Питер Бак подошел к входу в Белый дом с Пенсильвания авеню. Стоял обманчиво ясный день ранней весны. Блестел белый обелиск памятника Вашингтону. Туристы пробегали по Белому дому рысцой. Мимо проносились служебные лимузины. Стекла окон были подняты, пассажиры на задних сиденьях просматривали бумаги, воротники их пальто были подняты тоже. Воздух был кристально чист и напоен солнцем, но холоден.

Бак нередко испытывал желание смешаться с толпой, прошвырнуться по Моллу, забрести в Смитсоновский музей, собственными глазами осмотреть изнутри Капитолий и посидеть на галерее для публики в зале заседаний сената, посетить Верховный суд в понедельник — день, когда выносятся постановления. В общем, вновь ощутить себя новичком, которым он годы назад и приехал в Вашингтон. С легкой грустью Бак понял, что пал очередной жертвой извечной болезнии: любому туристу доводилось видеть в Вашингтоне больше, чем ему. Но сегодня он был рад, когда подошел к будке постового у входа в Белый дом, и уже предвкушал, как расположится в своем тепло натопленном кабинете.

В маленькой деревянной будке дежурил Горшок, человек жилистый и тощий, наживший, однако, за 16 лет службы в охране Белого дома круглый животик. Спортом он не занимался, но в силу каких-то таинственных законов физиологии его лицо и руки оставались тощими. Выглядывая из оконца караульной будки, он казался хрупким и даже каким-то недокормленным. Стоило шагнуть за порог, как это ощущение тут же исчезало: вид у него был ну точно пушечное ядро проглотил.

Настоящего его имени Бак не знал. Так повелось в Белом доме: охранники должны знать всех, но мало кому из остальных служащих случалось знать по имени охранников. Тощий, Горшок, Индеец, Резанный, Шеф, Сфинкс — так гражданский персонал Белого дома нарек охранников (так охранники и были известны), и Бак ни разу не слышал, чтобы кого-либо из них называли по имени.

Горшок вышел из будки, кивнул Баку, окинул взглядом его кожаный «дипломат» и хмыкнул.

— С ветчиной и сыром? — спросил Горшок.

— Мимо, — усмехнулся Бак и раскрыл «дипломат», показывая два яблока, картонку с кефиром и завернутую в вощеную бумагу цыплячью ножку. — Платите.

Горшок порылся в кармане, выудил десятицентовик и положил его Баку в ладонь.

— Стало быть, сегодня я дал маху, — сказал Горшок. — А знаете, какой у нас счет, господин Бак? Из девятисот тридцати двух пари я выиграл пятьсот одно, а вы четыреста тридцать одно. Что бы это, по-вашему, значило, а?

— А кто его знает? — ответил Бак.

Улыбнувшись Горшку, он пошел дальше, но вопрос постового вызвал раздражение. В эту игру они играли уже более трех лет. Просто невероятно, как это Горшок засек, что Бак начал полнеть и стал носить с собой в Белый дом диетический завтрак. Давным-давно шутливым тоном он рассказал, какого рода диеты придерживается, и Горшок начал угадывать, что именно Бак каждый раз несет в портфеле. Постепенно отгадки переросли в пари, пари затем приобрели весьма серьезный характер и стали значительнейшим событием для обоих. Сегодня Горшок проиграл впервые чуть ли не за целую неделю. Пытаясь обвести его, Бак научился Бог знает какой изощренности в приготовлении завтрака и просил Сару, свою жену, покупать ему то редкие сорта колбас, то фаршированные салатом яйца, а иногда и бутерброды с икрой. Как-то раз шутки ради Бак поехал в один из самых дорогих магазинов Вашингтона и купил баночку консервов из мяса кенгуру, но, достав из портфеля экзотический сандвич и увидев выражение лица охранника, понял, что несколько вышел за рамки установившихся правил игры. Десять центов Горшок заплатил, но в глазах его сверкнул лед.

Бак вошел в Восточный вестибюль, кивнул Индейцу, повернул налево и вошел в свой кабинет.

Раскрыв «дипломат», быстро переложил еду в левый нижний ящик стола, затем достал «Вашингтон пост» и положил на стол. Защелкнув портфель, поставил его в угол за вешалкой. Затем уселся за стол. Как обычно, ровно посреди стола лежали оставленные рассыльным полчаса назад «Правда» и «Известия», а также очередной номер «толстого» русского литературного журнала.

Бак начал читать советские газеты. Читал он их невероятно быстро. И, читая, то есть делая то, что проделывал уже сотни раз, испытывал ощущение гордости. Ибо знал, компетентно и не крича об этом, что был в числе трех лучших переводчиков с русского в Соединенных Штатах. Может, у Рискинда в университете Беркли чуть-чуть получше произношение, но и все тут. А уж в том, что переводит лучше Уоткинса из Пентагона, Бак даже и не сомневался. Всем же остальным американским переводчикам с русского до них троих — как от земли до неба. Даже лучший после них троих знаток русского в Америке — а это, пожалуй, Хейвен из Колумбийского университета — и тот не стоит к ним ближе.

Не без злорадства Бак припомнил, что на недавнем заседании Ассоциации по изучению славянских языков Хейвен дважды в одном докладе неверно привел русское слово «папизм». И только Рискинд, Уоткинс и сам Бак заметили ошибку. Переглянувшись через зал, они обменялись улыбками, еле заметно покачав головами. А кроме них, никто нюанса и не понял.

Специалистом же в области русского языка Бак стал совершенно случайно. В пятидесятых, в самом начале корейской войны, когда ему было двадцать два, его призвали в армию. Ко времени призыва он учился в колледже, но особой тяги к языкам не испытывал. Намеревался выучиться на инженера. Однако, проходя отборочные экзамены в армии, проявил лингвистические способности и очутился в Монтерее, в военном институте иностранных языков.

Дальнейшее развитие событий привело Бака в изумление. К концу первой недели обучения он оторвался от своей группы месяца на два. Преподаватель, русский иммигрант из Казахстана, был ошеломлен. Бак не только быстро овладел русским алфавитом, синтаксисом и особенностями русской грамматики, но и мгновенно воспроизводил любой диалект, на котором к нему обращался собеседник. Две недели спустя он стал своего рода знаменитостью. Русские, преподающие в институте, приглашали его поговорить по-русски, и он тут же начинал отвечать с тем же акцентом, с которым говорили они. Если его собеседник был родом из Грузии, в русской речи Бака начинали звучать грузинские нотки. Если он говорил с ленинградцем — свойственные ленинградцам интонации. Преподаватели внимательно вслушивались, иногда улыбаясь, когда Бак воспроизводил непривычный акцент. Еще неделю спустя Бака отчислили из группы — объяснили, что его присутствие на занятиях деморализует остальных курсантов.

Оставшийся срок обучения в Монтерее Бак прожил как бы двойной жизнью. Первую половину дня он был занят курсом усиленной языковой подготовки, где изучалось все — от древнерусской литературы до современных научных трудов. Во второй половине дня он превращался в объект изучения группой психологов, пытавшихся понять секрет его успехов в овладении русским. Его прогоняли сквозь бесчисленное множество тестов с целью определения способностей, физических и интеллектуальных возможностей и индивидуальных качеств. Результаты же престраннейшим образом свелись к нулю. Бак обладал коэффициентом умственных способностей среднего студента — около 122. Он показал весьма приличные результаты в тестах на реакцию на слова, но память его отнюдь не оказалась лучше, чем у среднего курсанта. Слух же оказался даже ниже среднего. Умение воспроизводить тональность, частоту и уровень звуковых колебаний оказалось феноменальным, но не подкреплялось никакими иными способностями. Психологи одновременно были и заинтригованы, и подозрительны. Все им казалось, что Бак чего-то не договаривает. Один из них выдвинул версию, что в раннем младенчестве на Бака произвел глубокое впечатление некто, являвшийся носителем русского языка. В развитии оной версии он даже подготовил статью, озаглавленную «Показательный пример отложения в памяти полученных в младенчестве языковых навыков». Тот факт, что установить присутствие в детском окружении Бака кого-либо, говорящего по-русски, так и не удалось, на ученого мужа ни малейшего впечатления не произвел.

По прошествии времени, ощутив безразличие Бака к происходящему, психологи начали обсуждать результаты своих изысканий прямо в его присутствии. Он знал до мельчайших подробностей, как трактуются его упражнения с пятнами Рорсгаха, как оценивается его Кус по результатам восьми различных тестов, что показало обследование его потенциальных профессиональных наклонностей, каков его индекс невропатии и насколько он толерантен к двусмысленности. Во всех тестах Бак выдавал стандартно средние результаты.

Бак лишь снисходительно улыбался психологам. Он-то прекрасно знал, что обладал самыми что ни на есть средними способностями. Причин же своих лингвистических успехов не понимал, да нисколько ими и не интересовался.

К концу года Бак говорил почти на всех диалектах русского языка ничуть не хуже любого из преподавателей.

Сначала Бак получил назначение в отдел Пентагона, где переводилась наиболее важная советская военная документация. Иногда давали на перевод документы, выкраденные, как говорили, американскими разведчиками или купленные у шпионов, кишмя кишащих в Гонконге, Берлине и Танжере. А иногда — просто длинные статьи из советских военных журналов.

Бак работал быстро и производительно. Даже опытные специалисты поражались скорости, с какой он переводил запутанные фразы.

«Сержант Бак является своего рода феноменом в нашем отделе, — писал в служебной характеристике его непосредственный начальник. — Он не только безукоризненно владеет русским, но каждый раз, встречая новый разговорный оборот, коими изобилует этот язык, всегда способен предложить неизменно верный эквивалент». Засим следовали еще несколько лестных для Бака абзацев, и характеристика завершалась рекомендацией направить его в офицерское училище, составленной в несколько негативных тонах: «Данного военнослужащего целесообразно направить в офицерское училище, поскольку его виртуозное владение языком заставляет старших по званию испытывать неловкость в обращении с ним как с нижним чином».

Бак чувствовал, что вызывает у коллег настороженность, и понимал почему. Все в отделе интересовались не только русским языком, но и советской политикой, экономикой, руководителями, вооружениями, даже просто русскими сплетнями. Бак же не скрывал, что все, связанное с Россией, ему глубоко безразлично. Его куда больше интересовали маленький красный автомобильчик «МГ», доведенный им до высшей степени технического совершенства, девушка из Джорджии по имени Сара и медленный джаз.

Случались дни, когда весь отдел ходуном ходил из-за того, что кого-то вывели из советского руководства. Сотрудники часами спорили, пытаясь уяснить значение происходящего. Когда спрашивали мнение Бака, тот лишь пожимал плечами: «Ничего не могу сказать». Он вовсе не был невежей, просто — не интересовался. Сотрудники тщательно следили за взлетами и падениями безвестных советских бюрократов, обсуждали проблемы советского сельского хозяйства, спорили с пеной у рта, был ли Сталин марксистом, или оппортунистом. Ощущение же полной непричастности Бака ко всему сначала удивляло, а затем стало невыносимым. Безукоризненные же переводы и то, что ему, единственному во всем отделе, никогда не требовался словарь, популярности Баку не прибавляло.

Прослужив в Пентагоне год, Бак был направлен на офицерские курсы, которые и окончил в звании лейтенанта, получив назначение в пехотную дивизию, расквартированную в Западной Германии. «МГ» он продал с сожалением, но Пентагон покинул с радостью. Он испытывал облегчение при мысли, что сможет выскользнуть из-под гнета странного и нежеланного переводческого таланта. Баку пришлись по душе учения, на которых он со своим взводом пробирался по мрачным немецким лесам, примкнув к винтовкам восьмидюймовые штыки, нравился грохот ползущих впереди танков, нравился треск взрыв-пакетов, имитирующих взрывы мин, что привносили в ход маневров оживление.

Иногда он заваливался с сослуживцами в близлежащий городок, где они напивались отменным немецким пивом и поглощали несметное количество разнообразнейших немецких колбас и сосисок. Свободное время посвящалось уходу за двухместным «порше», который он купил, потому что американскому солдату он стоил недорого и пришелся ему по душе. Также он ежедневно писал письма Саре. «Порше» был чудом техники. Бак довел это чудо до уровня механического совершенства и время от времени выводил обкатать на разветвленной сети отличных дорог, раскинутой по поросшим лесами отрогам близлежащих гор. Пропасти, зияющие под каждым витком серпантина горного шоссе, горячили кровь, но он ни разу не пробовал выжать из машины все до предела. После каждой такой поездки он тщательно драил «порше», мыл сиденья с седельным мылом, отлаживал двигатель и накрывал машину чехлом, сшитым из красной парашютной ткани.

Отслужив два года, Бак демобилизовался. Он и «порше» вернулись в Америку одним пароходом. Две недели спустя после прибытия в Нью-Йорк он женился на Саре и устроился переводчиком в ООН. Еще два года спустя в жизни Бака произошли лишь две перемены: у них с Сарой был четырехмесячный сын, а Бак открыл для себя юриспруденцию.

Начав читать книгу о гражданском праве, забытую кем-то в комнате переводчиков ООН, Бак не мог остановиться, пока не дочитал до конца. Открытие произвело ошеломляющий эффект. Концепция права поражала симметрией, отточенной завершенностью, впечатляла величественной логикой. И вызывала благоговение непоколебимой ясностью положений. Право воспринималось как новый сложный иностранный язык со своим особенным словарем, собственной грамматикой и синтаксисом. Баку этот язык показался неотразимым.

Сара, женщина, у которой замедленный обмен веществ сочетался с на редкость милым личиком и мягким характером, поощряла Бака в его стремлении изучать право. Проблема была лишь в одном — как одновременно и учиться, и содержать семью. Благодаря контактам в среде коллег-переводчиков, он узнал о вакансии в аппарате Белого дома. По слухам, эта должность почти не отнимала у переводчика времени. Просто требовалось находиться под рукой на тот маловероятный случай, если президенту придется беседовать с каким-нибудь русским, не владеющим английским языком. Последний переводчик, занимавший это место, просидел там пять лет, ни разу прежнего президента в глаза не видел и уволился исключительно от скуки, когда был избран новый президент. Бак подал заявление и на конкурсных испытаниях набрал на четырнадцать очков больше ближайшего соперника.

Бак, Сара, их сын и «порше» перебрались в Вашингтон. Сара начала обживаться и вести хозяйство в Арлингтоне. Бак начал посещать лекции на вечернем отделении Джорджтаунской школы юриспруденции. Дни он проводил за чтением юридической литературы в служебном кабинете, лишь время от времени проглядывая кипу русскоязычных документов, автоматически проходящих через его стол.

Напряженно работая, студент-вечерник мог закончить образование за четыре года, но Бак не торопился. Он обожал изучение правовых дисциплин и работал над ними кропотливо и въедливо, словно ювелир, преисполненный решимости придать редкому камню совершенную огранку. Преподаватели считали его вдумчивым, прилежным студентом, дотошным, педантичным и напрочь лишенным того, что на их языке именовалось «творческим юридическим мышлением».

Однажды Бак спросил профессора, почему тот оценил лишь на «три» контрольную работу, в которой Бак точнейшим образом ответил на длиннейший и каверзный вопрос.

— Не спорю, господин Бак, ваш ответ, пожалуй, заслуживает «пятерки», — ответил профессор, откинувшись в кресле и потирая глаза. — Но мы здесь готовим практикующих юристов, которые должны уметь думать на ходу, в контексте постоянно развивающегося правотворчества. Вы дали безупречный теоретический ответ, прямо как из учебника. Мне самому бы не ответить лучше. Но не хватает чутья, ощущения жизни, лежащих за рамками юридических норм, Не исключено, господин Бак, что вы призваны скорее преподавать юриспруденцию, нежели практиковать ее.

Слова профессора привели Бака в трепет. Провести жизнь, погрузившись в дебри юридических дисциплин, — да он ни о чем лучшем и мечтать не мог! Медленно, методично, испытывая незамутненную радость истинно приверженных и посвященных, Бак изучал закон. Студенты приходили и уходили год за годом, но Бак продолжал учиться. Он знал, день придет, когда он завершит учебу и станет преподавать юриспруденцию сам. А пока что жизнь его была насыщена до предела.

Работа в Белом доме почти не отнимала времени. С годами он стал воспринимать Белый дом как место, куда приходил заниматься, своего рода убежище, которое еще и приносило доход. Да, верно, президента он видел, но не по служебному делу. В первый месяц после вступления в должность новый президент забрел в кабинет Бака, представился и сел. На Бака произвели впечатление молодость президента, его непринужденность, то, как он положил ноги на стол Бака и начал расспрашивать о его жизни. И только позже Бак осознал, что за юношескими манерами, кажущейся простотой прячется жесткий аналитический ум, а милый неслужебный разговор был не чем иным, как скрытым экзаменом, который он, Бак, выдержал. Президент не моргнув глазом уволил из аппарата Белого дома с полдюжины «стариков», откровенно сказав им, что увольняет их за некомпетентность. Сказав лично, в лицо, а не передав через помощников.

Несмотря на проявляемую президентом твердость, Бак долгое время испытывал сомнения на его счет. Появиться на свет отпрыском богатой семьи, легко войти в политическую жизнь и жениться на красавице еще мало, думал Бак, чтобы иметь дело с советским соперником. Советские руководители представлялись Баку твердыми до жестокости, людьми такой убежденности, что американцу и не снилось. А богатому американцу — тем более.

Сомнения, которые Бак испытывал относительно способностей президента, каким-то образом еще более оправдывали в его собственных глазах и его «непыльную» работу, и неторопливую учебу.

Итак, сегодня утром Бак быстро пролистал «Правду» и «Известия», а затем с удовольствием перешел к одному из эссе Мейтланда о природе корпораций. Раскрыв книгу, он начала делать аккуратные пометки на полях и записи в блокноте.

Бак настолько погрузился в работу, что не сразу услышал пронзительный звонок, уже несколько секунд заливающийся в кабинете. Он никогда не слышал этого звонка раньше, но узнал немедленно. Во втором ящике письменного стола был установлен красный телефон. Когда Бак получал этот кабинет и служебные инструкции, ему объяснили, что красный телефон будет звонить в исключительных случаях и не предназначен для обычной телефонной связи. Для обычных разговоров отводился черный аппарат, установленный на столе. Бака предупредили также, что красный телефон, если он зазвонит, будет издавать не прерывистый звук стандартных телефонных аппаратов, а непрерывно пронзительно звенеть, пока он не снимет трубку.

«Ошибка на коммутаторе», — подумал Бак. Он здесь уже три года, и за все три года красный телефон не звонил ни разу. Бак был уверен, что и не зазвонит. Он резко выдвинул ящик, и телефон затрезвонил еще громче.

Вид красного аппарата что-то смутно напоминал, и Бак ощутил резкий прилив беспокойства. А затем вспомнил: сотрудник, установивший телефон, также вручил ему специальный журнал, так и озаглавленный: «Журнал красного телефона», и инструктировал заносить туда точное время каждого звонка… Если, разумеется, телефон вообще зазвонит когда-либо. Бак и журнала-то этого уже больше года в глаза не видел. Он затерялся где-то посреди юридических книг, старых экземпляров «Известий», русских журналов, блокнотов с записями. Бак обеими руками разворошил груду бумаг, скопившихся на столе, выдернул из стола верхний ящик, быстро выдвинул и обшарил три ящика из левой тумбы. Журнала нигде не было. Бак взял себя в руки. Все равно ему звонят по ошибке. Тем не менее, пододвинув чистый лист бумаги, он посмотрел на часы и написал большими черными цифрами посреди белого прямоугольника: «10.32».

И с облегчением снял трубку.

— Господин Бак, говорит президент, — раздался в трубке голос, который не перепутаешь ни с каким другим: спокойный, с выговором Новой Англии, «в нос». — Не могли бы вы как можно быстрее спуститься в бомбоубежище Белого дома?

— Да, сэр, я… — начал Бак и запнулся. Как только он сказал «да», президент повесил трубку.