(О личности, рационализме, демократизме и проч.)

Этот год унес двух крупных людей, занимавших видное место в истории нашей мысли и нашей общественности, — Н. К. Михайловского и Б. Н. Чичерина. Судьба этих людей очень различна, до странности противоположна: один был «властителем дум» нескольких поколений русской интеллигенции, и вся жизнь его протекала в шумных журнальных боях; другой никогда | не пользовался популярностью, мало читался и работа его сильной мысли происходила где-то вдали, не совпадала ни с одним из преобладающих наших умственных и общественных течений. И все-таки можно найти что- то общее у этих противоположных людей, никогда и ни в чем не сходившихся. Оба они были точно высечены из цельного куска гранита, с твердостью, внушающей величайшее уважение, пронесли они свою веру через всю жизнь, крепко вросли в свою почву и искренно презирали все колеблющееся и мятущееся, все несогласное с их раз навсегда установившимися убеждениями. Это — бросающееся в глаза психологическое сходство между людьми в социальном отношении столь противоположными, но можно продолжить сопоставление. И Михайловский, и Чичерин были типичными рационалистами, хотя первый шел от Конта и утверждал рационалистический позитивизм, второй — от Гегеля и создал целую систему рационалистического идеализма. Оба они, и Михайловский, выразитель дум и стремлений нашей демократической интеллигенции, и Чиче- | рин, барски презиравший всякую демократию и зара- | женный буржуазными предрассудками, нашли свой пафос, вдохновлявший каждую их строчку, в одном и том же — в идее верховенства личности, в ее самоценности и самоцельности. Каждый из них по-своему

любил свободу, но при всей противоположности философских основ и социальных выводов оба умерших мыслителя исповедовали чисто рационалистический индивидуализм и были глубоко чужды иррациональным индивидуалистическим стремлениям и борениям мятежного духа наших дней.

Сила Чичерина была в философском обосновании индивидуализма, в замечательной философии права, в сознании метафизической природы либерализма, взятого в его идеальной, надисторической чистоте. Отсюда вытекала вся значительность юридической публицистики Чичерина, потому-то так и импонируют требования права, исходившие из его уст, что праву он придавал абсолютный метафизический смысл. Сила Михайловского — в демократических выводах из индивидуализма. В своей блестящей публицистике он связал запросы интеллигентной личности с движением народных масс, и целая эпох$ нашей общественности тесно срослась с его именем. Почему Михайловский был так популярен, а Чичерин так непопулярен? Ответ на этот вопрос будет характеризовать некоторые особенности русской жизни.

Сначала о Михайловском, более близком нам и родном. Мы принадлежим к тому поколению 90-х годов, которое было выдвинуто новой могучей общественной волной и вступило в непримиримую борьбу со всеми старыми направлениями. Борьба велась с резкостью и беспощадностью зеленой молодости, с сознанием растущей силы, и верили мы беззаветно, что будущее принадлежит только нам. Особенно резко и горячо мы спорили с ветераном старого направления, последним крупным его представителем, — Н. К. Михайловским. В пылу полемики мы часто бывали несправедливы и даже грубы по отношению к этому замечательному человеку. И не понимали мы того, что «были противниками, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинаковая. И мы, как Янус, или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» . У нас была одна любовь к свободе, билось одно сердце русского интеллигента, и еще теснее общей любви связывала нас одна общая ненависть... Сейчас наша родина стоит у такого исторического поворота, что это одно, общее, как-то особенно чувствуется и особенно хочется положить венок на могилу нашего противника, друга и отца — Н. К. Михайловского.

Со смертью Михайловского как бы сошла со сцены целая эпоха в истории нашей интеллигенции, оторвалась от нас дорогая по воспоминаниям частица нашего существа, нашей интеллигентской природы. И каждый русский интеллигент должен живо чувствовать эту смерть и должен задуматься на могиле Н. К. над своим историческим прошлым и над своими обязанностями перед будущим. Когда-то в дни ранней юности все мы зачитывались Михайловским, он будил нашу юную мысль, ставил вопросы, давал направление нашей проснувшейся жажде общественной правды. Потом мы ушли от нашего первоначального учителя, переросли его, но бьемся и до сих пор над поставленными им проблемами, так тесно сближавшими философию и жизнь. Это очень характерно: Михайловский никогда не был философом по способу решения различных вопросов и по недостатку философской эрудиции, но беспокоили его всю жизнь именно философские вопросы, и у порога его сознания уже поднимался бунт против ограниченности позитивизма. В этом он был типичным русским интеллигентом, полным философских настроений, но лишенным философской школы и связанным предрассудками позитивизма. Мы любили и любим Михайловского за ту духовную жажду, которая так резко отличает русскую интеллигенцию от мещанства интеллигенции европейской. С Михайловским нас некогда разделяли разное понимание общественного развития России и разные общественные программы. Тут возгорались самые сильные страсти. Теперь многое смягчилось, и мы спокойнее можем оценить общественные заслуги Михайловского, искреннего и глубокого демократа и борца за личность, хотя по-прежнему относимся отрицательно к народничеству и принимаем наследие марксизма, но критически проверенное. Одно несомненно: и народничество, и марксизм бледнеют в своей противоположности перед великой исторической задачей водворения права в нашу жизнь. Теперь мы более всего поставили бы в упрек Михайловскому, что он не умел дать юридической формулировки общественным требованиям своей публицистики. Народничество всегда грешило слабым политическим правосознанием и в 70-е годы даже приводило к политическому индифферентизму. Но с грустью нужно отметить, что и марксисты, которые исторически выступили с совершенно иными политическими настроениями, не всегда дооценивают огромное самостоятельное значение правовых требований .

Я остановлюсь на одном центральном пункте литературной деятельности Михайловского, на том, что я назвал его пафосом, на идее личности, на его индивидуализме. Тут будет видно разом и наше родство с Михайловским, и наше глубокое с ним различие, может быть большее, чем то, которое создается общественными программами, так как речь тут идет о самом святом святых. Философская позиция Михайловского была поистине трагической и безысходной. Он вел идеалистическую борьбу за личность, противополагал человеческую индивидуальность не только природе, но и обществу. Мы это готовы всей душой приветствовать. Но что такое личность, откуда она черпает силы для противоположения своей индивидуальности окружающему?

Увы! для позитивиста личность только биологическое понятие, для рационалиста личность не имеет индивидуальности. «Личность» Михайловского есть биологическая абстракция, это какая-то безличная биологическая нормальность (максимум физиологического разделения труда внутри индивидуума). Михайловский верным инстинктом протестовал против притязаний дарвинизма, он угадал основной грех натуралистического эволюционизма — игнорирование того, что приспособляется и развивается, неспособность ввести эту внутреннюю творческую активность в процесс развитая Он не мог стать на точку зрения философского идеализма и пытался создать нечто вроде биологического идеализма. Но это ведь самообман. Личность с присущей ей творческой энергией, если стать на точку зрения позитивизма и натурализма, целиком разлагается на социальную и природную среду, индивидуальность оказывается случайной игрой биологических и социальных сил. Тут нечего отстаивать, нечего противополагать внешнему миру. Самое страшное испытание для всякого позитивизма (не только в его крайней натуралистической форме, но и со всеми психологическими коррективами и со всей утонченностью новейшего критицизма) — в полнейшей невозможности с этой точки зрения не только обосновать идею личности, но и просто констатировать ее. Нельзя найти того устойчивого центра, который образует единство личности, нельзя найти носителя всех психических состояний и творческих актов. Философски сознательный индивидуализм совершенно несовместим с позитивизмом, а индивидуалистические настроения и порывы нужно признать психологическим опровержением позитивизма, вызовом ему. Философская теория личности предполагает существование вневременного и вне- пространственного конкретного духа, из «природы» и общества невыводимого и на простейшие моменты неразложимого. Только сущий индивидуальный дух, свободный и обладающий творческой энергией, а не временное социально-биологическое образование, не отрывок процесса природы и не случайная игра ощущений, может восстать против внешнего мира и противополагать ему свои абсолютные права. У Михайловского было несомненное тяготение к метафизическому индивидуализму, но духовная атмосфера, в которой он вырос, не позволяла ему порвать с традициями и предрассудками позитивизма. Но он был также несомненным рационалистом, и тут между нами образуется пропасть.

К рационалистическому учению о личности я еще вернусь, когда буду говорить о Чичерине, но и по поводу рационализма Михайловского нужно сказать несколько слов. Михайловский, как и всякий рационалист, защищал всю жизнь личность безличную, бескрасочную, отвлеченную, общую, защищал биологическую абстракцию, лишенную индивидуальности, и это была ирония судьбы над «борцом за индивидуальность». Подобно всякому рационалисту, он брал человеческую природу не в ее мистической, сверхрациональной целостности и полноте, он брал ее отвлеченно, рационалистически рассекал, и таким образом убивал живую непосредственную жизнь, соприкасающую нас с тайной мира. Полнота переживаний человеческой личности недоступна для рационалиста, а только эта полнота приводит нас в связь с «иными мирами» и только тут мы обретаем свою индивидуальность, по существу иррациональную, неповторимую в своем своеобразии.

Рационализм слишком боится всего темного, таинственного, проблематического в человеческом существе, всего, что может помешать благополучно устроиться, выстроить человеческие личности в ряды, нормировать все и вся. Для нас человеческая личность есть не биологическая или этико-гносеологическая абстракция, а живой конкретный индивидуальный дух, в сверхразумной полноте своей соприкасающийся с внутренним существом мира. Рационализм имеет дело всегда с вторичным, рационализированном, отвлеченно-рассеченным сознанием, и для него закрыт путь к сознанию первичному, живому, переживающему всю полноту бытия. Поэтому-то рационализм, выступающий под маской эмпиризма, признает только условный, рациональный, заключенный в пространственно- временную темницу опыт, опыт, огороженный высокими стенами категорий разума. И боится он смотреть прямо в глаза опыту трансцендентному, мистическому, разрывающему все грани и разрушающему все стены. В нашем национальном духе заложены задатки философии сверхрационализма, сверхразумности, и это сказывается в нашей мятежности, не вкладывающейся ни в какие рамы, в нашей тоске и томлении по новым, «иным мирам»2". Основы истинного индивидуализма заключены в философии и религии христианства. Только христианство поставило любовь и свободу выше всякого закона и судьбе индивидуального человека придало абсолютный смысл и значение. И мы хотели бы обрести его вновь, очищенным от исторических искажений. И думается мне, что мы имеем большие философские права объявить «борьбу за индивидуальность»3', так как не унизим личности отвлеченной рациональной нивелировкой. Михайловскому простится его рационализм за демократизм, за его упорную и неустанную думу о народе. Но Чичерину не простили ничего.

Справедливость требует признать Чичерина одним из самых сильных русских умов. Его знания и сфера его интересов были необыкновенно обширны. Но никому он не пришелся по вкусу, в его Писательской индивидуальности было что-то неприятное, что-то связывающее, а не освобождающее. Это был ум административный, он отдавал распоряжения и не терпел ослушания, в уме этом было что-то слишком доктрическое, а в натуре что-то слишком рассудочное . Порядок Чичерин любил ужасно, и в системе его все нащло себе место, все оказалось оправданным и зачисленным по известной категории. Читайте его «Науку и религию»8' (это главный философский труд Чичерина, представляющий целую философскую систему), и вас неприятно поразит, что религиозная проблема трактуется так рассудочно, что Бог оказывается богом благоустройства и порядка, что самый решительный, казалось бы, идеализм не ведет к новым мирам, что в старом, ветхом мире все остается на прежнем месте. Религия у него сила консервирующая, а не освобождающая. И консервирует она старые экономические, семейные, государственные и прочие устои жизни. О рождении новых форм жизни не идет и речи. Чичерин очень разносторонний и сильный ум, но у него всегда не хватало творчества, и он защищал ту форму гегельянства, которая считает истину раз навсегда открытой. И как-то тоскливо и душно было жить в этой рационалистической темнице кантизированного гегельянства, тут уже прекращались всякие искания. Рационалистическая логика все прибрала к своим рукам и создала железную дисциплину; иррациональные настроения, для которых открываются всякого рода бездны, не допускаются. И это была клевета на живого Бога.

Современным идеалистам указывали, что они должны были поставить Чичерина в свою генеалогию. И в известной степени это, конечно, справедливо. Не мы выдумали метафизический идеализм, и хвала Чичерину, что он защищал его в самую трудную для этого направления эпоху. Но есть и большая разница. Чичерин никогда не стремился к новым настроениям, к созданию нового, преображенного человека. Он создавал только систему рациональных идей для утверждения крепкого строя жизни, незыблемого познания, нравственности, государства, семьи и т. д. Этот человек никогда не понимал трагедии, не допускал ее, и потому он чужой для нас. Чичерин был в сущности консерватором и всегда был чужд самым дорогим для нас алканиям-

Самая сильная сторона Чичерина — это его философия права, тут мы должны дать высокую оценку его деятельности. Чичерин был блестящим защитником теории естественного права, и новейшие идеалистические течения в философии права должны почтить его как самого главного своего предшественника. Позитивизм торжествовал победу, и всякий разговор об естественном праве вызывал только снисходительную улыбку, а Чичерин мужественно отстаивал эту старую и вечную идею, к которой опять вернулась человеческая мысль и которая лежит в основании всей общественной философии. Михайловский не в состоянии был философски защитить права личности, он в конце концов должен был в противоречии со своим индивидуализмом выводить их из общества, из целого, вне личности находящегося и расценивающего ее права. Это удел всякого позитивизма; личность не имеет абсолютного значения и присущих ее природе прав, она все получает извне, все в ней расценивается согласно интересам внешней для нее коллективной единицы. Борец за индивидуальность, Михайловский не мог освободить личность от рабства внешней природе и обществу, не видел того внутреннего метафизического существа личности, которое только и можно признать безусловно и беспредельно ценным и противопоставить всякому внешнему насилию.

Чичерин занимает гораздо более укрепленную позицию. Для него человеческая личность была метафизическим существом, не выводимым из естественной и социальной среды. Права личности коренятся не в велениях общества и не в случайных дарах исторического развития, а в метафизической безвременной природе человека, являются ее непосредственным выражением. Требования права — это голос разума абсолютного, универсального Разума. Человек нравственно-разумное, свободное существо, и его метафизическая свобода — источник его прав, которые должны быть признаны и кристаллизованы в обществе. Чичеринское определение права как свободы есть единственно верное и самое глубокое определение. И дело только в том, чтобы сделать из этого все последовательные выводы. Чичерин понял метафизическую природу права и глубокую внутреннюю связь свободы политической со свободой метафизической. В нем было глубоко заложено идеалистическое правосознание, и уважение к личности, к ее правам и свободе, составляло пафос его жизни, его религию. Чичерин был нашим единственным теоретиком либерализма, и только он понял глубочайшие идеальные основы либерализма. Где достоинство личности еще не признано, где свобода подвергается поруганию, а права субъективные не кристаллизовались еще в праве объективном, там такой мыслитель и публицист должен был бы особенно почитаться, заслуги его должны были бы быть признаны всеми. Почему же Чичерина так мало знают, почему он никогда не владел сердцами, не управлял мыслями нашей интеллигенции, всем существом своим рвущейся к свободе и праву?

Чичерин всю свою жизнь был непримиримым врагом демократии. Его блестящие и глубокие труды переполнены самыми злобными выходками против социального движения, самым грубым его непониманием. Неприятно читать те места «Философии права», в которых речь идет о социализме, тяжело видеть, как буржуазная ограниченность искажает мысль такого выдающегося мыслителя. Этот великий логический и этический грех не могли и не должны были простить Чичерину. Исторические условия сложились так, что буржуазный либерализм не мог у нас иметь успеха. Наши освободительные стремления окрашивались не только в демократический цвет, но и носили более или менее социальный характер. И нельзя найти доступа к широким кругам русской интеллигенции, если повторять историческое предательство принципов либерализма, которое совершено было в Европе либеральными общественными силами. С давних пор мы впитывали в себя чувство ненависти и презрения к буржуазному обществу, и этот справедливый в своей основе инстинкт часто приводил нас к искажению исторической перспективы в политике. Мы не умели быть реальными политиками и потому не в состоянии были оценить большого политического значения публицистической деятельности Чичерина. Только теперь непосредственная сила жизни толкает нас на более реалистический путь и заставляет признать сложность и многообразие способов борьбы, неизбежность разного рода временных соглашений и временного сотрудничества разных общественных сил. И сейчас нужнее чем когда бы то ни было разбить предрассудки двух противоположных сторон: той, что считает буржуазной самую природу либерализма, и той, что делает из принципов либерализма буржуазные выводы в угоду своему классовому своекорыстию.

Слово либерализм замарано и обесценено, хотя происходит оно от величайшего из человеческих слов — от слова свобода. Если брать принципы либерализма в их идеальной чистоте, в их надисторическом, безвременном значении, то они являются прямым выражением метафизической природы человеческой личности, политической формулировкой безусловного уважения к свободе духовного существа. Сущность либерализма в естественных, неотъемлемых, абсолютных по своему

8 Это писалось еще в эпоху существования «Союза освобождения», распавшегося после 17 октября6'.

источнику правах личности, в свободе и равенстве; осуществление либерализма есть замена насильственных отношений между людьми отношениями свободными, и упирается оно в предельный идеал — в союз людей, основанный на внутренней свободе. Истинный либерализм видит источник прав личности не в государственной власти, какова бы она ни была, хотя бы она была выражением суверенной воли народа, — а в абсолютных ценностях, независимых от воли отдельных лиц, части народа или всего народа. Поэтому «декларация прав человека и гражданина» не есть декларация воли народа — случайной воли людей, а есть обнаружение абсолютных ценностей, заключенных в метафизическом существе свободного духа. Свобода и права личности выше всякой власти, хотя бы то была власть народа, выше всяких желаний и интересов, хотя бы и рабочего класса. Случайной и относительной волей людей (известной общественной группы) было провозглашено право частной собственности, но право свободы совести или свободы слова было раскрытием абсолютного, сверх-исторического блага. И вся задача в том, чтобы воспитать волю людей, волю творческих общественных групп в уважении и любви к абсолютным ценностям, выраженным в «декларации прав». И горе тем, которые соблазнятся временными благами и предпочтут их вечной свободе, которые ценное подчинят полезному и не поймут, что есть права неотчуждаемые. Чистый, истинный либерализм, не запятнанный прикосновением общественных сил, предавших свободу во имя своих интересов, утверждает за человеческой личностью абсолютное значение и права ее в принципе не ставит в зависимость от случайных исторических сил, поэтому он выражает задачи общественной жизни людей, ставит цели, обладает неумирающей ценностью. Не может устареть идея естественных прав личности и их гарантии в общественном строе, идея свободы и равенства, не устареет понимание смысла общественного развития как процесса освобождения, корни которого заложены в метафизической глубине человеческой природы. Чичерин понимал эту глубину либерализма и превосходно связал его с идеалистической метафизикой. Он стоит многими головами выше обыкновенных либеральных позитивистов, которые защищают либерализм, не понимая его сущности и значения. Таким образом Чичерин верно установил первоначальный фундамент в построении общественной философии. Он первоклассный философ-юрист. Но дальше Чичерин делает роковую ошибку.

Каково отношение либерализма к демократизму? Демократизм есть только одно из определений либерализма, его разъяснение, неизбежный вывод из принципов либерализма. Недемократический либерализм есть в сущности contradictio in adjecto7', и антидемократические либеральные течения, которые обнаружились уже в эпоху великой французской революции, были логическим и этическим искажением идей либерализма в угоду классовым интересам, были проявлением исторической и классовой ограниченности. Раз признаются абсолютное значение и неотъемлемые права за всякой человеческой личностью, то этим уже идейно утверждается демократизм со всеми его выводами и отрицаются классовые различия. «Декларация прав человека и гражданина» есть провозглашение царства демократии; она требует уважения не только к правам личности (всякой личности безотносительно к ее внешнему положению), но и ко всякой индивидуальной воле, через которую должно пройти творчество новых форм жизни. Последовательный и искренний индивидуализм всегда демократичен, так как для него существует только индивидуальная личность как таковая, ее духовная природа и внутреннее ее своеобразие, а не социальные определения личности, обращающие ее в часть целого, затемняющие ее облик. Отстаивать социальное и политическое неравенство — значит посягать на святое святых индивидуализма, значит ставить вещи выше человека, значит одну человеческую индивидуальность возвышать за ее вещи (социальные преимущества), а другую принижать за отсутствие этих вещей. В оценке, основанной на социальном и политическом неравенстве, индивидуальность как таковая исчезает, затемняется, духовно- ничтожное торжествует над духовно значительным, потому что платье определяет отношение к человеку. Это царство мещанских ценностей, которыми живет буржуазный мир, и загубило человеческую индивидуальность. Настоящий духовный аристократизм только в демократии возможен, только после того как хозяевами исторической сцены перестанут быть сильные своим социальным положением, а не духовной своей мощью. Именно потому, что мы индивидуалисты, что мы признаем глубокие духовные различия индивидуальностей, что мы признаем ценность человеческой личности как таковой, во внутренней ее природе, мы требуем самого решительного демократизма и жаждем прекращения власти вещей над людьми. Пусть жизнь творит личность и кладет на нее свою индивидуальную печать, а не вещи, принадлежащие личности, не безличные вещи, власть которых так гениально была когда-то схвачена Марксом8*. И может быть социализм есть единственный реактив, которым можно проявить различие духовных индивидуальностей и определить каждую из щх в действительном ее своеобразии. И во всяком случае он нуждается в оправдании перед судом индивидуализма как исторически-относительное его средство. Это оправдание дается современной историей...

Михайловский понимал связь между индивидуализмом и демократизмом, и это было его сильной стороной. Чичерин не понимал этого и не мог понять, его светлый ум был искажен классовыми традициями и предрассудками, он был прикован к фиктивным ценностям буржуазного общества. Чичерин всю жизнь боялся даже чисто политической либеральной демократии, и, чтобы укрыться от ее победоносных требований, он шел на самые жалкие компромиссы с своей философией права, подменял естественное право, всегда радикальное по духу, правом историческим, под сенью которого могли спокойно себя чувствовать господствующие классы современного общества. То отношение к демократии, которое Чичерин выводил из своего идеалистического либерализма, было и чисто логическим падением. Либерализм и демократизм — одно и то же, и если мы все-таки подчиняем второй первому, то потому, что принципиально ставим свободу выше народа, право — выше власти. Но народ должен быть свободен, и свободное сйзидание нового общественного строя должно пройти через индивидуальную волю всего народа .

Отношение Чичерина к социальному движению уже совершенно постыдно для мыслителя. Этот холодный, рассудительный ум начинал тут просто ругаться и выказывал самое чудовищное непонимание. Чичерин был очень плохим экономистом и уже совершенно по дон-кихотски отстаивал манчестерство *, когда оно было всеми оставлено. Это не делало чести экономической прозорливости и экономическому образованию Чичерина, но, пожалуй, делало честь стойкости его характера. Он никогда не уступил ни одной пяди экономического индивидуализма и был самым упорным старовером, он готов был защищать какого-нибудь Бастиа, когда все о нем давно уже забыли. У Чичерина переплетались высокие черты индивидуального характера, внушавшие всем уважение, с очень неприятным упорством в предрассудках, пристрастием и нежеланием двигаться вперед, искать. Он никогда ни в чем не сомневался, этот каменный, рациональный человек. Отметим ту заслугу Чичерина, что он один из первых восстал против народнической идеализации общины и дал ей более верное истолкование. В этом его даже можно признать предшественником русского марксизма. Опровергать социально-экономические заблуждения Чичерина нечего, это слишком элементарно. Укажу только на одну очень существенную сторону этого вопроса.

Социально-философским грехопадением Чичерина, подобно историческому грехопадению буржуазии, было провозглашение исторического права частной собственности правом естественным. Это не только логически дефектно, не только было проявлением классовой буржуазной ограниченности и исторической относительности буржуазной эпохи, но и было посягательством на индивидуальное достоинство человеческой личности, так как этим ценность человека связывалась с безличными вещами, не им созданными. Экономический индивидуализм был исторически случайным предикатом либерализма и не входил в его истинную сущность. Либеральная «декларация прав» последовательно применяется и развивается современным социальным движением. Например, германская социал-демократия является единственной либеральной партией, которая действительно борется с реакцией во имя свободы, а германские «либералы» менее всего могут претендовать на это звание, так как предали свободу во имя своего социального благополучия. Социальный демократизм есть только метод последовательного развития и воплощения в жизнь принципов либерализма. Мы не должны этого забывать. Если демократия есть неизбцкный вывод из сущности либерализма, то также неизбежно демократия делается социальной. И творческой задачей является устранение несоответствия между социальным содержанием и формами «декларации прав», идейно осудившей классовое устройство общества. Мы должны смело и безбоязненно сделать самые последовательные кон- секвенции из либерально-демократической «декларации прав человека и гражданина», то есть должны признать борьбу за освобождение от социального порабощения борьбой последовательно либеральной и оправдываемой метафизическими предпосылками нашего либерализма.

Но так называемые «идеалисты» не прикрепляют своих чувств и своего пафоса к определенным способам и формам осуществления прав личности, свободы и равенства. Мы считаем эти способы и средства борьбы очень сложными и разнообразными, у нас нет фетишистской привязанности к вне человека находящимся вещам, например, к строго определенным формам социального строя. Мы принимаем внутреннюю сущность демократизма, которую считаем тождественной с внутренней сущностью либерализма; но доктринерский социализм, растрачивающий религиозные чувства по недостойным поводам, прикрепляющий их к материальной организации жизни, нам чужд и представляется надругательством над высшим достоинством человеческого духа. Мы не рисуем себе предельного социального совершенства, но если уж рисовать утопии, то наиболее достойной мы признали бы состояние окончательного торжества индивидуализма, союз людей, основанный на внутренней свободе и любви, а не на внешней организации. Да будет то, к чему стремится современное социалистическое движение, поскольку оно освобождает человека от гнета вещей, и потому оно в известном смысле для нас есть «дважды два — четыре». В социальной области ему нечего противополагать, только оно делает свое дело, и всякая буржуазная реакция бессильна и мертва. Но этим путем нельзя еще создать нового царства духа и нельзя победить той духовной буржуазности, которая разъедает не только господствующие, но и угнетенные классы современного общества. Это дает мне повод перейти к другой стороне мировоззрения Чичерина.

Я еще раз хочу повторить в связи с Чичериным то, что говорил по поводу Михайловского. Индивидуализм Чичерина хотя и идеалистический, но вместе с тем и чисто рационалистический. Это философская декларация прав безличной, общей, разумной личности. Для чичеринского идеализма, как и для позитивизма Михайловского, существует только рациональная сторона личности, его интересует только общая разумная природа. Но ведь властно заявляют о своих правах и иррациональные стороны личности, которые и делают ее индивидуальностью. Индивидуальное человеческое существо не только требует разумных прав, общих для всех, но и жаждет разорвать грани рационализированного мира. И мы хотели бы написать «декларацию прав» конкретного индивидуального духа, взятого во всей целостности его природы, не рассеченного рационально и переживающего в мистическом, сверхразумном опыте трансцендентную глубину бытия. Это было бы вызовом не только социальной, но и духовной буржуазности нашего мира, предугадыванием духовного обновления, которое совершается только религиозным движением. А теперь резюмирую наше отношение к Михайловскому и Чичерину, на которых мы хотели определить себя.

В философском отношении нам ближе Чичерин, в социальном — Михайловский. И того, и другого мы высоко ценим, и многому у них готовы поучиться, но оба они принадлежали к старым направлениям, каждый из них был по-своему консерватором и боролся с новыми течениями. Чичерин боялся роста демократии, Михайловский со страхом и подозрением смотрел на иррациональные стремления, на мистические искания новых поколений. Мы думаем, что будущее принадлежит именно мистицизму и демократии. Социальная демократия на почве позитивизма должна привести к величайшей пошлости, к угашению духа, но она же может создать самую тонкую духовную аристократию, если сознает наконец себя лишь средством для далеких, мистических целей человеческой жизни, которые отрицает наш малый ограниченный разум, но признает наш большой бесконечный разум.

В общественной программе нашей мы примыкаем к освободительным и демократическим заветам нашей интеллигенции, но даем другое философское обоснование и настаиваем, по характеру переживаемого нами момента, на резко правовой формулировке наших общественных требований. Самые различные общественные силы должны сойтись сейчас на громком требовании права. И это будет исторический экзамен для нашей интеллигенции. Мы призываем сознавшие свое человеческое достоинство общественные силы сосредоточить свое внимание и свою энергию на коренном вопросе русской жизни, но перспективы у нас далекие, и мы никогда не примиримся с буржуазным обществом и тем буржуазным духом, который не преодолели даже самые крайние борцы за новый социальный строй. И будем помнить, что предательство принципов свободы, так нагло совершенное в Западной Европе, должно найти в нас самый решительный отпор. Но мы должны идти еще дальше тех, которые этот отпор готовят, мы не должны допустить, чтобы духовная свобода и сознание конечных целей жизни были преданы, бдош променяны на социальное благополучие, чтобы мы оказались духовно нищими в тот час, когда придет к нам социальное обновление. И мы не уступим нашим друзьям-врагам грядущего царства духа, как не уступим буржуазии царства социальной демократии.