Уолтер Гротешель проснулся ровно в 5.30 утра. И отнюдь не по звонку будильника. Он вообще часов не носил. Тем не менее всегда знал, который час. Проснулся он сразу. И, поднимаясь с постели, тут же начал выстраивать в уме предстоящий день. Думал он быстро и четко и, дойдя до двери ванной, уже полностью все распланировал. В 6.10 он, выбритый, принявший душ, утоливший голод чашкой растворимого кофе и одетый, будет ждать поезда в Скарсдейле. Час пути до аэродрома Ла Гардия — 8.30, час лета до Вашингтона (и вторая чашка кофе на высоте 10 000 футов) — 9.30. В 9.50 он уже в Пентагоне.
Все выверено до мелочей, день упорядочен.
Гротешель встал на весы в ванной — 185. В двадцать один год он весил 165. Он знал многих, кто отказывался взвешиваться, боялись расстраиваться. Гротешель взвешивался ежедневно. Всю жизнь. Сойдя с весов, он даже заставил себя обдумать последствия, к которым мог привести избыточный вес. Смотри в глаза реальности с тихой гордостью, сказал он себе. Умение смотреть в глаза реальности и сделало его тем, кем он стал.
Под душем, растирая тело жесткой губкой, он прикинул различия физического состояния в возрасте двадцати одного года и сорока восьми. Тогда он был поджар и мускулист. Сейчас торс покрывал слой жира. Не очень толстый, но заметный под пиджаком. Талия расплылась изрядно. Заметнее же всего потолстели лицо и шея. Все воротники стали тесны и стискивали горло, из-за чего все время чуть розовели щеки. Бреясь, Гротешель прикидывал, удастся или нет сбросить жир при помощи спорта. Долго прикидывать не пришлось.
На спорт у него времени не было.
Лишь на одно мгновение на всем протяжении его пятиступенчатого (машина, поезд, такси, самолет, такси) пути из Скарсдейла в Вашингтон Гротешель позволил себе расслабиться и подумать о чем-то ином, кроме доклада, который ему предстояло сделать на брифинге в Вашингтоне. Он ехал на такси в аэропорт Ла Гардия, и в этой роскоши — ехать в такси одному, когда остальные трясутся в автобусе, — было нечто, заставившее Гротешеля вспомнить молодость. Вот он и позволил себе на секунду расслабиться и дать волю мыслям.
Отец Гротешеля был строгий, работящий и блестящий врач. Хирург. А еще он был евреем и жил, увы, в Германии. Еще в начале тридцатых он понял, что ждет страну. И доказывал другим евреям, живущим в Гамбурге, что есть лишь две возможности: либо, вооружившись, драться, либо — покинуть Германию. Подавляющее большинство его родных и друзей, обремененных имуществом и привыкших переносить тяготы жизни, остались в Германии. Многие из них погибли в газовых камерах.
Вальтеру Гротешелю было пятнадцать, когда его отец оставил свою медицинскую практику и через Лондон и Нью-Йорк выехал из Гамбурга в Цинциннати. Чтобы практиковать в Америке, требовалось прожить там двухлетний срок и сдать ряд экзаменов. Сначала Эмиль Гротешель рыл канавы. Но не мог позволить мозолям окончательно погубить свои руки хирурга и в конце концов устроился мясником в кошерной лавке, усмотрев в этом немалую иронию, ибо отнюдь не придерживался религиозных традиций. Но это место давало ему возможность хоть в чем-то приблизиться к работе, которой столь виртуозно были обучены его руки.
Эмиль Гротешель не озлобился. Покидая Германию, он полностью отдавал себе отчет в своих перспективах. Он просто спасал семью и себя. Вот и все. Уолтер редко видел отца разгневанным, поэтому хорошо запомнил, в какую тот пришел ярость из-за спора о дневнике Анны Франк. Он возмутил всех евреев Цинциннати, заявив, что Анна Франк и ее семья вели себя как безумцы. Вместо того, чтобы укрываться на чердаке, цепляясь за свое еврейство, надо было бежать. А если бежать не удалось, надо было готовиться дать нацистам бой, когда настанет развязка. «Ступени, ведущие на тот вонючий чердак, должны были быть красны от крови нацистов и от их собственной крови», — ожесточенно доказывал доктор Гротешель.
«Если бы каждый немецкий еврей был готов унести с собой жизнь хотя бы одного эсэсовца, прежде чем его загнали в лагерь или газовую камеру, то не так много евреев и арестовали бы, — утверждал он. — Гитлеру и СС пришлось бы остановиться. Признайте! Если бы каждый еврей ответил огнем, когда местные «герои» вломились к нему в дверь, надолго бы нацистов хватило? Перебили бы их несколько сотен, остальные бы задумались. Увеличься количество потерь до тысяч, они бы затряслись. А уж перевали потери тысяч за двадцать — сразу бы пошли на попятный. Но первые евреи, покорно потянувшиеся в лагеря или попрятавшиеся по чердакам, как мыши, послужили орудием истребления всех остальных».
Гротешель знал, что для его отца вся жизнь — борьба. Отец был законченный дарвинист. Настолько, что ни разу не пожаловался на вынужденное падение с положения признанного мастера-хирурга до квалифицированного мясника.
— Мы попали в новую среду, и я уступаю в сноровке американцам, — безжалостно, будто речь идет о ком-то другом, объяснял этот решительный, мускулистый человек. — Американцы как порода и были выведены для этой среды обитания. Слабые отсеялись давным-давно. Мою же породу выводили для условий помягче: разжиревшие еврейки, язвенники-раввины, люди, переедавшие сметаны и блюд из мацы. — Он пристально смотрел на сына. — Каждая социальная группа защищает себя, как и каждый индивидуум. Не трать времени на нытье. Прояви себя достаточно хорошо, чтобы войти в группу по своему выбору.
Сын серьезно воспринял его советы и сражался с наукой, как с противником, завоевав все учебные отличия, существующие в школах Цинциннати.
Поступив в небольшой колледж в Огайо, Гротешель имел три различные стипендии и ни малейшего представления, чем хотел бы заняться. На первом курсе он изучал искусствоведение и своих однокашников. То, что он увидел, ободряло его. Однокурсники не умели определяться в своих стремлениях, вели себя любезно, серьезно относились к свиданиям и несерьезно — к лекциям. На первом плане были вещи чисто материальные — кашемировые свитера, автомобили с откидывающимся верхом, проигрыватели, краденые знамена колледжа.
Связывая себя по рукам и ногам невидимыми имущественными путами, думал Гротешель, они превращаются в новых евреев, но напористости и жизнестойкости настоящих евреев у них нет.
Гротешель избрал основной дисциплиной математику, и не с бухты-барахты, а тщательно изучив обстановку. Говорить с однокашниками оказалось бесполезным, вместо этого он обращался с расспросами к самым толковым преподавателям, настойчиво выпытывая, каким они представляют состояние американской промышленности через пять лет. Их мнения звучали единодушно. Через пять лет страна будет в состоянии войны либо будет подходить к концу войны, а наука — переживать новую пору расцвета, и направлять ее развитие будет математика. Еще на первом курсе Гротешель стал членом «Фи-бетта-каппа», а по окончании колледжа получил диплом с отличием. А из сокурсников же своих дай Бог, чтобы хоть с полдюжины знал по именам.
Не успел Гротешель найти работу, как на Пёрл-Харбор обрушились волны японских самолетов, навсегда изменив нашу жизнь. К тому времени у Гротешеля выработалась безошибочная интуиция, умение предвосхищать грядущее. Делал он это методом исключения надежд и заменой желаемого просчитыванием реалий, жестко и последовательно применяя дарвинистские принципы отца. Он отнюдь не был Кассандрой, но умел тщательно и не зарываясь прикидывать на пять лет вперед, чего сможет добиться, а затем следовать за неизбежным. Тщательно все рассчитав и взвесив, он добровольно вступил в армию.
Получив направление в офицерскую школу и окончив ее, Гротешель был зачислен в группу офицеров, допрашивавших немецких военнопленных перед распределением тех по лагерям, разбросанным по всей стране.
Первое время в прохождении службы ощущался сладостный привкус мести, чего наедине с самим собой Гротешель и не отрицал. Изо дня в день перед ним проходила вереница тех самых людей, которые терроризировали евреев в уютных городках Германии, петушились в коричневых рубашках, выкрикивали лозунги и жаждали войны. Теперь они были испуганы, потеряны, в глазах застыли горечь и тоска по дому. Гротешеля разочаровали эти люди и изумила собственная реакция.
Всего лишь несколько недель спустя допросы пленных потеряли для него всякий интерес. И невозможно было сохранять ненависть к нескончаемому потоку обрюзгших от картофеля пустоглазых людей, выбитых из колеи переездом через Атлантику и заунывно твердящих, что ничего знать не знают о концентрационных лагерях. «Конзентрацион лагер? Пайн, герр лейтенант, найн, — и выпученные в фальшивом изумлении глаза. — Невозможно. Никогда ни о чем подобном даже не слышал».
А затем — неизбежная литания: маленький человек, что от меня зависело? Просто выполнял приказы, да, выполнял свой долг. Но в душе был антифашистом.
В скором времени Гротешель благодаря отличному знанию немецкого перевелся в отдел, который занимался эсэсовцами. Здесь допрашивать приходилось дольше, копать — глубже, осмысленней. Ведущий допрос офицер мог держать эсэсовца в своем распоряжении сколько сочтет нужным. Гротешель всегда выводил разговор на еврейский вопрос. Эсэсовцы смотрели на него равнодушно, без страха и отвечали: «Кролики. Евреи вели себя как кролики, только бегать по-кроличьи не умели». Кролик, мышь, крыса недокормленная — других сравнений для евреев они не знали.
В тот период Гротешель и начал безжалостно сбрасывать лишний вес и ежедневно тренироваться. Постепенно он привык уделять отжиманиям, бегу и штанге не меньше часа в день и стал мускулистым и подтянутым, не хуже эсэсовских офицеров, а лицо его превратилось в такую же застывшую маску. И всегда перед самым окончанием допроса Гротешель вставлял невзначай, что он — еврей. Никогда не говорил этого прямо, но лукаво упоминал вскользь, как факт, известный собеседнику с самого начала.
И это было единственным, что хоть как-то пробивало броню самоуверенности, окутывавшую эсэсовцев. Они растерянно смотрели на мускулистую фигуру Гротешеля, его невозмутимое лицо и натыкались на его жесткий взгляд. И на какое-то мгновение в их глазах вспыхивал страх. Страх тут же уходил, но Гротешелю этого было достаточно: эсэсовцы увидели другой тип еврея и испугались его.
К концу войны у Гротешеля проявился интерес к новому предмету — политике. Да, американцы овладели техникой, и еще некоторое время в героях будет по-прежнему ходить ученый. Но настоящая власть, настоящие возможности принимать решения перейдут к тем, кто знает толк в политике. Компетентность в политических вопросах — вот что станет истинным средоточием власти, несмотря на всю капризность политической системы, позволяющей выбирать между партиями. Следует, рассудил он, стать специалистом в политических вопросах, не зависящим от общественного мнения. Гротешель рассчитал, что его сбережений и пособия на образование, положенного по закону о военнослужащих, не только хватит на аспирантуру в престижном колледже, но еще несколько тысяч останется.
Отец дал ему лишь один совет: «Если хочешь стать профессором, смени фамилию на Грот. В американских университетах и так чересчур много немецких евреев. В конце концов терпимое отношение к ним иссякнет».
Менять фамилию Гротешель не стал. Он впервые не послушал совета отца, но ведь теперь он куда лучше отца разбирался в некоторых вещах: в характере американцев, например, и в благосклонном отношении к интеллектуалам-евреям в научном мире. Но Гротешель отнюдь не игнорировал связанные с именами нюансы. Напротив, они глубоко заинтересовали его. Так, например, он отметил, что его фамилию многие воспринимают немецкой, и к тому же он знал, что не отличается типично еврейской внешностью. Он даже взвешивал, не пострадает ли от неприязни к немцам, но затем припомнил, как мучились американцы комплексом вины за былые антинемецкие настроения после окончания первой мировой войны. Нет, все тщательно взвесив и просчитав, Гротешель пришел к заключению, что выиграет, если не изменит ни фамилию, ни характер.
После принятия принципиального решения выстроить последующие планы не составило труда. Он понимал, что без удачи не обойтись тоже, но делал все возможное, чтобы свести роль этого фактора до минимума.
Первым делом требовалось стать протеже профессора Толивера.
Гротешель уловил, что Толивер обладает монументальным самомнением. Оно и заставило его трудиться в области глобальных дипломатических акций и изощренных военно-стратегических концепций. Оно же и заставляло его моментально и яростно бросаться на защиту своих воззрений.
На первом курсе аспирантуры Гротешель и шагу не сделал, чтобы приблизиться к Толиверу. Лишь тихо сидел на его лекциях и тщательно штудировал все им написанное. И наблюдал за тем, как остальные аспиранты медленно и мучительно познают перипетии мира науки. К завершению первого курса никто из них больше не рассматривал его как «башню из слоновой кости». Нет, теперь они поняли, что он больше походил на «Замок» Кафки, где царит неимоверное напряжение, где приходится биться в тенетах недоступных пониманию интриг, где то и дело надо отчаянно убегать от бесшумно подкрадывающегося врага. Гротешель наблюдал, как многие из них сходили с дистанции, и оставался безучастным. Он с дистанции не сойдет, это уж точно. Ибо заранее исходил из того, что просторные прекрасные здания, уставленные книгами кабинеты и тихие аудитории будут не чем иным, как полями яростных битв.
Его шанс представился к концу первого курса. Толивер опубликовал книгу, озаглавленную «Модели будущей войны». Название было выбрано неудачно — складывалось впечатление, что Толивер превозносит войну. Рецензии в основном носили критический характер, а некоторые — просто разгромный. Гротешель внимательно изучал их. И наткнулся на статью в либеральном журнале, из которой явствовало, что автор целиком книги не читал, пролистав лишь вводные главы, коими и воспользовался в качестве предлога для изложения собственных взглядов на «растущую волну милитаризма».
Гротешель направил редакции журнала письмо объемом в 2000 слов, представлявшее собою образец дотошного и язвительного анализа. Ознакомившись с ним, редактор от огорчения выслал Гротешелю чек на 25 долларов и опубликовал письмо в качестве статьи.
Гротешель благоразумно воздержался посылать журнал со статьей Толиверу, зная, что Толивер неминуемо прочтет ее сам. Толивер не только не поблагодарил Гротешеля за публикацию, но даже ни разу не упомянул о ней. Однако уже на втором курсе аспирантуры Гротешель получил от Толивера письменное приглашение стать его ассистентом. Никогда в жизни Гротешелю не приходилось так много работать. От чтения в плохо освещенных библиотечных залах постоянно воспалялись глаза. Времени на спорт больше не оставалось, начало расплываться тело, стальные мышцы, которыми он так гордился, ослабли и подернулись жирком.
Тщательно и дотошно вычитывал Гротешель все документы, которые Толивер, давний консультант Пентагона, постоянно получал из Вашингтона. Изучая эти документы и осторожно зондируя Толивера, Гротешель нашел то, что искал: пробел в американской военной мысли. На протяжении жизни целого поколения сложилось представление, что Америка никогда не начнет войны первой. Даже наиболее жесткие представители военных кругов избегали прямой постановки вопроса. В результате сложилась атмосфера, исключавшая обсуждение возможности нанесения Америкой первого удара. Стоило кому-либо из военных мельком коснуться подобной вероятности на брифингах «не для печати», как их тут же клеймили «поджигателями войны», и дальнейшую службу им приходилось нести подальше от взора общественности. Даже в своей профессиональной среде военные придерживались теории, лексикона и стратегии, обходящих вопрос о развязывании войны Соединенными Штатами.
И в своей диссертации Гротешель обрушился на это табу, респектабельнейшим языком излагая теорию, в рамках которой легко обсуждались и «первый удар», и «превентивная война». Тема диссертации формулировалась следующим образом: «Теория контрэскалационных вариантов в термоядерном мире». Пять экземпляров оригинальной рукописи диссертации Гротешель преподнес Толиверу. Тот понял зачем и переслал их в Вашингтон.
Гротешель не давал разгуляться надеждам. Знал, что экземпляры рукописи могут бесследно кануть в вашингтонских лабиринтах. Либо какой-нибудь признанный авторитет разнесет его основополагающие идеи в пух и в прах. Либо, того хуже, отбросит, как чепуху и бредни. Но удача не изменила. В один прекрасный день раздался телефонный звонок.
— Доктор Гротешель, говорит полковник Старк из управления ВВС Пентагона, — зазвучал в трубке спокойный размеренный голос. — Мы с большим интересом ознакомились с вашей диссертацией и хотели бы знать, не могли бы вы приехать в Вашингтон и обсудить ее с нами.
Звания доктора Гротешель еще не получил, но решил, что сейчас не время это подчеркивать.
— Я весьма загружен всю эту неделю, полковник, — осторожно ответил Гротешель. — Вот если как-нибудь на следующей…
Полковник Старк резко перебил Гротешеля. В голосе его прорезались нотки раздражения, но нотки уважения почувствовались тоже:
— Мы считаем обсуждение безотлагательно важным. В конце концов, речь идет о безопасности страны.
— Вы сумеете собрать совещание завтра во второй половине дня? — резко спросил Гротешель.
Полковник сумел. Нет, совещание не далось Гротешелю легко. Впервые с тех пор, как пленные эсэсовцы сравнивали на допросах евреев с кроликами, он почувствовал себя таким одиноким. Гротешель сидел в торце длинного стола, за которым расселись шесть генералов, пять полковников, четверо штатских и секретарша со стенографической машинкой. Гротешель поглядывал на полковника Старка. Лицо полковника сохраняло безучастное выражение. На других Гротешель даже и не смотрел. Знал, что всех их еще предстоит убеждать.
И вдруг у Гротешеля сдали нервы. Нет, в самом деле, это же просто смехотворно. Он же всего-навсего аспирант, в прошлом носивший лейтенантские погоны, а поучает профессионалов, посвятивших всю жизнь военно-стратегическим вопросам. Да нет, он же просто выставит себя на посмешище. Быстро, с той четкостью перспективы, какая появляется лишь в трагические минуты, он увидел собственное будущее: он покатится вниз, вниз и еще дальше вниз. Гротешель деревянно улыбнулся сидящим за столом пентагоновцам, пытаясь точно рассчитать, до чего докатится в конце концов, что в его научной карьере сможет сравниться с местом отца в мясной лавке — место школьного учителя, тянущего идиотов-учеников?
С обжигающей ненавистью Гротешель ощутил, как опустился физически: куда ушла былая подтянутость и стройность. Кто он в глазах элегантных, олицетворяющих власть людей, сидящих за этим столом? Толстый, покрытый перхотью ученый червь? И он обратился к полковнику Старку, желая извиниться и отказаться от совещания.
— Простите, полковник Старк, — выговорил Гротешель и сделал паузу. К собственному изумлению, голос его звучал холодно и ровно, без призвука дрожи. Во рту пересохло, он не мог собраться с мыслями, пальцы дрожали, но голос звучал ровно и жестко. Решение было принято за него. Он прочтет доклад так, как написал, используя единственный физический атрибут, оставшийся в его распоряжении, — голос. Уже позже, в процессе чтения, он осознал, что доклад его являлся дикой авантюрой. Он анализировал альтернативные теории современной термоядерной войны и с дотошностью пулеметчика расстреливал их в клочья. Неизбежно задевая кого-то из присутствующих. Поняв это, он ощутил еще большую дрожь в пальцах. Рот стал ватным, но каким-то образом он лишь четче стал выговаривать слова. Закончив обозрение «устаревших альтернатив», он был уверен, что досадил каждому из своих слушателей. Ничего не оставалось, кроме как продолжать.
Когда он дошел до изложения собственной теории, голос его стал резче, язвительнее, хотя подбор слов — куда более обтекаемым. С каменным лицом, пользуясь новой, им самим разработанной терминологией, Гротешель изложил альтернативу нанесения Соединенными Штатами первого удара, ни разу, однако, не произнеся этих конкретных слов. Он подвел свою аудиторию к самому краю пропасти и заставил в нее заглянуть. А затем, тем же холодным языком, описал ситуацию, в коей эта пропасть переставала казаться кошмаром, но, напротив, представала путем к величию и славе. Он читал доклад час десять минут, и его не перебили ни разу.
Закончив и аккуратной стопкой выровняв перед собой текст, Гротешель вперил взгляд в даль перед собой.
Первым заговорил пожилой седовласый человек в мундире, сидящий у противоположного торца стола. Голос его звучал громко и властно, лицо казалось дубленым, а на погонах красовались по четыре звезды. Гротешель, не заметивший его сначала, понял сейчас, что это старший из присутствующих. Генерал действительно руководил разработкой стратегических концепций ВВС и поэтому умышленно не ассоциировался ни с одной из высказываемых точек зрения. У него была репутация руководителя, безжалостно отвергавшего непродуманные и не обоснованные фактами воззрения, но без предубеждений воспринимавшего любое разумно изложенное предложение.
— Доктор Гротешель, выражая свое личное мнение, я хочу поздравить вас с исключительно четким и ясным изложением столь сложной проблемы, — сказал генерал. Затем, взглянув на свои ладони, улыбнулся и продолжил: — Вы предлагаете нелегкую альтернативу. Но, думается мне, возможно, верную. По меньшей мере, ее необходимо как следует обсудить.
Гротешель перевел дух. Теперь ему было нестрашно. Остальных, высказывавшихся в поддержку его позиций, он почти и не слышал.
После совещания Старк пригласил его пообедать. Гротешель улыбнулся, отмечая, что приглашение последовало после, а не до совещания. Обедали в узком кругу, но Гротешель отдавал себе отчет, что круг этот влиятелен. А он в нем — гвоздь программы, авторитетный специалист. Стоило ему открыть рот, как стихали разговоры и все взоры обращались в его сторону.
— Господи, да вы слышали, как Старик сказал, что доктор Гротешель предлагает «возможно, верную» альтернативу? — напомнил полковник Старк. — Для него это все равно, что разделить предлагаемую точку зрения.
Все смотрели на Гротешеля. Даже не улыбнувшись, тот хладнокровно продолжал растолковывать некоторые нюансы своих воззрений.
Это было только началом.
Вскоре он практически стал ездить в Вашингтон на работу. Совещание следовало за совещанием. Регулярно публиковались доклады. Каждая поездка, каждое совещание открывали Гротешелю доступ ко все новой и ценнейшей информации. Он получил доступ для работы со сверхсекретными данными и мог беспрепятственно консультироваться со специалистами, работающими на фантастических рубежах развития оборонной техники.
Докторская диссертация Гротешеля вышла в свет под названием «Контрэскалация». Ее немедленно отрецензировал Хэнсон Болдуин в книжном обозрении воскресного выпуска «Нью-Йорк таймс», рецензию опубликовали на первой полосе. В «Геральд трибюн» появилась рецензия Уолтера Милиса. Для книги подобного рода она разошлась очень хорошим тиражом — более 35 000 экземпляров — и стала повсеместно известной. На нее обрушились либеральные журналы. Группа пацифистов в Марин-Кантри, Калифорния, предала ее публичному сожжению, затем устыдилась, что сжигает книги, и принесла извинения ничего не заметившей публике. Книгу дважды обсуждали в дискуссиях, транслировавшихся национальными телекомпаниями. Люди, не читавшие ее, яростно из-за нее спорили.
С быстротой, обескураживавшей его самого, Гротешель вырос в общественного деятеля, известного за пределами академических и военных кругов. Проанализировав причины успеха, он остался доволен собой. Предмет его изысканий отличался известной мрачностью, и эта мрачность каким-то образом создавала ореол вокруг самого Гротешеля. Строжайшим образом избегая публично приводить какие бы то ни было крохи закрытой информации, он тем не менее умел красочно описать, как будут выглядеть Соединенные Штаты после первого термоядерного удара, жуткие соблазны капитуляции, количество детей, которым будут грозить генетические дефекты от радиации. Холодным взглядом обводя аудиторию, Гротешель объяснял, сколько пройдет десятилетий, прежде чем выжившие в термоядерной войне достигнут средневекового уровня развития. Он видел, как цепенели люди, как нервно облизывались сухие губы, как всех охватывала нервозность и беспокойство. Гротешель ощущал, как растет его репутация прорицателя и мага.
Грозные силы, которые он изучил столь дотошно, факты жизни, смерти и выживания, новый кабалистический язык жрецов от ядерной философии и физики были всего лишь реальностями бытия. Но непосвященные — светская публика, промышленники и политики — наделяли Гротешеля способностью управлять силами, которые он им описывал.
Внимание и поклонение глубоко льстили Гротешелю, чего он сам от себя не скрывал. И легко управлялся с побочными эффектами славы. Появились деньги, много денег. И Гротешель подыскал компетентного человека вести свои дела. Гротешель научился диктовать свои мысли в микрофон, пока ехал в такси или летел в самолете. Запомнил, что опасно пить вечером, если утром ждало важное совещание. Он стал консультантом целого ряда фондов и промышленных фирм, но отбирал их скрупулезно и тщательно. Избегал всего, что могло бы повредить его отношениям с государственными ведомствами, ибо отдавал себе отчет, что источниками его могущества являются положение, завоеванное им в Вашингтоне, и доступ к информации.
Без сучка без задоринки Гротешель пережил правление трех президентов. Многие творцы политики и высокопоставленные военные не разделяли его взглядов, но он все равно имел ценность — новатор, «яйцеголовый» с практичным и цепким, как капкан, мышлением, — и даже те, кто бурно восставали против его концепций, понимали, что долг обязывает изучить выдвигаемые им альтернативы.
После успеха книги на Гротешеля обрушился дождь приглашений от университетов. Гротешель рассмотрел их очень тщательно. И в конце концов остановился на престижном, расположенном неподалеку от Вашингтона университете, согласившемся выплачивать ему полный оклад за работу с половинной нагрузкой в течение одного семестра. Руководство университета тоже приобретало ценный товар — имя, — в чем прекрасно отдавало себе отчет.
Так много и так быстро изменилось в жизни Гротешеля. Он бегло подумал о своих отношениях с женщинами. Гротешель никогда не отличался ни красотой, ни сексуальной притягательностью. Себе он это объяснял тем, что женщин отталкивал его ум. Но и в этом отношении ситуация изменилась тоже. Когда он шел длинными коридорами Пентагона, стайки секретарш глазели на него с завороженными натянутыми улыбочками. Он кивал им, но не заговаривал. К его изумлению, его общества начали искать красивые и блестящие женщины. Казалось, при желании ему достаточно лишь спокойно постоять на одном месте во время очередного коктейля, внимательно оглядеть присутствующих дам, выбрать одну из них… И дальше предоставить инициативу ей. Подобный курс, как правило, приводил к ней в постель.
Гротешель был женат, имел пятнадцатилетнюю дочь. Жена и дочь до удивления походили друг на друга: тонкие, нервные, не лишенные хрупкого обаяния. Дочь великолепно училась и была отцу милей всего интеллектуальными успехами. Жена, как и многие жены занятых преуспевающих мужчин, отошла куда-то на задний бытовой план. Гротешель женился на ней давно, в Цинциннати, когда она была по-юному свежа и казалась достойной парой. Гротешель никогда не брал ее в свои поездки, а когда бывал дома, все их общение сводилось к коротким поверхностным разговорам. Жена ощущала, что личная жизнь мужа протекает вне стен дома, но испытывала лишь облегчение. Секс ей никогда особенно не приходился по нраву, в сексуальном же поведении мужа после выхода «Контрэскалации» появилось нечто пугающее. Даже сливаясь с ним в объятиях, она ощущала себя жертвой насилия, будто он даже не знает, кто она, будто она просто безымянное тело, на которое он жаждет извергнуть пожирающую его ярость. Она пыталась убедить себя, что подобным образом проявляется его страсть, но знала, что это не так.
Страсть же недавно привела Гротешеля в ситуацию, глубоко взволновавшую его тем, что наглядно обнажила источники его власти. Все началось на одной из бесконечных неофициальных дискуссий с группой высокопоставленных бизнесменов и политиков, происходившей в клубе «Метрополитен» в Вашингтоне. Присутствовали строго отобранные сливки общества — человек двадцать пять мужчин и женщин. За коктейлями внимание Гротешеля привлекла одна из них. Элегантная, гибкая и стройная — женщина из мира, куда Гротешель не был вхож. Он уловил, что она хорошо знает мужчин, настолько хорошо, что может позволить себе надменность. Он уже встречал подобных женщин. По еле заметным признакам в них можно было угадать огромное состояние, семейные корни, отличное образование и скуку — будто оттенки изысканного аромата. И улыбка: эти женщины улыбались нечасто, и в их улыбках не было женственности. Обращенные к мужчинам, они воспринимались как приветственные рукопожатия, в них не мелькало и тени кокетства. Мужчины служили им не забавой, но необходимостью. Догадываясь об этом, Гротешель подобных женщин сторонился. От них исходило ощущение опасности.
Речь его была принята хорошо. Очередной вариант его стандартной речи. Они ведь и не хотели услышать от него ничего нового, они просто хотели слушать его. Потом снова коктейли. Разбившись на мелкие группы, все обсуждали и оспаривали свои любимые темы. Гротешель обвел глазами зал, прикидывая, когда начнут расходиться. Вроде еще рано. Значит, и ему уйти нельзя. Часть гонорара в 750 долларов как раз и платили за эту скучищу. Кто-то потянул его за рукав. Подле него стояла хозяйка, а рядом с ней — та дама.
— Познакомьтесь, Эвелин: Уолтер Гротешель, наш знаменитый гость. А это Эвелин Вульф. Эвелин жаждала познакомиться с вами. И взяла с меня обещание, что мы узким кругом соберемся в баре, чтобы послушать вас более внимательно. — И, представив их друг другу, хозяйка исчезла.
— Она несколько преувеличила, но я действительно хотела бы побеседовать с вами, — сказала Эвелин Вульф.
Группа из восьми человек обосновалась в баре одного из роскошных вашингтонских отелей. Эвелин Вульф сидела подле Гротешеля, и тому вдруг показалось, что невидимая стена, не пропускающая даже звук, отделяет их обоих от всех остальных. Постепенно он начал отдавать себе отчет, что оказался в обществе необыкновенно привлекательной женщины. Эвелин была умна, хорошо воспитанна и образованна, но он встречал десятки женщин, обладающих теми же качествами. Она же отличалась от них необычайной целеустремленностью, глубиной, все ее чувства, казалось, были сосредоточены на чем-то одном. Эвелин не разговаривала, Эвелин выходила на цель.
После четвертого стакана виски с водой Гротешель понял, что целью является он сам. При иных обстоятельствах он почувствовал бы себя польщенным. Но сейчас ощутил укол тревоги: эта женщина следила за каждым его словом, словно кобра. Безупречно причесанная головка и лицо, совершенство которого подтачивал лишь несколько несоразмерно маловатый рот, двигались в такт малейшим перепадам интонаций его речи, когда Гротешель говорил о военных играх, капитулянтстве, мегатоннах и «оружии Судного дня».
На лицах большинства людей, особенно женщин, слушающих рассуждения Гротешеля о тактике США и СССР, обычно появлялось нескрываемое выражение то растерянности, то ужаса. Но понять выражение лица Эвелин Вульф Гротешель не мог. Он понимал лишь одно — она с необычайным вниманием слушает его. Говорила она очень мало. Когда он описывал «систему Судного дня», намекнув, что делится сведениями, не предназначенными для широкой публики, она на секунду прикрыла глаза и уголки ее рта тронула легкая улыбка.
— Прекрасно! — сказала она.
Всего одно-единственное слово, и никаких признаков смятения, изумления или ужаса! На минуту Гротешель утратил привычное самообладание. Он машинально продолжал говорить о том, кто вероятнее всего выживет в термоядерной войне, такой он разработал ход, чтобы заканчивать свои мрачные прогнозы на более легкой ноте, — самые закоренелые преступники в тюремных одиночках. И клерки крупных страховых Компаний: они работают в несгораемых комнатах и защищены тоннами лучшей изоляции в мире — бумагой.
— Представьте же, госпожа Вульф, что тогда воспоследует, — говорил Гротешель, чувствуя, что берет себя в руки. — Горстка каторжников и полчища клерков вступят в войну за сохранившиеся жизненные ресурсы. За каторжниками — монополия на убийства, но за клерками — монополия на организационные способности. Так кому же, по-вашему, суждена победа?
Вперив взгляд в Гротешеля, Эвелин Вульф покачала головой. Гротешель ощутил растерянность.
— Будьте любезны, отвезите меня домой, — сказала Эвелин Вульф и, поднявшись из-за стола, набросила на плечи норковую шубку.
Гротешель и рта раскрыть не успел. Она ни с кем не попрощалась, но все молча проводили ее и Гротешеля взглядом.
Они проехали в машине Гротешеля три квартала, прежде чем Эвелин Вульф заговорила снова:
— Вы просто лукавили, рассказывая о возможной войне между клерками и каторжниками, — сказала она, откинув затылок на подголовник. — Вам прекрасно известно, что «оружия Судного дня» не пережить никому. Вот что делает все это прекрасным!
— Однако, госпожа Вульф, никому еще не приходило в голову назвать это прекрасным! — рассмеялся Гротешель.
— Боялись, потому и не называли, — ответила она. — Но думают так все.
— Вы считаете, что все подсознательно испытывают желание смерти? — в лучшей своей профессорской манере задал вопрос Гротешель.
— Да перестаньте же валять дурака! Каждый знает, что смерть неминуема. А вас и ваш предмет делает неотразимым то, что речь идет о неминуемой смерти несметного множества людей. Практически — всего населения Земли. — На секунду запнувшись, она яростно заговорила снова: — Как, черт возьми, я хотела бы быть тем человеком, который может нажать кнопку! Я не нажала бы ее, вы же понимаете. Но одно сознание, что я могу… — Она поплотнее укуталась в норковую шубку.
Когда Гротешель свернул с Массачусетс авеню и вел машину сквозь Рок-Крик-парк, его вдруг осенила мрачная догадка: да ведь женщин привлекает вовсе не он, Гротешель, мужчина из плоти и крови, а Гротешель — маг, понимающий их вселенную, знающий, когда и как будет нажата кнопка. Он был адептом смерти, что неким образом и создавало его власть над ними.
— Почему бы вы не нажали ее? — тихо спросил Гротешель. — Представьте: вот она, перед вами. И мощи в ней больше, чем было у кого-либо на протяжении всей истории. Но эта мощь так и останется неиспользованной, если на кнопку не нажать. Так почему же?
— Потому, что я умру вместе со всеми остальными, — ответила Эвелин Вульф.
Голос ее странно дрожал.
— А вот в это вы не верите сами, — уверенно сказал Гротешель. — Вы же не думаете, что для человека самое главное — жизнь? Ни на секунду не думаете. И знаете, что и я так не думаю. Я мог бы вам перечислить с десяток образов жизни, которым вы предпочли бы смерть.
Эвелин Вульф лежала, откинувшись на спинку сиденья, глаза ее были закрыты, маска искушенности исчезла с лица. Она казалась удивительно молодой. Совсем молоденькой жаждущей девушкой.
— Продолжайте! — впервые за весь вечер она обратилась к нему с мольбой.
— Ну, а если знаешь, что умрешь, то представьте себе, до чего же чарует и впечатляет мысль, что обладаешь властью унести с собой всех остальных. — Гротешель выкладывал то, в чем никогда не признавался самому себе ранее. — Вот они все, населяющие Землю, бесчисленные миллионы, темные массы, красавцы и таланты, друзья, враги… В общем — все, со всеми их надеждами и планами. И все они мертвы: рождены быть убитыми, но не знают об этом. А знает только один — тот, чей палец на кнопке и кто может ее нажать.
Эвелин Вульф не застонала, нет. Звук, вырвавшийся из ее уст, скорее походил на взвизг изумления. Так мог бы взвизгнуть ребенок… стань он свидетелем жестокости.
— Остановите машину на боковой дорожке, — велела она.
Гротешель повиновался.
И только заглушил двигатель, как аккуратно причесанная головка прижалась к нему. Ему никогда не приходилось переживать ничего подобного. Эвелин Вульф яростно целовала его, шептала что-то на ухо, жадно вцепившись в него руками. Гротешелю даже померещилось, что кто-то, превосходящий в силе, насилует его. Но шептала она слова такой покорности, что они разжигали в нем самые звериные инстинкты.
Позже Гротешель так и не смог разобраться в охвативших его тогда чувствах. Слишком мгновенно перемешались и откровение, и стыд, и ощущение чудотворно дозволенной непристойности — казалось, он сжимал в объятиях ребенка, хотя знал, что обнимает женщину, — и ее слова, перешедшие в хриплые стоны, и животная гордость, что его расплывшееся тело еще способно на многое, и то, что все происходило на крошечном пространстве между приборной доской и кожаной спинкой сиденья, и мягкие руки, сжавшиеся в клешни, и треск рвущейся одежды, и запах дорогих духов, смешавшийся с запахом ее пота, и — самое главное — ощущение полной неожиданности происходящего.
Когда, наконец, он уложил ее миниатюрное тело в угол сиденья, он думал, что умиротворил ее полностью. Он ошибся. Глаза ее по-прежнему блестели, она снова подвинулась к нему, взяла его руку и поднесла к губам. Поцеловав его ладонь, она взяла в рот мизинец и вдруг укусила так больно, что он подпрыгнул.
И вдруг пришла мысль, от которой Гротешель всегда старательно прятался. Внезапно он понял, что в собственной его душе переплелись два знания смерти. Публично он был достопочтенным верховным жрецом всеобщей смерти. Из тьмы секретных обсуждений он возвысил диалог на эту тему до вершин снискавшего уважение мастерства. И овладел этим искусством сполна. Почти одной лишь силой своего ума и упорства он приучил общество к мысли, что спокойное, бесстрастное и логичное обсуждение всеобщей смерти можно превратить в привлекательное занятие. Тонкостью подхода и логическими новациями он превратил смерть цивилизации в форму стиля и образа жизни.
Но сейчас, когда тело ныло от боли и пот въедался в рубашку, он вдруг осознал, что в нем сидит зверь его собственной смерти. Он понял, что всегда боялся женщин, потому что в каждой горело пусть и подспудное, но неугасимое стремление любить человека до смерти. Эвелин Вульф просто была прямее и откровеннее, чем все остальные. Она безжалостно, как должное, выжмет из него все соки, выпьет всю энергию, опустошит его тело одной лишь ненасытной жаждой секса.
Гротешель понял, что никогда в жизни не пытался различить любовь и секс. А теперь — слишком поздно.
Вырвав руку, он завел двигатель, резко рванул с места, и, нажимая на акселератор, промчался сквозь Рок-Крик-парк. Выезжая из парка, он расхохотался. Никогда больше он не глянет в глаза таящемуся в нем зверю его собственной смерти. Ему и не надо — ему служит талисманом иная, всеобщая, великая смерть. Этого любому будет достаточно. Но мало у кого это есть.
Когда Гротешель затормозил у дома Эвелин Вульф, та, прижавшись, к нему, пригласила зайти. Наклонившись, он сильно и резко хлестнул ее рукой по открытому рту. Она не отшатнулась, не вскрикнула. Она даже не шелохнулась. Она просто молча сидела, и в глазах ее читалась боль утраты. Подождав с четверть минуты, она отворила дверцу и ровной походкой пошла к дому.
Без десяти десять Гротешель нарочито медленно вошел в здание Пентагона, ничем не показывая, что всеми силами стремился не опоздать, и не проявляя ни малейшего признака озабоченности тем, что предстоит. За те четыре часа двадцать минут, что он бодрствовал, Гротешель выстроил свое выступление на предстоящем брифинге, предугадал реакцию некоторых министров и генералов и продумал аргументацию, которую оставил про запас на случай их возможных возражений.
Наступающий день обещал быть еще более приятным, чем обычно.