Американский посол в Москве и советский представитель в ООН включились в «горячую линию» прежде, чем к ней успел вернуться советский премьер.

— Где вы, господин посол? — спросил президент.

— В своей библиотеке на верхнем этаже американского посольства в Москве.

— А вы где, господин Лентов? — спросил президент советского представителя в ООН.

— В здании штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке.

— Что бы ни происходило, я попросил бы вас обоих оставаться на своих местах, пока либо я, либо премьер-министр СССР не разрешим вам покинуть их, — сказал президент.

Затем, медленно и спокойно, он рассказал им о происшедшем. Когда президент закончил, оба его собеседника молчали. Бак смотрел на президента. Он понимал, о чем все они думают: если «виндикейторы» прорвутся к Москве, американскому послу нигде не укрыться. Но все, кроме Бака, были опытными дипломатами и привыкли к опасным ситуациям. Все сохраняли выдержку.

Бак ушам своим не поверил, услышав, как советский представитель заговорил о результатах бейсбольного чемпионата. Он оказался большим знатоком бейсбола и сознался, что «болеет» за нью-йоркских «Янки».

— Я понимаю, что это все равно что болеть за аристократию, — рассмеялся он. — Но они неотразимы. Все в них — сила и изящество, а я восхищаюсь и тем, и другим.

— Вы стали бы юристом на Уолл-стрит, родись вы в Америке, — заметил президент.

— Ну что вы, господин президент, — возразил Лентов. — Я ведь сказал: сила и изящество. Ваши люди с Уолл-стрит, безусловно, обладают силой, но до изящества им еще далеко. Нет, родись я в Америке, я бы стал дизайнером. Вероятнее всего, придумывал бы новые формы автомобилей. Единственное в Америке, что может уподобиться нашей коммунистической партии в силе, изяществе и умении справляться с противником, — это американский автомобиль. Его внешний вид часто непритязателен, но внутри он надежен и прочен.

— Согласен с вами, посол Лентов, относительно силы и изящества, — сказал американский посол.

«Голос из могилы, — подумал Бак, — небрежные слова человека, знающего, что вот-вот заживо сгорит. Ясный отчетливый голос, ни призвука дрожи». Рука Бака, сжимавшая трубку, затряслась так, что он боялся глядеть президенту в глаза. А голос продолжал:

— Именно сочетание силы с изяществом и приводит к наилучшим результатам как в бейсболе, так и в политике. И в той, и в другой игре самые лучшие составляют отдельный класс. И видны за версту сразу, с первых же дней тренировок. Их цель очаровательно проста: выйти на самый верх. Решение принято, и вся энергия, весь интеллект, все мышцы, весь потенциал напрягаются, придавая голой силе необходимый покров изящества. Неисчислимое множество тех, кто занял вторые места, но не смог пробиться в первые ряды, обладали не меньшей силой, но им не хватило того, что господин Лентов именует изяществом.

— Не скажите, господин посол, тут дело отнюдь не в природных данных, — снова возразил советский представитель. — Я когда-то работал в Мексике и полюбил там бой быков. Лучшим торреро, как правило, оказывался какой-нибудь замухрышка с цыплячьей грудкой. Но стоило ему выйти на арену, как тут же просыпалось то, что вы именуете изяществом.

Наступило долгое молчание. Американский посол был хорошо воспитан, богат, женат на красивой женщине, имел репутацию хорошего отца и исключительно трудолюбивого человека. Но, лишь сейчас осознал Бак, ему не хватало одного-единственного качества — «изящества».

— В такой жизни есть величие, — нарушил молчание президент, — но есть и горечь. Возьмите знаменитого бейсболиста Бейта Рута. Никогда не видел его в игре, но встречал, когда он уже оставил бейсбол. Казалось, от него сохранился лишь призрак былого чемпиона. Когда-то в нем кипели страсти, воля, гордость победы. А я увидел пустые глаза и раскисшие мышцы. Помню, у отца была коллекция портретов людей типа Герберта Гувера, Джона Гарднера, Бернарда Баруха, Эйзенхауэра и Трумэна. Отец держал их у себя в кабинете в прекрасных дубовых рамах. И видел в каждом из них трагедию человека, отстраненного от власти, но еще сохранившего и изящество, и желание применять его. Чем-то они все походили на растерянных старых быков.

— Наверное, по-нашему лучше, — сухо заметил советский посол. — До тех пор пока бык в силе, он дерется, он нужен. Для мощного старого быка существует лишь одна отставка — смерть. Да, в известной степени так оно и лучше.

Снова наступило молчание, которое нарушил включившийся наконец в разговор советский премьер.

— Вы стали философом, товарищ Лентов, — сказал он, и Бак мгновенно напрягся: в голосе премьера зазвучали совершенно новые интонации.

— Сейчас самое время быть философом, товарищ Председатель Совета Министров, — ответил Лентов.

Все ждали, но премьер не отвечал. Затем заговорил о другом:

— Мне сказали, что ваш посол в Москве и мой представитель в ООН участвуют в разговоре по вашей просьбе, господин президент. Надо полагать, у вас были на то причины.

И Бак понял, что звучит теперь в голосе премьера — решимость. Перегнувшись через стол, Бак нацарапал в лежащем перед президентом блокноте: «Решимость. Тон категоричный, тяжелый. Он принял окончательное решение».

Президент, прочитав записку, и бровью не повел.

— Да, причины есть, — ответил он премьеру. — Но прежде скажите, каково положение дел с самолетами.

— Мои советники считают, что два бомбардировщика, видимо, прорвутся и сбросят бомбы на Москву, — тяжело падали слова премьера. — Ваша оценка оказалась верной, господин президент.

— Меня это отнюдь не радует, господин премьер, — ответил президент.

Внезапно Бак подумал о семье советского премьера, о его дочери и жене с ее мешковатыми туалетами и простым лицом, сумевшей, однако, расположить к себе американцев, когда она несколько лет назад посещала с мужем США. Неужели они в Москве?

— Давайте кончать, — грубо сказал премьер. — Через несколько минут на Москву полетят бомбы. Весь наш аппарат возмездия приведен в полную готовность. И если мы сейчас не придем к взаимному удовлетворению, я должен буду пустить этот аппарат в ход. Ваши предложения, господин президент?

Президент выпрямился в кресле. Левой рукой он прижал к уху трубку, правой резко провел четкую карандашную линию по центру страницы лежащего перед ним блокнота.

— Сначала я обрисую то, что произойдет, господин премьер, — твердо произнес президент. И внезапно уголки его рта снова побелели. Голос, однако, даже не дрогнул. — А затем изложу, что намереваюсь предпринять для демонстрации нашей искренности.

— Прошу, господин президент. Только, будьте любезны, покороче.

— Два самолета сбросят на Москву четыре двадцатимегатонные бомбы. Не исключено, что за одну-две секунды перед бомбометанием наш посол услышит рев реактивных двигателей. В любом случае он услышит огонь вашей ПВО и, возможно, звуки запуска ракет. Несколько секунд спустя взорвутся бомбы. Когда они взорвутся, даже если сам посол не успеет ничего нам сказать, его телефон издаст специфический звук, плавясь от теплового удара. Мы знаем, мы ведь проводили испытания. Услышав этот звук, мы поймем, что американский посол в Москве мертв.

В трубке раздался хрип. Так хрипит человек, которого с размаху бьют под ложечку. Бак думал, что хрип испустил премьер, но не был уверен.

— Вы понимаете, что должны оставаться на своем посту, господин посол? — прервал возникшую паузу президент.

— Да, сэр, — ответил посол.

— Господин президент! — буквально взорвался в трубке голос премьера. Да с такой силой, что Бак вздрогнул, сморщившись, и посмотрел на президента. В голосе премьера не осталось ни скорби, ни сочувствия, одна только ярость. — Это и есть ваш гениальный план? Принести в жертву одного американца — милейшего господина посла — за восемь миллионов москвичей? — буквально задыхаясь от гнева, гремел премьер.

Бак написал на блокноте президента одно лишь слово: «Ярость» — и увидел, как дрожит его собственная рука. В мозгу застыла простая картинка с надписью: «Конец света». Так, понял Бак, он всегда себе его и представлял. Ряды кнопок на панели — голубых, зеленых и красных кнопок — и нависшая над ними грубая крестьянская рука с корявыми пальцами, готовыми вот-вот эти кнопки нажать. И под аккомпанемент бьющегося в ушах голоса премьера рука начала последнее смертоносное движение, опускаясь вниз. Ужас, чистой воды обыкновенный ужас, подобного которому Бак никогда не испытывал, стиснул ему желудок.

Из оцепенения, навеянного ужасом, его вырвал резкий и властный голос президента. Переводя, Бак заглушил премьера и вдруг обнаружил, что вопит, повторяя слова президента, и бьет по столу кулаком.

— Нет, господин премьер! Я имею в виду нечто совсем другое! Вы должны меня выслушать, да слушайте же меня! Как только мы услышим звук плавящегося в Москве телефона, я прикажу эскадрилье стратегических бомбардировщиков, в настоящее время барражирующей над Нью-Йорком, сбросить на этот город четыре двадцатимегатонные бомбы с той же высоты и в таком же порядке, как предписано бомбить Москву нашим самолетам. Ориентировать бомбометание они будут по Эмпайр стейт билдинг. Услышав по «горячему проводу» еще один звук плавящегося телефона, мы поймем, что погиб ваш представитель в ООН, а с ним — и весь Нью-Йорк.

— Мать пресвятая богородица, — ответил, как выдохнул, премьер.

И снова глубокое молчание, внезапно, словно в насмешку, прерванное бурным потрескиванием эфирных разрядов на линии. Эдакий жуткий смешок, вырвавшийся из механической души технической системы.

— Никакого иного способа продемонстрировать вам искренность наших намерений, господин премьер, я придумать не смог, — мягко продолжал президент. — Мы — каждая из сторон — потеряем по самому большому нашему городу. Но основная часть населения и достояния наших стран и их социальные инфраструктуры будут сохранены. Страшное уравнение. Но другого у меня нет. — Президент сделал паузу и заговорил совсем тихо: — Если только вы сами не сочтете это излишним… Если сочтете, что самого предложения достаточно, чтобы выразить наши намерения… — Он оборвал фразу на полуслове, и Бак увидел, какой болью исказилось его лицо, какая в глазах отразилась мука вместе с последним лучиком уходящей надежды.

Добрых десять секунд все молчали.

— Как бы я хотел сказать, что это излишне, — ответил, наконец, премьер. — Но не могу. Недоверием и неприязнью мы сами себя загнали в такой тупик, что из него нет иного выхода, кроме предложенного вами. Мои соотечественники ликвидируют любого руководителя, позволившего оставить безнаказанным уничтожение Москвы. И любому моему преемнику придется прибегнуть к возмездию куда более суровому. Тогда погибнет далеко не один лишь Нью-Йорк. Затем свой ответный удар нанесете вы… Нет, это трагично, но иного выхода нет.

— Мы вынуждены принести кого-то в жертву, чтобы сохранить всех остальных, — сказал президент, и в голосе его прозвучала неимоверная усталость. — Не знаю, как мое решение воспримут американцы. Оно может стать последним моим решением. Надеюсь, они поймут.

Снова молчание. Каждый, кого соединяла эта линия, понимал, насколько сейчас невыразительны и неуместны обыкновенные слова. К тому же каждый глубоко лично, по-своему, переживал чувство шока. Все молчали.

— Я очень признателен вам, Джей, — сказал президент американскому послу. — И вам тоже, господин Лентов.

— Благодарю вас обоих, — сказал советский премьер. И помолчав, добавил: — И восхищаюсь вами.

— Спасибо, — почти одновременно ответили оба дипломата.

Все продолжали молча ждать.

— Что ж, — снова нарушил молчание президент. — Пора информировать Пентагон и Омаху о моем решении. Я буду отдавать приказания так, чтобы вы ясно и четко слышали меня.