Когда в 1884 году литературовед и библиограф С. А. Венгеров попросил Семена Яковлевича Надсона (1862–1887) написать автобиографию для издания «История новейшей русской литературы», тот о своем происхождении изъяснился весьма туманно: «Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей. Деда и отца помню очень мало» В этой декларации своей удаленности от еврейского племени поэт не вполне логичен: ведь менее чем через год он напишет свое знаменитое стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», где будет прямо отождествлять себя с гонимыми иудеями. Текст сей признают со временем поэтическим шедевром и новым словом русско-еврейской литературы, а имя его автора увековечат все еврейские энциклопедии и биографические справочники. А еще через год, в 1886 году, Надсон сблизится с известным еврейским ученым-просветителем, юристом и историком М. И. Кулишером (1847–1919), издававшим в Киеве либеральную газету «Заря» – одно из лучших изданий того времени. Кулишер разоблачал беспочвенную жестокость гонений на евреев, и Надсон, сделавшись энергичным сотрудником «Зари» (он станет еженедельно писать туда газетные фельетоны), в глазах российских антисемитов, помимо «подозрительного» происхождения, будет олицетворять собой еще и «иудейские органы печати».

Несомненно, в автобиографии Семен Яковлевич несколько слукавил, ибо о собственных иудейских корнях не только подозревал, но знал вполне твердо и определенно. Достоверно известно: евреем-выкрестом был его дед, а отец был крещен при рождении (интересно, что подруга Надсона М. В. Ватсон и о брате его отца говорит как о «принявшем православие», а сие значит, что был дядя поэта, по терминологии той эпохи, «рожденным в еврействе»). И хотя отца наш герой действительно мог не помнить (отставной надворный советник Я. С. Надсон умер в клинике для душевнобольных, когда мальчику едва минуло два года), он общался с родственниками по отцовской линии сначала в Киеве, где они имели недвижимость, а затем и на Кавказе, где один из них (некто Юрский) служил под Тифлисом в армии. Кроме того, о еврействе Семену постоянно напоминали дядя и тетя по материнской линии (русские дворяне Мамантовы), на чьих хлебах, он, оставшийся в восемь лет круглым сиротой, рос и воспитывался.

«Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, – записал он в дневнике в 1880 году, – и я, один, беззащитный в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: «Опять начинается жидовская комедия», – с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца». Эти слова особенно остро уязвляли мальчика «с чуткой, болезненно чуткой душой», у него «сердце рвалось от муки», и он намеревался даже свести счеты с жизнью. «Я брошу вам в глаза то, что накипело у меня в больной душе, – взывал он к своим кормильцам, – и если в вас есть искра совести и справедливости… вы поймете, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжелой, невыносимо тяжелой драмой!.. Не денег проклятых мне нужно – мне нужно чувство поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных!»

Однако трудно было требовать от дяди, И. С. Мамантова, который считал брак матери Семена «с каким-то жидовским выкрестом» позорным, уважения к отцу Надсона. Тетя же частенько пеняла ему на «жидовскую невоспитанность». И тетя, и дядя восторгались консервативным критиком М. Н. Катковым и часто цитировали будущему поэту статьи из газеты «Московские ведомости» или из откровенно «погромных» изданий, в коих утверждалось, что «революцию делают подлые жиды, что они портят славного русского мужика». Мамантовы же пытались убедить Семена, что на нем, словно печать проклятия, лежит часть коллективной вины иудеев за распятие Спасителя. О том, что мог чувствовать тогда юный Семен, читаем в «Записках еврея» (1871–1873) Г. И. Богрова: «Быть евреем – самое тяжкое преступление: это вина, ничем неискупимая; это пятно, ничем не смываемое; это клеймо, напечатлеваемое судьбою в первый момент рождения; это призывный сигнал для всех обвинений; это каинский знак на челе неповинного, но осужденного заранее человека». По словам дяди, «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой… для него это единственный выход».

Но Семену была тягостна опека юдофобской родни и их докучливые советы. Марсово ремесло он называл искусством «убивать людей по правилам» и заявлял: «Мне ненавистны так называемые военные науки». А в годину правления «тучного фельдфебеля» на троне Александра III, когда по империи прокатилась волна погромов и антисемитская истерия охватила значительную часть русского общества, он особенно остро ощутил свою причастность к гонимому народу. Известен случай, когда Надсон не постеснялся признаться в своем еврействе пред лицом завзятого юдофоба. Летом 1882 года, снимая со своим приятелем, армейским офицером и литератором И. Л. Леонтьевым-Щегловым дачу в Павловске, поэт услышал от последнего откровенно антисемитские высказывания. В ответ Семен Яковлевич, вспоминает Леонтьев-Щеглов, «привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами. – «Вы хотели знать тайну моей жизни? – произнес Надсон сдавленным голосом. – Извольте, я еврей». И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Приятель поспешил, однако, тут же утешить встревоженного поэта. «Вы похожи на еврея так, как я на англичанина… – парировал он, – мать Ваша русская, воспитывались Вы и выросли совершенно русским человеком».

Леонтьев-Щеглов был прав: Надсон получил чисто русское воспитание и образование. Сызмальства (а читать он начал с четырех лет!) Семен испытывал напряженный интерес прежде всего к отечественной словесности. Хотя, по его словам, он «проглотил… Майн Рида, Жюля Верна, Постава Эмара», все же «Божественной комедии» Данте почему-то предпочитал повести Карамзина. Ребенком он знал наизусть почти всего Пушкина, декламировал стихи Лермонтова, зачитывался «бессмертными повестями» Гоголя и «огненными статьями» Белинского, благоговел перед Некрасовым. Показательно, что героем его детских рассказов (а «мечтал о писательстве» он с девяти лет) стал мальчик с выразительным именем – Ваня.

С годами его интерес к русскому слову не только не ослабел, но заметно усилился. Книгочеем он был отчаянным, и можно сказать определенно: не было в России того времени известного литератора, книг которого Надсон не читал бы или не знал его лично. Особенно сильное впечатление произвели на него «виртуоз стиля» Гончаров (фрагменты из «Обломова» и «Обыкновенной истории» он даже цитировал по памяти) и «величайший честнейший граф» Толстой, а также книги Салтыкова-Щедрина, Короленко, Достоевского, Тургенева (последним двум поэт посвятил стихотворные послания). Тесные творческие узы связывали его с «литературным крестным» Плещеевым, при содействии которого он стал печататься в авторитетнейшем журнале «Отечественные записки». Поэт «положительно влюбился» в Гаршина, которого звал «Гаршинка» и чей замечательный талант оказался сродни музе Надсона. Близок был он и с Мережковским, по его словам, своим «братом по страданию», с коим состоял в дружеской переписке.

Впрочем, то, что Надсон жадно впитал в себя великую русскую литературу, отнюдь не исключало его еврейства: ведь к 1880-м годам на ней выросло целое поколение ассимилированных иудеев и считало ее своим личным достоянием. Вот что писал об этом, обращаясь к антисемитам, еврейский писатель Г. Баданес в своих «Записках отщепенца» (1883): «Вот вам, господа, Белинский!.. Вот Добролюбов!.. Вот вам и Некрасов… Вот вам еще Тургенев, Лермонтов!.. Нет, это еще бабушка надвое сказала, принадлежат ли эти исключительно вам, головотяпам! Нет, этих не отдадим: они принадлежат всему человечеству, следовательно, и нам, евреям, потому что мы люди тоже!»

И русские евреи не только читали, но и творили литературу. Вместе с Семеном Яковлевичем в Петербурге подвизалось тогда немало писателей и деятелей культуры иудейского происхождения, и наш герой тесно общался с ними. На литературно-музыкальных вечерах он выступал вместе с Н. М. Минским и П. И. Вейнбергом, причем ценил первого за «крупный талант» и «горькую правду… образных и поэтичных строк», а второго – за мастерство стихотворных переводов. С большим пиететом относился он и к музыканту А. Г. Рубинштейну, об игре которого говорил: «Это что-то до того грандиозное и величественное, что словами не передашь: точно в первый раз Альпы увидел!» А вот стихи С. Г. Фруга (которого по иронии судьбы называли «еврейским Надсоном») считал «плохими» и находил в них литературные огрехи и словесные штампы.

Однако даже иные корифеи русской словесности относились к евреям-литераторам как к чужакам, уличая их в фарисействе и притворной приверженности православию. «Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие, – разглагольствовал И. А. Гончаров. – Они – космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство [они] не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества».

Думается, что насчет Надсона классик ошибается: сей поэт был тверд в христианской вере, ибо унаследовал ее именно в семейном быту (воспитывался православной матерью и ее родней), а затем развивался и формировался как личность в нееврейском окружении (он скажет потом, обращаясь к иудеям: «Твоих преданий мир, твоей печали гнет // Мне чужд, как и твои ученья»). Но в Новом Завете его привлекали мотивы жертвенности, гибели за правду во имя любви к людям. И к трагедии еврейского народа он пришел через своеобычно осмысленные им христианские догматы. Ведь Христос в поэзии Надсона неизменно являет себя защитником гонимых и отверженных. Это «Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог – человек и брат с небесною душой». К людям-«братьям» он обращается с такими словами: «Знайте, певец страдает за вас, когда страдает за себя… Как волны рек, в седое море сойдясь, сплотились и слились, так ваша боль и ваше горе в душе его отозвались». Из сего органически вытекало творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю и утомленному я руку подаю». Именно в этом ключе написано знаменитое стихотворение 1885 года:

Можно говорить о христианском юдофильстве Надсона, в чем поэт был не одинок. Незадолго до создания его стихотворения, в 1884 году, русский религиозный философ В. С. Соловьев в статье «Еврейство и христианский вопрос» высказался о том, что негативное отношение к евреям – это отрицание христианской доктрины, выраженной в Библии: «Если же евангельская заповедь исполнима, если же мы можем относиться по-христиански ко всем, не исключая иудеев, то мы кругом виноваты, когда этого не делаем». (Отметим, что евреи служили ключевым элементом теологии Соловьева, и во многом благодаря этому философу отношение к ним стало в России своего рода лакмусовой бумажкой для определения степени либерализма писателя).

По своему страстному, остро публицистическому тону это произведение стоит особняком в творчестве Надсона, для лирики которого были характерны бессилие-безволие-безверие, а ведущей интонацией – сердечная усталость, «изнеможение слабого сердца». Поэт смело и бодро выступает здесь в ипостаси еврея-бойца, словно забывая о свойственных ему, представителю «страдающего поколения», настроениях рефлексии, пессимизма и «гражданской скорби».

Говоря о еврействе, Надсон отмечает, что сей народ «встарь был счастлив и силен». Тем самым он обозначает неразрывную связь нынешних иудеев с пророками, царями и мыслителями далекого прошлого. И в этом он продолжает традицию русскоязычной еврейской литературы, идущей еще с «Вопля дщери иудейской» (1803) Л. Н. Неваховича и драмы «Еврейская семья» (1864) Л. И. Мандельштама. В то время как русские антисемиты (в том числе и от религии) всячески пытались отделить современных «жидов» от древнейшего, библейского бытия евреев, Надсон подчеркивает преемственность нынешних иудеев и их ветхозаветных пращуров.

Иудеи предстают у него как народ несправедливо гонимый и «обиженный судьбою». Подобное определение особенно резко контрастирует со ставшим уже хрестоматийным в русской литературе и общественной мысли 1870—1880-х годов изображением евреев как капиталистов, эксплуататоров и кровососов, паразитирующих на девственно-неиспорченном русском народе.

Уместно вспомнить, как яростно нападал Ф. М. Достоевский на тех евреев, которые жалуются «на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество». Писатель негодующе вопрошал: «Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственными делами, нравственностью государств!?» Знаменательно, что наступающий капитализм воспринимался Достоевским как вселенское зло, олицетворяемое именно в «жидовстве». В «Преступлении и наказании» (1866) закадровый образ миллионера Ротшильда искушает и толкает на убийство Раскольникова. Герой романа «Подросток» (1875) одержим мыслью – самому стать Ротшильдом, чтобы «из множества жидовских вредных и грязных рук эти миллионы стеклись в руки трезвого и скромного схимника». И в статье «Еврейский вопрос» (1877) вновь появляется все тот же пресловутый Ротшильд как представитель ненавистного ему «жидовства».

В стихотворении «Памяти Ф. М. Достоевского» (1881) Семен Яковлевич сочувственно говорит о чуждом этому писателю «мире торгашества и тьмы». И хотя поэзия Надсона тоже исполнена обличениями «ненасытного бога наживы», «сытых людей», «продажных фарисеев», «оргии крикливых торгашей», «тельцов золотых» и т. д., в отличие от Достоевского, сие зло у него не персонифицировано и не имеет никакой национальной подоплеки.

Нередко прибегает поэт и к образу Ваала – языческого божка древних семитов, которому приносились в достопамятные времена человеческие жертвы. Служителей Ваала, погрязших в грехе, сурово порицали древнееврейские пророки. «И крадете, и убиваете, и клянете лживо, и жрете Ваалу!» – обличал их Иеремия. В России конца XIX века сей идол олицетворял собой, по словам А. Ф. Писемского, «вряд ли не главнейший мотив в жизни современного общества: все нынче поклоняются Ваалу – этому богу денег и материальных преуспеяний, и который, как некогда греческая Судьба, тяготеет над миром и все заранее предрекает!.. Под гнетом его люди совершают мерзости… страдают и торжествуют». И в драме сего писателя «Ваал» (1873) этот идол прямо соотносится с еврейством. «Ваша жидовская порода всем миром ворочает!» – эта реплика обращена в пьесе к купцу 1-й гильдии (а потому получившему право жить вне черты оседлости) Симхе Рувимовичу Руфину о коем говорят как о каналье и «шельме первостатейной».

Ваал в поэзии Надсона также олицетворяет собой все самое низменное и пошлое, но снова образ этот универсален и подчеркнуто наднационален. В самом деле, поэт часто рифмует слова «Ваал» и «идеал» и производные от них, настойчиво противопоставляя эти понятия. В его стихотворении «По следам Диогена» (1879) подобная антитеза обозначена весьма резко:

В другом месте читаем:

Исследователи отмечают, что некоторые стихотворения Надсона «окрашены в народнические тона», и находят в его творчестве темы, мотивы и настроения, характерные для народнического поколения. Но дело в том, что и многие народники воспринимали и трактовали еврея как квинтэссенцию торгаша. «Взгляд на еврея как на эксплуататора в народническом мировоззрении уходит очень глубоко, – писал социал-демократ Б. И. Николаевский С. М. Дубнову. – Призыв к восстанию «на панiв» и на «жидiв» встречается уже в первой прокламации на украинском языке». Характерно, что и столь авторитетный представитель народничества, как М. А. Бакунин, допускал откровенно антисемитские выпады и нередко попрекал своих оппонентов (в том числе и К. Маркса) еврейским происхождением. Резко отрицательно относился к еврейству один из основателей «Народной воли» А. И. Желябов. Некоторые революционеры воспринимали погромы начала 1880-х годов как массовое народное движение, долгожданный бунт против эксплуататоров и одобряли их, а кое-кто из них даже участвовал в их подготовке. «На страницах народнической печати, – отмечает историк С. Колинчук, – [велась] кампания по «защите» погромщиков от возможного осуждения, создание легенды о «революционном» характере этого движения».

Надсон аттестует подобных супостатов и гонителей еврейства «стаей жадных псов» – трудно найти в его поэзии более резкую и уничтожающую характеристику! Показательно, что свидетельство нетерпимости поэта к любым проявлениям шовинизма и ксенофобии мы находим и в его письмах и журнальных публикациях.

Интересно, что слова «quasi-патриотизм и племенная нетерпимость» поэт ставил в один ряд и тем самым отождествлял, что и ныне позволяет им звучать весьма злободневно: ведь и сегодня активизация русского национального чувства соседствует порой с проявлениями юдофобии. Заметим, однако, что в конце XIX – начале XX века русский патриотизм далеко не всегда окрашивался в антисемитские тона. Яркий пример – деятельность художественного критика В. В. Стасова, который вместе с бароном Д. Г. Гинцбургом издает альбом «L'ornement hebreu…» («Древнееврейский орнамент», 1905). Для таких, как Стасов, поиск национальной самобытности еврейского искусства был тесно связан с изучением основ искусства русского.

Надсон не жаловал и поэтов, «вкусивших от плода славянофильства», в коих усматривал почвенническую фанаберию. Он упрекал их в ограниченности и тенденциозности, однообразии и бедности тем и мотивов. Так, рецензируя стихотворный сборник А. А. Голенищева-Кутузова (1884), он отмечал его бессодержательность, обилие стихов «со специфическим славянофильским запахом», «литературные пустячки», «жалкие слова, трескучие монологи, рассчитанные на эффект ужасы». И литератора И. С. Аксакова он характеризует как «человека, целиком ушедшего в схоластику славянофильства», и находит в его творениях «порядочный сумбур»; о герое же одной из его пьес говорит, что тот «умудряется как-то вывести из всего обычную славянофильскую тенденцию, но вывод его для читателя является странным и немотивированным».

Интернационалист по убеждению (любопытно, что он одно время изучал искусственно созданный в 1879 году международный язык «воляпюк»), наш герой глубоко принимал к сердцу судьбы еврейства. Он внимательно следил за публикациями ежемесячника «Восход» (редактор – А. Е. Ландау). И, надо полагать, программа этого журнала «твердым, свободным словом бороться против всех внутренних преград, мешающих правильному развитию еврейства», была ему близка. Интересовался поэт и историей своих соплеменников в России. В своей неоконченной трагедии «Царевна Софья» (1880) он вкладывает в уста боярина Милославского такие слова о царе Федоре Алексеевиче:

Фон Годен, или Даниил фон Гаден – это придворный лекарь при царях Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче, этнический еврей, который покровительствовал иудеям и был растерзан мятежными стрельцами в 1682 году. Его облыжно обвинили в колдовстве и отравлении монарха, причем сей навет, как обычно бывало по отношению к евреям, был замешан на невежестве и ксенофобии. И вот этот-то исторический персонаж приобретал для Надсона остро современное звучание.

Неравнодушно относился он к тому, как изображались евреи в литературе. Так, в сборнике К. К. Случевского «Поэмы, хроники, стихотворения» (1883) Семена Яковлевича неприятно поразили строки:

«Из сравнения явствует, – иронизирует Надсон, – что все крещеные евреи [а к ним рецензент причислял и себя. —Л. Б.] все обшиты золотыми галунами». Думается, нет нужды объяснять, что действительно столь надуманный и нелепый образ может вызвать лишь горькую насмешку.

Надсон приятельствовал и состоял в переписке с блистательным адвокатом Л. А. Куперником (1845–1905), заступником своих еврейских соплеменников на многих громких судебных процессах (в том числе и на так называемом Кутаисском деле по обвинению иудеев в ритуальном убийстве грузинской девочки). «Куперник – всех Плевак соперник», – говорили о нем. В письме к нему от 29 октября 1886 года поэт пишет: «Уже кое-где проскользнули глупые нападки на евреев. Мне это решительно ненавистно!» А в обзоре материалов ежемесячника «Наблюдатель» он отметил, что один молодой поэт, некто Николаев, восхваляется здесь только потому, что он не еврей, хотя, цитирует он журнальную статью, «живет в стране, заполненной «кулишеровскими» (?) органами». Надсон иронически вопрошает: «И кого это «Наблюдатель» собирается поучать такой критикой?» В другом месте он возмущается тем, что в этом журнале «с усердием, достойным лучшей участи, преследуются евреи и при том в самом нетерпимом и неприличном тоне, во вкусе нападок «Нового времени».

Ультраправая газета А. С. Суворина «Новое время», поносившая либералов и евреев, вызывала у Семена Яковлевича особую ненависть и даже омерзение. Надсону было тягостно и горько от того, что первый его стихотворный сборник был издан по почину критика-юдофоба В. П. Буренина, на средства А. С. Суворина. Поэт хотел всячески отмежеваться от этих своих бывших «благодетелей», приуменьшить их роль. Именно о такой его оценке сего досадного эпизода своей литературной биографии говорит мемуарист И. И. Ясинский: «Да, да, это ужасно, – нервно заметил Надсон. – Все равно книга моя пошла бы. Наконец, что же из того, что Суворин издатель, и он имел выгоду на моей книге, – ведь книга разошлась. Скажите, пожалуйста, разве я должен быть благодарен издателю за то, что он нажился на моей книге?» Примечательно, что наш герой не только сам стыдится иметь дело с людьми пошиба Суворина, но и порицает других литераторов за беспринципность и конформизм (в частности, О. Н. Чюмину и А. П. Чехова, печатавшихся одновременно в либеральных и реакционных изданиях, и прежде всего, «в уличной газете «Новое время»).

Титульный лист полного собрания сочинений Надсона

Самолюбию поэта только льстило, когда на него ополчались его литературные враги – quasi-патриоты. «Для меня быть обруганным Катковым – большая честь, и… я счел бы себя обиженным, если б [он] меня игнорировал», – признавался он в одном из писем. Жупелом махровой реакции стал для Надсона известный критик «Нового времени» В. П. Буренин, снискавший репутацию «литературного хулигана» с характерными для него развязностью и грубостью. Сохранилось свидетельство, будто бы Семен Яковлевич однажды обронил в разговоре: «Я бы дорого отдал, чтобы Буренин, наконец, стал моим врагом». На это его собеседник заметил: «Так что ж, это легко сделать. Вам стоит только в своих критических статейках сказать несколько слов по адресу Буренина». Поэт ответил: «Я так и сделаю. Да, да, я сейчас же что-нибудь напишу. У меня уже рука чешется!»

В. П. Буренин

Позднее Буренин так охарактеризует действия своего новоявленного литературного противника: «Надсон, разжигаемый окружающими его еврейчиками и перезрелыми психопатками, необдуманно бросился в раздражительную полемику. Полемику эту он вел в одной киевской еврейской газетке и воображал, что он то «поражает» меня, то «засыпает цветами» своей поэзии… Я посмеялся над этими детскими претензиями полемизирующего стихотворца… Вот и вся история моих «яростных нападок», превращенная в уголовную легенду досужими сплетнями и клеветами перезревших психопаток и бездарных критиков из бурсаков и жидов». Буренин здесь явно передергивает, ибо именно он вел полемику нечистыми и недозволенными методами, распространяя о Надсоне заведомую ложь и клевету, что, как полагали многие современники, ускорило безвременную кончину поэта. Но мы не будем рассматривать здесь все яростные нападки на нашего героя (они достаточно освещены биографами поэта). Остановимся лишь на тех из них, в коих явственно видна антисемитская подкладка.

Однако, прежде чем обратиться к выпадам поднаторевшего в интригах Буренина, сосредоточимся на актуальных для нашей темы нападках другого литератора. Малоизвестный киевский поэт С. А. Бердяев (1860–1914) (псевдонимом Аспид) тиснул в июньском номере журнала «Наблюдатель» пародийную поэму «Надсониада», откровенно юдофобскую. А уже в июле опус был отпечатан в Киеве отдельной брошюркой с издевательским посвящением: «Редакции киевской «Зари». Жало сего Аспида было направлено, впрочем, не столько на самого поэта, который «в роли критика и моралиста… показался крайне смешным», сколько на еврейскую «кулишеровскую газетку», за спиной которой стоят «грязные гешефтмахеры». Вот в каком тоне высказывается он о сотрудничестве Семена Яковлевича в «Заре»:

Бердяев изливает желчь на «беззастенчивых наемников киевского жидовского кагала» и прямо обвиняет сию «газетенку», как и вообще многих евреев, в антипатриотизме:

Характеристика самого Надсона, данная Аспидом, весьма противоречива. Он вроде бы воздает ему должное как «бесспорно даровитому молодому поэту» и тут же порицает в нем «детски наивного» критика; называет его «человек бесспорно русский» и одновременно – «протеже известной клики», больной русофобской «тенденцией»; кроме того, в своей поэме Бердяев поставил ударение на втором слоге фамилии поэта, подчеркивая тем самым его еврейское происхождение (сам Надсон всегда настаивал на ином произношении).

Причиной шельмования «Зари» и известного поэта С. А. Венгеров назвал желание травмированного стойкой непопулярностью Бердяева «обратить на себя внимание», «заставить читающую публику заговорить о себе». Знаменательно, что сей зоил одно время сам сотрудничал в этой газете и был оттуда с позором изгнан. Именно это уязвляло пасквилянта, что и обыграл Надсон в стихотворной отповеди Бердяеву, написанной по горячим следам. Текст озаглавлен «Июль. Кругопев»:

Поясним: «Надсониада» была издана именно в июле. «Кругопев» – это придуманный Надсоном русский эквивалент зародившейся во Франции «твердой» поэтической формы рондо с повторяющимся рефреном. «Сикофант» есть шпион, доносчик, и такая аттестация Бердяева, вероятно, напомнила о каких-то его неблаговидных поступках во время былого сотрудничества с газетой. Главное же то, что действия пасквилянта одушевляла низкая месть.

Забегая вперед, скажем, что Бердяев потом вроде бы раскается в содеянном и напишет на смерть Надсона прочувствованное стихотворение, пытаясь, как он скажет, «хотя бы отчасти реабилитировать себя перед памятью покойного». Впрочем, С. А. Венгеров считает, что Бердяев и каялся только ради саморекламы. Однако апологетическая статья о нем научного сотрудника Института иудаики (Киев) М. Рыбакова показывает, что Бердяев не только чуждался юдофобии, но и активно боролся за права евреев. Здесь сообщается, что сей Аспид, оказывается, был родным братом замечательного русского философа и убежденного юдофила Н. А. Бердяева; что «как демократ и просто честный человек, он не мог пройти мимо антисемитской вакханалии 80-х годов»; что в своей элегии «1885-му году» (то есть писанной практически одновременно с «Надсониадой»!) он предавался, например, таким вот мечтам:

Если верить статье, Бердяев называл дело Дрейфуса «ненавистным и мрачным», защищал от нападок «Нового времени» благотворителя Л. И. Бродского, называл погромщиков «вампирами русского народа» и клеймил их как насильников и убийц. Интересно, что в одном из разоблачительных стихов он вслед за Надсоном уподобляет врагов еврейства злым псам. Вот что он пишет о киевском погроме:

Примечательно и то, что жена Бердяева, Елена Григорьевна (урожденная Гродзкая; 1866 г.) была автором жанровых очерков о жизни и быте еврейской бедноты. В журнале «Восход» она опубликовала проникнутые любовью к еврейству этюды «Новобранец» (1888) и «Фантазер» (1898), набросок «Торговый день Хаи» (1889), «захолустные силуэты» «Цветы и шляпы» (1890), «Самуил Абрамович» (1892), «Ребе Лейзер» (1893). Хотя литературовед А. В. Вадимов в книге «Жизнь Бердяева: Россия» (1993) утверждает, что писательница «полька по происхождению», однако сие сомнительно: ей присущ «взгляд изнутри», тонкое знание сокровенных извивов еврейской души, что свидетельствует о ее кровной связи с народом Израиля.

Так или иначе, не оставляет ощущение, что мы имеем дело не с одним – а с двумя Бердяевыми-Аспидами! Один с «враждой неумолимой» изливал яд на русское еврейство, другой – столь же беспощадно жалил и язвил его гонителей. Если же это и впрямь один человек, остается только развести руками.

Но вернемся к Буренину. Общеизвестно, что смертельно больного Надсона он обозвал «мнимо недутующим паразитом, представляющимся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности», а также распространял о поэте прочие грязные сплетни и наговоры. В ходе его наскоков на поэта их юдофобская направленность все более возрастала. Если Бердяев все же признавал в Надсоне человека русского и изливал желчь главным образом на его иудейское окружение, то Буренин самого поэта поставил в ряд стихотворцев-евреев (наряду с Фругом и Минским). Этих, по его словам, «поставщиков рифмованной риторики» отличали «вздорность однообразных неточностей и банальность языка». А специально на примере еврея-Надсона критик пытался доказать, что «маленькие стихослагатели смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев».

Через две недели Буренин развил свою «теорию» о поэтах-иудеях. Он объявил нашего героя «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма», когда «маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет «весь мир» и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает «плакать и метаться, остервенясь душой, как разъяренный зверь», он начинает облетать воображаемый им мир «горячею мечтою», он начинает жаждать – чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанию».

Но апофеоза пошлости и бесстыдства Буренин достиг на последнем этапе своих отчаянных нападок на Надсона. Объектом осмеяния на сей раз стала бескорыстная забота М. В. Ватсон о тяжело больном поэте. Под пером зоила возвышенное благородное чувство (Семен Яковлевич называл свою подругу Ватсон «ангелом-хранителем») объявлялось пародией и лживым прикрытием истерической похоти. В одной из стихотворных сатир Буренин вывел Надсона под видом еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона (М. В. Ватсон было тогда тридцать восемь лет).

Поэт чрезвычайно остро переживал шельмование и издевательства Буренина. «Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинку, у меня за спиной, – с горечью говорил он, – конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их… Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, эта невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией». И, уже будучи на смертном одре, он рвется из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить свою честь и репутацию в дуэльном поединке. Мы, конечно, далеки от мысли, что в своем желании поквитаться с обидчиком Надсон был движим исключительно чувством оскорбленного национального достоинства. Тем не менее, как справедливо отметил Р. Весслинг, «для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев Российской империи».

«Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!» – эти строки замечательны тем, что в них поэт являет себя в ипостаси еврея-бойца. И не случайно автор книги «Русско-еврейская литература» В. Львов-Рогачевский подчеркнет, что в них «громко звучит голос крови». Бой с клевретом «Нового времени» антисемитом Бурениным и стал для Надсона роковым, ибо он был чист душой и просто не готов к интригам и подковерным каверзам. Поэт искал честной борьбы. В его стихотворении 1883 года читаем:

Но далее автор вопрошает: «Но если жизнь душна, как склеп, но если биться ты должен с пошлостью людскою?..»Верил ли он в счастливый исход борьбы с «пошлостью людскою», олицетворением которой был для него Буренин вкупе с подобной ему юдофобствующей братией? Едва ли. В одном из писем Надсон приводит знаменательные слова:

Надсону ушедшему из жизни так рано – в неполные двадцать пять лет, суждено было обрести не только всероссийскую, но и всемирную известность. Одно время он был наиболее читаемым из русских поэтов. Пик его популярности пришелся на конец XIX – начало XX века, когда его произведения издавались в сотнях тысяч экземпляров (превысив даже тиражи признанных русских классиков); они переведены на английский, французский, немецкий, итальянский и польский языки и положены на музыку И. Бородиным, А. Рубинштейном, Н. Кузьминым, В. Ребиковым, А. Аренским, Ю. Блейхманом и др.

Но символично, что в начале XX века по стихотворениям Надсона постигали красоту русского языка учащиеся еврейских школ: они вошли в хрестоматию Л. М. Шахрая «Русское слово еврейским детям» (1900), переизданную дважды. Целью сего пособия было «внушение ребенку любви и беззаветной преданности к родине, а с другой стороны, глубокого уважения и горячей привязанности к своей национальности».

Семен Яковлевич Надсон, как точно сказали о нем, был «заражен болью» еврейского народа, а значит, и горячо привязан к нему. И помимо громкой славы русского поэта он снискал себе славу бойца с антисемитизмом. Честного бойца. И этим притягателен для нас вдвойне.