На столе президента, испуская пронзительный беспрерывный сигнал, заверещал телефон. Подняв бровь, президент взглядом указал на аппарат Баку. Бак поднял трубку.

Вызывала Москва.

В трубке раздался голос советского премьера. И Бак сразу насторожился. Он слышал премьера четко и ясно, хорошо разбирая слова. Говорил тот же человек, но в голосе его звучали совсем иные интонации, странным образом поднимаясь вверх в конце каждой фразы.

Буквально переводя слова премьера, Бак усиленно копался в памяти, пытаясь понять, что именно — неуловимое, едва ощутимое, но беспредельно важное — напоминает ему интонация этих слов.

— У нас осталось всего лишь несколько часов, господин президент, — сказал премьер. — Как мы их используем? Вы совершили акт агрессии против нашей страны. Без какого-либо повода или провокации. Вы уверяете, что произошел несчастный случай. Но пока что мы остаемся беззащитными перед этой агрессией.

— Ну, не совсем беззащитными, господин премьер, — ответил президент. — У вас — сотни истребителей, бесчисленные МБР, ракеты ПВО. Ведь совсем недавно, выступая в Варшаве, вы похвалились неуязвимостью вашей обороны.

Советский премьер что-то проворчал в ответ. А затем — что было совсем неожиданно и не похоже на него — глубоко вздохнул.

И внезапно Бак вспомнил. Вспомнил запись речи русского крестьянина, которую изучал в Монтерее и в которой беспредельное и безнадежное отчаяние выражалось точно в такой же последовательности: всплеск раздражительности, ворчанье, а затем — вздох, окрашивавший самые заурядные слова глубочайшей печалью, такой, что словами и не выразить. Дело даже не в интонации, дело в оттенке, звуке, в котором вырывается боль, что теснится в груди.

Пододвинув лежащий перед ним на столе блокнот, Бак быстро крупными буквами написал: «Премьер охвачен глубокой скорбью».

Президент читал записку вверх ногами по мере того, как Бак ее писал. Прочитав до конца, обвел ее жирным кругом, показывая, что понял.

Молчание в трубке становилось невыносимым. Потрескивание эфирных разрядов, еле слышное раньше, теперь, казалось, раздражало барабанные перепонки. Президент задумчиво чертил каракули в блокноте. Нарисовал наконечник стрелы, затем начал пририсовывать древко, а затем подчеркнуто сознательным движением оторвал карандаш от бумаги и зажал указательными пальцами: ластик левым, острие грифеля — правым. Руки его не дрожали.

Снова раздался голос премьера, звучавший, на слух Бака, надтреснутым колоколом, скрежетом раздирающего мрак грома, скрипом иглы, протыкающей барабанную перепонку. И в то же время, как ни странно, голос звучал мягко.

— Иронично, не правда ли, господа, что сейчас, когда у нас еще остается время, мы все равно не можем его использовать и оно пропадает впустую, — сказал премьер, и Бак еще тверже убедился в своих догадках. Он был уверен, что премьера терзает глубочайшая мучительная скорбь.

— Сейчас мы ничего не можем. А потом? Не знаю. Знаю лишь одно: если на Москву упадут бомбы, мы нанесем ответный удар.

Бак быстро перевел, но президент, казалось, слушал невнимательно, склонив голову, он будто решал в уме трудную задачу. Затем, решив ее, кивнул Баку.

— Насколько удачны ваши действия по перехвату бомбардировщиков? — спросил президент.

— Удачны? Удачи никакой, только кое-какие результаты. Мы бросили восемьсот шестьдесят сверхзвуковых истребителей на сотни целей, внезапно заполнивших экраны наших радаров. Это, господин президент, был щекотливый момент. Группа наших специалистов была уверена, что ваши ученые разработали способ маскировки приближения бомбардировщиков, которых мы сумели обнаружить лишь на нашей территории. То, что представляется ложными целями, уверяли они, есть не что иное, как настоящие самолеты. И требовали немедленно нанести ответный удар всеми нашими МБР и бомбардировщиками.

— Почему же вы не сделали этого? — спросил президент, и Бак изумленно посмотрел на него. Президент кивком приказал переводить. Баку этот вопрос показался враждебным и грубым.

— Да, хороший вопрос, — сказал премьер.

Бака смутила новая интонация, которую он не мог поймать, какой-то тонкий нюанс, подтекст. Слова премьера падали с тем же тяжелым сарказмом, но он явно вкладывал в них что-то еще.

— Так почему же вы не нанесли контрудар? — повторил вопрос президент.

— Я отложил решение нанести ответный удар потому, — тихо ответил премьер, — что у меня еще было время рискнуть и поверить в вашу искренность. К тому же я отдавал себе отчет, что это — конец. Для всех. Крестьянин, ставший политиком, не обделен здравым смыслом, господин президент. Генералы недовольны. Так же, полагаю, как ваши генералы недовольны вами. Но время требует здравого смысла… который столь же часто свойственен простым людям, как и сильным мира сего…

Президент начал говорить, но, к собственному своему изумлению, Бак поднял руку, сдерживая его. Русский размышлял вслух, и Бак понял, что выслушать его может быть полезным. Президент кивнул, соглашаясь.

— Из восьмисот шестидесяти поднятых нами истребителей семьдесят, проявив сметку и мужество, сумели атаковать ваши «виндикейторы», — продолжал премьер. И, помолчав, добавил: — Мы сумели сбить лишь два бомбардировщика.

— Ваши потери? — спросил президент.

— Чрезвычайно высоки. Из семидесяти вышедших на перехват самолетов мы потеряли шестьдесят пять. И не понимаем как. Они просто взрываются в воздухе. А ваших мы сбили только два.

— А остальные четыре?

— Причин для оптимизма мало.

И, не веря собственным ушам, Бак услышал, как премьер зевнул. Бак резко вскинул взгляд на президента. Президент тоже услышал зевок, губы его побелели. И опять в памяти Бака всплыло давно забытое: на занятиях в Монтерее точно так же зевал весь день курсант, покончивший с собой следующим утром.

— Может, да, может, нет, — сказал премьер. Голос его обрел прежнюю жесткость. — Только время покажет.

— Это решение нельзя оставлять на волю времени, — возразил президент так холодно, что Бак вздрогнул. — Вы отказались. Какова ваша позиция теперь?

Премьер колебался. Президент поставил вопрос так открыто и резко, как только было возможно. Бак облизал губы. И тут же подумал, что, наверное, то же самое сделал премьер.

— Господин президент, я согласен установить прямой провод между Омахой и нашим штабом ПВО в Зиеве, — сказал премьер.

— Мы должны использовать любую возможность сбить бомбардировщики. Подождите, я отдам указания.

Президент нажал кнопку на столе, в дверях вырос адъютант. Президент кратко распорядился установить прямую связь между Омахой и Зиевом.

«Премьер, наверное, отдает свои приказы слово в слово с президентом», — успел подумать Бак.

Когда премьер взял трубку снова, президент возобновил разговор совсем в другом тоне — спокойном, чуть ли не праздном, на взгляд Бака.

— Господин премьер, мы теперь знаем, что советские и американские бомбардировщики, да и вообще вся наша система оборонительных и наступательных вооружений в целом, представляют собой чуть ли не зеркальное отражение друг друга. Но позвольте один вопрос. Что за технику опробовали ваши ученые и военные на наших самолетах, когда те кружили на рубежах гарантированной безопасности?

— А, да, вопрос по существу. Я сам узнал об этом лишь час назад.

Язык Бака машинально переводил, но интуиция и мозг оцепенели. Президент, весь напрягшись, подался вперед, глаза его сверкали грозным огнем мангусты, готовой вцепиться в мускулистое тело смертельно ядовитой кобры. В то же время Бак осознал, что президент уже отыграл какой-то козырь. Какой именно — Бак еще не понял, но его огромная важность не вызывала сомнений. Речь премьера выдавала терзавшие его муки. По-прежнему точно подбирались слова, по-прежнему точно выстраивались фразы, но за ними стояло осознание неотвратимой беды.

— Так в чем же ответ? — спросил президент.

Теперь голос премьера зазвучал уверенно и ровно — голос человека, принявшего решение:

— Час назад, господин президент, меня информировали об исследованиях, которые велись без моего ведома. Думаю, у вас в стране тоже так бывает.

— Разумеется, господин премьер. Я знаю, что не знаю очень многого.

Премьер мягко рассмеялся.

— Этот эксперимент поставила группа математиков, специалистов по радиолокации, компьютерам и системам вооружений, — продолжал он. — Мы имеем представление о вашей стратегической доктрине в целом, о системе постоянного патрулирования в воздухе, поддержания полной боевой готовности второго эшелона на базах и всего остального, вплоть до рубежей гарантированной безопасности. Все это установить несложно. Но экспериментальная группа получила приказ генштаба разработать метод, позволяющий отличить действительную агрессию от обычного дежурного выхода на рубежи. Затем математически был вычислен вектор, который, иди им ваши самолеты, означал бы действительное нападение.

— К чему сводятся ваши объяснения? — спросил президент. По его лицу Бак понял, что ответ ему уже ясен и отчасти поможет перейти от оправданий к наступлению.

— Сегодня, господин президент, наши аналитики пришли к заключению, что действительное нападение не исключается. Может, они и ошиблись, но мы сочли, что единственной возможностью предотвратить нападение оставалось глушение всех частот радиосвязи, чтобы ваши бомбардировщики не могли получить устный приказ миновать рубежи гарантированной безопасности. Было необходимо помешать вам превратить дежурный патрульный полет в организованное нападение. Может, мы и преуспели в этом, господин президент. Но как знать?

— Господи святой Иисусе! — непроизвольно вырвалось у президента. — Какая ирония! Вся операция строилась на безусловной уверенности в непогрешимости контрольных устройств гарантированной безопасности! Обе стороны чересчур полагались на созданные ими системы, черт побери!

— Да, господин президент, а еще большая ирония в том, что мы не знаем, преуспели ли мы в глушении радиосвязи, внеся тем самым свою лепту, или нет, и вы не знаете этого тоже. Но одно мы знаем точно: это ваши самолеты, и они идут бомбить Москву. Ну, допустим, случайности имели место с обеих сторон, но что будем делать теперь? Попробуйте быстро убедить меня, господин президент, что в действиях ваших самолетов нет злого умысла.

— Одну минуту, господин премьер. Из того, что вы только что сказали, вытекает, что не вся вина лежит на наших летчиках. Ваши собственные специалисты доложили вам, что пытались глушить нашу радиосвязь. Так что если искать виноватых, то вместе.

— Ничто не обязывало меня, господин президент, информировать вас о том, что мы, может быть, и ошибочно провели операцию по глушению вашей радиосвязи, — ответил премьер. — Просчет каких-то безвестных ученых не имеет ровным счетом никакого значения. В глазах всего мира вы подло и безо всякого повода совершили акт агрессии против Советского Союза и, возможно, уничтожите Москву. Кто в Индии, Таиланде, Японии, Африке или Европе поверит, что подобное чудовищное злодеяние было вызвано тем, что мы глушили вашу радиосвязь? Да никто! И, что более существенно, никто в Советском Союзе ни на секунду не смирится с мыслью, что уничтожение Москвы останется безнаказанным. Забудьте о технических неполадках, ловушках и контрмерах! Ошибка, как вы признали сами, проистекла с вашей стороны. А расхлебывать — нам.

— Что же вы намерены предпринять, господин премьер?

— Я в западне, господин президент. — В голосе премьера звучало отчаяние. — Я совершенно готов привести в действие всю мощь наших наступательных вооружений. Собственно, именно это я и намерен предпринять, если вы не сумеете убедить меня, что ваши намерения не враждебны и что еще есть шанс сохранить мир.

— Ваши специалисты уже должны были информировать вас, что я отозвал на базы всю американскую бомбардировочную авиацию. Помимо шестой эскадрильи, ни один американский самолет не совершает против вас никаких враждебных действий. Разве это похоже на подготовку к всеобщей войне?

— Да, военные уже доложили мне об этом, — устало согласился премьер. — Вроде бы вы искренни, но откуда нам знать, какие еще держите камни за пазухой? И где еще даст сбой ваша электроника?

— Никаких камней за пазухой мы не держим, — возразил президент. — Ваши люди подтвердят, что я лично открытым текстом передаю приказ всем подводным лодкам-ракетоносцам не только не запускать, но и не готовить к пуску ракеты, пока на то не поступит приказ лично от меня. — В голосе президента не было мольбы, но говорил он с такой настоятельностью, что ее не мог не ощутить даже слушающий через переводчика премьер. — Дать же гарантии, что техника больше не будет выходить из строя, я не могу. Как не можете и вы.

Премьер вздохнул.

— Не могу, — только и донеслось издалека.

Бак, чуть застонав, отчаянно затряс рукой перед лицом президента, показывая, что больше ни о чем просить нельзя. Советский премьер дал все, что мог.

— Думаю, господин премьер, что вам следовало бы покинуть Москву для обеспечения вашей безопасности, — сказал президент. — Тогда мы могли бы продолжить переговоры даже в том случае, если самолеты прорвутся и произойдет самое страшное. Я молю Бога, чтобы этого не случилось, но и исключить этого нельзя.

— Я уже принял меры, чтобы вместе с частью моего персонала покинуть Москву вертолетом, — немедленно отозвался премьер. Голос его внезапно обрел жесткость и твердость. — Москву мы эвакуировать не будем. Некогда. Вот она лежит передо мной, невинно, открыто и беззащитно. Если Москва погибнет, господин президент, у нас останется мало времени на разговоры.

— Я сознаю это. Но сделаю все возможное, чтобы убедить вас в наших добрых намерениях. Я лишь прошу вас не предпринимать никаких необратимых шагов. Если вы запустите МБР и пошлете бомбардировщики, все будет кончено. Я не смогу сдержать наши средства возмездия, и тогда весь мир превратится в пепел.

— Знаю, господин президент. Мы уже говорили об этом. Каждый из нас бесконечно все просчитывал и прикидывал, выслушивал аргументы своих советников. Но если Москва погибнет, — и голос его содрогнулся в бессильном гневе, — то я что — должен сидеть и смотреть, как стирают с лица Земли мою столицу, а затем с шапкой в руке идти к вам просить начать мирные переговоры в Женеве? Идиотство! А я — не тот человек, и мы — не тот народ, чтобы выглядеть идиотами.

— Я во многом согласен с вами, — вымолвил президент, и Бак впервые увидел на его лице гримасу неимоверного физического напряжения, чуть ли не боли.

Долгая неуверенная пауза.

Затем советский премьер заговорил снова:

— Я возобновлю разговор, когда удалюсь на безопасное расстояние от Москвы. — Голос звучал сухо, невыразительно, без эмоций.

В трубке раздался щелчок.

— Господин президент! — воскликнул Бак. — Разрешите заметить, вы блестяще провели разговор! Он признал вероятность их собственной ошибки, и… — Бак осекся, потому что президент и не думал слушать его. Лицо президента обмякло, расплылось в маске отчаяния. Вперив взор в каракули, испещрявшие блокнот, он как бы искал ответ в четких жирных запутанных линиях.

И снова Бак ощутил, что за конкретными переведенными им словами мимо него проскользнуло нечто куда более важное.

— Вы сломали его, господин президент, — сказал Бак. — Он глубоко потрясен.

Президент поднял взгляд. В зрачках его потемневших глаз застыла агония.

— Он не сломлен. Он загнан в угол и мучительно страдает, но отнюдь не сломлен. И если мы не докажем, что произошел несчастный случай, что с нашей стороны нет злого умысла, он обрушится на нас всей мощью.

У Бака узлом свело желудок. За напряжением перевода, в пылу переговоров он перестал отдавать себе отчет в масштабе грядущей беды. Бак во все глаза смотрел на президента.

— Что же нам теперь делать? — прошептал он.

Глядя через стол на Бака, президент медленно покачал головой, как бы собираясь с мыслями.

— То, что должны, — размеренно проговорил он. — Соедините меня с генералом Блэком в Пентагоне.

Пока телефонистка соединяла Бака с Пентагоном, президент сидел, откинувшись в кресле, прикрыв глаза руками, стиснув зубы, сжав в узлы мышцы подбородка. Затем он расслабился.

— Генерал Блэк на проводе, господин президент, — доложил Бак.

Не открывая глаз, президент протянул руку и взял трубку.

— Блэки, — тихо и твердо сказал президент. — Ты помнишь историю жертвоприношения Авраама из Ветхого завета? Старик Бриджес в Гротоне читал нам ее как проповедь не реже чем два раза в месяц?

«О Боже, он сходит с ума, — подумал Бак. — Сходит с ума, ему конец, а вместе с ним — и всему миру». Бак вдруг понял, что затравленно озирается по сторонам, ища, куда бежать. Но в трубке ровно и ободряюще загудел голос генерала:

— Так точно, сэр, помню. — Блэк неуклюже перегнулся через Свенсона, держа трубку красного телефона. Остальные, сидящие за столом, продолжали спорить, не сводя глаз с табло. Блэк испытывал странное чувство нереальности происходящего. Одновременно он ощутил, что сейчас было бы уместно обращаться к президенту по-дружески, по имени, но не мог себя заставить. За последние годы он раз пять-шесть встречался с президентом, президент всегда держался очень тепло. Но с ухмылкой называл его «генерал Блэк». Однако сейчас в голосе президента звучали новые интонации. Нет, вернее, наоборот — былые интонации старой дружбы.

— Блэки, на ближайшие несколько часов держи историю жертвоприношения Авраама в памяти, — сказал президент. И, помолчав, спросил: — Бетти и мальчики в Нью-Йорке?

— Да, — ответил Блэк, и его охватило чудовищное предчувствие.

— Мне нужна твоя помощь, — медленно произнес президент. — Немедленно отправляйся на базу Эндрьюс. Дальнейшие инструкции получишь там. Дела плохи, Блэки, и, возможно, мне придется попросить тебя о многом.

— Я выполню любой приказ, — ответил Блэк. И замолчал. Он почувствовал, что президент в агонии, но не желает выдавать терзавших его мук. — Делайте то, что должны делать.

— Счастливо тебе, Блэки, — сказал президент.

Блэка охватило желание немедленно позвонить Бетти, поговорить с ней, с мальчиками. Но знал, что об этом не могло быть и речи. И снова его охватило туманное и неопределенное предчувствие. Бетти, вспомнил он, собиралась на другой конец города к подруге. Она вернется к мальчикам только во второй половине дня. Почему-то это обеспокоило Блэка. На секунду в памяти мелькнули картины Сна. Не до того сейчас. Отбросив все посторонние мысли, он торопливо зашагал к двери.

Повесив трубку, президент, все так же не открывая глаз, целую минуту сидел не шелохнувшись. Затем сбросил ноги со стола и взглянул на Бака.

— Попросите коммутатор соединить нас с нашим послом в Москве и с советским постоянным представителем в ООН, — тихо сказал президент. — Пусть их подключат к прямому проводу, по которому мы говорим с советским премьером. Как только мы сможем возобновить разговор с ним, они должны в нем участвовать.

Отдавая в телефон указание, Бак следил за президентом. Лицо президента претерпевало странные метаморфозы. Лицевые мышцы то набухали желваками, то расслаблялись, глаза он по-прежнему не открывал. Посторонний человек не определил бы сейчас возраст президента по его лицу. И не понял бы, что на нем написано. Но тут Бак понял, что выражает лицо президента: извечную человеческую муку, боль обреченности и неотвратимость трагедии. Трагедии не просто личной, но вселенской, несчастья не одного человека, великого или малого, но всего человеческого рода.

Впервые с тех пор, как ему минуло четырнадцать, Питеру Баку захотелось плакать.