Лагерь ("зона", "тюрьма") – понятие общее и глобальное. Это – огромный мир, внутри которого заключенный живет в одном определенном "уголке", "пересекая пространство" строго по воле "граждан-начальников". А непосредственным местом проживания и работы заключенного, средой его обитания, которую он знает "как свои пять пальцев", является конкретное лагерное подразделение (лагпункт), где находятся жилое (барак, секция, нары) и рабочее место заключенного (в производственном цехе, на лесной делянке, строительной площадке и т.д.). Присмотримся же внимательно ("лицом к лицу") к этой среде обитания, причем – глазами очевидцев, тех, кто имел к ней самое прямое отношение. Для начала – воспоминания одного из ветеранов Вятлага (поступил туда на службу в 1951 году и начал ее младшим офицером в КВЧ штрафного 22-го ОЛПа – для "ссученных"):

"В жилой зоне размещались 4 барака с 4-мя секциями в каждом (в секции проживали побригадно по 40-50 человек, в каждой секции было радио), клуб-столовая с кухней, хлеборезкой, кипятильней, а также библиотекой, где хранились реквизиты для художественной самодеятельности, музыкальные инструменты и настольные игры. В жилой зоне также размещались баня, сушилка, выносные туалеты, волейбольная площадка. "Жилая зона" обносилась сплошным деревянным забором высотой до 3-х метров (из подтоварника), с внутренней стороны забора – КСП (контрольно-следовая полоса), на расстоянии 50-70 метров – вышки для часовых, с внешней стороны ограждения (в наиболее уязвимых местах) – блокпосты (для караульных собак). Окна бараков зарешечены, двери обиты жестью, нары – двухъярусные, сплошные, с накрепко закрепленными досками. На ночь в секцию заносилась "параша", двери закрывались на замок, перед этим в каждой секции надзирателями проводилась проверка наличия осужденных. Все помещения строились капитально, из бревен или из бруса. Отопление печное, из коридора.

К зоне строгого режима примыкала так называемая "хоззона" с общим режимом содержания, отгороженная сплошным забором, позже, с 1954 года, – и с простреливаемым коридором. В "хоззоне" помещения были оборудованы двухъярусными нарами-"вагонками", в секции проживали по 15-20 человек (обычно – бригада), на ночь бараки не закрывались. Содержавшиеся здесь заключенные имели право свободно перемещаться по "зоне", чаще писать письма, получать посылки и свидания. Они работали на лесоповале, погрузке леса в железнодорожные вагоны и в хозобслуге (по обслуживанию "спецзоны"). Здесь же размещались штаб подразделения, санчасть, сапожная и портновская мастерские и другие хозслужбы, выгорожен ШИЗО (штрафной изолятор).

Распорядок дня для осужденных: подъем – в 6.00, туалет, завтрак, в 7.00 – развод на работу. После развода – ежедневная проверка осужденных, оставшихся в зоне, работа с отказчиками… Для работающих обед готовили на производстве. После возвращения с работы – ужин, решение личных вопросов, дел и в 22.00 – отбой.

Личный состав охраны жил в казарме из бруса, где был штаб роты, помещения для отдыха, ружейный парк, столовая, ленкомната. Начсостав жил в рубленых и брусковых домах, расположенных метрах в 500-х от жилой "зоны". Имелись магазин, начальная школа, гостиница. Плохо, что не было воды, ее привозили в цистерне с речки за 6 километров.

Коллектив начсостава состоял из начальника ОЛПа, его заместителя, технорука, начальников оперчасти, спецчасти, медслужбы, КВЧ (культурно-воспитательной части), ЧИС (части интендантского снабжения), МТС (материально-технического снабжения), пожарный части. Пекарню, подстанцию и электростанцию, инструменталку обслуживали заключенные. На узле связи – вольнонаемные женщины. Рабочий день начсостава начинался, как правило, в 6.00 – с подъема или развода – и продолжался до 20.00-22.00 с перерывом на 2-3 часа днем. Подавляющее большинство начальников ОЛПов были фронтовиками, да и начальники частей тоже. Так, начальником 22-го ОЛПа в 1951-1953 годах был полковник Клешинов Е.М., закончивший войну, если мне не изменяет память, начальником разведки армии. После войны работал заместителем начальника УНКВД Мурманской области, но за недостойное поведение в пьяном виде (будучи в командировке в Москве) понижен в должности и переведен в Вятлаг.

Было организовано строительное отделение с 4-мя строительными участками. Начальником стройотделения в то время работал Авдеев, начальниками участков – Могильников и Мартынчик (все трое – бывшие заключенные). Строительное отделение имело экскаваторы, мотовозы, бульдозеры и другую технику. Вот они (строители) и закладывали первоначальную базу ОЛПов: возводили один-два барака, ограждали "зону", сооружали один-два дома в поселке для охраны и начсостава. После этого на "лагточку" привозили (приводили) заключенных планируемого подразделения, которые заготавливали лес и достраивали из него жилую "зону" и поселок.

В спецзоне осужденные спали на тюфяках, набитых соломой или ватой, на сплошных нарах, под замком, простыней не было. В каждой секции назначался дневальный, обеспечивающий чистоту – с ежедневной помывкой пола. Он же носил вещи в сушилку и из нее, обеспечивал секцию кипяченой водой, отвечал за порядок. Так как должности дневальных считались "теплыми", то назначенные на них заключенные свои обязанности старались выполнять добросовестно. Раз в 10 дней – помывка в бане со сменой белья и его прожаркой. Одежда традиционная: летом – хлопчатобумажные куртка, брюки и картуз. Зимой выдавались ватные брюки, телогрейка, бушлат. На ноги: летом – кирзовые сапоги (некоторым – резиновые "чуни"), зимой – валенки. В "хоззоне" разрешалась носка своих вещей. Ремонт одежды и обуви производился в местной мастерской, как правило, в ночное время, чтобы к началу рабочего дня все было отремонтировано…"

Таков – несколько бесстрастный, отрешенный – взгляд на "зону" со стороны сотрудника лагеря, младшего офицера, добросовестно служившего и, в силу этого, считавшего, что заключенные должны жить и работать так, как требуют гулаговские инструкции.

С точки же зрения лагерника, страсти и бури, бушевавшие в лагпунктовском мирке, были воистину шекспировскими. Расплатой за ошибку могла стать собственная жизнь. Поэтому в рассказе бывшего заключенного, попавшего в начале 50-х годов сразу с этапа на штрафной 6-й ОЛП ("Волнушка"), бесстрастности нет. Эмоциональный накал его повествования не может не захватить:

"В ноябре, когда мы подъехали к "Волнушке", стояли морозы за минус 30 градусов. Выгрузили нас где-то в час ночи из открытой машины в снег по колено и прямо положили в него. Добрая половина заключенных была в легкой одежде и обуви. Лежа в снегу, я обратил внимание, что мой сосед (я его не знал) обут в тапочки и уже отморозил пальцы. Отдал ему байковое одеяло, которое я захватил из автомашины, так как был арестован прямо из нее (за автоаварию).

Стригли нас на улице (на таком морозе), при свете фонарей зоны оцепления. Поскольку прибыли 2 машины (человек 80), то стрижка шла до утра. Вряд ли кто не отморозил ног, рук, щек. Запустили в "зону". После ворот стоит сплошной коридор зэков, которые, осматривая входящих и видя у некоторых чемодан или подходящую одежду, вытягивали их из колонны и уводили в свои бараки, чтобы отобрать у них понравившиеся вещи. Правда, за одежду давали "сменку" – тряпье, чтобы не остался голым, так как завтра – на повал леса. В "зоне" было около 600 зэков, из них половина "воров" и их "шестерок". Главарем был Колька "Стальной" – "вожак зоны", "вор в законе". "Зоной" командовал он – "вор", а не ее официальный начальник капитан Мартьянов, замполит Карелин (по кличке "Пушок") и начальник охраны капитан Арись. Выйти из "зоны" без команды "Стального" – Боже упаси! Иначе – нож в брюхо. В "зоне" человек под сто – "гомосексуалы", или "петухи" (в основном – изнасилованы, морально и физически уничтожены). Остальная масса контингента – "мужики". В "зоне" существовала столовая, в которой не было не было ни одной ложки или миски. Они имелись только у "воров" и у "петухов" (у последних – с дырками на каждой миске и ложке). "Мужики" питались, кто из чего приспособится. Меня выручала банка пластмассовая с надписью "800 лет Москве", которую я берег как зеницу ока весь срок "штрафняка". Сразу же в день прибытия началась поименная приемка у начальника ОЛПа. Вызывали каждого отдельно. Опрос: фамилия, имя, отчество, статья, срок, начало его и конец. Главным был вопрос о специальности. Мой ответ: "инженер-электрик", – их ошеломил (а "их" было человек 15, то есть все руководство ОЛПа). Оказалось, что ОЛП уже несколько дней (5-7) не работал. На лесосеке испортился выпрямитель тока, а валку леса вручную заменили несколько месяцев назад на валку электропилами К-5. И вот случилось ЧП – "зона" из-за неисправности выпрямителя не работает. В то время это грозило даже начальнику "зоны" чрезвычайными неприятностями – вплоть до увольнения из МВД и осуждения.

До десяти раз меня переспросили, не вру ли я, называя свою специальность? Технорук "зоны", политический заключенный Филипп Ал-ч, отбывавший после 10 лет "отсидки" ссылку при "Волнушке", сказал мне: "Если не врешь, что ты электрик, то я не обижу тебя." Это и решило мою участь, ибо назавтра я выдержал "экзамен на зрелость" в холодном вятском лесу. Утром 4 автоматчика и огромная овчарка сопровождали меня на лесосеку в 40-градусный мороз. Пешком (километров 5-6) дошли до лесосеки, и я обнаружил тот злополучный выпрямитель, каких никогда и "глазом не видел". У меня не было даже пассатижей, не говоря о каком-либо другом инструменте. Дали какие-то кусачки, разжег костер, приехало начальство вчерашнее, и я, под их удивление, включил эту машину, и пилы заработали. С того момента по Вятлагу полетела обо мне слава как о "выдающемся электрике".

В бараке меня поселили на верхних нарах в углу секции. Это место считалось "центровым", так как не было рядом соседа, вверху теплее спать и секция из самых малых – где-то человек на 20. Я принадлежал к "малосрочникам" (10 лет). Основная партия – 25-летники с "рогами" и без них. "Рога" – это "довесок" к основному сроку в виде ссылки и поражения в правах. В секции из 20-ти человек "малосрочников" было 2-3. Общего срока в секции на всех – более 400 годиков…"

Как видим, взгляд заключенного изнутри лагпункта серьезно отличается от взгляда "снаружи" – вольнонаемного сотрудника. Людьми в лагере управляли страсти, эмоции, чувства, инстинкты. Голод, страх, ненависть – основные из них. Человека в "зоне" могли невзлюбить и изуродовать по ничтожному, надуманному кем-то из своих же солагерников поводу. Могли приговорить на "сходе" к смерти или проиграть в карты кого-то из "неприглянувшихся" лагпунктовских начальников либо просто "третьего-пятого-десятого" из тех, кто войдет в барак (секцию). На лагпунктах лесного лагеря верховодили уголовники – "блатные". Основная же масса заключенных – это "мужики", люди, исправно работавшие и "тянувшие тягло", чьим трудом "кормились" и начальство и уголовная верхушка.

Присмотримся же к бытовой стороне жизни простого работяги-лагерника – "мужика". Вот как она предстает перед нами по свидетельству одного из бывших вольнонаемных сотрудников Вятлага:

"Жили заключенные в больших длинных бараках, разделенных, как правило, на две секции. В каждой секции стояли в два ряда двухъярусные нары для сна. На каждых нарах – по четыре места: по два вверху и внизу. Между нарами у окна – тумбочка на двоих заключенных. У входа в секцию – печь-"голландка". Если ее ставили в середине секции, то тепло от нее равномерно распределялось в помещении. Иногда где-то в уголке при входе отгораживался закуток для дневального. Как правило, обычная ("малая") бригада занимала одну секцию, а укрупненная – весь барак.

До шестидесятых годов заключенному разрешалось при себе иметь "гражданскую" одежду и при возвращении с работы он мог в нее переодеться. После того, как запретили использование в "зонах" наличных денег (конец 50-х годов), была изъята и "вольная" одежда. Она была сдана в каптерку личных вещей, и только при освобождении заключенный мог ее получить вновь. Все заключенные были одеты в лагерную "вещевку": нижнее белье (кальсоны и рубашка), черная хлопчатобумажная курточка, такие же брюки, кирзовые сапоги с портянками, телогрейка, а в зимнее время – бушлат (та же телогрейка, только удлиненная).

Подъем "трубили", а чаще – били молотом по подвешенному рельсу в шесть часов утра. На туалет, прием пищи и сбор отводились два часа. В восемь часов – развод. В это время вохровский конвой пофамильно принимал из "отстойника" каждого заключенного под свою охрану и побригадно вел (вез) на объект работы – в производственную зону. Это могли быть лесосека, шпалолесозавод, мастерские, лесобиржа и т.д. В восемнадцать часов – съем с работы, сбор на КПП (контрольно-пропускном пункте), проверка наличия заключенных и конвоирование их в жилую "зону". Затем – туалет, ужин и свободное время. В 23 часа – отбой ко сну. Наибольшую часть времени заключенные проводили на работе. Там же они обедали. Если сюда добавить просмотр кинофильмов, концерты художественной самодеятельности, организуемые культчастью (КВЧ), то окажется, что условий для свободного времяпрепровождения у заключенного нет. Через каждые десять дней – баня. Там заключенный сдавал свое грязное нижнее белье, а также курточку и брюки и получал от банщика чистые носильные принадлежности. Естественно, такой порядок мог и нарушаться – все зависело от руководства лагпункта.

Фактически заключенный в своем личном распоряжении имел: спальное место с постельным бельем, зубную щетку, пасту (порошок), мыло, полотенце и книги, не запрещенные для чтения в "зоне". Жизнь лагерника регламентировалась по часам и минутам. Он, как раб, должен трудиться там, куда его направит администрация лагпункта, делать то, что ему велят. Желание заключенного редко учитывалось при определении профиля его работы.

Если лагерник нарушал режим содержания (играл в карты, появлялся в "зоне" после отбоя, переходил из одного барака в другой, отказывался от работы и т.п.), то к нему применялись меры административного воздействия (от предупреждения, выговора, лишения права переписки, свиданий, получения посылок и передач до водворения в штрафной изолятор – с выводом либо без вывода на работу). К чему только ни прибегали отдельные тунеядцы, чтобы не идти на работу: одни натирали солью в подмышках, чтобы поднять температуру тела и получить в медсанчасти освобождение от труда; другие (так называемые "мастырщики") делали искусственные флегмоны; третьи ("глотатали шпаг") заглатывали различные предметы – ложки, зубные щетки, "якоря" и т.д.; четвертые ("членовредители") рубили себе пальцы, руки, наносили другие травмы и увечья… Тех, кто заглотил какой-либо предмет или совершил членовредительство (самокалечение), увозили на 16-й ОЛП – в центральную больницу для заключенных, где им делали операции по извлечению проглоченных предметов и проводили курс лечения. Все это время "пациенты", разумеется, не работали – "кантовались", по лагерному выражению.

Чтобы как-то предупредить такого рода явления, лагадминистрация водворяла "членовредителей" и "мастырщиков" (после их излечения) в штрафной изолятор. Нередко "членовредители" привлекались и к уголовной ответственности (по статье 58-14 УК – "за саботаж"). К ним ("саботажникам") приравнивались и тоже привлекались к уголовной ответственности отказчики от работы.

Оплата труда лагерников производилась по специальной сетке (тарифу) и по расценкам, которые были значительно ниже нормативов для вольнонаемных работников. Из заработка заключенного производились удержания за питание и вещдовольствие. Многие обязаны были платить по исполнительным листам: алименты, возмещение материального ущерба и т.п. И получалось так, что после произведенных удержаний у этой категории заключенных не оставалось денег на самое необходимое: курево, туалетные и письменные принадлежности, не говоря уже о приобретении продуктов питания…"

А вот как "воспринимал" течение своего рабочего дня на лесоповале рядовой лагерник:

"Промзона" – это квартал леса размером "километр на километр", огражденный от остальной тайги просеками шириной до 50 метров. Летом в пределах отчетливой видимости по периметру стоят вышки с часовыми (обычно "чучмеками" – узбеками, туркменами и т.п.), а зимой по просеке вокруг "зоны" прокладывается лыжня, по которой регулярно (через 15-25 минут) проходит наряд из 2-3-х охранников, обследующих "запретку" на предмет ее нарушения. При запуске в "зону" всех заключенных пересчитывают, как и при выходе из нее. Работают "от темна до темна". В обед – один час на прием баланды, которая в лесу варилась более "темная" (появлялись крупинки перловки, ячки, пшена). С наступлением темноты – "съем". Все бригадники волокутся к выходу на вахту. Пяти-десятиразовый пересчет наличия заключенных. "Пошел!", "ложись!", "стой!" – мат и все остальное "по заказу"… Главным исполнителем этого издевательства был начальник конвоя старший сержант Коростелев. Видел я "держиморд", но ничего подобного этому не встречал. Упорно говорили, что он – фронтовик, лишившийся детородного органа в результате ранения. Поэтому, видимо, его ярость выливалась на крепких, рослых мужчин из числа заключенных.

Дни зимы и весна прошли в непрерывной работе. Выходных не было. "Прогуляли несколько дней из-за морозов (было минус 40 градусов) – отрабатывайте!" Жизнь совсем потеряла свой смысл: поспал – и снова туда же, в лес. Приближалась весна. Погода стала еще более противной – сырость, дожди, слякоть… За ночь рабочая "спецуха" не успевала высохнуть в сушилках, и работяги не вылезали из полумокрой одежды…"

Да, о сухом воздухе в Вятлаге можно было лишь мечтать: кругом – сплошные болота, а от них – постоянный влажный смрад и до костей пронизывающая холодная сырость. "Болотный дьявол" при жизни лишал лагерника здоровья и сил, но и после смерти не давал покоя его праху: весной и дождливым летом бездонная жижа, вспучиваясь, изрыгала на поверхность все из своего "нутра", а зимой полутораметровая мерзлота не давала вырыть могилу достаточной глубины, чтобы по-людски захоронить покойников… Воистину – "места, отринутые Богом, смердящие угодья Сатаны…"

Серьезнейшее дело (порой – вопрос жизни и смерти) для заключенного – обувь. Вот что вспоминают на сей счет очевидцы:

"Вятлаг до 1954 года носил так называемые ЧТЗ (что-то наподобие лаптей, низом для которых служили обрезки от покрышек автошин). Ни о какой "сухости ног", ни о тепле, разумеется, не могло быть и речи. Да и какая "сухость", если кругом – болото, болото, болото… Оно вогнало в могилу огромное число строителей "светлого будущего". Основная масса мучеников 30-50-х годов костедробительной системы НКВД-МГБ-МВД ушла из жизни до 60-х лет. Поэтому нет воспоминаний – некому вспоминать! Ноги, годами "согреваемые" в ЧТЗ, отказывали в ходьбе, за единственным, разве что, исключением – в могилу…

"Сменкой" ЧТЗ стали в войну и после нее бурки – стеганные "обувки" в виде валенок. Но это – не валенки: низ этой "обуви" требовал жесткой подшивки, так как любой острый сучок мог пробить обычную подошву насквозь – отсюда ранения ног и, как следствие, обвинения заключенным в "членовредительстве", новые сроки вплоть до расстрелов (а сколько расстреляли?!). Обстоятельства с ношением бурок заставили "изобрести" вулканизацию подошв под бурки и валенки, поступавшие после войны как "б/у" (бывшие в употреблении) со складов Минобороны. Под эти "б/у" приваривали резиновые подошвы фабрично-заводского изготовления и получали так называемые "вулканы". Носил я и то и другое, то есть и бурки и "вулканы". Только к зиме 1953-1954 годов стали выдавать валенки новые – солдатские. Ботинки из кирзы и такие же сапоги шились для Вятлага тут же, в собственных мастерских…"

Еще одна "бытовая" грань жизни лагеря – это постоянная борьба с "носителями антисанитарии": вшами, клопами, тараканами, мышами, крысами и прочей "зоонечистью". Свидетельство очевидца:

"Весь послебериевский период во всех "зонах" не было широких эпидемий (кроме гриппа), связанных, как обычно, с этими видами "скота". В любой "зоне" борьба с ними идет настоящая: случай вшивости (хотя бы у одного заключенного) и – сплошная прожарка всей одежды (и верхней и нижней), дезинфекция, дезинсекция и т.д. Для борьбы с крысами существует при медицинском отделе Управления специальная бригада, систематически (хотя и с небольшими успехами) обрабатывающая "зоны" дератопрепаратами. Крыс везде в лагере – "пруд пруди". Не говоря о тараканах, которых заключенные-строители порой нарочно приносят из "зоны" во вновь сооружаемые помещения. Не успели, например, открыть новое терапевтическое отделение больницы, а в нем тараканов – тьма. Что есть, то есть, а вот "нашествия вшей" – нет. Кстати, и времена "бериевщины" тоже не отличались "выдающейся завшивленностью". Хотя и тогда, кроме прожарки и бани, других средств борьбы с нею не существовало…"

Отметим, впрочем, что в книге приказов по Вятскому ИТЛ за 1945 год неоднократно отмечается "большая завшивленность заключенных". Так что обозначенная проблема никогда не теряла в Вятлаге (как и в других лесных лагерях) своей актуальности.

Заключенный одного из таких лагерей конца 1940-х годов писатель Е.Федоров считает, что больше всего "обитатели" "зон" страдали от клопов. Вот его красочное описание этой "напасти":

"Я и Краснов лежим на нарах в 23-м бараке, на верхотуре гнездимся. Я наблюдаю за несусветной армадой клопов, что хаотично движется по потолку. Сколько же их! Чертова погибель! Эти гнусные твари имеют разум, и препорядочный!…Барачные нары – это остров. Они на штырях стоят, а каждый из штырей умно, хитро помещен в консервную банку с водой. За такие нары не жаль и Сталинскую премию…Но со всех сторон к некоторой точке потолка движется войско клопов, а там, с этой точки, клопы пикируют на заколдованные, научные нары гениальных умельцев. Дождь из клопов! Без промаха осыпают…"

Не меньшей бедой, впрочем, был и холод в бараках. В том же 1945-м году отмечено, что температура зимой в барачных секциях – от 12 до 16 градусов (совсем "не жарко" для вымотанных тяжелым физическим трудом, продрогших и промокших людей да еще при полуголодной "пайке")…

Как и в любом большом коллективе, для создания своего "микромирка" заключенные в лагере объединялись, группировались – с учетом сходных интересов, увлечений, общего интеллектуального уровня, характера, по "землячеству", национальной принадлежности и т.д., в том числе – и в целях обеспечения личной безопасности. "Заводилась дружба" и на основе совместного приготовления пищи, чая, и нередко – гомосексуального полового влечения. Вражда, возникавшая по причине споров и разногласий между такими "неформальными" группировками, иногда доходила до поножовщины или изгнания более слабых из "зоны" на вахту (КПП), откуда последних обычно водворяли временно в ШИЗО (изолировали), а затем отправляли в другое подразделение.

Наличие (либо отсутствие) "кореша-друга-напарника" в лагере – это для заключенного порой дело жизни или смерти. Приведем очень образное воспоминание об этом одного из бывших лагерников:

"Вся система лагерей была направлена на превращение огромных масс людей в лагерную пыль, и спастись удалось тем, кому помог Господь. На ручном повале каждый старался подобрать напарника по себе – и по силе, и по духу, а это очень важно. Нытик подбирал себе нытика, и они чаще всего уходили в небытие напару. Хлюпик выбирал хлюпика, а сильные духом подбирали себе подобных и чаще всего выживали, если их просто чисто физически не уничтожали чекисты или их пособники – ворье со своими приблудами… Повал леса "лучками" заменился электропилами "ВАКОП". Это – 2-метровая рама-шина с цепью и электромотором, таскаемая за двусторонние ручки двумя пильщиками. Этот "механизм" загнал в могилу не одну сотню несчастных бригадников, так как махина была тяжелая, а нормы резко загнули вверх. За невыполнение плана – уменьшение пайка, бригадный ШИЗО и т.п. Только электропилы К-5, К-6 и бензопилы чуть-чуть облегчили (в прямом смысле) нагрузку на руки заключенных…"

Попытаемся более детально представить себе один день на лагерном лесоповале с помощью свидетелей-очевидцев. Вот как это виделось глазами вольнонаемного сотрудника Вятлага:

"Развод на работу – в 7 часов. До мастерского участка (при расстоянии менее 5-ти километров) ходили пешком, строем по 4-6 человек в ряд, под конвоем обычно 2-х солдат с собакой. По прибытию на мастерский участок бригады расходились по своим рабочим местам. Лес валили лучковыми пилами. В 1951-1952 годах начали внедряться электропилы "ВАКОП" весом по 12 килограммов каждая, но вальщики от них отказывались и в доказательство своей правоты соревновались, кто быстрее спилит дерево – "ВАКОПом" или "лучком", и в большинстве случаев победителем выходил последний – "лучок"… Помню, бригадиры-вальщики Авчиев (аварец по национальности) и его друг Чернов имели лучковые пилы, нарезанные из патефонной пружины. Заканчивая работу, снимали со станка полотно пилы, скручивали и хранили в нагрудном кармане. В мороз до минус 20-ти градусов работали голыми до пояса или только в рубашке. Выполняли норму на 200 процентов и выше, что неоднократно проверялось при хронометраже. Оба освободились по амнистии в 1953 году… Вывозка леса в сортиментах на нижний склад производилась на лошадях, зимой – по "ледянке" (залитой льдом трассе), летом – по декавильной дороге (вместо рельсов по трассе параллельно укладываются бревна из подтоварника и по ним движутся специальные тележки, оборудованные колесами с вогнутыми ободами). Возчики были постоянными, за каждым из них закреплялась конкретная лошадь.

На мастерском участке, под навесом, была организована кухня-столовая. Съем заключенных и их сбор в "отстойник" проходил по ударам в кусок рельса. Охрана зимой осуществлялась по лыжне ("запретке"), ее проверяли раза 3-4 за день. Летом участок огораживали забором, солдаты находились на вышках. Как правило, заключенные, имеющие большой срок и "склонные к побегу" (по данным оперчасти), на заготовку леса не брались. В "отстойнике" (огороженная жердями территория 30x30 метров) проверялось, все ли заключенные собрались. Затем они конвоировались в жилую "зону". Перед запуском в "зону" проводился надзирателями обыск ("шмон") на предмет изъятия запрещенных предметов (ножи, заточки, пики, топоры и т.п.). Но такая проверка проводилась чисто формально…

Следует заметить, что вытаскивание бревен (трелевка), их погрузка на тележки – все делалось вручную, труд довольно тяжелый. За свою работу заключенные получали как деньгами, так и (временами) – по безналичному расчету, талонами. На деньги они могли купить в ларьке "зоны" курево, спички, печенье, пряники, зубную щетку и прочие мелочи…

До 1952 года основным инструментом на валке леса был "лучок" (ручная лучковая пила), постепенно вытесненный электропилами К-5, для чего по мастерским участкам проводились временные электролинии (два провода – высокое и низкое напряжение).

Но отдельные вальщики, как уже говорилось, упорно сопротивлялись, считая, что "лучком" работать легче и быстрее (некоторые мотористы-"лучкисты" перекрывали нормы выработки в 2 раза). К 1954 году "лучок" "вышел из употребления". Постепенно и трелевка стала проводиться только тракторами. Валка (до последнего времени) осуществлялась бензопилами "Дружба" и "Тайга", не требующими подводки электролиний и более облегченными. Конная вывозка леса была ликвидирована в 1961 году, а лошади (сотни голов) по указанию обкома КПСС отправлены на "мясокомбинат", чем внесли "значительный вклад" в награждение Кировской области орденом Ленина (за "успехи" в животноводстве)…

Система трудовых зачетов, введенная в ИТЛ в самом начале 1930-х годов, затем периодически отменяемая и вновь восстанавливаемая гулаговским начальством, успешно функционировала вплоть до 1960-х годов. При выполнении нормы на 121 процент и выше срок наказания засчитывался заключенному (в 50-е годы) как 1:3, то есть один день работы – за три дня "отсидки"… Производительность труда у "рекордистов", конечно, росла, но в больших объемах имелись и приписки невыполненных работ, "торговля" лесом между бригадами, прочие злоупотребления. В первую очередь "зачеты" шли "блатной" верхушке лагпункта…"

К этому подробному рассказу очевидца можно лишь добавить, что о "конкретике" работы на лагерном лесоповале (до 1953 года) говорить крайне сложно – из-за практически полного отсутствия живых участников этого каторжного "производственного процесса". Не зря в лагерях называли лесоповал "зеленым расстрелом": нормы тогда были очень велики и трудно выполнимы даже для физически могучих мужчин-гигантов. Ведь чем "габаритнее" и сильнее человек – тем больше ему нужно пищи и тем быстрее (при лагерном "довольствии") "валили" его дистрофия, пеллагра, цинга, дизентерия…

Отметим также, что не только время создания таежных лагерей, но и последующие десятилетия их существования – это эпоха (особенно до 1960-х годов) варварского отношения к лесу: сплошной хищнической его вырубки, без соблюдения каких-либо лесозащитных, природо- и водоохранных технологических правил. Рубили "что получше", "как удобнее" и "где выгоднее". Лозунг "Лес – стране!" демагогически оправдывал все. К тому же любой новый лагерный начальник-"варяг" субъективно был несравненно более заинтересован в "генеральских лампасах" и дальнейшем продвижении по службе, чем в развитии производственной и социальной инфраструктуры ИТЛ, наведении порядка в лесном хозяйстве. Сверхзадача – "дать план сегодня", "получить свое завтра", а там – "хоть потоп"…

Ну а после того, как лагпункт "выбирал" деловой лес в округе, его закрывали и расформировывали – в порядке, обратном процессу его создания. Иногда дело с закрытием затягивалось – слишком велики затраты на обустройство нового лагподразделения. Тогда заключенных возили к местам работы, причем на очень дальние расстояния (за десятки километров от жилой "зоны"). А поскольку бесхозяйственность и неразбериха, в чем мы убедились, – неотъемлемые черты лагерной жизни, то (помимо чисто экономического ущерба от такой "транспортировки" людей) это превращалось в настоящую пытку для заключенных. Вслушаемся в то, как живописуют этот путь сами бывшие лагерники, претерпевавшие его в Вятлаге минимум дважды в день:

"А сколько физических мук приносят "контингенту" такие путешествия на "корабле" – так называются грузовые машины с большими кузовами, в которых в передней части (у кабины) выгораживается решеткой место для конвоя, а остальное "пространство" битком наполняется заключенными. Кузов не имеет крыши и лавок для сидения: всю дорогу заключенный вынужден проводить или "на корточках" (попробуй – высиди!), или – на полу, что тоже "не мед".

Поскольку в Вятлаге дороги почти везде лежневые (выложены из деревянных пластин или отесанных бревен) и езда по ним представляет один из самых акробатических и опасных видов движения, то случаев съезда с лежневки – несчетное количество, особенно в непогоду. Движение, конечно, "однониточное", то есть пока одни машины идут в лес, другие (едущие им навстречу) ждут на разъезде – как на одноколейной железной дороге. А поскольку кто-то непременно "заваливается" с лежневки, его нужно вновь "ставить" на нее: ждут дежурный трактор или кран, иногда за десятки километров, и "доставка" в "зону" чаще всего заканчивается в 2-3 часа ночи, а ведь в 6 часов – уже подъем и развод на работу. О каких "воспитательных действиях" тут можно говорить? – Быстрее заглотить баланду – и в постель… И что важно: весь путь – под открытым небом, без крыши. Если дождь или снег, – все льется и сыплется за ворот или на бушлат, который все мокрее и сырее, а к утру не высыхает – вновь на себя всю подогретую, но влажную одежду, для новой "промочки". Только в лесу у костра она чуть-чуть подсохнет, но никогда и нигде не просыхает по-настоящему…"

Что ж, в ГУЛАГе в полной мере практически проявлял себя известный теоретический постулат о "бытии, определяющем сознание". Самым непосредственным образом это относится и к той сфере, которую мы рискнем назвать "лагерной этикой". Здесь сложился очень своеобразный комплекс норм поведения, присущий не только заключенным, но, в определенной мере, и вольнонаемным работникам – ведь обе эти части лагерного населения живут в своеобразном симбиозе. И "лагерной этикой", вольно или невольно, пропитывался каждый, кто имел отношение к "зоне" (заключенный-"бытовик" или "политический", охранник или надзиратель, воспитатель или инженер). В основе этого поведенческого комплекса лежит философия уголовного мира, наиболее удачно приспособившегося к жизни в лагерях. Попытка (на наш взгляд, весьма удачная) системной характеристики этого лагерного феномена предпринята уже упоминавшимся экономистом Л.С.Трусом и (в обобщенном виде) сводится к следующему:

1) Главной чертой поведенческого комплекса ГУЛАГа, по мнению Л.С.Труса, является отвращение к труду. Поэтому большим личным достижением и заслугой считается устройство на должностях, не требующих физического труда, – в конторе, дневальным и пр.

2) Бесхозяйственность, упоминавшаяся выше, – это норма существования в "зоне", так как в основе лагерной "экономики" лежит расточительство всего: человеческих жизней, времени, труда, продукции, материальных ценностей – "ничего не жаль! гори все синим пламенем!"

3) Существенная особенность мировоззрения лагерников – ориентация на "здесь и теперь". Завтра будут другой лагерь, другой лагпункт, другой барак, другая камера, другой бригадир и начальник. Важно только сиюминутное состояние: стоять-сидеть-лежать, молчать, работать, есть, спать. О будущем (как и о прошлом) лучше не думать, а то сойдешь с ума.

4) Не менее важная черта жизни в ГУЛАГе – повседневное жульничество: приписки, халтура, "туфта", взаимный и всесторонний обман. Изначальный смысл его – облегчить непосильный труд, но затем ложь (в большом и малом) становится внутренней необходимостью и нормой жизни. Об этом все знают, но без повсеместной и повседневной "туфты" выжить в "зоне" невозможно.

5) Непременная черта поведения в "зоне" – цинизм. Он проник во все мельчайшие поры лагерной жизни: во взаимоотношения, манеры, облик, речь заключенных. Лагерные заповеди (о них речь впереди) вобрали в себя все худшее, темное, грязное, что есть в человеке.

6) Подозрительность и враждебность к любой инициативе. Начальство видит в последней проявление индивидуальности и независимости личности, а личность в лагере не нужна, более того – она опасна для системы, значит – ее (личность) следует стереть в "порошок", в "пыль". "Рядовые" же заключенные видят в преследовании "выскочек" и "умников" способ выслужиться перед начальством.

7) Нетерпимость к любым проявлениям человеческого достоинства. В условиях лагеря подобные проявления – это вызов, бунт или дерзость, которыми другие заключенные могут воспользоваться в своих целях. Поэтому в "зонах" негласно, подспудно культивируется и осуществляется моральное расчеловечивание, "освобождение" основной массы лагерников от норм жизни в цивилизованном обществе.

8) Ядро "этического комплекса" ГУЛАГа – зоологический эгоизм. Каждый – сам за себя. Любые сантименты в отношениях между людьми здесь быстро исчезают. Лагерные заповеди, которыми руководствовался всякий выживший заключенный, как раз и гласят: а) "Лучше недоесть, чем переработать!" б) "Падающего – подтолкни!" в) "Умри ты сегодня, а я подожду до завтра!"

9) Наконец, основа "гулаговского комплекса" – культ грубой силы. Все в лагере убеждены, что только силовое решение возникающих проблем и споров по-настоящему эффективно.

Все эти элементы "лагерного поведенческого комплекса" со временем просочились в советскую действительность, растворились в ней, стали неотъемлемыми ее компонентами в самых разных проявлениях: в повседневной жизни, быту, работе миллионов людей. Ведь внутри- и внелагерный советский Мир – это единое целое, "сотворенное" одними и теми же "ваятелями", по единому "замыслу", из одного и того же "человеческого материала".

***

Вся жизнь заключенного в обозреваемый нами период протекала внутри бригады.

Е.Федоров в своей повести "Жареный петух" иронически замечает по этому поводу:

"Население лагеря разбито на бригады. Во главе бригады – бригадир. Он физически не работает, а следит за дисциплиной в бригаде, погоняло. Бригадир назначается лагерной администрацией. Крепкий, хороший бригадир – это клад. Он, конечно, понуждает к работе ленивых и нерадивых, а таких очень много в каждой бригаде (зэк не любит упираться, хитер и лукав), но и кормит бригаду. От него зависит, хорошо ли закрыт наряд, а значит, сколько перепадет бригаде дополнительных мисок каши. В критические минуты бригадир сам встает на ответственный горячий участок…, примером заражает, захватывает, увлекает вечно сонных бригадников…"

По мысли писателя, "бригада имеет прямое сходство с русской общиной, которую боготворили как славянофилы, так и Герцен… В лагерной бригаде больше общности между ее членами, чем в миру, в крестьянской общине, и, пожалуй, она даже напоминает семью: большую, трудовую, патриархальную семью – бригадники повязаны друг с другом не одним производством, но… всем бытом, всей жизнью".

Издеваясь над лагерной структурой, Е.Федоров заключает, что ОЛП нерукотворен, но формы его сложились не стихийно – это осуществленный идеал социализма.

В Вятлаге (как и в других лагерях) бригадирами часто назначались матерые уголовники. Так, в 1950 году на 19-м ОЛПе бригадир Коржуненко избивал заключенных, заставил их облить на тридцатиградусном морозе одного из своих солагерников. А на 10-м ОЛПе (уже в 1955 году) начальник этого лагпункта назначил бригадиром глухонемого заключенного из числа уголовной "верхушки". Руководство Вятлага с наигранным удивлением "интересовалось": как же начальник "инструктировал" такого "бригадира" и как последний "руководил" своей бригадой?

К политзаключенным, которых в лагерном обиходе до войны звали "контрреволюционерами" или "контриками", а после войны – "фашистами", отношение в ГУЛАГе было (по понятным причинам) "специфическое": их "не рекомендовалось" (а временами – попросту запрещалось) назначать на многие (прежде всего – "теплые") должности. Как правило, это были люди, безвинно пострадавшие и не считавшие труд зазорным. И все же – как заставить работать этих "контриков-фашистов", если у многих из них (особенно в послевоенный период) сроки наказания составляли по 25 лет да еще с "довеском"? Испытанный метод – "подмешать" к "политикам" немного уголовников и назначить последних бригадирами. Уголовники, сами не работая, "добивались" (прямым насилием) рабского повиновения бригадников (чтобы они "горбатили, не разгибая спины"), отнимали у них часть продуктов и вещей из посылок и передач, забирали лучшие порции в столовой, изымали деньги для "общака"…

Свидетельство очевидца:

"…Политзаключенных ("58-я статья" и "социально вредные элементы" -"СВЭ") считали более опасными преступниками, чем уголовников, и до 1953 года держали на особом, более жестком режиме. Сроки у них часто были большие… К середине 50-х годов только на Комендантском ОЛПе "политиков" было человек 300 (всего же в 1940-е – начале 1950-х годов репрессированные по "политическим" мотивам составляли чуть более трети лагнаселения Вятского ИТЛ – В.Б.). Они занимали 21-й, 22-й и 23-й бараки в северо-восточном углу "зоны" (раздельное размещение заключенных по статьям уже реализовывалось – В.Б.)… В это время на Комендантском лагпункте "политические" уже не подчинялись "ворам". Три барака "ка-эров" были отделены от общей "зоны" забором из жердей высотой 3-4 метра. В заборе была калитка, и у нее круглые сутки дежурил вахтер из их же ("пятьдесят восьмой") числа… Работали "политические", как правило, лучше и в быту жили чище. В бараках у них был идеальный порядок, курение внутри секций запрещено, введена сменная обувь. В тумбочках свободно лежали деньги, продукты, и не было случаев воровства… По мнению начальства того периода (первая половина 50-х годов – В.Б.), "политики" отличались высокой организованностью, сплоченностью, стабильной работой, почти полным отсутствием нарушений. В основной массе они в это время были уже бесконвойниками, а другие работали вместе с "бытовиками", то есть деления на производстве на "политических" и "уголовных" не было. Но если для выполнения плана, скажем, выходной объявлялся рабочим днем, то были случаи коллективного отказа "пятьдесят восьмой" от работы: они ("политики") уже реально ощущали свою силу и жили в ожидании амнистии…"

И все же уголовная "система ценностей", ущербная криминальная психология пронизывали все поры и структуры лагеря: бригады, цеха, отделы, службы и прочее. Реальным выражением этого являлось всесилие лагерной "теневой экономики". Бригадир (формально или неформально) чаще всего делил бригаду на три "звена". В первом – физически самые сильные лагерники, выполнявшие наиболее тяжелую работу, поэтому их "прикармливали", выделяли "ДП", "темную" баланду и т.п. Сюда же "определялась" "блатная верхушка" бригады. Поддерживал "бугор" и "середняков", выделяя их во второе "звено". Ну а в третью "группу" "сбрасывали" неумех ("асфальт тротуаровичей"), доходяг ("баклажан помидоровичей") и проштрафившихся солагерников… Так вот: любое перемещение заключенного на другое место работы обязательно сопровождалось взяткой. У бригадира – свой фонд (он "дает", ему "дают"). "Давали и брали" водкой, спиртом, хорошей едой, деньгами, женщинами… (Заметим, что даже сам этот "взяткопрейскурант" зеркально отражает лагерную "иерархию приоритетов". К чему стремился любой заключенный в своей повседневной жизни? Предмет его постоянной зависти и вожделений – хорошая и обильная ("от пуза") еда, добротная одежда, спиртное и женщины. А спрос, как известно, рождает соответствующее предложение…). Бригадиры, нарядчики, руководители лагподразделений и их структур – все и всем платили, глубже и глубже погрязая и запутываясь в этой системе круговой поруки. "Теневая экономика", как и на "воле", укрепляла горизонтальные связи и ослабляла официальную власть в лагерях. Поэтому не так уж всесилен "кум" (оперуполномоченный) – он не может "сделать" ни большую "пайку", ни "придурочную" работу, от него вообще (применительно к глубинным интересам лагерника) мало что зависит. Это только на первый взгляд кажется, что всем в "зоне" управляет "начальство в погонах" – оно, по сути, очень далеко от повседневной жизни заключенных. Власть формальных начальников зачастую иллюзорна и эфемерна. Реально делами в лагерях распоряжаются неформальные лидеры, зачастую – из числа самих же заключенных. Люди эти – разные, но "авторитетными" и страшными для солагерников их делает абсолютная, практически ничем и никем не ограниченная власть над жизнями других заключенных. Впрочем, сами оставаясь (по своему менталитету и юридическому статусу) рабами, они являются только "калифами на час" – в любой момент их лагерная "карьера" может прерваться, ибо вечно враждующие группировки внутри "зоны" ведут "перманентную" войну – не на жизнь, а на смерть…

Ну а цена жизни "рядового" заключенного "не тянет и на копейку" – смерть разгуливает всегда неподалеку. Так, в 1950-м году на 21-м ОЛПе "приблатненные" в жилой "зоне" задушили 2-х солагерников, а на производстве убили 3-х человек. "Бандитские проявления вражды между заключенными", – так квалифицировало эти и многочисленные подобные случаи вятлаговское начальство. Невысоко ценилась жизнь лагерника и солдатами охраны, и техноруками на производстве. В 1951 году солдат Разгильдяев без всяких на то оснований из нагана застрелил заключенного. Дело, правда, приобрело огласку, и охранник получил два года исправительно-трудовых работ. Техника безопасности не соблюдалась совершенно, и в том же 1951 году только за два первых месяца в Вятлаге зафиксировано 137 травм на производстве, из коих 9 – со смертельным исходом.

Еще одна неотъемлемая черта лагерной жизни – повальное "стукачество". Уже в 20-е годы руководство ОГПУ ставило задачу иметь среди заключенных в лагерях не менее 25 процентов доносчиков. В 1930-1940-е годы эта "плановая" установка уменьшилась до 10 процентов. Но об "успехах" и неудачах в этом деле судить сложно, поскольку оперчекистские архивы, где сосредоточены списки лагерных "стукачей" и "шептунов", отчеты оперуполномоченных ("кумовьев") о работе с "агентурой", закрыты намертво. Ориентируясь по некоторым косвенным источникам, можно лишь предположить, что гулаговские чекисты (официально – во всяком случае) вполне укладывались в "плановый" 10-процентный "норматив". Безусловно, "прослушивались и простукивались" все лагерные структуры. Вот любопытные данные по эвакогоспиталям в Кировской области: к 1 июня 1942 года на ее территории размещены 53 госпиталя с 29.106 ранеными, среди которых находились 9 резидентов и 95 осведомителей соответствующих "органов". Советский образ жизни предусматривал "прощупывание" и фиксацию настроений, разговоров людей во всех слоях общества. Один из бывших заключенных Вятлага так – с гневом, но метко и образно – пишет об этом:

"Вся система (советская – В.Б.) – тупая, как сибирский валенок. Она способна держаться только на лжи, подлогах, тайном и явном надзоре, подслушивании и на любой подлости. Особенно это сконцентрировано в лагерях, где в каждом можно увидеть подлеца. И не потому, что все заключенные подлецы, а потому, что из каждого система старается сделать мерзавца – доносителя и "стукача", используя все имеющиеся в ее распоряжении средства и способы. По крайней мере, каждый попавший в тюрьму или "зону" заключенный подвергается обработке иезуитскими методами вербовки. Используют и кнут, и пряник, лесть и угрозы. И горе "клюнувшему" на них – ты продал душу Дьяволу! "Стукачи" в "зоне" чаще всего рано или поздно "засвечиваются", и удел их – нож под ребро…"

Другой бывший заключенный Вятлага (с воспоминаниями которого о прибытии на лагпункт "Волнушка" мы уже знакомы) так рассказывает о предпринятой к нему попытке вербовки:

"Режим был зверский. Главным гнетом были "воры". С первого дня пребывания в "зоне" этапников по вечерам стали вызывать к "куму" (оперуполномоченному 1-го отдела Вятлага). Вызвал "кум" и меня. Ласковый, скользкий, обтекаемый… Играя на том, что автоавария, за которую я осужден (10 лет ИТЛ и 3 года поражения в правах), не является "позорной" (это не разбой, убийство и прочее), он предложил мне "стукачество", фискальство. Я вежливо отказался и не подписал предложение "кума". На листе с записями его вопросов и моих ответов "кум" оставил четверть бумаги чистой, а внизу поставил "галочку" – для моей подписи. Я перечеркнул чистую часть листа огромным знаком "Z" ("зэт") и расписался. "Кум" взревел матюгами, но в изолятор я не попал… Каково же было мое удивление, когда после возвращения в барак меня никто не тронул и пальцем, хотя некоторых били (после "визита" к "куму") смертным боем. Дело в том, что под кабинет "кума" был сделан подкоп и "шестерка" воровская дословно слышал разговоры "кума" с заключенными и подробно передавал их содержание "ворам". Итог: согласился доносить – смертное избиение или нож, не согласился – без последствий…"

Конечно, этот рассказ, как и любое "мемуарное" повествование на "лагерную" тему, следует воспринимать с известной мерой осторожности. Думается, что (в значительной массе случаев) лагерному начальству удавалось своих "сексотов" (секретных сотрудников) оберегать и сохранять. И все же для последних всегда существовала альтернатива двурушничества, "служения двум господам", работы на обе стороны непримиримого лагерного противостояния, а порой – и довольно тонкой провокации. Бывший сотрудник (офицер) Вятлага рассуждает об этом явлении следующим образом: "Для эффективной работы (лагадминистрации – В.Б.) имелись осведомители ("стукачи"). Их фамилии держались в секрете. Среди "стукачей" были и приспособленцы, провокаторы, с которыми работу приходилось прекращать. Через сеть осведомителей в лагере было предотвращено много преступлений, в том числе побегов и нападений на лагадминистрацию…" Цель оправдывает любые средства – вот "основополагающий" принцип и смысл деятельности лагерных чекистов.

***

Свободное время заключенных (имелось ли оно? – отдельный вопрос) должна была "организовывать" курировавшаяся политотделом ИТЛ служба культурно-воспитательной работы (в отдельно взятом лагпункте – культурно-воспитательная часть – КВЧ). В обязанности этой службы входила также "мобилизация контингента на выполнение производственной программы". Отзывы и мнения о деятельности "культвоспитателей" в "зонах" (как и о многом другом, что там "имело место быть") отнюдь не однозначнны.

Так, один из бывших заключенных Вятлага считает, что "до 1953-1954 годов в "зонах" ни о каких развлечениях не могло быть и речи. Жили по образу тяглой скотины и спали на сырых досках под замком – вот суровые будни быта. Лишь бы выжить, лишь бы поесть, лишь бы чем-нибудь набить живот… Ни о каких кино, театрах и концертах никто из числа "контингента" и не подозревал. Все было поставлено на выживание и только на выживание. Все "развлечения" были только у "блатных" – карты, игры "под интерес" и прочее…"

В реальности кинофильмы, концерты, спектакли, конечно же, были, хотя не так уж часто (по той простой причине, что далеко не во всех "зонах" имелись элементарно необходимые условия для таких "мероприятий).

Писатель Е.Федоров вспоминает, что у них в "зоне" (на рубеже 40-50-х годов) раз в месяц "крутили кино". Изредка выступала лагерная "культбригада". Значительная часть ее концертных номеров посвящалась критике тех заключенных, кто "отлынивал от работы" – "темнил", "мастырил", "филонил".

"В десять часов вечера, – иронически пишет Е.Федоров, – замирает жизнь: отбой, о чем зэки оповещаются троекратным ударом по рельсу, подвешенному на столбе около КВЧ. Одновременно в бараке вам угрожающе подмигнет лампочка. Радио после отбоя отключается, и все мы, зэки, одновременно и дружно задаем храпака. Игры, чтение, тары-бары (беседы-разговоры) после отбоя наказуются, изолятор запросто можно словить. Надзиратели зорко следят, чтобы во время, отведенное под сон, наш брат зэк не куролесил…"

Талантов и творческих личностей в "зонах" (в том числе и в Вятлаге) всегда было немало, но в первые "гулаговские" годы возможностей использовать свои дарования и профессиональные артистические навыки у заключенных актеров, музыкантов, художников практически не имелось. Перелом произошел в середине 1940-х годов: тогда по лагерям пошла "мода" на организацию при политотделах ИТЛ своеобразных "придворных" артистических трупп, а иногда – и настоящих профессиональных "крепостных театров". Не миновала это "чекистско-барское" увлечение и Вятлаг. С легкой руки и по приказу все того же "неугомонного" начальника Управления Вятского ИТЛ полковника А.Д.Кухтикова с 9 февраля 1944 года в этом лесном лагере был создан свой собственный театр. Смета его содержания на десять месяцев 1944 года в доходной части составила 232.000 рублей, а в расходной – 187.000 рублей (лагерное начальство внимательно следило, чтобы театр, как и любое иное хозяйственное подразделение, не приносил убытков). В "театре Вятлага" в разное время играли профессиональные актеры – Т.К.Окуневская, М.Г.Снегова, Н.С.Баранова, А.В.Касапов, С.В.Рацевич. Хореографами были Ф.Ф.Бруземан, М.А.Сульер, Ф.О.Келлер. Композиторы П.А.Русаков (Поль Марсель), Р.Э.Пятс писали музыку к спектаклям и постановкам. И многие-многие другие артисты, музыканты, режиссеры из числа заключенных и спецпоселенцев работали в "театре Вятлага". Причем на время репетиций, спектаклей и концертов их привозили в клуб под конвоем.

Театром были поставлены оперетты "Баядера", "Веселая вдова", "Цыганский барон", "Свадьба в Малиновке", множество драматических спектаклей, сотни концертов. В 50-е годы театр преобразовали в "центральную агитбригаду", дававшую (в том числе – непосредственно в "зонах") концерты для заключенных. Один-два раза в год "культбригада" посещала с "гастрольными представлениями" каждый ОЛП – ездили в "своем" пассажирском вагоне, со "своим" реквизитом и, разумеется, со "своей охраной".

Известная киноактриса Т.Окуневская в мемуарах "Татьянин день" так вспоминает свою лагерную "артистическую работу" в 1950 году:

"Культбригада готовит программу, и это ее рай: мужчин привозят в женскую зону на репетицию, и у кого-то появляется хоть какая-то личная жизнь. А когда программа готова, их возят по всем лагпунктам – и это их ад. Они ночуют на вахтах, в столовых, на полу, где попало, таская на себе весь скарб – костюмы, инструменты… От культбригады впечатление тягостное: замученные, несчастные люди, держится более или менее молодежь. Даже под страхом смерти интеллигенция в лагере не может не сплетничать, не завидовать, не устраиваться получше за счет других. Контакты с начальством – это заискивание, подхалимство – все то же, что обязаны проделывать "придурки" за благополучие в зоне…"

Конечно же, элемент творчества при рабском "зековском" состоянии артиста очень слаб. Татьяна Окуневская, сильная личность и внимательный аналитик, вспоминает, что за всю свою лагерную "артистическую деятельность" творческий порыв лишь однажды выплеснулся у нее – на концерте в дальнем лагпункте:

"Здесь город, огромный, разбросанный город каторжников, трудящихся с утра до ночи, раздетых, голодных, холодных, и ничего, кроме надежды на свободу, у них нет. Рабы. Как же здесь уцелеть психически?! Как не превратиться в животное?! В лагере добро и зло сконцентрированы, сплющены…

Лагерь самый-самый дальний, огромный, пурга метет уже три дня, мы еле добрались… Зрители тихо, спокойно входят в зал, выбриты, приодеты. При моем появлении встали и начали аплодировать, и так же мгновенно упала тишина, за окнами воет вьюга.

Запела, и вдруг две тысячи сердец забились вместе с моим… дышат вместе со мной… у нас одна душа… Это и есть вдохновение. Впервые. Может никогда не повториться. Не прийти. Земного такого счастья не бывает. "Землянка". У мужчин текут по щекам слезы, тишина жгучая, пурга ревет… Передо мной фронтовики, смотревшие в глаза смерти. Сильные, молодые, цвет нации. Если открыть ворота, то строем выйдет полк от рядовых до командиров, до полковников. Они потребовали, чтобы быть вместе без уголовников, без блатных, и за это валят по две нормы леса…"

Здесь точно подмечено, что находившиеся в лагере фронтовики уже не являлись "бессловесным тяглом": их сложнее морально раздавить, превратить в рабов. Личностное начало – инициатива, чувство собственного достоинства – в этих людях, прошедших через огонь и кровь Великой Войны, обострено до предела. И все же – есть в этом рассказе популярной актрисы явственный элемент лагерной легенды, мифа. Ведь лагерь в сущности – это большое ухо: здесь живут слухами и любят сочинять романтически приподнятые мелодрамы, которые увлекательно рассказывают вечерами ("тискают `романы") специалисты этого дела.

Кстати, важное место в жизни заключенных занимало и "печатное слово" – книги и периодика (особенно – во времена "оттепели"). По данным политотдела Вятлага, в 1951 году на 32-х подразделениях лагеря имелись 42 библиотеки для "сидельцев". Общий книжный фонд составлял около 40.000 экземпляров (правда, почти половина из них – политическая и техническая литература). Каждый второй заключенный значился библиотечным читателем. Кроме того, тогда выписывалось для лагерников 1.637 комплектов газет и 326 журнальных экземпляров. Согласимся, это немало, даже на 20.000 человек "контингента"…

Вторая половина 50-х годов – это краткий "расцвет" художественной самодеятельности в лагерях. Так, на упоминавшемся уже 22-м ОЛПе Вятлага в это время в ней участвовало около 30 человек. Музыкальным руководителем был заключенный Пищальников, окончивший Бакинскую консерваторию по классу фортепьяно ("сидел" он по 58-й статье – будучи в плену у немцев, поставил для них концерт). В лагерной самодеятельности Пильщиков играл на аккордеоне. Солист-вокалист – заключенный Немарцев (осужден по Указу "четыре шестых" – от 4 июня 1947 года) – в "зоне" работал портным. Были неплохие исполнители на струнных инструментах, певцы, чтецы, хор, модная в то время клоунада. В репертуаре, утверждаемом КВЧ, обязательное и значительное место отводилось "материалам на местные темы" – отражающим "жизнь ОЛПа"…

Тогда же, при временном смягчении лагерного режима, в некоторые "зоны" разрешали даже выписывать наложенным платежом любые музыкальные инструменты. Этим воспользовались, например, заключенные Комендантского (центрального) ОЛПа Вятлага. Здесь имелось в "зоне" немало баянов, аккордеонов, гитар. Широкую известность в Вятлаге приобрел местный оркестр духовых инструментов. Заключенные, бывшие на "воле" музыкантами-профессионалами, сумели поставить и самодеятельность лагпункта на вполне приличный, невиданный (и неслыханный) в здешних местах уровень. Музыка в этот период заполняла "свободное время" у сотен лагерников. Однако уже в 1959 году вятлаговскому начальству "показалось", что со "всей этой зековской самодеятельностью" оно "перегнуло палку" и почти все музыкальные инструменты у заключенных Комендантского ОЛПа изъяли, оставив 3-4 баяна на всю "зону" (3.500 человек).

***

Делом "здравоохранения" в лагере ведала также особая служба, возглавлял которую санотдел (САНО) Управления ИТЛ. В 50-е годы, согласно штатному расписанию, в этом отделе, кроме его начальника, значились врач-инспектор, снабженец и два санитарных врача (санэпидемстанция – СЭС). В самом поселке Лесном функционировала поликлиника с больницей – для лечения начсостава (офицеров и солдат), вольнонаемных работников, членов семей сотрудников лагеря. Заключенным медицинская помощь оказывалась в санчастях, которые имелись в каждом ОЛПе. Там же лагерники получали освобождение от работы по болезни или направление на ОП ("отдых производственный") на несколько дней. Тяжело больные "сидельцы" лечились на 16-м ОЛПе – в центральной больнице (ЦБ) для заключенных, куда недужных, включая "саморубов-членовредителей", доставляли специальным вагоном ("вагонзаком") или санитарной дрезиной "скорой помощи". Располагалась ЦБ первоначально в 50 километрах к северу от Лесного, а затем – в нескольких километрах южнее от него, в поселении Полевой-2. На больничном ОЛПе имелись хирургическое отделение с операционными, двухэтажный туберкулезный корпус, кожвенерологический стационар, психиатрическое, инфекционное и терапевтическое отделения, а кроме этого – пересыльный пункт ("пересылка"), "хозбарак" и ШИЗО. Врачами (в большинстве своем) в 50-е годы уже работали вольнонаемные специалисты либо освободившиеся из лагеря, но не имевшие права выезда за пределы Вятлага, а также немцы-спецпоселенцы, приписанные в 1946 году к спецкомендатуре Кировского областного УМВД. В конце 40-х и начале 50-х годов находились среди вятлаговских медиков и те, кто был причастен к шумным процессам по делам "кремлевских врачей".

Пациент-заключенный 50-х годов так вспоминает о своих лагерных целителях:

"О медиках 16-го больничного кто-нибудь напишет много доброго. Как специалисты-врачи, как люди-человеки они заслуживают сердечной похвалы людской. Сразу же после 1953-го года разрешили "комиссовку" – списание (освобождение) по болезни больных заключенных. Скольким же они (больничные врачи) продлили жизнь на "воле" или хотя бы позволили умереть не в "советских Бухенвальдах"! Отношение врачей к лагерникам было человеческое, если последние действительно болели и не вели себя с медиками по-скотски. Не повернется язык говорить худого, если этого не было. Часто, очень часто врачи стремились дать отдохнуть работягам-доходягам перед отправкой их на лесоповал: если видели, что выписываемый из больницы опять "дойдет до ручки", ему назначали повторное лечение в стационаре или санчасти при лагпункте. Попадались, конечно, и среди врачей подлецы, однако таких все же были единицы, это не массовое явление. Чаще всего – это врачи-женщины, обиженные мужиками, природой или судьбой. Но это – единицы. Основная масса лагерных врачей – подвижники Божьей милостью, человеколюбы…"

Немало было в вятлаговской "больничке" пациентов с рублеными ранами – "саморубов" (заключенный сам наносил себе удар топором по руке, чтобы не работать и попасть на "стационар", – передохнуть там от каторжного труда на лесоповале для многих представлялось единственным спасением).

Случались и вещи самые невероятные. Вот лишь несколько фактов из "обычных" будней ЦБ (конец 50-х годов): один заключенный "разжевал и съел" электролампочку, другой – проглотил целую партию домино, третий – ложку и вилку. Особенно распространенным было "употребление" так называемых "якорей": клубок проволоки с выступающими острыми концами и привязанной суровой ниткой заглатывался вместе с хлебной мякотью, в желудке этот мякиш рассасывался и обнажившаяся острая проволока при подергивании за прикрепленную к "якорю" нитку вызывала кровавую рвоту. Таких "якористов" срочно отправляли на хирургическую операцию и "проделывали" ее без всякого снисхождения и милосердия…

Были среди лагерных врачей специалисты высочайшей квалификации – воистину "золотые руки". До сих пор добром поминают местные жители замечательных хирургов, кандидатов медицинских наук Михаила Эдуардовича Утцаля (политзаключенный, осужден по статье 58-10 – за "антисоветскую агитацию"), Эдуарда Ивановича Кальмбаха (немец-спецпоселенц), заведующую хирургическим отделением, фронтового военврача Анну Куприяновну Купчину, гинеколога Льва Николаевича Ментвида и многих других. В составе медиков, как и других специалистов Вятлага, немало было (о чем уже говорилось) этнических немцев – из Поволжья, Украины, Причерноморья…

Порой вятлаговские врачи творили настоящие чудеса. Вот какой случай припоминает один из заключенных Вятлага середины 50-х годов:

"Работал тогда в центральной больнице хирург Иван Владимирович, молодой – лет около 30-ти, вятский, кажется, из Яранска. Сбил на своей машине старуху – и получил 3 года. Жил в "зоне", в бараке хозобслуги… Однажды привезли сюда (в ЦБ) с "севера" заключенного-грузина с топором в голове – посчитали, что покойник, и поместили в морг. Иван Владимирович в ту ночь был дежурным врачом. Зачем-то ему понадобилось зайти в морг, где этот грузин лежал. И тут он (Иван Владимирович) обнаружил, что "зверь"-то (по-лагерному так называли всех кавказцев) еще живой. Созвонился хирург с начальником больницы, попросил разрешения прооперировать полуживого-полумертвого – и к утру вынул у него топор из головы, очистил череп от осколков и "тронутого" мозгового вещества (а его набралось граммов 200)… Самое удивительное, что у этого грузина-счастливчика – выходца с того света – ни один орган не парализовало. Я сам видел потом его в больнице: мужик лет под тридцать, через голову (ровно посередине) – огромный шрам, но уже без повязки, почти заживший, а из одной ранки, как паста из тюбика, выжимается белое-белое вещество. Мужчина разговаривал, смеялся и ходил по палате…"

Действительно, хирургам в Вятлаге работы всегда хватало с избытком. Были у них и незаурядные профессиональные успехи и достижения, однако многие из них так и остались неизвестными для общественности и медицинской науки… Кстати, очевидец, фрагмент воспоминаний которого приведен выше, считает, что, по его многолетним наблюдениям, в "зонах" минимум 30 процентов их "обитателей" нуждаются в лечении от "дебильности, если только она поддается лечению". И надо сказать, что это наблюдение подтверждается современными психодиагностическими исследованиями (правда, процент психопатологических отклонений называется гораздо более значительный).

Завершая обзор лагерной системы "медицинского обслуживания" отметим, что в нее входили также Дом ребенка (для младенцев женщин-заключенных – в "зонах" Вятлага ежегодно появлялось на свет несколько десятков новорожденных) и свой Дом отдыха…

***

Таковы (в самом общем виде) основные элементы структуры Вятлага 40-х – 50-х годов.

Он всегда являлся сугубо секретным объектом и в официальных документах (а также на почтовых адресах) обозначался под кодовым наименованием – "почтовый ящик (п/я) 231". Лишь в конце 1968 года Вятлагу подобрали более нейтральный, безлико-казенный "псевдоним" – "Учреждение К-231", но еще долгое время (вплоть до середины 80-х годов) и он оставался "непечатным": применяли разные "эвфемизмы" (в основном – с "производственным уклоном", что, в общем-то, наиболее адекватно отвечало сути вещей) – "Лесновский лесокомбинат", "предприятие п.Лесной" и т.п…

Теперь, имея определенное представление о внешних параметрах "лагерной среды обитания", попытаемся мысленно "проникнуть" в ее "содержимое", представить себе внутреннюю структуру, "пневмосферу" мира заключенных.