Телефонисткам Белого дома понадобилось лишь несколько секунд, чтобы соединиться с нужными абонентами. Когда президент заговорил, голос его разносился из громкоговорителей, установленных в центральных пунктах управления Пентагона и Омахи:

— Господа, я был вынужден принять ужасное решение. Самое страшное из всех, что мне когда-либо приходилось принимать. Я не испрашивал для него ваших советов, поскольку это не тот случай, когда я нуждался бы в совете или мог бы прибегнуть к нему. Поскольку ответственность за свое решение целиком и полностью намерен нести сам.

Генерал Боугэн напрягся всем телом, вслушиваясь в слова президента. Навалилась неимоверная усталость, но он знал, что с минуты на минуту ему, возможно, придется бросить сотни стратегических бомбардировщиков на Советский Союз. Невероятное смятение охватило генерала. Он представить не мог, как же теперь избежать всеобщей войны. Ведь на бесчисленных совещаниях, в которых он участвовал, подобный вариант развития событий никому и в голову не приходил. Странным образом Боугэн ощутил себя беспомощным калекой.

В Пентагоне, уловив в речи президента секундную паузу, Гротешель прошептал Старку:

— Сейчас отдаст приказ о нанесении удара всеми стратегическими силами. Никуда не денется, больше ничего не остается.

Старк, во все глаза глядевший на Гротешеля, облизал губы и нервно прочистил горло. Боится, понял Гротешель. Эта мысль изумила его. Более того, она побудила крошечный червячок страха зашевелиться в глубине души самого Гротешеля. Внезапно происходящее утратило характер элегантно-логичной игры. Вот-вот придут в движение настоящие летчики, настоящие самолеты и настоящие ракеты с настоящими термоядерными боеголовками. Их целями станут миллионы беззащитных людей. Гротешель давно уже перестал воспринимать войну как реальное кровопролитие, настоящее страдание, смерть и раны. Он думал о войне лишь в параметрах новых стратегий и безупречных логических решений. Сейчас же, совершенно неожиданно, он чисто физически ощутил, что может произойти. Мозг отказывался верить, но тело невольно забила дрожь.

— По всей видимости, два «виндикейтора» прорвутся к Москве и сбросят на нее четыре двадцатимегатонные бомбы, — продолжал президент. — Тревога в Москве не объявлялась. Советский премьер считает, что она лишь создаст панику, спасти же никого все равно не удастся. Мы определим точный момент взрыва бомб над Москвой по звуку, который издаст телефон нашего посла, плавясь от тепловой волны.

Президент остановился. Бак знал, что ему следовало бы смотреть в сторону, но не мог. Президенту предстояло изложить самое невероятное и самое трагическое решение, когда-либо принимавшееся человеком, и решение это было ему ненавистно. Но он оказался в тупике, куда его загнал трагический выверт истории, спровоцированный цепью так до конца и не ясных механических неполадок и сбоев.

— Я пытался убедить руководителя Советского правительства, что произошла ошибка, трагическая ошибка, — снова заговорил президент. — Я предоставил ему всю секретную информацию, запрошенную советскими силами обороны. Советы не нанесли нам ответный удар, но нанесут, если мы не дадим им убедительных доказательств нашей искренности. Чаши весов должны быть уравновешены, и незамедлительно. Содержание переговоров, которые мы вели, не имеет значения. Имеет значение лишь их результат. Если наши самолеты сбросят бомбы на Москву, я прикажу эскадрилье «виндикейторов», в настоящий момент находящейся в воздухе над Нью-Йорком, сбросить четыре двадцатимегатонные бомбы на этот город. Это все, господа.

Первым в Омахе на слова президента среагировал конгрессмен Рэскоб. Сначала он так же замер в недоумении, как и все остальные. Как и они, он тупо смотрел на громкоговоритель, не в состоянии поверить, что все понял правильно. Затем встал и подошел к генералу Боугэну. Он по-прежнему шагал походкой Ла Гардия, но от его уверенности в себе и следа не осталось.

— Он не имеет права, генерал, — тихо выдавил Рэскоб. Глаза его стали пусты, как у мраморной скульптуры. — Вы можете остановить его. Даже если ваши действия сочтут мятежом, вы все равно можете остановить его. — Он запнулся. Казалось, он говорит сам с собой. — Эмма, дети, дом — все погибло! Весь сорок шестой избирательный округ! Все! — Голос Рэскоба звучал распевно, убеждающе, грозно-напористо. Таким голосом он произносил речи в палате представителей. — Конгресс поддержит вас, генерал. До конца! Вы войдете в историю как величайший патриот всех времен!

Генерал Боугэн осознал, что в силу какого-то особого психологического сбоя охвативший Рэскоба шок заставляет его облекать в слова самые потаенные свои мысли, что говорит он просто для того, чтобы не сойти с ума.

— Я глубоко сожалею, конгрессмен Рэскоб, — ответил генерал. — Да как глубоко, господи! Я знаю, что в Нью-Йорке живет ваша семья. Но ведь еще около двухсот миллионов живут по всей Америке, и еще больше — в России, и все эти жизни висят сейчас на волоске, конгрессмен Рэскоб. — Генерал понял, что он умышленно именует Рэскоба официальным титулом, чтобы заставить его очнуться, прийти в себя, вернуться в реальный мир. — Подумайте об этом, конгрессмен Рэскоб. Да и не пойми я его решения, я все равно бы не ослушался президента.

У Рэскоба ожили глаза, и в них появилось такое выражение безнадежного отчаяния, что генерал Боугэн поспешил отвернуться.

— Я мог бы понять его решение, забудь я, что там — мой дом, думай я лишь о политике. Да, я понимаю — равновесие сил должно быть восстановлено, иначе взорвется весь мир. Око за око, город за город. Так торжествует справедливость, когда она покоится на силе. Мы приносим в жертву город, чтобы спасти страну. Но это мой город, мой дом, моя семья, мои… — Вскинув руки, Рэскоб закрыл ими лицо, уронив голову, на секунду прячась за жестом скорби, испокон веков знакомым человеку. Но тут же поднял голову снова, стерев с лица отчаяние. — Это должно быть сделано, — сказал он просто. — Око за око. Должен бы быть иной выход, но его нет. — В глазах, еще секунду назад мраморно-мертвых, выступили слезы, но голос звучал по-прежнему сдержанно. — В политике принимать трудные решения приходится сплошь и рядом, но такого трудного не выпадало еще никому. И оно — верно.

— Да, сэр, я думаю, это верное решение, — согласился генерал.

— Скажите, я успею вернуться домой, генерал? — спросил Рэскоб. — Хотел бы быть с семьей.

— Нет, не успеете. Да если бы и успели, я все равно не выпустил бы вас отсюда.

Кивком показав, что понял его, Рэскоб отошел и сел за стол.

— Техника, люди и решения пошли вразнос, — сказал Боугэну Кнэп. — Теоретически мы допускали подобную возможность, но углубляться никто даже не желал. Все старались изложить свои опасения подипломатичнее, чтобы не показалось, будто мы действуем с позиции слабости.

Генерал Боугэн слушал Кнэпа уважительно, но не вдумываясь. Потому что думал он о Рэскобе, странным образом улавливая охватившее того чувство неверия в реальность происходящего. В голове не укладывалось, что все эти небоскребы, десятки административных зданий, сотни жилых домов, мосты и миллионы людей исчезнут за считанные мгновения. И там, где они жили, будет бушевать море пламени, оставив лишь пыль, ветер да ландшафт, усеянный почернелыми грудами оплавленного металла и обугленной плоти.

«Вернется ли когда-нибудь Рэскоб в Нью-Йорк?» — подумал Боугэн. По какой-то неизъяснимой причине он не сомневался в этом. Вернуться Рэскоба заставит отнюдь не болезненное стремление поковыряться в собственных ранах, но любовь к прошлому и желание поклониться руинам. Боугэну пришел на ум старинный образ Вечного Жида. «Современный его вариант, — подумал Боугэн, — политик без избирательного округа».

И, пытаясь стряхнуть с себя чужую скорбь, генерал лишь понял, что это — скорбь его собственная.

В центральном пункте управления Пентагона все смотрели на Свенсона, когда президент закончил говорить. В Нью-Йорке жила его семья и находилась штаб-квартира его фирмы. Лицо Свенсона сохраняло прежнее выражение.

— Находится ли в Нью-Йорке какая-либо документация, жизненно необходимая для управления страной? — спросил он. — И есть ли у нас время эвакуировать ее из Нью-Йорка, генерал Старк?

— Н-нет, сэр, времени не осталось. — Старк с трудом владел голосом. — В Нью-Йорке находится целый ряд незаменимых документов, но для процесса управления страной жизненно необходимыми они не являются. Но вот архивы частных компаний…

— Частные компании сумеют восстановить свои операции без архивов, — перебил его Свенсон, цепким взглядом выискивая среди присутствующих признаки неповиновения, сдавших нервов, невыдержавшего звена в цепи. И остался удовлетворен тем, что ничего подобного не увидел.

Свенсон понимал, что от его группы снова могут потребоваться консультации и рекомендации. Надо было чем-то заполнить бегущие минуты. Поэтому он навязал им обсуждение возможных путей восстановления частными компаниями архивов, которые будут потеряны в случае гибели Нью-Йорка. Странное это было обсуждение — руководил им человек, вся семья которого вот-вот могла быть превращена в пепел, а участникам его и дела не было до обсуждаемых вопросов. Но Свенсон принудил участвовать всех, сделал резкое замечание представителю ЦРУ и поймал Старка на логической ошибке.

Услышав слова президента, Гротешель первым делом, но очень ненадолго, вспомнил о своей семье. Вспомнил, собственно, потому, что вечно слышал: в крайних обстоятельствах человек первым делом вспоминает о семье. Ударная и тепловая волны вряд ли заденут Скарсдейл. Если жена и дочь выживут, то отсидятся в бомбоубежище, построенном Гротешелем во дворе дома.

Исполнив долг перед семьей, Гротешель задумался о собственном будущем. Гибель Москвы и Нью-Йорка будет означать и гибель его карьеры. После подобной катастрофы, вызванной технической неполадкой, которую даже не удалось установить, мир не потерпит более никаких дискуссий и приготовлений к ядерной войне. Великие державы, безусловно, сократят вооружения ниже того порога, при котором могло бы повториться подобное несчастье.

На секунду он ощутил острое чувство жалости. Не к себе — к своим теоретическим построениям. Ему ведь взаправду хотелось увидеть термоядерную войну, ведущуюся по предсказанным, разработанным и отстаиваемым им параметрам. «Нет, — подумал он, — неправда, что человек боится смерти больше всего на свете. Есть люди, согласные умереть, только бы увидеть торжество своих идей».

И снова мысли Гротешеля вернулись к тому, что сулит ему будущее. Если урежут ассигнования на военные расходы, это серьезно заденет многие корпорации, а некоторые — просто разорит. Человек, хорошо ориентирующийся в политических процессах и деятельности государственного аппарата, может очень недурно пристроиться, консультируя попавшие в трудное положение компании. Трезвая мысль, и Гротешель, вновь обретя спокойствие, отложил ее про запас в память.

И с таким усердием ринулся в дискуссию о восстановлении архивов, что Свенсон, окинув его внимательным взглядом, почти полностью понял, что у него на уме.

— Господин министр, будут ли приняты меры по извещению населения Нью-Йорка о возможной бомбежке? — задал вопрос Уилкокс.

Свенсон резко обернулся к нему и холодно ответил:

— Это решение президента, Уилкокс. Полагаю, он обсудил его с советским премьером и принял все меры, которые счел нужными.

Старк смотрел на табло, по одной стороне которого проходил ряд кнопок, светящихся зеленой подсветкой. Будь где-либо объявлена воздушная тревога, либо приведена в действие система гражданской обороны, одна из этих кнопок загорелась бы красным. Старк знал, что Свенсону это известно тоже. А Уилкоксу, видимо, нет.

— Многие могли бы спастись, будь у них хоть несколько минут, чтобы укрыться, — упрямо стоял на своем Уилкокс. Его было не запугать. Голос Уилкокса звучал ровно и сдержанно, и Свенсон знал, что истерики в данном случае можно не опасаться. Но Свенсон ощутил атмосферу, которую вопреки ожиданиям не обнаружил всего лишь несколько минут назад, — атмосферу еле сдерживаемого напряжения.

Раскрыв портфель, Уилкокс достал свежий номер «Нью-Йорк таймс» и бросил на стол так, чтобы газета, скользнув по столешнице, остановилась прямо перед Свенсоном. В центре первой полосы была фотография жены президента, приехавшей в Нью-Йорк открывать новый центр искусств.

Все, кроме Свенсона, не сводили с фотографии глаз. Редкая женщина, участвовавшая в общественной жизни страны, пользовалась такой популярностью, как красавица — жена президента. С неизменной элегантной непринужденностью она делала множество вещей: рисовала, открывала детские больницы, носила нарядные туалеты, принимала сильных мира сего, путешествовала по свету, представляя мужа, и воспитывала детей.

Свенсон внимательно изучал Уилкокса и других сидящих за столом. Он много читал о поведении в условиях стресса. Исследования выделили существенный фактор: группа людей может выдержать высочайший порог напряжения, даже страха, при уверенности каждого, что все подвергаются опасности в равной степени. Один лишь намек, что к кому-то проявлено предпочтительное отношение, и спаянный коллектив немедленно развалится в отчаянном хаотическом побоище, где каждый только за себя.

Не намекает ли Уилкокс на то, что жене президента будет — или должно быть — оказано некое предпочтение? Даже столь высокопрофессиональным офицерам, как эти, не вынести мысли, что президент, вероятно, уже отдает приказ разыскать и эвакуировать его жену из Нью-Йорка.

— Не совсем понимаю вас, Уилкокс, — сказал Свенсон. — Немедленно объяснитесь.

Миновав фотографию жены президента, палец Уилкокса уткнулся в левую колонку текста: «Руководитель гражданской обороны считает, что уровень выживаемости зависит в геометрической пропорции от времени предупреждения о нападении». Это была статья, в которой начальник Управления гражданской обороны заверял общественность, что при заблаговременном предупреждении за несколько часов количество жертв в случае всеобщей ядерной войны может быть значительно сокращено.

О судьбе жены президента Уилкокс и не думал, понял Свенсон. Ему бы просто в голову никогда не пришло, что президент способен предупредить жену о том, о чем не может предупредить других.

Гротешель, Старк и представитель ЦРУ одновременно рассмеялись. Короткий, угрюмый смешок, но он разрядил атмосферу. Глядя на них, улыбнулся и Свенсон. На лице же Уилкокса отразилось сначала изумление, а затем — растущее недовольство.

— Тревога, объявленная в большом городе всего лишь за несколько минут до нападения, принесет, вероятно, больше вреда, чем пользы, — пояснил Свенсон. — За два часа людей можно рассредоточить и вывезти. Но тревога, объявленная за две минуты, лишь создаст невообразимую панику. Толпа запрудит улицы, родители отчаянно ринутся искать детей, и так далее. Согласно подсчетам, большее количество людей находится в защищенных от взрыва местах до объявления тревоги, чем непосредственно после него.

Старк хотел было что-то сказать, но Свенсон молча покачал головой.

Он знал, что хотел сказать Старк; если на Манхаттан упадут четыре 20-мегатонные бомбы, там не выжить никому, будь они хоть в самых надежных бомбоубежищах, построенных для гражданского населения. Исключения, разумеется, возможны: какой-нибудь техник в больнице, случись ему оказаться в лаборатории с толстыми стеклами и запасом кислорода, дворник в глубоком подвале, куда по случайности сможет засасываться воздух из канализационной системы, продержатся некоторое время. Но таких исключений наберется не больше чем два-три десятка. В этом Свенсон не сомневался.

Только давняя привычка держать себя в узде позволяла Свенсону избежать мыслей о собственной семье. Ничего хорошего это не даст. Ведь пылкая, чуть не яростная любовь к семье была стержнем его существования.

Прояви он свои чувства, дай им волю, и отчаянный взрыв любви и страдания сделает его беспомощным, лишит сил руководить. Поэтому холодный ум Свенсона продолжал повторять: «Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь», пока эта фраза не превратилась в бесконечную подсознательную литанию.

Его долг заключался в том, чтобы сохранять эффективность этой группы людей, их способность контролировать ситуацию, готовность действовать в любом указанном президентом направлении. Все еще оставалось возможным, что советские не поверят, что Нью-Йорк действительно уничтожен, все еще оставалась возможность, что, поддавшись панике, начнет запускать ядерное оружие какая-либо третья страна.

Осторожный и методичный мозг Свенсона перебирал варианты, взвешивал и оценивал их, заранее распределял обязанности между его людьми в различных возможных ситуациях.