Теперь мир существовал как бы в двух измерениях: всем открытым внешним и от всех сокрытым тайным. Во внешнем жизнь безмятежно шла своим чередом: люди работали, умирали, любили и отдыхали, как и всегда. Но бок о бок с нормальным миром и незаметно для него в мире тайном разворачивалась глобальная деятельность по приведению в готовность двух огромных военных машин. В настоящий момент пружина тайного мира войны была взведена и замерла в ожидании, чудом удерживаясь в хрупком равновесии хитросплетений, непрочной паутинки, сотканной из подозрений, намерений, информации и ее отсутствия.

Все ждали. Ждали в кабинетах штабов, на пунктах управления, в ракетных шахтах, на мостиках авианосцев, в рубках подлодок, зарывшихся в океанический ил, в кабинах истребителей, у консолей компьютеров. Ждали даже люди, находившиеся в движении. В небо над Россией волнами поднимались истребители, шли к границам воздушного пространства СССР и ждали. Из глубоких шахт поднимались баллистические ракеты… и ждали. Ракеты ПВО нацеливались на восток… и ждали. Нагревались радары, и их операторы… ждали. Расчеты зенитных орудий занимали места по боевому расписанию… и ждали. На двух континентах армии, флоты, воздушные эскадрильи, десятки экзотических систем вооружений были на волосок от вступления в войну и тщательно сдерживались.

Повсеместно напряглись и застыли в готовности нервы и мускулы военной машины. По большей части — бездумно, ведь тысячи людей выполняли то, что отрабатывали бесчисленное множество раз, никогда не зная, учение это или настоящая боевая тревога. В основном люди действовали, располагая лишь крупицами информации. И лишь несколько групп специалистов полностью отдавали себе отчет в том, что происходит или, хуже того, может произойти.

Одной из них был персонал пункта управления в Омахе. Все люди и приборы — в полной готовности. В зале светлее. Подсветка бесчисленных приборов, сигнальные лампы, подсветка панелей и отблеск Большого табло разогнали ранее сгущавшиеся в зале тени.

Генерал Боугэн сидел за столом прямо перед табло, ощущая присутствие большого количества офицеров, напряженно и тихо сидевших за столами-консолями, внимательно читавших показания приборов. Центр управления работал по полному штатному расписанию. Каждый аппарат включен, каждый оператор на месте. В отточенной работе центра вырисовывалась безупречная завершенность. Лишь одно было не так, как обычно: ясное осознание реальности происходящего, конца многочисленных учений, приближения к конечной их цели.

Генерал Боугэн сидел за своим столом, наблюдая за движением импульсов на карте мира.

— Дайте увеличенную проекцию шестой группы, — приказал он.

Изображение на табло менялось с головокружительной скоростью, будто телекамера резко спускалась с огромной высоты вниз. Изощренная техника восхищала генерала Боугэна. При помощи радаров, смонтированных на спутниках, запущенных несколько лет назад, можно было получить радарное отражение любого района мира, просто настроившись на нужный спутник. Сейчас радар показывал пространство Советского Союза и продвижение шестой группы.

Прежде чем войти в воздушное пространство СССР, группа перестроилась. Лететь слишком близко друг к другу — значит рисковать, что одна вражеская ракета собьет два самолета сразу. Эскадрилья уже на несколько миль углубилась на территорию СССР, пересекла границу, обозначенную на экране жирной красной линией.

В зале стихли все голоса.

— Покажите советские истребители, — распорядился Боугэн.

На экране вспыхнули мелкие белые точки, группирующиеся с советской стороны красной линии.

— Докладывает пункт слежения за действиями обороны противника, генерал Боугэн, — лязгнул механический голос. При проекции на экран данных об обороне противника автоматически зачитывалась комментирующая информация. — Самолет номер шесть, оснащенный только защитным оборудованием, вышел вперед. По всей вероятности, он уже применил средства дезориентации противника, поскольку, как вы можете видеть, советские истребители группируются не там, где шестая эскадрилья пересекла границу. Видимо, на их радарах цели кажутся разбросанными на площади в несколько сотен миль и они ловят импульсы, отраженные от огромного количества объектов, но не могут определить, настоящие это цели или ложные.

— Ракеты уже выпускали? — спросил Боугэн.

— Пока нет.

В этот момент советские истребители получили боевой приказ. И немедленно табло расцвело множеством крохотных точек, наводящихся на ложные цели, неумолимо преследующих их по испускаемым теми электронным сигналам, взрывающихся вместе с ними, образуя быстро исчезающие грибовидные облачка.

— Вспыхивающие и исчезающие точки — это ракеты, — объяснил оператор пульта слежения за обороной противника. — Импульсы побольше — это истребители-бомбардировщики, вероятно оснащенные собственными радарами и ракетами «воздух — воздух». Пока что ядерных боеголовок в зенитном огне не применялось. Только обычные. Как видите, наши средства дезориентации и маскировки функционируют отлично. Самолет номер шесть отклоняется от курса, готовясь, видимо, сбросить очередной комплект «окон».

Каждый бомбардировщик был оснащен устройствами глушения радаров, именуемыми «окнами», получившими развитие от полос алюминиевой фольги, которые сбрасывали когда-то, чтобы запутать и ослепить радары противника. «Виндикейторы» несли на борту и другие ложные цели, некоторые из которых запускались на маленьких ракетах, а также противоракетные ракеты и автоматические приборы, способные засечь и идентифицировать приближающиеся ракеты противника и рассчитать точный момент запуска противоракетных ракет.

— Советские радары, видимо, читают сейчас несколько сотен целей и систематически сбивают их одну за другой, — продолжал голос. — На нашем экране ложные цели не видны, поскольку наши приборы запрограммированы не читать собственные «окна». Русские же по своим экранам могут точно определить лишь положение собственных самолетов и ракет. Перед русскими стоит нелегкая задача: вести сотни целей и наводить на них свои самолеты на воздушном пространстве в несколько миллионов кубических миль.

Генерал Боугэн ощутил странную смесь гордости и беспомощности. Годами каждый в этом зале учился, тренировался и готовился к первому жуткому моменту боевых действий. И вот момент настал. С одной лишь ошеломительной разницей. Когда создавался и совершенствовался этот изумительный механизм, никому и в голову не приходило, что его придется использовать для исправления роковой ошибки. Но даже сейчас генерал Боугэн не мог сдержать восхищения, вызванного мастерством, с которым «виндикейторы» уворачивались, отбивались и прорывались вперед.

Не мог он сдержать и чувства вины. Носи их атака законный характер, они получили бы поддержку и обеспечение. Их сопровождал бы бомбардировщик «Б-52», оборудованный специальными средствами глушения и ложными целями куда более изощренными, чем те, что могли нести «виндикейторы». Заработали бы все средства радиолокационной борьбы, расположенные по границам Советского Союза. Но этим элементам военной машины было приказано в дело не вступать. «Виндикейторы» вели бой, предоставленные самим себе. Еще большее чувство вины вызвала у Боугэна другая мысль: сумей он предоставить русским те сведения, какими располагал, их шансы сбить «виндикейторы» значительно бы возросли. Но усилием воли он подавил эту мысль.

— Какое количество оборонительных средств израсходовали «виндикейторы»? — спросил генерал.

— Эскадрилья продолжает действовать согласно оперативным инструкциям, — ответил механический голос. — Самолет номер шесть ведет огонь ракетами «воздух — воздух» по всем ракетам и самолетам, выходящим на настоящие цели. Номер шесть израсходовал до пятидесяти пяти процентов боекомплекта. Каждый из остальных бомбардировщиков сохраняет полный боекомплект ракет «воздух — воздух».

На экране советский истребитель вдруг изменил курс и ринулся на головной «виндикейтор». Самолеты сближались с общей скоростью свыше 3000 миль в час. У генерала Боугэна сжалось сердце. Разум желал победы советскому летчику. Инстинкт, воспитанный годами службы, сдавливал душу безнадежным сочувствием к «виндикейтору».

Решение было принято внезапно. От «шестерки» отделился крохотный импульс, на мгновение завис на месте, а потом, подобно метеориту, оставляя за собой еле заметный светящийся след, устремился к советскому истребителю. Ракета «Бладхаунд». Скорость около 1500 миль в час, прикинул Боугэн. Советский самолет начал вычерчивать зигзаги в воздухе — какой-то прибор на борту засек приближение ракеты. Когда «Бладхаунд» оказался в нескольких милях от него, советский летчик тоже выпустил ракету, развернувшуюся в направлении приближавшегося снаряда. Но было уже поздно. Еще секунда, и на экране расплылось грибообразное пятно. «Бладхаунд» сбросил боеголовку. В пятне растворились и «Бладхаунд», и советская ракета, и истребитель. Американский бомбардировщик вильнул в сторону от пятна, разросшегося подобно злокачественному зеленому наросту. Затем, потускнев, пятно исчезло совсем.

— Господи, ну и тряслись, наверное, поджилки у парней на том «виндикейторе»! — сказал кто-то в зале.

Севернее «виндикейторов» еще один советский истребитель изменил курс, а вслед за ним и другой. Оба шли по электронному лучу, выслеживая невидимые цели.

Самолет номер шесть пронесся мимо, но тут же оба истребителя выпустили по две ракеты, устремившиеся к ближайшему «виндикейтору». Атакованный бомбардировщик и «шестерка» немедленно ответили залпом из шести ракет по двум советским истребителям.

Четыре советские ракеты шли с гораздо меньшей скоростью. Ракеты «виндикейтора» ринулись к ним, замешкались на секунду, затем ринулись к большим целям.

— О господи! — прошептал полковник Касцио. — Прошли прямо мимо ракет!

Двумя секундами позже оба советских самолета поглотило расплывающееся зеленое пятно. Но выпущенные ими четыре ракеты продолжали полет. Атакованный «виндикейтор» заплясал в воздухе, резко меняя курс и потолок, и выпустил еще четыре «Бладхаунда». Но советские ракеты были уже слишком близко. Они, казалось, слились с «виндикейтором», и «виндикейтор» исчез.

В зале царило гробовое молчание. Большинство из присутствующих впервые «видели» гибель своего самолета. Но генерал Боугэн во вторую мировую насмотрелся их немало. И на экране радара, и собственными глазами. Сейчас, понял он, настал момент задать тон. И включил микрофон, чтобы его слышали все.

— По-видимому, русские используют новую ракету, чрезвычайно низкая скорость которой компенсируется большим радиусом действия, — отчетливо произнес он. — Большим, чем мы предполагали. Компьютеры, встроенные в наши ракеты «воздух — воздух», засекли четыре советские ракеты, но «просчитали», что те движутся слишком медленно, приняли их по скорости движения либо за ложные цели, либо за самолеты воздушной разведки, а потому миновали их, устремившись за советскими истребителями. Что ж, не все же выигрывать.

И тут же ощутил невольную иронию собственных слов. «Виндикейторы» не должны выиграть, они должны быть уничтожены, иначе Бог знает что произойдет. Но все воспитанные годами инстинкты были на стороне «виндикейторов». Ведь они были свои. Боугэну стало не по себе, до того его раздирали противоречия логики и чувства.

— Генерал, прежде чем станет лучше, будет намного хуже, — сказал кто-то.

Обернувшись, он понял, что это сказал Рэскоб, стоящий, широко расставив ноги, грызя потухшую сигару, вперив взгляд в экран. Даже в приглушенном свете видно было, как побледнело его лицо.

— Вы правы, сэр, будет много хуже, — согласился Боугэн.

— Выдержат ли все наши люди? — спросил Рэскоб. — Не только те, кто здесь, но и те, кто в небе? В конце концов, там ведь тоже гибнут наши, трудно безучастно наблюдать за этим. Есть опасность, что кто-то не выдержит, и?..

— Мало вероятно, конгрессмен Рэскоб, — ответил генерал. — Все специально отобраны, проверены, обучены и вымуштрованы до того, что уже не поймут, где — учение, а где — всерьез.

— Надеюсь, вы правы, генерал, — сказал Рэскоб. — Не знаю, какие меры предпринимает президент, но не дай Бог ему ошибиться в них. Советский премьер не будет долго сидеть сложа руки и смотреть, как наши самолеты идут на Москву. Все зависит от того, сумеет ли президент убедить его, что произошел несчастный случай. Если нет, то разразится всеобщая война на полную катушку, трах-бах, дым и пепел. Верно, генерал?

— Да, сэр, верно, — согласился Боугэн.

И внезапно почувствовал симпатию к Рэскобу. Твердый человек, быстро соображает и реально смотрит на вещи. Генерал впервые по-настоящему понял, что теперь все действительно зависит от президента. Если только не поможет какое-нибудь чудо, один или два самолета прорвутся к Москве. И если советские не поверят, что нападение произошло случайно, по ошибке, они не смогут не нанести ответный удар.

— Вы имеете хоть малейшее представление, как это могло произойти, генерал? — спросил Рэскоб.

У Боугэна голова пошла кругом, его охватило чувство потерянности.

— Ни малейшего, сэр. Нам говорили, что система абсолютно надежна и безопасна. Да, конечно, отдельные ее компоненты могут время от времени выходить из строя, но вся система в целом контролирует самое себя. Так нам объясняли.

— Объясняли! — вмешался в разговор Кнэп, и в голосе его звучало изумление. — А кто объяснял-то? Вечно приказывает и объясняет таинственный некто! Но ведь мы — те, кто изобретает и изготовляет технику, кто имеет представление, для чего она предназначена, — мы-то никогда никому не говорили, что она непогрешима. Но где-то в Вашингтоне таинственному некто понадобилось доказать, что она безупречна и не способна ошибаться. Нет, генерал, непогрешимых и безупречных систем не существует вообще, вот этого и надо было вам объяснить.

— Вот что, дружок, в Вашингтоне вы не получите ни ассигнований, ни увеличения штатов, ни рабочей силы, если не будете утверждать, что предлагаемая вами вещь является верхом совершенства, — грубо отрезал Рэскоб. — Там приходится выступать перед комиссией по ассигнованиям и убеждать в безупречности вашей системы сначала самого себя, а потом и комиссию. И ни один сукин сын в этой комиссии даже не пикнет «нет». Потому что мы никакие не вундеркинды и в электронике ни бум-бум. Вот и трясем мошной. А что нам еще остается?

— Ничего, — согласился Кнэп. — Кроме одного: слушать тех, кого надо. Был ведь один парень, работал много лет в «Рэнд корпорейшн» и сотрудничал с ВВС по части уменьшения вероятности случайного начала войны. Он нащупывал в системе прореху за прорехой, пока газеты с пеной у рта превозносили ее безупречность. Кендрью, в Англии, уже много лет четко и ясно предупреждает об опасности случайной войны. И десятки других. Большинство из нас, лучшие умы среди нас, «штатских», — Кнэп сказал это без малейшего призвука чванства, — всегда знали, что безупречной, гарантированной системы быть не может. Ошибка в том, что никто не объяснил этого ни общественности, ни конгрессу.

— Так что же мы должны были делать? — неожиданно спросил полковник Касцио, и в голосе его звучали гнев и недоумение. — Сиднем сидеть на заднице, пока противник вооружается до зубов, пока не вооружится до того, что потребует от нас капитуляции, которую мы вынуждены будем принять?

— Нет, сынок, мы должны были делать то, что делали, — устало ответил Рэскоб. — В политике если сидишь сиднем — тебе конец. В военном деле, надо полагать, тоже. Но, может, нам следовало понять, что на определенном этапе вся эта чертовщина просто становится бессмысленной.

Генерал Боугэн ощутил, что Кнэп переживает мучительную агонию. Его согбенные плечи, измученное тело, горящие глаза и изможденное лицо казались скульптурным воплощением образа тревоги. И генерал Боугэн мог догадаться почему: большая часть установленного здесь оборудования разработана и изготовлена Кнэпом, сознававшим, что оно далеко не так совершенно, как принято думать, и жившим с тяжким грузом этого сознания на совести. Сейчас же он спрашивал себя, почему публично не высказал этого.

Один лишь Рэскоб, закаленный в схватках политик, не забывал о другой стороне проблемы. Не сводя глаз с экрана, он заговорил снова, и в словах его звучало странное сочетание сожаления и жесткого реализма:

— Итак, одним бомбардировщиком меньше. Если эти русские истребители хоть чуток подтянутся и перестанут ротозейничать, может, худшего удастся и избежать.

Они скорее ощутили, чем увидели, как дернулся в кресле полковник Касцио, окинув Рэскоба испепеляющим взглядом. Полковник скорчился, как будто его скрутил приступ невыносимой физической боли. Он не сказал ни единого слова, лишь с ненавистью посмотрел на Рэскоба.

Рэскоб ответил ему безучастным взглядом.

— Потеря шести бомбардировщиков — это еще не самое худшее, сынок, — сказал Рэскоб. — Жаль, что восемнадцать пилотов должны прорываться к Москве и, по всей вероятности, погибнуть. Но подумайте только обо всех миллионах, миллиардах людей, населяющих пашу планету, понятия не имеющих, что через несколько часов могут погибнуть они все. Вы хоть раз подумали о них? Вот в этом и заключается долг политического деятеля, и бедолага в Белом доме, на чьих плечах лежит бремя решения, отлично это знает.

Выражение глаз полковника Касцио не изменилось ни на йоту. Моргнув, он вернулся к своим приборам.

Оставшиеся пять «виндикейторов» рассредоточились широким фронтом в тщательно продуманном порядке. Каждый шел на максимальной дистанции, позволяющей им прикрывать друг друга, а «шестерке» — всю эскадрилью, но достаточно далеко друг от друга, чтобы одна советская ракета не сбила два самолета сразу.

— Как действуют советские истребители? — спросил в микрофон генерал.

— По всей видимости, сэр, они значительно дезориентированы нашими «окнами» и иными средствами маскировки, — немедленно ответил пульт слежения. — Все никак не сосредоточатся на эскадрилье, гоняются за ложными целями.

В зале отчетливо прозвучал громкий возглас одобрения, тут же поддержанный десятком голосов. Боугэн почувствовал, как у него самого перехватывает от восторга горло, но тут же взял себя в руки. Господи, какой парадокс, какая ирония! И снова пришла мысль, что он, стоя перед этим табло, мог бы помочь русским отличить бомбардировщики от ложных целей. Голос его хлестнул зал ударом бича:

— Прекратить! Не на футболе, черт побери. — В зале тут же воцарилось молчание. — Запомните это. Предстоят нелегкие часы.

Он посмотрел на своих офицеров. Неприязненные взгляды, гневно напряженные плечи. Их хорошо готовили, но не к такому немыслимому обороту событий.

— Каким количеством боекомплекта еще располагает «шестерка»? — спросил генерал.

— Двадцать один процент, — ответил голос. — И снижает темп ведения огня, видимо, экономит ракеты для прорыва к Москве.

На южном фланге эскадрильи начал разворачиваться советский истребитель, ложась на курс, идущий наперерез ближайшему к нему «виндикейтору». «Виндикейтор» отвернул в сторону, но импульс, отраженный от советского самолета, тоже изменил направление, идя наперехват.

— Стреляй! Стреляй же! — услышал прямо подле себя генерал Боугэн и понял, что это прохрипел полковник Касцио. Полковник привстал, ощерив влажные от слюны зубы. — Стреляй, пока этот гад не достал тебя замедленной ракетой!

— Еще одно слово, полковник, и я прикажу вышвырнуть вас отсюда и отдать под суд, — тихо сказал генерал.

Никто в зале их слов не слышал.

Полковник, не разгибаясь, резко повернулся, словно боксер, пропустивший резкий удар и пытающийся прикрыться от следующего. Он увидел генерала, взгляд его прояснился. Он рухнул обратно в кресло.

К советскому истребителю присоединились еще три. Выстроившись в квадрат, они шли наперехват «виндикейтору». Бомбардировщик снова лег в вираж, но советские самолеты повторили его маневр. И тут же «виндикейтор» выпустил четыре ракеты. Советские истребители выпустили по ракете каждый и продолжали идти на сближение с «виндикейтором». В ту же секунду их средства обнаружения засекли выпущенные по ним ракеты, и истребители резко отвернули. Но было поздно. Пять секунд спустя все четверо были уничтожены. Однако выпущенные ими четыре ракеты мучительно медленно продолжали ползти к «виндикейтору». Развернувшись, тот пытался уйти, но не успел. Ракеты безжалостно настигли его. Снова на экране слились импульсы, снова медленно разрослось всепоглощающее пятно.

Генерал Боугэн ощутил, как у него трясутся кончики пальцев. Он чувствовал себя как под небывалой пыткой, будто в клочья раздирали его лояльность, его преданность, будто по швам рвали всю его жизнь. Захотелось запереться в кабинете с бутылкой виски.

Как по приказу, двадцать с лишним человек одновременно перевели дух, образуя причудливый контрапунктный хор вздохов. Конгрессмен Рэскоб пробормотал себе под нос что-то вроде:

— Осталось еще четыре.