6 января

(Петроград.) Уже 23 года минуло, а еще – не человек…

Пятница, 29 января

В среду (27 января) была у Зои Крыловой. Она совсем меня не ожидала, встретила таким возгласом удивления, что мне чуточку смешно стало. Обещала поговорить с латинистом (репетитором) и передать ему о моих странностях… Потом как-то само собой вышло, что я пела (начинаю носок прочищать) и стихи свои ей рассказала – пассаж!

Спрашивает:

– Чем вас Аня (Корепанова) привлекла?

– У меня, – говорю, – такое настроение было… душа наизнанку… и это такая гадость… А Аня может говорить обо всем – и так неглубоко…

– Развлекала?

– Да, отвлекала внимание от душевного состояния…

А разговор этот имел своим началом фразу – мою:

– Мне Аня нынче что-то…

– Да, это верно, – сказала Зоя, – я поняла, хотя вы и не договорили…

И тут же сообщила:

– Вы помните, в прошлом году со мной жила курсистка? Она теперь вышла замуж, но мы переписываемся. И вот она мне писала еще осенью: «Помнишь, у тебя была как-то курсистка, такая высокая, зовут ее, кажется, Нина? Вы с ней такую гармонию составляете вместе. Вам это, вероятно, незаметно, когда вы вместе, а со стороны очень видно»…

Не знаю, так ли это? Если гармонию определить как соединение контрастов, то, пожалуй, будет не совсем верно, так как у нас очень много общего, если же – как соединение подобных натур, то тоже не совсем верно, так как оттенки натур у нас различные…

Суббота, 6 февраля

Результат моего посещения Зоиного обиталища сказался сегодня уже ощутительно. В четыре часа я уже занималась в первый раз с латинистом. Только это не тот, о котором говорила Зоя (Крылова) и с которым я познакомилась у нее в среду 3-го (февраля). У того оказалось много уроков, и он откомандировал мне своего товарища – Николая Алексеевича Иорданского. И я осталась очень довольна, что он не сам со мной занимается. Он поляк – этот Иосиф Мартынович Ланскоронский – с внешним лоском и легкой насмешкой. Во всей его манере держаться, говорить мне почудилось что-то неискреннее. И как меняется у него вид, когда посмотришь на него – в то время как он сидит и когда стоит… Во-первых, я смотрю на него снизу вверх (хотя он и не дотянул до Юрия (Хорошавина)) – в этом последнем случае, и столько польского высокомерия спрятано между его бровями!..

А этот его товарищ – пониже ростом, с тупым носиком и зелеными глазами, совсем бритый, и бровей у него так же почти не видно, как у Зины (сестры). Мягкий и с таким принципом занятий: лучше он сам лишний раз повторит, чтобы не задерживаться и чтобы (ученику) лучше усвоить…

Это для меня – большая находка. Я его совершенно не боюсь, как не боюсь ему наврать при ответе. Стало быть, буду отвечать: неверно – поправит, мне с ним этого не совестно. Только при таких условиях ведь у меня и может что-нибудь выйти…

Он, по всей вероятности, умный и, должно быть, много читал и знает то, что читал. Он успел уже мне сообщить, между прочим, что императрица Елизавета Петровна прекрасно знала латинский язык – наряду с другими – и писала на нем такие отрывки, что хоть самому Цезарю впору.

Да, кстати, вспомнилось: на вчерашнем (5 февраля) семинарии Пиксанова в реферате мне очень понравилась приведенная фраза, если не ошибаюсь, Анненкова, который говорит Тургеневу: «…Занять всё то место, которое по росту приходится…» Очень уж хорошо выражено…

7 февраля, воскресенье

Была у Юдиных. Со вторника (2 февраля) до воскресенья – срок не малый. Лена (Юдина) и то такой фразой встретила:

– Знаю, почему не была, знаю – по-латыни начала заниматься, влюбилась в своего учителя, смотрит на него и всех забыла…

Миша (Юдин) говорит:

– Забывать начали наш адрес…

Я пришла уже за обедом. У них сидела Маня Прозорова – был урок. Потом они все ушли: Алексей Николаевич (Юдин) – в школу, Миша – в лазарет… (сегодня дежурит ночь, но между перевязками и дежурством приходил домой), Лена – к Архиповой, так как у нее (Лены) 18-го (февраля) – концерт.

Екатерина Александровна (Юдина) ее (Лену) провожала, а Сонечка (Юдина) пошла к Мане (Прозоровой).

Маня усиленно звала меня к себе, но… безуспешно. Миша (Юдин) говорит Мане – в пояснение, почему я не иду:

– Да она любит в щель забиваться…

И по этому поводу длинный разговор вышел.

Он (Миша) находит, что я себя не уважаю, как и Соня, потому у нас болезненно развито самолюбие и потому каждая ошибка доходит до сердца. Мы считаем себя почему-то хуже других, и потому у нас такой забитый вид и мы худо чувствуем себя в обществе, боимся высказать свои мысли, так как боимся сделать ошибку, «сказать неверно».

– Ведь не боги горшки обжигали, – говорит Миша.

– Не боги.

– Ну, так чего же – и вы обожжете не хуже других, да и обожгли уже.

– Да где? Я своих горшков не вижу.

– Да вот: французский сдали – вот один горшок, психология – другой…

– А от третьего горшка она всячески старается спрятаться, – вставляет Екатерина Александровна (она присутствовала при сем разговоре).

– От какого? – спрашиваю.

– От реферата…

– А вы читайте его, заявите, что хочу читать – и только! – настаивает Миша. – Не считайте себя хуже других. Ведь вот – гимназию кончили, имеете право на существование – как всякий человек, даже уже потому, что вы – человек. И нечего в щель залезать (вот любимая Мишина поговорка – относительно меня и Сони). Уважайте себя и увидите, что удобнее и легче жить станет. Всякий, кто себя уважает, не боится сознаться в своей ошибке, и это я считаю самым важным, потому что сознанная ошибка – это уже наполовину исправленная ошибка. Подумайте-ка над этим!..

Легко сказать – «уважайте себя». А как уважать, если…

Ну, нечего разглагольствоваться. Пора спать. Завтра рано вставать надо…

10 февраля, среда

Когда я это время думала о своей совести, мне приходило на ум такое сравнение: она не чищена так же давно, как и мои сапоги, принимая, конечно в соображение, что совесть чистится раз в год, а ботинки – раз в две недели. Но сапоги сегодня вычищены, так что больше сравнивать уже нельзя…

18 ( февраля ), четверг

За эти дни произошел маленький инцидент.

В воскресенье (14 февраля) Лена (Юдина) много пела. Это – вечером, а утром надоела мне с Ватей (Траубенбергом). Вспомнила мою «влюбленность». И к одному романсу приплела его имя, почему романс, в сущности красивый по музыке, стал мне не симпатичен…

Миша (Юдин) этого не понял – и вышла маленькая история. Уходя, я попросила Лену дать мне до понедельника «Вечерний звон» и «…Чудное мгновенье». Она пошла завернуть (ноты), что-то поговорила с Мишей, завязала (сверток) и дала мне.

По дороге я что-то хотела их (ноты) посмотреть, но мне (неловко) было развязывать (сверток). Приезжаю (домой) – с предвкушением удовольствия: ведь целый вечер петь можно – Ули не будет дома! И вдруг… – «Гроб» и «Как сладко с тобою мне быть» – связанное с именем Вати… Занавес опускается.

На следующий день (15 февраля) Сонечка (Юдина), здороваясь, передает мне письмо и сверток.

– То-то… – говорю.

В письме – благородное самообвинение и обещание «больше не делать».

– Она (Лена Юдина), – говорит Сонечка, – как ты ушла, расстроилась, чуть совсем уж не ревела, мигала очень сильно и пикала, что ты рассердишься. А больше всего виноват Миша. «Я, – говорит, – хочу, чтобы ей (Нине) этот романс понравился, он – красивый, а если бы среди других – так она не обратила (бы) внимания, а то я хочу, чтобы она почувствовала всю прелесть…»

– Скажи ему, Сонечка, что до слез почувствовала…

– Ему уж от мамы попало вчера…

Ну, я, конечно, написала Лене письмо – и всё такое… И целый вечер наслаждалась и вознаграждала себя за разочарование. И выучила этот «лазурный» романс – в доказательство того, что я не сержусь…

А во вторник (16 февраля) меня ждал сюрприз. Прихожу на курсы, Соня (Юдина) мне дает еще ноты. Удивлена.

– А ты посмотри! – говорит Сонечка.

Смотрю – и… «Жаворонок» Глинки– мне от «коварного и недогадливого Миши с искренним раскаянием – после каверзы с романсами»… Ах уж, Мишенька!.. Был бы тут – расцеловала бы, вероятно, в обе щеки, а так – пообещала уши надрать…

Сегодня опять из-за него слезу пустила – уж очень он меня ловко ловит на том, что я, по его словам, «в щель забиваюсь». На сегодня это было так. В разговоре я сказала такую фразу:

– Ну, так как это мое мнение…

– То оно и неизвестно?..

– Ах ты, зацепа!..

И еще говорит:

– Вы уж очень ловко говорите тут – зацепиться так удобно, что я не могу удержаться, хотя мне и совестно.

– Выдерите его, Ниночка! – говорит Екатерина Александровна (Юдина)…

23 февраля, вторник

Весна, как-никак, а у меня всё умерло в душе. Кажется, я больна. Психически. Потеряла всякую способность любить – что бы то ни было и кого бы то ни было. Ни одного теплого чувства у меня не осталось в груди. А куда всё делось, все те крохотки хорошего, что были раньше?.. И не поймешь, и не скажешь…

Бываю в Церкви. А где настроение, что бывало раньше? Нет его. А почему нет?.. Кто ответит, кого спросить?..

25 ( февраля ), четверг

Что же это, наконец, читают по вечерам на Первой неделе в церквях? Вот уж три дня я хожу – и ничего понять не могу. Надо спросить маму, что это такое?..

2 марта, среда

Была сегодня с Мишей и Соней (Юдиными) на выставке «Союза».

Вещи Бобровского мне очень понравились. А Екатерина Александровна (Юдина) говорит, что пожалела, когда узнала, что он пишет пейзаж…

А у Аркадия Александровича (Рылова) – может быть, и очень хорошо, но мне не дюже понравилось – как профану…

Собственно, если разбирать, так у каждого из художников что-нибудь понравилось.

У Жуковскогоесть прекрасный «Intérieure», у Клодта – озеро, летом, в жаркий полдень, и лес – в это же время… «Незабудки и васильки» Петровичева так и говорят об «исадах», а «Последний снег» – о дороге на Филейку или к Афонасию.

А какие «дусятины», по Лениной (Лены Юдиной) фразеологии, маленькие эскизы Виноградова и Аладжалова!..

«Туманы» Васнецова как хороши – прелесть!..

А вот остальное у меня – не прелесть. Начала болеть голова. В понедельник (29 февраля) целый день лежала… А теперь болит во рту. И не флюс, и не зуб, а болит и болит, и языком ворочать трудно…

Понедельник, 18 апреля

Вятка.

Мы с Зоей сегодня в таком настроении, как будто нашалили – и нам от этого весело… Да и в самом деле – нашалили: тетя отправила с нами гулять Зою-маленькую и Лену Глазырину, а мы пришли в (Александровский) сад – и так нас потянуло прокатиться на пароме – за рекой (Вяткой), что послали мы девочек домой, а сами покатили… Сначала сомненье взяло – вдруг тетя рассердится, что я ребят одних оставила? А Зоя говорит:

– Ничего. Анна Васильевна («тетя Аничка») Лену отпускала с Зоей-маленькой…

И мы, отправив ребят домой, поехали. День был серый, только изредка выглядывало – на минуточку – солнце. И теперь оно выглянуло, да позабыло спрятаться – и загляделось на лес и его отражение, на серые облака на горизонте, которые, тоже залюбовавшись землею и водою, застыли в неодолимом движении. Стало тепло-тепло. А в лицо дул свежий, ровный вечер. На реке было тихо. Только местами мелкая рябь вилась острыми изгибами серебряных лент на темно-зеленом опрокинутом лесе. Да было видно теченье. Хорошо!.. Бодрость вливалась в душу. Весело стало…

Обратно на гору мы влетели одним духом. Отдышались чуть-чуть – на скамейке – и пошли по магазинам: и так легко пошли, словно и не было этой горы, точно мы всё время сидели и отдыхали…

А вечером, после дождя, я с дядей ходили в больницу… Облака сильнее намокли, посерели и висели низко-низко. В воздухе была сырость. Потом стал накрапывать дождик. Несмотря на это, мы прошли до Николаевской (улицы), потом – домой. Нагулялась досыта…

Когда пришла (домой) и села в гостиной (жаль, в темноте сидела вся компания – девочки с тетей Аничкой) – тогда и почувствовала, что ноги устали и спать хочу!..

Среда, 27 апреля

Зойка изводит нас всех нынче… до такой степени, что… я и сказать не могу. Мне стыдно, но у меня иногда кипит в груди такая бессильная злоба, что я задыхаюсь… Теперь я пишу спокойно, но час тому назад…

Она (Зоя) пришла сегодня с урока от Герасимова и приглашает всех прелюбезно: не желает ли кто пойти с ней на концерт… И я согласилась – и наметилась идти, но почему-то не поверила совсем и еще спросила:

– Ведь времени много, одеваться ли?..

– Одевайся! – говорит, а у самой сочинение и уроки совсем не готовы…

И я тщательно начала готовиться, а когда оставалось одеть только платье – оказалось, что ей идти не хочется, и если она не подаст к сроку сочинения – «Перчиха» (Е. И. Перцева) поставит двойку и т. п. И все это в таком тоне, что если б я настаивала на том, чтобы идти, то она «сделала бы это – как какую-то милость»… А как мне хотелось хорошей музыки послушать – ведь за все лето не удастся ничего услышать!..

Правда, что очень полезно получать такие щелчки по носу, но это ведь и обидно, когда лишаешься такого наслаждения. Мне очень обидно сегодня, очень обидно!..

Цезарь помог, однако, справиться с дрожаньем губ – спасибо ему!..

Теперь Сонечке (Юдиной) письмо напишу, но, впрочем, это будет больше для Миши (Юдина). Он так уверен в пользе «щелчков»… И я уверена, но не убивают ли они веру в людей?..

28 апреля, четверг

Сейчас прочла, что было написано не так давно: сравнение души с сапогами. Здесь – вычищено и то и другое…

Как все эти дни серо и скучно! Дождь идет сентябрьский, а не весенний – крупный и веселый. Почему погода так влияет на настроение?.. Впрочем, нет – это не совсем так. Я очень люблю сентябрьский дождь, и всего больше – идти под ним медленно-медленно и чувствовать, как капли – мелкие бисеринки – одна за другой холодными струйками стекают за ворот…

А теперь, может быть, несоответствие раздражает?.. В чем проходят дни? Не знаю… Цезарю уделяю всего два часа, а на остальное не могу выбрать времени… Как это Соня и Миша (Юдины) успевают в день так много сделать?..

Я много раз успела уже вспомнить романс Рахманинова, который Миша (Юдин) играл в последний раз мне «на все лето». Я не помню его звуков, я помню только основу его содержания – того содержания, которое я почувствовала, а не действительного. Мне слышался в нем светло-печальный упрек – настойчивый, но нежный. А потом голоса, перебивая один другой, зазвучали взволнованно, но не резко, потом стихали – нежнея, и что-то светлое, но чуть печальное росло и ширилось. Оно слилось для меня с синим вечерним небом и тающим прозрачно-белым облачком, с чем-то большим и тоже светло-печальным в моей душе…

Теперь при каждом воспоминании я прибавляю – вероятно, в связи с настроением – особые, своеобразные оттенки темы, и, если Миша вздумает осенью (или когда мы встретимся), снова сыграть его, я уверена – я его не узнáю. Так сильно разойдется его содержание в моем воображении с его настоящим содержанием… 5 часов.

Только что пришла из гимназии и успела пообедать. Там (в гимназии) старый гусляр и его спутница пели духовные песни и стихи и сказывали сказки. Очень интересно, но словами этого не передать: не написать буквами оттенков говора, не перелить комизма, юмора или глубокого чувства благоговения, сдержанного вдохновения… Даже мальчики заинтересовались. Реалисты были…

Их (гусляра и его спутницы) песни – материал, собранный в Смоленской губернии. И передают они их очень хорошо. Но ведь это у них – не вложенное веками в природу, не наследственное.

Она – бывшая актриса, пошла в сестры милосердия, так как она не может теперь играть на сцене – во время такой войны. В лазарете, где она развлекала раненых и пела им, она встретила старого бывшего учителя, который тоже развеселял раненых – игрой на гуслях, на которых играет уж пятнадцать лет. Это было год тому назад. И теперь они ездят и дают маленькие общедоступные концерты…

Я очень рада, что мне удалось услыхать их. Это – моя вторая экскурсия в родную старину. Первая была в Петрограде, у нас на курсах, когда я слушала «бабушку-сказительницу» Марью Димитриевну Кривополенову, 72-летнюю старушку, с таким жаром передававшую стáрины и былины: про «царя Ивана Васильевича», про «Микитушку Родомановиця», про «Скарлютку-вора». И много, много другого…

То была архангельская старушка. Сильный драматический талант, которому эти стáрины были родными, который вырос из другого, вероятно, большого таланта – ведь 5-летняя Машутка слушала, как пел, бывало, ее старый-старый дед… Слушала, а потом и сама стала петь, научившись за своим дедом, и теперь поет по всей Руси и рассказывает, как хранится история в душе народа… Хорошо, что Озаровская ее вывезла…

Пятница, 29 апреля

Вчера (28 апреля) вечером я была у Лиды (Лазаренко). Она была одна дома, если не считать «чижика» – Володи, ее (Лиды) двоюродного брата. Но он, право, в счет не идет…

Мы провели вечер, как никогда. Зинаида Александровна (Куклина) права – у нас с каждым разом отношения всё лучше, всё серьезнее. Как хорошо, что у меня есть Лида!..

Говорить о том, о чем мы с ней говорили вчера, я не стала бы ни с кем. Соня (Юдина) – уж очень неземная, Зине (сестре) – не нужно этого знать. Ах, ей (Лиде) я хотела бы сказочной, красивой жизни!.. Мы и об этом говорили с Лидой.

У нее – мужественная душа, у этой девочки. И раскрывается она для немногих. Мне – она большая поддержка. А она жалеет, по ее словам, «зачем Москва не в Петербурге, а Петербург – не в Москве»?

Она играла мне вчера Шопена и Чайковского: «Времена года. Июнь». И – среди всей этой слякоти и грязи – я была на берегу синей реки в жаркий, недвижный полдень. Солнце горело, и воздух млел, и дали сливались в дымке. Ароматом дышали колосья ржи – под жаркой лаской солнца впивая влагу с реки, к которой сбегали – по угору – правильным острым углом… На небе – ни облачка… Вдруг потянул откуда-то сильный свежий ветер. По бледно-зеленому полю побежали фиолетовые волны. Река еще посинела. На горячем белом песке так хорошо лежать! С плеском, ропотом, со звучными сказками набегают на берег волны. Они так прозрачны у берега, а дальше – глаз тонет в темно-синей глубине. Что говорит прибой? Не разгадать, а он говорит и говорит – говорит так, что не устанешь слушать…

Лида играла тогда, когда не нужно было говорить, когда много было сказано. И на этот раз она играла так глубоко!..

Суббота, 30 апреля

Что за беда, что сегодня холодно и ветрено и темно-темно? Что за важность, что каждую минуту может пойти дождь? Моя душа отдыхает и ширится, слушая звон – вечерний Всенощный звон, который я так люблю. Она приобрела теперь жизнерадостность и ясность – после долгих лет смятения и смутно-непонятных постоянных метаний…

Я чувствовала это уже давно, но Лида несколько дней тому назад облекла всё в слова…

Пусть будет сегодня сильный, но не очень ровный ветер! Душа крепнет под ним и становится сильнее. Недаром я так всегда любила сильный ровный ветер. Только под ним, только после операции, что я произвела над ней (своей душой), она получила эту ясность, силу и жизнерадостность…

Пятница, 17 июня

Почти два месяца прошло со дня последней записи, полтора – уж наверное… И опять так много и вместе так мало произошло – в душе и в мыслях… Впрочем, главный мотив известен и формулируется так: 23 года прожил человек на свете, а ничего путного не сделал – ни себе, ни людям. Он осложняется еще другим мотивом, который еще прибавляет надоедающей назойливости. И все мои раскаянья и жалобы ни к чему: ведь я палец о палец не ударю, чтобы исправить ошибки и «сотворить плод, достойный покаяния» (из проповеди, удивительно-хорошей, какого-то священника-постороннего – в Великорецком селе).

Вывод: принадлежу к разряду нытиков и надоедаю Соне и Мише (Юдиным) своими жалобами на самое себя. Отсюда – желание хоть немножко исправиться и перейти в другой разряд. Как только этот – другой – называется?..

Несколько дней тому назад хотела записать здесь о своих путешествиях на Великую реку и в гости к Глазыриным и Поповым. А теперь что-то уж не хочу… Так, как бы хотела написать, – не выйдет, ну, разве когда вдохновенье придет и стремление к «художественной» литературе. А иначе – не стóит. Да, пожалуй, и не до того теперь…

Занимаюсь Некрасовым и с каждой страницей всё яснее и яснее вижу, что я ничего-ничего не знаю. Вот бы успеть всё прочесть, узнать!.. А времени так мало, и работа, благодаря моей неспособности уйти в нее с головой и вечной рассеянности, подвигается очень тихо вперед. О, ужас!.. Ведь я так даже не успею приготовить экзамены…

Суббота, 3 сентября

Петроград.

Стопудовая тяжесть спала с души, ибо я нашла себе комнату. Какова будет сия девица (соквартирантка) и всё остальное – покажет дальнейшее…

Но если я спокойна за внешние обстоятельства – в настоящую минуту, то далеко не спокойна за свой внутренний мир…

Возобновлен мир, и это стоило мучений, и это принесло уже мучения – и в будущем несет неисчислимое множество их. Сохраню ли я уважение к этим двум помирившимся людям, из которых один хочет наслаждения, а другой – простоты и спокойствия совести? Сумею ли сохранить то – чуть заметное – уважение к последнему, в котором ему отказывают почти, но которое, очевидно, все-таки есть, иначе он махнул бы на всё рукой и не бился бы из-за какого-то странного, беспощадного, осуждающего чувства?.. Нет, не умею сказать! Отчего не умею так сказать, чтобы всё ясно стало?!. И как много теряю я от этого! Один час сладкого засыпания после примирения – и на другой же день мучения… Какая борьба между двумя человеческими началами!..

Я хочу победы духа! Силы Небесные! Помогите мне!..

Понедельник, 5 ( сентября )

«Ходячие мощи», как назвала мою компаньонку курсистка, живущая около кухни, заболели. Хозяйка (да и я, пожалуй) – испугалась. Посылали ее к доктору. Она уехала – часу в четвертом (пополудни), а теперь – восьмой (час вечера), и ее до сих пор нет… Верно, папа-крестный не уехал еще, и она отправилась к нему…

Господи, не надо пертурбаций! А то мне не приготовиться к коллоквиуму…

Вчера (4 сентября) была у Минюшских. Они живут теперь уже на новой квартире. Тут у них так хорошо! Так красиво убрано!.. А. А. (Минюшский), кажется, устраивался сам. Я приехала – он был один дома. Е. А. (Минюшская) с Марусей Ковалик (впрочем, она теперь замужем – за каким-то Родионом) куда-то уехали. И пока мы сидели в кабинете вдвоем, он (Минюшский) все свои досады рассказал. И горести тоже…

Со стороны Спасскойэто нахальство (письмо о скорейшей высылке на «военный заем») возмутило его, и до сих пор он не может спокойно говорить об этом…

Относительно девочки (образ Святого Сергия, спасавшего его (Минюшского) на Японской войне) – действительно странно… И Е. А. (Минюшской) он не говорит. Пока действительно – незачем. Но, в общем, это – непонятная история. Странен сон и требование… Не записать ли это подробнее?..

Он (Минюшский) рассказывал так:

«…Тогда был в Финляндии и вижу сон: в маминой комнате, на ее кровати – Зинка умирает. Понимаете? В той же комнате, на той же кровати – другая Зинаида. Вот совпадение! Но я ничего не получал… Тогда я будто бы обращаюсь к нашему Сергию – видели? Образ Сергия, который сопровождал меня в Японскую войну и спасал не один раз… – и говорю, что я перенесу его в ее комнату, что он будет всё время с ней, словом, что я отказываюсь от него – для Зинки… Утром телеграфирую: пригласить Писаревского – отслужить молебен Сергию. Так и было сделано… На следующий день получаю письмо: написано очень сдержанно, но вижу, что проглядывает что-то…

В ночь вижу мать. Начинается холодный пот… кошмар форменный! На другой раз – то же… и поставлено условие: звать Зинкó – тогда всё будет хорошо. Понимаете?

– Почему такое имя? – спрашиваю.

– Мать требует.

Ее в детстве так звали. Как будто она ту хочет воплотить… собственно, это даже как будто от прабабушки уже идет: она звала так свою дочь…».

Не правда ли – непонятно? И – в высшей степени оригинально. Только что тут действует? Самогипноз ли это, или как объяснить?.. А самому-то ему (Минюшскому) плохо – расширение вен на сердечной почве…

Он говорит: «…Не хочется так (жест) – к праотцам отправиться… Все-таки ведь мне только 34 года… А у отца закупорка была – здесь (тычок в голову – правая половина), у матери – здесь (переносье), а у меня вдруг тут будет (выразительный жест к сердцу, сопровождаемый юмористически-соответствующей миной)»…

Конечно, юмор и всё прочее – хорошо, но, в общем-то, очевидно: его дело – м-м-м… не знаю… Хорошо – хоть завещание-то сделал уж… Вот…

Ну, хозяйка с разговорами пришла – и спутала… Да уж ладно – потом допишу: и о лампе, и обо всем другом… А какой абажур у лампы! Какая красота! Прелесть!.. Даже если он поддельный – под что-то там, я не знаю, всё равно – красив удивительно!..

7 сентября, среда

Этот колпак для лампы – поразительной красоты, то есть, вернее, совсем не поразительной, а тихой, матовой, незаметной сразу. Вот как надо сказать. Чудный рисунок и бархатные краски…

Моя Дýша всё пугает меня и хозяйку. То ей совсем худо, то она чувствует себя прекрасно. Сейчас совсем весела, а утром чуть не умирала…

Была Верочка Гайба. Она почти без приюта и хочет проситься к моей хозяйке. Не знаю, как это устроится…

Была сегодня у Юдиных. Пообедала, посидела недолго. Потом пошла…

Хлестал дождь, потухли огни магазинов. Колокола гудели…

Пошла в Казанский собор. Пели певчие, жарко горели свечи, молились и уходили люди… Простояла и я – с полчаса. Но молиться не могла. Просто стояла, глядя на жаркие свечи, в странной рассеянности. Уверенная, что всё устроится…

А когда ехала в «траме» домой, monsier Larond, любезно разговаривая, ехал с курсисткой, и, когда остановился «трам» на Среднем проспекте, они оба вышли – и рядком пошли под его зонтиком…

Ох, Господи! Моя Дýша – сама беспомощность и сама нерешительность. Я сейчас это ей сказала…

Воскресенье, 18 сентября

Столько разочарований за эти дни!..

Во-первых: Соня (Юдина) достала мне только один билет на баховский концерт. Во-вторых: коллоквий отложили до 22-го (сентября), и я бросила книги в огорчении, так как энергия пропала… В-третьих: Маруся (Бровкина) привезла посылку, но не привезла «тянулок». В-четвертых, от Лиды (Лазаренко) нет писем. В-пятых, у меня снова лежит на душе грязное дело и отравляет всё существование…

А кроме того, Маруся Шутова долго не идет – не могу отвести душу ни с кем. А в ее ласке так много чего-то успокаивающего, что хоть и не расскажешь ей ничего, а легче станет…

А моя Дунечка – такая неинтересная!..

Я купила вчера Сонюше (Юдиной) палевые некрупные хризантемы – остролепестные и тверденькие. И Соня, и Лена, и Екатерина Александровна (Юдины) решили, что я похожа… нет, что эти хризантемы похожи на меня. А другие – от Димы Порецкого, «растрёпочки» – на Соню…

На сегодня я ночевала у них (Юдиных). Хорошо!..

Только, Боже Великий, почему же я все-таки чувствую себя до ужаса одинокой?..

19 сентября, понедельник

Получила от Лиды (Лазаренко) письмо. «Горицветы», «Маки», «Май в Сибири», «Июнь». Столько личных бликов!.. Это мало похоже на Лиду. Бедная девочка! Бедное мое сердечко! Цветок еще не распустился, а дыханье грозы смяло душистую чашечку… Но это потом будет лучшим вспоминанием. Аромат сломленного бурей цветка останется навсегда. Сколько красоты в этом нераспустившемся бутоне, сколько поэзии в прерванной недопетой песне, сколько чистой силы и свежести в этом недозвучавшем аккорде, сколько жизни в этой… смерти, хотела я сказать!..

Как я хочу этой поэзии!.. И нет ее у меня. Нет красоты и правды. Как жутко, до отчаяния пусто – и холодно-жутко!.. Охватит эта жуть – и так сердце упадет, точно остановится на минутку… Бр-рр!..

Ну, что писать? Что толку писать? Всё равно не скажешь так, как чувствуешь, всё равно не поможешь – (даже если) напишешь…

Ах, кто не обладает творческой силой, тому надо стараться как можно меньше разрушать. Ведь на место разрушенного надо создать новое, иначе как же жить?.. Разве суть в том, чтобы загасить лампадку? Не в том ли – как ее зажечь?..

Вчера у Юдиных была Маня Прозорова. И вот какой разговор (между ней и Мишей Юдиным) мне пришлось выслушать. Я сидела рядом в комнате – они видели меня, ручаюсь, и не во мне, в сущности, тут было дело, а потому говорили тише.

– Я одержала полную победу, помните? Я писала – в чем…

– Это хорошо. Только нам теперь надо еще строже к себе относиться.

– Как строже?.. Нет, как тогда была, так и теперь буду – такая же…

– Нет, это нельзя. Теперь вам надо создать какой-нибудь свет, что всегда был бы впереди… Это очень важно… Я нашел этот свет в искусстве… и думаю, что не ошибся… То есть я пришел к этому из образного положения… религии… искусства…

Елешка (Юдина) хлопотала тут. И только эти обрывки мыслей я слышала. Как многое теперь объясняется!.. Вот почему у Миши (Юдина) особая, лишь ему свойственная нота во всей музыке. То есть не музыкальная нота – как звук из высоты, а его отношение к музыке. Только как же они у него слиты – музыка и религия?!.

За обедом говорили о великодушии.

– Вот вы – не великодушны, у вас – тарелка с трещиной…

– Нет, это мне Соня дала, – ответила я, – но, вообще, я этим качеством не обладаю…

– Да, лампадку вот не загáсите…

– Лампадку? Зачем? Это красиво… Но если нужно – почему не загасить?..

Я не поняла сущности дела. Надо было спросить:

– Не в том ли дело, чтобы суметь ее зажечь? Погасить – так нетрудно! Но хватит ли у тебя силы и огня, чтобы зажечь другую?..

Прав Дюма-сын, когда говорит: «Разрушай по возможности меньше». А особенно – если ты не в силах создать новое…

Пятница, 23 сентября

Вчера (22 сентября) сдала коллоквиум у Пиксанова. Не так, как мне хотелось, но «крест» он мне поставил. По обыкновению, тотчас же скисла и не могла радоваться. Из чего хозяйка заключила, что я провалилась…

Написала домой открытку – над ней поревела (это уж я над вторым письмом реву, Лиде (Лазаренко) писала – тоже слезы капали)…

К Юдиным пришла – принялась книгу читать, тоже поревела и так, сидя за столом, разок скисла…

А ну их – мои глаза! Они ведь на мокром месте…

Когда я ехала в трамвае к ним (Юдиным) – через Николаевский мост, мне показалось, что с набережной на мост въезжал Аркадий Александрович (Рылов) с багажом – всё, как полагается человеку, возвращающемуся домой из путешествия. Но мог ли он вернуться так скоро? Меня это немножко смущало, и я решила, что ошиблась. Но… оказалось, что я совсем не ошиблась: он в самом деле приехал – и вечером пришел туда (к Юдиным), и все были очень-очень рады.

Он много рассказывал интересного – о жизни, пейзаже и типах той части фронта, где он был. Ему был оказан всякий почет: начальник станции должен был устроить ему место, в гостинице для него выселили бы из номера кого угодно, если бы это понадобилось (так было приказано), к нему прикомандировали двоих офицеров, которые сопровождали его всюду (что, конечно, его-то стесняло), зрительной трубой он мог пользоваться – когда только пожелает и т. п.

Ужасно интересен один эпизод. Заходит он (Рылов) к офицеру – за получением какого-то разрешения. Тот спрашивает его имя, отчество и фамилию. Получив ответ, говорит:

– Да, так, есть… – и неожиданно добавляет: – А вы обедали?

– Нет.

– Так вот – садитесь и ешьте!

– Да я не хочу. Вот от питья бы не отказался…

– А вы не кочевряжьтесь – садитесь! Мы вас здесь так откормим… Мы всех должны кормить. У нас всё есть – это вам не Петербург…

Говорит (офицер) этак грубовато, и вид суровый: усы щетинистые и брови щетинистые (жестом поясняет эти нависающие брови Аркадий Александрович), а взгляд – добродушный. И оказалось, в довершении всего, что он (офицер) – тоже вятич. «Земляк», – отрывисто сказал он на заявление Аркадия Александровича, что он (Рылов) – из Вятки…

Понятно, еще много чего (он) рассказывал, но всего не запомнишь и не запишешь. Да всё равно и не передашь того характера рассказа, который присущ Аркадию Александровичу. Выразительность речи, и голоса, и мимика – ведь это непередаваемо! И в письменной передаче получится совсем-совсем другое – часто неинтересное и малозначащее…

Сегодня я ничего не делаю. Отдыхаю. Ходила на Смоленское кладбище, исполняя Лидину (Лазаренко) просьбу и собственное желание. По пути оттуда купила себе белых астр (за 30 копеек баночку), так как решила позволить себе эту роскошь, если сдам коллоквиум… Придя домой, нарисовала. Но вышло худо… Теперь пишу вот, а уже четвертый час (пополудни). Надо бы сходить пообедать да немножко заняться своим чтением…

Да – вот что хотела я записать. Была у нескольких новых профессоров. Первым делом – у Полиевктова, читающего общий курс русской истории. Мне он (этот курс), в общем, нужен. Вот я и решали послушать. На этой лекции он (Полиевктов) для меня ничего нового не сказал. Все это я слышала – из уст Екатерины Ивановны (Сидневой) на специальных уроках истории в восьмом классе (ВМЖГ)… Читал он скучно. Тягуче – одну часть фразы и обыкновенно – другую, бóльшую. Пока больше к нему не пойду…

Потом пошла к Щербе. Как он мил! Прелесть! Насколько Полиевктов видом похож на туповатого быка, настолько этот похож… вот разошлась! А сравнение не подходит совсем, хотя – до некоторой степени – это определяет его: он – «цыпочек», по Лениному (Юдиной) выражению, с хохолком (это уж мое). Ну, такой милый «цыпочек». Умный. Хороший…

А потом… потом еще ходила к Платоновуна лекцию. Вот уж это – совсем не то, что я ожидала увидеть. Я думала, что он похож на Кареева– видного плотного старика с длинными седыми волосами, закинутыми назад, или на Тургенева, а оказалось – это маленький, сухенький, седенький старичок – в золотых очках, с ежиком на голове. Не скажу, чтобы неожиданно… Он читает совсем по-другому, чем все, кого я до сих пор слыхала. Так спокойно-просто – и до того симпатично, что уж я и сказать не умею… Это не Введенский – с его злой, умной и резкой речью, которая произносится настойчиво бурлящим голосом. Это не Котляревский, с удовольствием созерцающий свою рассчитанно-красивую (о, да – красивую!) лекцию и – с манерой умной собаки, косящейся на лакомый кусок, который ей не позволяют трогать, с презрительным видом. Это не Сиповский – с его конспектом лекций наготове, если он что-нибудь забудет… Это… Это – «милый дедушка, который рассказывает своим внучатам сказки», по выражению одной курсистки… 8 часов вечера.

Совершенно нечего делать. Латынь сегодня начинать не хочется, письма я написала… Зинке (сестре) – особенно большое письмо, так как получила от нее сегодня (письмо) – с интимным вопросом…

Написала также полстраницы сравнения Давида с Тагором, но это меня не удовлетворило, так как и того и другого я знаю очень плохо…

Неделю тому назад у меня было неодолимое желание писать «типы» – под этим названием я хотела описать моих трех «сожительниц» – как их здесь называют, а теперь желание отошло… Буду писать, что в голову взбредет, а то, право, скучно – читать нечего. «Гитанджали»и «Псалмы» не всегда хорошо читаются, иногда они кажутся не то что глупыми, а так – набором слов…

Вот уж несколько времени у меня такое ощущение, что будто у меня душа пустеет и пустеет. А как этому помочь – совершенно не знаю… А потом еще очень странное желание – найти такое существо, которому бы я нужна была и которое бы мне принадлежало. Я не знаю, кто бы это был: хорошо, если бы это был большой, сильный человек, на груди которого было бы так же хорошо выплакать все свои горести, как у тети Анички, почерпнуть новые силы, отогреться – в нежном чувстве большой любви!..

А хорошо – не лучше ли? – если это будет маленький, теплый комочек, для которого я буду жить… Жить только для себя – я чувствую, что не могу. Мне нужно знать, что я кому-то нужна, что для кого-то я делаю вот то-то, то-то и то-то… «Вот дура!» – сказали бы Зина (сестра) и Марья Бровкина…

5 октября, среда

Я сегодня, сейчас вот, опять поревела… У нас с Соней (Юдиной) завязалась переписка. Это странно, но мне всегда было легче писать, чем говорить, и это выходит лучше – во многих отношениях…

Вот одно: реву сейчас, когда пишу, а она прочтет, и я ей своими слезами настроение не испорчу – на бумагу не капнула ни одна, а если бы и капнула, так до завтра высохнуть успеет…

А пишем мы вот о чем: о цветах на горных вершинах и о каменистом пути к ним. О камнях на этом пути, главным образом. Как сбросить камни? Вот вопрос…

Но все-таки, все-таки – они счастливые: и Соня, и Миша (Юдины), и много кто еще. Есть во имя чего сбрасывать камни, перешагивать через них, идти по ним!.. Для них уже расцвели цветы на вершинах, они видят эти цветы – прекрасные, манящие цветы, и… надо сознаться хоть самой себе – недоступные – и идут к ним, а это – всё!..

Мои цветы, мои цветы! Где же они раскрывают свои чистые, ароматные чашечки?!.

6 октября, четверг

Свет меркнет в моей душе всё больше и больше…

Зинино (сестры) письмо от 30 сентября (я получила его сегодня, вот недавно, четверть часа тому назад, то есть в час дня) новую темную занавесочку прибавило. Не оно само по себе, а то чувство, о котором она говорит и в котором повинна и я, но больше (о! гораздо больше!) – к тому же человеку (до сих пор не доверяю его имени этим листам, не доверю и теперь, самой себе боялась доверить долго-долго, боялась понять даже это чувство…). Поняла, наконец, зимой 14-го и весной 15-го года, зиму 15 – 16 (годов) думала, что покончила с ним, лето 16-го (года) – тоже, а теперь понимаю – до ужаса, что я не рассчиталась еще с ним…

Первая запись петроградская – от 3 сентября – говорит уже об этом.

Я теряю уважение к себе и к нему – за то, что он настаивает на «дружбе» (понимаю я теперь хорошо, что это за «дружба»!), и за то, что я не имею силы порвать всё разом, за то, что сношу эти рукопожатия и взгляды, за то, что позволила (ну, писать – так уж писать, хотя у меня вся кровь – я чувствую – отливает от мозга и от сердца) погладить меня по плечам, а когда мы ехали на извозчике – быть кавалером, то есть охватить мою талию…

Я начинаю презирать этих двоих людей. У меня смерть в душе. При каждом пожатии руки ужас закрадывается в сердце – и темная тоска… Ночь – беззвездная, воробьиная ночь. Жизнь, где твои огни?!.

Снег идет. Чистый, холодный снег… Где оно – мое детство? Вся поэзия зимы и падающего снега?..

10 октября, понедельник

10 часов вечера.

Благословляю Небеса! Как легко стало на душе – с одной стороны! Ничто не задерживает – могу заниматься, чем хочу…

Голова, моя голова! Подожди болеть! Ведь я сдала латынь! Есть ли на всем земном шаре человек счастливее меня? Едва ли…

В половине десятого (вечера) я уже снимала браслет-часы и садилась пить чай…

А там (на курсах) – в пятой аудитории – что было!.. Шестнадцатая очередь. Нервы притупили свою чувствительность к этому моменту. Я была уже наполовину спокойна. По странной случайности мне досталась та же фраза, от которой сбежала я в прошлом году: «Adventu Caesaris facta commutatione rerum…»Спешу… Ах, уж последняя (сдающая) кончает (отвечать)!.. Выхожу. Сажусь:

– Я не успела всего…

– Ну – что перевели…

Читаю. Начинаю переводить… Вот ошибка – маленькая…

– Да, я понимаю…

Продолжаю… пропуск: не переведено… вот последняя фраза… Разбор…

– Ну, так… Вы у меня, кажется, экзаменовались уже…

– Да, весной. И мне досталась именно эта фраза…

– Вот странно!.. А тогда вы неудачно?..

– Да, не знала «aequiore» – и не стала отвечать…

– А теперь вы хорошо перевóдите… Хорошо, что я могла увидеть, что вы понимаете и переводите хорошо, а то часто торопишься и не разберешься…

Честное слово, я переводила не лучше других! А она (экзаменатор) мне «в.у.» поставила – да еще с такими речами!.. И как она меня запомнила? И почему так ко мне расположена?..

Ах, не всё ли равно?.. Факт, что к средине своего ответа я сидела на стуле, как в гостиной, и разговаривала с ней так спокойно и с таким удовольствием, точно давно знакома. И совсем не поняла сначала, что значат эти «в.у.»?..

Ни на что не променяла бы эти минуты в пятой аудитории!.. В первый раз после экзамена выходила равнодушная к «в.у.» – даже не понимая их, – но с удовлетворенным чувством.

Ну, надо написать письмо домой…

Юдиным я уже послала открытку, написав там же (на курсах) – у вешалки: «Caesar!» И пометив – «в.у.».

Потому так, что вчера, уходя от них, написала Соне: «Aut Caesar, aut nihil». В настоящую минуту я сомневаюсь в том, что есть такая фраза, соответствующая нашему: «Либо – пан, либо – пал». Но тогда мне казалось – будто есть…

Среда, 12 октября

Каких чудес нет на белом свете?!

А. А. Минюшский покончил с собой. Кажется, 6-го (октября) его похоронили…

Сегодня была у Е. А. (Минюшской). Только что вернулась. Нахожу, что это лучшее, что он только мог сделать. Оказывается, последнее время она так измучилась с ним, что дело доходило до чахотки… Теперь ей лучше. И вообще – лучше, что он избавил ее от своего присутствия. Понятно, тяжело всё это, но счастье, что он устроил этот пассаж в ее отсутствие, а то – «кто знает, что могло бы быть?» (Это ее слова.) Она была в Минске в это время.

Оказывается, он (Минюшский) треснул себя в беспамятстве – пьян был. Ну – в состоянии невменяемости. Вообще, в последние полтора года «удержу не было». «Как получил деньги – после смерти Зинаиды Яковлевны – с часу на час можно было ожидать катастрофы…» Сегодня видела и детку (Минюшских). Славная детка! По временам – серьезная, печальная, задумчивая Зиночка. И что это за чудесная картина: Е. А. (Минюшская) – на ковре, с ребенком на руках! Лучшей – я не видела. Будь у меня жанровые способности – написала бы их. Вот так – как видела…

А сестренка Е. А. (Минюшской) (кстати – она совсем не похожа на Котю и не очень мне понравилась, а мамашу ее я не люблю) – поэт и очень практический человек, хотя ей всего семнадцать лет…

Итак, теперь мне надо написать письма – Юлии Васильевне Попетовой и домой, но не хочется…

Четверг, 13 ( октября )

Как мне нездоровится! Боже, как нездоровится! Простудилась…

Не в силах слушать Душу совершенно, а она – говорит, говорит…

Суббота, 29 октября

Много дней прошло – самых разнообразных. Только веселых – мало. А были хорошие: в прошлую субботу (22 октября) репетиция концерта Зилотти– с участием Рахманинова, «Онегин» – в «Музыкальной Драме». Хорошо!.. Я там так отдыхаю и вместе с тем – так устаю…

Но больше было трудных дней. Сегодня – один из таких. Такое отчаяние в себе! Пустота – в душе, в мыслях. И как темно вокруг! Жаль многого в прошлом, потерянность и пустота (жуткая, но какая-то спокойная) – в настоящем, и ничего– ничего – в будущем. Я не вижу там ничего: там тоже пусто…

Странно, когда у меня спрашивают моих мнений – как будто могут у человека быть мнения, когда старое – многое, если не все – ушло из-под ног и ничего-ничего не осталось…

Звонят ко Всенощной. Я люблю этот звон – отдаленный и такой привычно-милый, напоминающий о тепле и мирной тишине, о доме… Я не могу теперь молиться. А меня называют религиозной. Не знают они, почему я хожу в Церковь. Я жду: не проснется ли у меня в душе это прежнее чувство – горячее чувство Молитвы? Иду – раз, другой, еще и еще… и всё нет. Каждый раз ухожу я из Божьего дома с тяжелым сердцем, иногда – со слезами обиды… Где же – мой Бог?..

Сегодня мне целый день хочется плакать. А в общем, у меня всё притихло, и так как-то всё стерлось – нет ничего хоть сколько-нибудь яркого. Всё – всё равно. И как это тяжело и всё равно – в одно и то же время…

Воскресенье, 30 ( октября )

Какие странные сны я видела вот эти две ночи.

На вчерашний день (29 октября) – яркую, сверкающую грозу. С кем-то, кажется, с Зиной (сестрой) – сидела на балконе в летние сумерки. Перед нами расстилались луга и мелкие перелески. Ближе росло несколько крупных деревьев. Было тихо и спокойно. Вдруг – справа, издалека – подул сильный, свежий ветер. Поднялась дымно-синяя туча, но невысоко. Резко вырисовались ее вырезные очертания – со снежно-белой каймой. И прямо против нас вдруг разорвалась темнота – ослепительно ярко сверкнувшей молнией. Это было дивно красиво! Но грома не было слышно, зато красное пламя огня побежало по перелескам. Все ближе, ближе – и опалило с легким треском листву стоявших вблизи высоких деревьев…

Сон на сегодня был немножко жуткий. Сюда ко мне приехала тетя Аничка, кто-то еще… Мы собирались пить чай. Пришла я из кухни в эту комнату (вот – в которой сижу) – и смотрю в окно: (на) красивый осенний желто-красный лиственный молоденький лес перед моими окнами, на громадное пространство… Свет солнца привлек мое внимание – бледный-бледный и какой-то мерцающий… Стало быстро и сильно темнеть… Мы вышли. Солнце слева скоро поднялось и стало чуточку справа от нас. Потемнело еще больше. Откуда-то появился (влево от солнца) кусочек апельсина – месяц. Стало еще темнее. Пришел священник – в облачении, с дьячком, и прошли перед толпой. Солнце совсем померкло – кусочек месяца заслонил его. Стали видны звезды – медные на дымно-красном небе. Через мгновенье месяц возвратился на прежнее место. И по тусклым дискам двух светил заструились какие-то дымные тени…

На этом я проснулась…

Суббота, 5 ноября

В четверг (3 ноября) и пятницу (4 ноября) ходили с Соней (Юдиной) в Академию (художеств). Там хорошо: тепло – во всех отношениях – и уютно.

А вчера (4 ноября) в первый раз за долгое время мне было хорошо и спокойно. И я так отдохнула!..

Понедельник, 7 ноября

Вчера (6 ноября) у нас было начало разговора. Вот в каком тоне.

Я взяла книжку, которую рассматривала Екатерина Александровна (Юдина), – и недовольно отложила ее в сторону:

– М-м-м…

– Что это вы – рассердились на книгу?

– Да, это – средневековый монастырь, а я думала – современный, хотела выбрать себе более подходящий.

– Ну, – протянул он (Михаил Юдин), гримасничая. – Чего это вам вздумалось?

– Да больше некуда…

Все запротестовали. Лена (Юдина) особенно:

– Нет, ты не пойдешь! Нет, нет…

– Ничего не известно…

– Нет, нет!..

– Да право же – не известно…

– Ну, что вы – в монастырь? К картошке, селедке и постному маслу?..

– Мои любимые кушанья…

– Ну, это можно кушать и не в монастыре, – возражает Соня (Юдина).

– Нет, вы подумайте: в монастыре – смирение во имя чего-то будущего…

– А что – смирение? Бесцветность. Ведь так?..

– Да.

– А надо – больше красочности, цветистости… Нет, вам не надо в монастырь. Вам только одно надо… – и тут он (Миша) улыбнулся, сконфузился и кончил…

Кстати, завтра (8 ноября) – он (Миша) именинник…

Завтра-то я собираюсь в Академию (художеств)…

Пятница, 25 ноября

Сижу дома – и всем не даю спокойно работать, а по ночам спать – своим кашлем. Так он «хорош»!.. Дня четыре выходила с ним, думала – обойдется, и я обойдусь, хотя временами мне было очень худо: в голове стоит густой туман, а в ушах – звон, точно на Масленице со всех улиц собрались тройки, и лошади трясут головами, и бубенцы звенят, и шум – и от сотен человеческих голосов… Глаза закрывались сами собой, книга потихоньку выскальзывала из рук, делалось тепло– тепло, и в каждом кусочке тела точно помещались уши, и они слышали, как бьется сердце…

В среду Екатерина Александровна (Юдина) через Соню велела мне засесть дома, пообещав справить и отпраздновать именины, когда я поправлюсь… И я, пожалуй, обрадовалась запрещению выходить, так я нынче и не праздновала на именинах…

Вчера (24 ноября) Соня (Юдина) принесла мне (книгу) Л. Андреева, «Биржевку» и рассказала, что дала Екатерине Александровне (Юдиной) прочесть мои стихи – «Круг солнца», которые я написала для Сони, посвятила ей… Я решительно не знаю, худы они (стихи) или хороши, но Соня говорит, что хороши и что Екатерина Александровна сказала то же и добавила, что они «по простоте и задушевности похожи на стихотворения Константина Константиновича»… Ах, если бы так! Я его очень люблю. Но – может ли это быть?..

Я не хочу сказать этой фразой, что они (Юдины) меня утешают, то есть говорят неправду. Нет, они искренно верят в то, что это хорошо, – потому и говорят. Но на самом-то деле – каковы эти бредни (стихи)?.. Теперь выходит, что я не признаю их (Юдиных) литературных вкусов и понимания, а ведь этого нет. Они всё прекрасно видят: что – хорошо, а что – дурно… И вот – круг, из которого надо выйти!.. Я не имею права не верить им, а верить – и сладко, и совестно. Ведь это писала я! Не кто-нибудь, за кем можно признать талантливость, дарование, – а я!..

И потом: я писала всё это так просто – без всякого подъема и какого бы то ни было возбуждения, восторженного или печального, чем характеризуется вдохновение. Я не знаю порывов вдохновения. Наоборот, когда я пишу, я делаюсь очень рассеянна и невнимательна к окружающему… Я слышу ритм движения в моей душе, слова как будто слышу в нем. И только. Но ведь это совсем не то, что присуще каждому мало-мальски поэту. И если хорошо, то… Ведь у настоящих поэтов бывают плохие стихи, так почему – случайно – у рифмоплета не может оказаться хороших?..

Вечером – на час – я опять легла. Это было блаженное состояние полусна, во время которого я слышала голоса – разнообразные и разно сильные – вокруг себя. Я прекрасно понимала, что это – не разговор хозяев (они говорили за стенкой). Нет, тут – у меня в комнате – говорили о другом. Я слышала отдельные слова, затем – фразу, произнесенную отчетливо и ясно, звучным низким голосом… Но очень часто всё это заглушалось сильным, резким, всё собой покрывавшим щелканьем, словно это складывали вдвое ремень и щёлкали им… И кто-то в туфлях бегал около, шлёпая и заплетаясь, как будто это мальчишки бегали и играли в прятки… Я сознавала, что галлюцинирую, но я всё это слышала, и мне было все-таки жалко открыть глаза и спугнуть всё… Это было такое блаженное состояние полусна и какой-то другой жизни, которую не видишь в здоровом состоянии…

А на сегодня мне снились какие-то сны – с цветами и тихим участьем…

Как я хочу тихой ласки – от кого-нибудь сильного-сильного, на кого можно было бы положиться и кому можно было бы довериться, к чьей груди было бы можно прижаться – и на несколько минут забыть всё-всё!..

Как я устала!..

Понедельник, 5 декабря

Ого! Так вот что – у меня вчера (4 декабря) был Мишенька (Юдин)! Вот то-то!..

А я ведь всё сижу. Хотя и с передышкой. Билет (железнодорожный) купила (до Вятки), на две-три лекции сходила – и…

Опять сижу: сижу – и кашляю, и ною… Положим, не очень-то ною, а больше читаю – Ростана…

Но Миша, Миша! Вот уж удивил. Чего я никак не ожидала. Скорее… мог прийти Алексей Николаевич (Юдин). И вдруг – Миша. И обрадовалась же я ему!..

Воскресенье, 11 декабря

Мише (Юдину) я разок доставила неприятность. Это было в четверг (8 декабря)… Теперь это чуточку сгладилось, и сегодня он (Миша) уже со своей обычной шутливой манерой советовал мне на Рождестве: во-первых, каждый день ходить (в Вятке) в Широкий Лог – на лыжах с утра; во-вторых – съедать по десять яиц, пять французских булок, выпивать по четверти молока; тогда – заниматься, а потом – снова гулять вечером по городу; в-третьих – по старой памяти сходить в гимназию; в-четвертых – устроить маскарад и ходить по знакомым…

А про мои стихи – не теперь, а через Соню (Юдину) – сказал, что образы обыкновенны, но чувство природы есть; нужно читать больше поэтов – и классиков, и новых…

И в конце концов и Миша и Алексей Николаевич (Юдины) начали уговаривать меня после Рождества поступить в Школу поощрения художеств. Алексею Николаевичу-то я знаю, зачем это надо, а что Мише – не могу понять. Екатерина Александровна (Юдина) тоже поддержала…

А теперь уж сложу все свои книжки в корзинку – и эту тетрадь тоже. 15-го (декабря) ведь уж я поеду домой (в Вятку). Вот хорошо!..

Только – как вот поеду? Это – очень сомнительное дело…

А завтра и послезавтра пойду к Ане (Корепановой) и Минюшской. Не знаю – успею ли к Галине Александровне (Краснощековой)?..