Тихо и мирно протекала жизнь в моём родном городке Тольна, устроившемся на берегу речки Талиш, что на юге красавицы Украины. В трёхстах двадцати еврейских домах, обосновавшихся на двух десятках длинных и коротких улочек, вьющихся вокруг базарной площади, было всё необходимое для жизни еврейской общины: был тут раввин с помощниками его, кантор, два резника, доктор и парикмахер, казначей для живых, и погребальное товарищество для умерших. Было две синагоги, старая баня, еврейская начальная школа, а в ней, как обычно, основательная неразбериха. На рынке, в центре города, был общественный колодец, а на окраине городка копали глину, которой обмазывали дома, и даже были ручные жернова во дворе синагоги, которыми из года в год мололи муку для мацы. Что ещё нужно еврею?..

К необычным событиям горожане страсти не испытывали, детей на нездешних не женили, не любили странствовать и не важничали перед другими. Семья и дух её, объединяли близких и далёких. Не было разногласий внутри общины. Скряги и покладистые, ремесленники и торговцы, домовладельцы и управляющие, несмотря на небольшие различия, которые Всевышний сотворил между жителями соседних улиц, ходили к друг другу в гости по будням и в праздники.

На одном конце стола застеленного белой скатертью — две халы хозяйской выпечки, горящие свечи — на другом. Да снизойдёт на весь этот люд, без разбору, благословление свыше!

А ещё, у самых видных людей городка, да в шкафах синагоги, хранились книги, большие и маленькие; И в книгах этих была описана жизнь Тольны, как следует, и без перерывов. Описана там и другая земля и жизнь в ней отцов наших в далёком прошлом. Беда лишь, что никому не было до книг этих дела, даже тем, кто открывал их время от времени.

И разматывали по субботам свиток Торы, и читали в ней: «И пойдёте в Землю, что даю вам, и дойдёте», и в будни кантор пел во весь голос: «И в твой Иерусалим вернёшься в милосердии» — но даже в голову никому не приходило, что он вдруг оставит любимую Тольну, чтобы отправиться в город праведников.

И я, юный и неокрепший, жил в том городке в отцовском доме, просвещаемый, любящий читать и с богатым воображением, а о древней еврейской стране знал только название. Книга Бытия и рассказы отца короткими зимними вечерами уносили меня в далёкое прошлое, в Египет, страну глины и камней, и слышал я под звуки пастушьей свирели гнетущий голос: «Закончены твои деяния!» Страшный грех «золотого тельца» разрушил в душе моей потрясение от явления Господа на горе Синайской и времени священного дарования Торы.

Дни становились длиннее, снег стаял и омолодилась земля, и в городской грязи появились подсушенные солнцем тропинки, и пришла пора жертв всесожжения в храмах. Всё лето я буду истязаться сорокалетним скитанием в пустыне, и глохнуть от криков народа израилева, спорящего с Моисеем, и увижу змей ядовитых и устрашусь. И запомню, как пророк взошёл на гору и Господь показал ему всю землю. И увижу Гильада, и Нафтали, и Эфраима, и да не изгладится имя Его. И пронесусь над землями, где Господь предречёт Аврааму: «И поставлю завет Мой между Мною и тобой и размножу тебя весьма». А тут уж и осень наступит, и праздник дарования Торы настанет, и растянут балдахины над головами стоящих в тесноте вокруг стола молодых, и уважаемых пожилых прихожан, и отпрыгнут они шаг назад все разом, как и положено… И Всевышний трудится над Иерихоном со дней смерти Моисея… И снова вдруг в «Бытие» окажусь: «Сотворил Бог небо и землю; и сказал Бог: Да будет свет, и отделил твердь от воды, и произвела земля траву, сеющую семя по роду её.» И до Потопа ещё далеко, и Шам ещё не родился, и Авраам ещё не родился, что пойдёт ещё из земли своей в землю Ханаанскую… Отец Всевышний!.. Как же велик и долог путь наш!..

И вот пришёл день, и хоть и вдали от неё, но начал я изучать ту страну, к которой сердце моё стремилось. Две книги вели меня в пути: Книга Судей Израилевых и Книга Царств. Написаны они были простым квадратным шрифтом, как старые молитвенники, а изготовлены в Дихернфурте. Две внутренние страницы были листом: на одной стороне напечатан был стих библейский на святом языке, а напротив — перевод на арамейский. Внизу страницы были толкования Раши, а на полях перевод ашкеназский с немножко необычными буквами. Бумага была толстой, с чуть зеленоватым оттенком и, чтобы перелистывать страницы, необходимо было слюнявить пальцы, — иначе листы слипались между собой. Две этих толстых книги достались моему отцу в наследство от дедушки. Другие наследники обманули отца, не сообщая ему о смерти деда три месяца. Узнав, что дед умер, отец поспешил в городок где жил родитель его, а добравшись узнал, что наследство уже поделено. Достались ему эти два тома, четыре основательно потрёпанные книги Мишны, горшок с кустиком мирта, две серебряные ложки, две вилки, тоже из серебра, субботний шёлковый халат, да денег на обратную дорогу.

И начну я читать по ночам две эти книги, которые как пасынков отец поставил в самый дальний угол книжного шкафа…

И прочту, как Иеошуа, а вместе с ним и целый народ перейдёт через Иордан, как разрушит он Иерихон, и как саблей и луком со стрелами унаследует для сынов израилевых эту землю, и ни один царь не в силах будет воевать с ним!

И станет он мне почти недругом — слишком легко соберёт он всех вместе, словно оставленные и разбросанные из гнезда яйца, и не будет у него ни взлётов, ни падений, ни во сне, ни наяву, чтобы взволновать мне душу!

И прочту о Дворе, и как восстанут Шимшон и Ифтах, и о деяниях Шмуэля, и о Давиде и Шауле, Шломо и Омри; и познаю Царство Иудейское и горы Кармиэль и Гильбоа; и на каждом холме — смерти и жертвоприношения; и на каждой вершине — сила, отвага и непорочность Человека.

И отдал бы я ему всю Вселенную, ангелов, Богу прислуживающих, и жрецов Его — живи я во времена храбрецов Израилевых и Судей. И жизни своей не пожалел бы в стремлении перенестись душою к нему — победителю Сайды, к горам Иудейским, где был бы я пахарем, и кузнецом, и первосвященником во Храме.

И поражён был я, узнав из маленькой книжечки «Глас Сиона», написаной Раши, что и поныне целы и невредимы стоят они: Иерусалим и Акко, Шхем и Хеврон. Тот самый Хеврон, где в пещере Махпела и захоронены еврейские Праотцы. Ушли времена помостов с алтарями в стране еврейской. Теперь там только могилы… И найдёт путник — где похорнены Нун Авив Иеошуа, Гош-Бен-Беери, о котором я узнал из книги «Гефтара», Шамай Гилель, Раби Иоханан-Бен-Закай и Бней — Барак…

И страстное желание увидеть горы и пещеры Земли Святой проснулось во мне. И сказал я себе: буду жив — увижу я ту страну, пусть и далеки ещё те дни. И кто знает, если взрослея не стану злодеем и грешником, то может и не буду похоронен в стране, людьми осквернённой… И в жизнь мою, наполненную такими чувствами, вдруг ворвалась молва городская: Иегошуа-Натан, старый резник, отправляется в Эрец Исраэль!

Иегошуа-Натану было лет семьдесят. Был он невысок, пузат и круглолиц. Старая шапка была напялена на его голову и зимой, и летом, и всегда он был очень занят, даже когда молодой резник унаследовал его место и забивал коров и быков, а ему, Иегошуа-Натану, остались лишь овцы да куры… Но теперь он был занят Богом и ежедневным чтением пяти Книг Псалмов. Из «Врат Сиона» он читал Стих Рахели и Стих Леи, а из толстого Сидура все последние молитвы, которые вообще народом редко читаются; а после отобранных им молитв, из каждой Книги Торы читал он отдельные главы сообразно с Законом Израилевым, ну, а потом просто толкования. Вставал он очень рано утром, а когда обедал (мяса он, как резник, не ел всю неделю), городские посредники базарных торговцев уже вертелись на рынке со своими тросточками, и солнце было высоко в небе. Нет такой Божьей заповеди, ни большой, ни маленькой, которую Иегошуа-Натан не исполнил бы до мелочей, и нет такого указа мудрецов или старинного обычая, который бы он не знал и не следил бы за его исполнением как следует. Просто невозможно представить, что человек его возраста мог сделать больше, чем делал этот старик. Иегошуа-Натан не сплетничал, не злорадствовал, а Богу молился не для того, чтобы в раю оказаться. Да он и там не выпячивался бы, потому что не учился ничему у спесивых да надменных. А вопросы задавать не переставал, и в законе еврейском был строг как никто, и от малейшего нарушения свирепел. Но делал это без злого умысла, а просто от природной требовательности. Господь Всемогущий так велик, а человек настолько мал, — что можно ощутить, посоветовавшись с Ним, окружённым бесконечностью… Потому и людей любил Иегошуа-Натан, и благотворительностью занимался очень по-простому и нерасчётливо, ибо с Ним — не сравнивайся!

Дом Иегошуа-Натана, вросший наполовину в землю, был самый старый в городке и стоял вплотную к синагоге, опираясь на неё одной стеной. А по праздникам или в дни свадеб места в синагоге хватало не всем, и чтобы для чтения отрывка из Торы можно было пригласить побольше людей — устраивали это в доме у Иегошуа-Натана. И если много бедняков приезжало в Тольну и не хватало всем места на ночлег за печью в синагоге, то ночевали тоже в его доме. Стол у него был простой деревянный, и не только самый большой в городе, но и самый «бесхозный», — ведь дом его никогда не запирался и никто ни выходящих, ни входящих представляться не просил.

Не было мальчишки в городе, который не исцарапал его ногтями и не изрезал его ножом до последней пяди. На нём и рисовали грифельными карандашами — бумага-то в Тольне дорога была! — всевозможных зверюшек и птиц, смешные рожицы, похожие на чёртиков, деревья с плодами и без и много ещё чего. Никто и не пытался за столом следить — хоть дырку в нём пробуравь! И не только стол был таким в этом доме — всё было таким. Даже в часах Иегошуа-Натана мы могли ковыряться день-деньской и изучать это чудесное царство колёсиков и пружинок. И на крышу его лазил каждый, кому не лень, и в прятки в его спальне играли. Была у него и жена — такая же по характеру, как и он сам, и никогда она нам не омрачала наших игр в их доме.

И вот пополз слух по Тольне, что хозяин этого дома собирается в Иерусалим!

И говорил об этом весь город: в синагоге и в лавках, взрослые и дети, потому как не случалось такого в Тольне с самого её основания.

Так случилось, что в начале лета запретили власти ирув, что стоял в городе испокон веку. А случилось это вот как. Местный христианский священник уехал в другой город, а когда прибыл приемник его, как раз умер один богатый крестьянин, и понесли его хоронить с хоругвями и крестами, как у христиан принято. Священник с непокрытой головой, в золочёных одеждах шёл впереди и басом пел молитвы. И вот дошли они до ирува, ну, то есть, до верёвки, на жердях натянутой и таким образом разделяющей город на части. Вдруг один из людей несших хоругвь зацепился ею за натянутую наверху верёвку ирува, не удержался на ногах и упал на землю. Новый поп назавтра написал кляузу в Киев с проклятиями на весь род иудейский, и вскоре пришёл оттуда указ губернатора — немедленно запретить ирув. И осталась Тольна по субботам, как дом с выломанной дверью… Привычка в праздничный день выходить мужчинам в город с молитвенниками, в талите, а женщинам — в красивых платках была у горожан столь крепка, что, нарушая ирув, люди оскверняли и субботу. И резник Иегошуа не мог со спокойным сердцем смотреть на это и молчать. И сказали люди: это будет последней каплей — оставит Иегошуа Тольну и уедет в Святую землю. А некоторые говорили, будто он просто дал обет, что, когда исполнится ему семьдесят лет — уедет он в Эрец Исраэль, и теперь пришла пора исполнять обещание. А я, подумав, решил для себя, что просто открылся Иегошуа-Натану Бог еврейский во время сна ночного и сказал ему: «Уезжай, уезжай, Иегошуа, из своей маленькой Тольны и взойди ты в страну единоверцев твоих!» И друзьям своим я это рассказал, и они тоже решили, что был ему знак свыше. Нас только удивляло, что после явления Господа во сне Иегошуа-Натану, он ещё попросил разрешения на своё путешествие сначала у старухи-жены, а потом у всех предков, покоившихся в тиши старого кладбища, а после этого ещё и к городскому раввину пришёл! И склонил раби голову, перед Иегошуа и сказал ему шёпотом из самого сердца: «Даст Бог — не прошла ещё и половина твоей жизни!»

И представил я себе, как один из нас встанет и уйдёт в места, описанные в Святых Книгах и в книге Раши. И в точности увидел я, как поднимается резник Иегошуа и уходит туда, где были Калев и Этаниель-Бен-Кеназ, где одержали победу Амса и Йоав Бен-Цруя, и где похоронены Бней-Бтира и Байатус Бен-Знун. И человек, которого я видел каждый день за его огромным столом, отправляется в Землю Отцов. Какое у него теперь одухотворённое лицо! Но мысль, что этот старик уйдёт в Иудею, а я останусь в Тольне, в тысячах вёрст от Иордана, — не давала мне покоя. Мне это казалось страшной несправедливостью. Ночами я сидел на своей постели и представлял себе горы и долины Израильские, Шомрон, ручей Ха-Басор, вспоминал стихи из Святых Книг, и виделся мне человек, солнечным днём сидящий в тени виноградников и фиговых деревьев его, — всё перемешалось в моём вображении, превращаясь в мечту, обрастающую новыми высказываниями, чувствами и впечатлениями о великом народе.

Ещё во время прошедшего праздника Шавуот прочли мы в молитве «Мосефим»: за грехи наши лишены мы были страны нашей и рассеяны по землям далёким. Но вернуться можно, и резник Иегошуа-Натан туда отправляется. А что будет потом? О чём он будет молиться в Иерусалиме? И что люди тамошние скажут о нём? — Душа моя не ведала ответов, а учитель сказал обо мне: «Голова этого паренька давно уже в Эрец Исраэль, вместе с Иегошуа-резником.»

А Иегошуа тем временем занялся делами имущественными: хотел продать оставшуюся половину своего дела какому-то другому резнику, а не тому, молодому, у которого уже была часть работы от Натана. И молодой резник очень обиделся, и судился, и даже дрался с Иегошуа-Натаном из-за этого! Такое случилось с ним первый раз в жизни. А тут приехали сыновья и зятья, у которых уже и свои дети были, и стали просить у него, чтобы дал он им их часть наследства уже сейчас, при жизни. А он должен был и о себе позаботиться, потому как знал: нехорошо отправляться в Землю Обетованную с пустыми руками. Один деревенский, что очень хотел обосноваться в городе, пришёл и дал Иегошуа-Натану за его дом сто пятьдесят серебряных рублей наличными, а вся Тольна знала, что дом этот стоит не меньше двухсот… И не было в Тольне такого человека, который не купил в доме Иегошуа хоть что-нибудь. Кто в погоне за «удачной» покупкой, а кто от желания оставить у себя какую-нибудь вещичку на память о человеке, отправляющемся в Святую Землю. Такими были большинство покупателей. Одному на глаза угодила медная лампа, другому — литая сковорода; этому пасхальный бочонок, а тому — старые большие медные кастрюли. И как же доволен был пузатый Шломо-Иехиель, всегда занимающий место в восточной части синагоги, что купил подвернувшийся ему под руку горшок с пушистым кустиком мирта; а какой-то простой горожанин, что за двадцать лет не сделал ничего, чтобы хотя бы голову повернули в его сторону — купил ханукальный подсвечник на решётчатой подставке на восемь свечей, в основании которого лежали два льва, держащие на головах бочонок с маслом.

И снилось мне в ту ночь, что входит Иегошуа-Натан в ворота Иерусалимские, а с ним людей множество, и ведут они быка жертвенного под звуки свирели. А над дворами и домами горят свечи ханукальные, и идут люди со жрецами впереди, с помошниками жрецов и глашатаями кричащими: «Братья, братья! Придите с миром!»

И вдруг всё изменилось — я в огромной и страшной пустыне иду по барханам песка, надо мной тяжёлые бронзовые небеса. И несу я кувшин, а в нём чуть-чуть воды. И поднимаю я глаза, и вижу путника босого верхом на осле, издали зовущего меня: «Поди сюда, паренёк, дай мне напиться из твоего кувшина.» И подойду я со скрытым страхом, и подниму дрожащими руками кувшин, и прольётся вода. И закричу я, и открою глаза… — отец стоит над моею кроватью и говорит: «Вставай, сынок. Пришла пора молитвы утренней.» И встану я, и вымою руки, а лица у меня и не было ещё…

И почти уж опустел дом Иегошуа-Натана. Лишь стол сиротливо оставался стоять, а под ним мешки да узлы с подушками и одеялами, которым выпала честь сопровождать Иегошуа в Эрец-Исраэль. И оденется Иегошуа, возьмёт в руки толстый посох и начнёт кружить по городу — прощаться со всеми. И в каждом доме, куда не зайдёт Иегошуа, угощать его будут сладостями или вина немного поднесут, или незаметно сунут ему несколько монеток, как жениху, с пожеланиями добра, прежде чем покинет он город, и у многих на щеках видны будут слёзы, и да благословит Господь милосердных!

И будет ходить так Иегошуа-Натан целую неделю, из дома в дом, с улицы на улицу, а за ним — стайка ребятишек. Ни одного дома не пропустит Иегошуа-Натан и со всеми попрощается, от мала до велика, от богатого до бедного. И в богадельню к нищим вдовам зайдёт, и к Дворе, что штопает старые мешки, зайти не побрезгует.

Нищая Двора жила в низеньком домике на окраине, у самой реки, а с нею беспутный сын и больная дочь, которая уже десять лет не шевелила ни руками, ни ногами и не вставала с постели.

Был полдень. Солнце стояло высоко и разбрызгивало лучи по широкой воде. И отражались они и искрились в маленьких окнах больной девочки, и на белом покрывале, которым заботливые руки укрыли страдающее тело. И откроет Иегошуа-Натан дверь, и встанет Двора ему навстречу из угла, занятая там своим ремеслом, и предложит ему присесть. Давно такой важный гость не перешагивал её порога. И сидит резник у её стола вплотную к постели, в которой умерла надежда. Вот он здесь, а вот он встанет, и назавтра отправится в Иерусалим, к царю Давиду, рассказ о котором из Книги Псалмов знает девочка наизусть. Тихо в комнате — только мать вздыхает, а девочка лежит как камень, и нет лекарств для неё. Встанет Иегошуа покачнувшись, обопрётся на стол и посмотрит в бледное лицо больной девочки. И будто душа её проникнет в это мгновенье в него вместе со слившимися воедино каждодневными печалями душевными и жизни тяготами… И взмолиться бы резнику: «Именем Господа и рабов Его и пророков в Земле Святой прорицавших! В час, когда восхожу я в Землю, прошу Тебя, освободи от цепей кандальных душу эту, и да откроет глаза она и встанет как все! Читал я в книгах Твоих о чудесах таких…» И хотел он сказать что-то, но мать знаком остановила его — нет у девочки сил разговаривать. И не сказал Иегошуа ничего, и стал собираться уходить. И покажется вдруг старухе, как с дверью, закрывающейся за ним, уходит надежда последняя, и тьма кромешная опускается на жизнь её. И мелькнёт в мозгу её мысль и крикнет она: «Погоди немного, раби Иегошуа!» И побежит она в сени и поймает курицу единственную, что берегла к праздникам, и скажет: «Зарежь, почтенный, курицу эту твоими руками, которые скоро прикоснутся к Вратам Иерусалимским. И приготовлю я её, и сварю дочери, если только уважаемый позволит мне сходить за ножом его в город.» И ответит резник: «Хорошо. Будь по-твоему.» И свяжет Двора ноги курице, и принесёт пепла и рассыплет у порога, и побежит в город и принесёт нож резника, и передаст ему. Возьмёт Иегошуа-Натан нож и почистит его, и проверит ногтем остроту его, и найдёт его острым и кошерным. И поднимет курицу, глядящую на мир в смертельном страхе, наклонит ей голову, выдернет несколько перьев и благословит её на забой, и проведёт ножом своим по куриному горлу, и струйка крови брызнет на него. И, пока трепыхалась курица на земле, взял пепла Иегошуа и засыпал им кровь пролитую.

И была эта курица самой последней, что он зарезал в своём кровавом царстве, в котором правил он без перерыва целых пятьдесят лет.

И вот пришёл день, когда готов был Иегошуа к отъезду. Дов-Арье, служка городской общины, поднялся спозаранку и начал стучать в окна, как в дни «прощения» перед новолетием: «Вставайте, евреи Тольны, проводить резника вашего в Эрец-Исраэль!» И в каждом доме спешили, глотая на ходу, кто — трапезу утреннюю, а кто — молитву. Учеников отпустили из школы, а торговцы перестали торговать, и многие люди оставили дела свои, что обычно так легко не происходит: в будний день закрыли они лавки свои! Около дома Иегошуа стояла целая толпа: старые и молодые, мужчины и женщины с грудными детьми на руках. И даже христиане были, и стояли кучками и глазели на происходящее вместе с евреями. Большая крестьянская телега, запряжённая двумя волами, стояла рядом с домом, а на неё нагружены узлы с подушками и одеялами и всяким скарбом. Да и отъезжающим в Землю Обетованную осталось место. Вышел Иегошуа, одетый в чёрную одежду. С глазами, полными слёз, поцеловал он мезузу своего старого дома, а следом за ним вышла его жена-старуха, закутанная в зелёную шаль, а за ней сыновья, зятья, невестки и внуки, а следом городской раввин, кантор синагоги, казначей с управляющим и много других уважаемых людей, и все с посохами в руках.

Свистнул мальчишка быкам, напряглись они, и дрогнула телега со всем грузом на ней, и двинулась. И пошла толпа за телегой, увеличиваясь с каждой улицей. Вот богачи городские, вот старики, вот управляющие и просто горожане. А с ними мастеровые и лавочники, извозчики и мясники, грузчики и шорники, учителя и молодёжь, и просто зеваки, провожающие весь этот караван. И шли они медленно-медленно, пока не добрались до окраины. И везде люди: и вокруг, и в домах у окон — все смотрят вслед телеге. И будет это утром летнего месяца Ава, месяца, в котором не веселятся, а поминают сынов израилевых погубленных и Храм разрушенный, а вскоре будут читать «Сжалься над народом моим» и вспоминать, как стало еврею изгнание вечным, и да не забудется ничего. И всё помнят в толпе провожающей. Поднялась тоска поколений многих и заполнила души людские, и стремились сердца их, как одно, туда — в ту крошечную страну восточную, куда один из них уходит сегодня. И забыли они о делах своих, и о домах своих, и о скарбе. И стояли люди на городской окраине, башмаки на ногах, шапки на головах, рубахи на плечах, посохи в руках… И да услышат они весть глашатая: пришёл Мессия!.. И да пойдут они в вместе с Иегошуа в ту страну, оставляя за собой дома и пожитки свои!..

И свистнет ещё раз мальчишка, и с трудом взберутся старики на телегу, и тронутся быки. А в сердцах людских вокруг стоящих — боль и тоска великие. И взмолился я, который день сдерживающий чувства свои и желание страстное взойти в Землю Израилеву с людьми этими! Взмолился я Господу, чтоб превратил Он меня в маленького любимого внука Натана!.. И чтоб не расставался со мной никогда!.. И чтоб взял меня с собой в Святую Землю!.. И с трудом стоял я на ногах из-за бури, бушевавшей в сердце моём.

Ещё мгновенье, ещё одно, — всё ещё верил я — и случится Чудо! И вспрыгну я на телегу, и уеду с ними…

И очнулся я стоящим в стороне, а телега с Иегошуа-Натаном уж едет… И не мог я больше душу сдерживать и закричал изо всех сил: «Забери меня, дорогой дядя Натан с собой в Землю отцов наших!.. А не возьмёшь — я умру!..» И поток слёз хлынул из глаз моих. И плакал я, и плакали вокруг, и плакали все…

Сион, прими с миром узников своих!