Книга «Мысли израильтянина: В двух частях / Сочинение Еврея Абрама Соломонова» (Вильно: В типографии М. Зимилиовича, 1846) обойдена вниманием исследователей. «Еврейская энциклопедия» удостоила Соломонова лишь краткой биографической справкой Ю. И. Гессена. А небольшая главка в книге израильского слависта М. Вайскопфа «Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма» (2008) завершает круг главных источников.

«Мысли израильтянина» А. Соломонова не впечатлили современного израильтянина М. Вайскопфа. Труд сей он называет «несуразным», «хилым исчадьем неравного брака, заключенного между департаментом и синагогой». Да и о самом авторе книги исследователь говорит с нескрываемой иронией: он предстает у него рептильным и смиренным панегиристом власть имущих, который почему-то «ничуть не обижается» на то, что его как иудея «вернули в черту оседлости» (непонятно, правда, как надлежало ему в книге сию обиду выразить). А вот все свои укоризны Соломонов будто бы адресует «иудейской религии и коснеющим в неразумии единоверцам». Достается и слогу сочинения Соломонова, который М. Вайскопф аттестует не иначе, как «смесь клерикального и канцелярского жаргона».

Между тем жизнь и судьба Абрама Соломонова замечательны, а его книга представляет несомненный историко-культурный интерес. Он родился 18 ноября 1778 года в Минске, в семье «священнослужителя, казначея и чтеца синагоги». Отец нашего героя, судя по всему, был человеком широко мыслящим, просвещенным и преданным еврейскому делу. Он не только наставлял сына «в правилах Талмуда Вавилонского», но и поощрял в нем стремление к общему образованию, «страсть к словесности», к изучению иностранных наречий. Наряду с глубокими познаниями в языке пращуров, Абрам овладел русским, польским и немецким языками, что по тем временам было большой редкостью среди иудеев. Интересно, что отец Соломонова на закате дней станет израильтянином в буквальном смысле слова: он, как пишет автор, «в 1823 году отправился в св. град Иерусалим, где увенчал свою старость теплыми молитвами».

Как это водилось в иудейских семьях, Соломонов женился рано и в 19 лет «увидел уже себя отцом целого семейства, требующего постоянного о нем попечения». Отец хотел «оставить ему в наследство свой сан [раввина. – Л.Б.]», но сын избирает иную стезю, тяготея к трудам письменным. С 1800 года он служит в Минске переводчиком с еврейского на русский и польский языки; с 1802–1808 гг. работает письмоводителем в 1-ом департаменте Минского главного суда. По-видимому, Абрам проявил здесь себя наилучшим образом, ибо этого способного еврея назначают бургомистром Минского городского магистрата, и в сем звании он состоит «два трехлетия» (1814–1820).

Заприметило его и столичное начальство, и в 1820 году Соломонов попадает в закрытый для его единоверцев Петербург и определяется на недозволенную иудеям государственную службу, причем подвизается на сем поприще 18 (!) лет – сначала письмоводителем и переводчиком Депутации еврейских обществ, а затем «занимается стряпческими делами». Несмотря на ходатайства непосредственного руководства «из уважения его способности», Соломонов не был освобожден от подушного оклада: юдофобская власть «сделала ему в том преграду» из-за исповедуемой им веры, но нареканий по службе он, как видно, не имел и был лестно аттестован начальством. Однако в 1838 году он получил отставку и как иудей вынужден был оставить Петербург. А когда промедлил с отъездом, то за проведенные нелегально в столице три месяца был осужден в рекруты на два года. Надо представить себе шестидесятилетнего ветерана, к тому же жида, тянувшего солдатскую лямку при Николае Палкине! Абрам был помилован только через полтора года, «в уважение раздроенного положения» его семейства, а также «ввиду его преклонных лет».

После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет «Мысли израильтянина», которые завершает к 1841 году. Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится «Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон», которому и посвящена книга. И. А. Гордон был видным еврейским деятелем той поры и в 1838 году вошел в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения графом С. С. Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования, новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 году он еще здравствовал (год этот упомянут в тексте книги и указан в цензурном разрешении).

А Соломонов. Мысли израильтянина. Титульный лист

Книга «Мысли израильтянина» одушевлена идеалами Хаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оны мир «примет на себя название одного града, и все народы одного семейства, то есть когда будет один язык, один пастырь и одно стадо». Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам Соломонов на оригинальность не претендует. «Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признается он в предисловии. – Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану». Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Езекиля Дреченского, М. Мендельсона, Ж. Б. Капфига, Фридриха Великого, митрополита Филарета, Г. Томсона, Евгения Булгариса и т. д., проявляя завидную эрудицию. И план, и сам отбор материала для книги, и некоторые высказанные здесь положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора.

Муштра рекрутов во времена Николая I. Зарисовка А Васильева

Сочинение предваряет краткий экскурс в правовое положение евреев в Европе после их рассеяния. Соломонов достаточно подробно останавливается на гуманных к евреям законах первого христианского императора Рима Константина Великого с его религиозной толерантностью. Средние же века видятся автору «тысящелетнею ночью нравственного мира и морем, внезапно взволновавшимся от крестовых походов, представляющих горестную картину… народов, особливо еврейского, как это видно из плаксивых элегий поэта, освященных Синагогою».

Истории евреев в Польше уделена целая глава. Автор с восхищением пишет, как во времена Болеслава II «в городе Праге евреи, пожертвовав собою для будущих сограждан своих, вступили с язычниками в бой и их совершенно разбили и рассеяли… Этот подвиг обратил на себя внимание всех европейских христианских государей». Но все меняется, и «ночь нравственного мира» опускается и на Польшу. Тон повествования Соломонова взволнован, перо как будто дрожит. Череда за чередой следуют описания гонений, преследований, изуверских законов; Конституции 1538 года, когда иудеям предписывалось ходить в желтых шапках; насильственных крещений; сожжений на кострах за одно подозрение в прозелитизме.

Особенно ранит его сердце напраслина, возводимая на евреев. С горечью пишет он о ложных наветах об отравлении евреями колодцев, о том, что «довольно было одного слова: крестить, повесить!», и, конечно, об обвинениях в ритуальных убийствах. «Сии нелепые клеветы текли со всех сторон на несчастных евреев, – негодует Абрам, – дабы предать их всяким мучениям. Они занимались рукоделием и торговлею; их почитали богатыми, и знатное духовенство и дворянство нарочно возбуждало народ против потомков Авраамовых для того, чтобы по истреблении их захватить в свои руки все ими приобретенное богатство». Здесь Соломонов, казалось бы, говорит о кровавом навете в Польше, а вот выдержку приводит из сочинения российского писателя Н. М. Карамзина! И слова эти неожиданно обретают злободневность. Ведь именно тогда, в 1840 году, на весь мир прогремело ритуальное дело в Дамаске, когда группу евреев обвинили в убийстве миссионера патера Томаса, и в России еще свежа была память о Велижском деле по обвинению в умерщвлении мальчика Ф. Иванова. В отечестве Соломонова в тюремных норах годами томились десятки «потомков Авраамовых», а некоторые так и умерли в заключении. Оправдательный приговор вынесли только в 1835 году, благодаря усилиям сенатора Н. С. Мордвинова: он убедил Государственный совет в том, что «евреи пали жертвою заговора, жертвою омраченных предубеждением и ожесточенных фанатизмом следователей». Однако Николай I изволил заметить, что «внутреннего убеждения», будто тайны крови у евреев не существует, у него «нет и быть не может», и «между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов». Государь дал указание главе Департамента иностранных исповеданий МВД В. В. Скрипицыну подготовить секретную записку «Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», которая вышла анонимно в 1844 году, а затем сию антисемитскую поделку тиражировали миллионами копий и освятили именем почтенного В. И. Даля.

Как истый маскил, Соломонов самое серьезное внимание уделяет просвещению своих единоверцев, при этом приводит ссылки на правительственные постановления, поощрявшие евреев к получению образования (1804 и 1835). Он обильно цитирует Талмуд («Незаконнорожденный, но просвещенный предпочитается первосвященнику-невежде» и др.) и резюмирует: «Вот решительное заключение Талмуда, которое отдает просвещению право и преимущество самые высокие». Вообще, книгу Соломонова отличает своего рода «талмудоцентризм». И в этом ее огромная заслуга. Он говорит о Талмуде с благоговением, как о «великом творении», «самом блистательном у евреев учении», «священной книге». Важно и то, что получать общее образование он призывает только тех иудеев, «которые окажутся не способными к изучению Талмуда»(!), подчеркивая тем самым примат иудейских духовных ценностей. «Вера наша по ее началам чиста», – настаивает сочинитель.

Упоминаются здесь некие досужие толки о том, что Талмуд якобы «не допускает нас сближаться с другими народами и, если не повелевает, то не запрещает нам обманывать людей не своей веры», после чего следует едкая авторская ремарка: «Так думают умы поверхностные, которые хотят прослыть глубокомысленными». Беспрецедентная смелость и полемичность этого заявления станет понятной, если принять во внимание, что «умы поверхностные» обретались в Министерстве народного просвещения С. С. Уварова. Это они считали Талмуд книгой этически вредной и антиобщественной и всячески стремились вытеснить его из программы еврейских училищ. Но главным гонителем Талмуда в империи был тот, кого «смиренный» сочинитель сравнивал с Титом и Адрианом, кого «раболепно» возвышал до геркулесовых столпов. Как отмечал Ю. И. Гессен, именно «Николай I влиял на Уварова в том смысле, чтобы просветительская реформа направила свои удары против еврейского вероучения, чтобы она уничтожила Талмуд». Так что же, выходит (страшно вымолвить!), это Помазанник Божий – «ум поверхностный»!? И думается, а не показные ли славословия расточает монарху Соломонов? Не дипломатический ли это ход? Хотя М. Вайскопф принял их за чистую монету, предельно ясно: единомыслия между Абрамом и монархом уж точно никак не наблюдается. А потому, когда встречаешь в книге велеречивые панегирики венценосцам, веришь им с трудом, и похвала эта кажется нарочитой, неумеренной, фальшивой.

Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 года резко ужесточилось по сравнению с 1804 годом – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя – и по законам жанра, и по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, просто из соображений безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и «во глубине сибирских руд» оказаться). Остается только одно – корить свой «несчастный народ» (это его, Соломонова, слова). Но сколь же неубедительны его попытки объяснить причины «оскорбления» правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на Талмуд («Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров»), но по существу он в открытую дверь ломится, ибо в качестве примера такового приводит лишь три «зловредных поступка» (и это на двухмиллионное-то население!). Да и их «зловредность», кстати, тоже белыми нитками шита. Тем не менее, следует вывод: «Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши». Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно разводит руками и выдавливает из себя нечто элегическое: «Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства».

«Кошелек или кнут?» Карикатура О. Домье на обращение с евреями во времена Николая I

И Соломонов, обращаясь к «любезным братьям» – единоверцам, говорит о необходимости их «раскаяния перед Верховным Правительством». В чем же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а «хлебопашество составляет честный, самый надежный и завидный способ пропитания») и что еврейские массы чураются общего образования, приобщавшего их к европейской и, прежде всего, к русской культуре («А мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени»). Он призывает иудеев заниматься производительным трудом, промыслами, ремеслами, открывать фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства), и цитату выразительную из Талмуда подыскал: «Не обучать сына своему ремеслу значит приучать его к разбою». Так-то!

Мысли Соломонова не могли не коснуться важнейшего вопроса, из-за коего напрягали лбы многие деятели Хаскалы – отношение христианства и иудаизма. Вообще-то, в пользу их сближения выступали практически все маскилы, но степень и градус разнились. Вот, к примеру, ученик Мозеса Мендельсона, известный берлинский просветитель Давид Фредлендер, дошел до жизни такой, что предлагал евреям, когда нет синагоги, молиться в протестантской кирхе. Он в духе деизма написал памфлет, где ни много ни мало предложил ввести рационалистическую общую религию и «сухое крещение» и готов был не только принять его сам, но и навязать немецким иудеям. Сближение еврейской нации с христианским населением и ее «коренное преобразование» были главной целью и российских властей. По существу, неафишируемая, но вполне внятная правительственная программа-максимум состояла в крещении как можно большего числа иудеев и, в конечном счете, искоренении иудаизма как такового. Достаточно назвать насильственное крещение солдат-кантонистов (по данным американского историка М. Станиславского, из 70 тысяч евреев, взятых в царскую армию в 1827–1855 гг., 25 тысяч человек были вынуждены принять православие; по другим сведениям, крещение приняли 33 тысячи иудеев). Но Соломонов ни о каком крещении евреев речи не ведет, он лишь ищет скрепы, наводит мосты между двумя верованиями. Говорит о терпимости к иноверным, о недопустимости употребления оскорбительного слова «гой».

Он утверждает, что «все догматы Евангелия основаны на точном разуме Моисеева Закона», подчеркивает монотеизм обеих религий. Ратуя за сближение евреев с русскими – «народом богобоязненным, кротким, сострадательным, над головой которого бдит сам Бог Саваоф», он снова обращается к прошлому: «В Риме евреи были почтены высоким званием римского гражданина, а в Испании до XV века они были врачами и советниками государей, занимали важные места, и самые гранды им кланялись, чего без существования между нами и господствующим народом веротерпимости и доброго согласия, конечно, последовать не могло». Соломонов недоумевает, что же нынче мешает сближению двух народов, и преград не находит. «Христианская вера? – вопрошает он и сам же отвечает: – Она есть не новая, а старая… Антихрист? Пришествие его не отвергает и Синагога в той мысли, что он пребудет первым и последним. – Священные книги вообще? Они священны и для христиан. – Обряды? Они установлены церковью, как наши Синагогою. – Характер? Он украшен всеми качествами добродетелей. – Талмуд? Не только он своими последующими законоучителями, богословами и философами, но и сам Бог не дает нам пред другими народами никакого права на преимущество». Забавно, что Христова вера характеризуется здесь как «старая». Если вспомнить, что христианство рассматривает себя как новый и единственный Израиль и как новый завет Бога со всем человечеством, такая аттестация могла показаться если не кощунственной, то, по крайней мере, обидной для православных ортодоксов.

Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили величальные слова сочинителя в адрес самодержца, а также его «благонамеренное» желание уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на «Мысли израильтянина» популярный русский журнал «Библиотека для чтения», издаваемый О. И. Сенковским: «Книга, написанная с прекрасным намерением уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям».

Обращает на себя внимание стиль сочинения Соломонова, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и отличается образностью и особой выразительностью. Вот, к примеру, как живописует автор агонию побежденного монотеизмом язычества: «Раздраженный истукан многократно испытывал свое счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и еще через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона». А вот еще одна поэтическая картина: «Перейдем к каменистой Аравии, прочтем там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением ее зодчество, ее богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братии». Может быть, подобные пассажи не отвечают утонченному эстетическому вкусу М. Вайскопфа, но канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и «клерикального жаргона» (сомнителен сам этот термин).

Кроме того, надо же ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, иудеи были тогда отгорожены от российской жизни и культуры, русской грамотой владели из них лишь сотни (если не десятки), а писавших на языке Пушкина и Гоголя литературные произведения можно сосчитать на пальцах одной руки.

Соломонов одну из задач своей книги видит как раз в том, чтобы «познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению сообразно правилам Синагоги», и уже одно это намерение достойно уважения. Он также в духе идей Еврейского просвещения призывает «ввести отечественный язык и в Синагогу». Нельзя не отметить, что в своем русификаторстве он следует за правозащитником Н. X. Ноткиным, который в своей «Записке о преобразовании быта евреев» (1803), предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах. Впрочем, о литературном языке своего сочинения автор говорит уничижительно и кается в «неплавности слога и недостатке в словах и выражениях», – скромность, на наш взгляд, чрезмерная.

Думы Абрама Соломонова не стали достоянием еврейских масс (хотя бы потому, что по-русски читали в то время лишь незначительное число иудеев). Однако подобные мысли в широких еврейских кругах почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать, враждебно. Характерно, что в 1842 году минское общество освистало маскила Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был «чужим среди своих», и можно сказать определенно: если бы в Минске прознали о том, что их земляк тиснул в Вильно выкладки, что, мол, надобно русские книги читать да с «гоями» брататься, ох не поздоровилось бы нашему «вольнодумцу»… Но Соломонов не мог быть и «своим среди чужих». Для бюрократов из уваровского Министерства народного просвещения этот иудей с его преклонением перед Талмудом и нетерпимостью к антисемитским наветам тоже был вольнодумцем. Его «Мысли израильтянина» согреты любовью к еврейскому народу, верой в его животворные силы. «Любезные братья! – обращался Абрам к соплеменникам. – Тот тратит слова, кто говорит с недостойным, а тот теряет человека, кто не говорит с достойным». Не в местечковом изоляционизме видел он будущее евреев, а в интеграции их в российское общество, чтобы они вошли на равных в семью других народов многонациональной империи, но обязательно сохранив при этом иудейскую веру…

Впрочем, о «прекрасном намерении» автора просвещать свой народ узнали из популярного журнала «Библиотека для чтения» преимущественно русские читатели. Может статься, кто-то заинтересовался книгой, открыл ее титульный лист и прочел: «Сочинение Еврея Абрама Соломонова». Било в глаза, что в пору религиозных гонений и дискриминационного антисемитского законодательства слово «Еврей» почему-то пропечатано здесь с заглавной буквы. Понятно, что так было принято в официально-деловой документации того времени, о чем говорит журналист Анатолий Рубинов: «Национальность писали непременно с большой буквы. Не только имя и фамилию, но и слово «Еврей»: чтобы оно было заметнее, чтобы было видно, что за человек, делами которого они вынуждены заниматься». Но в книге эта заметность обретала гордость, честь и достоинство. Что ж, пусть Еврей Абрам Соломонов останется таким в нашей памяти.