Оказавшись в этом районе, я понял, что не в состоянии противостоять желанию снова посетить Боднатх, даже при том, что не могу связаться с Тиецином.

Когда я очутился возле храмового комплекса и начал ритуальный обход ступы, почти стемнело, только на западе еще брезжил слабый свет. Яркая белизна напоминающего грудь строения исчезла вместе с последним лучом солнца, но два гигантских глаза подсвечивались прожекторами. В это время паломников и туристов, вращающих медные молитвенные колеса, было не много — глаза на шпиле наводили на них страх. Без уверенности, которую нам дает дневной свет, можно было легко вообразить за этими глазами повелевающий ночью мозг.

Путь вокруг ступы занял гораздо больше времени, чем днем. На меня нахлынули странные мысли, настроение постоянно менялось. Пришло в голову, что когда-то ступа служила для общения с мертвыми и теперь я отдаю должное погребальному холму периода неолита. И еще — что Дальний Берег никогда бы не был настолько дальним, если бы нас не запрограммировали притворяться, что его не существует.

Я подумал, что наши предки задолго до просветления Гаутамы Будды знали о смерти больше, чем мы знаем о движении звезд. Их трудная жизнь продолжалась недолго, и они каждый год наблюдали уход близких. Им должно было казаться, что все течение человеческой жизни ведет прямиком в ступу — можно сказать, в могильник — и, таким образом, в более долговечный мир мертвых. И еще меня осенило, что с тех пор ничего не изменилось, только прибавилось двадцать — тридцать лет, которые нам дано прожить на планете. И это настолько затмило от нас истину, что мы не видим того, что для предков было жестокой очевидностью.

Такие размышления заняли одну мою кругосветку. Я сознательно начал на западе, чтобы через три с половиной оборота оказаться на востоке. Начиная следующий круг, я подумал: «Он наблюдает. Он знает, что я здесь». Тем не менее второй круг общения с медью я провел будто в трансе — состоянии, когда мысль еще существует, но низводится до второстепенной функции, а главной становится некая пустота, прекрасная, неописуемая расслабленность.

И только на последнем полукруге, завершившем конечный отрезок с запада на восток и все мое путешествие, я вспомнил, как выглядела ступа, когда я увидел ее глазами Тиецина. Внезапно возникла картина: черная ступа под вспученной, полной луной, ни малейшего движения, ни одного человека, только я, словно карлик, перед этой темной горой смерти и слетающие с нее мертвенно-бледные всполохи огня, раскалывающие небеса.

Но на этот раз видение не пропало. Оно оставалось со мной, пока я возвращался на такси в пансион, а когда лежал, закрыв глаза, мне стало очевидно, куда завела меня пила Тиецина. Все мои тревоги по поводу состояния моего ума напрасны — они ничто по сравнению с тем, что мне предстояло. И не имя Тиецина я шептал, перед тем как заснул. Я услышал собственное бормотание: «Пичай, брат мой, мое другое „я“, Пичай, ответь, что происходит на самом деле, когда умираешь?»

В этот решающий момент своего духовного развития я уснул. А проснулся от ужасного предрассветного кошмара. Хотя погодите… Нет, это была все та же мелодия Боба Дилана «Бессменно на сторожевой башне», которую я услышал во сне. Переставить время на своем мобильнике я забыл и теперь, глядя на экран, мог точно сказать, что в Бангкоке шесть утра.

— Это секретарская служба твоего личного транссексуала. Надеюсь, ты захватил достаточно одежды — я слышал, в горах холодно. Список очень короткий — всего три организации, о которых стоит упомянуть. Но из них лишь две занимаются высокогорными съемками — ведь нас интересует именно это? И похоже, всего одна могла устроить Чарлза — там говорят по-английски, есть подряды в Лос-Анджелесе и так далее.

— Ты о чем?

— Об организациях — людях, помогающих иностранным съемочным группам, особенно американским, работать в зарубежных точках. Простите, я действительно разговариваю с детективом Сончаем-Любым-Способом-Докопаюсь-До-Истины-Джитпличипом из Бангкока и Катманду?

Я моргнул. Сарказм и дело — два разных состояния сознания, и я не могу погружаться в оба одновременно.

— Всего одна организация? — повторил я с заметным облегчением. Мне не светило тратить день, разговаривая со строящими из себя голливудских режиссеров азиатами в черных очках и белых рубашках. — Давай детали.

— Послал тебе электронной почтой. Решил, ты в такую рань не воспримешь. Ты куришь?

— Нет. Было недосуг, занимался делами. Спасибо, что напомнил. Сегодня попробую.

— Сончай…

— Что?

— Учитель…

— Что?

— Неужели на свете нет такой вещи, как любовь?

Какое-то мгновение меня подмывало излить в телефон горечь. Но я почувствовал в вопросе скрытую иронию. Лек, можно сказать, всю свою жизнь по-своему охотился за любовью: сутра катил камень вверх, вечером наблюдал, как он несется вниз, и все ради того, чтобы пережить день. Его мученичество было неизмеримо глубже моего.

— Для меня нет, Лек. Я не обладаю твоей стойкостью. Покончил с этим на всю жизнь. Мне ампутировали сердце — с этим ничего не поделаешь.

Раздался щелчок, мой помощник отключился. Когда в восемь утра по времени Катманду в пансионе наконец открылся деловой центр, я попросил распечатать мне электронную почту от Лека. В ней содержался адрес агентства, располагающегося на первом этаже здания в коммерческом районе по дороге к отелю «Як и Йети». Мне предстояло найти человека по имени Этман.

Завтрак я съел в саду пансиона — обычный туристский набор: яйца с беконом, тост, жареные томаты, йогурт и мюсли — сколько душе угодно, и еще напоминающий автомобильную покрышку сыр. Здешние постояльцы к горам и восхождениям относятся серьезно, но это время года не подходит для осады Эвереста: в Гималаях весна, по всей стране тает снег и цветут рододендроны.

Путеводитель подсказал, как поступить и куда отправиться, и, когда почувствовал, что достаточно окреп для налета на Тамель, я пошел на стоянку такси и взял первую в очереди машину. Как обычно, ручки для управления стеклами на заднем сиденье отсутствовали, и стекла были постоянно опушены, давая возможность пассажиру в полной мере прочувствовать, что он полноценный участник движения с его постоянными гудками, пробками и отравленным воздухом.

Потребовалось не больше получаса, чтобы добраться до дерева-святилища Ганеша, бога-слона. Рододендроны разрослись здесь в целый лес. Такое впечатление, что я оказался внутри картины: всего в изобилии — миллион розовато-лилового, красного, белого, будто взрыв познаний в темные века.

Это все, что мне требовалось — десять минут здравомыслия, — или это самое большее, что я мог выдержать? Засвидетельствовав почтение Ганешу букетиком бархатцев, за который хранитель святилища ободрал меня как раненый слон, я отправился обратно, в сторону отеля «Як и Йети». Там мне сказали, что Этман находится на съемочной площадке. Однако хорошей новостью было то, что она расположена в Бхактапуре, в получасе езды. Я вздохнул, взял за утро второе такси и договорился о цене на день.

В Бхактапуре меня направили на площадь Дурбар, которая больше, чем площадь с тем же названием в столице. На ней царит приятная греческая атмосфера: по пустым цоколям стен прохаживаются черные козлы, дожидаются, чтобы их покормили и сфотографировали туристы. Но сегодня все оказалось не так. Вся площадь ради съемочной группы была огорожена желтой пластиковой лентой, а козлов прогнали.

— Сюжет таков: таинственное убийство в обстановке пятнадцатого века, — объяснил Этман.

Он кивнул в сторону группы актеров, стоящих на изготовку на огневом рубеже камер на площади, которую ухитрились преобразить при помощи серебристых ширм. Актеры были в костюмах, напоминающих шекспировских героев: женщины — в традиционных длинных платьях, передниках и чепцах, мужчины — в суживающихся книзу штанах, с обнаженными мечами и кинжалами. Присутствовали: отец, мать, любовник, злой кузен, девушка и ведьма.

— Имеем даже приличный бюджет — вещал Этман, — начальные инвестиции со стороны венчурного капитала в США. Не очень много, но достаточно, чтобы имелся повод как следует поработать.

У меня сложилось впечатление, что Этмана предупредили о моем приходе и он сделал выводы, кто я такой.

По-английски он говорил хорошо, но не как европеец. Скорее выучил язык в Индии. И хотя носил черный кожаный пиджак поверх черной майки, темных очков на нем не было. Он объяснил, что почти не в его власти влиять на сюжет, если в нем присутствуют все основные мотивы: роковая ревность, за которой следует война кланов, затем внезапное просветление, танцевальный номер, символизирующий безутешное горе, и, наконец, чудесное прощение. Таковы культурные данные, с которыми ему приходилось работать.

Этману требовалось привлечь местных на свою сторону, поскольку он рассчитывал на дополнительный фант от какой-то связанной с ООН неправительственной организации, пытающейся взращивать туземные таланты. Он стремился отшлифовать свои сюжеты до такой степени, чтобы заинтересовать подкомитет, присуждающий премию «Оскар» в номинации «Лучший зарубежный фильм», и умело, не ломая сценария, приспособить работу для американского рынка.

— Хожу как по канату, — пожаловался он, вздыхая. — Вы от продюсеров, верно?

— Нет, я коп из Бангкока. Расследую смерть человека.

Этман кивнул, словно такое радикальное перепрограммирование было всего лишь вопросом нескольких жестов.

— Да-да… Фрэнк Чарлз? Был сюжет на Си-эн-эн секунд на десять. Сказали только, что он умер в Бангкоке, но не объяснили как.

— Пока мы только объявили, что он умер. Но вам я скажу, поскольку через день-два это поступит в средства массовой информации: его убили.

Снова кивок.

— Какое несчастье. Он был приличным человеком.

— В самом деле?

— Конечно. Отзывчивым, щедрым. Так о нем по крайней мере говорили. То есть все, кто с ним работал. Сам я встречался с ним только однажды. Не работал с тем проектом.

— А здесь кто-нибудь присутствует, кто работал?

Мне показалось, на этот раз кивок получился более взвешенным.

— Да, Тара. Работала с ним над фильмом. Она тибетка. — Этман дернул подбородком в сторону стоящей на помосте ведьмы. Ей было лет под сто. И хотя она сняла остроконечную шапочку, от одного вида ее ужасных челюстей, длинного носа, скрюченной спины и морщинистой кожи бросало в дрожь — становилось страшно ее злых чар.

Я подметил, что Этман не стал ее звать, а поднялся на помост и сказал несколько слов, после чего она посмотрела в мою сторону. Кивнула, подошла поздороваться. А когда мы оказались рядом, хихикнула и сняла маску.

Французы это называют coup de foudre — вспышкой молнии. Про себя я вполне беспристрастно подумал: «Этого мне только не хватало». Словно увидел свое сердце на столе под наркозом и не захотел, чтобы мне делали операцию, которая сулила продление жизни.