Гонитель поневоле Иван III

Собиратель Руси, державный великий князь Иван Васильевич привечал в своем Отечестве и иудеев. Им было дозволено «торговлю чинить» и беспрепятственно колесить по городам и весям Московии. Повсюду можно было заприметить еврейские повозки, обтянутые парусиной. «Высокие, худощавые лошади нерусской породы, – живописал в историческом романе «Басурман» Иван Лажечников, – казавшиеся еще выше от огромных хомутин, испещренных медными полумесяцами, звездами и яблоками, давали знать о мере своего хода чудным строем побрякушек такого же металла. На передках сидели большею частью жиды… В тогдашнее время не было выгодной должности, которую не брали бы на себя потомки Иудины. Они мастерски управляли бичом и кадуцеем, головой и языком… Во Пскове, в Новгороде и Москве шныряли евреи-суконники, извозчики, толмачи, сектаторы и послы…. В авангарде, из под общипанного малахая и засаленного тулупа торчала, как флюгер, остроконечная бородка и развевались пейсики, опушенные морозом».

Иван III

И все же великое княжение Ивана III стало злополучным для евреев на Руси. Ведь именно при нем восторжествовали воинствующая нетерпимость и решительное неприятие иудаизма и евреев. Словами «жид», «жидовин» стали называть «совратителей душевных», испытывая перед ними суеверный страх. Это в годину Ивана Великого запылают «костры очищения» – аутодафе, в которых сожгут заживо в прах десятки так называемых «жидовствующих» – отступников от Христовой веры. Но произойдет это уже на самом излете его правления, а поначалу великий князь оказывал еретикам молчаливое покровительство и долго (десятилетиями) все противился, медлил и никак не решался предать их казни…

Впрочем, медлительность, постепенность ощущалась и в других действиях Ивана Васильевича. Его вообще отличала природная осторожность, свойственная умам зрелым. Он, по словам Николая Карамзина, «не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности и несправедливости». Осмотрительность, проницательность, дальновидность в сочетании с широким кругозором соединялись в нем со стратегической масштабностью мышления. Историки называют его выдающимся стратегом, дипломатом, законодателем, и при этом – суровым прагматиком, чьими действиями руководило не романтическое вдохновение, а трезвый расчет, не сердечные влечения, а работа ума. Считая себя преемником греческих императоров (он увековечил это преемство принятием византийского герба – двуглавого орла), он чтил православные обряды, знал таинственную магию ритуала.

Почитание святынь и монастырей уживалось в нем с неукротимым стремлением проводить в жизнь свой идеал благочестия, вступая порой в острые конфликты с высшей церковной иерархией (чего стоят, например, его настойчивые попытки отобрать вотчины у монастырей!). Исследователи говорят о своеобычности религиозного сознания Ивана, отмечая, с одной стороны, его истую приверженность православию, с другой, – интерес к усвоению элементов вероучения иных конфессий. При великокняжеском Дворе длительное время господствовал дух религиозной толерантности. При этом Иван Васильевич не жаловал католиков, видя в них особую опасность для православия, зато «покровительствовал в России и магометан, и самых евреев». Историк Алексей Алексеев подчеркивает: «Ивану совершенно было чуждо предвзятое отношение к иудеям, которое господствовало в католических странах Европы».

Более того, великий князь не гнушался пользоваться услугами иудеев и вести с ними важные для державы дела. Едва ли здесь может быть усмотрено юдофильство, особая приязнь государя к народу Израиля. Иван радел исключительно об интересах России и заскорузлыми национальными фобиями не страдал. «Полезных евреев» он зазывал к себе в Белокаменную, на государеву службу и жаловал по-царски.

Не знаем, ведал ли о том Иван Васильевич, но институт придворных евреев существовал в большинстве стран Европы и Азии. Он имел давнюю традицию и вел свое начало еще с книги Бытия, где рассказывалось об Иосифе – высоком сановнике при египетском фараоне. Впоследствии жизнеописания придворных евреев, сохранивших религию отцов и помогавших своим соплеменникам, вошли в книги Даниила и Эсфири, а также в апокрифическую книгу Товита. В Средние века правители некоторых мусульманских стран приглашали на службу еврейских врачей и финансистов, многие из которых играли выдающуюся роль в жизни этих стран: Хисдай Ибн Шафрут, Я'аков Ибн Джау, Шломо Ибн Я'иш и др. Пользовались финансовыми услугами евреев и средневековые правители. Так, в христианской Испании наибольшего влияния достигли врач и дипломат кастильского короля Иосеф Ха-Наси Фарузиель (XII век) и его племянник Шломо-Ибн Фарузиель, а позже член королевского совета Кастилии Иосеф де Эсиха (XIV век). В Арагонском королевстве выдвинулись ряд представителей еврейского семейства де ла Кабальерия (2-я половина XIII века), Альконстантини, Абравалья. В Португалии были широко известны астролог Ибн-Яхья, сборщик пошлин Гдалия бен Шломо, государственный казначей Ицхак Абраванель и др. Хотя придворных евреев на Руси XV века не находится, тем ценнее для нас «дружелюбная связь» между Иваном III и кафским (феодосийским) купцом-иудеем Хозей Кокосом. Кокос был одним из самых приметных торговцев Крыма. «Евреит сей мудр и в торговых делах и государственных. Вельми хитер. Сейчас он наиглавнейший из богатых купцов в Кафе», – говорили о нем. Этот «евреит» вел дела с государем еще с начала 1470-х гг. Сохранилось государево послание: «Да Кокосу ему также говорити от великого князя, чтобы купил великому князю лалы и яхонты, да зерна жемчужные великие, да прислали бы к великому князю; а цену им князь велики за то заплатит, да сверх того ещо своим жалованием пожалует». Монарх остался весьма доволен евреем, который, по его словам, вел честную игру не только в торговле, но и в делах тайных. Может быть, именно поэтому Кокосу было поручено передать Менгли-Гирею челобитную грамоту и уговорить его на союз с Московским государством. Так иудей стал важнейшим дипломатическим посредником между московским князем и крымским ханом.

Вид г. Кафы (Феодосии)

При этом Кокос радел как о пользе Крымского ханства, так и о российских интересах. Он понимал, как важно для Ивана III заполучить надежного союзника на рубежах с Казанью, Ордой, Польшей и Литвой, как необходим ему союз с Крымом, а через него – и с турками: ведь ослабление распрей на сем пограничье решало важнейшую для Москвы задачу о вольнице Новгородской. Мечтал он о сильной власти на полуострове и о финансовых вливаниях в государственную казну, о союзе с султаном, о прекращении бесчисленных походов врагов на Крым и о контактах с дружественным Москве Казанском ханством.

В 1474 году Державный поручил прибывшему в Крым русскому послу Никите Беклемешеву передать Кокосу поклон от великого князя и просьбу поспособствовать сближению сторон, обещая еврею в случае успеха «свое жалование». Из документов видно: переписка между ними долгое время велась на иврите, что, как видно, доставляло царю немалые трудности с переводом. Потому, наверное, иудею было приписано, чтобы впредь «он жидовским письмом грамоты бы не писал, а писал бы грамоты русским письмом или бессерменским». Иван поручает также своему послу: «Да молвите Кокосу жид овину от великого князя… как еси наперед того нам служил и добра нашего смотрел, и ты бы и ныне служил нам, а мы аждаст Бог хотим тебя жаловати!»…

Кокос посылает к Ивану Васильевичу своего зятя Исупа, который после мучительно долгого пути достиг, наконец, Первопрестольной и предстал пред светлые государевы очи. Государь и бояре в горлатных шапках с удивлением взирали на басурманина в ермолке, с характерными пейсами.

В великокняжеских палатах могла происходить такая сцена. Поклонился Исуп царю и пожелал удачи.

– Почему руки не целует и в ноги не падает?! Аль не ведает, как вести себя с государем?! – взъярился было Иван Васильевич.

– Не казни, государь, не положено им, – вступился за еврея дьяк. – Вера у них такая. Один государь у них – Бог, а остальные все равны перед ним. На смерть идут ради своей веры, не прогневайся, государь!

– Коль за веру на смерть идут, это похвально. Вера – дело серьезное! – миролюбиво отозвался великий князь.

– Пишет Кокос, что хан только союза с Москвой хочет крепкого. Позовешь его на войну с Казанью или с польским «крулем» Казимиром – с тобой будет. Мыслит Менгли-Гирей, что от дружбы той обоим государям только польза будет!..

Хозя проявил себя как преданный друг русских в самое тяжелое для Московии лихолетье. Так, в 1479 г. хан Большой Орды Ахмат собрал недюжинное войско и всем раструбил о своем походе на Русь. Тогда Кокос, не мешкая, отправляется в Турцию, к султану Баязеду II, испрашивая у него мира, дружбы и взаимовыручки с северным соседом. Дорогого стоила привезенная им грамота султана, которую сей верноподданный еврей вручил русскому послу в Крыму.

Кокос всемерно содействовал русским купцам в Крыму, добивался для них привилегий от хана Менгли-Гирея. Нередко Хозя слал Ивану III знатные подарки: яхонты, жемчуга, сукно ипрское, бархаты и т. д.

Неоценима была роль Кокоса в освобождении русских пленных и, прежде всего, дьяка Федора Васильевича Курицына в 1487 году. Курицын рассказал царю о помощи Хози и просил Ивана щедро отблагодарить еврея. Но Хозя Кокос так и не смог приехать в Москву. Дружба и сотрудничество еврейского купца и царя, продолжавшиеся всю их жизнь, так и не увенчались встречей.

Последней акцией помощи Хози Ивану III было возвращение православных святынь, захваченных Менгли-Гиреем в Киево-Печерском монастыре. Кокос выкупил тогда все награбленные ханом православные ценности и отправил в Москву. При этом Хозя и не ждал благодарности: воспитанный Торой в уважении к святым местам и святыням своей религии, он просто совершил акт восстановления справедливости по отношению к другой религии.

В 1502 г. государь всея Руси Иван Васильевич торжествовал полную победу: крымский хан Менгли-Гирей уничтожил Большую Орду и стер с лица земли ее столицу Сарай. И в этом есть толика заслуги Кокоса.

Крымский хан Менгли-Гирей. Османская миниатюра XVI в.

Иван III вел длительную переписку и еще с одним жителем Кафы, которого считал евреем – с Гизольфи Заккарией (или Захарией). Тот писал великому князю в 1483 году о взятии турками своего родового замка на Таманском полуострове, просил принять его на государеву службу, на что получил обнадеживающий ответ: «Божию милостью, великий осподарь русския земли, Иван Васильевич… Захарие Евреянину… Писал нам еси… о том, чтобы у нас бытии. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к себе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, не похочешь у нас бытии, а всхочешь от нас в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав». В посольских книгах Заккария аттестовался также «Захарья Жидовин», причем великий князь трижды (!) приглашал его в Москву и даже отрядил проводников для его торжественной встречи у устья реки Миуса. На самом деле, Заккария к иудеям никакого отношения не имел (он был по отцу итальянец – «фрязин», по матери – «черкасин»). И хотя еврейство ему приписали облыжно, из-за прозвания «Ивериянин» (сходного по звучанию с «Евреянин»), важно то, что великий князь был рад «евреинам» покровительствовать.

Отметим, что когда занедужил наследник русского престола, сын и соправитель Ивана III Иван Молодой, к нему был приставлен «лекарь Жидовин Мистро Леон из Венеции». А ведь обращение за исцелением к иудею строго порицалось в средневековом христианстве! Да и православная традиция сему претила: «Слово Иоанна Златоуста о лечащихся волхованием от болезни» гласило: «Христиане, почто ся зовете, да повинимся кресту и не идем к врагам Божиим, к волхом и чародеем, то врази Божий суть, лучшее умерети, нежели ко врагам идти. Кое пособие тело целити, а дупло убити, так я обретатель зде мало прияти утешение, а тамо посланным быти с бесы в вечный огонь». И что еще более примечательно, этого еврейского эскулапа пригласила жена государя Софья Палеолог, ревнительница Христовой веры, которая, по словам историка, «из всех западных нововведений больше всех ценила одно – инквизицию». События показали, что действиями Палеолог руководил строгий, воистину инквизиторский расчет.

Софья Палеолог

Врачевателю было объявлено, что Иван Молодой болен «камчугою» (то есть подагрой, ревматизмом) в ногах. Вот что сказывал летописец: «И видел лекарь жидовин Мистр Леон, похваляясь, рек великому князю Ивану Васильевичу, отцу: я вылечю сына твоего, великого князя, от сей болезни, а не вылечю его яз, и ты вели меня смертию казнити; и князь великий Иван Васильевич иняв веру речем его, повеле ему лечити сына своего великого князя. И нача его лекарь лечити, зелие пити даде ему, наче жечи стекляницами [банками – Л.Б.] по телу, вливал воду горячую». Лечение оказалось, однако, безуспешным, и 7 марта 149° года наследник престола испустил дух. Современники-книжники не могли оставить без внимания библейскую параллель: «И сделался Аса болен ногами на 39 году царствования своего, и болезнь его поднялась до верхних частей тела; но в болезни своей взыскал не Господа, а врачей» (2 Пар. 16:12).

Судьба еврейского эскулапа оказалось взыскательно-суровой: после сорочин (сорока дней) со смерти Ивана Молодого Леона свезли на Болвановку, что на берегу Яузы, и при огромном стечении народа отрубили ему голову.

Во всем винили лекаря-жидовина. О нем говорили как о самонадеянном шарлатане, не вызывающем к себе ни малейшего сочувствия. В расправе же над ним «народ видел одну справедливость: ибо Леон обманул государя и сам себя обрек на казнь». Или еще: «Этот мейстер лечил и залечил Иоанна младого и за то казнен всенародно. Об этом никто не жалел: поделом была вору мука!».

На самом же деле, молодой медик, сам того не ведая, стал пешкой в чужой игре и без вины виноватым в изощренном убийстве российского наследника. Тонкий знаток кремлевских тайн князь Андрей Курбский утверждал, что «предобрый Иоанн», «наимужественнейший и преславный в богатырских исправлениях», был отравлен «смертоносным ядом» именно своей окаянной мачехой. Такую же версию умерщвления наследника престола повторили и авторитетные российские историки Владимир Савва и Георгий Вернадский.

Отмечая особую изощренность Софьи в хитроумных каверзах, исследователи прямо говорят о том, что это она, страстно желавшая передачи трона своему сыну Василию (будущему Василию III), была кровно заинтересована в устранении постылого пасынка. Ее называли «греческой колдуньей», «злой женой» и «чародейницей». Говорили также, что ломота и онемение ног (от чего страдал покойный Иван) были симптомом отравления змеиными ядами. Софья же родилась и выросла в краях, где прекрасно знали свойства змеиных ядов. Так что царевича по указке Софьи «опоили», подмешав яд в пищу.

Когда жидовин ручался Ивану III за жизнь и исцеление сына, никакого самохвальства в его словах не было. Не подозревая об отравлении, он лечил его именно от «камчуги» (подагры), от которой, как он знал, не умирают. О том, что потребно было сильное противоядие, медик и не помышлял. И виной тому – Софья. Она потому и настаивала на приезде медика из Венеции, чтобы тот не разобрался в ситуации: решилась отравить Ивана чем-то местным, специфическим, тем, что в Италии не растет и не ползает.

Интересно, что в «Русских народных сказках», собранных Александром Афанасьевым, имеются сюжеты об Иване-царевиче, который так же, как Иван Молодой, смел в бою, женился на Елене Прекрасной (Иван был женат на Елене Волошанке), боролся с расхитителями царской казны и тоже умер в результате отравления. Фигурирует там и некая Сонька-Богатырка, коей приписывается знание ядов и противоядий, хранение в пузырьках живой и мертвой воды. Не намек ли это на Софью Палеолог?

Леон Поляков в своей книге «История антисемитизма» утверждает, что расправа над Леоном способствовала развитию юдофобии в России. Однако думается, никакой специфически антисемитской подоплеки здесь не было. Достаточно сказать, что за пять лет до истории с Леоном за неудачное лечение знатной особы был казнен другой доктор, к евреям никакого отношения не имевший. «Такую же участь, – сообщает историограф Николай Карамзин, – имел в 1485 году и другой врач, немец Антон, лекарствами уморив князя татарского, сына Даниярова: он был выдан родным головою и зарезан ножом под Москворецким мостом». Примечательно, что именно Иван Васильевич настоял на том, чтобы зарезать сего лекаря, «яко овцу», хотя даже отец знатного татарина соглашался выпустить его «за откуп» (за выкуп). Видать, крут и жесток был государь к неудачливым докторам…

Преподобный Иосиф Волоцкий

А у истоков воинствующего антисемитизма на Руси стоит событие, смысл и значение которого откроются лишь спустя годы. В 147° году в «господин Великий Новгород», тогда еще вольный город, прибыл луцкий князь Михаил Олелькович из Киева (он был двоюродным братом Ивана III), а с ним, как говорится в летописи, «жидове с торгом». Особым расположением сего князя пользовался «жид Схария». Как установлено, полное его имя Захария Бен Аарон га-Коген, и был он близким ко Двору киевских князей астрологом, тесно связанным с провансальскими и испанскими учеными евреями; к тому же весьма поднаторел в рационалистической философии. «Странствующий жид», он исколесил много стран, останавливался в Византии и Дамаске, побывал паломником в Иерусалиме, подолгу жил в Киеве и Крыму, и везде находился в самом средоточии умственных страстей века.

Захария Бен Аарон обладал поистине энциклопедическими познаниями (это вынуждены будут признать даже его злейшие враги). Есть свидетельства, что он глубоко постиг не только Ветхий и Новый Завет, но и творения отцов и учителей Христианской церкви. При этом занимался философией, естественными науками и особенно астрономией (мог, к примеру, безошибочно предсказывать солнечные и лунные затмения и т. д.). Владел испанским, итальянским, русским, татарским; писал на древнееврейском и латинском языках. «Сей Схария, – негодовал впоследствии его православный оппонент, преподобный Иосиф Волоцкий, – бяша дьяволов сосуд и изучен всякому злодейства изобретению, чародейства же и чернокнижию, звездозаконию и астрологы». Кроме того, был превосходным полемистом и диалектиком, что в соединении с исключительной на русскую мерку образованностью давало ему в руки неотразимое оружие. Интересно, что сей проповедник выписал из Литвы двух помощников – евреев Иосефа Шмойлу Скарявого и Моисея Хануша.

Захарию Бен Аарона и принято считать ересиархом, причем советские историки стыдливо называли его родоначальником «Новгородско-московской ереси». Современники, однако, прямо указывали на ее религиозную, а заодно и национальную подоплеку, аттестуя сектантов «жидовствующими». Некоторые историки полагают, однако, что в строгом смысле слова это была не секта, а светское антиклерикальное течение, связанное своим происхождением и направленностью с ранним европейским гуманизмом.

И в этом есть все резоны, ибо гуманисты Возрождения XIV–XV веков к евреям и еврейской культуре проявляли стойкий и неподдельный интерес. Известно, что немецкий ученый Иоганн Рейхлин, как и многие другие гуманисты, изучал еврейский язык, защищал еврейскую письменность (Талмуд, Зогар, комментарий Раши, Ким Хиды, Герсониды и др.) от нападок обскурантов.

Подобное движение возникло и в среде евреев. Во второй половине XV века османский султан Магомет Победитель (1451-1481) распространил на евреев права всех подданных немусульман. Эдикт этот вызвал большой прилив в Константинополь евреев, образовавших здесь центр интеллектуального движения, близкого к гуманистическому. Евреи выпускали в Константинополе книги, открывали школы, занимались медициной и астрологией. Среди еврейских ученых XV века особенно выделился раввин Мордехай бен Элиезер Комтино (1460-1490).

Он изучал астрономию, математику, механику, естественные науки. Отличаясь значительным свободомыслием, Комтино не делал различия между талмудистами и караимами, преподавал светские науки, не вдаваясь в религиозные споры своего времени. Аналогичное гуманистическое движение существовало в XV веке и в среде литовских евреев, что порождало многочисленные случаи перехода здесь христиан в иудейство.

Если говорить об исторических аналогиях, то культурная ситуация, в которой возникла ересь, может быть уподоблена времени расцвета «ученой магии» в Западной Европе XIII–XV веков, отмеченному обостренным интересом к сведениям по астрологии, алхимии и некромантии, почерпнутым из арабских и иудейских книг. Напрашивается также параллель между жидовствующими на Руси и еретиками при Дворе Роберта Благочестивого в 1022 году, связанными с иудейским учением, отрицавшими действенность святого крещения и т. д.

Что же втолковывал новгородской пастве этот Захария, «умом хитрый, языком острый»? Вот как передают его «кощунственные» слова сегодняшние толкователи-религиоведы: «Первое: главный догмат Православия о троичности Бога есть нелепость, поскольку никому и ничему невозможно быть одновременно единицей и троицей. Второе: поскольку Божество не может быть Троицей, то в Его составе не может быть Сына, следовательно Иисус, называвший себя «Сыном Божиим», на самом деле не был таковым, а был просто человеком. Третье: из той же невозможности Богу быть Троицей вытекает отсутствие в нем не только второго, но и третьего лица, то есть Святого Духа, который, таким образом, оказывается фикцией. А значит фикцией являются и церковные таинства, в которых Святой Дух якобы соединяет нас с горним миром, а этого мира вовсе не существует. Четвертое: раз горнего мира нет, значит, молитвы подвижников, обращенные к якобы обитающим в этом мире святым существам, тщетны, потому институт монашества вместе с монастырями должен быть упразднен как паразитарный, и освободившиеся людские ресурсы и денежные средства должны быть направлены на улучшение нашего земного обустройства…»

Богослов профессор Виктор Тростников поясняет: «Отрицание Троицы есть рационализм, отрицание божественности Христа – антропоцентризм, отрицание инобытия – материализм, призыв к роспуску монашества – прагматизм… Рационализм и прагматизм евреев, выработавшиеся в них за столетия внедрения в чужие культуры и коммерческую деятельность, хорошо всем известны. Так что этот мировоззренческий букет вполне справедливо можно назвать мировоззрением иудеев или тех, кто мыслит так же, как они, то есть жидовствующих».

Говорить об этих качествах как о некой квинтэссенции иудаизма (да еще в эпоху расцвета еврейской мистики) – слишком явная нелепица, чтобы полемизировать на сей счет. Кроме того, профессор, равно как и другие ревностные борцы за чистоту веры, сами того не желая, льстят ересиарху, ибо столь стройной и законченной системы воззрений у него не было. Захария Бен Ааарон не доверил их бумаге, а гонители его, одержимые обличительным запалом, подчас противоречили сами себе даже в определении самой сущности «жидовства». Так они, к примеру, то утверждали, что жидовствующие отрицали загробное существование, то – что признавали его. То говорили о том, что те не поклонялись иконам, то – что поклонялись иконе Иисуса-Спасителя и т. д. Известно также, что Захария со товарищи активно занимались астрологией. По словам современников, они лишь «примесили мало нечто жидовского» в свое учение, не имея какой бы то ни было готовой религиозной концепции. Русский философ Георгий Федотов утверждал, что среди еретиков были «и истинно православные, заподозренные в некоем богословском свободомыслии». А академик Дмитрий Лихачев резюмировал: «Это было движение свободомыслящих, связанное своим происхождением с отголосками гуманистического течения на Западе, возможно, через литовских евреев. Отдельные представители этого движения, очевидно, по-разному углублялись в это свободомыслие и тем давали повод к противоречиям в характеристике».

Что же представляли собой рукописные сборники, приписываемые жидовствующим? Это и так называемый «Шестокрыл» – рукопись астрологического содержания, автором которой был еврей Иммануэльбар-Якоб, живший в XIV веке в Италии. Она явилась плодом того увлечения астрономией и астрологией, которое было характерно для Италии XIV–XV веков. Язык перевода – западнорусский, с немногими еврейскими терминами (например, в названиях знаков зодиака). Ярко гуманистический характер изложения сказывается в переводе (с еврейского же) «Тайной тайных» («Secretum Secretorum») или «Аристотелевых врат», получивших распространение в XV веке. Сочинение это, по преданию, было написано самим Аристотелем, как поучительное, и предназначалось для Александра Македонского. «Аристотелевы врата» распространялись в России и были популярны у русских читателей вплоть до XVII века. Они отвечали возникшему в XIV веке стремлению гуманистов к точному знанию, к медицине, к изучению зависимости человеческого поведения от телесных свойств. К числу названных текстов принадлежит и перевод с еврейского книги «Логика» Моисея Маймонида. Переводчик, не всегда справлявшийся с трудностями перевода, вынужден был придумать много новых терминов, до того отсутствовавших в русском языке: одержанный – объект, одержитель – субъект и т. п. Читая сей перевод, удивляешься тому, какие титанические усилия должен быть приложить читатель этой книги, чтобы расширить свой умственный кругозор. Среди рукописей есть и астрологическая книга «Лопаточник», а также переводы с иврита на древнерусский язык «Книги Даниила» и апокрифической «Книги Ханоха», равно как сборника еврейских праздничных молитв, именуемого «Псалтырью Федора Жидовина» (поскольку перевод осуществил в конце XV века крещеный еврей Федор) и др.

Утверждают, что Захария Бен Аарон «вкрадчиво, но настойчиво, стал знакомить представителей новгородской верхушки, к которой, конечно, принадлежали и духовные лица, с этим неслыханным здесь доселе учением». Опять неточность: факты свидетельствуют, что проповеди ересиарха легли в Новгороде на уже подготовленную почву, и был он не пахарем, а скорее сеятелем. Ведь еще в середине XIV века в Новгороде и Пскове возникла еретическая секта стригольников. По предположению исследователя Маргариты Елизаровой, слово «стригольник» отражает еврейское словосочетание, основанное на словах «делать тайным», «скрывать», «быть изгнанным». Таким образом, в переводе с еврейского языка «стригольник» означало «хранящий откровение» или «тайный изгнанник» – понятие, близкое к лексике тайных обществ гностиков и манихеев. Как полагает историк Гелиан Прохоров, «стригольничество» – след первого влияния караимства в Северной Руси.

Стригольники считали, что все русское священство «во зле лежит», потому что берет пошлины и подарки при посвящении в сан, и отказывались от общения с таким духовенством. Они объединялись в особые группы, во главе которых стояли особые наставники – «простецы». На русском Севере были в обычае религиозные споры; в Новгороде люди разных сословий сходились не только в домах, но и на площадях, обсуждали духовные проблемы, порой спорили до хрипоты, критикуя церковь, ее обряды и постановления. Стригольников преследовали: известно, что в 1375 году трех представителей секты сбросили с моста в реку Волхов; еретиков сих ловили в Пскове и Новгороде, сажали в темницы, а уцелевшие все не унимались, разнося повсюду свое «богоборное» учение.

Русские источники указывают, что Захария «прельстил в жидовство» двух влиятельных новгородских священников – Алексея и Дионисия, людей ищущих, критически мыслящих и открытых к знаниям и новой вере. При этом «обольститель» якобы «из коварства» запретил им совершать обрезание; еретики не отказывались при этом от священства, продолжая служить в храмах. «Иудейство» их держалось в глубокой тайне, равно как и новые их имена (священник Алексей получил имя Авраам, а жена его – имя Сарра). К новой вере обратились затем некий Иванька Максимов, Гридя Клоч, поп Григорий, Мишук Собака, дьяк Гридя, поп Федор, поп Василий, поп Яков, поп Иван, дьякон Макар, поп Наум и даже протопоп Софийского собора Гавриил и многие, многие другие. Через четыре месяца Михаил Олелькович, а с ним и Захария вместе с евреями уехали из города. Ересь стала чрезвычайно активно распространяться без них, уже людьми русскими, одержимыми, по словам Николая Карамзина, «духом суетного любопытства». Филолог и историк Вадим Кожинов видит в этом проявление «русского экстремизма».

В 1479 году великий князь московский Иван III побывал в Новгороде после присоединения его к Московскому государству. До него дошли слухи о мудрости, красноречии и благочестивой жизни тайных еретиков Алексея и Дионисия, которые и при ближайшем знакомстве произвели на государя столь сильное впечатление, что он тут же предложил им переехать в Москву. В столице они были назначены протопопами главных храмов Русской церкви: первый – Успенского, второй – Архангельского соборов Кремля. По прибытии в Белокаменную, те сразу же спознались с главой Посольского приказа дьяком Федором Васильевичем Курицыным, полиглотом, человеком европейски образованным, который-то и стал «главным печальником московских еретиков». Похоже, однако, что к религиозному вольномыслию Курицын пришел независимо от новгородцев, а именно в бытность в Венгрии и Валахии, где находился с дипломатической миссией и общался с последователями великого чешского реформатора Яна Гуса. Проникшись идеями гуситов, он горой стоял за ликвидацию церковных земель, что весьма импонировало Ивану Васильевичу.

Вокруг Федора Курицына создался кружок, который враги считали главным оплотом еретиков. Среди его непременных участников брат Курицына Иван Волк, дьяки Истома, Сверчок, писарь Иван Черный и многие, многие другие. Примечательно, что к ереси примкнула невестка великого князя Елена Волошанка, что удивления не вызывает. Воспитанная в православии своим отцом, валашским господарем Стефаном III, она в то же время была научена и религиозной терпимости (канцлером Двора был иудей Исаак бен-Вениамин Шор из Ясс). К тому же, на нее так же могли оказать влияние популярные в Валахии идеи гуситов. Важно и то, что Елена могла общаться в родных пенатах и с самим Федором Курицыным, который нередко наезжал в Валахию, а в 1483 году стал московским послом при Дворе Стефана III.

За великокняжеской невесткой последовала часть придворных, вознамеривавшаяся использовать новую веру во внутренней борьбе за власть. Даже сам Иван III временно «склонил слух» к ереси: впрочем, как это убедительно показал американский историк Александр Янов, царь проводил тогда политику конфискации монастырских земель, и критика «стяжателей» лила воду на эту его мельницу…

В течение семнадцати лет еретики, число коих, по некоторым подсчетам, умножилось до полутора тысяч (!), якобы ухитрялись держать свое учение в тайне, пока об их «кознях» не проболтался спьяну «жидовствующий» поп Наум. Тогда-то, в 1487 году и забил тревогу истый ревнитель православия Новгородский архиепископ Геннадий (Гонзов). Он направил государю извет, писанный совместно с помощником Дмитрием Герасимовым и католическим монахом обители св. Доминика Вениамином, в котором изобличил все «тягчайшие» вины «кощунников». При этом был противником всяких диспутов с еретиками, но призывал созвать церковный собор, чтобы «их казнити – жечи да вешати». Ему не давали покоя лавры ревнителя веры Христовой, испанского короля с его инквизиторскими аутодафе, о необходимости коих он и сигнализировал в Первопрестольную. Призывал последовать примеру «Шпанской земли», где еретиков «казнили многими казнми и многими ранами, да и сожгли… Да мучили их многыми разными муками, да и пережгли всех…. а животы (собственность) их и имения на короля поймали… А слава… и хвала того шпанского короля пошла по всем землям по латинской вере, что на лихих крепко стоит».

Новгородский владыка при всей своей пылкости и прямолинейности был удручающе непрозорлив. Надо же было понимать, что великий князь был непримиримым борцом с латинством. А Геннадий в своем обличении еретиков прибегал к помощи прелата и с воодушевлением возносил хвалу «шпанскому» королю. С точки зрения Москвы, восторги, расточаемые еретикам-католикам, были столь же неуместны, как и их жертвам. Из-за этой его связи с папистами энергичная деятельность Геннадия не могла иметь желанного успеха. Мало того, совершенно неожиданно для сего неистового обличителя некоторые из еретиков открыто выступили против него. Так, новгородский чернец Захар, пользовавшийся большим влиянием в псковском Немчинове монастыре, повел решительное наступление на владыку, рассылая по городам грамоты с «лайбою» (бранью), обвиняя самого его в ереси. И покровительство ему оказывал не кто иной, как сам великий князь! Когда Геннадий попытался выслать дерзкого чернеца вон, в пустынь, сам Иван Васильевич вступился за Захара и отослал назад, в Немчинов. Этот Захар поставил Геннадия в положение обороняющегося: «Зовет мя еретиком, а яз не еретик», – робко оправдывался он. Видно, что Геннадий принужден был не столько «растерзать утробы» своих врагов, сколько защищать свою собственную особу. Дело дошло до того, что в результате опалы он какое-то время даже не мог выехать в Москву.

Не удивительно поэтому, что Державный отнесся к доносу Геннадия прохладно. Его инквизиторское усердие не встретило поощрения в Кремле. Разногласия в сем вопросе между Новгородом и Москвой были столь значительны, что владыке стало казаться, будто «Новъгород с Москвою не едино православие». Из всех преступлений, инкриминируемых еретикам Геннадием, государь признал только обвинение в иконоборстве и, скрепя сердце, дал ему разрешение «обыскать» и в случае необходимости «понаказать» еретиков. Однако наказанию подверглись лишь несколько (третьестепенных по значению) участников движения, виновных в открытом иконоборстве. Наиболее же видные еретики, так или иначе связанные с великокняжеской властью, никак не пострадали и всемерно противодействовали уничтожению секты.

Но ревнители Христовой веры шли в решительное наступление, и тучи над новгородцами сгущались. В 1489 году новым митрополитом Руси стал Симоновский архимандрит Зосима, которого ортодоксы тут же окрестили «вторым Иудой» за то, что тот не был склонен к жестокой расправе над еретиками. На церковном соборе 149° года (под водительством того же Зосимы) ересь подверглась осуждению, а ее сторонники были названы «сущими прелестниками и отступниками». Еретики упорно отрицали свою вину, но собор лишил их духовного сана, предал проклятию и осудил на заточение. Многих из них отправили к Геннадию в Новгород, и архиепископ распорядился за чинимые святотатства «бить их кнутом», а также встретить их за сорок верст от города, надеть на них вывороченную одежду, шлемы из бересты с мочальными кистями и соломенные венцы с надписью «се есть сатаниново воинство». Их сажали на лошадей лицом к хвосту, а народу было велено плевать на них и улюлюкать: «Вот хулители Христа, враги Божий!». Затем на головах «поганых» зажигали шлемы из бересты…

Для борьбы с «неверными» были наново прочитаны основные церковные книги, и все чуждое православной традиции из них нещадно изымалось. По инициативе неистощимого Геннадия была полностью переведена на русский язык Библия (с изобретением книгопечатания она потом будет напечатана в Остроге в 1580-1582 гг.), а также некоторые полемические сочинения. Свою роль в идейной борьбе с «еретиками» сыграли и составленные преподобным Нилом Сорским Жития Феодора Студита и Иоанна Дамаскина, где открыто осуждалось иконоборчество.

Тема отступничества стала особенно актуальной в 1492 году, когда, согласно христианскому исчислению, окончились семь тысяч лет от сотворения мира. Час пришел, а предсказываемый конец света почему-то не наступал, что дало повод к еретическим мыслям, сомнениям в вере, превратным толкованиям Библии. «Если бы Христос был Мессией, – говорили сектанты православным, – то почему же он не является в славе, по вашим ожиданиям?» Понятно, что это было весомым аргументом в пользу учения еретиков.

Изображение семьи Ивана III на шитой пелене того времени

Наиболее ярким, сильным и неустрашимым противником ереси стал игумен Волоцкого монастыря Иосиф (Санин), возгласивший: «Ныне шипит тамо змий пагубный, изрыгая хулу на Господа и Его матерь». Наиболее полно критика сектантов изложена в его сочинении «Просветитель». Он вопиял: «С того времени, как солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении о вере пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников Христа: с ними дружат, пьют и едят и учатся у них жидовству». Примечательно, что, составляя сию «книгу на еретиков», преподобный Иосиф был весьма тенденциозен. Он всячески стремился слить воедино «ересь Алексея» и «ересь Федора Курицына», изобразив их единой жидовской ересью, сиречь чистым иудаизмом. Понятно, что обвинение в жидовстве крылось в обычной манере средневековой полемики обвинять своих противников в наиболее зловредных с христианской точки зрения взглядах.

Между тем, его предшественник Геннадий уличал в этом лишь некоторых новгородцев. Что до московских еретиков, то их в «жидовстве» не обвинял никто. Да и трудно было отыскать черты иудаизма в похвалах «апостольских и евангельских», вышедших из под пера Федора Курицына и его товарищей. К тому же, многие факты, приводимые Волоцким, в пользу «жидовства» своих противников, оказывались голословными и доверия не вызывали. Откуда, к примеру, ведомо было, что они хулу на евангельские и апостольские писания изрыгали, если делали это, только встретив кого «из простых», причем с глазу на глаз? Озадачивало и то, почему у этих самых жидовствующих не было малейших признаков иудейской обрядности? Иосиф утверждал, что так повелели сами жиды, дабы держать в тайне свое учение, но было совершенно непонятно, отчего русские вольнодумцы так слепо и безропотно им подчинились. Чтобы доказать свое в ход шли сомнительные, не поддававшиеся проверке факты: якобы Ивашка Черный и Игнат Зубов пустились в бега за море и перед тем обратились в жидовство.

Дальше – больше. Преподобный Иосиф убеждает духовника государя Нифонта открыть глаза Ивану Васильевичу, очистить церковь от неслыханного доселе соблазна и свергнуть митрополита Зосиму. И тот отлучается от метрополии, вроде бы «за страсть к вину и нерадение к церкви» (на самом же деле – за мягкотелость и потворство «кощунникам»). Казалось бы, победа, но поверженные добиваются назначения архимандритом Юрьева монастыря, что в Новгороде, монаха Кассиана, тоже тайного еретика. Последний вновь устраивает свои «злобесные» сборища. И вновь сие «осиное гнездо» уничтожает бдительнейший архиепископ Новгородский Геннадий!

Но даже и после этого ересь не ослабела. Как отмечает «Еврейская энциклопедия», ее позиции даже усилились, когда сын тайной сектантки княгини Елены Волошанки царевич Дмитрий был объявлен наследником престола и в 1498 году в Успенском соборе Кремля торжественно венчан шапкой Мономаха. Тогда в опалу попала Софья Палеолог, ибо открылось, что по ее наущению Дмитрия пытались отравить. По счастью, меры безопасности в Кремле были тогда усилены, и знахарки, доставлявшие яды Софье, были схвачены и утоплены в Москве-реке.

Но что не смог сделать яд – сделала ловкая византийская интриганка. Уже с августа 1501 года великим князем всея Руси и соправителем отца именуется ее сын Василий Иванович. Какое-то время Дмитрий и Елена продолжали жить в Кремле, но вскоре государь их «посадил в камень и железа на них положил». На настойчивые расспросы о причинах смены наследника Державный отвечал уклончиво: «Который сын отцу служит и норовит, отец того боле и жалует, а который не служит и не норовит, того за что жаловать?». Впрочем, историки связывают сию опалу не только с каверзами Палеолог. Виной тому и международная обстановка: Иван, воевавший с Польско-Литовским государством, был заинтересован в поддержке духовенства Западной Руси – с этой точки зрения его связь с еретиками была неблагоприятным фактом; кроме того, отец Елены Стефан III перестал быть военным союзником Москвы. Мало того, он в 1501 году задержал у себя русских послов во главе с Дмитрием Ралевым, что было расценено как акт откровенно враждебный. Важно и то, что Василия Ивановича очень поддерживал Иосиф, требовавший самых крутых мер против еретиков.

Державный несколько раз приглашал преподобного к себе для беседы. Известно, что Волоцкий говорил с ним о «конечной муке» для всякого «начальника», знавшего о еретиках и не «предавшего» их. И монарх сознался, что «ведал ересь» и просил простить ему его прегрешения. Можно понять, как много значила эта уступка для великого князя, который еще недавно «во всем послушаша» Курицына. Однако ценой уступок, ценой почти унизительного разговора с главным «обличителем», суровый прагматик Иван хотел спасти то, что, по-видимому, больше всего привлекало его в ереси: идею полной или хотя бы частичной конфискации монастырских вотчин. «Государь, – парировал Иосиф, – подвинься только на нынешних еретиков, а за прежних тебе Бог простит». Когда же Иосиф стал высказываться в пользу жестокого наказания, Иван резко прервал беседу. Он стоял на том, что надобно искоренять разврат, но без казни, противной духу христианства. Так что, «многие действительные или мнимые еретики умерли спокойно; а знатный дьяк Федор Курицын еще долго пользовался доверием государя и был употребляем в делах посольских».

И когда в августе-сентябре 1503 года в Москве был созван собор, Иван намеренно не включил вопрос о ереси в его повестку, но сосредоточился на вопросах упразднения церковного землевладения и церковных поборов (за что как раз ратовали еретики). И хотя соборяне вопреки его воле высказались в защиту монастырских вотчин, Иван добился отмены оплаты за поставление священнослужителей.

Примечательно, что первейшей жертвой сего постановления стал обличитель ереси Геннадий, который, вернувшись из Москвы в Новгород «начал мзду брать с священников за ставление и еще больше прежнего» вопреки обещанию, данного на соборе, и в результате «оставил свой престол неволею». Едва ли причиной удаления сего пастыря стали происки «покровителей жидовства», его оклеветавших, как полагал биограф Петр Градницкий. Геннадий был пойман с поличным. Потому-то великий князь и митрополит свели его с престола и заключили под арест: «владыку Геннадия взяли, и казны попечатали и поехали к Москве». Он был помещен в Чудов монастырь, где и кончил свои труды и дни. Впрочем, некоторые историки видят в этой опале и низложении руку Ивана III, не простившего Геннадию его слишком усердную борьбу с еретиками.

А преподобный Иосиф сокрушался бездействием Ивана Васильевича: «Уже тому другой год велика дни настал, а он государь не посылывал, а еретиков умножилося по всем городом, и християнство православное гинет от их ересей». Он гремел красноречием, грозно обличая жидовствующих, и требовал для них самой лютой казни, для чего объявил сектантов отступниками, ибо, согласно традиции, казни подвергались не еретики, а именно отступники от истинной веры. И неважно, что многие из них покаялись: раскаяние, вынужденное пылающим костром, настаивал преподобный, не есть истинное и не должно спасти их от смерти, потому они «огнем сожжены бысть». Забавно, что в качестве примера Волоцкий приводил примеры казней преимущественно из Ветхого Завета, в приверженности к которому он как раз обвинял еретиков. На это потом прямо укажет преемник вождя нестяжателей Нила Сорского старец Вассиан. Он выступит против суровой расправы с покаявшимися еретиками, а Иосифа едва ли не самого заклеймит жидовствующим: «Аще же ты повелеваеши брата брату согрешивша убити, то вскоре и субботство будеть и вся ветхого закона».

Наконец, зимой 1504 года «Иван Васильевич и сын его Василий Иванович с отцом своим Симоном митрополитом всея Руси и со епископы со всем собором обыскаша еретиков и повелеша лихих смертною казнию казнити. И сожгоша их в клетке 27 декабря 1504 года». А вот другое летописное свидетельство: «Того же лета князь великий Иван людей жег ересников развратников веры христианския многых».

Некоторые российские историки, по существу, оправдывают эту варварскую казнь. По их разумению, «лжеучение» еретиков, суть не что иное, как «идеологическая диверсия», «опаснейшая угроза самому бытию Руси», и для устранения этой самой опасности все средства хороши. В этой связи вызывает интерес позиция Николая Карамзина, который хотя и признает, что «сия жестокость скорее может быть оправдана политикою, нежели Верою христианскою», тем не менее, оставляет последнее слово за Иваном III: «Если явный дерзостный соблазн угрожает церкви и государства, коего благо тесно связано с ее невредимостью: тогда не митрополит, не духовенство, но государь может справедливым образом казнить еретиков. Сия пристойность была соблюдена: их осудили, как сказано в летописях, по градскому закону». Историограф добавляет: «Великий князь решился быть строгим, опасаясь казаться излишне снисходительным в деле душевного спасения».

На самом деле, это решение претило великому князю, так долго и отчаянно сему противившемуся. С его стороны оно было вынужденной уступкой – ревнителям веры и примкнувшим к ним сыну Василию. Как точно сказал историк, «наконец, Иван III сдался». При этом государь тяжело переживал эту свою духовную капитуляцию. Иные исследователи говорят даже о резком переломе, произошедшем тогда в сознании Державного.

Характерно, что на смертном одре Иван Васильевич решил покаяться перед «жидовствующим» Дмитрием. За день до своей кончины, когда церковь праздновала память великомученика Дмитрия Солунского – небесного покровителя великокняжеского внука, он «приказал привести к себе Дмитрия и сказал: «Дорогой внук, я согрешил против Бога и тебя тем, что заточил тебя в темницу и лишил наследства. Поэтому я молю тебя о прощении. Иди и владей тем, что принадлежит тебе по праву». Государь получил от внука желанное прощение, что вызвало у присутствующих слезы умиления. Однако когда Дмитрий вышел, его, по приказу уже нового великого князя Василия, тут же схватили и бросили в тюрьму.

По мнению писательницы Алины Ребель, ересь жидовствующих стала одним из разрушительных факторов в отношениях между славянами и евреями, которые поплатились за безрассудство исторически недальновидных сектантов. Есть, однако, и полярно противоположные оценки: ересь будто бы имела важное просветительское значение для русской цивилизации и культуры. Исследователи Лев и Наталья Пушкаревы отмечают высокую интеллектуальность сектантов, способствующих русскому духовному возрождению. А корифей исторической мысли Сергей Платонов подчеркивал, что созданное еретиками настроение критики и скепсиса в отношении догмы и церковного строя не умерло в России. Академик Дмитрий Лихачев резюмировал: «Движение жидовствующих имело серьезное прогрессивное значение, будя мысль, вводя в крут образованности новые книги, создав в конце XV – начале XVI века большое умственное возбуждение». В этом контексте расправа над еретиками толкуется уже как акт воинствующего мракобесия.

Существенно то, что именно с тех самых пор, как запылали костры, в которых сжигали жидовствующих, евреев на Руси начали воспринимать как «антихристов», квинтэссенцией зла и извращенности. Русский посол в Риме Дмитрий Герасимов (в прошлом сподвижник Геннадия Новгородского) заявил в 1526 году: «Евреи для нас отвратительнее всех, даже простое упоминание их имени внушает нам отвращение; мы не позволяем им приезжать в нашу страну, поскольку это мерзкие и злобные люди». Своего апогея антисемитская истерия достигнет в Московии при внуке Ивана III, деспотичном Иване Грозном, о коем писали: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и ненавидел никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедовать Христа: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду». Но Иван Васильевич уходил из жизни, не ведая о сих мрачных последствиях: он не запирал от иудеев рубежей, продолжал вести переписку с надежным «жидовином» Кокосом и получил, наконец, благословение от несправедливо обиженного им внука.

 

Тишайший прозелит Алексей Михайлович

Во времена Тишайшего царя всея Руси Алексея Михайловича (1629-1676) был чрезвычайно популярен сюжет из библейской «Книги Есфирь» о чудесном спасении евреев от погибели, замышленной высшим сановником персидского царя Артаксеркса, злокозненным Аманом. Хвалебные вирши во славу защитницы своего народа Есфири слагали многие российские пииты. Известный вития русского XVII века Симеон Полоцкий возглашал:

Однако некоторые юдофобствующие церковники толковали историю Есфири на свой лад. Архимандрит Черниговского Елецкого монастыря Иоанникий Галятовский (ок. 1617-1688) очень даже сочувствовал антисемиту Аману и назвал его «несчастным», убиенным коварными жидами. Этот выпускник Киевской коллегии испытал на себе заметное польское влияние и не только проникся фанатическими воззрениями католиков, но и перенял у них приёмы изощрённой юдофобии. В своём трактате «Мессия правдивый» (Киев, 1669), посвященном царю Алексею Михайловичу, этот, как он себя называет, «недостойный иеромонах», пожалуй, впервые в православной литературе излагает «свидетельства» осквернения евреями просфоры, убийства христианских младенцев в ритуальных целях, заражения колодцев и тому подобные претензии, характерные для польских источников. И подобно «несчастному» Аману, Иоанникий требует истребить всех евреев: «Мы, христиане, должны ниспровергать и сожигать Жидовские божницы, в которых вы хулите Бога; мы должны вас, как врагов Христа и христиан, изгонять из наших городов, из всех государств, убивать вас мечем, топить в реках и губить различными родами смерти». Вызывает удивление, что авторитетный историк Николай Костомаров, отметив, что Иоанникий вознамерился побудить царя «принять надлежащие меры против иудейских козней», умолчал о призыве архимандрита к геноциду.

При этом Галятовский объявлял царя своим ревностным единомышленником: «Яко Христос ненавидит жидов неверных, в некрестии затверделых, врагов и злобонцов своих…. так и Ваше Пресветлое Царское Величество, наследуючи Христа Царя Славы, ненавидишь жидов неверных…. не позволяешь [им] меж верными христианами в земле Твоей и царстве Твоём житии». И в этом утверждении «недостойный иеромонах» не одинок. Историк Александр Пятковский, а следом за ним и современный публицист-почвенник Анатолий Глазунов сводят политику царя к тотальному изгнанию иудеев из городов и весей Московии, да и всех завоёванных земель. Самого же Тишайшего они объявляют таким же отчаянным врагом иудеев, как и свирепый Иван Грозный, который, как известно, объявил: «Жидам ездити в Россию непригоже, для того, что от них многие лиха делаются», а при взятии Полоцка приказал всех евреев, не пожелавших креститься, утопить в Двине.

Действительно, царствование Алексея Михайловича иногда ассоциируется с Хмельнитчиной, названной евреями «гзерот тах» («Господни кары 54°8 (1648)») – эпохой бед и зверской жестокости. Тогда в погромах, учиненных в Украине и Молдавии казаками гетмана Богдана Хмельницкого, погибло более loo тысяч человек, около четверти местного еврейского населения. «Не приказывал я убивать невинных, а только тех, которые не хотят пристать к нам или креститься в нашу веру», – говаривал гетман-изувер после очередного погрома и совершал новые – в Немирове, Тульчине, Яссах. Но православный царь Алексей за ту кровавую вакханалию никак не в ответе, ибо казаки Хмельницкого не находились под российским владычеством, не подпадали под действие русских законов. И, что ещё более важно, геноцид никак не сопрягался с национально-религиозными принципами русского государства, с благочестием самого Тишайшего государя.

Царь Алексей Михайлович

Такое прозвание он получил, поскольку обладал замечательно мягким, добродушным характером, был, по словам беглого дьяка Григория Котошихина, «гораздо тихим». Современники отмечали набожность и глубокую религиозность Алексея Михайловича. Очень точную и ёмкую характеристику дал ему историк Сергей Платонов: «Религиозным чувством он был проникнут весь. Он много молился, строго держал посты и прекрасно знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души… Средство к спасению души царь видел в строгом последовании обрядности и поэтому очень строго соблюдал все обряды… Религия для него была не только обрядом, но и высокой нравственной дисциплиной… Он ревниво оберегал чистоту религии и, без сомнения, был одним из православнейших москвичей… Ко всему окружающему он относился с высоты религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй души царя, была не сухим кодексом отвлечённых нравственных правил, суровых и безжизненных, а звучала мягким, прочувствованным, любящим словом, сказывалась полным житейского смысла тёплым отношением к людям». Монаршая порфира воспринималась Алексеем как власть, установленная Богом, назначенная для того, чтобы «рассуждать людей вправду» и «беспомощным помогать». И слова, сказанные им князю Григорию Ромодановскому: «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать людей своя на востоке и на западе, и на юге, и на севере вправду», – стали смыслом и целью его державных полномочий, постоянной твёрдой формулой государевой власти.

Приём в Кремле 27 мая 1661 г. Первый в группе стоящих бояр с шапкой в руке – Алмаз Иванов

Конечно, царь Алексей был воспитан в духе святоотческой традиции с её воинствующим анти-иудейским пафосом. Конечно, филиппики «богоубийцам-жидам, которых всем христианским людям ненавидеть должно», были дежурными на официальных дипломатических приёмах в Кремле, а некоторые иноземцы утверждали, что в Московии к дикарям-самоедам, поклонявшимся идолам и солнцу, относятся куда терпимее, чем к монотеистам-иудеям.

И всё же образ порфироносного антисемита под воздействием фактов рассыпается, ибо в нём наличествует весьма существенный для гонителя евреев «дефект» (именно это слово употребил применительно к царю Анатолий Глазунов): дело в том, что в узаконениях того времени запретов иудеям на пребывание и жительство в России не находится. И де факто евреи приезжали и жили в стране без всякой утайки. Да и невозможно было им скрыть свой характерный племенной тип, отказаться от национальной одежды, потому даже при тогдашнем неустройстве полицейского надзора сыны Израиля были легко узнаваемы. А это означает, что они пользовались правом жить в России. И конкретная миграционная политика царя это право как раз подтверждала. Более того, к последней трети XVII века пребывание иудеев в Московии стало тогда столь обычным явлением, что «Новоуказные статьи» 1669 года, устанавливая казни за совращение христиан в другую религию, упоминали особо о евреях: «аще жидовин или агарянин дерзнет развратить от христианской веры христианина, повинен есть казни главней; а аще жидовин христианина раба имый и обрежет его, да отсекнут ему голову». Из сих строк можно сделать заключение, что еврейское население было представлено свободными обывателями, которые могли даже пользоваться трудом христиан.

Впрочем, и ранее, при царе Михаиле Федоровиче, правительство против жительства евреев решительно ничего не имело. Так, в результате Поляновского мира 1634 года иудеи, как и прочие пленные, были разосланы по отдалённым местностям страны; разделяя общую судьбу, они были сосланы в города «в службу» и в деревни «на пашню». При этом было специально оговорено, что не крестившимся должно быть дано столько же хлеба, сколько обращенным.

Можно определённо сказать, что и в годину царя Алексея иудеи, как правило, разделили участь прочих пленных, литовцев и поляков. Обратимся к фактам. Государева грамота от 27 июля 1656 года Гродненскому воеводе повелевала: «А которые Жиды придут в Гродно и учнут нам, великому государю, бить челом, чтоб их под нашею Царского Величества высокою рукою, и ты бы тех Жидов принимал и к вере по их закону приводил, и велел им жить в Гродне по-прежнему». А когда после трёхмесячной осады в 1655 году пал Витебск, царь распорядился поступить со всеми «полоняниками» (включая и евреев) по справедливости. Значительное еврейское население осталось и в Смоленске и после сдачи его русским в 1655 году. Да и в Договоре о перемирии между государствами Российским и Польским, учиненном в деревне Андрусово (1667), утверждалось безусловное освобождение еврейских пленных и разрешение им остаться в России.

Между тем, иные историки говорят о лютой нетерпимости Тишайшего к евреям, и именно ею объясняют изгнание иудеев из завоёванных русскими Могилёва (1654) и Полоцка (1658). На самом же деле, государь здесь был вынужден подчиниться многочисленным ходатайствам местных жителей, которые, в свою очередь, ссылались на старинные привилегии и статуты, так называемое Магдебургское право, основанное на недопущении евреев в эти города. Правда, из-за алчности и непомерной жестокости казачьего полковника Константина Приклонского (между прочим, только присягнувшего царю) в Могилёве не обошлось без кровопролития. Евреи, вынужденные спешно покинуть город, были обманом согнаны частью на Печёрское поле, частью – на равнину у городской дороги, и перебиты все без остатка. Очевидец, игумен Орест, сообщал в своих «Записках», что смертоубийства учинили покорыстовавшиеся еврейским добром мародёры-казаки. Но избиение евреев вызвало гнев в Москве, так что мещане города вынуждены были оправдываться и «сложили эту вину на казаков Поклонского», о чём пишет историк Сергей Соловьёв.

И примечательно, что власти всегда проявляли внимание к евреям-изгнанникам, направляя их в российские города в сопровождении стрельцов и за казенный счёт. Как отмечает историк Юлий Гессен, когда благодаря военным действиям в московском государстве появились пленные евреи, к ним относились никак не хуже, чем к прочим пленным. Иудеи, попавшие в Московию во время русско-польских войн 1654-1667 гг., переводились из одного города в другой для приискания им надлежащего жилья. Документы Разрядного приказа указывают на обширную географию миграции иудеев. В одном из указов говорится об отправке нескольких сотен человек из Калуги в Нижний Новгород, причём «провожатых дать Калужских стрельцов 20, а государева жалования [им] в дорогу на корм велено дать на месяц, семьянистым по шти денег, одиноким по четыре деньги человеку на день». Есть сведения, что другие партии евреев из Новгорода были перевезены в Ярославль, а затем отправлены в Казань. Большинство же иудеев было расселено в Поволжье, на Урале и в Сибири и постепенно растворилось в окружающем населении.

Царь всемерно поощрял переход пленных евреев на русскую службу, особенно если те были изрядными мастерами. Известно, что после Андрусовского перемирия 1667 года Пушкарский приказ хлопотал о неотпущении на родину могилёвского еврея Исачки, поскольку тот «научен огнестрельным и гранатным делам, стрелять гранаты умеет; да ему ж дана для ученья огнестрельных и гранатных дел и для всяких тайных промыслов немецкого языка печатная книга». Вполне вероятно, что евреями были живший с 1654 года в Москве «в пушкарях» изготовитель пороха Ивашка Григорьев родом из Дубровны; Гришка Мотовицкий из Полоцка, определившийся «в Оружейную палату в кормовые мастера»; а также отданный «на кормление частному лицу» пленный из Литвы некто Мосейка. Документ 1659 года упоминает ещё ряд московских обывателей-евреев: некий Марка с женой, торговец ветошью; Оспа с женой и сыном, занимавшийся «черной работой»; Якубка Израилев, который «пёк на торг хлебы»; Моска Марк, торговец мясом и т. д.

Вообще же, как свидетельствуют документы, в Москве могли селиться преимущественно крещеные евреи. Некоторые оказались в московской Немецкой слободе, где жили лютеране и католики, и среди них Марко Яковлев с женою Дворкою из Горок (Белоруссия), девушки Ганка и Рыся, дочери Меоровы и Эстерка Юдина (все из Мстиславля), Махля из Горок, Марчко-Захар Яшев из Дубровны. Немало евреев обосновалось и в московской Мещанской слободе, образованной выходцами из западного края, что отражено в списках лиц, живших там своими домами и снимавших в наем клети (относительно некоторых есть отметки «еврей», «еврейской породы», «родины еврейские»). Кое-кто из них весьма преуспел и, освободившись от тягла и личной повинности, выбился в купеческий класс. При этом некоторые евреи скоро достигли видного положения среди московского купечества. Так, Федор Григорьев и Афанасий Самойлов в апреле 1659 года были «выборными»: их подписи имеются в «протоколах» мирских сходов того года. Историк-краевед Владимир Снегирев указывает на значительную еврейскую популяцию и называет среди жителей Мещанской слободы будущего видного деятеля петровской эпохи, вице-президента Главного магистрата Илью Исаева, а также Федора Иевлева, Давида Тимофеева, Владимира Израилевича Елисеева, Ивана Константинова, Якова Самойлова, Семёна и Ивана Яковлевых, их зятя Павла Степанова и других. Мещанскую слободу называли ещё «слободой перекрестов», ибо там могли жительствовать лишь лица, обращенные в православие. Их имена и фамилии становились не отличимыми от русских.

Здесь необходим краткий экскурс об общей религиозной политике царя, напрямую связанной с судьбами российского еврейства. Истый ревнитель православия, Тишайший был сторонником деятельного прозелитизма среди иноверцев. Причём к крещению их нередко побуждали самыми жёсткими мерами. «Немцам» было законодательно возбранено носить русскую одежду и селиться в тех местах, где проживали московиты. Иногда прибегали к вероломству, пуская в ход облыжные обвинения. Так, на шотландца-полковника Александра Лесли донесли, будто они с женой «заставляли русских слуг есть в пост собачье мясо» и над святыми иконами ругались, после чего их взяли под стражу. Тогда-то боярин Илья Милославский ненавязчиво предложил «проштрафившемуся» католику обратиться в православие, что тот, понятно, и свершил, и сразу же был помилован, произведён в генералы и пожалован угодьями и подарками на сумму три тысячи рублей. На миссионерской ниве немало усердствовал духовник царя Стефан Вонифатьев, который в 1652 году просил Его Величество не стеснять его в действиях, и тогда все служилые иноземцы обратятся в праведную веру. Как отмечал американский историк Джозеф Фурман, «государь надеялся показать русским ортодоксам, что убеждение и щедрая награда вызовут огромный приток обращенных, ибо иноземцы скоро поймут все преимущества и выгоды крещения в православную веру». Неофит, помимо прочих наград, получал ещё и дворянство «по московскому списку». Всё же крещение не приобрело тогда массового характера среди «немцев».

Зато обращение татар и мордвы проводилось столь энергичными темпами, что вызывало даже вооружённые протесты басурман. Архиепископ Рязанский Мисаил, успевший окрестить в Шацком и Тамбовском уездах более четырёх тысяч иноверцев, был затем атакован толпой из пяти сотен бунтовщиков, которые «учинились сильны и непослушны и во крещение не пошли», и некто мордвин Гаречишка «устрелил» святого отца насмерть. Но настойчивый прозелитизм ничуть не утишился. За неофитами были законодательно закреплены всяческие привилегии: им надлежало незамедлительно выдать 15 рублей; предоставлялось право пожизненного и наследственного владения своими поместьями; после смерти феодала-мусульманина его поместье переходило к любому, даже дальнему, крещеному родственнику, невзирая на претензии более близких наследников-мусульман. Иногда татары крестились из-за боязни царского гнева. Рассказывают, что представитель средней ветви известного княжеского рода Юсуповых, Абдул-Мирза Секшевич, принимая в своём доме патриарха Никона, по незнанию православных норм, угостил его гусем, приготовленным «под рыбу». Проведав о том, что его обманом накормили скоромным, Его Святейшество пожаловался государю, и тот так разъярился, что наложил на Абдул-Мирзу опалу. Чтобы сохранить за собой свои имения, испуганный князь решил принять православие и умилостивить тем царя и патриарха, и судя по всему, в этом преуспел.

Был, однако, богослов, который возвысил голос против политики обращения иноземцев в православие, осуществляемой государем. То был униат и панславист, серб Юрий Крижанич (ок. 1617-1683), сосланный в 1661 году за свои «крамольные» писания в неблизкий Тобольск. В главном своём труде, трактате «Политика», он изображает инородцев ненавистными поработителями славян: «Затопило нас множество инородников; они нас дурачат, за нос водят, больше того – сидят на хребтах наших и ездят на нас, как на скотине, свиньями и псами нас обзывают». И провозглашает, что первейшее благо для России есть «запертие рубежей» (говоря современным языком, «железный занавес») и «гостегонство» (непринятие и изгнание всех иноземцев). Такую изоляционистскую политику он объявляет «палладиумом» (щитом) для государства, обусловливающим самую возможность его политического существования. Указав на примеры такого «гостегонства» в Польше, Германии, Испании, Франции и даже Китае, он желает, чтобы и Московия последовала сему «благотворному» историческому опыту. Крещение иноверных он решительно порицает, более того, предостерегает: «Если Русское царство когда-нибудь погибнет, то оно примет гибель от перекрестов и их потомков». При этом метит, прежде всего, в протестантов-немцев, но питает недобрые чувства даже к единоверцам – православным грекам, которых корит за плутовство в торговле. Убеждённый шовинист, он пышет злобой ко всем, кто только не русский и не славянин. А уж представителей таких «скитальческих народов», как цыгане и жиды, по Крижаничу, и на пушечный выстрел к Святой Руси подпускать не следует.

Между тем, обращение иудеев в православие не только поощрялось, но было возведено в ранг государственной политики. Сохранились четыре челобитные «старозаконных» жителей города Бреславля (Силезия) на имя царя и три записи их о крещении в «православную христианскую веру». Польские жиды Азик, Хоныш, Монка, Маер и Ицко со своими женами и детьми, а также вдова Биска в разгар русско-польской войны подают прошение о принятии православия. Известно также, что там же, в Бреславле, они представили свои «заручные челобитные» российскому посланнику в Силезии Л.И. Писареву, который, получив от царя указ с «пожалованием» евреев, передал его для исполнения священникам Архангельского собора и Успенской, Никольской и Воскресенской церквей Москвы. Крещение евреев становилось семейным делом: «с женишками и с детишками».

Но, как отметил историк Дмитрий Фельдман, добровольность обращения по существу оказывалась вынужденной. В противном случае местом проживания еврея могла стать какая-нибудь сибирская глухомань, где успешная продуктивная деятельность на любом поприще была крайне затруднена. Среди выкрестов мы находим немало смекалистых и предприимчивых. Вот «Матюшка Григорьев – еврей», родом из Мстислава, попал с семьёй в русский плен в 1655 году. Был отправлен в Москву, где жил у некоего Кирилла Волосатого из гостиной сотни, на которого гнул спину полтора десятка лет. Но подфартило – смышлёного юношу приметил один важный боярин, и именной указ царя освободил его от ярма. Поселился Матюшка сначала в Новомикитской, а затем перебрался в Мещанскую слободу, где бойко торговал в овощном ряду. Благодаря оборотистости и изрядным способностям этот еврей был и сам взят в гостиную сотню. При Петре Великом он учредит первую в России мебельную фабрику, наладит широкую торговлю с Персией и Китаем. Сын же его Яков получит фамилию «Евреин», впоследствии «Евреинов» и станет при императрице Елизавете президентом Коммерц-коллегии. А их потомкам – уже «благородным» дворянам Евреиновым – суждено будет оставить заметный след в российской истории и культуре.

Можно назвать и других перекрестов, ставших родоначальниками славных российских дворянских фамилий – Шафировых, Веселовских, Копиевых, Аршеневских, Вистицких. Павел Шафир, пращур баронов Шафировых, дед знаменитого вице-канцлера при Петре I Петра Шафирова; Павел Веселовский, выходец из местечка Веселово, оказавший русским крупную услугу при осаде Смоленска; Степан Копиев, дед знаменитого комедиографа XVIII века; Николай Аршеневский, вступивший после крещения на русскую военную службу и ставший подполковником; братья Петр и Самуил Вистицкие, тоже пленённые под Смоленском (они фигурировали в бумагах того времени как «дети боярские», и сохранился документ с подписью «Шмула Вистицкий» на древнееврейском языке).

Среди евреев, достигших высоких степеней, выделяются потомки принявших крещение при прежних государях. Род с говорящей фамилией Жидовиновы, которые владели поместьями ещё при Иване Грозном. В одном историческом документе за 1551 год поименованы Фёдор Евстафьевич, Кузьма Фёдорович и Семён Федорович Жидовиновы как помещики в Твери. Жидовиновы Иван Тихонович, Иван и Роман Васильевичи в 1658 году названы московскими дворянами. А Богдан и Дементий Андреевичи Жидовиновы в 1652 году владели вотчинами – деревнями Боблово и Залужье в Воскресенской трети и деревней Андрюшино в Корнской волости Вологодского уезда. Но особенно поднялся Василий Степанович Жидовинов. В 1627 году он значился дворянином и смоленским помещиком, затем был русским послом в Кахетии, позднее продолжал служить по дипломатической части и был царским приставом. Иноземец Андрей Роде рассказывает, как сей пристав, уже «человек преклонных лет», привечал в Московии датское посольство Ганса Ольделанда. Сын же этого Жидовинова, Иван Васильевич, занимал ещё более высокую должность – был главой московских стрельцов (по современным понятиям, это никак не ниже начальника московского военного округа).

Говорящей оказывается и фамилия Юдины, генеалогию которой израильский историк Савелий Дудаков возводит к крещёному еврею Афанасию Юдину, что вёл крупные торговые дела в царствование Ивана Грозного. Во времена же царя Алексея мы находим несколько дьяков Юдиных: дьяк Сибирского приказа Никита Юдин; дьяк Серебряной палаты Андрей Семенович Юдин; дьяк Алексей Никитич Юдин и другие. А другой Алексей Юдин, раскольник, выборный Выробина полка, станет потом правой рукой мятежного князя Ивана Хованского, начальника Стрелецкого приказа, и примет, как и князь Хованский, мученическую смерть.

Но наиболее впечатляющей в XVII веке была карьера человека по имени Алмаз с парадоксальной для еврея фамилией Иванов (1669). Он происходил из семьи вологодского торговца, посадского человека, и, по-видимому, был крещён при рождении и наречён Ерофеем, но его называли Алмазом даже в официальных документах.

Сызмальства он проявил интерес к торговле и, как отмечают очевидцы, занимался ею весьма успешно. В составе купеческих караванов и торговых судов Алмаз немало поколесил по свету и выучил в чужих краях турецкий и персидский языки. В 1639 году он целиком сосредоточивается на государевой службе, получив назначение на должность дьяка Казенного приказа; участвовал в отборе подарков, вручавшихся знатным иноземцам, контролировал ведение специальных книг посольских расходов. В 1646 году Иванова по настоянию царя переводят в Посольский приказ. Как сказал о нём посол Священной Римской империи барон Август Мейерберг, «при исполнении многих посольств [Алмаз] столько показал примеров хитрости, коварства, находчивости, что удостоен был должности смотрителя за тайным архивом царства, за иностранными послами и докладчика их посольств». А, по словам проницательного голштинца Адама Олеария, Иванов – «человек тонкий, способный, одаренный ясным умом и твердой памятью». Неудивительно, что в 1653 году его возводят в чин думного дьяка, то есть назначают главой Посольского приказа. Это был, между прочим, первый случай в российской истории, когда этнический еврей стал главой всего дипломатического ведомства державы (напомним, что впоследствии, уже в советской России, наркомами иностранных дел также будут евреи Лев Троцкий и Максим Литвинов).

Алмаз прослыл тонким знатоком русского дипломатического искусства и придворного этикета. На многих аудиенциях монарха, данных иноземным послам, Иванов неизменно представительствовал, выполняя по существу обязанности церемониймейстера. Трудно переоценить роль Иванова в решении украинского вопроса. В Золотой палате Кремля он торжественно принимал депутацию Богдана Хмельницкого. В документе той поры читаем: «И указал государь думному посольскому дьяку Алмазу Иванову посланникам объявить свое государево жалованье, что гетмана Богдана Хмельницкого и войско Запорожское пожаловал, велел их принять под свою государеву высокую руку». Что должен был испытывать еврей Алмаз, когда привечал погромщика Хмельницкого, на чьих руках была кровь десятков тысяч его соплеменников? Об этом история умалчивает…

В 1653 году востребованными оказались и коммерческие способности бывшего купца Иванова. Под его руководством был разработан и введен новый Торговый устав. Историки отмечают ревностную приверженность Алмаза царю и православию. Богомольность Иванова подтверждают и его многочисленные вклады в монастыри (в основном это были книжные пожертвования). И, что еще более важно, этому еврею было не только позволено, но и вменено в обязанность (нет, не вступать!) – врываться в самые заповедные области русской церковной жизни. Дьяк был уполномочен царем вести такое тонкое и деликатное дело, как переговоры с поляками об отмене Зборовской унии между католиками и православными, что потребовало от него недюжинных богословских познаний. И разве не удивительно, что царь, желая подчинить церковников своей судебно-гражданской власти, именно Алмаза назначил главой Монастырского приказа?! Ему было поручено чинить «суд во всяких истцовых исках на митрополитов, архиепископов, епископов, их приказных и дворовых людей, на монастыри и т. д.». Так перекрест вершил судьбы всего православного клира России.

И среди пастырей Русской церкви того времени можно было заприметить этнических евреев. Одним из них был просветитель, переводчик греческих и латинских церковных книг, составитель славянолатинского лексикона иеромонах Арсений Грек (ок. 1610 – ок. 1666). Уроженец города Трикала, он был крещен при рождении. Вознамерившись обучаться философии, врачебному делу и богословию в Падуанском университете в Риме, Грек был вынужден принять католичество, но затем, вернувшись на родину, громогласно проклял римскую веру. В 23 года он принял монашеский постриг, но жажда знаний привела его в Киевскую Академию, пользовавшуюся тогда славой цитадели славянского образования. Там молодого студиозуса завидел патриарх иерусалимский Паисий и в январе 1649 года взял его с собой в Москву. Арсений был удостоен должности «патриаршего уставщика» и одарен «царским жалованием», как вдруг открылось нечто ужасное: оказалось, что он обрезан, стало быть, принял басурманскую веру. За такое отступничество полагалась казнь смертная. Но Арсений заявил, что якобы «обусурманен неволею», потому был пощажён и сослан на три года на Соловки, старался смиренным поведением расположить к себе монашескую братию.

Из ссылки его вызволил новый патриарх Никон. Он остро ощущал нужду в образованных людях и поручил ему заняться «риторским учением», наставлять юношество и исправлять богослужебные книги. С именем Арсения Грека связывают учреждение в 1653 году первой в России школы с преподаванием греческого и латинского языков. Человек просвещённый, «многим языкам искусный», Арсений в то же время слыл человеком нетвёрдой морали, менял друзей, да и религиозные убеждения, исходя из удобства момента. Так, привеченный Никоном, он не преминул отвернуться от него, когда тот потерял власть и силу. Впрочем, конформизм Грека не уберег его от конфликтов с высшими иерархами церкви: по некоторым сведениям, с 1662 по 1666 годы он вновь находился в ссылке в Соловках. И среди старообрядцев и раскольников о нём сложилось мнение: «волхв, еретик, звездочетец, исполнен скверны и смрада езувитских ересей».

Английский историк Джон Клиер обратил внимание на то, что оба вождя церковного раскола в России имели контакты с евреями. И в самом деле, лидер старообрядцев протопоп Аввакум участвовал в дискуссии в доме боярина Фёдора Ртищева, на которой присутствовал некий «еврей Бацка», позднее обвинённый в пропаганде ереси жидовствующих. А низложенного патриарха Никона, находившегося в заключении в Воскресенском монастыре, с разрешения властей посещали «иноземцы, поляки, черкесы, белорусы и крещёные немцы с евреями».

Между прочим, скандальную известность получили дворовые слуги опального Никона, перекресты «Демьянка жид» и «жид Мишка» (Демьян Иванович Левицкий и Михаил Афанасьев). Последний в октябре 1666 года известил «государево дело», вследствие чего против Никона было учинено локальное следствие, которым руководил архимандрит Московского Чудова монастыря Иоаким. Никон узнал об извете на него только спустя пять лет и, конечно же, стал задним числом хулить доносчика и прочих своих супостатов: «Да у меня же в Воскресенском монастыре были два жида крещёных и, оставя православную веру, начали они старую жидовскую держать и молодых чернецов развращать. Я, сыскав об этом подлинно, велел жида Демьяна посмирить и сослать в Иверский монастырь, а Демьян другому жиду, Мишке, сказал: не пробыть тебе без беды, беги в Москву и скажи за собою государево слово; тот так и сделал…, а в это время молодые чернецы, бывшие в жидовской ереси, покрали у меня деньги, платье и тем жидам помогали, да им же помогал архимандрит Чудовский». За совращение в жидовство, по законам того времени, преступника надлежало сжечь заживо. А здесь бывший патриарх сигнализировал о целом гнезде «жидовских еретиков» и покровительствовавшем им церковном иерархе. Но государь не внял словам Никона: евреев не наказал, а архимандрита Иоакима впоследствии возвёл на престол московских патриархов.

Среди мастеров иконописи второй половины XVII века мы находим недюжинные еврейские таланты. Известный живописец Иван Башмаков прослужил в Оружейной палате шесть лет. По-видимому, фамилию он получил при крещении от своего восприемника, думного дворянина и печатника Дементия Башмакова. Сохранилась челобитная Ивана от 23 марта 1672 года, а также указ государя о том, что ему, Башмакову, дадено «на кафтан сукна кармазину, шапка, 4 чет. муки ржаныя для того, что он, Ивашко, оставя жидовскую веру и крестился в православную христианскую веру и отдан для иконного учения иконописцу Симону Ушакову».

Познанский В. Богоматерь «Умягчение злых сердец». 1682 Крестовоздвиженская церковь. Кремль

Подлинных вершин искусства иконного писания достиг Василий Познанский. Как отмечают исследователи, в историю русской культуры он вошел как «единственный известный нам художник, который разрабатывал в станковых произведениях сложную технику аппликации, соединения живописи и ткани, технику, которую применяли до него только в произведениях прикладного искусства». Он поступил в Оружейную палату двенадцатилетним отроком и искусился в «живописном деле» под руководством знаменитого Ивана Безмина. Известно, что в 1672 году Познанский «писал и золотил» царский дворец Коломенское. Позднее «написал вновь золотом и серебром знамя полковое по тафте лазоревой, с оба лица по кресту о пяти степенях, около крестов написано солнце да месяц с звездами, по каймам написаны травы золотыя с серебром, – в поднос великому государю недели святыя Пасхи». А в 1678 году числился уже в списке жалованных живописцев Оружейной Палаты.

А Иосиф Познанский, по-видимому, отец Василия, еврейский выходец из Смоленска, тоже замечательный иконописец, был учеником немца Иоганна Детерса. Интересно, что Иосиф принял православие только 1691 году, то есть на склоне лет. Стало быть, долгое время святые лики для божьих храмов было дозволено писать некрещёному еврею (?!).

Примечательна личность и судьба придворного царского доктора Даниила, или Стефана фон Гадена (1682), которого величали на русский манер Даниил Жидовин или Степан Фунгаданов. «По происхождению еврей, по вере московит, который пользуется необыкновенным расположением царя и один свободно посещает внутренние покои дворца (так как вместе с тем был и старшим спальником)», – говорили о нём современники. А некоторые из них прямо утверждали, что доктор внушал царю терпимость к народу Израиля.

Сын «дохтура Итальянские земли жидовские веры», он родился и жил в Бреславле, науке врачевания обучался в Польше. Отличался честолюбием и со свойственной ему изворотливостью устранял любые препятствия на пути к своей карьере: в Бреславле, где большинство населения исповедовало лютеранство, становится лютеранином; оказавшись же в католической Польше, – принимает католицизм. Определяется врачом к польскому гетману Николаю Потоцкому, но армия поляков терпит поражение, и Даниил попадает в татарский плен в Крыму. Там его продают в рабство османам в Константинополь, откуда он бежит с помощью одного еврейского купца и оказывается в Каменец-Подольском, где лечит поляков, сражавшихся с казаками под водительством сына гетмана Богдана Хмельницкого, Тимофея. Жительствует в живописном Черткове, близ Тернополя, где также практикует медицину. Там-то и настигли его в 1656 году русские, взявшие Чертков штурмом. Даниил попадает в Киев, в полк воеводы Василия Бутурлина, и столь же ревностно, как он лечил поляков, врачует украинцев и великороссов. «И лечил государевых ратных людей, – вспоминал он впоследствии, – а излечил государевых ратных людей сто двадцать пять человек».

Бутурлин был самым тесным образом связан с боярином Артемоном Матвеевым (1625-1682), бывшим тогда начальником Малороссийского и одновременно Аптекарского приказа. О нём надо сказать особо. Сын дьяка Посольского приказа, Матвеев двенадцатилетним отроком был зачислен «жильцом» в военную службу; в 1642 году пожалован в стряпчие и приставлен к Алексею Михайловичу; в 1654 году получил назначение стольником и полковником; в 1671 году он стал ведать и Посольским приказом. Артемон слыл истым западником и национальными фобиями не страдал: среди его дворовых находились Иван-еврей с женой. Он женился на шотландке Гамильтон из Немецкой слободы, которую на русский манер стали звать Авдотья Григорьевна. При ней состояла и воспитывалась Наталья Кирилловна Нарышкина, будущая жена царя Алексея, что ещё более сблизило Матвеева с царём.

Именно Матвеев способствовал тому, чтобы Гадена перевели на службу в Москву. Даниил был принят цирюльником (фельдшером) в Аптекарский приказ – образованное в 1620 году учреждение, ведавшее управлением всей врачебной деятельностью державы. Благодаря уму и таланту Даниил добился того, что стал едва ли не самым авторитетным эскулапом при Дворе. Но на это ушли долгие годы. Звание доктора, самое высокое в медицинской иерархии страны, он получил только в 1672 году, когда крестился по православному обряду. Один только перечень подарков, полученных им от Алексея Михайловича по сему случаю, занял бы несколько страниц печатного текста. В числе прочего – золото, серебро, дорогие меха, шелка, бархат и т. д. Вместе с Даниилом принял православие и его сын Михаил и сразу же был пожалован царёвым стольником. Впрочем, историк Илья Берхин полагает, что принятие Гаденом греческой веры было только казовым, «внешним, каковые примеры нередки в средневековой еврейской истории». Знаменательный факт – его мать осталась правоверной иудейкой и жительствовала в Смоленске, и царь не только позволял Даниилу ездить к ней на побывку, но однажды послал ей в подарок богатые меха.

А.С. Матвеев

Отметим, что добившись высокого положения, еврейский доктор использовал его во благо своим соплеменникам. Английский врач Самуэль Коллинс свидетельствовал: «Жиды с недавнего времени очень размножились в городе и при Дворе: им покровительствует лекарь-жид (почитаемый за лютеранского перекреста)». Это очень точное слово – «покровительствует»! Действительно, этот «перекрест» принимал под свой кров не только родственников, но и евреев, едва ему знакомых. Они часто гостили в его доме, и доктор добивался, чтобы при отъезде им давались казенные подводы и подарки – пушниной и деньгами. При нём был врач-ассистент Ян Гутменш (фамилия которого в переводе с идиш означает – «хороший человек»), также, по-видимому, еврейского происхождения. По словам историка Юлия Гессена, вокруг Гадена в Москве образовалась целая колония иноземных евреев. Способствовал он и тому, чтобы, несмотря на все строгости тогдашних законов, иудейские купцы приезжали в Москву с сукнами, жемчугом и другими товарами и получали комиссию от Двора. Так, согласно Новоторговому уставу (1667), в Москву пропускались только те иноземные купцы, у которых были государевы жалованные грамоты с красной печатью. И это благодаря Гадену иудеи могли добыть себе такие грамоты. Известно, что в 1672 году шкловские евреи Самуил Яковлев с товарищами отпущены были за рубеж для покупки венгерского вина.

Конец Даниила Гадена, как и его патрона Артемона Матвеева, был трагическим. Оба они в 1682 году были подвергнуты мученической казни, ибо «царевны Софьи Алексеевны стороне противны и подозрительны были». Причём еврейского доктора объявили первостатейным злодеем, якобы уморившим царя Федора Алексеевича ядовитым кушаньем. Обвинение странное, если принять во внимание, что все лекарства и блюда, прежде чем попасть к царю, непременно дегустировались челядью и врачами. Современник свидетельствует: «Разыскивали и лекаря жида Даниила, но не нашли его, потому что он, переодевшись в страннические одежды, пробрался на Кукуй [Немецкую слободу – Л.Б]». Но был узнан, схвачен и приведен на пытку в Константиновский застенок. Поэт Сильвестр Медведев так описывает зверства заплечных дел мастеров: «Доктора Даниила фон Гадена, родом Жидовина, выдали им предати ругательной смерти. Ох, беды, увы, жалости!.. Крепко пыташа, биша и огнём жгоша и потом такожде выведше на Красную площадь, иссекоша на мелкие части». С Гаденом вместе были умерщвлены его сын Михаил, доктор Ян Гутменш, которых «с красного крыльца сверху бросили на землю и, на земле такожде наругательно убив, иссекли, и нагих на ту же площадь выволокли», а заодно и слуги – пятьдесят человек простого люда. О том, как оплакивали Гадена его соплеменники, говорится в респонсах люблинского раввина Мордуха Зискинда Ротенберга, где приведено свидетельство о его погребении: «Я приехал в Москву через три или четыре дня после погрома… Даниил был изрублен на куски: отрублены были одна нога и одна рука, тело проколото копьем, а голова разрезана топором. Я и другие анусим [насильственно крещёные евреи – Л.Б.] похоронили Даниила и его сына… в поле…».

Но то будет спустя годы, а пока веселы и бодры православный государь Алексей Михайлович и его придворный эскулап Даниил Гаден. Царь спешит отметить рождение у своей молодой жены Натальи Кирилловны сына Петра, будущего великого преобразователя России, доселе небывалой у нас потехой. Получив добро на такую новину от своего духовника, он поддался, наконец, на уговоры своего ближнего боярина Артемона Матвеева:

Было решено представить на публике «комидию» по мотивам «Книги Есфирь». Надо сказать, что сюжет этой ветхозаветной книги с его сценичностью, конфликтностью, а также придворным характером действа как нельзя лучше подходил для яркого театрального представления. Ранее, в «политичной» Европе, по мотивам «Книги Есфирь» ставились и пользовались неизменным успехом пьесы Ганса Сакса (1536,1559), Вальтена Войта (1537), Андреаса Пфейлшмидта (1555), Жозефа Мурера (1567), Маркуса Пфеффера (1626), а впоследствии и Жана Расина (1689). Вот и пастору Немецкой слободы Иоганну Готфриду Грегори поручили написать пьесу о Есфири и набрать группу актёров для обучения.

Наконец, в ноябре 1672 года в селе Преображенском была сооружена «комедийная храмина». Там и состоялось представление «Артаксерксово действо», в коем были заняты 64 человека – дети разных служилых и торговых иноземцев, а также дворовые Матвеева. Вот что сообщает современник: «В комидии с государем была царица, царевичи и царевна – всё семейство, а также бояре, окольничие, думные бояре, думные дьяки, ближние люди, стольники и всяких чинов люди. Тешили государя и публику немцы да люди боярина Матвеева – и в органы играли и на фиолях и в страменты и танцевали». Государево место, выступавшее вперед, было обито красным сукном, а для царицы и царевен устроили особые места вроде лож с частой решёткой, сквозь которую они смотрели на сцену, оставаясь невидимыми (Домострой того требовал!) для остальных зрителей, сидевших на деревянных скамьях.

На сцене строил ковы и каверзы вероломный Аман, убеждая царя персов Артаксеркса истребить евреев и, прежде всего, советника государя, иудея Мардохея, не пожелавшего идти против своей веры и воздать ему, первому сановнику, божеские почести. А мудрый Мардохей возглашал, что это ему да молодой жене Артаксеркса Есфири вверена судьба еврейского народа. Слышалась горячая молитва евреев об освобождении от врагов:

Ярхо В. Театр пастора И.Г. Грегори

Некоторые стихотворные монологи герои произносили на неведомом царю Алексею древнееврейском языке, придававшем «действу» особую торжественность. Видно, что над ними немало потрудились еврейские обитатели Немецкой слободы, не забывшие своего рода-племени. И радость спасённых евреев сопрягалась с весельем нынешних москвитян:

Алексей Михайлович смотрел пьесу с жадностью, не сходя с места, целых десять часов (!) кряду. Он остался весьма доволен увиденным и щедро наградил пастора Грегори. Государя впечатлила представленная здесь яркая картина придворной жизни с возвышением и падением всевластных фаворитов; вызвала сочувствие судьба народов, зависящая от каприза очередного временщика; тронул сердце и трагический образ нежной Есфири, выступившей в защиту своего гонимого племени. Близка и понятна была основная идея пьесы, её моралистическая сентенция, изложенная в прологе: «гордость сокрушается, и смирение венец приемлет».

Примечательно, что «Артаксерксово действо» обнаруживало разительные параллели с российской действительностью. Артаксеркс непосредственно сравнивался с царем Алексеем Михайловичем, а его супруга Наталья Нарышкина – с иудейкой Есфирью. Но вряд ли потому, что прадедом её был караим (то есть этнический еврей) Нарышко (об этом едва ли кто помнил) – Наталья, московская Есфирь, так же, как и ветхозаветная, происходила из незнатного рода, была второй женой царя и притом сияла молодостью и ослепительной красотой. Сопоставление же её родственника и опекуна, ближнего боярина Тишайшего Артемона Матвеева с советником царя персов Мардохеем тоже было весьма прозрачно.

Едва ли сочувствие к богоспасаемым персидским евреям («людям божьим») распространялось зрителями, да и самим царём на реальных современных «жидов», получивших после распятия Спасителя имя «богоубийц». О какой-либо преемственности между ними и древними их пращурами говорить здесь трудно. И слова Артаксеркса: «жиды безо всякой злобы и вреда поживут», обращались в метафору. Лютеранский пастор и его единоверцы-актёры проводили тогда иную очевидную аллюзию: как Артаксеркс некогда избавил от гибели израильтян, так и Алексей приютил в Москве протестантов. А на некоторых изображениях XVII века герои истории Есфири представлены в традиционных русских одеждах. Как будто вовсе не об иудеях шла здесь речь. А смысл в том, что в России под скипетром Тишайшего прозелита, царя всея Руси Алексея Михайловича, «безо всякой злобы и вреда поживут» православные христиане.

 

Импульсивный прагматик Пετρ Ι

Пожалуй, нет кроме Петра Великого ни одного монарха в России, чье отношение к иудейскому племени толковалось бы столь неоднозначно и противоречиво. Характеристики поражают своей полярностью. Почвенник Анатолий Глазунов утверждает, что сей император «жидов не терпел» и считал их «нежелательным элементом». А израильский писатель Давид Маркиш, напротив, говорит о завидной веротерпимости Петра и вкладывает в его уста такие обращенные к иудеям слова: «Что ж это, вы тут гуляете, Пасху свою жидовскую празднуете, а меня и пригласить забыли!.. Мне на вашу Пасху поглядеть весьма любопытно и даже полезно для общего знания» (и в довершение сего царь надевает на голову ермолку). Парадокс, однако, в том, что для этих взаимоисключающих (и с явным перехлестом) оценок есть свои резоны, ибо великий реформатор России в разных жизненных ситуациях вел себя по-разному, демонстрируя то благодушие к народу Израиля, то нескрываемую антипатию. Возникает вопрос, где же истинный Петр Алексеевич: когда он кривил душой, а когда прямо выказывал то, что было на сердце? Да в том-то и дело, что сей самодержец, натура импульсивная, взбалмошная, был искренен во всех своих проявлениях – и когда честил иудеев, и когда защищал их…

Пётр I

Но разговор этот логичнее всего начать с курьеза, а именно со спекуляций по поводу этнических корней самого царя. В последнее время на интернетовских порталах и сайтах нередко стали появляться реплики, иногда весьма едкие, о том, что государь-то батюшка, оказывается, по материнской линии «хазарин», «караим», «еврей». Причем ревнители чистоты русской крови прямо указывают на то, что он был «жгучим брюнетом», и «лицо Петра Первого – это явно не славянское лицо». Поиски инородческого следа в происхождении императора получили особенно сильный импульс после выхода в свет двух книг американского литератора Р.И. Слободчиковой: «Романовы, Нарышкины и их потомки» (2007) и «Не родись красивой, или Заложницы судьбы» (2008). Их автор, потомок рода Нарышкиных, к коему принадлежала мать Петра Наталья Кирилловна, воссоздала его генеалогию и отметила, что основателем династии был крымский караим Нарышко, принявший православие и ставший окольничим московского князя Ивана Ш. Род Нарышкиных, давший Отечеству немало замечательных государственных, военных, политических деятелей, дипломатов, ученых, литераторов, был разветвленным и многочисленным. Однако то, что восходит он к караимам, отнюдь не было открытием Америки. Об этом писали и прежде многие видные российские историки, среди них Н.М.Карамзин, В.О.Ключевский, В.В.Нехлюдов, М.А Миллер, М.И.Артамонов, так что в который раз новое оказывается хорошо забытым старым.

Занимались сим вопросом и исследователи-караимы М.С. Шапшал и М.М. Казас. А известный меценат, основатель «Караимской народной энциклопедии», академик М.С. Сарач утверждал, что Романовы знали о своем караимском происхождении и чтили память своего предка Нарышко, чем он объясняет и благожелательность к караимам всей царской династии. Однако нет решительно никаких данных о том, что Петр подозревал о своем караимском, а соответственно, еврейском пращуре (ведь, согласно господствующей версии, караимы – этнические евреи). К тому же родство это было столь отдаленным (Нарышко приходился ему прапрадедом), что совершенно невозможно судить по нему о национальной принадлежности матери царя и тем более самого Петра Алексеевича. И вполне очевидно, что это, в глазах антисемитов, «сатанинское семя» в родословной царя никак не могло повлиять на его отношение к иудеям.

Но Петра Великого уличали в еврействе не только бдительные интернетовские информаторы, но и его современники – противники его грандиозных реформ. И это, по мнению историков, оказало на позицию Петра I по сему вопросу самое непосредственное воздействие. Староверы с целью дискредитации ненавистного им монарха объявили его Антихристом, который «соберет всех жидов, поведет их в Иерусалим и будет там царствовать над ними». Примечательно, что и об упразднении Петром патриаршества и учреждении Святейшего Правительствующего Синода будут говорить: «Вместо него жидовский синедрион учредил, еже есть духовный синод». А предпринятую по инициативе царя всеобщую перепись жителей России станут сравнивать с переписью населения, проведенной в Иудее Октавианом Августом в начале новой эры.

Досужие толки «супротивников» по сему поводу воссозданы в III части трилогии Д.С. Мережковского «Антихрист (Петр и Алексей)»:

«– А что, правда ли, слыхала я давеча… государя же нынче на Руси нет, а который и есть государь – и тот не прямой, природы не русской и не царской крови, а либо немец, либо швед обменный?

– Не швед, не немец, а жид проклятый… – объявил старец Корнилий…

– Я, батюшки, знаю, все про государя доподлинно знаю, – подхватила Виталия, – …как де был царь наш благочестивый Петр Алексеевич за морем в немцах и ходил по немецким землям, и был в Стекольном, а в немецкой земле стекольное царство держит, и та девица, над государем ругаючись, ставила его на горящую сковороду, а потом в бочку с гвоздями заковала, да в море пустила.

– Нет, не в бочку, – поправил кто-то, – а в столп закладен.

– Ну, в столп ли, в бочку ли, только пропал без вести – ни слуху ни духу. А на месте его явился оттуда же, из-за моря же, некий жидовин проклятый из колена Данова, от нечистой девицы рожденный. И в те поры никто его не познал. А как скоро на Москву наехал, все стал творить по-жидовски: у патриарха благословения не принял; к мощам московских чудотворцев не пошел, потому что знал – сила Господня не допустит его, окаянного, до места свята… Да он же, проклятый жидовин, с блудницами немками всенародно пляшет; пьет вино не во славу Божию, а некако нелепо и безобразно, как пропойцы кабацкие, валяясь и глумясь в пьянстве: своих же пьяниц одного святейшим патриархом, иных же митрополитами и архиереями называет, а себя самого протодиаконом, всякую срамоту со священными глаголами смешивая, велегласно вопия на потеху своим немецким людям, паче же на поругание всей святыни христианской».

Стоит ли говорить об абсурдности отождествления еврейства и оргий Всепьянейшего Собора? Нелепость и вздорность таких инвектив не мог не понимать и сам Петр. Тем не менее, он стремился избежать упрека в «жидовском» характере своих реформ. И, как отмечает историк, подобные разглагольствования «могли повлиять на решение Петра не приглашать евреев в Россию… Во всяком случае, в своем манифесте за 1702 год о приглашении в Россию «искусных» иностранцев Петр I сделал оговорку: «кроме евреев».

Следует признать, что к евреям как к этносу он относился без особых симпатий. И, запрещая им селиться в России, он, конечно, не мог не принять в расчет нетерпимость к иудеям православных церковников, взгляды коих достаточно красноречиво выразил ректор Киевского духовного коллегиума Иоанникий Галятовский: «Мы, христиане, должны ниспровергать и сожигать еврейские божницы, отнимать синагоги и обращать их в церкви, изгонять [иудеев] из городов, убивать мечом, топить в реках». Как заметил историк И. Зайдман, в Великороссии не было евреев, «потому что в ней веками существовал антисемитизм – несмотря на отсутствие евреев, в то время был старый добрый [религиозный] антисемитизм».

Однако во взглядах Петра можно усмотреть и влияние протестантизма. Ведь известно, что еще в юности царь пропадал в Немецкой слободе, где усвоил протестантскую религиозность и начала европейского мировоззрения. Монарх объявил себя учеником Запада и не расставался с портретом М. Лютера, автора антисемитского трактата «Против евреев и лжи» (1543), осуждавшего иудаизм и призывавшего изгонять евреев, разрушать их жилища, конфисковать их священные книги. И многие протестантские пастыри в Европе (не говоря уже о католических прелатах) проповедовали с амвона презрение и ненависть к народу Израиля. И то были не только слова! Сколько дискриминационных инструкций и предписаний измыслили для евреев досужие бюрократы-юдофобы! Очень поднаторел в этом «сумрачный германский гений», воплотившийся, впрочем, во вполне конкретном драконовском законодательстве. Вот муниципалитет Франкфурта-на-Майне заставляет иудеев носить отличительный знак, запрещает бродить по улицам без цели и во время христианских праздников, гулять вдвоем, отовариваться на рынке раньше, чем это сделают христиане, попадаться на глаза владетельному герцогу. А крючкотворы из Гамбурга регламентируют количество гостей за еврейским столом, виды подарков, а также разрешенные блюда. Но всех переплюнули австрийские кувшинные рыла: для сокращения популяции нехристей они издают закон, согласно которому только старший сын в каждой еврейской семье имеет право вступать в брак (остальные должны холостяками век вековать). И ведь закон сей действовал и в Богемии, и в Моравии, в Пруссии, Палатинате, Эльзасе!

Судьба большинства иудеев во многих европейских странах была весьма незавидной. В то время как горстка их утопала в роскоши, служа факторами и банкирами при дворах королей, герцогов и курфюрстов, еврейские же массы были заперты и отгорожены от мира стенами гетто, нередко подвергались нападкам агрессивной черни, науськанной на погромы «христолюбивыми» церковниками. Во Франции, например, где существовал эдикт об изгнании евреев (подтвержденный в 1615 году Людовиком XIII), сыны Израиля находились фактически на полулегальном положении. Кстати, попытки изгнания евреев предпринимались в Европе и после Петра I. Так, в 1744 году это учинила в Богемии императрица Мария-Терезия, громогласно объявив: «Впредь ни один еврей, независимо от того, кто он такой, не будет оставаться здесь без моего письменного разрешения. Я не знаю никакой другой злополучной чумы внутри страны, как эта раса, которая разоряет народ хитростью, ростовщичеством, одалживанием денег и занимается делами, отталкивающими честных людей».

Отсюда ясно: европеизм и протестантская ориентация Петра не только не исключали враждебности к евреям, а, напротив, ей способствовали. Так что, с какой стороны ни посмотри (с западной или с доморощенной, российской), антисемитская тенденция все равно выплывает наружу. То было знамение времени, и Петр Великий был у этого времени в плену.

Впрочем, была в ту пору страна со свободой вероисповедания и общинной автономией, куда стекались иудеи со всех концов Европы – Голландия. В 1698 году к Петру в Амстердаме обратился бургомистр города Н. Витсен с просьбой разрешить въезд в Россию еврейским купцам. «Мой друг, – ответил ему царь, – вы знаете нравы и обычаи евреев, а также знакомы с русскими. Я также знаю и тех, и других, и поверьте мне: еще не пришло время для встречи этих двух народов. Скажите евреям, что я благодарю их за их предложения и понимаю ту выгоду, которую мог бы извлечь…»

Прервем пока цитату. Видно, никакой религиозной подкладки в ответе царя нет. Примечательно и то, что Петр говорит о своем знании нравов и обычаев иудеев (не вполне, правда, понятно, сколь глубоки сии знания, понаслышке ли или из первых рук получены, и где он их приобрел). Но интерес царя к еврейству очевиден, и когда у писателя Д. Маркиша Петр заявляет о полезности знания религиозных обрядов евреев, он говорит сущую правду, ибо верен своему реальному прототипу. Важно и то, что царь говорит об очевидной выгоде, приносимой евреями державе. Далее следует замысловатый отказ царя. Почему? «Мне было бы их жаль, – говорит Петр о евреях, – если бы им пришлось жить среди русских». В другом варианте эта фраза продолжена: «Хоть и говорят, что жиды в торговле всех надувают, но не думаю, чтобы они провели моих русских».

Может показаться, что Петр печется здесь не столько о русских, сколько о еврейских интересах. Ан нет! Это лишь дипломатическая увертка, ибо в другом месте царь говорит недвусмысленно: «Народ мой и без того плутоват, а дозволь переселиться евреям, они окончательно его развратят». И категорично заявляет: «Я хочу видеть у себя лучше народов магометанской и языческой веры, нежели жидов. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не располажаю. Не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько о том они ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают». Нельзя не сказать, что в подобной оценке сказались заскорузлые представления той эпохи о коммерции и ростовщичестве, коими было дозволено заниматься евреям и в чем они преуспели, как о махинациях жульнических и презренных (сейчас это называется бизнесом и никакого отторжения не вызывает).

Примечательно, однако, что Петр не изгонял иудеев из областей, ранее относившихся к Речи Посполитой и присоединенных к России при его отце, «Тишайшем» Алексее Михайловиче. Кроме того, как отмечает исследователь A. A. Мялеховецкий, он «вполне благожелательно относился к евреям новоприобретенных областей Прибалтики». При этом подчеркивал, что там, где евреи водворены, следует, не изгоняя их, стараться извлечь из них возможную пользу для Отечества.

Известно, что царь был резок и невоздержан на язык. С его уст нередко слетали слова, что евреи, дескать, «подлая орда» и «бездельные люди». На практике же он нередко вникал в жизнь этих людей и даже оказывал им посильную помощь. Известно, что в 1708 году во время пребывания в Мстиславле Петр посетил городскую синагогу, интересовался вопросами веры и долго расспрашивал о житье-бытье местных иудеев. Когда же узнал от них, что его русские солдаты мародерствуют и чинят насилие, приказал вздернуть на виселицу 13 виновных. Вот что повествует об этом Кагальная книга города «на память грядущим поколениям»: «28 элула 5468 года пришел Кесарь, называемый царь Московский, по имени Петр сын Алексея, со всей толпой своей – огромным, несметным войском. И напали на нас из его народа грабители и разбойники, без его ведома, и едва не дошло до кровопролития. И если бы Господь Бог не внушил царю, чтобы он самолично не зашел в нашу синагогу, то наверное была бы пролита кровь. Только с помощью Божьей спас нас царь и отомстил за нас, и приказал повесить немедленно тринадцать человек из них, и успокоилась земля». Так Петр I лично встал на защиту евреев.

В другой раз царь примерно наказал рейтара Карпа Кизилова, который в 1701 году «местечка Белогородки у жителя евреина деньги и всякую рухлядь крал, и в этой покраже был пытан и бит кнутом». Сообщалось, что «покраденные деньги и рухлядь сысканы и отданы истцу».

Впрочем, далеко не всегда монарх оказывал иудеям внимание. Рассказывают, что, когда Петр в 1706 году был проездом в Могилеве и «евреи могилевские пришли встретить его хлебом и живого осетра в чане принесли государю; но государь на них и не взглянул, только хлеб велел от них принять».

Порой импульсивный царь делал заявления многообещающие, но безответственные: «Для меня все едино, был ли человек крещен или обрезан, лишь бы отличался порядочностью и хорошо знал дело». На деле же некрещеные евреи при Петре в Россию, как правило, не допускались. Отдельные исключения подтверждают правило. Это царский фактор Израиль Гирш и его сын Зундель, торговец Самсон Соломон, аптекарь Абрам Рот, купец Леви Липман и откупщик Борух Лейбов.

Но знаменательно, что, когда российские войска занимали города, где проживали иудеи, Петр не только не гнушался сотрудничеством с ними, но иногда отдавал им предпочтение перед местным христианским населением. В «Листе Его Величества Петра Алексеевича войску», датированном 27 мая 1707 года, он приказал, чтобы никто препятствий не чинил «стражнику гродненской коморы, еврею Мовшу Шмойловичу», на коего возлагалась ответственная канцелярская работа. Отметим и царский указ фельдмаршалу Б.П. Шереметеву от 28 января 1707 года об учреждении почты в Мозыре (этот город относился тогда к Речи Посполитой, и в нем закрепились русские). «А почту положить на жидов, – распорядился монарх, – а где нет (жидов), на жителей тамошних». Интересно, что почин проницательного Петра использовать евреев как почтарей будет подхвачен в России. В войне с Наполеоном неоценимую помощь русской армии окажет так называемая «жидовская почта», созданная еврейскими торговцами (почтовыми станциями служили корчмы) и передававшая информацию с невиданной в то время быстротой.

Но в чем великий реформатор был действительно революционером – он впервые и единственный раз в истории России – до реформ Александра II – ввел в высшие коридоры российской власти значительную группу евреев крещеных. Если учесть, что православная церковь традиционно относилась к таким выкрестам подозрительно (как об этом писал ортодокс Юрий Крижанич: «Если Русское царство когда-нибудь погибнет, то оно примет гибель от перекрестов и их потомков»), решение это действительно может показаться беспрецедентно смелым. Существенно, однако, заметить, что и при отце Петра, Алексее Михайловиче, иные выкресты занимали важные государственные посты; и сей царь всемерно поощрял крещение евреев (напомним, когда его придворный врач Даниил фон Гаден принял православие, то был осыпан дорогими подарками, один перечень коих занял бы несколько страниц). Однако при Петре число выкрестов во власти столь возросло, что количество переходит в качество. И в этом может быть усмотрена и смелость, и широта мышления великого реформатора, впрочем, вполне согласные с его программной установкой выдвигать человека «по годности», а не по происхождению.

П.П. Шафиров

Вот наиболее приметные из крещеных евреев – надежная опора царю в проведении модернизации страны. Фактическим главой дипломатического ведомства был вице-канцлер П.П. Шафиров, кавалер ордена Андрея Первозванного, спасший Отечество в 1711 году от унизительных условий мира с Оттоманской Портой. Первым обер-полицмейстером Петербурга был выходец из Голландии A.M. Дивьер, заслуги коего перед северной столицей неоспоримы. А первым почт-директором был Ф.Ю. Аш – он проработал на сем ответственейшем посту 67 лет! Пригодились России и братья Веселовские, двое из которых стали видными дипломатами, а третий обучал русскому языку великого князя Петра Федоровича. Нельзя не упомянуть и камердинера царя П. Вульфа, дослужившегося до высокого чина тайного советника, начальника тайного сыска А. Вивьера и т. д.

Замечательную роль играл при дворе и любимый шут императора Ян Лакоста, которого Петр пожаловал потешным титулом самоедского короля и подарил ему остров Соммерс в Финском заливе. Этот крещеный еврей цитировал наизусть целые главы из Священного Писания.

Ян Лакоста

Некоторые выкресты прямо ходатайствовали перед царем за своих соплеменников, пытаясь примирить национальное чувство с интересами империи. Так, резидент посольства в Лондоне А.П. Веселовский убеждал Петра I принять на российскую службу иудеев-врачей, поскольку страна остро нуждалась в квалифицированных медиках. П.П. Шафиров занимал для императора большие деньги у евреев-банкиров и испрашивал у царя разрешения открыть еврейские торговые конторы в России, на что, кстати, получил согласие (сделка сорвалась по иным причинам).

С каждым из верноподданных, близких к трону, у императора складывались свои особые отношения, в коих национальность едва ли играла заметную роль. Когда влиятельный гоф-хирург, француз И.-Г. Лесток, соблазнил дочь шута, еврея Яна Лакосты, царь наказал обидчика, сослав его под крепкий караул, без права переписки в Казань, где тот провел в ссылке долгие пять лет! Однако руководствовался Петр исключительно чувством справедливости, и никакой национальной подоплеки здесь нет и в помине. Показательно, что на род-племя соратников Петра обращали внимание разве что сторонние наблюдатели. Так, один шведский дипломат писал в депеше от 21 декабря 1716 года из Амстердама, где находилось тогда русское посольство, что Петр «окружен совершенно простым народом; в числе его перекрещенец еврей» (речь, по-видимому, идет о П.П. Шафирове).

Могут сказать, что с некоторыми придворными евреями царь обошелся весьма жестоко. Тот же вице-канцлер П.П. Шафиров был приговорен к смертной казни и уже положил голову на плаху, когда услышал «милостивое» петровское повеление о том, что он, лишаясь всех чинов и орденов, отправляется с семьей в ссылку и на содержание им отпущено аж 33 копейки в день. А братья А.П. и Ф.П. Веселовские, ожидая расправы, убоялись вернуться в Россию и стали первыми дипломатами-невозвращенцами. Однако никакой антисемитской подоплеки в действиях Петра не было, ибо точно таким же образом поступал император и с провинившимися коренными русаками. Шафирову, к примеру, вменялось в вину казнокрадство, завышение почтовой таксы, укрывательство беглых крепостных; А.П. Веселовскому (правомерно ли или нет) потворство бежавшему в Австрию от Петра I царевичу Алексею, а резиденту Ф.П. Веселовскому – сокрытие в Англии его опального брата. Как говорил Петр, «чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадет».

А.П. Веселовский

Уместно обратиться к мотивам поступков ближайшего сподвижника Петра А.Д. Меншикова. Сын конюха, светлейший князь, которого называли левой, «сердечной» рукой царя, был в сердце, в отличие от Петра, откровенным антисемитом. Когда A. M. Дивьер стал просить руки его сестры, Меншиков пришел в такое неистовство, что нещадно отлупцевал жида, и только усилиями Петра этот «неравный» брак стал возможен. Однако после кончины императора Меншиков поквитался и с ненавистным шурином (упек его в Якутскую глухомань), и с ослушницей-сестрой, которую сослал с детьми-жиденятами в дальнюю деревню. Именно Меншиков инициировал в Сенате обвинение П.П. Шафирова в сокрытии своего еврейского происхождения и покровительстве «жидовской родне». Когда же Петр I находился в беспамятстве на смертном одре, светлейший 26 января 1725 года дал ему на подпись указ о лишении евреев откупов на Смоленщине, который царь подмахнул. Полагают, что именно Меншиков стоял за указами Екатерины I от 14 марта 1727 года о высылке евреев из Смоленского края за рубеж и от 20 апреля 1727 года об изгнании всех иудеев из Российской империи. А при императоре Петре II, на заседании Верховного Тайного Совета, именно Меншиков бросил фразу, которую сегодня охотно цитируют «патриоты»: «Жидов в Россию ни с чем не впускать!»

Убежденный антисемит, Меншиков может быть противопоставлен Петру I, который к евреям относился без особых предубеждений. Однако известен случай, когда на одной из ассамблей дочь барона Шафирова отказалась от предложенной царем чарки водки. «Я тебя выучу слушаться, жидовское отродье!» – прорычал взбешенный монарх (а в гневе он был невоздержан и крут!) и отвесил строптивой девице две увесистые пощечины.

Но таковы были реалии той эпохи: хоть и твердили, что человек ценится по заслугам, а не по породе, на евреев сие правило распространялось далеко не всегда. «Жидовская порода» считалась чем-то постыдным. Вот, к примеру, гетман И.С. Мазепа узнает, что императору из Полтавы поступил донос от Петра Яценко с обвинением его, гетмана, в государственной измене. Но Мазепа-то калач тертый, знает, как очернить изветчика половчее. Он сразу же берет быка за рога и в письме от 24 февраля 1708 года пишет царю: «Человек худородный, с Жида перехрист, прозываемый Петр Яценко… В Ахтырском полку промыслами, по обыкновению жидовскому, арендовыми упражняющийся… подал за рукою своею все лжи превосходящую сказку, будто я Вашему Царскому Величеству неверен». То, что Яценко, «по обыкновению жидовскому», не «сказку» баял, а чистую правду говорил, выяснится позднее. Петр повелит отчеканить для предателя специальный орден Иуды, которым вознамерится наградить Мазепу перед повешеньем. И если бы не скоропостижная смерть гетмана в турецких Бендерах, висеть бы ему, как Иуде, на осине, да еще в придачу с презренным наградным знаком в петлице. Но в рассматриваемое нами время вероломный гетман оправдался перед царем, а его разоблачители (В.Л. Кочубей, Искра) подверглись мучительным казням; «худородный» же П.Я. Яценко был допрошен с пристрастием, а потом сгинул бесследно, быть может, повторив участь своих злополучных сотоварищей.

Говоря об Украине, нельзя не упомянуть указа Петра 1708 года о дозволении еврейским купцам въезжать только в Киев и продавать там товары оптом, а также его распоряжений о высылке с левобережья Днепра и из Киева всех находившихся там иудеев (помещики и казацкие старшины, понимая пользу иудеев, саботировали эти решения). Однако меры эти были вызваны экономическими резонами, а именно борьбой с контрабандной торговлей, и распространялись, конечно, не только на евреев…

Хотя взгляды Петра на еврейский вопрос отличает непоследовательность, а его поступки противоречивы, все же невозможно согласиться с антисемитами, объявившими великого реформатора России своим ревностным единомышленником. Тот же А. Глазунов заявляет: «Как православный, русский император, он не мог относиться к жидам благожелательно. Жиды были для него – враги Христовы. Жиды были для него – враги русского народа. Жиды были для него – враги Православной Российской империи». На самом же деле император благожелательно относился ко многим евреям, которых возвел на высшие должности Российской империи, и хотя считал, что время для исторической встречи русского и еврейского народов еще не настало, понимал выгоды от сотрудничества с иудеями на благо своих соотечественников. В этом вопросе он, несомненно, был прагматиком, а учитывая его взрывной характер и непредсказуемость поведения, Петр Великий вполне может быть назван импульсивным прагматиком. Но он всегда действовал в интересах государства и народа России.

 

Карманная императрица Екатерина I

На излете царствования Екатерины I Алексеевны грянули два монарших указа, направленные на полное и безусловное изгнание из России всех иудеев. Надо сказать, что и ранее, при Петре Великом, отношение к евреям было трудно назвать благосклонным: им возбранялось не только жительствовать, но и въезжать на территорию империи (исключение делалось лишь для иудеев из свиты герцога Карла-Фридриха Гольштейн-Готторпского и австрийского графа Шато де Бюсси-Рабутина). Но на ослушников при Петре иногда смотрели сквозь пальцы, и для них находились законодательные послабления.

Ж.М. Натье. Портрет Екатерины I 1717 г.

Показательно в этом отношении дело откупщика и предпринимателя Боруха Лейбова из сельца Зверовичи на Смоленщине, о чем мы подробно расскажем в главе «Казнить смертью и сжечь». Здесь же лишь отметим, что, несмотря на требования недоброхотов, в Петровское время этого проштрафившегося иудея никто не стал выселять из родных пенатов. Сенаторы сослались на узаконения Тишайшего царя Алексея Михайловича о том, что всем лицам, проживавшим в присоединенных от Польши областях (и евреям в том числе), разрешено оставаться на прежнем месте. При этом и иудеи, осевшие там ранее, не подвергались ограничениям в правах жительства, торговли и промыслов в России. Потому донос, в коем говорилось о якобы незаконном их пребывании в крае, заключал в себе одну только ябеду на власти и в расчет принят не был.

Но с восшествием на престол Екатерины все круто переменилось, и для сынов Израиля наступили самые лихие времена. Преданное, казалось, забвению дело еврейского откупщика снова вышло наружу и решилось наново, и крайне неблагоприятным образом, причем не только для него одного. Монарший указ от 14 марта 1727 года повелевал выслать всех иудеев за рубеж из сельца Зверовичи, а «сборы отдать на откуп всем, кроме жидов». Мало того, новая метла вымела евреев из всех сопредельных городов и селений.

Новация заключалась в том, что если ранее, при Петре, присутствие иудеев было терпимо на Смоленщине, да и на Украине, то теперь известие об их проживании в империи стало восприниматься в штыки и побуждало Петербург к строжайшим репрессивным мерам. Как отметил историк Юлий Гессен, именно «в связи со смоленскими событиями было решено удалить евреев и из других областей». И действительно, не прошло и двух месяцев после выселения Лейбова со товарищи, как последовал другой именной указ императрицы, относящийся уже ко всем без исключения представителям еврейского племени: «Сего 20 апреля Ее Императорское Величество указала: жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко». Евреев стали повсеместно выселять из России. При этом все их серебряные и золотые монеты принудительно менялись на медные.

Что же одушевляло антисемитское законотворчество Екатерины? Виной ли тому свойственная ей религиозная нетерпимость, или же своим рьяным усердием на ниве борьбы с иноверцами она рассчитывала снискать популярность и любовь подданных? Так или иначе, придется выяснить, насколько самостоятельна была она в своих действиях и к чьим советам прислушивалась. И разговор следует начать с ее происхождения и воспитания, дающих ключ к пониманию личности будущей первой российской императрицы.

Придворные панегиристы тщились навести тень на плетень и облагородить пращуров этой монархини, приписывая ей дворянскую кровь хотя бы со стороны отца, коим объявляли то подполковника шведской армии Розена, то полковника Иоганна Рабе, то лифляндского дворянина Афендаля, якобы согрешившего с простолюдинкой. Однако происхождения она была самого низкого. Родителем ее был Самуэль (Самуил) Скавронский – крестьянин-католик, уроженец Минска, обосновавшийся в Лифляндии. Некоторые биографы аттестуют его «ливонским обывателем», но большинство сходятся на том, что он был крепостным и занимался преимущественно земледелием, хотя время от времени пробавлялся ремеслом (не гнушаясь и приработком гробокопателя). По одной версии, первой его супругой была Доротея Ган, которую иногда называют матерью нашей героини и ее двух сестер и трех братьев. Согласно другим данным, в 1680 году вдовый Скавронский в Якобштадте (ныне Екабпилс) обвенчался с Елизаветой Мориц, и не исключено, что все эти дети – от второго брака.

Достоверно известно: будущая российская императрица родилась в городке Ринген (Ливония) 5 (15) апреля 1684 года и была наречена Мартой. Ей не исполнилось и трех лет, как семью стали преследовать жестокие несчастья. От морового поветрия, свирепствовавшего в Лифляндии, умерли ее отец, а затем и мать. Девочка-сирота была взята в Круспилс, к родной тетке Катерине-Лизе, бывшей замужем за курляндцем, лютеранином Яном Василевским. Но жить там ей довелось недолго: после кончины кормильца и добытчика Василевского в 1691 году, ее тетке пришлось избавляться от лишнего рта, и Марту отдают на воспитание сначала к роопскому пастору Дауту, а затем в приют Николая Экка при рижской церкви св. Иоанна. Можно предположить, что именно здесь, в Риге, она впервые увидела иноземцев с пейсами, в широкополых круглых шляпах и черных одеждах. То были заезжие еврейские купцы, прибывшие в портовый город лишь на время, по торговым делам; останавливаться же им дозволялось на особом еврейском подворье. Когда такой странноватый индивид проходил мимо, слышалось неодобрительное шушуканье, а самые дерзкие мальчишки-сорванцы улюлюкали ему вслед что-то бранное. Причины этой стойкой враждебности девочка понять еще не могла, но вид чужака-инородца едва ли вызывал у нее теплые чувства.

В рижском приюте ее заприметил пастор Иоганн Эрнст Глюк (1654-1705) и взял к себе в Мариенбург (ныне Алуксне, Латвия, на границе с Эстонией). Сейчас трудно сказать, почему этот выдающийся миссионер, просветитель и культуртрегер, переведший Библию на латышский и русский языки и открывший впоследствии в Москве, на Покровке, одну из первых в России светских школ, не научил Марту элементарной грамотности (она всю жизнь даже не могла подписать свое имя). Нет сомнения, что он воспринимал ее лишь как помощницу по хозяйству и уходу за детьми. Правда, преподобный Глюк иногда вел с Мартой душеспасительные беседы, читал вслух лютеранский катехизис и настоял на том, чтобы она, рожденная в католичестве, перекрестилась в протестантскую веру. Он наставлял ее в духе учения Мартина Лютера, который считал иудеев наследниками Иуды Искариота, народом «злокозненным», чьи молельные книги надобно конфисковать и сжечь, жилище их разрушать, а самих гнать в шею. Сомнительно, что ветреная Марта глубоко вникла в сию проповедь, но осадок брезгливого неприятия у нее, несомненно, остался, узелок на память завязался, хотя занимали нашу героиню в ту пору совсем иные предметы.

Имеются сведения, что повзрослев и превратившись в прехорошенькую девушку, она проявляла излишнюю благосклонность к сильному полу. Рассказывали, что от одного из домочадцев пастора Марта даже родила дочь, умершую через несколько месяцев. Подобное, как говорили тогда, «рассеянное» поведение заставило Глюка немедленно выдать замуж свою семнадцатилетнюю воспитанницу за шведского драгуна Раабе (по другим сведениям, Крузе), который то ли накануне, то ли сразу после свадьбы отбыл на войну.

При взятии Мариенбурга русскими войсками 24 августа 1702 года Марта попала в плен. Сначала она стала наложницей одного русского унтер-офицера, который избивал ее; затем к ней воспылал страстью генерал от кавалерии Родион Боур; после него – генерал-фельдмаршал Борис Шереметев, и, наконец, в 1703 году она попала в дом Александра Меншикова, где, между прочим, стирала белье (сколько раз она потом будет шутить о себе как о бывшей «портомое»!). Здесь-то и пленился ею Петр Великий, бывавший запросто в доме своего «Данилыча». А в 1705 году Марта была уже дважды беременна от царя – у нее родилось двое сыновей, впрочем, вскоре умерших. Тогда же она приняла православие, и ее нарекли Екатериной Алексеевной. Между прочим, в одной собственноручной записке Петр называет ее «Василевской»', и историки гадают, происходит ли эта фамилия от мужа ее тети или дана по имени крестившего ее архимандрита Варлаама, в миру Василия Высоцкого.

A.M. Дивьер

Какое-то время Екатерина жила в доме Меншикова вместе с его сестрой Анной, наложницами Дарьей и Варварой Арсеньевыми и Анисьей Толстой. Они представляли своего рода общий гарем Петра и Меншикова. К ним зачастил тогда и генерал-адъютант Антон Дивьер, ладно сбитый мускулистый красавец-сефард, веселый, обходительный, галантный. Меншиков смотрел на Дивьера свысока и однажды в сердцах назвал «жидом». Услышав такое, Екатерина очень удивилась: щеголеватый Антон ей очень нравился, и статью своей, и бравостью, и лицом точеным. Не было в нем ничего отталкивающего, что о породе иудиной от пастора слышала. Да и Петр всегда был рад его появлению и, хотя евреев не жаловал и называл «плутами и обманщиками», нахваливал Антона за его смышленость, бескорыстие и неутомимость.

И надо же было Дивьеру влюбиться в сестру своего супостата – Анну Меншикову, женщину яркую и эмансипированную (она залихватски ездила верхом, была, в отличие от брата, грамотной и говорила на нескольких языках). Антон сделал ей предложение руки и сердца, но тут в дело вмешался «полудержавный властелин». Вознесенный из грязи на вершины российского Олимпа, он ответил еврею категоричным отказом. И если бы не Петр, который сразу же взял сторону генерал-адъютанта и буквально обязал Меншикова выдать за него сестру, счастливой свадьбы бы не случилось.

О свадьбе мечталось и нашей героине, но никаких решительных перемен в жизни Екатерины долго не происходило. Кроме нее, у Петра были и метрессы на стороне. Но и позднее, живя во дворце царя, Екатерина ни разу не упрекнула его за внимание к другим женщинам. Петр заставлял ее не только снисходительно относиться к его мимолетным связям, но и слушать собственные откровения о своих интимных забавах с девками, а также – это кажется сейчас невероятным! – принуждал ее саму подыскивать ему метресс. А среди них были и ее потенциальные «совместницы» (так называли тогда конкуренток). И особенно опасны они были на раннем этапе, когда Екатерина была еще Петру никакая не жена, а только мать двух его незаконнорожденных дочерей Анны и Елизаветы (1708 и 1709 годов рождения).

Семья Петра Великого. XVIII век

Но тревога была напрасной. Никакие фаворитки уже не могли заменить царю «свет-Екатеринутпки». Приворожила она Петра и тем, что была «телесна, во вкусе Рубенса, и красива», и своим неиссякаемым весельем, а главное – редким качеством: сочувствием ко всем его делам и заботам. А еще она обладала природным умом, глубоким пониманием мужчин и владела искусством обходиться с ними. Она одна умела успокаивать царя в минуты нервных приступов, которые сопровождались дикими головными болями. В такие моменты все в ужасе прятались от монарха. Только Екатерина подходила к нему, заговаривала с ним своим особым языком, и это действовало успокаивающе. Затем она ласкала и гладила голову Петра, и он засыпал у нее на груди. И дорожа благотворным воздействием сна на государя, она долго сидела неподвижно, пока Петр не проснется. И царь просыпался свежим и бодрым.

Она нечасто расставалась с Петром: сопровождала супруга повсюду, даже будучи беременной. Выдающуюся роль Екатерина сыграла в 1711 году в Прутском походе, когда русскую армию, возглавляемую царем, окружили втрое превосходившие по численности турки и крымские татары. В русском лагере началась общая паника – на исходе было продовольствие и запасы питьевой воды, не было корма лошадям. Даже Петр потерял самообладание, но Екатерина сохранила присутствие духа. Любительница роскоши, она в этот судьбоносный момент, казалось, забыла об этом своем пристрастии – и все имевшиеся у нее драгоценности пожертвовала на подкуп турецкого паши, командовавшего вражескими войсками. В этом деле ей споспешествовал искусный дипломат и переговорщик, вице-канцлер Петр Шафиров. Это был еще один приметный еврей, вызвавший ее глубокое уважение. Даже внешность его располагала: вице-канцлер был «малого роста, чрезвычайной толщины и едва передвигал ноги, но соединял ловкость в поступках с великою приятностью в лице». О нем говорили: «жидовская порода», хотя перекрестом не называли, ибо он был крещен при рождении. Шафирова ценили за недюжинный и цепкий ум, хитрость, изворотливость и особое обаяние силы, свойственное лишь натурам энергичным, волевым. Его неоспоримые заслуги отметил даже известный историк-почвенник Вадим Кожинов: «[Он сумел] в очень трудной ситуации заключить необходимый для России мирный договор с Турцией. Еврей Шафиров стал одним из самых знатных лиц в России». Человек нетерпеливый и пылкий, он должен был по требованию врага два с половиной года томиться в турецком плену в качестве заложника. «Держат нас в такой крепости, – писал он оттуда в Петербург, – что от вони и духа в несколько дней вынуждены будем умереть». И ведь выдюжил, устоял, за что и награжден был по-царски!

Тогда же Петр, в ознаменование «вечной памяти знаменитого освобождения армии, царя и царицы у реки Прут» учредил орден Святой Екатерины, которым награждались самые заслуженные женщины России, и первой из них была сама Екатерина. По его словам, в то опасное время она «не как жена, но как мужская персона видима была». А в 1713 году царь спустит на воду бо-пушечный фрегат «Святая Екатерина».

В 1712 году состоялось бракосочетание Петра I с Екатериной Алексеевной. Несмотря на то, что царь вновь подчеркнул при этом заслуги своей избранницы перед государством и армией, в народе распространялись «неудобь сказаемые толки» против новой жены: «Не подобает Катерине на царстве быть: она не природная и не русская… Она с Меншиковым его величество кореньем обвели». Надо сказать, что Екатерина и Меншиков и впрямь были очень дружны. По степени близости к ней Данилыч был вне конкуренции, ибо, прежде всего, ему безродная Марта Скавронская была обязана тем, что стала супругой императора. И она не раз выручала светлейшего из беды, то и дело оказывавшегося в немилости у Петра, который грозил лишить его богатства, чинов и званий. Да и Данилыч всячески потрафлял своей коронованной подруге: первейший поклонник роскоши в Петровскую эпоху, он баловал ее то драгоценностями, то отрезом на модное платье. Словом, Меншиков – бесстыдный, дерзкий, решительный – имел на Екатерину огромное влияние.

Но как же непохожи были эти двое, из коих светлейший всегда задавал тон, а Екатерина довольствовалась ролью ведомой! Мемуарист свидетельствовал: «Она не была ни мстительна, ни злопамятна, чем сильно отличалась от своего друга и советчика Меншикова, всегда мстительного и непреклонного». Кроме того, Данилыч был антисемитом самого непримиримого свойства. Лютая враждебность к евреям, причем, не только религиозная, но и расовая, носила подчас столь необузданный характер, что даже Петр, как в случае с Дивьером, вынужден был остужать его юдофобский пыл.

И еще один еврей удостоился симпатии Екатерины: ее весьма забавлял любимый шут Петра Ян Лакоста. Человек неистощимого остроумия, он не лез в карман за словом, был широко образован, знал наизусть Священное писание и вел с царем бесконечные богословские дебаты. К тому же он носил потешный титул самоедского короля. Лакоста называл вора вором, без обиняков высмеивал пороки и злоупотребления придворных, а когда те жаловались царю на бесцеремонное поведение шута, тот невозмутимо отвечал: «Что вы хотите, чтобы я с ним сделал? Ведь он дурак!». Меншиков сразу же возненавидел вертлявого паяца-жида и пригрозил ему виселицей. Лакоста пожаловался царю, Петр рассердился и сказал, что скорее повесит самого Меншикова. Находчивый Лакоста и тут пошутил: «Сделайте это раньше, чем он повесит меня!» Меншиков вынужден был отступить, затаив злобу и жажду мести.

И когда в 1722 году в Сенате схлестнулись интересы Меншикова и уважаемого Екатериной Шафирова (они не поделили барыши от совместной беломорской компании), она не приняла сторону своего благодетеля. Тогда вице-канцлера обвинили во многих тяжких грехах. При этом антисемитизм явственно присутствовал и воодушевлял враждебно настроенных сторонников Меншикова. Клеврет светлейшего Григорий Скорняков-Писарев, уличив вице-канцлера в казнокрадстве и незаконной выдаче жалования брату, члену Берг-коллегии Михаилу Шафирову и в прочих злоупотреблениях, присовокупил к сему еще сокрытие им своего еврейского происхождения. В последнем пункте Шафирову как раз удалось оправдаться: он сослался на знакомство государя с его крещеным отцом, который получил дворянство еще при царе Федоре Алексеевиче. По поводу же других его «вин» (казнокрадство, завышение почтовой таксы, укрывательство беглых крепостных и т. д.) Петр грозно повелел: Шафиров «казнен будет смертию без всякия пощады и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадет».

Екатерина присутствовала на той утренней казни в Кремле, 15 февраля 1723 года, где в прошлом блистательный дипломат, спасший Россию от позора и поражения, являл собой зрелище самое жалкое. Осужденного в простых санях привезли из Преображенского приказа; при прочтении приговора сняли с него парик и старую шубу и взвели на эшафот, где он несколько раз перекрестился, стал на колена и положил голову на плаху. Топор палача уже взвился в воздухе, но ударил по дереву: тайный кабинет-секретарь Алексей Макаров провозгласил, что император в уважение заслуг Шафирова заменяет смертную казнь ссылкой в Сибирь. Шафиров поднялся на ноги и сошел с эшафота со слезами на глазах. Царь смилостивился (если, конечно, можно назвать милостью лишение чинов, орденов, титулов, всего движимого и недвижимого имущества): он даровал Шафирову жизнь и заменил ссылку в Сибирь на Новгород. Ссыльный содержался там «под крепким караулом», где ему со всей семьей отпускалось на содержание всего 33 копейки в день. А Меншиков праздновал победу над поверженным евреем. Екатерина явно не сочувствовала столь суровому наказанию, и впоследствии, вступив на престол, она помилует Шафирова и вернет его в Петербург.

Как только в опалу попал Шафиров, Меншикову удалось поквитаться и с Лакостой. С его подачи против шута были выдвинуты нешуточные обвинения, и главное из них – тайная встреча с осужденным на смерть «государственным преступником» Шафировым накануне казни. За сии предерзкие проступки Лакоста был сослан в Сибирь, в село Воскресенское, недалеко от озера Байкал. И опять-таки, стараниями Екатерины, ставшей самодержавной императрицей, он будет потом освобожден из северного плена…

А Данилыч все продолжал ублажать Екатерину дорогими модными вещицами, понимая, что только ими можно задобрить лакомую до роскоши мариенбургскую пленницу. Она так любила блистать в обществе, подчеркивая высокий сан исполина Петра – хозяина великой империи! Очень точно охарактеризовал ее A. C. Пушкин: «Чудотворца-исполина чернобровая жена». Екатерина облачалась то в новомодные французские одеяния, то в испанские робы, то в щеголеватые немецкие платья, блистая дорогим атласным нарядами, расшитыми серебряным шитьем, великолепнейшими костюмами. Поистине неподражаема была она на ассамблеях и, по словам современника, «танцевала чудесно и выполняла артистически самые сложные пируэты, в особенности, когда сам царь был ее партнером. Ее низкое происхождение не смущало ее».

Однако плебейство Екатерины сразу же бросалось в глаза придворным, искушенным в политесе. Сохранился отзыв маркграфини Байрейтской Вильгельмины о приезде царской четы в Берлин в 1719 году: «Царица была мала ростом, толста и черна; вся ее внешность не производила выгодного впечатления… Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено на рынке; оно было старомодного фасона, и все обшито серебром и блестками. По ее наряду можно было принять ее за немецкую странствующую артистку. На ней был пояс, украшенный спереди вышивкой из драгоценных камней, очень оригинального рисунка в виде двуглавого орла, крылья которого были усеяны маленькими драгоценными камнями в скверной оправе. На царице были навешаны около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, все звенело, словно прошел наряженный мул». Впрочем, раздавались и иные голоса. Другой иностранный дипломат заметил, что «несмотря на неизвестность ее рода, Екатерина вполне достойна на милости такого монарха», и дал весьма лестное описание ее наружности: «Она имеет приятную полноту, цвет лица ее бел с примесью природного, несколько яркого румянца, глаза у нее черные, маленькие, волосы у нее такого же цвета длинные и густые, шея и руки красивые, выражение лица кроткое и весьма приятное».

После кончины императора Екатерина I, возведенная на престол усилиями соратников Петра – Александра Меншикова, Петра Толстого, Павла Ягужинского, а также покорной им гвардии, процарствовала лишь 26 месяцев. Ее царствование было неярким. Отбыв положенный траур, императрица пускается во все тяжкие: утопает в праздности и удовольствиях («повседневных пиршествах и роскошах», как говорит князь Михаил Щербатов). Казалось, этим неразборчивым и безудержным стремлением к наслаждениям она желала вознаградить себя за то постоянное напряжение, в котором жила при Петре. Кутежи, возлияния, развлечения проходили при Дворе ежедневно.

Проявила императрица и свою неукротимую любовь к мужскому полу, особенно к щеголям. Среди ее амантов называют Рейнгольда Левенвольде, красавца, франта, дамского угодника и альфонса; молодого польского графа Петра Сапегу, отчаянного модника, так и сиявшего парчою и бриллиантами. Мемуаристы говорят и о романе Екатерины с щеголеватым Антоном Дивьером, к которому она давно благоволила.

И жаловала императрица своих любовников прямо-таки по-царски – Левенвольде был произведен в графы (с привилегией носить на шее ее, Екатерины, портрет); Дивьер тоже стал графом и генерал-лейтенантом; Сапега к своему графскому титулу добавил высокий чин генерал-фельдмаршала вкупе с орденом св. Андрея Первозванного – высшей наградой Российской империи.

Дни правления сей монархини, говорит биограф, «были преступным образом принесены в жертву эгоизму, сладострастию, корысти и властолюбию». Пристрастившись к выпивке еще во времена Петра, Екатерина совсем распустилась после прихода к власти, и все ее царствование, как говорят историки и иностранные посланники при русском Дворе, превратилось в сплошную попойку.

Екатерина не обладала ни государственным умом, ни самостоятельным мышлением и всегда была зависима от чужих мнений. Раньше она была тенью Великого Петра. Вступив на престол, она проявила добрую волю, вернув из ссылки Лакосту и Шафирова. Но вскоре правителем империи фактически становится Меншиков, все более и более захватывавший власть в свои руки, и Екатерина по существу выступает в роли его карманной императрицы. Именно Меншиков был виновником и вдохновителем дискриминационных антисемитских указов, которые за безграмотную Екатерину подписала ее дочь Елизавета (заметим в скобках, подписала, видимо, не без удовольствия, поскольку впоследствии станет коронованной юдофобкой). О том, что именно Ментиков был инициатором этой антисемитской кампании, свидетельствуют его слова на заседании Верховного тайного совета в 1727 году: «Жидов в Россию ни с чем не впускать!»

Надо отметить, что, как у всякого антисемита, у светлейшего был «свой жид». Это был некрещеный еврей, предприниматель Леви Липман, получивший право на жительство в России как лицо из свиты герцога Голштинского. Но интерес к нему Меншикова был небескорыстным: тот заказывал у него ювелирные изделия самой высокой пробы (сохранился подписанный им указ «об уплате еврею Липману шести тысяч рублей за сделанные три кавалерии [ордена – Л.Б.] Святой Екатерины с бриллиантами»). Впрочем, Липман – исключение, которое лишний раз подтверждало правило, от которого светлейший не отступал.

Накануне кончины императрицы светлейшему удалось, наконец, добиться, невозможного: отмстить ненавистному шурину Дивьеру, хотя тот был явным фаворитом Екатерины, ею обласканным и облагодетельствованным. Пользуясь тем, что воля монархини была уже полностью парализована, он составил от ее имени документ, в коем Дивьера обвиняли в «предерзости», непочтительности к монархине, и даже в вертопрашестве (что обычно так импонировало коронованной распутнице Екатерине). Будто бы юному великому князю Петру Алексеевичу Антон «напоминал, что его высочество сговорился жениться, а они за его невестою будут волочиться, а его высочество будет ревновать».

Дивьер был бит кнутом, а затем сослан в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что на пустынном берегу Лены, в 9000 верстах от Петербурга и в 800 верстах от Якутска. В этой забытой Богом глухомани он остался без самого необходимого, питаясь одним хлебом и рыбой. Не пощадил Меншиков и собственную сестру Анну, повелев ей вместе с малолетними детьми безвыездно жить в дальней деревне…

На этом можно было бы завершить наш рассказ, если бы не опубликованная в блоге «Семь искусств» претенциозная, бьющая на сенсацию заметка, буквально взорвавшая русскоязычный интернет. Более того, 17 января 2013 года она была размещена и в блоге «Эха Москвы» под заглавием «Первая императрица России была еврейкой». Автор ее, Юрий Магаршак, делает поистине ошеломляющее заявление: «У всех русских царей – потомков Петра Великого, от Елизаветы до Николая Второго, русских генов столько же, сколько еврейских». Надо заметить, что версия о еврействе Екатерины I не нова. Впервые подобное высказала русско-американский литератор Алла Кторова (В.И. Кочурова); ее горячо поддержал Григорий Фридман в статье «На троне великой державы» на форуме портала «Заметки по еврейской истории» (6.6.2010); затем, правда, с некоторыми оговорками – историк Савелий Дудаков в книге «Петр Шафиров и другие» (М., 2011).

Но не будем корить Юрия Магаршака за подражательность. Нет, аргументы этого автора более чем оригинальны. Так, доказывая еврейское происхождение Самуила Скавронского, он риторически вопрошает: «Много ли Вы, высокочтимый читатель, знаете литовцев, латышей, эстонцев, белорусов, имя которого [так!] Самуил?». И сам же отвечает: «Уверен, что ни одного. В истории этих стран таковых и не было». Но самоуверенность здесь плохой помощник, ибо Самуил, равно как Самуел, Самуеле, были и есть имена латышские и эстонские, а близкое по звучанию Самойло – белорусское. Или еще такой перл: «Изменение отчества Первой Русской Императрицы с Самуиловны на Алексеевну было первым в русской истории прецедентом присвоения [так!] нового отчества. Противоречащим не только русской традиции, но и основополагающим принципам христианства». На самом же деле, общепринятая православная традиция как раз и состояла в том, что неофит получал отчество по имени своего крестного (вспомним хотя бы знаменитого арапа Петра Великого, нареченного при крещении Абрамом Петровичем по имени крестившего его царя). Так что, сенсации – увы! – не получается.

Но самый важный пункт для доказательства еврейства Екатерины, на котором сходятся и другие авторы, это якобы ее родство с крещеными евреями Веселовскими. Некоторые публицисты пишут, что Екатерина им покровительствовала, а ее собственные братья и сестры будто бы состояли с этими евреями в браке. И неистощимый фантазер Юрий Магаршак даже уточняет: «Над еврейскими родственниками Екатерины… хихикал весь Петербург». Отмечалось уже, что Ян Василевский (а не Веселовский) в кровном родстве с Екатериной не состоял, а был мужем ее тети, то есть ее свойственником. Никакими брачными узами Веселовские с прочими родственниками Екатерины – Скавронскими, Гендриковыми, Ефимовскими связаны не были, ни малейшей протекции императрица им не оказывала. Напротив, именно в царствование Екатерины, в 1727 году, Петербург домогался от Англии немедленного ареста и выдачи России беглых братьев-дипломатов Авраама и Федора Веселовских. Знаменательный факт – престарелый Авраам Веселовский, взявшийся, по предложению Ивана Шувалова, «вспомогать» Вольтеру писать «Историю Российской империи при Петре Великом», ни полслова не обмолвился о связи своего семейства с первой русской императрицей. А ведь старец находился в богоспасаемой Швейцарии, зоне полной безопасности, и кривить душой ему не было никакого резона.

Еще один аргумент – Екатерина якобы и внешне походила на дочь Израиля. Впрочем, некоторые авторы лишь допускают такое сходство и говорят о нем с осторожностью. «Антропологические данные смуглой и черноглазой Екатерины не противоречат ее принадлежности к «дому Якова», – замечает Григорий Фридман. «Круглое лицо и жгучая брюнетка – первое, что бросается в глаза», – вторит ему Савелий Дудаков. А вот пылкий Юрий Магаршак без экивоков и околичностей заявляет об этом резко и прямолинейно в обращенном к читателю страстном монологе: «Вглядитесь-ка в это лицо. В эти глаза. В эти губы. В этот нос (на официальных портретах спрямлявшийся, как только возможно, – и все же). На кого похожа Российская Государыня: на прибалтийку (как учат выводы комиссию по определению ее происхождения)? На польку? На белоруску? Или на еврейку? Видели ли вы прибалтиек, полек или же белорусок с такими формами? С такими пышными грудями? С таким носом, глазами, волосами? А среди евреек – типичнее не бывает… Знаете на кого похожи портреты Марфы [?] Самуиловны Романовой больше всего? На Элину Авраамовну Быстрицкую».

Следуя логике Юрия Магаршака, мы бы охотно признали Екатерину не только вылитой еврейкой, но и пращуром Элины Быстрицкой. Только вот незадача, к императрице всегда было приковано всеобщее и самое пристальное внимание современников, но никто из них нигде ни разу(!)не указал на такое сходство. А ведь россияне XVIII века были очень неплохими физиономистами. Уж Меншиков-то «жидовскую породу» за версту чуял, да и сам царь Петр с евреями многажды встречался и дома, и за границей, и распознавать их умел.

Надо сказать, наружность жены Петру очень импонировала, и почему-то с еврейским племенем никак не ассоциировалась. Царь не мог нарадоваться на «свет-Екатеринушку» и заказывал ее портреты самым искусным художникам – Иоганну Генриху Ведекинду, Карелу де Моору, Григорию Мусикийскому и др. Но далеко не все портреты принимались с восторгом и благодарностью. Вот французский живописец Людовик Каравакк возомнил, что полнота – достоинство русской женщины, а потому на его портрете дородность Екатерины нарочита и переходит в излишество. Или голландец Карел де Моор живописал царицу как грубоватую, не слишком молодую для своих тридцати трех лет даму. А вот ее парадный портрет, выполненный в Гааге в 1717 году французским рисовальщиком Жаном-Марком Наттье, – совсем другое дело! Монархиня предстает здесь в платье из серебряной парчи; на ней горностаевая мантия, крытая малиновым бархатом, лента и звезда ордена Святой Екатерины; на темных волосах золотая диадема с крупным жемчугом и рубинами. Здесь искусно скрыта излишняя полнота, которой отличалась Екатерина, зато подчеркнуто присущее ей обаяние и миловидность. Неудивительно, что портрет очень понравился Екатерине, и она тут же отослала его Петру, который был настолько очарован, что сразу же заказал с него копии лучшим голландским и французским граверам.

Нелишне также отметить, что серьезные историки говорят о смешанном прибалтийско-славянском этническом типе внешности Марты-Екатерины. Американский исследователь Фил Стонг аттестует ее натуральной блондинкой (волосы она потом чернила), невысокого роста, широкоплечей, полной, коренастой, с широко расставленными глазами.

Любой портрет, каким бы точным он ни казался, – это, в отличие от фотографии, всегда преображение и украшение оригинала, который сокрыла от нас завеса столетий. Но Юрий Магаршак пишет так, будто Екатерину видел живьем и лично наблюдал, как злонамеренный художник – лакировщик действительности – изменил черты ее якобы семитического лица. Как иначе следует понимать слова автора о том, что на официальных портретах нос императрицы «спрямлялся»? Откуда сведения, что Марта-Екатерина горбоносая? Из каких исторических источников почерпнуто? Да нет таковых! Интересно, что тонкий знаток русского XVIII века, историк-документалист Михаил Семевский дает такое описание внешности царицы: «Роскошная черная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; черные глаза блестят огнем, горят страстью; нос слегка приподнятый; высоко поднятые брови; полные щеки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди». И становится ясно, что горбоносой первая русская императрица становится исключительно по прихоти Юрия Магаршака. Уж очень ему хочется, чтобы она была еврейкой – любой ценой! В данном случае, путем вымысла и весьма сомнительных доказательств. Тем печальнее, что абсурдную версию о еврействе Екатерины I повторил 24-11.14 президент Института Ближнего Востока авторитетный Евгений Сатановский в телеэфире программы «Познер». Но может быть, довольно объявлять евреями всех, кого ни попадя?! Тем более что коронованная щеголиха Екатерина, женщина малообразованная и распутная, никакому народу славы не прибавит. Да и не нужна вовсе еврейскому народу чужая слава.

 

Анна Иоанновна и евреи

 

I. Бироновщина или липмановщина?

Царствование императрицы Анны Иоанновны (1730-174°), племянницы Петра Великого, называют иногда временем засилья инородцев. Процитируем Василия Ключевского: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении… Бирон с креатурами своими ходил, крадучись, как тать, позади престола». С легкой руки словесников XIX века правление Анны получило название – Бироновщина, по имени фаворита императрицы. И хотя видные российские историки (Сергей Соловьев, Александр Каменский, Евгений Анисимов) убедительно показали, что никакой особой «немецкой партии» при Дворе вовсе не существовало, тезис о злокозненных русофобах продолжает муссироваться.

Однако некоторые исследователи считают, что ту эпоху следовало бы именовать не Бироновщина, а Липмановщина, поскольку среди лиц, приближенных к фавориту, находился влиятельный еврей-банкир Леви Липман. По версии Александра Солженицына, изложенной в его книге «Двести лет вместе», Бирон якобы «передал ему [Липману – Л.Б.] все управление финансами» и «обращался к нему за советами по вопросам русской государственной жизни». Иные мемуаристы идут еще дальше, утверждая, что и Бирон, а заодно и покровительствовавшая ему Анна Иоанновна, были марионетками в ловких руках сего кукловода, который-то и правил Россией. Спорное, мягко говоря, утверждение! Нам остается, следуя историческим фактам, показать действительное положение дел.

Вортман А.Х. Портрет императрицы Анны Иоанновны. 1740 г.

Анна была дочерью старшего брата Петра, слабоумного Ивана. Воспитывалась она в подмосковном Измайлово. Ее мать, богомольную царицу Прасковью, отличала неукротимая тяга к роскоши. При ней одних только стольников было 263 человека, а многочисленная челядь из нищих молебщиков и калек, одетая из рук вон плохо, особенно ярко подчеркивала пышность наряда царицы и ее ближнего круга (Петр I в сердцах назвал ее Двор: «гошпиталь уродов, ханжей и пустословов»). И в родительском дворце в Петербурге (на его содержание выделялось ежегодно 24,5 тысяч рублей), куда семейство вдовой Прасковьи переехало в 1708 году по настоянию Петра, Анна везде была окружена сказочным богатством. Ей, одной из последних царевен, были свойственны и суеверие, и набожность, и патриархальные старомосковские привычки, правда, в значительной мере смягченные новшествами царя-реформатора Петра. Анна стала первой в чреде августейших невест, сочетавшейся по государственным конъюнктурам династическим браком с «полезным» иноземцем – герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом. Свадьбу закатили знатную – в роскошном дворце светлейшего князя Александра Меншикова. Звенели заздравные кубки, гремели пушки после каждого тоста, горели над фейерверками слова, обращенные к молодым: «Любовь соединяет!»

Но молодой муж в январе 1711 года скоропостижно скончался от перепоя, и Анна, теперь новоиспеченная герцогиня Курляндская, переселилась в Митаву. «Любит пышность до чрезмерности», – говорили о ней. И Анна бомбардировала Петербург письмами, вопия о скудости материальных средств. Среди адресатов были и Петр, и Меншиков с домочадцами, и влиятельный вице-канцлер Андрей Остерман. Но более всего курляндская вдова одолевала просьбами «матушку-тетушку» царицу Екатерину Алексеевну: «Принуждена в долг больше входить, а, не имея чем платить, и кредиту не буду нигде иметь».

Анна лукавила: как заметил Сергей Соловьев, на самом деле, «в Курляндии жаловались на сильную роскошь, которою отличался Двор герцогини-вдовы». Фридрих Вильгельм Берхгольц в 1724 году зафиксировал, что каждую неделю у Анны бывают по два куртага; Двор же ее состоит из обер-гофмейстера, шталмейстера, двух камер-юнкеров, русского гоф-юнкера и многих придворных служителей. Между прочим, царь посчитал придворный штат герцогини «весьма раздутым» и дал нагоняй обер-гофмейстеру Петру Бестужеву, повелев очистить Курляндский Двор от «дармоедов».

Недоброхоты говорили, что Анна излишне толста и «престрашного вида». Но даже если они и сгустили краски, ясно, что не на ее женские прелести, а на герцогскую корону и курляндскую роскошь позарился в 1726 году известный ловелас и авантюрист, незаконный сын короля польского Августа II Мориц Саксонский, искавший ее руки. «Война и любовь, – говорит о нем историк Петр Щербальский, – сделались на всю жизнь его лозунгом, но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которою бы он не влюбился бы мимоходом». Этот галантный повеса и сердцеед, скитавшийся по европейским дворам, сумел тогда обаять не только курляндское шляхетство, но и вдовую герцогиню. Анна настолько им пленилась, что «умоляла с великою слезною просьбою… [исходатайствовать] у императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление с ним в супружество».

Тогда-то в Митаве и состоялась встреча герцогини с эмиссаром Екатерины I, «крещеным жидом» обер-полицмейстером Антоном Дивьером, вызвавшим у нее самые враждебные чувства. Дивьер был направлен туда с важной миссией – убедить местное дворянство отказаться от избрания Морица герцогом, что было противно государственным интересам империи. И Антон в точности исполнил монаршую волю. Он отправился в Митаву сразу же после возвращения оттуда Меншикова, чья миссия в Курляндии с треском провалилась: восхотев сам стать герцогом, светлейший действовал оскорблениями и угрозами, чем восстановил против себя всю местную знать. Потому, дабы исправить положение, Дивьеру надлежало действовать тонко и умно. Мориц Саксонский предложил ему десять тысяч экю за содействие его браку с Анной. «Все мое предшествующее поведение может служить доказательством, что я неспособен не только за несколько тысяч рейхсталеров, но и за сокровища всего света сделать хотя самомалейшее отступление от поручения, возложенного на меня инструкцией моей всемилостивейшей государыни», – с достоинством ответствовал Дивьер. Этот еврей проявил себя как талантливый дипломат, что в сочетании с его бескорыстием оказало неоценимую услугу российской короне. Но, конечно, Анна затаила на человека, который разлучил ее с женихом, жгучую бабью обиду. Впоследствии, став императрицей, она ему это припомнит.

Почвенник Анатолий Глазунов утверждает, что в Курляндии Анну окружали лишь «немцы да жиды». Что до евреев, то публицист явно преувеличивает. В окружении новоиспеченной герцогини иудеев не обнаруживается вовсе. Да и откуда было им взяться? Еврейская община возникла в Митаве только в начале XVIII века, и сыны Израиля проживали в крае на полулегальном положении. Местные ландтаги то и дело издавали постановления об изгнании их из Курляндии под страхом внушительного штрафа. Но знать и бюргеры саботировали исполнение указов, ибо были крайне заинтересованы в евреях, которые продавали их сельскохозяйственную продукцию, поставляли им предметы роскоши, гнали водку и арендовали корчмы. В результате к 1730 году в городе проживали несколько сот иудеев, и даже было учреждено погребальное общество «Хевра Кадиша». Однако низкий социальный статус евреев никак не располагал к общению с ними, и едва ли таковое было возможно.

Впрочем, из всякого правила есть исключение: ее камер-юнкер и сердечный друг Эрнст Иоганн Бирон, желая потрафить охочей до роскоши Анне, в бытность в Петербурге по делам герцогства свел знакомство с финансовым воротилой, некрещеным евреем Леви Липманом. Он был придворным евреем герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха – отпрыска шведских королей. Хотя еврейская община в Голштинии была не слишком многочисленна и не все города проявляли к иудеям одинаковую толерантность (в Киле и Любеке, к примеру, евреям жилось хуже, чем во Фридрихштадте, Глюкштадте и Ренсбурге), сам Карл Фридрих национальными и религиозными фобиями не страдал и услугами евреев-финансистов пользовался охотно.

Да что Карл Фридрих! Без придворных евреев не обходился тогда ни один европейский венценосец. Сыны Израиля занимали высокие посты и рядились в пышное платье, словно опровергая слова из известной песни Александра Галича: «Ах, не шейте вы евреи, ливреи!». Обладая аналитическим умом и предприимчивостью, «еврей в ливрее» обычно служил своему государю как финансовый агент, поставщик драгоценностей и ювелирных изделий, главный квартирмейстер армии; он начальствовал над монетным двором, открывал новые источники дохода, заключал договоры о займах, изобретал новые налоги и т. д. При этом евреи-финансисты Вены, Гамбурга и Франкфурта были тесно связаны с банкирами и агентами Амстердама, Гааги, Лондона, Парижа, Венеции, Рима, Варшавы и т. д.

Соколов И. А. Портрет герцога Э.И. Бирона

Что до Карла Фридриха, то император Петр Великий связывал с этим претендентом на шведский престол, насущные геополитические интересы империи, прочил ему в жены свою дочь, а летом 1721 года радушно принимал его в России. Его высочество прибыл в Московию со своей свитой, в коей были и придворные Моисеева закона, получившие специальное (!) разрешение въехать в страну как сопровождающие такую августейшую особу. Первое упоминание о Леви относится именно к этому времени. Голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц в своем «Дневнике» от 23 июня 1721 года сообщает о своей остановке на пути в Петербург в известном трактире Красный Кабачок, что в 15 верстах от города. «Вскоре после меня, – продолжает он, – приехал туда же с почтою из Ревеля наш еврей Липман и немедленно отправился дальше». Пребывание герцога в России затянулось на долгих шесть лет: он сочетался браком со старшей дочерью императора, цесаревной Анной Петровной, стал членом Верховного тайного совета. И именно благодаря своему патрону Липман обрел в этой стране полезные связи.

Когда со смертью Екатерины I поддержка притязаний Карла Фридриха на шведский престол ослабела, он утратил какое-либо влияние в России и был вынужден летом 1727 года убраться восвояси в свою Голштинию, Леви заслужил благосклонность императорского Двора и остался в Петербурге. Примечательно, что согласно указу, подписанному Меншиковым 26 июня 1727 года, «еврею Липману» было выплачено бооо рублей «за сделанные три кавалерии (ордена) Святой Екатерины с бриллиантами». Через Липмана юному Петру II и его августейшей сестре Наталье Алексеевне доставлялись баснословно дорогие перстни и «разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи». Леви признавали и авторитетным знатоком ювелирных изделий: после кончины цесаревны Натальи Алексеевны именно ему было поручено оценить все оставшиеся после нее драгоценности.

Историк Мендель Бобе в книге «Евреи Латвии» (2006) утверждает, будто бы Липман достиг у Анны такого фавора, что «управлял всеми финансами герцогства». Более логичной представляется нам версия авторитетного историка Юлия Гессена: герцогиня тогда сильно нуждалась в деньгах, а Липман имел возможность быть ей полезным. Ублажая курляндскую вдовушку, он пустил в ход все мыслимые и немыслимые связи в денежном мире, целую сеть финансовых агентов Старого Света; баловал ее, чем мог – перстнями и ожерельями из Голландии (там его соплеменники монополизировали гранение и торговлю бриллиантами), золотыми и серебряными украшениями. Встречи с ним были Анне в радость.

Во время пребывания в Северной Пальмире, куда Анна нередко наезжала из своего медвежьего угла Европы, она свела знакомство еще с двумя приметными крещеными евреями. И оба они под конец царствования «батюшки-дядюшки» Петра I подверглись жестокой опале по наветам Меншикова. Вице-канцлер Петр Шафиров, блистательный дипломат, сумевший в очень трудной ситуации заключить необходимый для России мирный договор с Турцией и ставший одним из самых знатных лиц в империи, был, тем не менее, лишен имущества, чинов и орденов и приговорен к казни, замененной «смилостивившимся» царем ссылкой в Новгород. Там он содержался под «крепким караулом», и ему со всей семьей отпускалось на содержание всего 33 копейки в день.

Еще один знакомец Анны – «португальский жид» Ян Лакоста, любимый шут Петра, немало ее забавлявший. Нравились его комичные ужимки, как рожи корчил и в оленьи шкуры облачался, играя роль самоедского короля. Но злость ее брала, когда тот нахально дерзил, резал правду-матку, пытался образованность свою показать, ведя с государем скучные богословские дебаты. Вот кабы она была царицей, то вразумила бы дурака, научила, как правильно шутить надобно. Впрочем, Лакоста дошутился до того, что был обвинен в «преступной связи» с вице-канцлером Шафировым и в 1723 году сослан в сибирское село Воскресенское (ныне Каслинский район Челябинской области). По счастью, и Шафирова, и Лакосту вернула из ссылки вступившая на престол «тетушка» Екатерина I. Шафирову были возвращены регалии и часть конфискованного имущества, в 1725-1727 гг. он (хотя и был понижен в чине) занимал пост президента Коммерц-коллегии. Вдобавок ко всему, по проискам того же Меншикова, был бит кнутом и отправлен в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что в 9000 верстах от Петербурга, «разлучник» Антон Дивьер. Он продолжал томиться там и в царствование Петра П. Не у дел при этом малолетнем императоре оказался не только Шафиров, но и Лакоста, имени которого мы не встречаем ни в одном из документов того времени.

После скоропостижной смерти юного Петра II Анна, призванная на царство решением Верховного тайного совета, приехав в Москву, тут же порвала подписанные ранее ущемлявшие ее власть «Кондиции» и стала самодержавной российской императрицей. Князь Михаил Щербатов дал ей такую характеристику: «Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, но посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость и любовь к представительству, но без преувеличения».

Бытует мнение, что Анна испытывала к иудеям стойкую неприязнь. Однако подтверждений сему не находится, хотя воспитанная в догматах св. Предания, эта цесаревна, казалось бы, не могла не испытывать брезгливый страх перед басурманами, а уж тем более – перед «врагами Христовыми», об изуверстве и каверзах коих только и вещали святые отцы Церкви. Не знаем, насколько глубоко сии проповеди укоренились в ее душе, но вот затейливые сказания бахарей, кликушества юродивых и прорицателей были затвержены Анной еще с детства, протекшего под сенью подмосковного Измайлова.

И по отношению к евреям на раннем этапе царствования Анна ставит во главу угла экономические интересы страны, потому проводит политику скорее осторожно-прагматичную, не столь суровую, как в прежние времена. Достаточно обратиться к постановлениям той поры, чтобы увидеть тенденцию к ослаблению законодательных препон для евреев. При фактическом всевластии Меншикова въезд в Россию иудеям был заказан; в 1728 году, при Петре II, было разрешено «допущение евреев в Малороссию, как людей, полезных для торговли края», правда, с оговоркой, «лишь на время», и что они могут торговать только оптом («гуртом»). При Анне же это право в 1731 году было распространено на Смоленскую губернию. А в 1734 году вышли еще два «мягких» именных указа о разрешении евреям торговать и в розницу на ярмарках, по причине малочисленности «купецких людей» в Слободских полках и Малороссии. Речь опять шла о «временном посещении» евреями России, но, как отметил Александр Солженицын, «конечно, временное посещение стало превращаться в постоянное пребывание», и власти фактически закрывали на это глаза.

Приветила императрица и нескольких выкрестов, которых приблизила к себе. Вновь востребованным оказался Петр Шафиров. К его помощи прибегают для создания антитурецкой коалиции. Он получает назначение в Персию в качестве полномочного посла (1730-1732), где подписывает так называемый Рештский договор между Россией и Персией о совместных военных действиях против Оттоманской Порты. В 1733 году он пожалован в сенаторы, опять назначен президентом Коммерц-коллегии и оставался на этом посту до конца жизни; в 1734 году участвует в заключении торгового договора с Англией, а в 1737 году – Немировского трактата.

Анна страсть как любила шутовство и приобщила Яна Лакосту к команде своих придворных забавников. В новых условиях престарелый паяц, однако, был вынужден мимикрировать. Ведь если при Петре шутам поручалось высмеивать предрассудки, невежество, глупость (а подчас они обнажали тайные пороки придворной камарильи), то у Анны они стали просто бесправными потешниками, которым запрещалось кого-либо критиковать или касаться политики. Теперь вся шутовская кувыр-коллегия подчеркивала царственный сан своей хозяйки – ведь шуты выискивались теперь все больше из титулованных фамилий (князь Михаил Голицын, князь Никита Волконский, граф Алексей Апраксин), а также из иностранцев (Педрилло, он же Пьетро Мира). Остроты шутов отличались редким цинизмом и скабрезностью. Монархиня забавлялась, когда они, рассевшись на лукошках с куриными яйцами, начинали по очереди громко кукарекать. Ей были любы самые низкопробные выходки придворных паяцев – чехарда, идиотские гримасы, побоища. «Обыкновенно шуты сии, – писал мемуарист, – сначала представлялись ссорящимися, потом приступали к брани; наконец, желая лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собой. Государыня и весь двор, утешаясь сим зрелищем, умирали со смеху».

Впрочем, Лакоста, этот любимый шут Петра I все равно выделялся на фоне других забавников Анны Иоанновны: как отмечал ученый швед Карл Верк в своих «Путевых заметках о России», среди всех шутов монархини «только один Лакоста – человек умный». И он, надо думать, весьма потрафлял императрице – недаром был награжден специальным шутовским орденом св. Бенедетто, напоминавшим своим миниатюрным крестом на красной ленте орден св. Александра Невского. Орден сей «был покрыт красной эмалью с маленькими отшлифованными драгоценными камнями вокруг». В конце концов, Лакоста стал любимцем и императрицы Анны, и даже титул самоедского короля, пожалованный шуту Петром, она охотно подтвердила. А в 1735 году под водительством Лакосты состоялось карнавальное действо – «аудиенция самоядей» у императрицы. Сообщается, что «шут Лакоста разыгрывал роль важной особы при представлении самоедских выборных и, выслушав их приветствие, в старинной одежде московского двора… сыпал серебро пригоршнями из мешка, с тем, чтобы для большей потехи государыни, смотревшей на шутовскую церемонию, самоеды, бросившись собирать деньги, потолкались и подрались между собою».

Монархиня распорядилась назвать именем Лакосты фонтан в Летнем саду и на фонтане установить каменную скульптуру любимого шута в натуральную величину. По сведениям петербургского археолога Виктора Коренцвига, строительство фонтана начал осенью 1733 года мастер Поль Сваль, а в 1736 году водомет уже задорно бил, омывая струями это изваяние. Что это как не знак особого благоволения! Фонтан этот будет разобран позже, уже в царствование Елизаветы.

И еще один еврей снискал милость Анны – в 1731 году, по рекомендации известного нидерландского врача Германа Бургаве, на русскую службу определяется потомок португальских марранов, доктор Антонио Нуньес Рибейро Санчес. Поначалу он обучал медицине русских фельдшеров, повитух и фармацевтов в Москве, а затем служил в военном ведомстве и «не малое время находился при войсках, с которыми неоднократно бывал в походах». Позже перебрался в Северную Пальмиру, где практиковал при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Талант и мастерство Санчеса обратили на себя внимание начальства, и Анна призвала его ко Двору и сделала своим лейб-медиком. Он часто пользовал императрицу, особенно во время ее обострившейся мочекаменной болезни.

Но жаловала императрица не всех крещеных евреев. Она помнила зло, и участь опального Дивьера, разрушившего ее брак с Морицем, облегчить не спешила. Лишь на закате царствования она смилостивилась и в апреле 1739 года издала указ о его назначении командиром вновь отстраивавшегося Охотского порта. И хотя сей новоявленный начальник, со свойственной ему энергией и порт достроил, и снаряжение экспедиции Витуса Беринга организовал, и мореходную школу, превратившуюся впоследствии в Штурманское училище сибирской флотилии, основал, из ссылки его вернет только императрица Елизавета в 1743 году.

А вот для некрещеного еврея Леви Липмана при императрице Анне, казалось, наступил звездный час. По-видимому, при всех ее недостатках, эта монархиня была памятлива и на добро. Как заметил датчанин Педер фон Хавен, «как скоро императрица достигла престола, то в особенности наградила очень щедро некоторых купцов, которые именно решались давать деньги в заем». Одним из них был Леви. И думается, не вполне правы те историки, которые полагают, что он – ставленник исключительно Бирона, а Анна Иоанновна была к нему благосклонна только потому, что будто бы не решилась перечить своему фавориту и возвысила его протеже. В действительности императрица была снедаема самыми противоречивыми чувствами: ее религиозный антисемитизм утишила благодарность к Леви за его прежние услуги, а нетерпимость к басурманам разбилась о неукротимое стремление не отставать в роскоши от Дворов политичной Европы. Итак, чаша весов склонилась в сторону «полезного» еврея Липмана. «Ее Двор великолепием превосходит все прочие», – говорили знатные иноземцы. И никто лучше Липмана не мог угодить самым прихотливым вкусам лакомой до роскоши русской монархини. Уже в первые годы ее царствования Липману «за взятые у него к высочайшему Двору» алмазные вещи, перстни, ордена императрицей заплачено сотни тысяч рублей.

В 1734 году происходит важное в жизни Липмана событие – иудей становится поставщиком Двора не только де факто, но и де юре, получив официальную придворную должность обер-гоф-комиссара, а в 1736 году – камер-агента. Историк князь Петр Долгоруков отмечает, что должности эти «были созданы специально для Липмана». На самом же деле все как раз наоборот: это Липман был создан для должностей, в коих так нуждался новообразованный русский Двор.

Надо помнить, что Анна Иоанновна приучила русскую знать жить по-европейски. Утверждая придворный штат со множеством новых чинов, по примеру немецких венценосцев, она не могла не видеть, что в Вене, Гамбурге, Франкфурте и даже у мелких курфюрстов – везде в услужении находятся придворные евреи. А иные вознеслись так высоко, что отстроили себе великолепные хоромы, закатывали такие празднества, кои сами августейшие особы посещать не брезговали, держали дома открытые столы, ездили цугом с лакеями на запятках и т. д. И при этом имели должности гоф-фактора, гоф-комиссара, обергоф-комиссара, камер-агента, а кое-кто из них даже дворянский титул заполучил. Нет, в России, конечно, тому не бывать, ибо евреям тут не то что жировать, но и жить заказано, но – так и быть! – пусть будет при ее Дворе один такой придворный жид, чтобы злые языки на Западе не судачили: дескать, в этой варварской Московии все не как у людей. Тем более, Липман был личностью небезызвестной: по его векселям платили и в Вене, и в Мадриде. Европейские его агенты Билленбах, Симон, Ферман, Вульф по первому требованию спешили исполнить его финансовые поручения.

И вот, как и его сотоварищи-банкиры, Леви стал обер-гоф-комиссаром, камер-агентом и выполнял сходную работу. Он занимался и ювелирным делом, и переводом денег русским дипломатам для чрезвычайных нужд, и финансированием российской армии за границей; торговал вином и поташом, и даже ведал переговорами о найме на службу иноземной театральной труппы и специалистов-врачей и т. д. Это Липман финансировал постройку величественных барочных дворцов в Митаве и Рундале по проекту знаменитого Бартоломео Франческо Растрелли. Двор отпускал ему суммы все более внушительные. Достаточно сказать, что в одном только 1734 году он получил 95 ооо рублей!

Каким же был обер-гоф-комиссар Липман? Трудно отыскать в исторической романистике описание фигуры более отталкивающей. Достаточно обратиться к внешности Липмана, какой ее живописует Иван Лажечников в романе «Ледяной дом» (1835), чтобы читатель мог проникнуться омерзением к этому персонажу: «Вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих волос, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву… Глаза его вцепились, как когти дьявола в душу». У него «бледное вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск», «двигающиеся взад и вперед орангутановы уши», и он так улыбается «огромными своими губами, что в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архи-дьявольской улыбке». Нам, однако, почему-то не хочется рукоплескать писателю, давшему волю своему воспаленному воображению: ведь портретов гоф-комиссара не сохранилось, потому живописать его с натуры автор никак не мог и оказался в плену навязших в зубах юдофобских клише. (О трафаретных изображениях евреев в русской словесности XIX века существует обширная литература; среди наиболее ярких работ – исследования Савелия Дудакова, Габриэлы Сафран, Михаила Вайскопфа).

«Интриганом и канальей прекомплектной», «христопродавцем» величает Липмана герой повести Василия Авенариуса «Бироновщина», который «при имени придворного банкира Липмана, бывшего в то же время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, сердито поморщился». «Графский жид», продувная бестия, кровосос, пекущийся только о собственной выгоде и окружающий себя такими же отвратительными «жуликами без роду и племени, алкавшими сребра и злата от России», – таким предстает Леви в романе-хронике Валентина Пикуля «Слово и дело» (1971). При этом Бирон хотя и восторгается финансовым гением еврея, памятует будто бы о свойственном Леви корыстолюбии. «Подлый фактор, – говорит он Липману, – наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка, подскажи…»

Однако эти голословные обвинения и оскорбления в адрес гоф-комиссара в прах рассыпаются при обращении к историческому материалу. Примечательно, что отличавшийся юдофобией испанский посол, герцог Иаков Франциска Лириа-и-Херика (он считал иудеев «народом грязным и свинским»), назвал Липмана «честным евреем», а такая похвала дорогого стоит! И правда, Леви всегда был готов протянуть страждущему руку помощи. В критический момент он поддержал, причем совершенно бескорыстно, начинающего ювелира, швейцарца Еремея Позье, когда тот задолжал кому-то немалую сумму и вздумал бежать за границу. Леви не только ободрил его и убедил остаться в России, но погасил его долг и предоставил выгодные заказы. По словам Позье, Липман будто бы сказал ему, что в России тот может «честно заработать весьма приличные деньги». Благодаря Леви, молодой ювелир стал лично известен Анне Иоанновне, и дела у него пошли. Есть свидетельства, что Липман слово свое держал крепко, в делах был надежен, и – это знали все! – на него всегда можно было положиться. Он знал счет деньгам и работу свою выполнял безукоризненно и точно в срок.

Между прочим, в случае с Позье проявилось еще одно свойство Леви – проницательность, дар распознавать людей. Ведь он поверил в молодого швейцарца, угадал в нем будущего любимого ювелира русских императриц, «Фаберже XVIII века», как его потом аттестовали.

Спешил Липман делать добро и попавшим в беду единоверцам. В 1734 году у шкловского еврея Кушнеля Гиршова некий поручик Бекельман и солдат Иванчин украли малолетнего сына, Верка. И вот последовал именной указ императрицы от 19 ноября – вернуть сына отцу и наказать похитителей. Вдумаемся в сам факт: в России действует закон о недопущении иудеев жительствовать в империи, а императрица вдруг озаботилась судьбой какого-то там еврея (да где? – в захолустном белорусском местечке) и приняла в нем участие. И это исключительно заслуга Липмана: именно ему была потом отослана копия этого указа. Можно только догадываться, сколько дипломатии, такта да и смелости, употребил Леви, чтобы побудить самодержицу российскую помочь его злополучным соплеменникам!

Он, как и его европейские сотоварищи, ходатайствовал перед троном за своих единоверцев, и часто ему удавалось кое-что сделать. По словам современника, он получил разрешение от императрицы «держать при себе евреев, сколько ему угодно, хотя вообще им возбранено жить в Петербурге и Москве». А историк Лев Тихомиров утверждает, что благодаря Липману в столицах прочно укрепилась целая еврейская колония. Факты свидетельствуют о том, что фигура Леви стала своеобразным центром жизни иудеев, как это было принято и в Европе, где вокруг придворных евреев обычно группировалась религиозная община. Липман поддерживал тесные отношения, и не только коммерческие, но и приятельские, с откупщиком Ворохом Лейбовым. Известно, что тот жил в Москве, в Немецкой слободе, в доме «у золотаря Ивана Орлета». При этом Лейбов и его зять Шмерль, также житель слободы, выполняли обязанности резников при Липмане и его слугах, как и Авраам Давыдов, который был на это «благословлен от синагоги в польском местечке Копуст». Давид Исаков и Авраам Самойлов состояли приказчиками, а некий Файвеш – писарем Липмана, и все они проживали «у иноземши Болденши» и не таясь разгуливали по улицам Первопрестольной в «жидовском платье».

Правда и то, что Липман лоббировал дерзкие проекты и своих европейских соплеменников. Благодаря его протекции, в сентябре 1736 года бывший голландский колониальный чиновник «жид Симон Абрагам» был впущен в Северную Пальмиру и подал доношение в Сенат «об обысканной им Америке против острова Допага земле, которая де и поныне ни под чьим владением, где возможно коммерцию производить и оную населить». Речь шла о колонизации русскими острова Тобаго и сопредельной с ним земли на Американском континенте, богатых златом, серебром, дарами фауны и флоры. Там правил туземный князь Юпитер Таривари, очень расположенный к бледнолицым. Хотя идея создать российскую базу на Тобаго показалась сенаторам интересной, но они убоялись, что это вызовет неизбежный конфликт с главными колониальными державами – Испанией и Англией, посему от нее отказались. Между тем, колонии в той части мира основывали все, кому не лень, не только испанцы и англичане, но и шведы, голландцы, датчане и даже курляндцы, потому отказ от колонии некоторые историки считают промахом тогдашних властей России.

Некоторые историки утверждают, что Липман якобы «опутал империю грязными сетями»: «Самые высокопоставленные и влиятельные лица старались угодить этому фавориту [Бирона], который не раз отсылал людей в Сибирь по капризу. Он торговал своим влиянием, продавал служебные места, и не было низости, на которую он не был способен». Но подтверждений этому нет никаких.

Несомненно, однако, что еврейский вопрос был для Леви весьма чувствительным. О действительной же его роли в государственной политике можно судить по его влиянию Липмана на общее положение его единоверцев в России. Надо признать, что это влияние было очень не велико. Не говоря уже о том, что иудеям в то время возбранялось жительствовать в России, в 1737 году произошло событие, крайне отяготившее положение всех сынов Израиля. Был дан ход делу о «совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в жидовскую веру откупщиком Ворохом Лейбовым», возбужденному по доносу постылой жены Возницына, Елены Ивановны. Как мы покажем, на самом же деле «вина» Лейбова состояла лишь в том, что он, видя твердое желание Возницына принять еврейство, не отказал неофиту в настойчивой просьбе и помог совершить гиюр. Семидесятипятилетний иудей был обречен на мученическую смерть. Леви, конечно, не мог предотвратить казни, но сделал все возможное и невозможное, чтобы облегчить участь товарища и своего добился – избавил Лейбова от дыбы и пыток.

Как отметил авторитетный английский историк Джон Д. Клиер, паническая боязнь прозелитизма побудила российские власти теперь уже энергично, и без всякого снисхождения бороться с иудеями. По следам суда и казни над «преступниками» Сенат в 1739 году предписал выслать всех евреев из Малороссии, и только по представлению Генеральной Войсковой Канцелярии распоряжение это было отсрочено до окончания войны с Турцией. По окончании же войны, в июне 1740 года, последовала резолюция монархини о приведении в исполнение означенной меры, в результате чего с Украины приказали выдворить в общей сложности 573 евреев, проживавших в 130 частных поместьях.

Правда, и с сим распоряжением мешкали, и кое-кто из малороссийских евреев успел схорониться и уцелел, в чем опять-таки видят руку «всесильного» Липмана. Но очевидно, что придворный еврей тут вовсе не при чем, а виной всему как головотяпство местных властей, так и заинтересованность помещиков в толковых арендаторах.

О том, что реальной силы и влияния в еврейском вопросе Леви не имел, свидетельствуют и действия Бирона в Курляндии, где он был «своя рука – владыка». Показательно, что 3 июля 1738 года, а затем 4 июля 1739 года последовали постановления о том, чтобы все без исключения евреи, уплатив налоги, покинули герцогство ко дню св. Иоанна, то есть к 8 марта 1740 года. А помещикам, укрывающим их у себя, пригрозили немалым денежным штрафом! И это в то время, когда Липман был фактическим министром финансов Курляндии! После этого как-то слабо верится в то, что Бирон «следовал только тем советам, которые одобрит жид Липман».

Утверждают, что Липман и Бирон были связаны самым теснейшим образом. Но близость их, на наш взгляд, не столь бесспорна. Ведь Леви был отнюдь не единственным кредитором герцога: Бирон испытывал постоянную нужду в деньгах и занимал их у кого угодно (даже у своего камердинера). И богатеи, к евреям никакого отношения не имевшие, ссужали временщика куда большими суммами, чем наш гоф-комиссар.

Едва ли Липман, как утверждается, сам был наушником герцога и дворец опутал сетью своих шпионов. Говорят, он предупредил своего патрона о готовившемся против него заговоре и перевороте. Драматург Николай Борисов в своей исторической комедии «Бирон» (1899) рисует подобную сцену, где временщик отвечает на такое предостережение с ужасающим немецким акцентом: «Полни вздор болтай… Ах, Липман! У каво поднельси штоб рука на мой особ?» Однако подобная беспечность как-то не вяжется с приписываемыми герцогу излишней осторожностью и подозрительностью. Современники-мемуаристы свидетельствуют: когда ночью 9 ноября 1740 года 80 гвардейцев ворвались в опочивальню Бирона с целью его ареста, ошарашенный герцог истошно закричал: «Караул!» Ясно, что низложение регента явилось для того полной неожиданностью.

И вот еще что примечательно: после опалы Бирона его якобы ближайшего клеврета Липмана почему-то никто не тронул. Между тем, пришедшая на смену регента Бирона правительница Анна Леопольдовна расправилась со всем окружением герцога. Когда же в иностранных газетах появились вести об отставке финансиста, столичные «Санкт-Петербургские ведомости» от 13 января 1741 года их опровергли. «Обер-комиссар, господин Липман, – сообщила газета, – коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает». Правда, некоторые историки говорят, что Леви якобы потому сохранил свое положение при регентше, что сообщил ей, где находятся капиталы низложенного Бирона. Но это явный абсурд, ибо известно, что сам Липман так и не смог получить от Бирона крупную сумму, которую тот ему задолжал. Причина «непотопляемости» Леви совсем в другом – венценосцы остро нуждались в его услугах. Достаточно сказать, что за год правления Анны Леопольдовны Брауншвейгская фамилия приобретет через посредничество еврея бриллиантов и ювелирных изделий на сумму более полторы сотни тысяч рублей.

К концу царствования Анны Иоанновны отношение ее к евреям стало настороженным и враждебным (хотя «дежурного еврея» Липмана она все еще терпела). Документальных свидетельств на сей счет не находится, но Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в бытописательской точности, изображает выплеск ее юдофобских настроений весьма натурально. Лейб-медика Антонио Рибейро Санчеса она называет не иначе как «христопродавцем». «Ну, жид! – сказала ему Анна Иоанновна, до подбородка одеяла на себя натягивая. – Смотри мое величество… Но одеяла снять не давала: – Ты так меня… сквозь одеяло смотри… Твое счастье, что я больна лежу. А то бы показала тебе… Пиши рецепт, гутнявец такой!.. Чтобы я, самодержица всероссийская, тебе жопу свою показывала? Да лучше я умру пусть, но не унижусь!» Но униженным предстает здесь крещеный еврей Санчес, которому пеняли на его «иудину породу».

Свадебный кортеж направляется в Ледяной дом. Гравюра XVIII века

Апофеоз Аннинского царствования, его венец и слава – это свадьба шута Михаила Голицына и шутихи Авдотьи Бужениновой в знаменитом Ледяном доме зимой 1739-1740 годов. То было первое в истории России яркое красочное интернациональное празднество. Императрица повелела губернаторам всех провинций к этому событию прислать в Петербург по несколько человек «не гнусного вида» обоего пола. «Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины». Посланцы населявших Российскую империю народов и племен ехали на санях, запряженных оленями, волами, свиньями, козлами, ослами, собаками и даже верблюдами. Они играли на народных «музыкалиях», а затем ели каждый свою национальную пищу и залихватски плясали свои туземные пляски. Этнографическая пестрота костюмов призвана была продемонстрировать огромность могущественной империи и процветание всех ее разноплеменных жителей. Пиит Антиох Кантемир назвал императрицу Анну «Матерью народов». А Василий Тредиаковский возгласил: «Торжествуйте все российские народы, у нас идут златые годы!».

Но стоит ли удивляться, что «златые годы» – это не про иудеев сказано, и в том шумном празднике племен не слышалось идишского говора, не было зажигательных еврейских танцев? А все потому, что евреев в России вроде бы как и не было вовсе, точнее, не надлежало быть. И неважно то, что и вид их был «не гнусен», и число их в империи значительно превышало количество аборигенов какого-нибудь северного племени – терпеть в Отечестве «врагов Христовой веры» строго возбранялось законом…

Совсем скоро истает Ледяной дом, отшумят бубны, цимбалы, гусли, бандуры, почит в Возе благонравная государыня Анна, и для иудеев в России под скипетром «веселой царицы Елизавет» наступят времена еще более лихие. Извлекут из архива и примут к руководству завет Меншикова: «Жидов в Россию ни с чем не впускать». Несмотря на всепоглощающую страсть к роскоши, прагматизм отступит, и все евреи будут заклеймены «имени Христа Спасителя ненавистниками», получать «интересную прибыль» от которых новая монархиня объявит делом недостойным и презренным. Первым делом прогонят со Двора Липмана вкупе со всеми его финансовыми агентами, да и сами должности гоф-комиссара и камер-агента упразднят, потому как Ее Величество не соизволят «иметь на Своей службе ни одного жида». А затем грянет указ о немедленном удалении из России всех иудеев.

А пока в веселой праздничной процессии шествовали «копейщик один, во образе воина, в самоедском платье», «самоеды, один мужского, а другой женского вида», и во главе дикарей – отпрыск марранов Ян Лакоста, сокрывший свою «жидовскую породу» под оленьими шкурами.

 

II. «Казнить смертью и сжечь!»

Теплым петербургским летом 1738 года на фасадах домов и фонарных столбах города было приметно объявление: «Сего июля 15 дня, то есть в субботу, по указу Ея Императорского Величества имеет быть учинена над некоторым противу истинного Христианского закона преступником и превратителем, экзекуция на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора. Того ради публикуется сим, чтоб всякого чина люди, для смотрения той экзекуции сходились к тому месту означенного числа по утру с 8 часа». «Преступником» был отставной капитан-поручик Александр Артемьевич Возницын (1701-1738), отрекшийся от православия, а «превратителем» – еврей-откупщик Борух Лейбов (1663-1738), якобы обративший его в иудаизм. И сих «беззаконников» надлежало «казнить смертью и сжечь».

Экзекуция состоялась в день Святого Владимира, когда дозволено миловать даже закоренелых убийц, но только не врагов Христовой веры. А для двоих приговоренных, дюжего русоголового мужчины и седовласого широкобородого старца, была Божественная суббота, а в этот день, как учит Тора, работать правоверным евреям возбраняется. Да и вообще (прав кенигсбергский раввин Лейб Эпштейн!), летом в этом Петербурге иудею жить просто невозможно – наступают белые ночи и поди попробуй разберись, когда утренняя, а когда вечерняя молитва. Однако ребе ни словом не обмолвился о том, позволительно ли еврею в сей Северной Венеции умирать! Вроде не упомянул об этом, а то, что прямо не запрещено, дозволяется. И вот сейчас, в субботу, они – слава Всевышнему! – заповеди не нарушают, ибо не трудятся вовсе, а только обреченно идут на эшафот, как на заклание, под гиканье и улюлюканье толпы иноверцев. Причем русоголовый всячески ободряет широкобородого: «Борух, не торопись!» (на языке того времени это означало: не бойся, мол, Борух, не робей!).

Современный почвенник Анатолий Глазунов сетует на то, что рисунков сей казни не находится, и обвиняет русских художников в «постыдной трусости». По его же разумению, картина с изображением, «как сжигали жида-мясника и поганого капитана», должна быть вывешена на самом видном месте в Русском музее – на радость таким же, как он, лютым «патриотам» и в назидание всему крещеному миру! Однако в XVIII веке российские власти, хоть и относились к иудаизму нисколько не лучше Глазунова, не пожелали громогласно заявить о предании огню «кощунников». Показательно, что газета «Санкт-Петербургские ведомости», внимательно читавшаяся при дворах Берлина, Парижа и Лондона, об этом скромно умолчала.

Некоторые историки пытаются представить аутодафе Возницына и Лейбова как беспрецедентный и чуть ли не единичный случай в России XVIII века. Между тем, в годы правления ортодоксальной Анны Иоанновны, строго каравшей всех религиозных отступников, сжигали заживо не столь уж редко. Так, в 1730 году сгорели «богохульники» солдат Филипп Сизимин и дворовый Иван Столяр; в 1736 году такой казни подвергся знахарь Яков Яров; а в одном только 1738 году в огне погибли 6 (!) человек. Оторопь берет от дела о сожжении татарина Тойгильда Жулякова, который, по словам доморощенных инквизиторов, «крестясь в веру греческого исповедания, принял снова магометанский закон и тем не только в богомерзкое преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону его праведному учинил великое противление и ругательство».

Чтобы представить себе, как сие могло произойти, перенесемся в Петербург ЗО-х годов XVHI века. До нас дошло описание одного аутодафе, свершившегося в 1736 году. Это свидетельство о сожжении двух злоумышленников оставил шотландский врач Джон Кук: «Каждый мужчина прикован цепью к вершине большой, вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев… Мужчины стояли в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким образом в прах… К пирамиде дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер… Мужчины умерли бы быстро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа». Таков был обычный порядок.

Аутодафе на Руси. Гравюра

Какая же сила, какая злодейка-судьба раздула пламя костра, где погибли наши друзья-единоверцы? Как пришли они к смерти такой?

Они познакомились и душевно сблизились в 1736 году в Москве, где тогда жили, и часто вели жаркие споры о Боге и сотворении мира, обсуждали вечные вопросы смысла бытия. Ко времени судьбоносной для обоих встречи каждый из них прошел немалый жизненный путь.

Борух Лейбов был родом из Дубровны, польского местечка, что в 80 верстах от Смоленска, игравшего тогда заметную роль в общественной жизни евреев (здесь проходили совещания белорусского ваада). Он был успешным откупщиком, занимался в 1717-1722 годах таможенными и кабацкими сборами на Смоленщине, вел торговые дела в Москве, а также в Петербурге, частенько туда наезжая. Его поддерживал придворный еврей, финансист Леви Липман.

Израильский писатель Давид Маркиш в своей книге «Еврей Петра Великого, или Хроника из жизни прохожих людей» (2001) живописует Боруха тонким знатоком религиозных обрядов и ведущим пасхального седера. Он и в самом деле был вовлечен в жизнь религиозных евреев обеих столиц, вдохновителем и своеобразным центром которой был влиятельный «придворный жид Липман». Лейбов был весьма сведущ в духовной литературе, особенно в Торе, Талмуде и Махзоре. Кроме того, он выполнял обязанности шойхета (резника), что отчасти позволяет судить и о его моральных качествах: ведь согласно иудейской традиции, резник непременно должен быть человеком порядочным и богобоязненным.

г. Дубровна. Высокая синагога

Имя Лейбова встречается в русских документах с 1722 года. Именно тогда, 28 ноября, в Синод поступил извет от смоленских мещан Герасима Шилы и Семена Паскина. В нем говорилось, что со времени присоединения Смоленского края к России (а именно с 1654 года), «жидовская поганая вера искоренена была без остатка», но вице-губернатор князь Василий Гагарин самовольно допустил сюда евреев в кабацкие и таможенные откупа. Те размножились и «старозаконием своим превращают в жидовство христиан», заставляют их работать в воскресные дни и православные праздники, «отвращая от Церкви Божьей». Евреи будто бы продают мертвечину и «нечистые кушанья, не освященные молитвой», оскверняя тем самым простой народ. А один из супостатов, откупщик Борух Лейбов, ругался Христовой вере и до того обнаглел, что дерзнул построить в сельце Зверовичи «жидовскую школу» (синагогу) прямо рядом с церковью Николая Чудотворца. А когда тамошний священнослужитель отец Авраам «в строении школы в басурманской их вере укоризны чинил», Борух помянутого божьего пастыря «бил смертно и голову испроломил и, оковав, держал в железах», а хотя потом и освободил, «от того жидова мучения священник одержим был болезнью, и, не освободясь от нее, умер».

В том же году был подан и другой донос на Лейбова, состряпанный отцом Никитой Васильевым и дьяконом Григорием Никифоровым, якобы жид Борух и его жена мучили булавками и иглами служившую у них крестьянскую девицу Матрену Емельянову, чтобы извлечь из нее «руды» – захотелось нехристям христианской кровушки!

Как отмечал историк Илья Оршанский, многочисленность преступлений, инкриминируемых Лейбову, «невольно вызывает сомнение в их действительности». И в самом деле, есть сведения, что служитель культа Авраам умер вовсе не от «жидова мучения», а от беспробудного пьянства. Что до прозелитской деятельности Боруха среди русских простолюдинов, то возможность ее исключает даже такой замшелый юдофоб, как Иполлит Лютостанский: «Религиозная пропаганда не слишком сродна и близка духу еврейского народа, – комментировал он этот эпизод, – непосредственное миссионерство чуждо иудеям». Обвинения же в кровавом навете и продаже мертвечины – это знакомые антисемитские клише, заимствованные из соседней Польши и, по-видимому, приписанные доносчиками Лейбову, дабы отстранить от откупов удачливого конкурента.

Святейший Синод, между тем, отнесся к доносам самым серьезным образом и представил дело как крайне опасное. В этом может быть усмотрена традиционная вражда православного духовенства к иудеям – роду, по мнению многих попов, «строптивому и изуверному». Синод тут же распорядился построенную Борухом синагогу, «противную христианской вере», разорить до основания, а обретающиеся в ней «книги прелестного содержания» собрать и сжечь «все без остатку». Святые отцы обратились в Сенат, требуя расправиться со злокозненным Лейбовым, а также «разыскать со всяким прилежанием и истинно, какие противные благочестию от сих жидов пакости происходили». Настаивали они и на примерном наказании вице-губернатора Гагарина, который открыто сим «врагам Христовым» потворствовал. Старцы повелевали «учинить ко изгнанию из оной Смоленской провинции всех тамо обретающихся жидов за границы Российские», чтобы «никогда бы в тех странах, где православных жительство имеется, никакого пристанища и жительства им не было».

Сенат выполнил требование уничтожить синагогу и предать огню молельные книги (для сих целей в село Зверовичи был отряжен бравый капрал Степан Кочкин). Что же до пункта о поголовном выселении иудеев из Смоленска, то здесь сенаторы ослушались духовные власти и в деятельности вице-губернатора никакого криминала не усмотрели. Ведь еще царем Алексеем Михайловичем установлено было: всем лицам, в присоединенных от Польши областях проживавшим (и евреям в том числе), разрешено оставаться на прежнем месте. При этом и иудеи, осевшие там ранее, не подвергались ограничениям в правах жительства, торговли и промыслов в России. Потому донос, в коем говорилось о якобы незаконном их пребывании в крае, заключал в себе одну только ябеду на власти и в расчет принят не был.

Сам же обвиняемый Лейбов нашел себе защитника в лице влиятельного генерал-рекетмейстера (он «ведал управлением дел челобитчиковых») Матвея Воейкова. Тот заявил, что Лейбов ему ведом, поскольку еврей этот приезжал иногда по важным казенным делам в Петербург. Воейков настолько расположился к Боруху, что взял его на поруки и тем самым спас от преследования.

Упоминают указ от 26 января 1725 года за подписью императора Петра Великого о лишении евреев откупов на Смоленщине. Однако подлинник этого указа не обнаружен; кроме того, даже если таковой и был, то подписан за два дня до кончины Петра, когда царь был уже прикован к постели и вполне очевидно, что за подобным указом стоял «полудержавный властелин» Александр Меншиков, антисемит самого непримиримого свойства.

Вполне вероятно, что именно Меншиков был вдохновителем дискриминационных анти-еврейских мер, предпринятых во времена правления Екатерины I. Кстати, именно по ее монаршему повелению от 14 марта 1727 года, из сельца Зверовичи предписывалось выслать всех иудеев, в том числе и Лейбова, за рубеж, а «сборы отдать на откуп всем, кроме жидов». Через полтора месяца последовал и другой ее именной указ от 20 апреля 1727 года об изгнании всех иудеев из Российской империи.

Неизвестно, оставил ли тогда Борух свою предпринимательскую деятельность на Смоленщине, только после падения «прегордого Голиафа» Меншикова положение евреев в империи несколько улучшилось. 22 августа 1728 года император Петр II разрешил им приезжать в Малороссию на ярмарки «для купеческого промысла». А вступившая затем на престол Анна Иоанновна 11 сентября 1731 года распространила это разрешение и на Смоленский край. В 1734 году евреям была позволена розничная продажа товаров, хотя (и это настоятельно подчеркивалось в указах) жить в России постоянно им по-прежнему возбранялось. Однако – вопреки всем запретам! – таковое разрешение Лейбову испросил непотопляемый Леви Липман, и откупщик был как раз тем исключением, которое лишний раз подтверждало правило.

По своим торговым делам Лейбов часто бывал в Первопрестольной. Здесь-то он и встретил этого русского, замечательного тем, что тот вел разговоры исключительно о Боге и жадно интересовался догматами и обрядами иудейской веры. Звали его Александр Артемьевич Возницын, и был он отпрыском древней дворянской фамилии, внесенной во II часть родословной книги Владимирской губернии. Пращур рода Возницыных Путило был ведом в Новгородской республике, где не боялись свободного слова, распространились ереси стригольников и «жидовствующих», спорили до хрипоты о Боге и сущности веры. Предки Александра торговали с заморскими странами, занимали выборные должности, а после падения Новгорода под натиском рати великого князя Ивана III перешли на службу к великому князю московскому. Наибольшую известность получил Прокопий Богданович Возницын – видный дипломат при Алексее Михайловиче, Федоре Алексеевиче, но особенно проявивший себя при Петре I, когда в составе «Великого посольства» 1697-1698 годов они под водительством императора колесили по Европе, выполняя важную государственную миссию. Возведенный Петром в должность думского советника, этот, по свидетельству современников, «высокий, грузный и необщительный человек… с неприятным лицом и важной осанкой», проявил настойчивость, твердость, изрядное упрямство в достижении целей, обладая при этом известной гибкостью и чувством юмора, иногда доходящим до сарказма. Его брат, отец нашего героя, Артемий Богданович, тоже какое-то время служил по дипломатической части, а затем стал дьяком Разрядного приказа и был не последним участником московской городской реформы.

Говорили, Александр и внешне походил на отца и дядю (высокий рост, стать, русые волосы, большие серые глаза), а еще его отличала особая возницынская «упрямка» – до всего дойти хотел своим умом, а коли доищется, на своем будет стоять и нипочем не отступит. Русской грамоте его обучал на дому словолитец Московской типографии Михаил Петров. Именно этот учитель заронил в нем и интерес к древнееврейскому языку, который знал и называл «святым», цитируя мальчику Ветхий завет: «Рече Господь к Моисею, рцы сыновом Израилевым вы есте речение церковное и язык святый». Петров рассказал ему и о 613 заповедях, которые сыны Израилевы старались неукоснительно исполнять. И в школе иноземца Густава Габе (открытой на кошт купца Франца Гизе), что в Немецкой слободе, куда попадает наш семилетний герой, он наряду с географией, историей, арифметикой, немецким языком и латынью постигает и начатки сего «святого» языка; и хотя не может читать по слогам, но литеры заучивает твердо.

Тринадцатилетним недорослем Александр был «написан» в Морскую Академию, о чем походатайствовал его шурин, муж сводной сестры Матрены, контр-адмирал Иван Синявин. Главное внимание уделялось в Академии математике, фортификации, навигации, геометрии, геодезии и прочим предметам, «до рисования и такелажа касающимся». Студенты должны были искуситься и в политесе – «друг к другу иметь всевозможное почтение и друг друга называть моим господином». Однако с «господ» здесь драли три шкуры, как с последних салажат: во время занятий у дверей класса стоял здоровенный дядька с хлыстом в руке, и того, кто урок не зазубрил, порол нещадно и непочтительно. Впрочем, успехов в учебных предметах Возницын не выказывал, ибо не лежала душа его к Нептунову ремеслу. Он получил тогда прозвание «неслух», поскольку лекции слушал вполуха, зато слыл завзятым книгочеем и домоседом. Круг чтения Александра не вполне ясен, но есть сведения, что книги он заимствовал из богатейшей библиотеки профессора математики, энциклопедически образованного Андрея Фарварсона (іб75_і739)> с коим, несмотря на разницу в возрасте и положении, приятельствовал. Не исключено, что Возницын и последователь англиканства Фарварсон обсуждали вопросы религии и веры, всегда волновавшие Александра.

Де Витт Г. Немецкая слобода в конце XVII века

В отличие от отца и дяди, государственным человеком Александр Возницын не был. Он знал наверняка, что судьбой ему определена иная стезя, и службу воспринимал как несносное бремя, а подчас и откровенно ею манкировал. Окончив Морскую Академию, он в 1717 году был определен во флот гардемарином, а в 1722 году был произведен в мичманы и принял участие в Низовом походе. В 1728 году, при императоре Петре II, он служил в Кавалергардском корпусе, куда был принят за благородное происхождение, стать и высокий рост, но при этом не только рвения не проявлял, но и к своим прямым обязанностям относился с прохладцей. Не леность тому причиной – просто другой закваски был этот человек, мыслями парил высоко. И пожелал всецело отдаться тому, что возвышало его душу, не пренебрегая для сей цели ничем и проявляя порой изрядную долю возницынской хитрости и упрямства.

В начале царствования Анны Иоанновны наступил, казалось, звездный час его карьеры: заслуженный вице-адмирал Наум Синявин добился назначения своего свойственника вторым капитаном пакетбота «Наталия». Но, управляя судном, Александр тут же посадил его на мель, демонстрируя тем самым полную свою несостоятельность. Похоже, он сделал это нарочно, чтобы освободиться от тяготившей его службы (ведь трудно все-таки предположить, что учеба в Академии не дала ему ровным счетом ничего). И в 1733 году по Высочайшему указу он был исключен из флота «за незнанием действительно морского искусства». Дальнейшую судьбу капитана-поручика должна была определить Военная коллегия.

Последующее поведение Возницына говорит о том, что он не желал служить решительно нигде, для чего сказался больным. В декабре 1733 года он подает прошение об отставке, ссылаясь на то, будто бы у него «кровь повредилась, так что всякие опасные у него в руках и ногах сделались и на левой руке и затем тремя пальцами владеть не может», а потому «к воинской службе не способен». И Коллегия отпустила Александра Артемьевича домой на год для поправки здоровья. Но ЗО апреля 1735 года Возницын подал новое заявление, «что от болезней не токмо свободы не получил, но и больше прежнего оные умножились». Освидетельствовавший его майор объявил, что новоявленный недужный «в доме своем сидел в постели, в лице бледен…, сказывал, что у него имеется болезнь ипохондрия и в речах имеет запность и признавается, что в нем есть меланхолия; при том же осмотре служители его объявили, что он временем бывает в беспамятстве и непорядочно бегает и дерется». В другой раз направленный к нему для инспекции солдат Степан Каширин «сказкою показал, лежит, де он, Возницын, в доме своем в людской избе, на печи, обут в лапти и поднимал ноги вверх». Последовали еще множество врачебных комиссий, после которых было принято решение: «за несовершенном в уме состоянии в воинскую службу употреблять его не можно». И по окончательному решению Правительствующего Сената от 2 октября 1735 года Возницын был «от дел отставлен и отпущен в дом во все».

Так сбылась его мечта, и Александр освободился от тяготивших его должностных забот. Он был довольно зажиточным помещиком: от покойных отца, матери Мавры Львовны и брата Ивана получил имения в Белявском, Вологодском, Дмитровском, Кашинском, Московском и Рузском уездах с 370 четями пашни и 962 душами крестьян. Казалось бы, живи себе на покое, наслаждайся деревенской жизнью! Возницын, однако, заниматься хозяйством не пожелал. И не возражал вовсе, когда Матрена Синявина, сославшись на безумие сводного брата «по силе указа 1723 года, до освидетельствования дураков касающегося» взяла под опеку все его недвижимое имущество, исключая только села Непейцило Коломенского уезда с тридцатью крепостными душами, полученного им в приданое после женитьбы. Этим Александр вызвал острое негодование законной супруги Елены Ивановны (урожденной Дашковой), с которой они и без того жили в постоянной и обоюдной вражде. Еще в 1733 году Александр вознамерился развестись с постылой женой, о чем подал прошение по форме и ждал решения Духовной дикастерии на сей счет.

Но мысли Александра Артемьевича были далеки от мирских дел и житейских невзгод. Он мог теперь полностью отдаться чтению и волновавшим его вечным жгучим вопросам бытия. А искал Возницын Бога в мире и собственной душе и совершил в 1735 году паломническую поездку на Север, в Соловецкий монастырь, а именно, в Анзерский скит. По-видимому, уже тогда он стал отходить от христианских догматов. Сопровождавший его в поездке слуга Андрей Константинов свидетельствовал, что барин там «святым иконам нигде никогда не маливался и не поклонялся и крестного знамения на себе не изображал». Он будто бы говорил Константинову, «чтоб точно веровал единому Богу и не крестился, а, став бы на коленки, говорил следующие речи: Боже! Буди яко по земле хожду сетей многих, избави мя от них и спаси мя от них яко благ и человеколюбец!». В минуту душевного волнения, рассказывал далее Константинов, Возницын сорвал с него крест и бросил в огонь, в печь, к неописуемому ужасу сего верного крепостного раба…

Александр проникся иконоборческими настроениями, приказал крестьянам сломать часовню и утопить иконы в Москве-реке в своем имении Никольское. Когда же те пытались устраниться от сего «богопротивного дела», Возницын на них бранился и криком кричал и настоял-таки на своем; причем некоторые святые лики, как говорят очевидцы, он сам в реку «броском метал». Подобное кощунство учинил он и в сельце Бабкине, что на реке Истра, о чем свидетельствовали староста и приказчик.

Несомненно, он изучал догматы разных религий. Поначалу он вослед известному вольнодумцу Дмитрию Тверитинову (которого, между прочим, обвиняли в «жидовстве») пришел к убеждению, что «во всякой вере спастись можно» и, по-видимому, лишь в результате долгих духовных исканий обратился к иудаизму. Вот как говорится о Возницыне в историческом романе Леонтия Раковского «Изумленный капитан» (1936): «Он на всех языках книги читает. С иноземцами любит беседовать. Бывало, в Астрахани перса ли, татарина ли в гавани встретит, – к себе позовет, расспрашивает: как они живут да какой у них Закон? Эти годы здесь, в Москве, жили – в Немецкую слободу часто ездили. К нам, в московский дом, жидовин один со Старой Басманной часто хаживал. Целый вечер, бывало, с Александром Артемьевичем говорят».

Этим жидовином и был Борух Лейбов. По рассказам крепостного человека Возницына Александра Константинова, в один погожий июльский денек 1736 года барин наказал ему отправиться в Немецкую слободу, сыскать там «ученого жида» и уговорить его к нему в гости пожаловать, что он, Константинов, в точности и исполнил. Пришлось, правда, поплутать по слободе этой, чтобы найти там дом золотых дел мастера Ивана Орлета, где, сказывали, квартиру снимал книжный человек, евреин Глебов. Впрочем, то, что он нехристь, за версту было видно, ибо ходил этот Глебов в самом что ни на есть жидовском платье, словно в Москве-матушке, где их брату и жить не велено, напоказ жидовство свое выставлял. Хотя понимал старозаконник пейсатый, что православным с такими, как он, якшаться не велено. Константинов не ведал, почто таиться надобно (слова «конспирация» тогда в русском языке не было), а потому никак не мог взять в толк, отчего еврей этот попросил остановить коляску за квартал от их дома, почему говорили они с барином на непонятном языке. Не знал он, что то был немецкий, хотя Лейбова выдавал сильный идишский акцент. И уж совсем невдомек было Константинову, зачем Александр Артемьевич этого зачастившего к нему жидовина так ублажать стал: то двух индеек ему в слободу пошлет, то барана, то сукна дорогостоящего аж за 10 рублей 50 копеек, то голову сахарную, то пшена сорочинского. И все-то осторожничал, норовил дело так обернуть, что подарки вроде бы неизвестной особой дадены, будто предвидел, корить потом его будут: «С нехристем спознался! Почто тебе так дорог оказался жид этот? Почто не гнушался ясти и пити с ним? В жидовскую веру переметнулся?».

Поначалу отставной капитан еще не изжил традиционных взглядов и утверждал, что «от сотворения мира 7000 с несколькими летами, а Борух сказывал, что 5496 лет, и каждый в своем рассуждении при летах остался». Но постепенно, сличая тексты переведенной с греческого языка Библии и Торы – «Библии Моисеева Закона» и усматривая в них явные расхождения, Александр пришел к выводу, что «в еврейской [Библии] напечатано справедливее». Их разговоры тянулись нескончаемо долго. То была дискуссия двух книжников, в ходе которой Лейбов свободно излагал свои мысли. И Возницын в конце концов пленился логикой аргументации, ясностью рассуждений и, как ему показалось, правдой учения своего еврейского собеседника. Их взгляды сблизились, и они «более никакого спора не имели». Постепенно диалог невольно обратился в монолог – и Александр лишь внимал словам Боруха, все более проникаясь благоговением к иудейскому Закону. Дальше – больше: он стал настоятельно просить еврея принять его в свою веру.

Что же подвигло на такой шаг православного человека? Любопытно, как объясняли это наши соотечественники. Преподобный Иосиф Волоцкий в XV веке о причинах притягательности «жидовства» для паствы рассуждал: «Так пришел на землю прескверный сатана – и нашел у многих землю сердечную, возделанной и умягченной житейскими удовольствиями, тщеславием, сребролюбием, сластолюбием, неправдой и посеял гнусные плевелы чрез порождения ехидны». Однако столь откровенно враждебная оценка иудаизма в «Истории государства Российского» Николая Карамзина сглажена. Здесь говорится, что евреи, «обитавшие в земле козарской или в Тавриде, присылали в Киев мудрых законников» и что Владимир, «великий князь, охотно их выслушал» (по крайней мере, учение мудрое и внимают ему с интересом!). Писатель Сергей Максимов отмечает, что для некоторых русских людей «евреи стали идеальным народом, Ветхий Завет исключительным руководством в жизни… Русский человек самым делом доказал сочувствие к угнетенному и презираемому племени и принял его веру». Обращение к «чуждому» иудаизму историк Вадим Кожинов связывает с характерным для некоторых русских «экстремизмом». Другой исследователь, Лев Усыскин, видит причину перехода в «любознательности» обращенного. «Воспитанный в православии русский человек, – поясняет он, – в какой-то момент приходил к мысли прочесть Ветхий Завет самостоятельно. И вот такое внимательное чтение, к удивлению читателя, обнаруживало, что привычный ему религиозный обиход этому старому Закону, наоборот, противоречит, игнорирует его требования и вообще довольно плохо с ним стыкуется. Начиная с еврейской субботы, перенесенной христианством почему-то на воскресенье».

Русские историки-почвенники и некоторые писатели не устают повторять, что Лейбов чуть ли не заставил Возницына принять иудаизм, а тот, «не отличавшийся ни умом, ни образованием» (хотя на самом деле все было как раз наоборот), поддался его диктату. «Ворох Лейбов сотоварищи обнаруживает деятельный прозелитизм, – пишет Лев Тихомиров, – совращает в «жидовский закон» отставного флота капитан-поручика… при помощи других жидов совращает в Смоленске простой народ». «Дерзкое проповедование жидовства» инкриминирует Боруху и историк Александр Григорьев. А бурная фантазия Александра Пятковского живописует «целое гнездо пауков, широко раскинувшее свою паутину»: вместе с Лейбовым, оказывается, действовала «шайка приспешников» и эти изверги «затеяли пропаганду обрезания, которому, может быть, подверглись и другие лица». Ему вторит писатель Феликс Светов в романе «Отверзи ми двери» (1978): «Несчастный Возницын был соблазнен», а все потому, что евреям якобы «даже законом предписано совращать в свою веру». (Интересно, что тот же Светов православный прозелитизм считает делом законным и святым).

На самом же деле, взгляд иудеев на миссионерство наиболее рельефно выражен в лапидарной формуле Шломо Лурия: «Пусть племя Израиля продолжает жить и занимать свое собственное место среди других народов в дни нашего изгнания, и пусть чужие, те, кто не из нашего народа, не присоединяются к нам». Начиная же с XVII века, когда отрицательное отношение еврейства к христианству ослабело (что не оставляло места для стремления приводить неевреев «под крылья Шхины»), отказ иудаизма от прозелитской деятельности получил идейно-философскую базу. Если же единичные случаи обращения происходили, то, как отмечает «Еврейская энциклопедия», «неофиту указывали на все невыгодные стороны его перехода в иудейство и на бремя еврейского законодательства. Новообращенному задавали вопрос: что привело его к тому, что он предпринял этот шаг? Разве он не знаком с тем грустным положением, в котором находится ныне Израиль? Новообращенный отвечал: «Я знаю, но не достоин разделить их славного удела». Ему указывали затем на все ограничения в пище и питье… Если неофит оставался тверд, его подвергали обрезанию в присутствии трех ученых, а затем его вели к омовению, после чего он считался евреем».

В условиях XVIII века, когда за переход в иудейскую веру лишали жизни, новообращенному надлежало быть непоколебимым в своих убеждениях. Из той эпохи ведомы всего еще два случая такого перехода, причем с самым плачевным исходом. В 1716 году в городе со старейшей еврейской общиной, Дубно, были казнены две прошедшие гиюр (именно так называют принятие иудаизма) христианки. Мещанки Марина Сыровайцова и Марина Войцехова показали на следствии, что «задумали перейти в иудейство по собственной воле» и «готовы погибнуть еврейками за живого Бога, потому что христианская вера ложна». Выяснилось при этом, что о преимуществах иудаизма Сыровайцовой насказал ее отец, бывший… священником. Женщин многажды пытали. Сыровайцова была приговорена к терзанию тела клещами, а затем к сожжению заживо на костре, а Войцеховой, которая после сотни ударов плетьми покаялась в отступничестве, отрубили голову, а ее труп сожгли.

В исторической памяти сохранилась и легенда о Гер-Цедеке, знатном польском дворянине, графе Валентине Потоцком. Он перешел из католичества в еврейство и был по приговору церковного суда сожжен за это в Вильно 24 мая 1749 года. Однако мы – увы! – лишены возможности проследить, как вызревало в Потоцком желание обратиться к иудаизму, какие душевные борения довелось ему преодолеть. Известно лишь, что, будучи в Париже, куда он направился совершенствоваться в науках, Потоцкий забрел как-то в лавку букиниста. Здесь его внимание привлек склонившийся над фолиантом старик-еврей. Узнав, что речь в книге идет об иудейской вере, пытливый граф решил с ней ознакомиться, и старик согласился давать ему тайные уроки. Далее известен только результат этих уроков: разочаровавшись в истинности христианства (хотя графу благоволил сам римский папа), Потоцкий уехал в Амстердам, где принял иудаизм и был наречен Авраам бен Авраам.

Если говорить о Руси, то примеры иудейского миссионерства отмечены лишь на раннем этапе ее истории. Об одном из них, так называемом «прении вер» с участием хазарских раввинов при дворе князя Владимира-Крестителя, мы уже упоминали. Историк Василий Татищев указывает также, что при веротерпимом князе Святополке «жиды… имели великую свободу и власть, чрез то… они же многих прельстили в свой закон», однако подтверждений этому нет. А Киево-Печерский патерик (XI век) повествует о мученике Евстратии, который был взят в плен при разорении Киева половцами и продан в рабство иудею из крымского города Корсуня. По преданию, этот самый иудей-святотатец потребовал от него и от 50 других русских пленных отречься от Христа и совершить гиюр, но не добился ничего, и тогда уморил всех голодом, а Евстратия, привыкшего к постам и потому выжившего, распял во время празднования еврейской пасхи. Однако православные богословы Александр Мень и Яков Кротов сомневаются в достоверности данных о Евстратии и называют их «баснями», «издевательством над здравым смыслом, Истиной, Христом». И безусловно прав историк Николай Градовский, автор монографии «Отношение к евреям в древней и современной Руси…» (Т.1, 1891), резюмировавший, что «евреи вообще не уличались в склонности к пропаганде и прозелитизму». Очень точно сказал об этом и Лев Толстой: «В деле веротерпимости еврейская религия далека не только от того, чтобы вербовать приверженцев, а напротив – Талмуд предписывает, что если нееврей хочет перейти в еврейскую веру, то должно разъяснить ему, как тяжело быть евреем, и что праведники других религий тоже унаследуют царство небесное».

Но вернемся к Александру Возницыну. Есть все основания думать, что он принял иудейскую веру не «по коварственным наговорам жида Боруха Лейбова» (как об этом будут писать в официальных документах), а по собственному разумению. При этом он ясно понимал, с какой нескрываемой злобой и ненавистью будет воспринят сей его шаг окружающими, и по возможности тщился себя обезопасить. Так, направляясь в декабре 1736 года в Смоленск, а затем в Польшу «к лучшему познанию Жидовского закона», он объявил домочадцам, что едет, дескать, к тамошнему искусному лекарю, дабы тот излечил его от недугов (явно мнимых, поскольку, по показаниям многочисленных свидетелей, никаких болезней у него не наблюдалось). Знаменательно, что в путешествие они должны были ехать вдвоем с Лейбовым, но (опять-таки конспирация!) их крытые коляски встретились в условленном месте на пути к Смоленску, в 50-ти верстах от Москвы.

Материалы дела позволяют восстановить факты: оказавшись в польском местечке Дубровна, Возницын поселился в доме сына Боруха, Меера. Далее Александр настоятельно просил о своем переходе в иудаизм и желал совершить обрезание, о чем «согнув руки свои, присягал». И Лейбов, вняв его просьбам, призвал «жидов трех человек», среди коих находился и моэль, «который от Рабинов, то есть Жидовских судей благословен на обрезание рождающихся… младенцев». После сего была совершена брит мила, и Возницын, вступивший в союз с праотцом Авраамом, на радостях пожаловал моэля 10 рублями. И «все означенные Жиды с оным Борухом и сыном его по Жидовскому обряду обедали, а он, Возницын, от обрезания изнемог и лежал в постели своей». При этом «Жидовские шабасы [соблюдал] и богохульные противные о Христе Господе Боге слова… он, Возницын, произносил».

Когда Возницын вернулся из Польши в Москву, отношения Возницына с женой еще более накалились, так что дело и до рукоприкладства дошло. Елена Ивановна злобилась на «немалые мучительства» и «нестерпимые побои», учиненные ей благоверным. К тому же, она опасалась остаться без гроша за душой в случае развода. Так или иначе, у нее были все резоны избавиться от чуждого и не любящего ее супруга. Вообще, сохранившиеся сведения о Возницыной, позволяют говорить о ней как о женщине склочной, вздорной, корыстолюбивой и малограмотной. Тем не менее, в извете, поданном ею 4 мая 1737 года в канцелярию Московского Синодального правления, Елена Ивановна внятно и достаточно красноречиво рассказала о всех «преступлениях» муженька. Бойкий канцелярский стиль ее извета явственно обнаруживает, что рукой Возницыной водил некий поднаторевший в крючкотворстве человек. Им мог быть священник отец Никодим, большой дока по этой части, который, надо думать, небескорыстно, подучил ее, что и как писать, да на какие пружины нажимать надобно.

В доносе, между прочим, говорилось, что муж ее, Возницын, креста нательного давно не носит, и вообще, «оставя святую православную греческого исповедания веру, имеет веру жидовскую и никаких господских праздников не почитает. И в страстную седмицу употреблял себе в пищу пресные лепешки и мясо баранье… А оной же муж в молитву имеет по жидовскому закону, оборотясь к стене… Он жидовский шабас содержал и мыслил тем умаслить Бога… Живность по жидовскому закону резал… Опресноки по жидовскому закону пек и ел». И из семейной, передававшейся из рода в род «Псалтыри Доследованной» с изображением Спаса нашего Иисуса Христа и прочих святых злодейски страницы вырвал, а иные гравюры кощунственно подскоблил. Носил с собой какую-то жидовскую молитву и никогда с ней не расставался. Сообщила она и о разрушенной часовне, и о надругательстве над иконами. Но, главное, муж ее «от жидов обрезан, а больше из тех жидов имел он дружбу с жидом Ворохом Глебовым». При этом Возницына сообщила, казалось бы, неопровержимое доказательство его еврейства: «до отъезда [в Польшу] повреждения [у него] не видала, а после приезда повреждение на тайном уде усмотрела, да и потому обрезан и явно себя изобличает».

Между тем, иудейство его и без того так или иначе выплыло наружу. Один из его слуг утверждал, что барин заставлял его молиться по-жидовски. А бывший духовник Возницына, московского Благовещенского собора священник Михаил Слонский корил его, что годами не исповедуется и не причащается и что вместо слов раскаяния услышал от сего раба божьего беззастенчивую проповедь жидовства. Александр распространялся о том, что «знает, как Бог нарицается различными именами еврейскими, да еще знает, как похвалы его Бога по-еврейски хвалят и величают, и что значит имя ангел, и что аллилуйя, и что аминь, библия, вседержитель, и как псалтырь прямо сказать знает». Он также дал православному пастырю «жидовскую молитву своеручного ж их писания».

Делу о «совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в жидовскую веру откупщиком Ворохом Лейбовым» был дан ход. Несчастных схватили, одного – в Москве, другого – в Зверовичах, и препроводили в Санкт-Петербург с предписанием содержать в кандалах «под самым крепким арестом. Особое внушение сделала Анна Иоанновна караульным: «Дабы [сии преступники] от жидов каким воровским способом или происком выкрадены или через взятку перекуплены не были!». Предостережение странное и вздорное, если учесть, что иудеям жительствовать в России, а тем более в Москве или Петербурге, категорически воспрещалось, а тех, кои случайно осели в Немецкой слободе, можно было по пальцам одной руки пересчитать. Видать, уже тогда русской императрице мерещился тотальный еврейский заговор, от которого спасу нет!

Вместе с Лейбовым и «объевреенным» капитаном в застенках томились трое крепостных Возницына – Сашка и Андрюшка Константиновы да староста Федька Григорьев. А фигурантами по сему делу проходили 20 человек! Всем им надлежало дать самые подробные признательные показания начальнику Канцелярии тайных розыскных дел Кавалеру и Генералу А.И. Ушакову – человеку с землистым лицом, чем-то смахивавшему на великого инквизитора. И уж, конечно, самое пристальное внимание обратила на сие «богопротивное» дело государыня, которая видела в нем вопиющее беззаконие и опасность для Христовой веры. Увы (слаб человек!) – все крепостные Возницына подтвердили то, что барин их и богохульные речи говорил, и иконы не почитал, а Сашка Константинов вспомнил, как в Дубровне сын Лейбова, Меер, ему сказал: «как де твой помещик обрежется, то де будет у нас великое веселье». Тем самым факт обрезания слуга прямо подтвердил.

Борух Лейбов, вопреки очевидным фактам, все отрицал, признав лишь то, что вел с Возницыным разговоры о Боге и сличал с ним тексты Библии и Торы (впрочем, как мы видели, тактику конспиратора он избрал с самого начала их общения). На вопрос, не совращал ли он Возницына в иудейство, Лейбов ответил: «Того не было. В наш Закон его никто не принял бы – у нас строго запрещено в иудейскую веру переманивать. И как господин Возницын мог перейти в нашу веру, не зная всех наших установлений. А их 613. Но кабы и выучил он все установления, все едино – ни в Польше, ни в Литве принять в наш Закон никого не могут, а только в Амстердаме. Так установлено от наших статутов».

Подобным образом поначалу вел себя и Возницын – отвергал все обвинения и не каялся ни в чем, «учинив умышленное запирательство». Однако после того как заплечных дел мастера на дыбу его подняли, признался он и в том, что обрезание «учинил по своевольному желанию» и «о содержании Жидовского закона присягал», и «произносил важные и Церкви Святой богохульные слова». А одно только последнее деяние каноническим грехом считалось и каралось самым суровым образом – 1-я же глава 1-го пункта «Соборного Уложения» 1649 года, которого в первой половине XVIII века никто не отменял, гласила: «Будет кто иноверцы или и Русской человек возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа или на родившую его Пресвятую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, или честный крест, или на Святых его угодников, и того богохульника, изобличив, казнити, сжечь».

Дело было передано в Сенат, а затем в Юстиц-Коллегию, которая постановила «произвести указанные розыски, для того, не покажется ли оный Борух и с ним кого из сообщников в превращении еще и других кого из благочестивой, греческого исповедания веры в жидовский закон». Лейбова (которому, помимо совращения православного, припомнили и старые грехи 1722 года) решили, как и Возницына, подвергнуть пытке в надежде, что и у жестоковыйного иудея тоже тогда язык развяжется. Однако пыл палачей нежданно-негаданно охладила… сама православная государыня. Она вдруг распорядилась: хотя Борух Лейбов по силе совершенных им преступлений и подлежит допросу с пристрастием, чинить того не надобно. Ибо, в противном случае, из его «переменных речей» могут произойти нежелательные для интересов государства последствия.

Как уже отмечалось, к сему «удивительному» решению монархини руку приложил Леви Липман, действовавший через всесильного Бирона. Но все, что мог сделать придворный еврей для попавшего в беду единоверца – это освободить его от дыбы и пыток. Судьба же Лейбова была предрешена. 24-ая статья 22-й главы того же «Соборного Уложения» гласит: «А будет кого басурман какими-нибудь мерами или насильством или обманом русского человека к своей басурманской вере принудит, и по своей басурманской вере обрежет, а сыщется про то допряма, и того басурмана по сыску казнить, сжечь огнем безо всякого милосердия». При этом выходила явная несообразность, о чем говорит историк: «Признав, что Возницын отпал от православной веры и признал жидовский закон «самовольно», то есть без всякого со стороны Боруха принуждения к тому насилием или обманом, [Юстиц-] Коллегия тем не менее нашла возможным подвергнуть Боруха казни, следовательно, с другой стороны, признала его виновным в насильственном и обманном принуждении Возницына к своей жидовской вере». Но искать логику в действиях оголтелых ортодоксов, одержимых инквизиторской истерией, – занятие зряшное. На самом же деле «вина» Лейбова состояла лишь в том, что он, видя широкую эрудицию и твердое желание Возницына принять еврейство, не отказал иудею-неофиту в его настойчивой просьбе и помог совершить гиюр.

Монаршая резолюция гласила: «Дабы далее сие богопротивное дело не продолжилось, и такие, богохульник Возницын и превратитель в Жидовство Жид Борох других прельщать не дерзали: того ради за такие их богопротивные вины, без дальнего продолжения, по силе Государственных прав, обоих казнить смертью и сжечь, чтоб другие смотря на то невежды и богопротивники, от Христианского закона отступать не могли и в свои законы превращать не дерзали».

«Казнить смертью и сжечь!» – громко повторил приговор пунцовощекий, с лицом, как вымя, кат, и беспощадные слова эти эхом пронеслись над толпой зевак, пришедших поглазеть на экзекуцию Лейбова и Возницына там, на Адмиралтейском острове, 15 июля 1738 года. Тогда в неистовом огне утонули последние крики этих двоих, сожженных заживо лишь за то, что были последовательны и крепки в религии Моисея: один был привержен ей с рождения, другой сознательно пришел в ряды иудеев. Кто же выиграл от их мученической смерти?

Ну, прежде всего, постылая жена, а теперь уже вдова Елена Возницына, которая «в награждение за правый донос» на мужа получила часть оставшегося после него имущества, а также «loo душ с землями и с прочими принадлежностями». Власти намеревались облагодетельствовать и слуг, братьев Константиновых и Григорьева в благодарность за то, что те изобличили злостного отступника. Им вознамерились было дать вольную, но, в конце концов, рассудили за благо отдать в собственность той же Возницыной, может статься, усмотрев между барыней и угодливыми изветчиками особое душевное сродство.

В русской словесности XVIII века аутодафе Лейбова и Возницына упоминается в «Сатире IX. На состояние сего света к солнцу» князя Антиоха Кантемира. Автор высмеивает некоего олуха, опасавшегося читать Библию, дабы не отпасть от Христовой веры:

«Как, – говорит, – Библию не грешно читати, Что она вся держится на жидовской стати? Вон де за то одного и сожгли недавно, Что, зачитавшись там, стал Христа хулить явно. Ой, нет, надо Библии отбегать как можно, Бо, зачитавшись в ней, пропадешь безбожно».

К сим словам пиит сделал характерное примечание: «В Санкт-Петербурге 1738 году месяца июля и средних числах сожжен, по уложениям блаженные памяти российских государей, бывший морского флоту капитан за то, что принял жидовскую веру и так крепко на оной утвердился, что, не смотря на правды, упрямством своим в страшном на спасителя нашего Христа хулении погиб; который случай безмозгим невеждам немалую причину подал сумневаться о Библии, когда они слышат, что жиды ветхого закона держатся. О, как безумные и дерзкие невежды! Причина ли Библия святая дьявольского того орудия погибели?» Подтекст ясен: вовсе не Библия повинна в том, что воспринимается как еврейское учение («жидовская стать»), а «безмозгии», «безумные и дерзкие невежды», превратно ее толкующие.

Между тем, таких «безумных и дерзких невежд», обратившихся к еврейству, в России XVIII–XIX веков были, по сведениям историка Савелия Дудакова, сотни тысяч (и это несмотря на то, что иудаизм был в те времена официально объявлен «лжеучением», и осквернение синагоги преступлением отнюдь не считалось!). Еще до Кантемира известный публицист Иван Посошков упоминает о них в своих письмах. А св. Дмитрий Ростовский в «Розыске о раскольничьей Брынской вере» (1709) пишет о сектантах-щельниках (на Дону): «иже субботу по-жидовски постят». Субботники отвергали христианское вероучение, почитали Ветхий завет. А в нем их привлекали запрет пожизненного рабства, идея единобожия (а не Троицы) и отрицания «кумиров» (икон). В культе они стремились выполнять ветхозаветные предписания (обрезание, празднование субботы и еврейских праздников, пищевые и другие запреты). В царствование Екатерины Великой, и особенно при Александре, I секты молокан-субботников пустили такие глубокие корни, что стали появляться в губерниях, находившихся за чертой еврейской оседлости (Московской, Тульской, Орловской, Тамбовской, Воронежской, Пензенской, Ставропольской и т. д.). А Николай I повелел «именовать субботников жидами и оглашать, что они подлинно жиды». При этом, в отличие от иудеев, «жидовствующие» пропагандировали свое учение, обращая в свою «вреднейшую секту» все новых и новых адептов. С конца XIX века в среде субботников – русских людей, в той или иной степени соблюдавших Моисеев закон, возникло движение за переселение в Палестину, и они целыми семьями (Дубровины, Куракины, Матвеевы и др.) обосновывались в еврейских сельскохозяйственных поселениях, главным образом, в Галилее, где через два-три поколения растворились среди местного люда.

А что власти предержащие? Запалить костры инквизиции по всей православной России, в пламени коих сгорели бы заживо, в прах бы обратились тысячи «поганых капитанов Возницыных», им было уже не под силу. Да и времена уже наступили не те. Пришлось ограничиться поражением их в правах, запретами на передвижение и на брак с православными подданными, а то и ссылкой в Сибирь на казенные фабрики и заводы, а также призывом детей сектантов на армейскую службу кантонистами. Однако масштабы этого явления афишировать никто не собирался, и начальство подчас делало вид, будто и не происходило ничего вовсе. Да и сегодня мало кто знает о капитане Александре Возницыне и откупщике Борухе Лейбове, которые поплатились жизнью за свободу совести и веры.

 

Два лика императрицы. Елизавета Петровна

«Не жалеть за целость веры и Отечества последней капли крови, быть вождем и кавалером воинства, собирать верное солдатство, заводить шеренги, идти грудью на неприятеля!» – с такими словами 24 ноября 1741 года обратились к красавице-цесаревне Елизавете гвардейцы Преображенского полка. И она, дщерь Петрова, их «кума» и «царь-девица», в золоченой офицерской кирасе, увлекла за собой на штурм Зимнего дворца 308 гренадеров – и постылое «немецкое» правление пало. Занималась заря нового царствования. Его декларируемый пафос очень точно передал историк Евгений Анисимов: «Именно [Елизавета], видя неимоверные страдания русского народа под гнетом ненавистных иноземных временщиков, восстала «на супостаты». И с нею на Россию взошло солнце счастья. Прежний мрак и нынешний свет, вчерашнее разорение и сегодняшнее процветание – эта антитеза повторялась все царствование императрицы Елизаветы Петровны».

И в самом деле, не прошло и месяца после гвардейского путча, как в Успенском соборе Кремля 18 декабря 1741 года архимандрит Заиконоспасского монастыря Кирилл Флоринский уже клеймил иноверцев, с коими связывалось прежнее правление, называя их «человекояды птицы со своим стадищем». А архимандрит Свияжского монастыря Дмитрий Сеченов в присутствии монархини гневно обличал супостатов-немцев, которые «прибрали к рукам Отечество наше, коликий яд злобы на верных чад российских рыгнули; коликое гонение на Церковь Христову и на благочестивую веру восставши, их была година и сила темная, что хотели, то и делали. А во-первых, тщилися благочестие отнять, без которого бы мы были горшия турок, жидов и арапов». Учитель Троицкой семинарии Иннокентий Паскевич произнес знаменательные слова: «Нейтралитета наш Христос не любит».

Портрет императрицы Елизаветы Петровны. Гравюра Е.П. Чемесова

С легкой руки Елизаветы политика церкви в те времена стала воинствующе ортодоксальной. Как отметил писатель Казимир Валишевский, «религиозное проповедничество, ничем не стесненное в выборе средств; борьба страстная и пламенная против ереси пользовались ее поощрением и постепенно вылились во все виды, не исключая наиболее насильственных». Было резко ограничено распространение нехристианских вероучений, прежде всего, мусульманства; возбранялось строить мечети в местностях, населенных православными и крещеными иноверцами (только в Казанской губернии в 1743 году было снесено 418 мечетей). Крещение магометан и язычников, по большей части насильственное, приняло небывалые масштабы и, по некоторым данным, с 1743-1760 составило около 410 тысяч обращенных, причем неофит, как правило, освобождался от рабства, податей, уголовного преследования и награждался деньгами. Гонениям подверглись и не православные христианские конфессии: сократилось число армянских церквей; предполагался также перенос с Невского проспекта на окраины протестантских кирх. И хотя браки православных с католиками и протестантами допускались, но дети их могли быть крещены только по православному обряду.

При этом отход от православия и богохульство оставались тяжкими преступлениями и наказывались смертной казнью (которую Елизавета, вступив на престол, чинить как будто зареклась, но отступников и беззаконников секли кнутом, батогами и розгами в буквальном смысле «смертным боем»). Как отметил Александр Солженицын, императрица осуществляла и «железо-огненное преследование старообрядцев». По подсчетам историка Николая Костомарова, в царствование Елизаветы было совершено не менее шести тысяч самосожжений религиозных сектантов.

К слову, монархиня упорно боролась с «кощунниками» и в своем окружении: распорядилась сажать на цепь тех придворных, которые посмели «громко разговаривать в церкви» (для высокопоставленных сановников эта цепь была позолоченной). А именной ее указ 1757 года вменял в обязанность судейским служителям принимать участие в крестных ходах.

Но наиболее суровым религиозным преследованиям подверглись в те времена иудеи: елизаветинское правление отмечено беспрецедентно жесткими антиеврейскими узаконениями. Сама же императрица заслужила репутацию «последовательной и принципиальной антисемитки» (Фортунатов В. Российская история в лицах. Спб., 2009, С.195).

И в самом деле, 2 декабря 1742 года грянул «всемилостивейший» монарший указ: «Из всей Нашей Империи, как из Великороссийских, так из Малороссийских городов сел и деревень, всех мужеска и женска пола Жидов, какого бы кто звания или достоинства ни был… немедленно выслать за границу и впредь оных ни под каким видом в Нашу Империю ни для чего не впускать». Сия мера была вызвана фанатическим убеждением Елизаветы, что от евреев, «имени Христа Спасителя ненавистников, Нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно». При этом она объявляла себя правопреемницей «вселюбезнейшия Матери Нашей Государыни Императрицы Екатерины», которая указом 26 апреля 1727 года изгнала иудеев и запретила им въезд в Россию под любым предлогом. Хотя своих предшественников на троне (Петра II, Анну Иоанновну, Анну Леопольдовну) Елизавета не упомянула в своем указе, но таковое умолчание было весьма красноречивым, ибо это они, по ее разумению, неосмотрительно дозволили евреям торговать в ряде областей и городов, и вот теперь «Жиды в Нашей империи, а наипаче в Малороссии под разными видами… жительство свое продолжают». Терпеть врагов Христовых никак невозможно, их надлежит, наконец, всех выгнать вон, предварительно отобрав у них наличное золото и серебро. Укрывателям же евреев и прочим ослушникам грозит «высочайший гнев и тягчайшее истязание». А вот «кто из [евреев] захочет быть в Христианской вере Греческого вероисповедания», получит от монархини милость, благостыню и российское подданство.

Надо сказать, что нетерпимая политика монархини в отношении иудеев не оправдывалась ни экономическими, ни финансовыми резонами. Деловые люди Риги, Малороссии и прочих областей, где с помощью оборотистых сынов Израиля осуществлялась значительная доля коммерческих операций, свою выгоду знали и пробовали возражать. С мест полетели ходатайства в Сенат с просьбами разрешить евреям вести торговлю хотя бы в пограничных областях. И сенаторы выразили императрице «всеподданнейшее мнение», что из-за запрещения иудеям приезжать в страну не только купечество понесет убытки, «но и высочайшим интересам не малый ущерб приключиться может», и де не согласится ли государыня для «распространения коммерции» разрешить иудеям приезжать с товарами на ярмарки в Малороссию, Слободские полки, Ригу и другие прирубежные земли? На это 16 декабря 1743 года последовала знаменитая монаршая резолюция: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Вследствие сего указом Сената от 25 января 1744 года повелевалось категорически запретить евреям въезд в Россию «даже для торга на ярманки» и «о впуске их никаких ни откуда представлений не присылать».

Где же искать корни столь острой нетерпимости дщери Петровой к иудеям, беспрецедентной даже на фоне ее державных предшественников? Не ошибемся, если скажем, что она была впитана ею с молоком матери. Это подчеркивала и сама Елизавета, говоря, что выдворяя евреев из России, следовала «Всемилостивейшим матерним намерениям». Впрочем, известно, что антисемитские узаконения Екатерины I были в значительной мере внушены ей Александром Меншиковым, антисемитом самого непримиримого свойства, при котором она была лишь «карманной императрицей». А известно, что дочери Петра росли в семье Меншикова, в компании с его тремя чадами. И не исключено, что заскорузлая злоба и ненависть к евреям Меншикова, то и дело прорывавшиеся наружу, нашли в Лизетке (так ее называли домочадцы) самый горячий отзвук. И хотя Меншиков потом отстранит Елизавету от трона и станет ее злейшим врагом, все же преподанные ей уроки юдофобии легли на самую благодатную почву. Ведь и в подмосковном Измайлово, при Дворе благочестивой вдовы ее дяди – царя Иоанна V, Прасковьи Федоровны, где Елизавета воспитывалась вместе с двоюродными сестрами, они читали Святое Предание, затверживали поучения отцов Церкви о том, что евреи «нечистые и мерзкие», а синагога – «убежище демонов». Впрочем, Елизавета впитала в себя и европейский антисемитизм. В ее личной библиотеке наличествовали книги по истории средневековой Испании, а также Португалии и Польши. Она узнала и о кровавом навете и об отравлении колодцев и о прочих (мнимых) преступлениях потомков Иудиных, и все это множило ее высочайший гнев на «злокозненных жидов». Нет, конечно, устраивать показательные аутодафе, как это делали инквизиторы в Испании и Португалии, в России не следует, но с неверными надлежит расправиться со всей суровостью.

Предыдущие царствования, особенно правление регентши Анны Леопольдовны, ассоциировались у Елизаветы с непростительной терпимостью по отношению к нехристям. Более всего ее возмутила зловредная статейка в официальных (!) «Санкт-Петербургских ведомостях» (1741, № 45, 5 июня) о том, как «праздновали жиды с торжественною церемонию рождения Эрцгерцога». Сие действо, проходившее в основанном еще в XVI веке Еврейском квартале Праги, получило в газете самое подробное и детальное описание. И что особенно огорчительно, жиды представали здесь не как гарпагоны и изгои, а, подобно другим народам, во всем многообразии родов и званий. Ведь согласно газете, среди них были трубачи, скороходы, сапожники, мясники, позументщики, писари, сторожа, студенты с серебряными книгами в руках, меламеды, врачи, музыканты, скорняки, «перед которыми несли два щита, из мехов сделанные, на одном из оных изображены портреты королевы и принца, а на другом виден был Давыдов щит», акробаты, арлекины, шуты и т. д. Да и внешний вид иудеев автора статьи явно впечатлил: он назвал их «богатоубранными жидами», причем некоторые были с круглыми черными шляпами, иные в венгерском платье, кто-то был одет «самыми дорогими мехами всех сортов», другой в гусарской одежде публике «всякие приятные мины показывал». Зачем вообще подданным Российской империи, куда въезд евреям заказан, знать о каком-то там жидовском празднестве?! Да к тому же, благожелательный тон по отношению к христопродавцам совершенно недопустим. Уж не собиралась ли Анна Леопольдовна дать им какое послабление?

А в России главной костью в горле Елизаветы был некрещеный еврей-банкир Леви Липман. Этот финансовый воротила, поставлявший ювелирные изделия августейшим особам на астрономические суммы, куролесил при русском Дворе уже с десяток лет и казался непотопляемым. При этом, когда в Европе распространились слухи о его отставке, власти их опровергли: «Обер-комиссар господин Липман коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает». Коммерция и впрямь выдалась знатная: правительница Анна Леопольдовна и ее окружение наперебой заказывали «придворному жиду» украшения и драгоценности на огромные суммы (один только принц Брауншвейгский Антон Ульрих остался должен ему 14 ООО рублей).

Писатель Евгений Маурин в историческом романе «Людовик и Елизавета» сообщает, что цесаревна, погрязшая в долгах во время правления Анны Леопольдовны, будто бы «пыталась обратиться к придворному банкиру Липману; но еврей поставил такие условия, что Елизавете Петровне, если бы она приняла их, пришлось бы запутаться на несколько лет». Подтверждения этому не находится – более того, нет сведений, что обер-комиссар ссужал царствующим особам деньги под большие проценты. Однако факт знакомства будущей императрицы с Липманом несомненен (уж больно приметной фигурой был он при Дворе), равно как и то, что еврейский толстосум вызвал у нее самые враждебные чувства. Ведь о том, сколь одиозной фигурой был Липман в глазах окружения Елизаветы, можно заключить из записок близкого к ней маркиза Жака-Иоахима де ла Шетарди. Тот повторяет миф о всемогуществе «придворного жида», говорит о его хитрости и способности «распутывать и заводить всевозможные интриги», и делает однозначный вывод: «можно сказать, что Липман правит империею!»

Впрочем, секрет долгожительства Липмана объясним: он угождал самым изысканным вкусам лакомых до роскоши царствующих особ. А что Елизавета? Ее фанатическая страсть к пышности и щегольству не только не уступала, но и превзошла своих венценосных предшественниц. По словам князя Михаила Щербатова, Двор ее «в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии – все, что есть богатее, в столе – все, что есть драгоценнее, в питье – все, что есть реже, в услуге – возобновя прежнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их… Подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов».

Тон при этом задавала сама императрица-модница – обладательница пятнадцати тысяч платьев, тысяч пар обуви, сотен отрезов самых дорогих тканей. Она и сама переодевалась по семь раз на дню, и своим придворным наказала являться на бал или куртаг каждый раз в новом платье (по ее приказу гвардейцы даже метили специальными чернильными печатями одеяния гостей – чтобы впредь в старых костюмах показываться не смели!). А поисками самых модных вещиц для государыни были озабочены не только в России, но и за границей. Все парижские новинки сперва доставлялись во дворец; монархиня отбирала понравившееся, расплачивалась с поставщиками весьма скупо, и только после этого они получали право продавать оставшееся простым смертным. И не дай Бог нарушить сие правило: одна ослушница, некая госпожа Тардье, была за это арестована – в гневе императрица была страшна! Необыкновенная красавица в молодости, она страдала стойким комплексом нарциссизма; как сказал о ней историк Василий Ключевский, Елизавета «не спускала с себя глаз». Императрица страсть как была охоча до драгоценных камней, жемчуга, а особенно бриллиантов, которые вошли при ней в большую моду.

Казалось, расторопный и исполнительный обер-гофкомиссар Липман мог ей очень пригодиться, если бы… не оказался жидом. Исследователи говорят о мистическом страхе Елизаветы перед иудеями, приправленном к тому же брезгливым высокомерием. Ближайшая ее наперсница, болтунья-интриганка Мавра Шепелева (о ней говорили: «злая, как черт, и такая же корыстолюбивая») хорошо знала вкусы своей госпожи и умела подстроиться под ее капризный характер. Вот и в своих цидулках к Елизавете она писала лишь о том, что могло задеть ее за живое. «Жидов множество, и видела их, собак!» – сообщала она в письме из Нежина в 1738 году, подзадоривая августейшую подругу в ее нелюбви к евреям.

Получается, что императрица ненавидела этих «собак» больше, чем любила роскошь и пышность. Она не собиралась терпеть «христопродавца», да еще у кормила власти, и тут же прогнала его со Двора. Монархиня незамедлительно упразднила даже сами придворные должности обер-гоф-комиссара и камер-агента, напоминавшие о ненавистном инородце. Но, устранив Липмана, Елизавета не преминула воспользоваться четко отлаженным механизмом ювелирной работы при Дворе, пружины которого завел этот ненавистный еврей.

Для самой монархини и для сливок общества, не покладая рук, трудился ювелир Иеремия Позье, который имел к государыне более свободный доступ, чем генерал-прокурор или даже канцлер империи. Этот самый Позье был креатурой Липмана. Когда-то еврей угадал в нем, нищем, погрязшем в долгах швейцарце, будущего «Фаберже XVIII века», поддержал его в трудный момент и ввел в придворный круг. Позье, личный бриллиантщик Елизаветы, долгое время работал с евреем в тесной спайке и с благоговением вспоминал об их тандеме. Получилось так, что Липман, как заправский кукловод, делегировал Позье ко Двору новой императрицы, и тот продолжил его дело. Между прочим, отойдя в тень, этот еврей продолжал заниматься огранкой бриллиантов за границей (имел контору в Голландии), и не исключено, что его агенты поставляли камни в Москву и Петербург через христианских посредников.

И что же? – нигде в мире (разве что, кроме как в Индии, где «не счесть алмазов в каменных пещерах») не было такого обилия бриллиантов, как в России в елизаветинские времена! Они покрывали головные уборы и прически дам, украшали их платья, у мужчин камни сверкали на пряжках, орденских знаках, шляпах, тростях, табакерках, пуговицах, обшлагах камзолов. Мелкие солитеры лежали кучами при Дворе на карточных столах. Их приманчивый блеск говорил о неимоверном богатстве русской знати.

Иеремия Позье

Погрязшая в роскоши государыня все же немало радела и о духовном здоровье подданных. С ее именем связана так называемая Елизаветинская Библия (полный перевод Священных книг Ветхого и Нового Завета на старославянском языке), увидевшая свет в 1751 году. Она и сегодня, с некоторыми незначительными изменениями, продолжает использоваться Русской церковью в богослужении. По этому поводу один историк-почвенник язвительно заметил: «Интересно получается: Елизавета, как известно, жидов не любила и выпустила даже приказ об их высылке из России, но Библию, в составе которой был Танах, разрешила напечатать, очевидно, не связывая одно с другим или вообще не вникая в суть явлений». Замечание странное, если принять во внимание, что почитание христианами и церковниками Ветхого Завета никогда не исключало их антисемитизма. Ведь вполне очевидно, что в общественном и религиозном сознании преемственность между современными «жидами» и их библейскими пращурами вовсе не осознавалась. Кроме того, само по себе следование Ветхому Завету (а не последующим «превратным» его толкованиям) в царской России никак не дискриминировалось. И хотя в проповедях читались лишь Псалтирь и некоторые места из Пророков, к караимам власти проявляли исключительную терпимость.

Надо сказать, что и по мнению некоторых российских интеллектуалов той поры, евреи вполне заслужили изгнание. Известный историк, в прошлом член «ученой дружины», Василий Татищев назвал указ Елизаветы «мудрым» и «своевременным». Он взял на себя труд разъяснить монаршую волю и гневно шельмовал: «Изгнаны они, иуды, из России за великие и злые душегубства, убиения ядом лучших людей, людей русских. Распространение отравных зелий и тяжких смертельных заразительных болезней всяческими хитроковарными способами, за разложения, кои они в государственное дело вносят. […] Особливо опасны они, природные ростовщики-кровососы, тайные убийцы и всегдашние заговорщики для Великой России». Не вполне понятно, кто поведал Татищеву о помянутых душегубствах евреев и где он их наблюдал (а он мог встречаться с иудеями и на Украине, где служил в составе драгунского полка, и в Берлине, Дрездене, Бреславле во время учебы, и когда находясь в действующей армии под Кенигсбергом и Данцигом). Но вот на «злое душегубство» самого Татищева указать можно. Это по его представлению в 1738 году был сожжен заживо татарин Тойгильд за отступничество от православия и возврат в магометанство (как изъяснились доморощенные инквизиторы, «он, яко пес, на свои блевотины вернулся»). Аутодафе несчастного состоялось на глазах у толпы крещеных татар, чтобы другим неповадно было!

Воинствующий пафос инвектив Татищева достиг такой точки каления, что оставил далеко позади даже непримиримых к иудеям церковников, для которых преступления евреев состояли в распятии Христа и упорном отрицании его божественной природы. Польские же и западноевропейские приемы юдофобии – более изощренные и причудливые (частично взятые на вооружение Татищевым) – в России просто не понадобились, ибо и этого оказалось вполне достаточно, чтобы не пускать евреев в страну, о чем писал английский историк Джон Клиер. Примечательно, что и в великоросских пословицах, песнях, частушках евреи вообще не упоминаются. А знаток русского лубка Дмитрий Ровинский подытожил: «В прежние времена о евреях в Москве не слыхивали, поэтому не существует никаких смешных картинок, их изображающих». Единственное найденное им исключение для XVIII века представляет собой гравюра на дереве, изданная в Киеве Адамом Гошенским с надписями на польском (!) языке.

И все же именно в царствование Елизаветы в русском литературном языке слово «жид» стало употребляться с отрицательной экспрессивной оценкой и определилось как оскорбительное. Интересно в этом отношении свидетельство мемуариста Андрея Болотова, принявшего участие в прусском походе. В бытность под Кенигсбергом ему предложили «посмотреть на жидовскую свадьбу». И увиденное настолько не согласовалось с расхожими представлениями о евреях (с коими он никогда ранее не встречался), что россиянин воскликнул в сердцах: «Я смотрел тогда с особливым любопытством на сих новобрачных и не мог довольно надивиться всему поведению их, которое было столь порядочно, что я никак бы не подумал, что это жиды были, если б мне того не сказали». Болотов настолько был впечатлен «порядочными» еврейками, что беспрерывно танцевал с ними менуэт, польский, мазурку и «затанцевался» до полуночи. Так что ему пришлось сделаться толерантным к народу Израиля.

А вот дипломату и стихотворцу, князю Антиоху Кантемиру приписывают такие слова: «По мудрости Государей российских Великая Россия доселе есть единственное государство европейское, от страшной жидовской язвы избавленное. Но зело тайные иудеи, притворно в христианство перешедшие, в Россию ныне проникают и по телу ее расползаются. Особливо норовят и хощут сии лейбы и пейсохи вползти ко Двору в лейб-медикусы, пролезть в академию де Сиянс (Академию наук – Л.Б.), к пружинам и ключам державной махины подобраться. Посему за кознями и происками жидовскими зорко следить надобно». Нет сомнений, что речь идет здесь о втором лейб-медике императрицы потомке марранов, значившемся католиком, Антонио Нуньес Рибейро Санчесе (1699-1782), талантливом враче и ученом. Монархиня часто прибегала к его квалифицированной помощи. Между прочим, среди его выдающихся заслуг перед империей есть одна, которую невозможно переоценить: в 1744 году он излечил опасно больную плевритом невесту великого князя Петра Федоровича, будущую императрицу Екатерину II (как потом писала она сама, «с Божьей помощью меня от смерти спас»). Иными словами, не будь этого еврея, Россия бы осиротела, ибо лишилась бы Великой Екатерины!

Когда лейб-медик Санчес из-за болезни глаз подал в отставку, его проводили из России во Францию с большими почестями. В выданном ему аттестате (абшиде) от 4 сентября 1747 года за подписью Елизаветы указывалось, что «в исправлении по искусству его медицинского дела, будучи в разных местах, доныне препроводил, как искусному доктору и честному человеку надлежит, добропохвально». Петербургская Академия наук поспешила избрать Санчеса «почетным членом физического класса, с определением Ея Императорского Величества жалования 200 руб. в год» с тем, чтобы он из-за кордона «для здешней Академии разные пьесы и диссертации присылал». Он отправился во Францию, чтобы после продолжительного отдыха снова практиковать медицину и писать научные трактаты. Выполнял он и поручения петербургских академиков: вел переговоры о поступлении на русскую службу видных ученых-иностранцев.

Антонио Нуньес Рибейро Санчес

Тем неожиданнее и обиднее стал для него полученный из России указ Елизаветы Петровны от 10 ноября 1748 года о том, чтобы Санчеса «из академических почетных членов выключить и пенсии ему с сего числа не производить». Лишившись ученого звания и важного источника существования, доктор пишет президенту Петербургской Академии Кириллу Разумовскому недоуменное письмо. И вот ответ: «Императрица полагает, что было бы против Ее совести иметь в Своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Отчаявшись, Санчес прибегнул к заступничеству известного математика-швейцарца Леонарда Эйлера, бывшего членом Петербургской Академии со дня ее основания. Но ни ходатайство Эйлера (написавшего: «Я сильно сомневаюсь, чтобы подобные удивительные поступки могли содействовать распространению славы Академии наук»), ни явное расположение к Санчесу Разумовского положения его не изменили: Елизавета Петровна была непреклонна.

Стоит подчеркнуть, что антисемитизм императрицы носил исключительно религиозный характер, в отличие, скажем, от Вольтера, питавшего к евреям расовую неприязнь, на что обратил внимание американский историк Джеймс Ф. Бреннан. В самом деле, французский просветитель говорил о «природной глупости и лживости евреев», аттестовал их народом «варварским, корыстолюбивым», «самым отвратительным на земле». Елизавета же этническими фобиями не страдала, всемерно поощряя обращение иудеев в православие, желала видеть таковых своими подданными. И в этом она была весьма принципиальна и последовательна. Подобно своему великому отцу, она возвысила многих крещеных евреев, причем некоторые из них сыграли заметную роль в ее жизни, да и в истории всего Дома Романовых. Христиане «жидовской породы», несмотря на наветы об их извечных кознях и происках, не вызывали у императрицы подозрений в тайном иудаизме. Казус с лейб-медиком Санчесом – единственный случай такого рода, да и произошел он из-за доноса: как полагает историк XIX века Михаил Шугуров, письмо Санчеса из Парижа с неосторожными высказываниями в пользу иудейской веры было перехвачено и доведено до сведения монархини, после чего тот и был подвергнут обструкции.

Забавно, что перлюстрацию корреспонденции из-за границы осуществлял тогда директор Петербургского почтамта лютеранин Федор Юрьевич Аш (1683-1783), тоже этнический еврей. Впрочем, это было вменено ему в должностные обязанности, в изветах же упражнялись совсем другие кувшинные рыла, поднаторевшие в кляузах. Федор Аш начал служить по почтовому ведомству еще при Петре и возглавил его при Екатерине I. Елизавета высоко ценила его за исполнительность, аккуратность и, главное, за столь редкую среди чиновников несклонность к мздоимству. В 1744 году она пожаловала ему полковничий ранг, а также вечное владение мызой Хотинец, что в Ямбургском уезде, с 296 крепостными душами. Окончил же он свои труды и дни в чине статского советника.

Весьма покровительствовала императрица и братьям-выкрестам Исааку и Федору Павловичам Веселовским. Исаак Павлович сыграл в жизни Елизаветы немаловажную роль, ибо в течение трех лет (с 1722-1725 гг.) обучал ее, тогда еще отроковицу-цесаревну, французскому языку, приобщал к французской словесности и культуре. Не здесь ли следует искать истоки той галломании, которая заполонит впоследствии Двор Елизаветы Петровны? Впрочем, карьера Исаака была крайне затруднена, сначала из-за противоборства с всесильным Меншиковым, а затем из-за каприза взбалмошной Анны Иоанновны. Из бумаг видно, что ему много лет не выплачивали жалования. В марте 1741 года он в чине коллежского асессора был отставлен от службы, как он писал, «за немощию». Но «немощь» разом покинула Исаака Павловича, как только на российский престол взошла Елизавета. Уже в декабре 1741 года Веселовский был произведен в действительные статские советники, перемахнув тем самым через целых четыре ступени в «Табели о рангах». Его назначают главой Секретной экспедиции Коллегии Иностранных дел. В 1745 году Веселовский был произведен в тайные советники, а в 1746 году ему был пожалован орден св. Александра Невского.

В 1742 году императрица приставила Исаака к наследнику престола Петру Федоровичу для обучения его русскому языку, которым тот, живя в Голштинии, не владел. Если принять во внимание мнение некоторых современных писателей России о том, что постичь «глубокие корневые корни русского языка» может только натуральный русак, то выбор еврея в качестве учителя словесности было для «принципиальной антисемитки» Елизаветы поступком легкомысленным и даже беспринципным. Но Исаак Павлович – на удивление нынешним почвенникам! – ментором оказался превосходным, поскольку уже через год занятий порфирородный отрок свободно изъяснялся и грамотно писал по-русски. «Самый умный человек в России» (так назвал его один именитый иностранец), Исаак Веселовский жил передовыми идеями эпохи. Он был завзятым книгочеем и напряженно следил за современной ему литературой.

И Веселовский не побоялся перед лицом императрицы настойчиво ходатайствовать о своих соплеменниках. Какие только резоны он не приводил, объясняя все выгоды жительства иудеев в Российской империи! Он склонил на свою сторону даже канцлера Алексея Бестужева. Но монархиня к «врагам Христовым» была неумолима. Как же отреагировала она на это «дерзкое» прошение крещеного еврея? Во всяком случае, она его не наказала, не подвергла опале, демонстрируя к нему свою прежнюю приязнь. Скорее всего, она приняла его настойчивость за проявление наивного благодушия, впрочем, извинительного для христианина.

До генеральских чинов дослужился при Елизавете и брат Исаака, Федор Веселовский. Став в 1720 году дипломатом-невозвращенцем из-за укрывательства в Лондоне опального брата Авраама, он в 1742 году получил, наконец, всемилостивейшее разрешение вернуться в Россию и стал (пожалуй, первым и единственным в российской истории!) евреем-церемониймейстером императорского Двора. Можно вообразить, как этот царедворец открывал торжественные церемонии, представительствовал на праздниках, куртагах! И никого, включая монархиню, почему-то не заботила его «жидовская порода», хотя она всем бросалась в глаза. Между прочим, в 1757 году он ездил в Женеву и вел переговоры с Вольтером о написании им истории царствования Петра Великого. Знаменательно, что просветитель и меценат Иван Шувалов привлек Федора, как человека энциклопедически образованного, в недавно основанный Московский университет – куратором. Труды Веселовского были отмечены государыней, которая в 1761 году пожаловала ему орден св. Александра Невского, а также высокий чин тайного советника.

Между прочим, императрица предлагала вернуться в Россию и Аврааму Веселовскому, посулив ему полное прощение и милости (правда, тот ехать не пожелал и остался доживать свой век в Швейцарии).

Елизавета всегда симпатизировала соратнику отца, обер-полицмейстеру Петербурга, красивому и ладному Антону Дивьеру, радушно принимая его при Дворе. И ее мать когда-то тоже была к нему более чем благосклонна – пожаловала графским титулом, чином генерал-лейтенанта, орденом св. Александра Невского; поговаривали даже об их с Екатериной романтических отношениях. А вот светлейший князь Меншиков испытывал к нему жгучую ненависть (не мог смириться с тем, что его родная сестра вышла замуж за этого жида). На излете царствования Екатерины I и схлестнулись интересы властолюбивого Меншикова и группы царедворцев, к коей примкнул Дивьер. Светлейший возжелал возвести на престол сына покойного царевича Алексея, малолетнего отрока Петра, женить его на своей дочери Марии, а самому стать при этом фактическим регентом империи. Дивьер же был сторонником того, чтобы Екатерина короновала цесаревну Елизавету или Анну, или обеих вместе. «Тогда государыне будет благонадежнее, потому что они ее родные дети», – настаивал он.

В этой баталии верх взяла партия Меншикова. Под нажимом светлейшего ослабевшая от болезни Екатерина за несколько дней до кончины подписала нужный ему указ. Антон был схвачен, вздернут на дыбу, бит кнутом, а затем сослан в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что на пустынном берегу Лены, в 800 верстах от Якутска. В этой глухомани он томился долгих пятнадцать лет. Но Елизавета, памятуя о его верности и неподкупности, став самодержавной императрицей, вернула его в Петербург. Дивьеру были возвращены все чины, ордена и регалии. Монархиня пожаловала ему 1800 душ крестьян из имения ненавистного им обоим Меншикова, а также деревню Зигорица в Ревгунском погосте (180 дворов). Он был также произведен в генерал-аншефы. Идя по стопам отца, она вновь назначает Дивьера обер-полицмейстером Петербурга. Но многолетние страдания и лишения надломили его здоровье; он часто хворал и умер в 1745 году, прослужив наново в полиции не более полугода.

И еще один еврей, сержант Преображенского полка Петр Грюнштейн пользовался особым расположением Елизаветы. Он сыграл выдающуюся роль в возведении Елизаветы на престол. В прошлом саксонский купец, этот дважды перекрещенец (сначала в лютеранство, а затем в православие) вел агитацию в пользу дщери Петровой в гренадерской роте, которая и стала главной силой гвардейского путча 25 ноября 1741 года. Человек недюжинных организаторских способностей, он, по словам историка, был «настоящим вожаком, который мог справиться со своевольной толпой своих товарищей». Елизавета пожаловала его знатными поместьями, генеральским чином, потомственным дворянством, 927 крепостными душами. С помпой отпраздновала она свадьбу этого еврея и преподнесла молодым в подарок еще 2000 душ. Прознав же о том, что сержант лейб-компании Ивинский совратил новобрачную, а самого «жида» вознамерился предать смерти, монархиня тут же пришла на помощь Грюнштейну и отправила злоумышленника в тюрьму.

Но, к несчастью, Грюнштейн не выдержал испытания монаршей щедростью. Милости, посыпавшиеся на него, как из рога изобилия, ослепили незадачливого гвардейца. Он настолько уверовал в свои огромные возможности, что стал вмешиваться в важные государственные дела. Грубо, в ультимативной форме он стал требовать от своего командира Алексея Разумовского отставки влиятельного генерал-прокурора Никиты Трубецкого – угрожал, что сам убьет этого «изменника, спасая императрицу от самого зловредного человека». А в бытность в Нежине учинил драку и нещадно отлупцевал родственников самого Разумовского, крича при этом: «Я Алексея Григорьевича услугою лучше, и он через меня имеет счастье, а теперь за ним и нам добра нет, его государыня жалует, а мы погибаем!» Государыне ничего не оставалось, как отправить опасного буяна в ссылку, в Великий Устюг.

Понятно, что никакой антисемитской подоплеки опала и ссылка зарвавшегося Грюнштейна никак не имела. Ведь покровительством Разумовского, да и самой монархини пользовался еще один еврей, Василий Алексеевич Вагнер, который даже управлял имениями Разумовского в должности генерал-адъютанта. Любопытно, что этот иудей – в обход запрещения – был в 1716 году тайно привезен в Россию из Пфальского графства Саксонии родовитым Семеном Салтыковым, крестился в 1729 году, причем его восприемником был богатейший помещик, сенатор и тайный советник Алексей Черкасский. Именным указом от 3 сентября 1750 года Елизавета пожаловала Вагнеру потомственный дворянский титул, ибо он, по ее словам, «из Еврейского закона восприял православную веру греческого исповедания, и притом своими честными поступками Нашего Императорского Величества Высочайшую милость себе заслужил». Сын же Вагнера, Алексей, был произведен в придворные пажи. Монархиня также высочайше повелела записать Вагнера в герольдию. А умельцы из рисовальной конторы изготовили и герб этого «еврея во дворянстве»: на голубом поле плоский золотой крест в сердце щита между тремя серебряными подвесками. Над щитом – стальной дворянский шлем, с поставленным на нем голубым крылом. По сторонам щита опущен намет голубого цвета, с правой стороны подложенный золотом, а с левой – серебром.

Надо сказать, что и слова об «интересной прибыли», которую императрица от иудеев получать не желала, на выкрестов не распространялись. В ее правление не гнушались пользоваться их сноровкой и коммерческой хваткой. Свидетельство сему карьера сына московского купца Якова Михайловича с говорящей фамилией Евреинов. Его заприметил еще Петр I – отправил в Голландию учиться иностранным языкам и коммерции, а в 1723 году назначил генеральным консулом в Кадис в чине коллежского советника. Елизавета, оценив способности оборотистого еврея, в 1742 году сначала сделала его членом, а в 1753 году и президентом Мануфактур-коллегии и действительным статским советником, с жалованием в 1058 рублей. Он также возглавил Коммерческий банк российского купечества. В дарованном ему монархиней селе Троицком он построил великолепную Суконную фабрику. Государыня наградила его за труды орденом св. Анны. Интересно, что обыкновенно скупой на похвалы пиит Александр Сумароков отозвался о Евреинове весьма благосклонно. Рассказывают, что однажды в книжной лавке он услыхал, как слуга одного барина спрашивал комедию «Честный человек и плут». – «Друг мой, – парировал Сумароков, – я советую тебе разделить свою покупку пополам; «Честного человека» отнеси к товарищу моему Евреинову, а «Плута» к своему барину».

В числе еврейских промышленников, поощряемых императрицей, мы находим и бумажного фабриканта Якова Христиана Лакосту, сына известного шута Яна Лакосты, забавлявшего Петра I и Анну Иоанновну. О том, что Елизавета осталась довольна работой Якова Христиана, говорит хотя бы то, что она дважды повысила его в чине и произвела в майоры.

Остается неясным, сколько же иудеев было изгнано из России в царствование Елизаветы. Данные разнятся. Согласно официальной справке Генеральной войсковой канцелярии, в 1743 году из Малороссии выдворили 142 иудеев. Никакими другими точными сведениями мы не располагаем, и о масштабах депортации можно лишь гадать. Историк Юлий Гессен утверждает, что в результате сей акции «Россия осталась при Елизавете без евреев». А Семен Дубнов приводит другую цифру: 35 тысяч иудеев было изгнано из империи к 1753 году. С ним полемизирует Александр Солженицын, напомнивший, что тонкий знаток еврейства Генрих Грец ровно ничего не пишет об исполнении этого указа Елизаветы. Он также приводит мнение публициста Генриха Слиозберга о том, что в царствование Елизаветы лишь «делались попытки к выселению евреев из Украины». «Скорей надо признать вероятным, – заключает Солженицын, – что, встретив многочисленные сопротивления и у евреев, и у помещиков, и в государственном аппарате, указ Елизаветы так же остался неисполненным или мало исполненным, как и предыдущие подобные».

Ясно одно: если кто из иудеев и обретался в империи, то нелегально. Сыны Израиля вынуждены были прятаться, вести унизительное подпольное существование, переезжая с места на место. Единственный известный нам случай проживания и активной деятельности некрещеного еврея под скипетром Елизаветы – это феномен Давида Леви Бамбергера. Обладатель иноземного титула «покровительствуемый еврей», он, несмотря на все гонения, ухитрился шестнадцать лет заниматься коммерцией в курляндской Митаве, жительствовал в Риге, а во время Семилетней войны подвизался сначала в качестве фактора командующего русской армией при Гросс-Егерсдорфе генерал-фельдмаршала Степана Апраксина, а затем поставщика русского корпуса в Курляндии. В 1760 году «обер-офицерам, состоящим при складах», было приказано оказывать снабженцу-еврею всякое содействие. Впрочем, едва ли императрица знала о его существовании. Впоследствии, в начале царствования Екатерины II, Бамбергер в числе трех митавских евреев будет тайно вызван в Петербург для обсуждения правительственного проекта об организации переселения евреев в Новороссию…

Такой она была, российская государыня Елизавета Петровна, последовательной и принципиальной в своей суровости к иудеям и полной милосердия и благожелательности к крещеным евреям. Она покинула сей мир 25 декабря 1761 года. Во всех православных храмах проходили траурные песнопения на помин души почившей в бозе императрицы. А раввины синагоги Кенигсберга выбрали для отпевания Елизаветы 48-й псалом, где говорится о наказании нечестивых после смерти. Звучали беспощадные слова осуждения: «Ведь человек в чести не пребудет, он подобен животным, которые погибают. Такова участь тех, кто надеется на себя, и доля тех, кто после них одобряет слова их. Как овцы, они уготованы миру мертвых; смерть будет их пасти… В прах обратятся их тела, жилищем их будет мир мертвых». Осквернение памяти монархини вызвало бурю возмущения в России и Европе. Однако и иудеев – нет, не оправдать! – понять можно: они платили за ненависть к своим единоверцам той же монетой.

 

От равноправия – к черте оседлости. Екатерина Великая

Во время своего путешествия на юг империи в 1787 году Екатерина Великая приняла депутацию новороссийских евреев. Те подали петицию с просьбой отменить употребление в России оскорбительного для них слова «жид». Императрица согласилась, предписав впредь использовать только слово «еврей». Сговорчивость Екатерины тем понятнее, что речь шла не об искоренении национальной и религиозной нетерпимости к евреям, а лишь о слове, ни к чему ее не обязывавшем. Слова, слова, слова… Подобный прецедент уже был: императрица незадолго до того издала указ, запрещавший в письмах на высочайшее имя уничижительную подпись «раб», заменив ее на просвещенное: «верноподданный». Любопытно, что нашелся пиит (Василий Капнист), который написал по этому поводу хвалебную «Оду на истребление звания раба», где толковал монарший указ не иначе как освобождение от крепостного права. И что же Екатерина? Она велела передать зарвавшемуся стихослагателю: «Вы хотите уничтожения рабства на деле… Довольно и слова!». Сказанное императрицей можно отнести и к евреям, тем более, что табу на бранное слово «жид» распространялось только на официальные правительственные документы; в устной же речи, равно как и в произведениях изящной словесности, употребление этого слова отнюдь не возбранялось.

Если говорить об отношении Семирамиды Севера к еврейскому племени, то явственно прослеживается ее неукротимое желание примирить, казалось бы, непримиримое: передовые идеи века Просвещения и вытекающие из них эмансипацию и интеграцию этого малого народа в составе многонациональной империи – и заскорузлую ненависть к нему большинства населения, приправленную вдобавок религиозным антисемитизмом и ксенофобией.

Дикинсон В. Портрет императрицы Екатерины II

Однако на словах императрица не уставала повторять, что занята «неусыпной заботой о благе всех подданных», «без различия расы и веры». В «Наказе, данном Комиссии о сочинении проекта Нового Уложения» (1768) Екатерина провозгласила весьма прогрессивные постулаты. Их основой во многом были идеи французских просветителей, которыми она была одушевлена.: «Равенство граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам… В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный, для спокойствия и безопасности своих сограждан, был порок запрещение или недозволение различных вер… Человек, кто бы он ни был… сие одно слово подает уже совершенное изображение всех нужд и всех средств к удовлетворению оных». В этой связи историк Сергей Бершадский замечает: «Для ученицы философов XVIII в. вероисповедные различия не имели никакой важности. Поэтому в основе ее политики не могли лечь ни старомосковские взгляды на евреев как на басурман вообще, ни мысли преемников Петра Великого, выраженные всего лучше в известной резолюции императрицы Елисаветы Петровны».

Екатерина настойчиво подчеркивала свою приверженность идеям и духу Просвещения, покровительствовала философам, состояла со многими из них в переписке, а некоторых радушно принимала в Северной Пальмире. Но все ли из них, корифеев века, проявляли к евреям одинаковое благодушие и толерантность? Мнения существенно разнились. Шарль Луи де Монтескье в своем «Духе законов» считал источником бед евреев нетерпимость к ним христиан. Призывал «отменить все частные подати, наложенные на евреев, а также дать им более обширные привилегии» и грезил о том времени, когда можно будет возгласить: «Теперь евреи спасены: суеверия более не восторжествуют, их более не станут уничтожать из-за убеждений». В этом же ключе писал шевалье Луи де Жокур: «Государи осознали свои собственные интересы и стали проявлять больше умеренности в отношении к евреям. В отдельных местах, как на севере, так и на юге почувствовали, что без их помощи невозможно обойтись. Не говоря о великом герцогстве тосканском, Голландия и Англия, вдохновляемые самыми благородными принципами, всеми способами смягчили их положение при неизменном покровительстве правительств этих стран». Но были и другие. Жан Жак Руссо, хотя и отмечал сплоченность и своеобычность евреев, называл их «самым подлым из народов, когда-либо существовавших». И энциклопедист Никола Буланже обличал: «Евреи остаются рассеянными, потому они необщительны, нетерпимы, слепо привязаны к своим предрассудкам». Целые потоки брани в адрес иудеев из рыгал Поль Анри Тири Гольбах. Он горячо настаивал на том, что современные евреи, равно как и их пращуры, чужды истинной морали и «хорошо известны своими мошенничествами и недобросовестностью». При этом предостерегал, ни в коем случае не давать им силу, ибо, «если бы они были более могущественными…. то возобновили бы те трагедии, которые в древности постоянно происходили в их стране».

Да и Вольтер, к мнению которого Екатерина II очень прислушивалась, стоял на непримиримо антисемитских позициях, как точно заметил Евгений Дюринг, «он презирал евреев как античных, так и современных, не только от всего сердца, но и всеми силами своего ума». Его инвективы пышут злобой. Он обращался к евреям: «Возвращайтесь по возможности скорее в Иудею – там вы можете вволю исполнять на своем отвратительном жаргоне вашу отвратительную музыку». И Дени Дидро, с одной стороны признавал, что «во всех странах Европы, где правит коммерция, находясь в безопасности, [евреи] стали средством, с помощью которого самые отдаленные друг от друга народы могут вступить в контакт», с другой не уставал повторять, что они «обладают всеми недостатками, присущими невежественной и суеверной нации».

Когда Дидро в бытность в Петербурге обратился к Екатерине с вопросом касательно евреев, та ответствовала: «Евреи были изгнаны из России императрицей Елизаветой в начале ее царствования, около 1742 года. В 1762 году шла речь о том, чтобы их вернуть, но так как вопрос был поднят несвоевременно, то дело осталось в том же положении. В 1764 году евреи были допущены жить и торговать в заднепровской Новороссии… В конце концов, допущение их в Россию сильно повредило бы нашим мелким торговцам; эти люди все себе заграбастают и вызовут больше неудовольствия, чем дадут выгоды при возвращении своем в Россию». Любопытно в этой связи напомнить, что в свое время Петр Великий, отказывая евреям в праве торговать и селиться в России, говорил прямо противоположное: «Хотя они [жиды – Л.Б] и считаются искусными обманщиками в торговле целого света, однако, сомневаюсь, чтобы им удалось обмануть моих русских». Кто же прав? Думается, Екатерина, которой были известны свойства купеческого сословия России и способность евреев конкурировать с ним. Только не о мошенничестве и обмане иудеев надо здесь говорить, а об их особой предприимчивости, находчивости и жизнестойкости. Можно заключить, что положение просвещенной монархини призывало Екатерину к терпимости и равноправию «без различия расы и веры», но симпатий непосредственно к евреям она, как и некоторые философы-энциклопедисты, не питала.

Однако в государственных решениях Екатерина приспосабливалась к требованиям текущего момента. Вот что произошло, когда в Сенате обсуждался вопрос о разрешении евреям селиться в стране. Предоставим слово самой Екатерине. В своих «Записках» она писала: «На пятый или шестой день по вступлении на престол явилась в Сенат… Случилось по несчастию, что в этом заседании первым на очереди… оказался проект дозволения евреям въезжать в Россию. Екатерина, затрудненная по тогдашним обстоятельствам дать свое согласие на это предложение, единогласно признаваемое всеми полезным, была выведена из этого затруднения сенатором князем Одоевским, который встал и сказал ей: «Не пожелает ли Ваше Величество прежде, чем решиться, взглянуть на то, что императрица Елисавета собственноручно начертала на поле подобного предложения?». Екатерина велела принести реестры и нашла, что Елисавета… написала на полях: «Я не желаю выгоды от врагов Иисуса Христа». Повторив, что с момента вступления ее на престол не прошло и недели, Екатерина пишет о себе в третьем лице: «Она была взведена на него для защиты православной веры; ей приходилось иметь дело с народом набожным, с духовенством, которому не вернули его имений и у которого не было необходимых средств к жизни…; умы, как всегда бывает после столь великого события, были в сильнейшем волнении: начать такой мерой не было средством для успокоения [умов], а признать ее вредной было невозможно. Екатерина просто обратилась к генерал-прокурору, после того как он собрал голоса и подошел к ней за ее решением, и сказала ему: «Я желаю, чтобы это дело было отложено до другого времени». Императрица резюмирует: «Так-то нередко недостаточно быть просвещенным, иметь наилучшие намерения и власть для исполнения их; тем не менее, часто разумное поведение подвергается безрассудным толкам».

И хотя, по-видимому, опасаясь этих «безрассудных толков», Екатерина в одном из первых своих Манифестов, о дозволении иностранцам селиться в России, (от 4 декабря 1762 года) специально оговорила: «кроме жидов», все же уже на самой заре ее царствования угадывались приметы нового, отличного от ортодоксальной тетушки отношения к евреям. Достаточно вспомнить, что Елизавета, едва воцарившись, первым делом изгнала со Двора некрещеного гоф-комиссара Леви Липмана, а затем оставила без средств к существованию знаменитого лейб-медика Антонио Рибейро Санчеса, всего лишь заподозрив его в приверженности к иудаизму. Екатерина же, вступив на престол, поступила иначе: незамедлительно распорядилась «доктору Санше производить из комнатной суммы пенсиону по тысячу рублей в год, по смерть его».

И потом, укрепившись на троне, прагматичная Екатерина принимает уже другие решения. Руководствуясь идеями «общественной пользы» и «интересной прибыли» (что ранее отвергала ортодоксальная Елизавета), она облегчает положение иудеев. Впрочем, инициатива шла и снизу: в 1764 году поступило обращение от шляхты, старейшин и гетмана с просьбой хотя бы краткосрочно пускать евреев на земли Украины. А в марте того же года городской совет Риги эхом повторил сию петицию, подчеркнув экономические трудности, которые переживал город после изгнания евреев. Обе эти петиции были приняты во внимание. Одновременно правительство приступило к освоению присоединенной Новороссии, которую готовы были заселять «хоть жидами». И управлявший краем Алексей Мелыунов нанимал эмиссаров, чтобы привлечь еврейских колонистов из Пруссии и Польши.

А в Риге, куда при Елизавете даже въезд евреям был заказан, теперь можно было приметить ермолки и пейсы. Вели свою коммерцию оборотистые иудейские купцы, для которых за чертой города отстроили специальное подворье. Там же останавливались сотни сынов Израилевых, которых приветила комиссия по переселению евреев в Новороссию. Выделялись так называемые «шютс-юден» – около четырех десятков семей привилегированных евреев, свободных от ограничения на проживание, – те укоренились в Риге всерьез и надолго. Прочим иудеям разрешалось постоянно жить на землях Шлока (ныне Слока).

Историки обращают внимание на скрытые действия императрицы в пользу иудеев. И действительно, в ее ранних письмах и реляциях мы не найдем ни одного прямого упоминания о евреях. Монархиня словно стыдится произнести это неудобное для нее слово. Так, в письме к генерал-губернатору Риги графу Юрию Броуну от 29 апреля 1764 года она требовала снабдить новороссийских купцов паспортами, без указания национальности и без различия вероисповедания. Речь-то явно шла о евреях, и Екатерина приписала своей рукой по-немецки: «Если вы меня не поймете – не моя вина. Держите все в тайне!».

Екатерина поначалу была чужда национальных фобий. Монархиня закрывала глаза на незаконное пребывание в Петербурге нескольких иудеев, разместившихся в доме… ее духовника (!). «Их терпят вопреки закону; делают вид, что не знают, что они в столице», – откровенничала императрица.

Мнилось, жизнь иудеев в империи начала налаживаться, но тут произошло событие, приведшее к внезапной немилости к ним государыни. Дело было осенью 1770 года, когда в Литве и Польше свирепствовала эпидемия моровой язвы. Монархиня распорядилась тогда соблюдать предосторожности от заразы и, несмотря на остановку в торговле, направлять всех проезжающих христиан в карантинные дома. А вот евреев (и только евреев!) вознамерилась выслать вон из всех городов и весей края, особо отметив при этом их «лакомство [алчность – Л.Б.] и пронырство». При этом грозилась: «А если они упорно в том стоять будут и пренебрегут общей целостью, в таком случае принуждена буду тех жидов через нарочные военные команды высылать». Высылка оказалась делом многотрудным, ибо этому сильно воспротивились местные помещики (те пользовались услугами евреев и получали от них знатную прибыль), так что и впрямь пришлось военную силу употребить.

Подоплека изгнания иудеев разумному объяснению не поддается. Рижский еврей Беньямин Шпеер даже подал на имя императрицы прошение в защиту своих соплеменников, где разъяснял, что мера сия смысла не имеет, так как многие поляки, пренебрегая предосторожностью, «ездят беспрепятственно в Ригу». Как заметил историк Илья Оршанский, моровая язва была здесь лишь удобным предлогом. И утверждает, что к сему руку приложили местные купцы: уж очень они боялись соперничества с «пронырливыми жидами» – вот и восстановили против них власть имущих. Да и Екатерина, приняв на веру дурные толки о евреях, пишет о них теперь с нескрываемой антипатией. Именно в этом князь Николай Голицын видит перемену взглядов императрицы на народ Израиля, отмечая, что в 1760-е годы она относилась к евреям куда более благожелательно.

По счастью, евреи обрели тогда неожиданного и самого надежного защитника: нашелся в русской истории XVIII века государственный муж, который без обиняков и лавирования заговорил об их правах во весь голос. То был всесильный сподвижник и фаворит Екатерины, фельдмаршал и светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический (1739-1791). Блистательный администратор и военачальник, покоритель Крыма и строитель Черноморского флота, Потемкин был личностью харизматической. «Гений, потом гений – и еще гений, – рисует его психологический портрет современник, – природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздаянии наград, чрезвычайная тонкость, дар угадывать то, чего он сам не знает, и величайшее познание людей». Влияние Потемкина на императрицу трудно переоценить. «Усердия и труд твой, – писала ему Екатерина, – умножили бы мою благодарность, естьли б она и без того не была такова, что увеличиться уже не может».

Г. А. Потёмкин-Таврический

Годы головокружительного взлета карьеры этого фактического соправителя императрицы (1772-1790) совпали по времени с первым разделом Польши, в результате которого под российским скипетром оказалось семидесятипятитысячное еврейское население. И во многом благодаря светлейшему князю преобразования века Просвещения распространились и на новообретенных евреев. Вообще, «фактор Потемкина» представляется значимым и на каком-то этапе даже определяющим в еврейской политике Екатерины.

Не исключено, что отчасти под его влиянием императрица в 1772 году предоставила евреям присоединенных территорий определенные права гражданства. В официальном «Плакате» от 11 августа 1772 года провозглашалось: «Еврейские общества, жительствующие в присоединенных к Империи Российской городах и землях, будут оставлены и сохранены при всех тех свободах, коими они ныне в рассуждении закона и имуществ своих пользуются». Однако, хотя иудеи и получили права отправления религиозных обрядов и пользования имуществом, осторожная Екатерина лишила их возможности свободно передвигаться по империи. Это подтвердил и генерал-губернатор Белоруссии Захар Чернышев, указав, чтобы евреи торговали «только в Белорусских губерниях, а в Россию бы с товарами не ходили». На деле же, невзирая на препоны, иудейские купцы ходили в русские города и промышляли там своими товарами.

С подачи Потемкина власти озаботились освоением новоприсоединенных земель, требовавших трудолюбивых хлебопашцев. Уже упомянутый нами Беньямин Шпеер, пользовавшийся покровительством полоцкого губернатора Михаила Кречетникова, представил проект, в коем впервые высказался в пользу приобщения российских иудеев к сельскохозяйственному труду, что в дальнейшем, вплоть до XX века, рассматривалось как способ «нормализации» еврейского народа.

Разрабатывались планы и по привлечению поселенцев в южные губернии России, и, по преданию, именно Потемкин убедил Екатерину добавить в проект 1775 года небывалую оговорку: «включая и евреев». Это он представил целую программу привлечения иудеев в Новороссию, чтобы как можно скорее развернуть торговлю на отвоеванных землях: в течение семи лет не взимать с них налогов, предоставить право торговать спиртным, обеспечить защиту от мародеров. Иудеям разрешалось открывать синагоги, сооружать кладбища и т. д. В целях увеличения народонаселения края поощрялся ввоз в Новороссию женщин из еврейских общин Польши: за каждую такую потенциальную невесту светлейший платил пять рублей. Известно, что на сем поприще подвизался «еврей Шмуль Ильевич». Вскоре Екатеринослав и Херсон стали частично еврейскими городами.

Надо сказать, что законодательство 1780-х годов принесло еврейским общинам защиту и статус. А с вводом в действие 1 января 1780 года акта «Учреждения об управлении губерний» в Могилевской и Полоцкой губерниях интеграция евреев в российское общество заметно усилилась. Иудеи обрели новое социальное положение по сравнению с тем временем, когда они находились в составе Польши, и не были интегрированы в социальную структуру государства. Как и христианам, им было предложено записываться в сословия в зависимости от рода занятий и наличия собственности. Все они оказались причисленными к купечеству или мещанству, платили налоги и были подсудны магистратам и ратушам. То есть, по существу, христианскому населению верховная власть предложила общаться с евреями, как с равными.

Не случайно во время путешествия Екатерины II вместе с Потемкиным и австрийским императором Иосифом II (в 1781 году он издаст знаменитый Эдикт толерантности) по Белорусскому наместничеству, в 1780 году она трижды (!) приняла депутации местных евреев.

Когда 25 мая 1780 года Ее Величество посетила Могилев, самым пышным и ярким оказалось убранство еврейских улиц. Современник живописует разноцветные фейерверки и иллюминации, оркестр еврейских музыкантов на главной площади города, который «попеременно почти денно-нощно» играл зажигательную народную музыку. А перед оркестром, со стороны входа, горела надпись: «Торжествуем, яко же во времена Соломона». Представители кагала церемонно поднесли государыне оду на расшитой золотом парчовой подушке, которую та благоволила милостиво принять. Сие празднество, как будто, было учинено по случаю того, что евреи теперь – равноправные подданные Российской империи, покровительствуемые просвещенной Екатериной.

Так же торжественно проходила и встреча в Шклове, 31 мая, где евреи «обоего пола с их кагалом», рассредоточенные по обе стороны затейливых триумфальных ворот, приветствовали императрицу «радостными криками».

Но особенно замечательным был приезд государыни в Полоцк, 19 мая. Еврейская община города поднесла ей книгу in folio с золотым вензелем «CA.» (Catherina Alexiewna), увенчанным лаврами. На 12-ти страницах из белого атласа напечатаны еврейские панегирические стихи с переводом на французский и немецкий языки. И вот что интересно – экземпляр этой оды попал в библиотеку Григория Потемкина, который, по-видимому, и был инициатором встреч императрицы с иудеями.

А 7 мая 1786 года вышел указ, явившийся самым ранним в Европе официальным признанием гражданского равноправия евреев. Под властью Екатерины II они – еще до Французской революции – получили возможность избирать и быть избранными на общественные должности, то есть иудеям позволили выбирать представителей во все городские институты, наравне с другими группами населения, и передали их в юрисдикцию губернских судов. Кроме того, им разрешалось арендовать винокурни и корчмы на тех же условиях, что и всем остальным. Это означало, что отныне власти станут официально терпеть их и в сельской местности. Как отметил американский историк Ричард Пайпс, указ «впервые формально провозгласил, что евреи наделены всеми правами их сословия и что дискриминация их на основе религии или происхождения является незаконной».

Чтобы понять, насколько прогрессивными и беспрецедентными в судьбе евреев стали эти узаконения вдохновленной Потемкиным Екатерины, достаточно бросить взор на «просвещенную» Европу того времени. Мы увидим и венценосного юдофоба, короля прусского Фридриха II, инициатора жестоких гонений на евреев; и императрицу Священной Римской империи Марию Терезию – зоологическую антисемитку, сравнившую иудеев с чумной заразой (даже со своим банкиром Диего де Агиларом она беседовала через ширму). В своей книге «Двести лет вместе» (T.I, 2001) Александр Солженицын подчеркивает, что евреи находились в более привилегированном положении, чем абсолютное большинство русского народа: «Евреи в России от начала имели ту личную свободу, которой предстояло еще 8о лет не иметь российским крестьянам». Что ж, действительно, получается, что к инородцам правительство относилось лучше, чем к своим же крепостным рабам. Только уж не иудеи в этом повинны.

Путешествие Екатерины II в Крым

Надо иметь в виду, что избирательные права евреев не были реализованы во всей полноте. Палки в колеса ставили и местные бюрократы и нееврейское население городов. Как отметила английский историк Исабель де Мадариага, «хотя власти, возможно, и намеревались создать серьезные предпосылки для развития еврейского городского сословия, в издаваемых ими распоряжениях царила такая двусмысленность и неточность, что антисемитски настроенным губернаторам или местным властям легко было их обойти».

С другой стороны, хотя равноправие подданных громогласно провозглашалось, Екатерина гарантировала евреям, принявшим христианство, особые привилегии. Так ее указ от 17 октября 1776 года разрешал выкрестам вступать в любую купеческую гильдию или ремесленное сословие, а также наделял их правом свободно передвигаться по всей империи. Православный прозелитизм весьма одобрялся, ибо знаменовал признание России и русского образа жизни. Еврей, обращенный в христианство, в правовом смысле переставал быть евреем. Показателен в этом отношении указ от 19 ноября 1781 года «о свободе Польских пленных, восприявших Греческое исповедание», разрешивший «крещеному из Жидов Кириллу Федорову… свободное житье в России».

А в 1782 году императрица рассматривала прошения о поселении в Херсоне изгнанников с завоеванного испанцами острова Менорка, но согласилась принять только православных греков и корсиканцев, а евреям категорически отказала. И это несмотря на то, что те обязались вывезти в Херсон своих торговцев, ремесленников, земледельцев, художников, рукодельных и шелковых мастеров, рабочих по устройству завода «цветных и других всякого рода стекол» – без малейших издержек со стороны русского правительства! Для себя же испрашивали лишь поселение в местах, удобных для торговли; земли наряду с другими колонистами; денежную помощь художникам и рукодельным мастерам «для скорейшего проведения их работ»; свободное отправление веры и открытие синагог; «вольность и свободу в отправлении торгов»; все права русских подданных, наравне с переселенцами прочих национальностей. Впрочем, в своем ответе монархиня оговорила, что если помянутые евреи перейдут в православие, тогда – милости просим! Решение Екатерины, на первый взгляд, противоречило ее действиям в 1764 году и закону 1769 года, когда она хотела заселять евреями Новороссию. Но условия меноркских евреев могли показаться ей чрезмерными и наглыми, особенно получение всех прав наравне с переселенцами-христианами, которым, в частности, по закону 1763 года было разрешено расселяться по всей стране. Да и антипатия к «пронырливым жидам» сыграла не последнюю роль. А что же Потемкин, радевший о привлечении в Херсон людей активных и предприимчивых? Думается, он был разочарован своей «матушкой, государыней», учинившей через его голову такой афронт евреям.

«Почти уникум среди русских военных и государственных деятелей, – подчеркивает английский историк Себаг Монтефиоре, – Потемкин был больше, чем просто толерантным к евреям: он изучал их культуру, наслаждался обществом их раввинов и стал их покровителем». Где же искать истоки такой благосклонности светлейшего князя к «сынам израилевым»? Он происходил из Смоленского края, где исстари селились евреи (это оттуда вышли прославившиеся впоследствии роды Шафировых и Веселовских). Уже в детские годы он общался с иудеями, и его симпатии сложились в их пользу.

Потемкин вообще отличался исключительной веротерпимостью: недаром в 1767 году он исполнял должность «опекуна татар и иноверцев» в Уложенной комиссии. И в окружавшей его разноязыкой толпе явственно слышался и идишский говор. Причем светлейший проявлял живой интерес не только к делам практическим – его занимали и материи высокие: поэзия, философия, греческий и латинский языки, и особенно богословие («Хочу непременно быть архиереем или министром,» – часто говорил он друзьям). Современник рассказывает о пристрастии Григория Александровича к богословским диспутам: «Он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях».

Получив в дар от монархини огромное поместье Кричев-Дубровна на Могилевщине, в Белоруссии, частично отошедшей к России после первого раздела Польши, князь приглашает сюда деловых людей без разбора племени и веры. Сохранилось предание о том, как Потемкин решил построить здесь ткацкую фабрику и заставить там работать местных иудеев. Те восприняли такую перспективу как страшное бедствие, собрали общинный сход и решили идти к самой императрице с жалобой на фаворита. Долго думали евреи Дубровны, как склонить на свою сторону монархиню, и решили дать ей крупную взятку. Выбрали двух депутатов и отправили в Петербург. Представ перед императрицей, депутаты обещали ей «дать десять тысяч рублей, а то и больше», лишь бы только не строили фабрики. «Дураки!» – парировала Екатерина, но решение о постройке фабрики все-таки велела отменить. Достоверность сего эпизода весьма проблематична, особенно в части жалоб евреев на светлейшего, а вот факт его тесного с ними общения сомнений не вызывает.

В окружении Потемкина было немало выдающихся евреев. Карл Иванович Таблиц (1752-1821), принявший лютеранство еврей, переселившийся с отцом из Пруссии, стал выдающимся ботаником, почетным членом российской Академии наук и тайным советником. Ему суждено было основать научное лесное хозяйство в России. Таблиц выполнял разные, в том числе секретные, поручения Потемкина и в 1783 году был назначен вице-губернатором Крыма. По заданию светлейшего он написал ученый труд «Физическое описание Таврической области, по ея местоположению, и по всем трем царствам природы» (Спб., 1785). За этот труд Карл Иванович был удостоен монаршего «благоволения» и получил от императрицы осыпанную бриллиантами табакерку.

Еврейский «прожектер» Яков Гирш (1788), переехавший в 1770-е гг. из Бреславля в Могилев, начинал свою деятельность как предприниматель, получивший «высочайшее одобрение» Екатерины на учреждение «овечьего завода». В 1783 году его предприятие насчитывало уже 770 голов и выпускало лошадиные попоны, байковые одеяла, за это он был награжден золотой медалью Вольного экономического общества «За труды воздаяние». Однако Гирш, по собственному признанию, «горел всегда желанием помочь, сколько ни есть, невежеству и, следственно, бедственному и презрительному состоянию моих несчастных соотечественников». Он разработал «Опыт учреждения главного иудейского училища в наместническом городе Могилеве и заведения по одному иудейскому училищу в прочих Белорусских наместничествах», в коем настаивал на централизации еврейского образования в Белоруссии, включении в программу светских наук и «художеств», необходимых «сочлену гражданского общества». Предлагал для начала принять в училище 50 «убогих» детей, обучить их бесплатно и представить в качестве «опытного образца».

Белорусские евреи. XVIII век

Один из доверенных лиц Потемкина, Николай Штиглиц (1776– 1820), происходил из семьи Якова Гирша. Он обосновался в России тоже в конце XVIII века. Будучи херсонским купцом, Николай имел контору в Одессе и взял на откуп добывание соли из озер. А какого небывалого торгового оборота добился он в Крыму под патронажем князя! Уже после смерти Потемкина он крестился и стал видным чиновником министерства финансов. Штиглицы впоследствии получат титул баронов и станут банкирами российских императоров и крупнейшими меценатами.

Иудей Нота Хаимович Ноткин (1746-1804), могилевский купец, надворный советник, был лично знаком с Екатериной П. Он поставлял для воюющей армии Потемкина провиант и фураж, рискуя при этом жизнью. «Служил Отечеству со всевозможным усердием», – говорили о нем. Позднее Ноткин представит властям «Проект о переселении евреев колониями на плодородные степи для размножения там овец, земледелия и прочего…». Позднее, уже при Александре I, он войдет в Еврейский комитет и заслужит репутацию «защитника своего народа». Его называют одним из основателей еврейской общины в Петербурге.

Но, пожалуй, наибольшее влияние на Григория Александровича оказал крупный купец и ученый-гебраист Иехошуа Цейтлин (1742-1822). О нем мы еще расскажем. Важно то, в беседах друзей родилась сколь дерзновенная, столь и фантастическая по тем временам идея о размещении евреев в отвоеванном у турок Иерусалиме. Исследователи видят в этом «попытку связать «стратегические» еврейские интересы с имперским визионерством Потемкина». Вот что сообщает современник: «Он [Потемкин – Л.В.] стал развивать ту мысль, что когда империя Османов будет наконец разрушена, Константинополь и проливы в русских руках, то и Иерусалим будет не во власти неверных. А тогда должно в Палестину выселить всех евреев… На родине же своей они возродятся». Таким образом, можно без преувеличения сказать, что светлейший стал первым (и единственным) в российской истории государственным мужем – ревностным сторонником сионистской идеи!

И ведь не ограничился бесплодными разглагольствованиями на сей счет – он пытался претворить сию идею в жизнь. В 1786 году Потемкин создает сформированный целиком из иудеев так называемый «Израилевский» конный полк, который, по его мысли, и надлежало в дальнейшем переправить в освобожденную от турок Палестину. Со времени римского императора Тита, разрушившего в 70 году н. э. Иерусалимский Храм, это была едва ли не первая в мировой истории попытка вооружить евреев!

Надо признать, что «Израилевский» полк Потемкина не походил на сегодняшнюю победоносную израильскую армию. В дошедших до нас характеристиках боевой выучки еврейских ратников сквозят комизм и издевка. Так, историк и романист Николай Энгельгардт с иронией живописует их лапсердаки, бороды и пейсы, говорит об их неумении держаться в седле и т. д. В этом же духе высказывается о «жидовском полке» и принц Шарль де Линь, хотя он всегда симпатизировал евреям: его даже называли одним из первых «сионистов» XVIII века.

Израильский историк Савелий Дудаков полагает, что подобные уничижительные характеристики грешат тенденциозностью и предвзятостью, и напоминает, что совсем скоро после описываемых событий в мятежной Польше вспыхнуло восстание Тадеуша Костюшко, в котором принял участие еврейский конный полк под командованием Берека Иоселевича. Пятьсот волонтеров этого полка доказали свое мужество и стойкость и пали смертью храбрых при штурме Варшавы в ноябре 1794 года.

Что же касается Потемкина, российские евреи героизировали его, понимая, что нашли в его лице надежного защитника и покровителя. Сохранились свидетельства об их радушных приемах светлейшего, о похвальных одах в его честь. И в самом деле, пока был жив князь Тавриды, их благополучию и покою, казалось, ничто не угрожало. Но 5 октября 1791 года, в дороге под Яссами, что на бессарабских холмах, светлейший князь испустил дух. И сразу же после кончины Потемкина грянули дискриминационные антиееврейские узаконения.

Впрочем, заметный откат от прогрессивных реформ наметился уже на излете жизни князя Тавриды, когда его влияние на судьбы империи уже сходило на нет. Так, в 1789 году указом Сената евреям было запрещено записываться в купечество города Смоленска. Еврейских купцов из Смоленска выслали, и сей прецедент положил начало традиционному законодательному принципу, действовавшему в отношении евреев вплоть до февральской революции 1917 года: «Каждому еврею разрешено только то, что законами ему буквально дозволено».

А 13 февраля 1790 городской голова Москвы Михаил Губин и пять московских купцов первой гильдии подали прошение губернатору Петру Еропкину о высылке из города всех «жидов», которые якобы, скрыв свое происхождение, размножились в столице, записались в оклад московского купечества и промышляют нечестной торговлей и «порчей» золотой и серебряной монеты. При этом москвитяне утверждали, что жалуются на жидов потому, что «по хитрым их во всем предприимчивостям, и известным всему свету сродным им лжам и обманам, не могли не понесть от них всеобщей здешней торговли расстроения и совершенного упадка».

Для защиты своей «невинности и обнажения истины» шесть белорусских депутатов-евреев составили прошение на высочайшее имя. Ссылаясь на указы Екатерины, они тщились морально-этическими и практическими аргументами оправдать свое пребывание в Первопрестольной столице. Особенно же возмущались тем, что московские купцы «в поругание» называли их «жидами». На обвинение в утайке происхождения парировали: «Бороды, одеяние и самые имена наши ощутительно доказывают каждому наш род и закон». Предлагали собственное толкование сенатских постановлений, утверждая, что содержащиеся в одном из них слова «без различия закона и народа», позволяют евреям селиться во всей империи. Приводили в пример процветающие Англию и Голландию, много выигравшие от еврейской предприимчивости. Посему ходатайство выходило за узкие рамки частного вопроса о торгующих в Москве евреях, но становилось призывом к веротерпимости и равноправию. С особой щепетильностью отнеслись ходатаи к оскорблению купцами их национального достоинства, ибо московиты тем самым оскорбили «равных себе граждан»: «Непростительно господину Губину с товарищами так смело и решительно сказать, что евреи имеют нравы развращенные».

Дело было передано на рассмотрение президенту Коммерц-коллегии графу Александру Воронцову. Однако тот принял весьма неблагоприятное для иудеев решение. Согласившись с мнением еврейских истцов, что опыт Западной Европы свидетельствует о пользе, приносимой евреями государству, он, однако, отметил, что там живут преимущественно сефарды. «Но такие евреи, какие известны под названием польских, прусских и немецких жидов [ашкенази – Л.Б.], из числа которых состоят все живущие в Белоруссии и выезжающие из Польши и Кенигсберга, совсем другого роду и производят торги свои, так сказать, как цыганы – со лжею и обманом, который и есть единым их упражнением, чтоб простой народ проводить». Потому в своей докладной записке в Сенат Воронцов выказал уверенность в том, что это они повинны в крестьянской нищете, и именно эти жиды стоят за спиной всех фальшивомонетчиков и контрабандистов, потому пускать их в сердце России категорически нельзя.

В указе Екатерины от 23 декабря 1791 года была опущена отрицательная характеристика коммерческой деятельности евреев как основание для запрета их расселения во внутренних губерниях: просто давалась ссылка на сенатское решение 1789 года об отказе евреям торговать и селиться в Смоленске. Английский историк Джон Клиер считает, что мера эта была вызвана экономическими резонами (нежелательности конкуренции), причем экономические соображения, вызвавшие запрет, облекались в привычные формы – обвинения евреев в недобросовестности, торговле контрабандными товарами и в изготовлении фальшивых денег. Так предрассудки переплелись с практическими интересами.

Этот знаменитый указ стал краеугольным камнем системы еврейской черты оседлости. Правда, пилюлю подсластили, включив в число территорий, где могли проживать и пользоваться всеми правами евреи, Екатеринославское наместничество и Таврическую область. Впоследствии же, после второго и третьего разделов Польши, в нее также вошли Волынь, Подолия, Виленская и Гродненская губерния, три малороссийские губернии – Киевская, Черниговская и Новгород-Северская. Нет сомнений, ограничение проживания вызвало серьезные искажения в экономической жизни и социальной структуре российского еврейства.

Налоговый устав 23 июня 1794 года знаменовал собой начало уже неприкрытого государственного антисемитизма. Еврейских купцов и мещан обязали платить подать вдвое большую, чем христиан тех же сословий. По существу, это было именно наказание за веру. И даже если этот закон был мотивирован экономическими соображениями, он был откровенно дискриминационным по отношению ко всему еврейскому населению (исключение составляли караимы, 8 июня 1795 года налог с них был снят). Таким образом, прогрессивное положение о «безразличии к расе и религии» перестало быть свойственно екатерининскому законодательству. Забавно, что двойной налог с иудеев приводил в замешательство даже царских чиновников. Власть предержащие раз за разом обещали отменить его в следующем десятилетии (при условии «примерного» поведения евреев!), но все тянули, и определенная дата никогда не назначалась. Рассказывали, что когда в 1812 году евреи обратились к правительству с петицией об отмене налога, кувшинные рыла из Министерства финансов лишь развели руками, дескать, не знали, что налог до сих пор взимается.

А 7 сентября 1794 был издан еще один указ «О взыскании с евреев, записавшихся в мещанское звание, по 500 рублей за рекрута».

Исследователи сходятся на том, что внезапная немилость монархини к евреям вызвана причиной косвенной – Великой Французской революцией с ее Национальным собранием, осенью 1791 года уравнявшим евреев с другими гражданами. Екатерина увидела в них носителей бунтарских идей и показательно, что в 1792 году распорядилась выслать из России всех иностранных евреев.

Историк Ричард Пайпс резюмировал: «Власти пытались править евреями как религиозным меньшинством, принадлежащим к определенному сословию, как и христианами. Однако это окончилось неудачей из-за сопротивления основной части населения и русского купечества, а также чиновников местной администрации, склонявшихся на сторону этих сил. Центральная власть была слишком слаба, чтобы навязать им свою волю. После же Французской революции правительство стало опасаться, что подрывные элементы могут пошатнуть устои власти, и потому приостановило работу по интеграции евреев».

Думается, что историк не вполне прав, приписывая самодержавной Екатерине несвойственную ей слабость и благодушие к евреям. Но правда то, что Григорий Потемкин искренне радел иудеям, пекся об их гражданских правах, и это с его именем связана целая эпоха, которая может быть названа «золотые годы русского еврейства». Может статься, будь жив великолепный князь Тавриды, он, при всем своем влиянии на императрицу, остудил бы ее антиееврейский пыл. Но, как известно, история сослагательного наклонения не имеет…

 

Благожелательный император Павел I

И панегиристы, и суровые критики царствования Павла I сходятся в одном: не было другого периода в истории России, когда жизнь страны в столь же высокой степени определялась самодержавной волей государя. Хулители называют его «восточным владыкой в мундире прусского покроя» и говорят о «царствии страха», «безотчетном варварстве и произволе», «необузданной власти ханской», и в подтверждение приводят обращенные к придворным слова царя: «Вы существуете только для того, чтобы слушаться моих приказаний». По мнению Николая Карамзина, Павел «не следовал никаким уставам, кроме своей прихоти» и стремился вникать во все государственные дела, все более и более укрепляя свою личную власть. Символично, что однажды, ударив себя кулаком в грудь, он вдруг надрывно вскричал: «Здесь ваш Закон!».

Но в то же время это был, по словам A. C. Пушкина, «романтический наш император», упорный правдоискатель, человек с обостренным чувством справедливости, добродетельный, жертвенный и глубоко религиозный. Его сокровенные думы очень выразительно передал Дмитрий Мережковский в пьесе «Смерть Павла» (1909): «Не имел и не имею цели иной, кроме Бога. И пусть меня Дон-Кишотом зовут – сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так, как я люблю человечество! Не подданные за государей, а государи за подданных должны кровь свою проливать. И я, первый, на поединке оном пример покажу». Павел считал, что Россию спасет не демократизация, а «аристократизация» общества – «аристокрация духа», как он ее называл. Он мечтал о рыцарской верности подданных и вводил систему духовного диктата, призванную, по его разумению, споспешествовать процветанию страны и народа. «Инстинкт порядка, дисциплины и равенства был руководящим побуждением деятельности этого императора, борьба с сословными привилегиями – его главной задачей», – отмечает Василий Ключевский. Показательно, что русские монархисты называли его народным царем, «носителем власти, стоящим над классами и сословиями, то есть власти народной», и даже «первым Русским Государем Божьей милостью». Историк Петр Буцинский заключает: «Павел стремился осуществить в жизни идеал одинаково доброго монарха для всех подданных».

Боровиковский В.Л. Портрет императора Павла L1799 г.

Как свидетельствует тонкий знаток еврейства Юлий Гессен, и по отношению к российским иудеям император выказал «много доброжелательства и справедливости». Не будь это царствование столь кратковременно, оно ознаменовалось бы в истории евреев России появлением первого систематически разработанного законодательства о них, но вследствие внезапной смерти Павла I, годы его недолгого правления явились эпохой лишь подготовительной работы, эпохой изучения еврейской жизни. Политика Павла, его узаконения по еврейскому вопросу тем более достойны внимания, что монарх этот, как подчеркивал Ю. Гессен, «совершенно не питал к иудеям недружелюбия, и, в частности, религиозной неприязни». Этого, кстати, не могут простить Павлу современные почвенники. Так, Анатолий Глазунов корит императора за то, что он «не оказался способным понять опасность, истекающую от жидовского народа».

Близко знавший императора митрополит Платон (С. Е. Левшин) говорил, что тот «всегда был к набожности расположен, и рассуждение ли или разговор относительно Бога и веры были всегда ему приятны. Сие, по примечанию, еще внедрено было со млеком покойною императрицею Елизаветою Петровною, которая его горячо любила и воспитывала приставленными от нее весьма набожными женскими особами». К счастью, рано покинувшая сей мир, Елизавета не успела привить цесаревичу свойственную ей воинствующую ортодоксальность и фобию к иудеям – «врагам Христовым». Вопрос о религиозном мировоззрении Павла, главы православной церкви и одновременно гроссмейстера Мальтийского ордена, настолько сложен и глубок, что заслуживает самостоятельного исследования. Но его завидная веротерпимость сомнений не вызывает. И в этом несомненное влияние заповедей воспитателя графа Никиты Панина, который говаривал: «Христос есть во всех – и в христианине, и в последователе иудейской религии, и в язычнике.

Поэтому христианами должны называться не только принявшие крещение, но все, имеющие в себе Христа». Павел встречался с протестантами, католиками, иудеями и магометанами, освободил из ссылки масонов, прекратил преследование старообрядцев (и те даже держали его изображение в святом углу, вместе с иконами). Он грезил о вселенском экуменизме, в котором бы слились особенности всех вер. Подлинный Храм, считал он, может быть только всемирным. Вместе с тем, Павел осознавал, как важно религиозное самоопределение для любой нации, пытаясь понять и духовный выбор иудеев, вникнуть в догматы их веры. Более того, ему суждено было сыграть важную роль в еврейской религиозной жизни России.

Провозгласив справедливость и порядок основой государственной жизни, Павел желал все знать о нуждах и чаяниях российского народа и стремился «открыть все пути и способы, чтобы глас слабого, угнетенного был услышан». По его приказу в начале 1797 года у одного из окон в Зимнем дворце был вывешен ящик, куда любой подданный мог бросать письма с жалобами и претензиями. Вечером Павел отпирал сей заповедный ящик, приносил ворох прошений в свой кабинет и засиживался за их разбором далеко за полночь. Резолюции и ответы на прошения всегда писались им лично, либо скреплены были его подписью и затем публиковались в газетах. Часто просителям предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство, а затем известить Его Величество о результатах этого обращения. «Первый любимец, первый сановник, знаменитый вельможа и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны и столицы, – говорит современник, – равно страшились ящика». Интересны цифры: в течение одного только года почта доставила Павлу 3229 писем с прошениями, на которые он ответствовал 854 указами и 1793 устными распоряжениями.

И среди писем мы находим немало жалоб и просьб российских иудеев, которые получили возможность обращаться непосредственно к государю. Вот могилевский купец Бениович жалуется на ограбивших его обывателей города Галаца; еврей Кельманович из местечка Будича пеняет на волокиту в Гайсинском поветовом суде Подольской губернии в его тяжбе с помещиком Сабанским; некто Мовше Фабишович обвиняет малороссийского помещика Ширяя «в причинении ему обид и захвачении имущества его»; завилейский купец Лейба Мовшович из Литовской губернии злобится на князя Черторижского, комиссионера Нарбута и управителя Шемета, нарушивших контракт о поставке ему подвод для перевозки поташа, отчего он, Мовшович, терпит «великие в торговле убытки». Впрочем, просители-евреи радели не только о собственной выгоде, но и о делах общественных. Так, «поверенный Общества» Иоська Бенкович просит Его Величество восстановить упраздненный город Климович и пожаловать тамошним жителям привилегии и денежную ссуду. И Павел глубоко вникает в суть каждого вопроса, не оставляя без ответа ни одну из просьб. Он указывает челобитчикам, в какие именно присутственные места, инстанции (компетентные органы, как бы мы сейчас сказали) надлежит обратиться, чтобы было принято скорое и самое справедливое решение. И сыны Израиля зачастили в Северную Пальмиру, оставаясь там беспрепятственно на законных основаниях вплоть до решения дела.

Император приветил и замечательного еврейского печальника Ноту Хаймовича Ноткина (1746-1804), чья неутомимая правозащитная деятельность развернулась уже в первые годы его царствования. В мае 1797 года из родного Шклова Ноткин едет в Петербург и через генерал-прокурора Алексея Куракина подносит Его Величеству свой «Проект о переселении евреев колониями на плодородные черноморские степи для размножения там овец, земледелия и прочего: там же заведения по близости черноморских портов фабрик суконной, прядильной, канатной и парусной, на коих мастеровые люди были бы обучены из сего народа». Любопытно при этом, что ходатаем Ноты Хаймовича перед всесильным царедворцем был притеснитель иудеев «Шкловский деспот» Семен Зорич (который, впрочем, не знал о подлинной цели обращения Ноткина к Куракину). Нота увидел в Павле «монарха, дающего иудеям состояние, защиту и покой», и изложил собственное мнение о том, как евреям «приобыкнуть к рукоделию», «каким образом устроить их жизнь, чтобы они собственными своими трудами доставили себе нужное пропитание». При этом он проявил завидную образованность: использовал и творчески переработал законодательства некоторых стран Европы – и недавние (апрель 1797 года) прусские узаконения об иудеях, откуда почерпнул положение о привлечении их к земледелию и фабричной деятельности, и более ранние указы австрийского императора Иосифа II (1786 год) о евреях-ремесленниках.

Замечательно, что в этом проекте Ноткин первым в России высказал мысль об использовании евреев как промышленных рабочих. Говоря о необходимости постепенного отстранения евреев от винных промыслов, он ратовал за их приобщение к сельскому хозяйству, разрушая миф об органической непригодности иудеев к труду на земле. При этом он апеллировал к ветхозаветным временам: «Употребленные к сему [сельскому труду – Л.Б.] евреи от рук своих возымеют себе пропитание…, подражая праотцам своим, государству со временем немалую пользу принесут, и со временем необходимость их научит земледелием сыскивать хлеб». Ноткин настаивал на расселении евреев в колониях Черноморского побережья, что сулило державе большие выгоды благодаря плодородию тамошней земли и близости портов для перевозки сельскохозяйственных товаров.

С.Г. Зорич

Хотя проект не был претворен в жизнь, автор его сделался известным. Император высоко оценил труд Ноткина – подарил ему богатое имение Островец на Могилевщине с 225 крепостными душами, пожаловал значительной денежной суммой и золотым перстнем с бриллиантами. И именно при Павле I в Петербурге обосновалась еврейская община, несколько десятков человек. Душой ее стал, как значилось в общинной книге, «уважаемый и почтенный Натан Ноте из Шклова». Эта небольшая сплоченная группа вела еврейский религиозный образ жизни и даже содержала своего резника. Иудеи приобрели здесь и собственный участок на лютеранском погосте (позднее Волково кладбище), основав, таким образом, первое еврейское кладбище в северной столице.

В числе приметных представителей этой общины можно назвать крупного банкира и откупщика Абрама Израилевича Перетца (1771-1833), который и спустя много лет был «памятен в столице по своим достоинствам и по своим огромным делам». В товариществе с купцом-иудеем Николаем Штиглицем (1772-1820) он заключил с правительством контракт на откуп крымской соли. Перетц был связан с элитой высшего общества столицы и особенно дружен с фаворитом Павла I, графом Иваном Кутайсовым. Он имел в Петербурге открытый дом и, по словам барона Модеста Корфа, принимал у себя «весь город». Государь пожаловал ему титул коммерции советника. Вместе с Перетцем в Петербург переехал один из пионеров Еврейского просвещения, выдающийся талмудист Мендель Сатановер (1741-1819). Жил в доме Абрама Перетца, которого хорошо знал еще по Шклову, и Иехуда Лейб бен Hoax (Лев Николаевич) Невахович (1776-1831), вошедший в историю как автор апологетического сочинения «Вопль дщери иудейской» (Спб., 1803). Невахович занимался переводами для Сената с еврейского языка на русский. Известно, что такой же работой занимался и некто Юда Файбишович. Если вспомнить тогдашние облавы и строжайшие паспортные проверки всех приезжающих и отъезжающих из города (об отъезде, например, надлежало предварительно трижды объявить в печати), то станет очевидным: эти иудеи стали легальными петербуржцами исключительно благодаря личной воле государя. В этой связи приобретает особую ценность свидетельство очевидца Неваховича. А он подчеркивал доброжелательное отношение Павла к евреям и в качестве доказательства сообщал, что императору «благоугодно было лично удостоить находящихся тогда в Санкт-Петербурге купечество и депутатов сего народа покупкою от них трех тысяч аршин голубого бархата для придворной надобности».

Сохранилось предание, что и в Москве число иудеев в конце XVIII века было довольно значительным. Рассказывают о еврейских лавках в «Панском» ряду, где шла бойкая торговля. Историк Петр Марек считает это преувеличением и, хотя допускает пребывание иудеев в Первопрестольной столице, объясняет это «нестрогим применением к ним ограничительных мер» и головотяпством властей. Между тем, служебное рвение и суровость московских полицейских чинов в Павловское время не оставляют сомнений: никаких «невольных поблажек» пришельцам быть не могло, и если кто торговал здесь разными разностями, значит, на то было высочайшее дозволение. Показательно, что 25 января 1800 года некто Шолом Юдович, «по доверенности шкловских купцов евреев», подал императору прошение о разрешении еврейским купцам первых двух гильдий свободно торговать за пределами черты оседлости и уравнении их в правах с иностранными коммерсантами. А 3 августа 1800 года Правительствующий Сенат принял беспрецедентное решение – отменил существовавшее ранее «запрещение в производимой купцами из евреев 1 и 2 гильдий оптовой торговле» в столицах (увы! – впоследствии оно было отменено «либеральным» Александром I).

Государь ратовал за «свободное пребывание евреев» и в тех городах, где им веками официально жить запрещалось, тем самым решительно порывая с порочной традицией. Как точно сказал об этом историк, «сама мысль о выселении евреев из городов представлялась [Павлу I] бесцельной и дикой». Когда христиане Ковна, ссылаясь на старинные статуты, выступили в 1797 году с прошением всех евреев выгнать вон из города, а их имущество и товары присвоить себе, власти назвали их корыстные притязания «застарелой, легкомысленной и, так сказать, несмысленной к евреям завистью». Император повелел: «Дабы поселившиеся в Ковне евреи оставлены были в спокойном собственностью их владении, невозбранно отправляли ремесла и производили бы торговые дела беспрепятственно».

Подобные прения возникли и при присоединении к империи Каменец-Подольска, когда император пресек действие прежних польских запретительных привилегий. Указом от 8 сентября 1797 года он объявил: «Евреев из Каменца-Подольского не высылать, а оставить на том основании, как они и в других основаниях свободное пребывание имеют».

Вот представитель «общества живущих в Каменец-Подольском купцов и мещан евреев. «Когда Янкель Хаймович пожаловался на то, что евреи, избранные в местный магистрат, самовластно «удалены от должностей», Павел тут же восстановил справедливость, равно как и «доставил обиженным законную защиту» от притеснений, чинимых помещиком Винцетием Потоцким и т. д. Замечательно, что в документах общины Каменец-Подольска за 1797 год находится адресованный императору панегирик на древнееврейском языке, где говорится, что тот «милостив к евреям, как отец к сыновьям, как орел, защищающий свое гнездо». И такое отношение иудеев к Павлу весьма симптоматично. В его краткое царствование число их в Каменец-Подольске выросло почти вдвое (в 1797 году там проживало 1367 евреев-мещан, а в 1799 году уже 2617 человек!).

Любопытно при этом отметить, что в бывших польских землях, перешедших к Пруссии, иудеи далеко не во всех городах получили право жительства. Так, известный своими прусскими симпатиями Павел в еврейском вопросе оказался прогрессивнее не только своего кумира Фридриха II Великого (что было нетрудно, поскольку узаконения сего прусского короля об иудеях называли не иначе, как «достойными каннибала»), но даже толерантного Фридриха-Вильгельма П.

Попытка изгнания евреев была предпринята и в Киеве. Ссылаясь на давний запрет 1619 года – «чтобы ни один жид в городе Киеве и в части сего города не жил», – и сообразуясь с монаршим указом 16 сентября 1797 года о возобновлении дарованных Киеву прежних грамот, местный магистрат настоятельно требовал удалить евреев из «матери городов русских» на «законном основании». Однако Павловская администрация не нашла «никакого резона, почему бы евреям жительство и пребывание [здесь] было возбранено». Причем губернатор Андрей Фенып приводил в пользу иудеев и аргументы прагматического характера: «Из мещан христианского закона нет никаких хороших искусных мастеров и художников, а находятся разные из таковых большею частью евреи; равным образом и купцы здешние не стараются о том, чтобы в торговых лавках были все нужные для городских обывателей товары и вещи». И в феврале 1801 года Павел распорядился «евреев, никуда не переселяя, оставить на жительстве в Киеве».

И в перешедшей под российский скипетр Курляндии император, по словам историка Менделя Бобе, «положил конец двухсотлетней борьбе евреев за право быть не только терпимыми, но и легитимными гражданами страны». Он предоставил иудеям этой новообразованной губернии юридические и экономические свободы, которыми они пользовались в черте оседлости. Согласно монаршему указу 14 марта 1799 года, иудеи получили, наконец, возможность повсеместного здесь проживания и доступа в торгово-промышленные сословия. В этом немалая заслуга курляндского барона Карла-Генриха Гейкинга (1751-1809), составившего для государя законопроект, а также благожелательную записку о морали иудеев (где он, в частности, оценил нравственную высоту молитвы Кол-Нидре).

Вступив на престол, Павел, хотя и запретил все депутации ко Двору, тем не менее, принял в 1798 году представительную группу киевских, волынских и подольских евреев «с принесением всеподданической благодарности и с испрошением о даровании им некоторых выгод». Это также говорит о благожелательном отношении государя к евреям.

Известно, что Павел всячески стремился оградить Россию от проникновения «пагубных» идей революционной Европы. Тотальному контролю подвергались все ввозимые из-за границы книги, включая ноты. Полный состав цензоров был избран уже в первый же год его царствования, причем ими было конфисковано 639 книг. Поля страниц журнала заседаний Цензурного комитета пестрели решительными резолюциями монарха: «Книги сжечь, а хозяев, отыскав, поступить с ними по законам за выписку оных». Как отмечал исследователь Павел Рейфман, «всем этим занимается в значительной степени лично Павел, придавая цензурным проблемам большое значение, уделяя им много внимания и времени».

В поле зрения царя оказались и еврейские подданные империи, которых он также пытается оберечь от «язв моральных» – тлетворных влияний извне. Именным указом от 5 октября 1797 года он определяет в штат Рижского Цензурного комитета двух евреев «для рассмотрения в Россию ввозимых книг на еврейском языке». Лифляндский гражданский губернатор, не мешкая, подыскивает двух подходящих кандидатов, которые «к сему управлению имеют особливые сведения, и возлагаемую на них должность надлежащим образом исполнять будут». То были Мозес Гекиль и Иезекииль Бамбергер, которым определяется жалование ЗОО рублей в год – сумма по тем временам немалая. Последний был сыном «покровительствуемого еврея» Давида Леви Бамбергера, получившего официальное право жительства в Риге еще при Екатерине П.

Высказываний императора непосредственно об иудеях не находится. Разве что, оценивая штурм войсками фельдмаршала Александра Суворова предместья Варшавы – Праги 4 ноября 1794 года, он заметил, что не почитает его «действием военным, а единственно закланием жидов». Район Праги, что на реке Висла, действительно защищали 500 волонтеров еврейского полка под водительством Берека Иоселевича и Иосифа Ароновича. Однако иудеи, вставшие тогда под знамена Тадеуша Костюшко, сражались здесь неустрашимо против превосходящих их числом и умением суворовских чудо-богатырей. По словам очевидца, «стоя под огнем картечи, теряя сотни раненых и убитых, они не утратили присутствия духа и даже отбили у врага несколько орудий». И в том кровопролитном бою евреи встретили смерть с оружием в руках, и потому ни о каком заклании здесь речи быть не может. Несомненно, Павел испытывал сочувствие к защитникам Праги, ибо порицал экспансионистскую политику матери, закабалившей Польшу, и когда вступил на престол, освободил и обласкал мятежного Костюшко. Полемичность этого высказывания царя станет еще очевиднее, если учесть, что он всячески старался умалить военные таланты опального тогда Суворова и только искал удобного случая, чтобы уронить авторитет великого русского полководца.

Примечательно, что по повелению Павла I было остановлено и предано забвению так называемое Сенненское дело по облыжному обвинению евреев в ритуальном убийстве. Подоплека его такова: накануне праздника Пейсах в 1799 году в местечке Сенно Могилевской губернии, неподалеку от еврейской корчмы был найден труп женщины. Следственная власть обвинила в убийстве четырех иудеев, находившихся в той корчме, «имея основанием лишь народный слух, что евреям нужна христианская кровь».

Надо сказать, подобные поклепы на евреев, заимствованные из польской «наветной» литературы, тиражировались в России с конца XVII века. В 1669 году в Киеве был напечатан увесистый антиеврейский трактат архимандрита Иоанникия Голятовского «Мессия правдивый», где рассказывалось о двенадцати ритуальных убийствах, и внушалась мысль, что кровь христианских младенцев якобы необходима для «жидовских чар», для соборования умирающего еврея и т. д. Распространение получила также анонимная польская книжонка «Бредни Талмудовы» (Краков, 1758) с ошеломляющими откровениями: будто бы, кровь потребна евреям «для удачи в торговых делах»; «для еврейских новобрачных, которым раввин во время свадьбы дает наполненные кровью яйца»; «для праздника Амана, во время которого раввин тайно посылает кушанья, заправленные этой кровью»; и, конечно же, «для их жидовской мацы». В 1772 году в Почаевской лавре был тиснут ее церковнославянский перевод под титулом «Басни Талмудовы от самих Жидов узнанные…» (он был переиздан в 1792 году), а в 1787 году в Петербурге Петр Богданович выпустил русский перевод сего опуса под заглавием «Обряды жидовские производимые в каждом месяце у сяпвсиэциухов». В сенненском деле эти юдофобские бредни (не имевшие ни малейшего отношения к Талмуду) были восприняты всерьез. Тамошний губернатор передал дело в уголовный департамент главного белорусского суда, который поручил секретарю Стукову «секретным образом изведать, нет ли в законах евреев положения, что евреям христианская кровь нужна». Стуков взялся за дело истово и отыскал в Витебске услужливого выкреста Станислава Костинского. Тот, делая выписки из религиозного кодекса «Шулхан-Арух», полностью исказил его суть; кроме того, на руку заказчикам перевел с польского языка брошюру «Открытие таинственных дел жидовских через раввинов, принявших христианский закон», где говорилось об употреблении христианской крови в еврейских опресноках.

Стуков препроводил эти материалы в уголовный департамент и, хотя по следствию ничего не открылось, настаивал на обвинении подозреваемых. Все клонилось к тому, чтобы евреи были жестоко наказаны, но… в дело вмешался сам император. Как раз в это самое время вестовой доставил ему из Шауляя послание тамошнего доктора Авраама Бернгарда (1762-1832) «Свет во мраке Самогиции». А оно заключало в себе «описание гонения на евреев в Средних веках, особенно сведения о двух следственных делах по поводу подозрения их в убийстве христианских детей для получения их крови, будто употребляемой ими в праздники Пасхи, и разные доказательства из Моисеева закона и Талмуда против подобного обвинения». Царь внял аргументам Бернгарда, а потому распорядился немедленно освободить невиновных иудеев.

Однако стараниями великого русского поэта, сенатора Гаврилы Державина (1743-1816) обвинение «всех евреев в злобном пролитии по их талмудам христианской крови» скоро обрело новый импульс. В 1799 году Державин был командирован императором в Белоруссию, чтобы расследовать жалобы на «самовольные поступки» владельца Шклова, бывшего екатерининского фаворита генерал-лейтенанта Семена Зорича. В Шклове с незапамятных времен жили иудеи, составлявшие около половины его населения. Эта «метрополия русского еврейства» славилась как центр раввинской учености и средоточие распространения научных знаний и идей Гаскалы. Но когда в 1772 году городок был подарен императрицей Зоричу, тот зажил там местным царьком, с многочисленным двором, роскошными выездами и балами, театром, где ставились итальянские оперы и балеты. Деньги он проматывал огромные и был охоч до новой и новой мзды. Карточный шулер, безалаберный и невоспитанный, привыкший к исполнению всех своих прихотей, этот самодур любил, чтобы перед ним лебезили и не терпел препирательств. И евреев, и крестьян он обложил непомерными поборами. Причем над иудеями издевался особенно изощренно – лишал имущества и, по их словам, «оставил без платежа один только воздух». Может статься, евреи и дальше бы сносили оскорбления и побои этого отставного Казановы, но им на помощь пришел влиятельный соплеменник Абрам Перетц. Он был дружен с всесильным Иваном Кутайсовым, а тот «употреблял все уловки и интриги, чтобы приобрести Шклов у Зорича». Понятно, что Кутайсову было выгодно упечь Зорича за решетку, чтобы самому сделаться «Шкловским деспотом», потому он в 1798 году посодействовал тому, чтобы жалобам на Зорича был дан ход. Перетц же действовал здесь вполне бескорыстно, ибо желал любым путем облегчить участь своих единоверцев. Один из жалобщиков, поверенный местного еврейского общества Мордух Ицкович, свидетельствовал, что 3 февраля 1798 года Зорич «собрав из жительствующих в Шклове купцов евреев, бил их жестоко, а у некоторых из них без суда насильным образом имение себе забрал, выгоняя из местечка, с назначением срока не более 24-х часов к выезду».

Г.Р. Державин

Вопиющий произвол Зорича, его преступное отношение к евреям били в глаза любому непредвзятому наблюдателю. Но только не Державину. Этот будущий министр российской юстиции был убежден в коллективной вине народа Израиля перед всем крещеным миром. Тем более, что перед этим он встретился со Стуковым, который снабдил его помянутыми книжицами, якобы изобличающими иудеев в «открытой вражде» к иноверцам. А коли так, доносил Державин императору, «один народ против другого, по законам беспристрастным, свидетелем быть не может», и «доколь еврейский народ не оправдается перед Вашим Императорским Величеством в ясно доказываемом [? –Л.В.] на них общем противу христиан злодействе», как вообще возможно этих «злодеев» слушать? Великий поэт выступил в роли «законника», полностью оправдывавшего бесчинства православного Зорича и ставившего евреев в положение париев, изначально обреченных на бесправие в силу их окаянной и дьявольской природы. Но вот незадача: ставя на крапленую юдофобскую карту, Гаврила Романович не уловил зефиров, дувших с горних сфер. К удивлению Державина, Павел повелел совершенно оставить в стороне Сенненское дело и прочие беспочвенные подозрения, а «единственным предметом отправления поставить исследование жалоб, приносимых от евреев на притеснения Зорича». Говоря о мотивах сего царева решения, нельзя, конечно, сбрасывать со счетов неприязнь Павла к фавориту нелюбимой матери и к домогательствам близкого к нему Кутайсова. Но все-таки определяющим было здесь свойственное императору чувство справедливости и благожелательность по отношению к иудеям, что вышло наружу и в других делах о так называемых «помещичьих евреях».

А ведь еще со времен Речи Посполитой помещики привыкли драть три шкуры с проживающих на их земле иудеев, и тем привелось испытывать на себе религиозную ненависть, произвол, обиды, глумления, насилие, денежные поборы. Такое положение дел сохранилось и при переходе Польши и Литвы под российский скипетр. И необходимо воздать должное Павлу, положившему этому предел.

Монарх вынужден был окоротить некоторых зарвавшихся крепостников. Новоместский староста Михаил Роникер «делал евреям разные угнетения», «опечатал в собственных их домах шинки, запретил продажу питей и потом некоторых из них сек», завышал арендные подати. «По высочайшему повелению с Роникером… было поступлено по всей строгости законов, и приняты были все возможные меры к ограждению евреев от притеснения». С обидчика была взыскана в пользу евреев значительная сумма денег, и он был посажен на шесть недель «на вежу». А местному губернскому правлению было рекомендовано следить за тем, чтобы староста «впредь ни под каким видом не притеснял новоместских жителей, не чинил им никаких непозволенных налогов, обид, как личных, так и в имении и торговле, и не препятствовал им разбираться между собою в делах духовных и партикулярных в своей синагоге».

Был примерно наказан и другой притеснитель евреев, владелец местечка Соколовки Киевской губернии Станислав Потоцкий. С жалобой на него к императору обратился поверенный местного еврейского общества Файвиш Хаймович. Он показал, что еще в бытность Речи Посполитой помещики, «льстясь на трудолюбие и способность евреев к промыслам, склоняли их к жительству в поместьях, обещая великие выгоды». Вот и Потоцкий пригласил иудеев поселиться в Соколовке, посулив «ограничение с них сборов». Но как только те «застроились», землевладелец свое слово вероломно нарушил и стал лютовать, «подати на евреев новые налагая, а старые повышая до чрезвычайности». Хаймович просил государя о защите его народа от тех, «кто простирает свою власть над евреями чрез пределы». И вот что замечательно: это, казалось бы, частное дело стало, говоря современным языком, резонансным для всей империи. Павел распорядился: «собрать от начальников губерний и казенных палат сведений и мнений относительно содержания евреев в казенных и партикулярных селениях на таком основании, чтобы не были отягощаемы излишними поборами и налогами от владельцев». В результате «великое число евреев» стало свободно от самовластья крепостников.

Павловское царствование отмечено деятельной разработкой всевозможных проектов реформ еврейской жизни в России. Они не были претворены в жизнь, и реакция на них правительства неизвестна. Но важно то, что импульс к изучению вопроса был дан самим государем, озаботившимся тем, чтобы российские евреи приносили державе ощутимую выгоду. После того, как Павел ободрил и наградил Ноту Ноткина, отбоя от разного рода прожектов, «как обустроить евреев России на пользу общую» не было. Их многочисленность говорит о том, что пыл новоявленных реформаторов награждался правительственными субсидиями. Отрадно то, что со своими предложениями улучшить участь своих единоверцев выступают и сами евреи. До нас дошли проекты неких Исаака Авраама и Вольвициса, причем в проекте последнего предлагался целый ряд смело задуманных мер фискально-экономического свойства.

Своими соображениями по еврейскому вопросу делятся с Павлом литовско-грозненский гражданский губернатор Дмитрий Кошелев, и протоколист Северин Вихорский, отставной премьер-майор Горновский, коллежский асессор Крамер, купец Шукрафт, и многие, многие другие. Эти самозваные реформаторы еврейства, движимые, по их словам, «искреннейшим усердием к благу Российского государства», «яко малую жертву таковых чувств, с благоговением дерзают подвергнуть к подножию престола скудные замечания свои». Останавливаться на этих нереализованных проектах нет надобности, но стоит заметить, что сочинители их по большей части и впрямь демонстрируют «скудность» мысли – полное незнание религиозной и бытовой жизни, истории народа, который они возжелали судить и поучать. Неслучайно Юлий Гессен назвал подобные проекты «обывательскими» и не заслуживающими внимания.

Гораздо более серьезный и взвешенный подход к предмету продемонстрировал литовский губернатор Иван Фризель (1740-1802). Глубоко изучив быт евреев, он подошел к вопросу не только с точки зрения христиан, но принял во внимание и нужды самих иудеев. В представленном им плане (1799) нет и следа религиозной фобии, столь часто встречающейся в прочих проектах. «Исповедание еврейское, – пишет Фризель, – не будучи противно государственным узаконениям, терпимо в Российской империи, наравне с прочими, ибо все веры имеют одну цель». Чтобы «предохранить простых евреев от угнетения и привести народ сей в полезное для государства положение», он высказался за уничтожение еврейской автономии, отягощенной всесилием олигархического кагала. Иудеи, подчеркивал он, «народ вольный». Потому еврейским «купцам [следует] позволить, наравне с прочими, пользоваться всеми преимуществами, купечеству предоставленными. Равномерно и ремесленников соединить в правах с прочими, приписав их к цехам, в которые принимались без разбору всякой нации люди…». Он ратует за то, чтобы сыны Израиля «пользовались всеми предоставленными городским жителям правами», участвовали в выборах и сами занимали выборные должности. Говорит он и о создании класса евреев-хлебопашцев, побуждая власти выделить на это значительные государственные ассигнования, причем предлагает их уравнять в правах с «российскими однодворцами». Особое внимание уделяет он просвещению евреев, их приобщению к европейской и русской культуре.

Как это ни парадоксально, но из всех поданных государю проектов широкую известность получило лишь пространное «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обуздания корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем» (1800) Гаврилы Державина, тиснутая впоследствии немалыми тиражами разными «патриотическими» изданиями. Изучено оно детально (полярные оценки сего проекта даны в книгах Александра Солженицына «Двести лет вместе» и Семена Резника «Вместе или врозь?»), и мы не будем останавливаться на нем подробно. Отметим только, что в основу «Мнения» положены религиозная неприязнь и фанатическое недоверие к евреям. Державин был сторонником принудительных, запретительных, репрессивных и «скулодробительных» мер по отношению к евреям. «В деле с христианами у них правды быть не может, – утверждал он, – сие запрещено талмудами». Осторожно (памятуя об отрицательном отношении Павла к сему вопросу) он вновь повторяет застарелые байки о ритуальных преступлениях евреев, утверждая, что таковые в «кагалах бывают защищаемы».

Если Фризель (а с его проектом, равно как и с планом Ноты Ноткина, Державин был ознакомлен) смотрел на евреев как на российских подданных, которые с проведением необходимых реформ станут равноправными гражданами, полезными для державы, то Державин исходил из изначальной преступности иудеев и не признавал их «собственно принадлежащими российскому государству». Он желал уничтожить кагал, но не допускал при этом сближения евреев с христианами (ибо опасался иудейского прозелитизма), настаивал на черте оседлости и особых кварталах (гетто) в городах, был ярым противником предоставления евреям гражданских прав (не говоря уже о праве участвовать в выборах и быть избранными). И хотя «Мнение» содержало некоторые разумные предложения (отмена двойной подати, приобщение евреев к производительному труду и общему образованию), оно, без сомнения, было глубоко реакционным. Вот что говорит историк: «Проект Фризеля должен был сотворить новую еврейскую жизнь, проект Державина – разрушить старую; в первом случае евреи бы возродились в атмосфере равенства, во втором – еще ниже пали бы в экономическом и нравственном отношении под тяжестью бесправия и общественного унижения».

Державин предложил ввести должность начальствующего над евреями христианина-протектора, обладающего самыми широкими полномочиями. Согласно «Мнению», таковому протектору (не без помощи им же назначенного синедриона) надлежало руководить бытовой, духовной и религиозной жизнью иудеев и лично докладывать об этом императору. И пост протектора Державин намеревался занять сам, что небезынтересно с психологической точки зрения. А именно: чем могла привлекать такая должность сенатора-юдофоба, да к тому же убежденного в том, что и евреи остро его ненавидят?! Ведь о том, как люто мог блюсти такой протектор еврейские интересы, можно судить хотя бы по тому, что ослушников, не желающих заниматься земледелием и ремеслами, он намеревался ссылать в Сибирь, «в вечную работу в горные заводы и без жены» и вообще предлагал самые крутые меры наказания. И при этом такую суровость к «врагам Иисуса» он не только оправдывал, но видел в этом высшую христианскую миссию.

Павел I смотрел на иудеев иначе, чем Державин. Он проникся уважением к их вероучению и принял судьбоносное для еврейской религиозной жизни решение. И сделал это 9 декабря (19 кислева) – в праздник, отмечаемый в общинах хасидов всего мира. В начале XX века литератор Моисей Альтман писал: «Этот день, когда «старый ребе»

Шнеур Залман (да будет мне прощено, что имя его вывожу на этих суетных страницах), один из первых основоположников хасидизма, был выпущен на свободу из тюрьмы, куда попал по проискам своих религиозных врагов. Каждый год в этот день хасиды собираются вместе и во славу ребе поминают его учение, дела, жизнь, веселятся, пляшут, пьют и едят». Но мало кто знает, что подлинным виновником сего торжества был император Павел, освободивший этого хасида из темницы.

Дело в том, что еврейская среда раскололась тогда на две непримиримо враждующие группировки – на сторонников ортодоксального иудаизма – миснагдим и на новообразованную секту хасидов (каролинов). Учение последних, собравших под свои знамена огромное число адептов, было серьезным вызовом традиционалистам. Хасиды выступали против неоправданного аскетизма, пустого формализма и начетничества, настаивали на личном религиозном совершенствовании. И идеалом, духовным светочем для них служил цадик (ребе, мудрец, лидер хасидов), пользовавшийся в общине непререкаемым авторитетом. «Что старец Зосима для Алеши, что ребе для истинного хасида. – говорит еврейский писатель. – Кто такой ребе? Это живой идеал, это образ и подобие Бога в человеке. Это – Чудо, Авторитет, Тайна… Он еще – Откровение. Откровение того, что в нем – ты, а он – в тебе, что хасид и ребе, что верующий и объект веры – одно».

Традиционные раввины не могли не ощущать падение их авторитета, сокращение членов их общин и ослабление позиций в кагалах. Они неоднократно накладывали херем (проклятие) на хасидов, запрещая «правоверным» иудеям вступать с ними в деловые отношения, не говоря уже о браке. Обвинения, одно страшней другого, так и сыпались на головы религиозных противников: «Они нарушили законы, отвергли постановления своего Создателя и делают в божественном учении открытия, несогласные с истиною. Между ними есть люди, запятнавшие себя кровью невинных бедняков. Всякому дурному делу они содействуют, всякого злодея и грешника они поддерживают. Нужно всенародно наказывать скорпионами этих безумцев для их же исправления. Облекитесь рвением во имя Бога, пусть искры летят из под ваших ног, пусть пламя пышет из уст ваших, пусть сверкает меч – меч-мститель за божественный закон, за священный завет!» Однако призывы расправиться с хасидами оставались пустыми декларациями, а их духовный вождь Шнеур Залман из города Ляды (l747~l8l2) своими страстными проповедями умножал число сторонников «нового учения».

Шнеур-Залман

Потерпев поражение в открытой борьбе за умы и сердца еврейской массы, миснагдим прибегли в 1798 году к доносу на Шнеура Залмана и его ближайших наперсников. Изветчик, подписавшийся вымышленным именем «Гирш Давидович из Вильно», понимая, что религиозные взгляды – не причина для обвинения, выставил хасидов политическими преступниками и уличил их «во многих вредных для государства поступках». Поводом послужило то, что Шнеур Залман посылал деньги своим соплеменникам в Палестину, находившуюся тогда под турецким владычеством. Этого оказалось достаточно, чтобы объявить сектантов изменниками и шпионами. В том, что доносу был дан ход, немало посодействовал истый миснагед Абрам Перетц, вращавшийся в высших петербургских сферах. И вот литовский гражданский губернатор получает высочайшее предписание: Шнеура Залмана и его «главнейших здешних сообщников прислать за крепким караулом» в Петербург. Всего было арестовано 22 хасида, семеро признаны «главными сообщниками начальника их», остальных допросили с пристрастием и оставили на месте под стражею. В Петербурге допросы продолжились уже в Тайной канцелярии, а Шнеуру Зал ману пришлось изложить на бумаге пространный ответ на все пункты предъявленного обвинения. Переводчиком с иврита был литератор Лев Невахович, который сочувствовал хасидам и представил дело государю в выгодном для них свете. Вывод императора был однозначен: «В поведении евреев, коих считают в секте той, нет ничего вредного для государства, ниже развратного в нравах и нарушающее общее спокойствие». По указу Павла 9 декабря 1798 года все заключенные были выпущены на свободу (Шнеур Залман успел просидеть в тюрьме 53 Дня), «а секта каролины именуемая осталась при прежнем своем существовании».

Юлий Гессен отмечал, что правительство интересовала лишь политическая направленность деятельности хасидов, однако император дает ей, как видно, и моральную оценку («нет ничего… развратного в нравах»). Подобный взгляд веротерпимого Павла резко контрастировал с позицией придворных юдофобов, настаивавших на дурной нравственности иудеев и враждебности их религии христианскому вероучению.

Попытки ошельмовать хасидов предпринимались и позднее, свидетельством чему стал донос императору пинского раввина Авигдора Хаймовича (1800), в коем он выставил своих противников людьми безнравственными, не признающими государственного порядка. Этот самый Хаймович в прошлом писал панегирические сочинения, и по его словам, что он «понравился Павлу», можно заключить, что этот доносчик добился у государя аудиенции. Шнеур Залман был вторично схвачен. Здесь сыграло роль и то, что Державин во время своей инспекционной поездки в Белоруссию не был впечатлен встречей с Шнеуром Залманом и со слов миснагдим аттестовал его как «лицемера», «ханжу» и сообщил, что «через него переводят [хасиды] серебряные и золотые деньги в Палестину». Ребе вновь должен был обстоятельно отвечать на предъявленные ему обвинения. И ответы хасида, по словам самого Хаймовича, «понравились Павлу». Шнеур Залман был освобожден. А император, поняв истинный характер противостояния сторон, повелел: «Дело между евреями Авигдором Хаймовичем и Залманом Боруховичем, касающегося до их религии и прочего, в Сенате рассмотреть и учинить положение, на каком основании быть секте хасидов и кагалам». Так хасиды были окончательно легализованы в России.

Интересно в этой связи отметить, что случаи крещения евреев в Павловское время единичны и куда более редки, чем у представителей других этносов и конфессий. Так, согласно газете «Московские ведомости» за 1798 год, в России приняли православие всего три еврея «мужеского пола», в то время как перекрестов из татар, мордвы, а также из католиков и лютеран – более 40 человек.

Гаврило Державин, перефразируя известные стихи Горация, писал, что «памятник воздвиг себе чудесный, вечный» не в последнюю очередь благодаря тому, что «истину царям с улыбкой говорил». Однако об опасностях, исходящих от евреев, об их «корыстных промыслах», о злокозненности этого «рода строптивого и изуверного» он докладывал Павлу без тени улыбки, но с убийственной серьезностью. «Таким образом, – заключал он свое «Мнение», – …в своем печальном состоянии [иудеи] получат образ благоустройства. А Павлу Первому предоставится в род и род незабвенная слава, что он первый из монархов российских исполнил сию великую заповедь: «Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас».

Истина состоит том, что именно Павел первым из российских венценосцев всерьез озаботился благоустройством иудеев в империи. Этот монарх вовсе не считал их врагами и ненавистниками христиан. И славен он тем, что первый и, пожалуй, единственный из монархов российских был начисто лишен антисемитизма, в том числе и религиозного.

 

Дресс-код и самовластье

В известном кинофильме «Тот самый Мюнхгаузен» (автор сценария Г.Горин, режиссер М.Захаров) перед нами предстает герцог (его играет актер Л.Броневой), довольно легкомысленный в делах государства, но озабоченный, прежде всего, одеждой подданных. «Как вы думаете, где мы будем делать талию? – вопрошает этот титулованный модельер. – Два ряда вытачек слева, половина справа. Я не разрешу опускать талию на бедра. В конце концов, мы – центр Европы… Рукав вшивной… Лацканы широкие». Справедливости ради, отметим, что гипертрофированное внимание к костюму – это не просто карикатурная черта незадачливого правителя, возжелавшего разодеть по своему хотению послушное ему население. В российской истории, по крайней мере, три монарха – Петр Великий, Павел I и Николай I, стремившиеся регламентировать все стороны жизни страны, строго предписали подданным, как надлежит им выглядеть и в какое платье облачаться. Эти венценосцы присвоили себе право вводить, разрешать или запрещать ту или иную моду, одежду, прическу. Дресс-коды первых двух монархов охватывали все просвещенное население империи, причем, по словам историка Александра Каменского, «в повышенном внимании к регламентации внешнего вида у Петра стояло стремление к европеизации, то есть к изменению, новации, в то время как у Павла – к унификации, единообразию». Реформы, осуществленные в этой сфере императором Николаем I, коснулись и иудеев, которые оказались под российским скипетром после трех разделов Речи Посполитой, и, по разумению сего самодержца, остро нуждались в «коренном преобразовании». Но обо всем по порядку.

27 августа 1698 года молодой царь Петр Алексеевич, вернувшись из чужих краев, немало шокировал Двор, преобразившись в цирюльника, безжалостно кромсавшего стародавние боярские бороды. А затем последовал и высочайший указ, согласно которому бриться надлежало всем, кроме крестьян и духовенства. В случае же, если кто расстаться с бородой не пожелает, можно было откупиться, но пошлина требовалась весьма немалая: для дворян она составляла 60 рублей, а для купцов – 100 рублей, для прочих же посадских людей – ЗО рублей в год. Облагалась побором при въезде в город и крестьянская борода – 2 деньги. У городских застав дежурили специально отряженные соглядатаи и бойко резали у прохожих бороды, а в случае сопротивления беспощадно вырывали их с корнем. Вскоре, по образному выражению великого Гоголя, «Русь превратилась на время в цирюльню, битком набитую народом; один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили».

Петр ведал, что творил, ибо понимал, что русский человек держится за бороду обеими руками, как будто она приросла у него к сердцу. В течение многих веков народ видел в бороде признак достоинства мужчины, мерило православия, а также символ собственного церковного превосходства над «латинами», «люторами» и прочими басурманами. О том, что бороду носили Иисус Христос и святые апостолы, говорил в своих евангельских беседах преподобный Иоанн Златоуст. На ее необходимости настаивал византийский богослов Никита Скифит в сочинении «О пострижении брады». И в постановлениях Стоглавого Собора 1551 года ясно сказано: «Творящий брадобритие ненавидим от Бога, создавший нас по образу Своему. Аще кто бороду бреет и преставится тако – не достоит над ним пети, ни просфоры, ни свечи по нем в церковь приносити, с неверными да причтется». Председатель Стоглавого Собора митрополит Макарий называл бритье бород не только «делом латинской ереси», но и серьезным грехом.

В древнерусской церкви брадобритие считалось хулой на Всевышнего, создавшего совершенного мужчину с бородой; бреющийся объявлялся кощунником, поскольку тем самым выражал недовольство внешним обликом, который дал ему Творец; он желал «поправить» Бога, что было, конечно же, и недопустимо и преступно. В «Соборном изложении» прадеда Петра I патриарха Филарета, в книге «Большой требник», находим проклятие брадобритию как «псовидному безобразию». Считалось также, что безбород ость способствует содомскому греху. Весьма воинственно высказался по сему поводу последний (дореволюционный) русский патриарх Адриан (1627-1700). Вспоминая о тех «счастливых» временах (XVI–XVII вв.), когда за бритье бород не только отлучали от церкви, но и подвергали битью кнутом или ссылкой в отдаленные монастыри, Адриан в «Окружном послании ко всем православным о небритий бороды и усов» приравнивал брадобритников к котам и шелудивым псам.

«Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». Лубок. 1770-е гг.

Но Петр Великий революционно и деспотически порвал с многовековой традицией, стремясь сделать россиян «сходственными на другие европейские народы». Борода-то и стала знаменем в борьбе двух сторон – реформаторов во главе с царем и сторонников старорусской партии. Монарх стремился перевоспитать общество, внушить ему новую концепцию государственной власти. И брадобритие, как и другие культурные реалии эпохи, было существенным элементом государственной политики. Царь, как отметил культуролог Виктор Живов, «требовал от своих подданных преодолеть себя, демонстративно отступиться от обычаев отцов и дедов и принять европейские установления как обряды новой веры».

Ножницы великого реформатора безжалостно расправились и с традиционным долгополым и широкорукавным платьем. Появляться в обществе в таком виде теперь не только запрещалось, но также каралось штрафом, и ретивые целовальники резали стародавнюю одежду с тем же рвением, что и бороды. Вскоре все россияне (опять-таки кроме крестьян и духовенства) щеголяли по примеру царя-батюшки в коротких кафтанах европейского покроя. Между тем, в глазах благочестивых староверов замена русского платья приобретала зловещий смысл, поскольку именно в таком одеянии на иконах изображали бесов (говорили, что Петр «нарядил людей бесами»), а кроме того, оно олицетворяло собой и откровенное прелюбодеяние. Но император стоял на своем, ибо наряд сей, по словам историка XVIII века князя Михаила Щербатова, «отнимал разницу между россиянами и чужестранцами» и даже чисто внешне, превращал московита в полноценного «гражданина Европии». Таким образом, «чужое платье» (как называл его Петр) знаменовало собой выход на историческую авансцену России «политичного кавалера», то есть «окультуренного человека», не только внешне, но и внутренне обработанного по западноевропейским стандартам цивилизованного гражданина.

Понятно, что реформы в области одежды были неразрывно связаны с подготовкой более масштабных преобразований, с преодолением ксенофобии и пережитков старины. Очень точно уловил их смысл поэт Александр Сумароков. «В перемене одеяния… не было Петру Великому не малейшия нужды, – заметил он, – ежели бы старинное платье не покрывало старинного упрямства… Сия есть первая ересь просвещающемуся веку от суеверов налагаемая». Суеверами Сумароков называет хранителей религиозных и национальных культурных традиций, противившихся петровским новациям. А таковых было немало, и с ними авторитарный царь особо не церемонился. Секретарь прусского посольства в России Йоханн Фоккеродт говорил о защитниках старины, что те «лучше положат голову под топор, чем лишатся своих бород». Известны случаи (об этом рассказывает инженер на русской службе Джон Перри), когда люди бережно хранили уже отрезанные бороды с тем, чтобы их положили им в гроб, а они предъявили бы их на том свете святому Николаю.

Своеобразной формой протеста против нововведений стал так называемый «самоизвет», к коему, как к последнему средству прибегали отчаявшиеся ревнители древлего благочестия. Так, в 1704 году нижегородец Андрей Иванов прокричал: «Слово и дело!», а на допросе показал: «Государево дело за мной такое: пришел я извещать государю, что он разрушает веру христианскую, велит бороду брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть». Судьба Иванова трагична – он погиб под пытками. И случай этот далеко не единичный. В том же году в Москве на смотре служилых людей Петр приказал нещадно бить батогами дворянина Наумова за то, что тот не обрил бороды и усов. А жители Астрахани жаловались на строптивого воеводу Тимофея Ржевского: «Бороды резали у нас с мясом и русское платье по базарам, и по улицам, и по церквам обрезывали…. и по слободам учинился от того многой плач». Стихийные протесты астраханцев переросли в настоящее восстание, которое в 1705 году вынужден был огнем и мечом подавлять фельдмаршал Борис Шереметев. Характерно, что одного из бунтовщиков, Якову Носову, сначала обрили и только потом уже отрубили голову – чтобы другим неповадно было! Вот каким лютым способом насаждался петровский дресс-код.

Примечательно, что традиционное русское платье и накладные бороды допускались Петром I только в качестве маскарадных: так обряжали гостей на потешных свадьбах и оргиях Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора. Уместно в этой связи вспомнить, что после поражения под Нарвой император с горя облачается в крестьянский костюм, казня тем самым себя, и при этом плачет навзрыд. Интересно, что позднее в царской России гимназистов и студентов наказывали, надевая на них крестьянскую, то есть русскую национальную одежду. Так, с легкой руки великого реформатора борода и русское платье были вытеснены из общего обихода.

Своеобразная попытка реабилитировать русскую народную одежду была предпринята Екатериной II (на ее известном портрете 1773 года, гравированном В. Дикинсоном, она изображена в народном кокошнике). И эта ее «русскость» знаменовала собой нечто большее, чем просто наряд. Она была одушевлена высоким патриотическим чувством. Очень точно сказал об этом мемуарист Федор Головкин: «Явная любовь Екатерины к народным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме жил план снова «обнародить народ» и поднять русских в их собственных глазах». Однако мода на народный костюм в ту эпоху не привилась даже в узком придворном кругу, не говоря уже о распространении более широком. Ведь Семирамида Севера, позволявшая иногда фамильярно титуловать ее «Твое величество», никакого специального дресс-кода одежды (разве только для придворных церемониалов) подданным не предписывала. С неугодными модами она боролась методами ненавязчивыми и оригинальными – орудием веселой пародии. Распорядилась, например, нарядить петербургских будочников в кричащие, абсолютно безвкусные узорчатые фраки парижских петиметров, предварительно всучив им в руки предерзкие лорнеты – чтобы русские щеголи увидели и устыдились!

Реанимировать русскую народную одежду в XIX веке тщились русские славянофилы: они не брили бороды, демонстративно носили стародавнее народное платье. Шаг этот был по тем временам достаточно смелым и решительным и воспринимался как вызов современным порядкам. Вот как злословила на счет одного из столпов этого литературно-философского течения язвительная графиня Евдокия Ростопчина: «Хомяков, ходящий 25-ть лет в одной и той же грязной мурмолке, нечесаный, немытый, как Мальбрук в старом русском переводе, гордый и таинственно резкий, как мавританский дервиш среди фанатиков-мусульман, играющий издавна в Москве роль какого-то пророка, мистика, блюстителя веры, православия, заступника небывалой старины, порицателя всего современного, одним словом, – любящего Россию лишь времен Рюрика и Игоря, как человек, который из вящей семейственности выкопал бы скелет своего прадеда, возился б с ним и нянчился, а для него пренебрегал бы и ненавидел бы отца, мать, братьев, жену, детей и проч.» Известно, что историка Михаила Хмырова и фольклориста Павла Якушкина вызывали в Канцелярию обер-полицмейстера Петербурга за «неподобающее» ношение русского народного костюма. В конце XIX века русская знать переодевала в сарафаны кормилиц и нянюшек, однако широкого распространения такая стародавняя амуниция не получила…

По воцарении Павла I все в стране изменилось решительным образом менее чем за сутки: одежда, прически, походка, выражение лиц людей. Прежде всего, император категорически запретил детали костюма, даже в отдаленной степени напоминавшие моды Французской революции и Директории (красные колпаки, панталоны, жилеты, фраки причудливого фасона, куртки, едва доходящие до поясницы, круглые шляпы и высокие цилиндры, высокие сапоги с цветными отворотами, башмаки со шнуровкой вместо пряжек). В этом монарх видел тлетворный и крайне опасный для России дух якобинства. Подверглись гонениям офицерские шубы и муфты, толстые мужские галстуки, дамские сюртуки синего цвета с кроеным воротником и белой юбкой, разноцветные ленты через плечо, а также прически – тупей (взбитый хохол на голове), бакенбарды, широкие букли и т. д.

Наказание для ослушников Павловского дресс-кода было весьма суровым. «Достаточно было императору где-нибудь на улице заприметить жилет, – вспоминает Дарья Ливен, – тотчас его злосчастный обладатель попадал на гауптвахту». Нередки были случаи, когда новоявленных «якобинцев» лишали чинов и ссылали в Сибирь. Бдительные полицейские бесцеремонно срывали круглые шляпы, а всякий, кто противился, был бит по голове, а затем препровождался в кутузку. Виновному полагалось loo палок за такое «преступление». Из-за этой злополучной шляпы в декабре 1796 года из России был выслан именитый дипломат, поверенный в делах Сардинии. Рвали в клочья такую «неуказную» одежду, как фраки, куртки, жилеты и т. д. И никакие объяснения в расчет не принимались.

Зато предписывалось носить однобортные кафтаны со стоячим воротником, треугольные шляпы, камзолы, короткое нижнее платье, напудренные волосы, связанные в косу или сетку, бриджи или чулки, ботфорты, то есть формы прусского костюма. Именно из Пруссии Павел заимствует преувеличенный интерес к муштре, военному строю, регламентации, форме и даже таким ее элементам, как размер косицы и даже ее направление по шву.

Любые мелочи в одежде были для педантичного Павла делом государственной важности. Реформы коснулись цвета кокарды на шапке, окраски плюмажа, высоты сапог, пуговиц на гетрах и т. д. Государь не уставал изощряться в изобретении мельчайших деталей костюма подданных, и подчас для того, чтобы выслужиться, достаточно было явиться на вахтпарад с теми новшествами в форме, которые он ввел днем раньше. И это толковалось не иначе, как служебное рвение, усердие, достойное ордена и производства в следующий чин.

Камзол времён Павла I

Были, однако, смельчаки, не побоявшиеся вынести дресс-коду Павла «модный приговор». Вот известный остроумец, дворянин Алексей Копьев заказал форму, вроде бы по уставу: и ботфорты, и перчатки с раструбами, и прусская офицерская коса, но все это неимоверных размеров – в преувеличенном, карикатурном виде. И в таком-то шутовском наряде посмел намозолить глаза императору. Тот, понятное дело, вскипел и сперва посадил нахала под арест на сутки, а потом повелел сослать его с глаз долой – в заштатный полк, в Финляндию.

А князь Александр Порюс-Визанпурский учудил кое-что похлеще. Он явился на смотр в большом напудренном парике, нахлобучил треугольную шляпу, припомадил свои длинные, черные усы и лихо закрутил их вверх на прусский манер. Выглядел князь уморительно: толстые телеса неестественно сжимал узкий мундир; резко выдавался живот, хотя и был подтянут широким поясом, на самом поясе болталась длиннющая шпага; форменные перчатки доходили до самого локтя; тощие же ноги тонули в широченных ботфортах. Камуфляж довершала увесистая тамбур-мажорская палка. И при этом сей аника-воин еще тужился быстро вышагивать, ну точно как замуштрованный солдат Фридриха-Вильгельма I.

– Хотели, чтоб я был пруссаком, – громко сказал он, – ну вот!

Дерзкая шутка не сильно понравилась Павлу. Он заточил насмешника в крепость, а затем предал военному суду. И только благодаря тому, что князь очень натурально косил под помешанного, он избежал ссылки и тюрьмы.

В истории одежды Павловские времена называют периодом безвременья. По существу этот монарх бросил вызов мужской и женской элегантности. От поклонения моде всех удерживали исключительно полицейскими мерами. Именно поэтому на следующий же день после убийства Павла, 11 марта 1801 года, можно было петь отходную и по его дресс-коду. В столицах, как по мановению волшебной палочки, появились прежде опальные круглые шляпы, фраки, жилеты и панталоны – запрещенные Павлом наряды снова властно внедрились в русский дворянский быт….

Если регламентации внешнего вида подданных, предписанные Петром I и Павлом I, касались преимущественно собственного народа, то Николай I ничтоже сумняшеся распространил их на иудеев, поправ тем самым их религиозные и национальные традиции. Этим «жестоковыйным инородцам» он предписал свой собственный дресс-код, иными словами, ворвался со своим уставом в чужой монастырь (впрочем, ему мнилось, что это евреи живут по своему уставу в чужом монастыре). На этом стоит остановиться подробнее.

Надо сказать, что первоначально заезжим иудеям (жить в империи им не разрешалось) предписывалось под страхом сурового наказания носить как раз их «обыкновенную» национальную одежду. Согласно кодексу «Права, по которым судится Малороссийский народ…» (Глухов, 1743), «ежели жид или другой какой иноверный приехал в здешний край, в необыкновенном себе платье ходить будет, такова, призвав в суд, о том допросить и буди явится, но просто или за неимением обыкновенного своего платье такое носит, то ему приказать такового необыкновенного платья впредь не носить под штрафом денежным или под наказанием ареста». Власти сильно подозревали, что еврей, облачившись в несвойственное ему платье, делает это «для какого злоумышления, а особливо для шпионства». Впрочем, вид их производил на россиян самое забавное впечатление. «Странное их черное и по борту испещренное одеяние, смешные их скуфейки, и весь образ их имели в себе столь много странного и необыкновенного, что мы не могли довольно на них насмотреться», – живописал мемуарист Андрей Болотов. При этом одежда сынов Израиля была социально маркирована: «Евреи богатого круга носили в будни дорогие шерстяные ткани, а по субботам и праздникам шелковые кафтаны до пят с широким шелковым кушаком и высокие остроконечные собольи шапки; люди с более скромными средствами довольствовались в будни одеждой из домикотона, а праздничное платье делалось из дешевой шерстяной материи (так наз. «риделя»); бедные евреи одевались летом летом в полосатые (серые с синими полосками) нанковые кафтаны, а зимой в серое толстое сукно».

Российские евреи. Первая половина XIX века

Однако уже в царствование Александра I, когда под российским скипетром оказались свыше миллиона сынов Израиля, были предприняты робкие попытки ограничить ношение национальной одежды с оговоркой, что «нужно придерживаться правила совершенствовать евреев путями тихими, основанными на их личной пользе». В польское и немецкое платье обязали облачаться учеников гимназий и Академии художеств, а также членам магистратов. Но существенно, что даже вне черты оседлости иудеям позволялось носить ветхозаветные бороды, а, учитывая то, что бородачи в европейской одежде «были бы предметом смеха», ст. 9 и 28 «Положения о евреях» (1804) рекомендовали им носить русское платье. Понятно, что правила эти коснулись тогда лишь горстки российских евреев, ибо действовали они только во внутренних губерниях империи.

Николаевский же дресс-код был всеобщим и тотальным. В 1844 году грянуло Положение о коробочном сборе, разъясняющее, что всем и каждому «будет решительно запрещено употребление нынешней еврейской одежды». Таковая облагалась внушительными налогами, в зависимости от общественного положения ослушника (скажем, в Одессе купец первой гильдии платил 40 рублей в год, второй гильдии – 20 рублей, а третьей – 4 рубля; в Подольской губернии и того больше, соответственно – 250,150, loo рублей). За ношение ермолки взимался особый сбор в размере 5 рублей.

Год за годом правила все ужесточались, и в 1852 году явилась обязательная к исполнению инструкция: 1) всякое различие в еврейской одежде с коренным населением должно быть уничтожено; 2) ношение пейсиков строго воспрещается; з) употребление талесов, тфиллинов и ермолок дозволить только при богомолении в синагогах и молитвенных домах; 4) предписать, чтобы раввины имели одинаковое платье с коренными жителями; 5) обязать раввинов подписками, чтобы они отнюдь не допускали бритья головы еврейками, а с евреек, нарушивших это запрещение, взыскивать штраф». Далее николаевские кувшинные рыла не поскупились составить скрупулезный перечень «воспрещенной для евреев одежды», где означили «шелковые, прюнелевые и тому подобные длинные капоты, пояса, шапки меховые или так называемые крымки, и другие без козырьков, исключительно еврейского покроя, короткие панталоны и башмаки…» и т. п. Строго-настрого воспретили «носить еврейкам на голове обыкновенно употребляемые ими накладки под цвет волос из лент атласа, гаруса и т. п.». А дабы удостовериться, не бреют ли часом дочери Израиля голову, распорядились чинить сему проверку в местном управлении, в присутствии мужа или ближайшего родственника-мужчины.

Скоро стало очевидно, что многие евреи ни в какую не желали носить костюмы христиан. Как горькую необходимость, жестокое надругательство над их наружностью восприняли иудеи «айзерас гамахус», сиречь царский указ, обрезать свои «святые пейсы», снять меховые шапки – штраймеле и нарядиться в кургузое немецкое платье. «Особенно стеснительными, – говорится в одном правительственном документе, – кажутся правила раввинам и другим духовным лицам, поскольку они, в глазах массы, являются хранителями духовных традиций и освященных временем обычаев евреев». Были даже случаи побега за границу – только бы избежать столь унизительного переодевания! Некоторые изощрялись и надевали на кафтан старозаконную деле – длинный плащ с маленьким стоячим воротником и рукавами, чуть не до самой земли. А вместо запрещенных пейсов контрабандным образом отпускали некое их подобие, так сказать, полупейсы. Выходя на улицу, такие полупейсы зачесывали виском на уши (чтобы блюстители порядка не цеплялись!), а дома или в синагоге выпускали из височного плена на надлежащее по иудейскому Закону место. И полицейские чины, даже если что и примечали, благодаря щедрым подачкам гвиров (евреев-богачей), смотрели на такие «невинные» нарушения снисходительно: раз пейсы за висками, они – вроде как уже и не пейсы – и начальство уважено, и Моисеева заповедь соблюдена.

Русский писатель Николай Лесков признавал, что эти николаевские реформы вызвали большие затруднения для иудеев и дали полицейским чиновникам повод к новым поборам. Характеризуя значение этих реформ, он саркастически заметил, что «драчливая рука офицера или чиновника» научилась «только ловчее хвататься» за еврейские пейсы. А Владимир Короленко в рассказе «Братья Мендель» напоминает о «драконовских мерах прежнего начальства, резавшего пейсы и полы длинных кафтанов», о «полицейских облавах» и о том, что еврейское общество старым проверенным способом (путем взяток и подношений) иногда все же умасливало недреманных стражей благочиния. Русский историк XIX века Михаил Песковский в книге «Роковое недоразумение: Еврейский вопрос, его мировая история и естественный путь развития» (Спб., 1891) заключил, что «изгнание этих внешних признаков еврейской отчужденности» следовало осуществлять «не такими суровыми мерами…. озлоблявшими [иудеев], и заставляя их все более и более уходить в себя, замыкаться в своей среде. Несомненно, что эту печать обособленности и отверженности несравненно удобнее было бы снять более мягкими мерами».

Еврейские дети. Первая половина XIX века

То, что Песковский именует «обособленностью», на языке культуры можно выразить словами «национальное своеобразие». Сохранение специфически еврейского облика, отличного от других народов, заповедано Торой, причем ношение пейсов установлено самим Моисеем: «Не остригай висков на голове твоей кругом и не уничтожай боков бороды твоей» (Левит: Гл. 19. Ст. 27). Принцип хукос-а-гоим (не следовать обычаям иноверцев) провозглашается и в Галахе. «Дома ты ведаешь свое имя, а за пределами дома – свой костюм» – указывает Талмуд (Шабб. 1458.). Набожные иудеи придавали одежде магическое свойство и символическое значение. Например, короткие панталоны заправляли в чулки, чтобы те (упаси Бог!) не достигали земли, ибо это считалось соприкосновением со скверной. По этой же причине нельзя было дотрагиваться до туфель, потому их носили без шнурков и пряжек. Возбранялось носить платье из материи, тканной шерстяными и шелковыми нитками вместе. Как объясняли это толкователи Торы, «жертвоприношения Каина и Авеля состояли первого – из льняных стеблей, а последнего – из овцы, и от этого произошло первое смертоубийство в истории мира, то дабы не напоминать этого, надо стараться никогда не сближать эти два предмета, лен и шерсть, бывшими свидетелями смертного происшествия, тем более носить на себе платья из этой ткани». Подпоясывались шелковым шнурком, который по идее должен был отделять вышнее и духовное от суетного, что ниже пояса; и пейсы знаменовали собой духовную чистоту. При кажущемся единообразии внешнего облика иудеев разных стран, знающие люди по цвету чулок, материалу халата, формы штраймеле и т. д. могли безошибочно распознать происхождение, социальный статус, принадлежность еврея к определенной религиозной группе и даже его семейное положение.

Историк Юлия Кричевская говорит о черных кафтанах, чулках, больших шляпах и ермолках евреев как о «законсервированной норме», которую им удавалось сохранять «за счет крайней закрытости общин и отсутствия интереса к каким-либо иным нормам, кроме строгого соблюдения своих». И, правда, еще во времена варваров известны случаи, когда иудеи готовы были даже лишиться жизни, только бы не надевать ненавистную хламиду язычника.

Однако, веками находясь в рассеянии, евреи не могли не соприкасаться с коренным населением галута, что не могло не отразиться и на их одежде. Когда знакомишься с письменными материалами еврейских религиозных общин Европы XV–XVIII веков, не оставляет ощущение, что правила ношения платья одушевлены, прежде всего, «скромностью и смирением перед лицом Всевышнего». Вместе с тем, они вызваны вполне объяснимым желанием не возбуждать у иноверцев ревнивые чувства. Вот Еврейская Комиссия, созванная в 1416 году в городе Форли (Италия), предписывает носить исключительно черную одежду; не дозволяет выставлять меха напоказ, а велит их прятать с внутренней стороны; а щеголять в плащах из шелка и вельвета строго возбраняет. Синод Кастильских евреев Вальядолида (Испания) 1432 года объявляет аморальным рядиться в броское платье разноцветных попугайных тонов (ну как не вспомнить здесь слова героя известного романа Лиона Фейхтвангера «Зачем еврею попугай?»). Мужчинам не разрешается носить на руке более одного кольца, а женщинам – надевать украшения из жемчуга, бриллиантов и некоторых других драгоценностей. В решениях, принятых Литовским Ваадом 1028 года, указывалось: «Постановлено, чтобы не дарить ни одному жениху, будь он бедный или богатый, ни обручальных рубашек, ни платка (фатшеле), ни полотняной шапки… Ни одна израильская душа, ни мужчина, ни женщина не должны носить бархатной одежды… Отныне и впредь запрещается из адамашка и атласа делать верхнее платье всякому… Нельзя в рубашках делать прошивки шире двух пальцев, а те, которые уже имеют таковые, отнюдь не должны их одевать… Тот, кто нарушит одну из вышеозначенных статей, подвергается большому штрафу». Община города Меца (Франция) в 1690 году запрещает одежду из парчи и тафты; порицает модные стрижки и высокие парики; туфли же приемлет только черного или белого цвета; и строго-настрого предупреждает, чтобы еврейскую одежду никогда не шили христиане, дабы не завидовали. А в постановлениях Еврейской общины Франкфурта-на-Майне 1715 года устанавливается строго определенная цена и на само платье, и на материал, из коего оно шьется, и превышать ее строго-настрого запрещалось.

Как это ни парадоксально, но сохранению неповторимого национального облика иудея в странах рассеяния немало благоприятствовали антисемитизм и дискриминационное анти-еврейское законодательство. С незапамятных времен европейские правители стремились отгородить евреев от остального населения, запереть в тесных гетто и превратить в париев, чья отверженность должна сразу бросаться в глаза. Согласно решению IV Латеранского Собора 1215 года, евреям предписали нашивать на платье особую метку в виде крута. А в 1266 году Вселенский Собор в Бреслау (Польша) обязал их носить специальные шляпы и красный нагрудный знак. Сохранились польские средневековые полотна, где иудеи изображены в характерных шляпах. На одной из миниатюр XIII века они предстают с бородами и одеты в характерные жакеты и плащи, и это в то время, когда платье местной шляхты состояло из кафтана и меховой шапки. Однако позже евреи Польши, да и всей Восточной Европы восприняли эту шляхетскую одежду.

Пиотрковский парламент 1538 года, дабы подчеркнуть отщепенство сынов Израиля, обязал их носить особые береты. А параграф 12 Литовского статута 1566 года гласил: «Да не смеют евреи ходить в дорогих платьях с золотыми цепями, а жены их в золоте и серебре. Да не осмелятся носить евреи серебра на саблях и палашах. Одежда их, однако, пусть будет заметна для всякого. Пусть носят они желтые шляпы и шапки, а жены их повойники из желтого полотна, чтоб каждый мог отличить христианина от еврея». Сегрегация иудеев, закрепленная в их платье, продолжалась вплоть до XIX века. Американский исследователь Роберт Бонфил заметил, что скромное одеяние евреев, отражавшее их низкий социальный статус в обществе, сами иудеи исстари вовсе не считали унизительным (как это мнилось их гонителям). Внешнюю скромность, умеренность они воспринимали как добродетель, как знак собственного превосходства над окружающими в моральном и религиозном отношении. А по словам известного историка костюма Джеймса Лэйвера, «иудеям пытались навязать особую одежду как метку презрения, однако для них она стала знаком чести и достоинства».

Как же воспринимали русские писатели внешний облик евреев, каким настиг его дресс-код Николая I? Литератора Степана Джунковского «жиды весьма удивляют своими нарядами, почти не переменившимися в продолжении 2000 лет. Старики ходят в огромных шляпах, а женщины – в чалмах». Но более всего озадачивали пейсы, коим тщились найти какое-либо разумное применение. В «Сказках о кладах» (1830) Ореста Сомова протагонист Ицка Хопылевич лукаво «напускает их на лицо (может быть, для того, чтобы на лице его не могли прочесть его мыслей». В «Последнем Новике» (1833) Ивана Лажечникова «сердобольный жид пейсиками своими утирал слезы». Точно так же поступает герой Василия Нарежного Товий, которому враг пейсы срезал, а тот «тщательно подобрал свои пейсы, валявшиеся в грязи, и ими утирал слезы». Вообще, малоросс Нарежный знал еврейский быт не понаслышке и впервые у нас поведал об обожествлении стародавних пейсов сынами Израиля. «Уверяю тебя честию и клянусь неприкосновенностию пейсов», – божится еврей из повести «Бурсак» (1824); «Клянусь бородою и пейсами покойного отца моего!» – вторит ему другой из повести «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» (1825).

Если говорить об экипировке российских евреев, то она состояла из кафтана, шубы с откидным меховым воротом и меховой шапки для мужчин; юбки, китайки, кацавейки, шелковой шубки на меху, чепца, повойника для женщин. Такое платье восходило к польскому, причем времен еще XVI века, что дало основание некоторым недоброхотам утверждать, будто евреи присвоили себе чужой наряд и сделали его своей национальной одеждой. Однако еврейские историки костюма говорят о его самобытности. Они возводят такой наряд к облачению своих древних пращуров, занесенному сначала в Вавилон, а оттуда через Персию к арабам и туркам; польская же шляхта подражала моде турецкого Двора, которая-то и была изначально заимствована у евреев.

В XVIII веке в многочисленных либеральных проектах реформы быта евреев часто обсуждается вопрос и о ликвидации их внешнего «особнячества». Во многих странах Европы распахнулись ворота гетто, и иудеи, живущие теперь бок о бок с коренным населением, иногда добровольно рядились в платье христиан. Появились и первые узаконения, призванные унифицировать одежду подданных и сблизить тем самым все населявшие страну народы. Император Австро-Венгрии Иосиф II, ярый сторонник германизации, в своем патенте от 7 мая 1789 года настаивает на смене евреями традиционного костюма, после чего предоставляет им равные права. И король польский Станислав-Август призывает иудеев брить бороды и одеваться «по-кавалерски», дабы они и по внешнему виду выглядели, как поляки, хоть и Моисеева закона. Он значительно расширил права иудеев, запретил повышать налагаемые на них городские повинности и даже разрешил держать в доме христианскую прислугу и т. д.

В пользу переодевания евреев высказываются и деятели Гаскалы (Еврейского просвещения) с характерным для них космополитизмом и небрежением к национальным традициям. «Как один из важных пунктов, – говорится в «Еврейской энциклопедии» (Т. IV, Стб. 196), – маскилим [просветители – Л.Б.] указывали на введение европейского платья. Они… были убеждены, что внешнее благообразие евреев и замена старозаветного костюма европейским явится важным фактором для более успешного воздействия на евреев». Особенно настойчивым в требовании упразднить еврейское платье был известный германский маскил Давид Фридлендер.

Не отставали от него и русские ревнители еврейской аккультурации. Вдохновленные примерами тех государств, где ассимиляция евреев привела к расширению их гражданских свобод, они наивно думали, что и Российская империя вослед просвещенной Европе пойдет именно по такому пути. Писатель Мордехай Гинцбург (1795-1846) считал замену еврейской традиционной одежды на русскую панацеей от всех национальных бед. Ему вторил и Вениамин Мандельштам (+1886), также считавший, что «отличие в одежде от других народов» – одна из главных причин «печального состояния» российских иудеев в то время. А автор сочинения «Мысли израильтянина» (Вильно, 1846) Абрам Соломонов (1778-1844)» также возжелавший преобразить своих «жестоковыйных» соплеменников, тщился доказать, что их платье вкупе с пейсами и ермолками – это якобы «древняя польская мода», которую они лишь по какому-то досадному недомыслию считают своей. При этом Соломонов апеллирует к Талмуду, где, по его словам, евреям не предписывается «никакой одежды, кроме бурнуса». «Поляки же, – развивает он далее свою мысль, – сами беспрерывно меняя покрой платьев, никогда не позволяли жидам подражать себе в модах и принуждали их для оскорбительного отличия отверженного племени оставаться при первом костюме и переименовали его в жидовский».

Характерно, что те же самые резоны в пользу замены еврейского платья на новое, европейское, приводили и николаевские чиновники (не исключено, что такую аргументацию им и подбросили маскилы). Власти настойчиво разъясняли, что таковая одежда была привнесена иудеям извне и начисто лишена национальной специфики. В записке, представленной 11 января 1841 года в учрежденный правительством Комитет для определения мер коренного преобразования евреев России, говорилось: «Не имея ничего общего с религиозными учреждениями [евреев], одежда сия есть древняя польская, которую поляки, изменив во время разных политических переворотов, сохранили евреям для отличия их от господствовавшего народа. Сие вредное отличие в одежде полагает резкую черту между коренными жителями и евреями и, так сказать, отталкивает их, как народ презренный, от всякого сообщения с христианами». Из сего можно заключить, что российское правительство, выступая против «вредного отличия в одежде», стремится развеять заскорузлые представления об иудеях как о «народе презренном». А, покончив с этим «вредным отличием», иудеи обретут те же права, что и «господствующий народ», или по крайней мере социальный их статус повысится.

Здесь уместно вспомнить необычайно мягкое отношение к евреям Наполеона Бонапарта. Как-то в одном городе он приметил среди восторженно встречавшей его толпы людей в желтых головных уборах, в желтых нарукавниках и с шестиконечными звездами на груди. Ему объяснили, что это опознавательные знаки евреев, кои те обязаны носить вне стен гетто. Наполеон немедленно распорядился и нарукавники снять, и желтые шапки заменить обыкновенными, и ворота гетто открыть. Он объявил, что отныне иудеи вправе жить там, где им хочется, – словом, сделал их полноправными подданными Франции. «Я желаю, чтобы к евреям относились, как к братьям, как если бы все мы являлись частью иудаизма», – провозгласил он. Наполеоном был восстановлен Синедрион – верховный орган еврейского духовного законодательства, упраздненный римскими завоевателями Иудеи в 73 году новой эры.

В России не произошло ничего похожего. Царствование Николая I ознаменовано для евреев ограничениями в передвижении, изгнаниями из городов, тяжким податным бременем, непомерными рекрутскими наборами, печальной памяти Велижским делом и «Мстиславским буйством» по обвинению в ритуальном убийстве и т. д. В ту эпоху было издано около боо (!) законодательных актов о евреях. Вот что говорит историк: «В первой половине XIX века правительство пожелало уничтожить положение, превратившее евреев в касту. По тогдашнему обыкновению, думали изменить это положение только распоряжениями. Приказали снять традиционные лапсердаки и ермолки. Евреи сняли. Приказали обрезать пейсы. Евреи обрезали. По существу ничего не изменилось». Более того, после переодевания сынов Израиля правовое их положение не только не было облегчено, но даже ухудшилось. Достаточно сказать, что именно в тот момент, когда были осуществлены правительственные меры по приобщению евреев к общей культуре, последовало секретное высочайшее повеление о запрете их приема на государственную службу (хотя это разрешалось действовавшим законодательством).

А что сталось с одеждой иудеев дальше? Автор «Владычного суда», «Жидовской кувырколлегии» и «Ракушанского меламеда», знаток еврейского быта Николай Лесков в 1883 году свидетельствовал: «Широкополые шляпы с опутлью и ермолки держались очень долго и по местам не совсем еще выветрились; длиннополые охабни нашли компромисс в длинных сюртуках по щиколотку, а лапсердаки и цицисы уступили не настояниям полиции, а «австрийской моде». Венский более изощренный вкус в это время очень кстати изобрел «аккуратненькую лапсарду», которую любой франт может носить, не опуская их наружу, при еврейском платье. Удобная мода эта перешла к нам через Броды сначала в Дубну, потом в Ровно и наконец разлилась повсеместно, благодаря большому сочувствию всех еврейских щеголей, давно наскучивших хохлатыми цицисами и лапсердаками. Но старшее поколение ветхозаветных так и доносили свои лохмотья до износа… Те же евреи, которые пытались промышлять… в великоросских губерниях, сами попрятали свои лапсердаки. Они также охотно стригли пейсы (стригались по адесску!) и носили такие сюртуки, какие по сей день носит русское степенное купечество. То есть, вращаясь среди русских, сами не хотели отличаться от них ни видом, ни одеждою, которую в черте оседлости с них приходилось снимать почти насильно». Однако, по словам Лескова, и в русском платье распознать иудея труда не составляло: «И теперь у еврея особенный нос, свой угол глаз, и по-своему на нем сидит его длиннополый сюртук».

Между тем, евреи-ассимиляторы всячески восхваляли дресс-код Николая I, объявляя его благом для единоверцев. Историк и публицист Моисей Берлин в «Очерке этнографии еврейского народонаселения в России» (1861) охарактеризовал дореформенную одежду как «довольно странную», лишенную «малейшего вкуса» и «крайне безобразившую» еврейских женщин. Теперь же молодые иудеи «приняли повеления начальства с восторгом… и стали даже стараться перещеголять местных жителей-[христиан]», правда, старшее поколение иногда нововведениям противится. «Государь, – говорил ему в тон одесский городовой раввин Симон Швабахер, – видел их исключительное положение в обществе и отнял у них отличавшие их принадлежности – прически и костюмы, для того, чтобы они меньше выдавались из массы. Близорукость тогдашнего поколения видела в относившихся к этому указах – несчастие. Но ножницы, обрезавшие им пейсы совершенно, а кафтан наполовину, проникли в тело… И теперь, судя по всей совокупности последствий, едва ли можно не признать, что этим путем были пробуждены дремавшие силы евреев и подготовлены к лучшему будущему».

А русско-еврейский писатель Лев Леванда (1835-1888) в публицистическом сочинении «Переполох в Н-ской общине» (1875) аттестовал противников переодевания ханжами, одержимыми «тупоумием и мракобесием». Он втолковывал соплеменникам: «Поймите же, что этим указом Государь Император хочет поднять вас в ваших собственных глазах и в глазах прочего населения империи». «[Платье] не дело религии, – взывал он далее к «фанатизированной толпе», – Бог смотрит на сердце и совесть, а не на одежду». И полицейские репрессии писателя нисколько не смущали. Чуть ли не с сочувствием, хотя и с некоторой долей иронии, пишет он о том, как «на всех улицах, на известных дистанциях, расставлены были десятские, вооруженные ножницами, имевшие назначение стричь пейсы и подрезывать длинные балахоны. На помощь десятским прикомандированы были солдаты пожарной команды… Глядя на серьезные лица нижних полицейских чинов, можно было думать, что последние расставлены для какой-нибудь серьезной цели – отражения неприятеля или чего-то в этом роде». Завершает очерк вполне благостная картина: «Не прошло и двух месяцев, как евреи уже помирились с новым костюмом и стали находить его практичным и приличным. Что же касается женщин, то они просто без ума были от нового фасона своих платьев… Старый фасон возбуждал в них смех и отвращение. Они от него отплевывались».

А в художественном очерке «Пейсы моего меламеда» (1870) Леванда покусился на обожествляемые старозаконниками дореформенные «святые пейсы». Расставание с ними воспринимается местечковым меламедом как настоящая трагедия, ибо без них он – ничто, пшик, зеро. «Это было все равно, что вообразить себе человека без головы, пейсы меламедствовали, на пейсах держался весь хедерный порядок, только пейсам удалось победить гордое сердце вдовствующей Ривки». Пейсы, подобно Носу гоголевского майора Ковалева, становятся одушевленными и приобретают самодовлеющий характер. «Они были длиннее любой девичьей косы, темнее вороного крыла и курчавее бараньей шерсти… Казалось, что вся личность моего меламеда ушла в его пейсы; казалось, что природа, созидая его, истратила все свои творческие силы для образования одних пейсов; потом, спохватившись, что забыла о нем самом, она из обрезков взяла и на скорую руку сшила нечто похожее на манекен, и таким образом выпустила на свет пейсы с подставкою из человеческой фигуры… Задавшись мыслью – создать не человека с пейсами, а пейсы с человеком, она выполнила сию задачу мастерски». Писатель рисует оригинальный «образ двух черных, как смола, змей, впившихся в виски нашего тирана». Лишившись пейсов, «развенчанный меламед» не только являет свое полное духовное банкротство, но и претерпевает всяческие злоключения – по требованию полиции, его, как бродягу, выдворяют из местечка. Покидая родные пенаты, «по привычке он ежеминутно поднимал руку, чтобы погладить свои пейсы, но не находя их, он опускал ее, часто вздыхая». Заметим, однако, что в действительности пейсы держались у евреев Российской империи достаточно долго. Известно, что во время посещения Польши в 1870 году император Александр II, завидев пейсатых хасидов, потребовал строжайшего и неукоснительного исполнения запретительных законов своего родителя…

А что русская борода? Писатель Виктор Никитин вспоминал об одном нашумевшем угловном деле, побудившем начальство отказаться от обязательного брадобрития в армии. Один солдат-раскольник за отказ бриться был многократно наказан дисциплинарным полевым судом, но все продолжал упорствовать и дерзко оскорбил начальство. В дело вмешалась высшая военная администрация во главе с великим князем Николаем Николаевичем. Ослушника приговорили к ссылке на каторжные работы, однако именно после сего, с 1874 года в регулярных войсках стало дозволенным носить бороду (гренадерам-гвардейцам с 1881 года), а затем таковое разрешение получили и служащие чиновники….

Прошли века. Нынче прежнюю одежду восточно-европейского типа носят лишь ортодоксальные ашкеназские евреи Иерусалима, Амстердама, Нью-Йорка и некоторых других городов. Пейсы и парики (для женщин) носят, как правило, религиозные иудеи. А вот такая характерная особенность еврейской одежды, как скромность, прошла через столетия и сохранилась до наших дней. Показательно, что главный раввин России Берл Лазар высказался недавно в пользу общественного соглашения о скромности в одежде, как для мужчин, так и для женщин (подчеркнув при этом, что речь может идти только о добровольном убеждении). Слова нынешнего духовного лидера русского еврейства освящены исторической традицией. Но и в наши дни основные требования Галахи относительно одежды иногда соблюдаются и в Израиле и в странах диаспоры. Немалое число еврейских женщин отказывается от ношения брюк, дабы не уподобляться мужчинам (аналогичный запрет в отношении женской одежды существует и для мужчин). Отвергают они и открытое платье, обнажающее колени и локти. Впрочем, как и встарь, каждая община по-своему регламентирует и длину юбок и рукавов, и плотность ткани, цвет одежды и толщину колготок и чулок (которые во многих общинах считаются обязательными в любую погоду, включая сорокоградусные израильские хамсины), и т. д. Приходится, однако, признать, что одежда абсолютного большинства современных евреев ничем не отличается от одеяния окружающих.

Точно так же как русское платье, вытесненное Петром Великим из общего употребления, в наши дни воспринимается как фольклорное, но никак не обиходное и повседневное, хотя рубаху типа косовортки с воротником-стойкой (как правило, черного цвета) можно иногда приметить на сходках почвенников и «патриотов». Классическая же косовортка, под кушак, отыскивается разве что в лавке старообрядческой церкви. Культуролог Сергей Строев сетует, что правителям России «одеть что-то русское, национальное пока слабо» и поминает добром Никиту Хрущева с его рубашкой-вышиванкой (прозванной в народе «антисемиткой»). Он призывает привнести в современный костюм и сделать модными характерные элементы русской национальной одежды. И надо сказать, в советское время модельеры подчас эксплуатировали народные мотивы, правда, с уклоном в этнографичность. Достаточно назвать блистательную Надежду Ламанову или Вячеслава Зайцева, который в бое годы реабилитировал среди прочего ивановские ситцы. А в нулевые их коллега Денис Симачев представил давно забытую толстовку и павлопосадские платки. Следует, однако, заметить, что народный убор все же не получил в современной России полные права гражданства, разделив тем самым судьбу не принятого массами старого еврейского костюма.

Казалось бы, дресс-коды Петра Великого и Николая I восторжествовали (с поправкой на бороды, которые вопреки запретам вошли в обиход). Но означает ли это, что жесткий самовластный диктат в сфере моды и наружности человека оправдан? Следует ли брать за образец, скажем, маоистский Китай, где в ходе Культурной революции 1966-1976 годов и мужчины, и женщины под страхом жестокой расправы все как один переоделись в одинаковую бесполую синюю одежду со значком с ликом «великого кормчего» в петлице? Да и ныне, как сообщает AFP, в рамках компании лютой борьбы с религиозным экстремизмом и сепаратизмом житель из Синьцзян-Уйгурском автономном районе на востоке Китая был осужден и получил шесть лет тюрьмы за… ношение бороды, а его жена – два года за ношение паранджи. Впрочем, и в «просвещенной» Европе, а именно в Бельгии и Франции, гонения на мусульманский хиджаб и паранджу также не сильно впечатляют. Да и положение, при котором женщинам без головного платка возбраняется появляться на улице, а одетых «неподобающим образом» забивают камнями или обстреливают из пейнтбольных ружей, никак не вызывает одобрения.

Важно осознать, что никакая цель не оправдывается негодными средствами. Диктат, насилие, репрессии – плохие помощники делу, которое можно решить доброй волей и без принуждения. Тем более, что ныне, в эпоху глобализации, в сфере костюма и моды происходит вполне органичный процесс нивелирования и стирания национальных границ. Потому сегодня, когда высокий церковный иерарх призывает власть употребить, отменив богопротивные шорты и мини-юбки и введя общероссийский дресс-код, перед глазами вдруг возникает держиморда былых времен с остро заточенной бритвой наперевес.