1965 год
3 января.
Странно, эту цифру «1965» я ставил еще не так давно в перспективных планах — сейчас это действительность, сегодняшний день!
Вот год, как я делаю эти записи. Они с большой натяжкой могут сойти за дневник. В них меньше всего внешних событий, и это на меня похоже, это в моем духе. Помню, когда-то мама жаловалась на то, что из моих писем не узнаешь о том, как я живу, но она ошибалась — это и есть описание моей жизни. В этом, может быть, есть что-нибудь от Платона — если внешняя сторона жизни для меня только тени. Вот чувство потерянного времени (оно меня преследует с отрочества), когда я, вместо того чтобы размышлять, должен заниматься практическими вещами — это того же поля ягода! Это страшным образом несовременно. И неудивительно, что с таким складом характера я ничего не сделал и не сделаю. В Индии я был бы более уместен, хотя это, вообще говоря, глубоко русская черта.
9 января.
Суббота. Вечер. Досуг, но не безделие! Как я люблю эти часы, когда остаюсь один со своими мыслями и книгами. Это не одиночество — через стену доносятся голоса моих близких. Я знаю, что Женя рядом.
Сегодня опять читал Бунге (Марио Бунге. «Причинность. Место принципа причинности в современной науке» Изд. Иностранной литературы. Москва, 1962). Эти несколько дней, что я к нему прикладываюсь, были для меня счастливыми днями. Его понимание детерминации, как глубокий вдох, распрямляет грудь и оживляет сердце. Еще раз: истина не может быть беднее заблуждения! Я в этом твердо уверен. Чем больше мы будем познавать мир (оставаясь на почве самой строгой науки), тем нам просторнее в нем будет. И все, что ранее не помещалось в нем, а потому искало места за его пределами, нами самими очерченными, что помещалось над ним и противопоставлялось ему под именем Бога, — все это будет поглощено им. Мир будет равен Богу, Бог будет равен Миру, потому что так всегда было, и только неведение человека, который, не осознавая своих потребностей и своей природы, но подчиняясь им, молился раньше камню, потом иконе, потом абсолютному духу, только его неведение заставляло противопоставлять Бога — Миру и называть их по-разному.
Четверг, 21 января. С воскресенья сижу на больничном листе. Уже вчера настроение было плохим. Сегодня не лучше. Но зато в воскресенье, когда случился жар, и ломало, на душе было необыкновенно хорошо: покойно, светло, радостно. Это уже не первый раз. А в 1950 году, когда я оказался на краю могилы, душевное состояние было блаженным.
Воскресенье, 24 января. Все еще на больничном листе, сижу под домашним арестом. Душевная пустота. Вчера, кажется, был момент, когда я вдруг почувствовал, что меня ничего не интересует. Ужасное чувство: я заглянул в глаза дьяволу. Под вечер полегчало — помог Блок.
Понедельник, 2 февраля.
На днях, когда рабочее время было уже на исходе, зашел ко мне Ю. В. Его недавно приняли в партию. Сейчас он выполняет какую-то общественную работу в отделе международных связей (кажется, так это называется) райкома. Зашел и спрашивает: знаю ли я что-нибудь о Фрейде.
— А я, — говорит, — вот до вчерашнего дня ничего о нем не слышал, но зато вчера был на диспуте между нашими молодыми философами и американцами.
Оказалось, что таки действительно такой диспут был по инициативе обкома партии в кафе «Дружба». Как говорит Ю. В., после того, как американцы ушли, наши признались в открытую, что отстали от того, что делается на свете в этой области. Такое признание, высказанное вслух, возможность такого диспута — все это ново и очень отрадно. Сколько лет, десятилетий мы шли в шорах. Этот диспут, конечно, был для самого узкого круга и значение его не в свободном обмене мнениями, значение его, будем надеяться, в том, что это первый признак появляющегося сознания необходимости обмена мнениями.
Суббота, 6 февраля. Странно — выехал в Москву, чувствовал себя полубольным; очень напряженно жил там и уже через два дня всякое недомогание прошло. Неужели подавленность психическая и физическая, которую я по временам ощущаю, — следствие какого-то утомления однообразием, даже тогда, когда это однообразие доставляет мне удовольствие (каждый вечер после отдыха — чтение)? Впечатления — они, наверное, нужны, как разнообразие в пище. Сегодня я чувствую себя довольно бодро, несмотря на физическое утомление.
Воскресенье, 7 февраля.
Очевидно я на рубеже кризиса. Чувствую, что продолжать нельзя, а начинать, понимаю, что поздно. Нельзя продолжать жить без отдачи: читать, размышлять впустую. Но начинать в 54 года чрезвычайно трудно: осталось мало времени — не успеть, а, кроме того, в этом возрасте лучше, чем в молодости знаешь свои возможности, их границы. Что же делать? Всю жизнь мне не хватало досуга, чтобы в этот досуг работать не для заработка, а вот в 60 лет, если доживу, досуг будет, но бессмысленность всяких затей убьет на месте всякое начинание. И для чего же тогда он будет, этот досуг?
Можно спросить:
— Почему же не начал раньше?
— Считал себя неподготовленным.
— А теперь?
— Теперь тоже, но тогда все делалось, чтобы подготовиться к деятельности, а сейчас понятно, что не успею, и такая подготовка бессмысленна.
Понедельник, 1 марта. В детстве хочется на кого-нибудь походить: на героя прочитанной книги, виденного спектакля, фильма. Это бывает и позднее. Но герои вокруг тебя разные, и дело не в этом. Надо найти собственный алгоритм и решать по нему дни своей жизни, и чем последовательней, тем лучше.
* * *
Я как бегущий — стремлюсь вперед и вперед, а окружающего не вижу, не понимаю, не умею им насладиться. Так нельзя. Такое стремление не приведет ни к знанию, ни к счастью. И вот (это было недели две тому назад) я решил сделать опыт — остановиться и присмотреться, не боясь потери времени. Передо мной была фотография фрески Перуджино. Я не торопился, не читал что-нибудь нового, остановился на ней, чтобы дать себе отчет, почему она так хороша? И вот, что я в те дни записал:
Перуджино. Передача ключей. 1473 год. Сикстинская капелла в Ватикане, Рим.
Передо мной небольшая фотография этой фрески. Я всматриваюсь в нее, и чем дольше и внимательнее, тем более она меня покоряет. Но чем?
Вот я пытаюсь разобраться. Смотрю опять. Строю и опровергаю свои догадки. Наконец, решаюсь выразить словами увиденное, но без веры в свои силы.
Их две группы, идущих навстречу друг другу людей. Может быть, они уже остановились… Их разделяет небольшое пространство. Но оно достаточно, чтобы они не смешивались, чтобы были левые и правые, чтобы было это внешнее разделение и стало возможным его внутреннее преодоление. С изысканной убедительностью внушает нам Перуджино волнующее нас чувство внутреннего единства этих людей. Он их разделил, чтобы потом складками их одежд, положением рук, поворотом тел, наклоном голов изобретательно и многократно доказать нам, что они принадлежат к одному братству. Они единомышленники и единоверцы. Но их двенадцать — его учеников, — остальные горожане. Отличить их нетрудно — не только по головным уборам и платью, но и по духовному облику, по отношению к происходящему, по степени их участия в совершающемся.
Однако на фреске изображена не только передача ключей от Царства Небесного. Есть пейзаж, есть другие люди. Как и зачем они здесь?
Конечно, неслучайно — все подчинено основному и существует для его выражения. Сооружения, которые мы видим на заднем плане, строго симметричны: по бокам две одинаковых триумфальных арки, посередине — храм спокойно симметричной архитектуры. Они доказывают тот же тезис — единство двух групп людей, участвующих в церемонии передачи ключей. Храм даже как бы соединяет их своими боковыми арками, а одинаковые триумфальные ворота по бокам утверждают и закрепляют их единство. Холмы и деревья спасают композицию пейзажа от геометризма.
Единство этих людей — учеников Христа и сопровождающих их горожан, многократно доказанное нашему чувству, оттенено поведением людей на площади. Их маленькие фигурки противопоставлены стоящим на переднем плане: справа они рассыпались, играя, слева — собрались небольшими обособленными группами. И если фигура Христа, передающего ключи Петру, соединяет две группы переднего плана, то две стоящих вдали разъединяют тех, что на площади. Единство первых от этого убедительнее. Это светотень. А мера, масштаб, принятые для той и другой композиции таковы, что разобщенность людей на площади не может разрушить впечатление единства, получаемого от изображения в целом. Кроме того, они и особенно те, которые размещены совсем вдали, между храмом и триумфальной аркой, создают впечатление глубины, так же как большие плиты мостовой, квадраты которых уходят в перспективу. Благодаря этому фреска имеет несколько планов, и на первом, ближайшем к нам, совершается главное.
10–11 марта.
Сейчас пробило двенадцать. Мне пошел пятьдесят пятый год. Мои дорогие, зная мои пристрастия, подарили мне Плутарха и Лескова.
Весна, солнце, оживающий воздух каждый год помогает мне перевести дух после зимнего мрака и с новыми силами преодолевать время. Хорошо, что день рождения мой приходится на весну — раннюю, раннюю весну, когда все лучшее впереди.
19 апреля. Я совершенно забросил свой дневник. Больше месяца — ни одной строчки, а много раз хотел, но не мог собраться и сесть за него. Было так 1-го апреля, когда вернулся с кладбища от мамы; после прочтения, даже вернее после внимательного разглядывания и прочтения книги Алпатова, которую подарил мне 11 марта Коляна («Памятники древнерусской живописи»); было так и вчера — после возвращения из Москвы, которая, что ни говори, для меня родной город. Этот раз был там два дня. Приехал утром, в шестом часу. Все еще чисто, на улицах почти безлюдно. Поехал к Новодевичьеву монастырю. Постоял против него, освещенного ранним солнцем, потом поехал к собору Рождественского монастыря, которому 460 лет, но который, несмотря на свой возраст, сохранил ясность мысли и, вопреки всему случившемуся, уверен в правоте своего благочестия. Но я могу потом самому себе показаться другим, чем я был на самом деле в 1965 году. Поэтому я должен сказать здесь, что я с радостью в сердце смотрел в это утро и на фасад гостиницы «Юность»: светло-серые горизонтальные полосы стен, темно-серые стекла окон и синие промежутки между ними — хорошо.
27 апреля. Весна в этом году действует на меня, как болезнь. Она все замутила во мне, разволновала, растревожила и бросила меня на съедение желаниям, которые, я думал, стали ручными, но оказались по ту сторону повиновения и сейчас готовы разорвать меня. Я раздражителен и без конца огорчаю мою Женю.
1 и 2 мая; суббота, воскресенье. Я задумал это пешее возвращение домой за день или за два до праздников. Я представлял себе, как будет хорошо, освободившись с работы пораньше, идти этой дорогой, имея два свободных дня впереди. И вот вчера, выйдя с работы без двадцати два, я пошел, медленно, не спеша, по Огородникова к Степана Разина и по ней к саду Тридцатилетия; затем через сад, через сквер, где круглое озерцо на Промышленную улицу, на Турбинную и через дворы на проспект Стачек; то есть так, как я часто по утрам, в обратном направлении, хожу на работу. Но тогда у меня впереди не радующий меня труд, а теперь — два дня любимых занятий. Но я не прошел и ста метров, как почувствовал, что мне бесконечно грустно. На улицах готовились к празднику, и стояла весна. Я старался не встречаться с людьми глазами, потому что чувствовал какое у меня тяжелое и безрадостное лицо. Мне было жаль, как детства, той поры, когда можно было верить в личное бессмертие. Так я шел до самого сада. Но когда вступил в него и поднял глаза к верхушкам деревьев, к небу — вспомнил вдруг свою собственную догадку, что есть не только чувство окружающего нас — вещей, самого себя, но и чувство своего единства с миром. И исстрадавшись от усилий понять свое место и свое назначение в этом мире, я сделал попытку шагнуть в это чувство. Это мне скоро удалось. На душе посветлело. Я пришел домой уравновешенный. Это шестое и лучшее наше чувство. Праздники прошли хорошо.
5 мая, среда. Сегодня было торжественное собрание по случаю приближающего двадцатилетия Победы. Почтили память погибших вставанием. Молодежи на собрании было мало — не пришла.
* * *
Все продолжаю думать о том же — что есть истина? Ни одно учение не выражает собой все истины, а там где часть истины выдается за всю, — там начинается догматизм.
22 мая, суббота.
Сижу перед окном в гостинице «Останкино». Идет дождь, который нарушил мои планы, и прогулка моя по роще ботанического сада не состоялась. Небо хмурое. Жду девяти часов, чтобы отправиться на вокзал и ехать домой.
Читаю Виктора Некрасова — «Месяц во Франции» («Новый мир»? 4, 1965 г.), где он кокетничает, а мне немножко скучно. Представил себе, что живу один в Москве (которую нежно люблю с детства), что у меня своя комната. Вот наступает вечер… Что делать? То, что всегда дома, — читать? Разбираться в спиритуализме древнерусской живописи? Но если я могу этим заниматься окруженный семьей, может быть, еще нужный ей, то в условиях одиночества это любительство и дилетантизм мне показались бессмысленными.
24 мая, понедельник. Уехал в Архангельск Володя. Грустно. Пусто. Беспокоюсь.
24 июня, четверг. Прошел ровно месяц, как я не видел Вовку. Сегодня он у меня был здесь, в Зеленогорске. Пробудет в Ленинграде несколько дней, потом опять в Архангельск.
25 июня, пятница, Зеленогорск.
Я очень не доволен собой. На Колянины заботы отвечаю раздражительностью. Раздражают не заботы, и раздражительностью я отвечаю, собственно, не на них. Но я нетерпим и слишком ко многому, почти ко всему, что нас с ним различает. А он хороший — терпеливо сносит.
______________________________
Это было 22 июня. Мы с Коляной пошли на озеро, которое за железной дорогой в пяти километрах от Зеленогорска. Он купался, я бродил между сосен. И вот вспомнил, как в последний раз прощаясь с мамочкой и поцеловав ее, когда она лежала в гробу, такая же, как при жизни, я был поражен прикосновением к ее ледяному лбу. И я тут понял, что передо мной только ее обличие, а ее уже нет. Иногда, давно известные вещи, став твоим личным опытом, постигаются впервые в их подлинном значении. Так и тут. А сейчас, при воспоминании об этом, мне стало до предела ясно, как велика разница между целостностью и суммой частей ее составляющих. Она так же огромна, как разница между холодными останками, которые тогда были передо мной, и тем, что было моей мамой, которая любила, тосковала, страдала, радовалась, жила. Я не знаю, как правильно назвать ту целостность, частями которой являются микромиры и галактики, и которая, конечно, неизмеримо больше, чем просто сумма этих своих частей! И так ли невежественны были те, которые, пытаясь всем своим существом понять эту целостность и приобщиться к ней, называли ее Богом?
Для того, чтобы познавать части этой целостности, достаточно обладать пятью чувствами, но для того, чтобы познать целостность как таковую — нужно шестое.
Те, кто сегодня именуют себя материалистами, полагают обойтись пятью.
30 июня, среда, Зеленогорск.
Чтение для меня это, пожалуй, прежде всего — поиск. Я ищу нужное мне слово. Но, может быть, его мне надо искать не у других, а у себя? Прочитанное похоже на стороны вписанных в окружность многоугольников. Их, многоугольников, много. Некоторые из них имеют три, четыре, пять сторон — они совсем похожи на то, что мне надо, а нужна окружность; другие имеют сто, двести, тысячу сторон и они, особенно некоторые из них, близки к тому, что мне надо. Но все они никогда не становятся окружностью круга и не утоляют меня…
Очевидно, нужное слово надо найти мне самому, а это не легко, потому что искомая окружность подобна орбите — я знаю, что она есть, но как ее увидеть?
12 июля, понедельник, Зеленогорск. 10-е, 11-е и 12-е июля были лучшими днями моего отпуска. Их не в силах был омрачить даже приближающийся конец моей вольности — часы служебного присутствия, которые должны начаться с 15 июля. Эти три дня с 10-го по 12-е были днями радостных размышлений, находок, душевного равновесия и душевного подъема. Я обретаю новое миросозерцание, более емкое, а потому более правильное, чем прежнее. Оно мучительно созревало год, два, а скорее всего, еще больше. Теперь многое проясняется. Я чувствую себя счастливым.
4 сентября, суббота, Ленинград.
Вчера вышел из больницы, где пролежал с 28 июля. Я не вел там этих записей, потому, что не был уверен в скромности соседей (некоторых из них), а делиться с ними своими мыслями не хотел.
Летом «ходячим» больным в больнице Мечникова хорошо, т. к. прогулки разрешены в течение всего дня, исключая часы обхода врачей, процедур и приема пищи. Я много бродил и очень любил эти уединения. Всякий раз, оставаясь один, я уходил мыслями в открывшийся мне мир, где мне счастливо и легко дышалось.
Кроме того, наблюдая больных и слушая их беседы, которые с маниакальной монотонностью возвращаются снова и снова к теме их болезней, видя этот проникающий эгоцентризм, часто, конечно, искупаемый страданиями, я очень ясно почувствовал, что счастье человеческое никогда не будет найдено тем, кто живет собою и для себя. Здесь человек подчинен закону конечных вещей и явлений, истина которых во взаимосвязи с окружающим их миром.
30 декабря.
Надо вернуться к дневнику. В этом году я его вел нерегулярно. Однако, появление основных мыслей, которые сейчас уже приобрели более или менее ясные контуры, оказалось замеченным и зафиксированным в этих записях. Это хорошо. Да и вообще, ведение дневника приносит мне какое-то удовлетворение, а иногда и утешение.
Предыдущую запись я сделал 4 сентября, сегодня — 30 декабря, прошло почти четыре месяца. За это время я кое-что сделал. Это время было временем напряженных размышлений, результатом которых, явились своего рода тезисы. Я их еще не кончил. Когда кончу — перепишу в дневник, чтобы сохранить. Здесь, в этой тетради, мне хочется, кроме того, оставить след того, как я оцениваю эти свои мысли, записанные в виде тезисов, сейчас, когда я ими занят, по горячему следу. Потом, если буду жив, через год, например, отрезвев, надо будет это все перечесть и оценить сызнова.
У меня такое чувство, что основные идеи, высказанные там, являются новым мировоззрением, точнее эскизом нового мировоззрения, которое шире и, что особенно для меня дорого, одухотвореннее господствующих взглядов. «Гипотеза несводимости» — может быть так можно назвать то, что там излагается. Записанное в этих тезисах — мое собственное. Если потом окажется, что кем-нибудь и где-нибудь высказано было что-либо подобное — тем лучше: ибо, когда два человека совершенно не зависимо друг от друга приходят к одному и тому же выводу, — есть надежда, что в их взглядах содержится истина.
1966 год
1 января.
Встречали Новый год у Коляны. Никого посторонних не было. Отсутствие интересных впечатлений и некоторое нездоровье — его и мое — обесцветили встречу, было скучновато. Днем сетовал на детей по разному поводу. Один не позвонил, чтобы поздравить с наступающим Новым годом; другой ведет какой-то неинтеллектуальный образ жизни; третья эгоистична. Одна Женя, как всегда, терпелива, ровна, заботлива, а я ипохондрик и несправедлив к людям, даже к любимым.
4 января.
Видел «Земляничную поляну» Бергмана. Очень хорошо. Молодому этот фильм, наверно, оценить труднее, а мне многое из того, о чем там говорится, знакомо по опыту. Когда я уезжаю из дому, когда я только переступаю порог, чтобы отправиться в командировку, я сразу и очень остро чувствую свое одиночество. Одиночество, как и все на этом белом свете, сложно. В нем то же есть хорошее, хотя оно очень горько. Вернее, и одинокому бывает хорошо и именно оттого, что он один. Вот эта горечь одиночества, овеянная лиризмом, иногда полная до краев хорошей грусти, которая оказывается вдруг и неожиданно для тебя самого рядом со страхом от того, что ты — пожилой человек один и нездоров — вот это Бергман в своем фильме показал нам, сумел это сделать.
9 января.
Мне бы хотелось скорее кончить свои тезисы, а потом написать по этим тезисам текст. Но к цели я иду с большими остановками и не потому что ленюсь, а просто надо, чтобы мысли отстоялись и прояснились. Так для меня основные идеи, высказанные там, принесли много радости, были спасительными, помогли освободиться от чувства неудовлетворенности, которое мучило меня, ибо господствующие взгляды не решают, по моему мнению, многих проблем, и не вмещают многих духовных ценностей, которыми жили и живут люди, по всему этому, мне кажется, что идеи, высказанные мною в тезисах, помогут и другим найти пути к необходимой широте мировоззрения. Мне жаль, если я не смогу изложить эти мысли достаточно убедительно или если не успею.
Очевидно, что опубликовать этот будущий текст я не смогу, поэтому мне бы хотелось сохранить его — может быть, потом публикация станет возможной, т. к. станет понятным, что кроме добра я ничего не хотел.
14 января. Сегодня целый день мучаюсь оттого, что раньше в этих записях дал такую преувеличенную оценку своим тезисам. В них очень много сырого и незрелого. Но основная мысль, высказанная там, мне и сейчас кажется правильной, она принесла мне облегчение и радость, и вот я увлекся и, наверно, переоценил все это. Только время может поставить все на свои места. Я просто сейчас не в силах дать своим мыслям правильную, объективную оценку. Подождем.
Принцип несводимости
Если хотите, любите женщину, но не забывайте поклоняться бесконечному.Джордано Бруно
(Написано: сентябрь 1965 г. — январь 1966 г.)
______________________________
Я бы хотел, чтобы в случае моей смерти эти тезисы были бы сохранены и переданы в честные руки для возможного использования в будущем. Январь 1966 г.
______________________________
1. Ни одно учение не выражает всей истины, а там, где часть ее выдается за всю, — там начинается догматизм и произвол. Это подтверждает история народов, науки, философии и религии. Поэтому, мне кажется, нам следовало бы с бо́льшим уважением относиться к воззрениям друг друга и наших предшественников. Особенно это касается тех воззрений, которые либо оставили в жизни людей яркий след, либо значат для человека много в настоящее время. Внимательное и доброжелательное изучение мыслей и чувств человечества принесло бы нам куда больше пользы и счастья, чем приносит навязчивая уверенность в своей непогрешимости.
2. История философии — это история построения моделей мира. Частные знания о мире являются элементами, на основе которых создаются модели. Поскольку практика людей доказывает, что наши частные знания о мире уточняются, становятся правильнее, постольку, надо думать, и модель мира в целом приближается к своему оригиналу, хотя она всегда будет бесконечно далека от него.
3. Пока существуют люди, этому моделированию не будет конца. С одной стороны потому, что частные науки даже все вместе не способны создать правильную картину мира, так как целое более суммы своих частей и должна быть, следовательно, такая дисциплина, предметом которой было бы именно это целое. С другой — потому, что сами части, т. е. наши частные знания о мире, совершенствуются, а, следовательно, элементы модели меняются, что влечет за собой изменение и самой модели.
4. Первое впечатление от истории философии таково, что сменяющиеся модели мира отрицают друг друга, и что преемственности между ними нет. Однако, история философии соединяет в себе, говоря фигурально, как бы свойства частицы и волны, т. е. она прерывна потому, что одна модель, как целое, предлагается взамен другой или других, но она, одновременно, и непрерывна, потому что последующая модель создана из элементов (частных знаний), которые тесно связаны с предыдущими элементами, служившими «материалом» предшествующих моделей.
5. Если мы проследим за развитием частных знаний, то обнаружим, что одно понимание вещей и явлений (сменяемое) низводится другим (сменяющим) на степень частного случая; оно оказывается не просто неверным, справедливым, но лишь в ограниченной сфере (геометрия Эвклида, движение по Аристотелю и т. п.). Конструируемые на основе частных знаний общие картины мира должны быть в силу этого, все более и более емкими. Однако им, как моделям целого, присуще противоречие, лежащее в природе самого целого и выступающее известное время не в своем единстве, а в форме противостоящих друг другу противоположностей. Одни модели исходят из элементов систем, фиксируют и абсолютизируют их, считая подлинной реальностью только эти элементы мира, которые даны человеку в ощущениях. Другие модели фиксируют и абсолютизируют реалии, возникающие в системах, но делают это, абстрагируясь от элементов, составляющих эти системы. Так возникают материализм и идеализм.
6. Материализм. Основные вехи его развития. Стремясь понять единое через единичное, исходя из единичного, материализм постепенно абстрагируется от его (единичного) качественных определений (вода, огонь, атом, пространство и т. д.). В результате возникает понятие материи, которым подменяется понятие мира, как целостности. Однако понятие материи бессильно это сделать, так как оно полностью сохраняет признаки своего происхождения, т. е. остается понятием из мира конечного («объективная реальность, которая дана человеку в ощущениях»). Признаваемая множественность форм материи не спасает положения — материя от этого не становится внутри себя бесконечной, и как понятие оказывается неспособным отразить целостность мира, его бесконечную природу. Это ряд взаимодействующих элементов, но не целостность.
7. Идеализм. Основные вехи его развития. Здесь фиксируется другая сторона единого (целостности), а именно то, что отличает систему от составляющих ее элементов, причем таким образом, что то, чем отличается система, ее свойства или природа от свойств или природы всех ее частей, взятых вне системы, эти новые качества, а иногда лишь одно или некоторые из них — идеализмом абстрагируются от системы и ее элементов и им уготовляется самостоятельное бытие. Так у Пифагора появляется число, как сущность мира, у неосхоластиков — независимое от отдельных вещей существование общих идей (реализм), абсолютный дух — у Гегеля.
8. Я рассматриваю мир как целостность, а целостность как нечто, что не может быть сведено к свойствам его «частей», и что не исчерпывается этими свойствами, не является их суммой, но обладает сверх свойств и качеств присущих ее «частям» еще и другими свойствами и качествами присущими только целостности как таковой, только системе в целом. Они, эти свойства и качества системы, и обусловливают ее характер, ее природу.
9. Однако и сами «части» этой целостности не могут быть сведены к каким бы то ни было элементарным частицам из которых, якобы, они, а следовательно и весь мир, состоят. Целое реализует себя в своих «частях». Это процесс его самоопределения. Поэтому «части» есть моменты целого, они ему причастны и являют собой единство простого и сложного, единичного и всеобщего, элемента и системы. Именно эта, проникающая все несводимость, спасает мир от монотонной множественности, от бездушной предметности. Каждая из таких «частиц» есть в то же время система и ее нельзя анатомировать, разложить на простые «множители» или тем более на «слагаемые» без потери качества, и при том основного, обусловливающего ее природу. В этом и состоит сложность «простого», его причастность миру как целостности.
10. Это «простое», эти «части» мира по своей природе парадоксальны еще и в том отношении, что их бесконечные свойства ограничены. Но ограничены не вообще, а лишь в данной взаимосвязи. Любая часть целого или иначе все конечное условно и относительно.
Оно условно потому, что его свойства есть не что иное, как результат взаимодействия, т. е. они могут возникнуть и существовать при определенных условиях, при наличии другой части или других частей, взаимодействующих с этой; они принадлежат ей и той, другой.
Оно (конечное) относительно потому, что его свойства есть результат данного взаимодействия. При другом взаимодействии будут другие свойства. Так, например, предметность — это лишь один из бесчисленных аспектов мира.
Но такая условность и относительность свойств конечного, а, следовательно, и самого конечного, свидетельствует только о том, что оно есть момент бесконечного целого и ни в коей мере не наносит ущерба его подлинности, реальности, его, как принято сейчас говорить, объективности.
11. В свете сказанного должен решаться и вопрос о бытии Бога и его природе. Сегодня положительный ответ на первую часть этого вопроса требует смелости, и не только перед лицом своих современников, но и перед самим собой. Однако это не должно помешать правде.
До сих пор вопрос «Есть ли Бог?» чаще всего ставился в том смысле, что спрашивалось — «Есть ли высшее духовное начало, стоящее над миром?» Но что такое «духовное начало»? Это, ответим мы теперь, одна из форм несводимости; это качество, которым обладают некоторые системы, например, человек; это то новое, чем такие системы отличаются от составляющих их «частей»; это то, чем они превосходят, условно говоря, их сумму.
Но несводимость пронизывает весь мир и ее формы бесконечны. Поэтому считать Бога духовным началом, пусть даже высшим, это — значит абсолютизировать свойства одной из систем, толковать ее качества расширительно, а раз так, то это значит обеднять систему высшего порядка, ограничивая ее качествами системы низшего порядка.
Такого Бога, очевидно, нет. Но если Богом называть несводимость мира как целостности, то я не вижу сегодня, что опровергает такую гипотезу.
Бог в таком понимании не противостоит миру и не ограничен им, как чем-то таким, что не является Богом. Это монистическая точка зрения и не за счет усекновения антитезиса.
Важно понять, что разум, сознание, дух вовсе не являются единственной и высшей формой несводимости — это, повторяю, лишь одна из форм. Поэтому, не обнаруживая духовного начала в других системах, мы не имеем основания считать, что мир является простым скоплением мертвой материи. Если бы разум, сознание, дух были бы высшими формами несводимости, они не оказывались бы в роли постоянных учеников, берущих уроки мудрости у великого и малого, что их окружает.
Эта мудрость великого и малого реально существует. Более того, она обусловила существование самого разума, который не в состоянии понять до конца не только окружающую его действительность, но самого себя, ибо этого конца, этого предела нет, а его возможности ограничены. Почему же то малое, чем обладает эта мерцающая во вселенной человеческая жизнь, эта крохотная системка, должна быть эталоном мира? Почему мир — эта система систем — должен быть ограничен той формой несводимости, которой обладает лишь одна его малейшая часть?
Нет тому примера, чтобы форма несводимости какой-нибудь части повторялась бы формой несводимости самой системы. Нет поэтому, основания считать дух высшим началом. Но отсюда вовсе не следует, что нет этого начала. Конечно, понимать его надо не как нечто человекообразное, но как несводимость системы систем, мира как целостности. И если раньше знамением бога являлось чудо, т. е. нарушение закономерности, то теперь его знамением — постоянным и повсеместным — надо признать самою закономерность.
12. Человек — часть (см. п.п. 9 и 10) мира. Всей своею жизнью он принадлежит ему. Пять чувств человека далеко не исчерпывают всех форм связи его с окружающей средой. Она проявляется в потребностях, в инстинктах, в деятельности сознания, в социальных и прочих связях. Задолго до того, как человек начал понимать свои связи с миром, он их чувствовал всем своим существом. Он чувствовал свою зависимость, необходимость действия, результаты деятельности, чувствовал настоятельно, под угрозой уничтожения, под страхом смерти.
Это непосредственное знание мира предшествовало научному, опосредствованному знанию, но с появлением последнего оно не исчезло и никогда не исчезнет, пока существует человек. Однако, принадлежа миру, человек, как личность, себя противопоставляет ему, ощущая и сознавая свою самость. Он обладает чувством самого себя, чувством окружающей его среды и, наконец, чувством своего единства с миром. В большинстве случаев это последнее чувство принимало форму религии, но всякая религия есть его проявление (привести религиозные тексты).
13. Религия, следовательно, не является результатом опосредствованного знания. Она плод прямого воздействия на человека окружающего мира, плод непосредственного жизненного опыта и в этом смысле ее содержание является результатом откровения. Но религиозное чувство и религиозные представления имеют свою историю и нельзя от современного человека ожидать чтобы его религиозное чувство принимало бы формы и воплощалось бы в представления, соответствующие религиозному чувству и представлениям людей, живших в прошлом. Но нельзя также, преодолевая, отвергая устаревшие формы религии, отвергать само религиозное чувство. В нем человек сливается с самым возвышенным и великим, что есть на свете, и что можно именовать истиной мира или Богом, ибо, если множественность мира — это материя, то его единство — Бог.
Наука и философия приближают нас к пониманию того, что есть истина мира. Религия приближает нас к истине мира непосредственно и религиозное чувство — это чувство нашего слияния с нею.
16 января. Тезисы переписаны. Теперь написать бы по этим тезисам текст. Кроме того, мне хочется их продолжить — ближе рассмотреть религию как таковую, дать себе отчет о ее форме в сегодняшнем мире.
19 февраля.
Счастье и горе, борьба и победа, победа и поражение, нужда и довольство, призрак смерти, короче говоря, все испытанное и пережитое человеком, все это разные аспекты жизни и, строя свое миросозерцание под их ударами…
Я перечеркнул начатое потому, что эта мысль, высказанная в таком тоне, оказывается пошлым трюизмом. А мысль такая: мировоззрение, сложившееся у человека под влиянием тяжелой жизни, такое же закономерное дитя, как и мировоззрение, сложившееся под влиянием удач и успехов.
8 мая. После написанного в тезисах, я как-то не могу двинуться дальше — как будто бы я исчерпал то, что во мне было и нужно время, чтобы накопить новое.
Прочел несколько хороших стихов Ярослава Смелякова и среди них вот это:
Попытка завещания
Когда умру, мои останки
с печалью сдержанной, без слез
похорони на полустанке
под сенью слабою берез.
Мне это так необходимо,
чтоб поздним вечером тогда,
не останавливаясь, мимо
шли с ровным стуком поезда.
Ведь там лежать в земле глубокой
и одиноко, и темно.
Лети, светясь неподалеку
вагона дальнего окно.
Пусть этот отблеск жизни милой,
пускай щемящий проблеск тот
пройдет, мерцая, над могилой
и где-то дальше пропадет.
А я представил себе смерть последнего человека на старой Земле, которая, исчерпав себя, станет уже непригодной для жизни. Если не будет тотальной катастрофы, которая сразу погубит всех, то должно же наступить такое время, когда умрет последний. Каково ему будет? О чем будут последние мысли последнего человека? Но это о другом — стихи же очень хороши.
27 июня. Дело изображается так: тяжелые условия жизни, эксплуатация, подавленность, беспросветность — вот причины того, что люди, разочаровавшись в этой жизни, ищут утешения в религии. Напротив, полнота жизни и удовлетворенность земным направляют человечество на правильный путь, исключают всякую религиозность, как ненужное и вредное заблуждение. Это просто и имеет видимость убедительности, но это не так.
17 октября.
Начнем с самого простого, бесхитростного, доступного. Нас окружают предметы. Предметы имеют различные свойства. Своими свойствами они отличаются друг от друга.
Но что такое свойства предметов? Что означают все эти бесчисленные особенности вещей? Взаимосвязь. Нет свойств вне связи одного предмета с другим и одной вещи с другой. Самые коренные, глубинные качества вещей — это результат их отношения к другим вещам. Но где же тогда сама вещь? Как удержать и зафиксировать эту ускользающую единичность? Все как бы растворяется в другом, которое в свою очередь также неуловимо. Перед нами парадокс: вещь является вещью только потому, что обладает свойствами, но эти свойства, придающие ей определенность, не принадлежат ей, а все они обращены вовне и существуют как отношение к другому, в другом. Следовательно, природа единичной вещи — относительна, она обусловлена другим. А то, что сообщает миру дискретность, удерживает данные соотношения, а, следовательно, придает качественную определенность вещам — есть время (?). Нельзя понять вещи вне времени — она неуловимо растворится в целом. Время, следовательно, есть энергия, расходуемая на поддержание систем в равновесии. А если это так, то:
1. Каждая система обладает своим временем, своим запасом временной энергии.
2. Время данной системы не может быть обращено вспять, т. к. за счет запаса временной энергии этой системы уже произведена определенная работа по ее сохранению.
Это одна сторона дела. Другая состоит в том, что и человек, будучи системой среди других систем, не составляет исключения, когда речь идет о самых общих определениях единичного. Если природа единичного относительна в указанном смысле, т. е. если свойства всех вещей проявляются только в отношении к другим и являются, таким образом, чем-то общим для них, результатом их взаимодействия, а не замкнутым в себе качеством, то и человек в окружающей его среде не должен и не может противопоставляться ей. Эта, казалось бы, совершенно элементарная истина, между тем, не додумывается очень часто до конца. Если природа человека такова, то нельзя, очевидно, и противопоставлять объективное субъективному так, как это сплошь да рядом делается у нас. Объективный мир, такой, каким он окружает человека, это совершенно реальный мир, который существовал до человека и будет существовать и после его смерти, после гибели, распада этой системы, которая называется «человек».
Но нельзя забывать, что пока система существует, она взаимодействует с окружающей ее средой и то, что она есть для этой среды, с одной стороны, и то, что эта среда есть для нее с другой — это результат данного взаимодействия. Следовательно, свойства мира существуют не вообще, не безотносительно к чему-либо, а в данных взаимоотношениях. Можно поэтому сказать, что свойства мира меняются с распадом или появлением каждой качественно другой системы и человек не посторонний наблюдатель, а делатель свойств мира (как, впрочем, любая другая система) и эти рожденные, благодаря его существованию и деятельности свойства, принадлежащие столько же ему, сколько и взаимодействующей с ним среде, и осознаются им.
Но в познании мира человек прибегает, кроме того, к помощи посредников. Если перед ним объект «А», то изучая его, человек не ограничивается своим взаимодействием с ним. Он привлекает к себе на помощь посредника — объект «Б». С объектом «Б» он тоже взаимодействует, как и с объектом «А», но, кроме того, он создает условия, при которых возникает еще взаимодействие между «А» и «Б». Таким образом, человек, наблюдая над тем, как меняется его собственная взаимосвязь с объектом «Б», когда этот последний взаимодействует с объектом «А», рассматривает объект «А» как бы не только своими глазами, но и глазами объекта «Б». Вещи многозначны: сколько отношений, столько значений.
30 октября. Прочел «Процесс» Франца Кафки. Наверно, не только я, но и многие, бодрствуя, не переживали события с такой остротой, как во сне. Самое страшное, что я испытал — были кошмары, а в Финскую войну я видел сон, в котором не было никаких событий, но который открыл передо мною никогда не испытанное так ярко чувство счастья. Почему же писателю не воспользоваться всем этим: сдвигами реалий, накопившемся у каждого человека запасом ассоциаций, полученных им во сне, воспоминаниями чувств и опытом сновидений? То, что это можно, открыл, по-моему, Кафка. В «Процессе» он делает это с большим тактом. Арсенал переживаний, полученный каждым из нас в ту третью часть жизни, которую мы спим, но живем и чувствуем, Кафка берет на вооружение. Он этим пользуется вовсе не затем, чтобы рассказывать нам небылицы. Он это делает для того, чтобы мы острее, обнаженнее почувствовали свою реальную жизнь, ту ее сторону, которую так сильно чувствует он, и хочет научить нас, открыть ее нам.
6 ноября. Я читаю и, чаще всего, не насыщаюсь чтением, но в том смысле, что прочитанная книга не утоляет моих потребностей с достаточной полнотой. Автор оказывается по отношению ко мне как бы смещенным. Границы наших интересов, мыслей и того что и как мы чувствуем не совпадают полностью. Неужели надо писать самому, чтобы достичь удовлетворения?
20 ноября.
Вчера был в Филармонии на первом абонементном концерте этого года. Польская музыка:
• Монюшко (1812–1872). Увертюра к опере «Пария» (1869)
• Шимановский (1882–1937). Концерт для скрипки с оркестром? 1, соч. 35 (1916),
• Пендерецкий (род. в 1933). Элегия «Памяти жертв Хиросимы» (1959–1961)
• Лютославский (род. в 1913). Три постлюдии (1963–1965).
Во-первых, я убедился в том, что мои представления о современной музыке складывались в пределах очень небольшой амплитуды. Отсюда и степень ее понимания. Ничего подобного элегии Пендерецкого я не слышал. Претендовать на то, что я в ней разобрался, — не могу, но вот какие мысли она во мне возбудила.
Мы живем в эпоху, когда во всем мире, в обоих его лагерях, человек все более и более чувствует над собой власть некоей тотальной силы. Она вооружена всем тем, что человек создавал для себя, но на деле, в гораздо большей степени, — для нее. Силы войны — это ее силы. Это язык ее диктата. Государственная власть — это ее власть, ее рука, которая проникает все дальше и дальше. Она уже в доме каждого из нас, она уже комплектует наши библиотеки, пронизывает эфир, завладела экранами телевидения. Пора понять, что человеческое общество — это не люди, это уже нечто гораздо большее, чем каждый из нас, это самостоятельный организм, система, которая как и всякая иная система не может быть сведена к свойствам составляющих ее частей. Она живет своей жизнью, у нее есть свой возраст: детство, когда ее силы еще слабы, юность, когда черты ее приобретают определенность, гармоничность и кажутся красивыми, зрелость, когда она входит в силу и властвует.
Можно по-разному воспринимать эту силу и свое отношение к ней, но чаще она воспринимается трагически. Этим трагизмом, страхом перед ней проникнута элегия Пендерецкого — композитора второй половины нашего века.