I.

Критический пересмотр доктрины исторического материализма представляется мне теперь особенно важным и своевременным, так как именно с этой доктриной неразрывно связана большая часть споров и разногласий, как теоретических, так и практических, выдвинутых марксизмом на поверхность умственной и общественной жизни. Теория исторического материализма, очень интересная и значительная по своей роли в истории общественных идей, поддерживает целый ряд ложных социологических и историко-философских предпосылок и прямо даже суеверий, которые стоят на дороге развития социальной и философской мысли и препятствуют разъяснению самых насущных вопросов, мешают сговориться и сойтись на какой-нибудь общей задаче, одинаково близкой и священной для каждой из спорящих сторон.

Материалистическую догматику, которою заражены еще слишком многие, нужно вырвать с корнем, а корнем являются принимаемые большинством на веру догматы исторического материализма и в особенности так называемая «классовая» точка зрения, которая в руках большей части ее сторонников оказывается орудием против общечеловеческой логики и общечеловеческой этики и потому исключает возможность какой- либо логически или нравственно обязательной аргументации. А между тем еще слишком мало сделано для критики самой сути исторического материализма, почти так же мало, как и для его обоснования. В спорах «критиков» и «ортодоксов» одними также само собой подразумевается ложность некоторых догм марксистской социологии, как другими их непререкаемая истинность, и потому спорящие слишком часто говорят на разных языках и оказываются «варварами» друг для друга . «Буржуазные» в истинном смысле этого слова критики марксизма и исторического материализма только усиливали позицию классовой теории. Их грубое непонимание и некрасивые инсинуации питали то суеверное чувство, которое до сих пор мешает свободному умственному творчеству и догматически делит науку на буржуазную и небуржуазную, причем под буржуазной наукой подразумевается не заведомая защита буржуазии, буржуазного общества и буржуазных идеалов, что было бы совершенно справедливо и понятно, а огульно всякая научная и философская работа, которая не признает всех классовых догматов ортодоксии. Производится своеобразный сыск для открытия «буржуазной» материальной субстанции в самом искреннем правдоискательстве, в самой страстной жажде справедливости. Таким образом, одним взмахом пера упраздняется всякая свободная и прогрессивная работа мысли, всякое идеалистическое искание новых путей, упраздняется не путем доказательств и аргументов, а старым, унаследованным от католичества, путем «отлучения»: представляется достаточным показать, что такой-то отклоняется от «классовой» точки зрения и вступает в явные противоречия с Марксом, несчастный еретик осуждается, как «буржуа».

Я отношусь с большим хладнокровием и даже пренебрежением к такого рода полемике, поскольку она направлена против меня, и не вижу в ней решительно никакой теоретической ценности, это в идейном отношении quantite negligeable", и тут не может быть возражений по существу, так как само существо заменяется «полемическими красотами» . Но дело обстоит не так просто, коренная причина тут не в склонности тех или других лиц к не совсем корректным полемическим приемам, к передержкам и инсинуациям, а в основном характере их миросозерцания, их догме, в которую многие верят так свято, так бескорыстно и беззаветно, что невольно забываешь их некрасивые полемические выходки и преклоняешься перед тем чистым идеалистическим источником, из которого исходит жажда справедливости, хотя и соединенная с ложными теоретическими идеями. Идеалист по природе не разменяет своей цельной «веры» на мелкие кусочки добра, на всякие маленькие улучшения, не объединенные какой- нибудь великой общей идеей, он может перейти только к новой «вере», еще высшей и тоже цельной и широкой, но это процесс мучительный и, во всяком случае, длительный. В «ортодоксах», моих противниках, мне всегда было дорого их страстное, желание отстоять цельность и чистоту своего идеала, так как в этом я вижу неискоренимый идеализм человеческой души, который прорывается через материалистическую оболочку. Но эта идеалистическая потребность, просветленная и расширенная, может найти себе настоящее удовлетворение только в новой «вере», над созданием которой мы должны теперь работать. Чтобы расчистить почву для нового миропонимания и настроения, необходимо пролить критический свет на основные положения исторического материализма, которые все еще кажутся несомненными. «Небуржуазные» критики марксизма до сих пор делали это относительно ряда частных социологических вопросов, но недостаточно обращали внимания на те основные предпосылки, на которых покоится классовая точка зрения и материалистическое истолкование идеологии .

II.

Приступая к критике исторического материализма, мы прежде всего должны отметить его полнейшую методологическую и гносеологическую наивность. У сторонников этого учения существуют крайне путанные взгляды на характер той дисциплины, к которой применяется их «материализм». Есть ли это дисциплина историческая, социологическая или историко-философская? Определенного ответа на этот важный методологический вопрос нельзя получить от экономических материалистов. Марксистский «материализм» есть гносеологически-наивное смешение конкретных положений истории, абстрактно-научных положений социологии и метафизических идей философии истории. Поскольку исторический материализм проповедует монизм, строит теорию прогресса и применяет к социальному процессу предпосылки общефилософского материализма, он выступает в качестве философии истории, которая есть чисто метафизическая дисциплина. Материалистическую философию истории защищают те, которые наиболее дорожат цельностью своего миросозерцания, и они охотнее всего прибегают к термину «диалектический материализм». Таким сторонником материалистического понимания истории, как философского миропонимания является прежде всего сам Энгельс, затем популяризировавший Энгельса Н. Бельтов. Но исторический материализм стремится также построить науку об обществе, он ставит себе более специальную цель найти абстрактные социологические законы, обладающие такою же научною ценностью, как законы естествознания. Полной методологической ясности эта чисто социологическая задача не достигает почти ни у одного из представителей исторического материализма, методологическая путаница есть один из догматов ортодоксии, но во всяком случае исторический материализм претендует сделаться социологическою теорией и двинуть вперед науку об обществе. Таковы все попытки установить постоянные соотношения между различными сторонами общественного процесса, которые методологически изолируются и выделяются из эмпирического хаоса конкретной истории, такова чисто социологическая теория борьбы общественных групп и общественной дифференциации. Наконец, самое распространенное и самое простое это — понимание исторического материализма, как чисто исторической теории, как замечательной попытки ориентироваться в конкретной истории, главным образом в истории буржуазно-капиталистической эпохи. Такой преимущественно исторический характер носит большая часть работ самого Маркса. Также Каутский склонен придавать «материализму» более тесное историческое истолкование, для него исторический материализм не столько философское мировоззрение или абстрактное учение об обществе, сколько метод истолкования конкретной истории.

Постоянное смешение принципиально различных задач, философской, социологической и исторической, приводит к очень неопределенному учению, которое называется «историческим», «экономическим» или «диалектическим» материализмом. Это смешение препятствует противникам разглядеть важные истины, скрывающиеся в этом учении, а ортодоксальных сторонников заставляет защищать положения заведомо нелепые. Критикуя основы исторического материализма, я все время буду указывать на смешение этих различных задач и различных дисциплин. Вывод из моей критики будет тот, что все-таки наибольшее значение остается за историческим материализмом, как за чисто исторической теорией, сознавшей свои границы, что для социологии он дает важные материалы, хотя не может быть и речи о материалистической социологии, наконец, что исторический материализм менее всего может быть философией истории, так как последняя возможна лишь на почве идеалистической метафизики. Начну с критики монизма, который лежит в основании материалистического понимания истории и составляет изначальный грех этого понимания, так как монизм во всех его видах недопустим не только в социологии, но и вообще ни в какой науке.

III.

Вся эмпирическая действительность, все объекты научного познания, данные нам в опыте, природа органическая и неорганическая, человеческая душа и история человечества поражают нас своим необыкновенным многообразием, в мире такое обилие красок, все так индивидуально и так трудно ориентироваться в этой пестроте, в этом множестве качеств. Наука прежде всего расчленяет и разлагает этот эмпирический хаос, она целиком покоится на принципе изоляции известной группы явлений из данного в опыте хаотического многообразия. Строго научное познание начинается лишь тогда, когда анализ выделил из того «всего», того «целого», которые мы называем природой, миром и т. п., ряд явлений более или менее однородного качества, напр. явлений физических или химических, биологических или психических и т. д. Только таким путем познающий ум ориентируется в эмпирическом мире и приходит к научным обобщениям, устанавливает сходства и различия, открывает типические соотношения, которые, приобретая характер обязательный для всякого времени и пространства, называются законами.

В мою задачу не входит углубляться в чисто гносеологические вопросы и для меня только важно установить следующее основное гносеологическое положение: наука, всякая наука, по самой своей сущности и задаче, по характеру своих объектов и по своим методам познавания — плюралистична, в ней не может быть и речи о монизме, все равно материалистическом или каком-нибудь ином, монистические попытки всегда являются результатом некритического смешения задач положительной науки с задачами философии и метафизики. Не раз уже указывалось на то, что науки вообще, науки о мире, о «целом» не существует, такой научной дисциплины не только фактически нет, но и логически быть не может, так как она противоречила бы исходному пункту всякого положительного научного познания — выделению из целого, из этого многообразия типического ряда, в котором можно найти абстрактные соотношения. Наука начинается лишь тогда, когда она определила свои границы, свой особый объект и свои особые методы, это подтверждается всей историей наук. Поэтому существуют только отдельные науки с их специальными задачами, поэтому мы знаем только законы физические и химические, биологические и психологические, мы стремимся найти законы социологические, но ничего не знаем о законах какой-то несуществующей универсальной науки о

целом. Характерно, что о монизме много говорят только в применении к неразвитым наукам, не отделившим еще своей задачи от задач метафизики. О монистической астрономии и монистической физике ничего не слышно, сравнительно мало говорят о монистической биологии, уже больше о монистической психологии и до чрезвычайности много о монистической социологии, тут вопрос о монизме сделался чуть не основным вопросом социологической науки и в его торжестве многие видят залог будущего этой злополучной науки.

И действительно вопрос о монизме является самым жгучим вопросом для современной социологии, но только в одном смысле: социология сделается научной лишь тогда, когда социологи поймут, что в науке не может быть монизма, что задача социологии открывать законы своеобразных социологических явлений, а отнюдь не объяснять исторический процесс из одного принципа, одного начала. Словом социологи должны сделаться настолько философами, чтобы понять все различие между научной социологией и философией истории, различие между позитивной наукой и метафизической философией. Первый признак отсутствия философского духа у социологов — это их упорное желание давать научно социологические ответы на чисто философские, метафизические вопросы. На этом недоразумении основана мечта о монистической соци- } ологии. И в самом деле, что может из себя представить монизм в социологии?

Монизм стремится объяснить все, весь мир у одного начала, одного принципа, все самые разнообразные качества он выводит из какого-нибудь одного изначального качества, он не может успокоиться ни на каком множестве, он последовательно идет к единому и стирает по дороге все индивидуальное, все многообразие опыта. Монистическое стремление к единству в познании есть глубочайшая, неискоренимая потребность человеческого разума, все величайшие философы были в известном смысле монистами. Но каким образом возможно социологическое удовлетворение этой монистической потребности? Социология, подобно всякой науке, начинается с выделения социологических явлений, явлений общественности, из всей природы, из всего

многообразия эмпирического мира. «Социальное» признается особым качеством, эмпирически неразложимым, и в этих пределах оказывается возможным найти необходимые соотношения. Выделив общественность, «социальное», из всей совокупности мирового целого, социология начинает внутреннее расчленение, методологическую изоляцию различных рядов в общественном процессе, как, напр., экономического, правового и т. д., и таким путем устанавливает абстрактные соотношения, которые, если не сейчас, то хотя со временем получат тот общеобязательный характер, который позволит их назвать социологическими законами.

Если социология начнет искать единого, изначального и конечного в общественном процессе, то только по непоследовательности и половинчатости она может остановиться внутри явлений общественности и успокоиться на признании таким единым изначальным и конечным чего-то «социального» же. Последовательный монизм требует перехода через грань, отделяющую общество от остальной природы, он ведет социолога к мировой совокупности и погружает ученого, задавшегося целью построить науку об обществе, в волны бесконечности. Тут начинается целый ряд в высшей степени увлекательных и важных философских проблем, но социология, с ее более скромными и специальными научными задачами, забывается совершенно. Как применить материалистический монизм, который есть хоть и плохая, но во всяком случае чисто метафизическая теория, к социологии, к социальному процессу? Так как материалистический монизм учит, что единое, изначальное и конечное есть материя и из нее исходит все многообразие мира, то последовательное проведение этой точки зрения в применении к социальному процессу должно разорвать грань, отделяющую общество от природы и должно открыть во всем многообразии общества ту же единую материю, которая открывается в многообразии природы. Н. Бельтов совершенно последовательно и говорит, что в невозможности чисто механического объяснения истории заключается слабость диалектического материализма и ссылается на несовершенство других наук в этом отношении. Но сила исторического материализма целиком покоится на этой его слабости, сила его в том, что, гоняясь за решением чисто метафизической проблемы посредством материалистического монизма, он все-таки по дороге высказывает ценные социологические и исторические мысли. Все, что есть верного и жизненного в историческом материализме, прямо противоречит монистической тенденции утопить все социальные краски в бескрасочном море единой мировой материи.

Но может быть еще непоследовательное применение материалистического монизма к социальному процессу, таковы все попытки найти единую, изначальную социальную материю внутри социального процесса. Такой социальной материей признается экономика, производительные силы. Именно в этой форме проявляется монизм у большей части экономических материалистов. Но перенесение монизма в специальную науку, в частную сферу эмпирических явлений — это очевидный гносеологический абсурд, это ни то, ни се, ни наука, ни философия. Наука не доходит до единого и изначального в той группе явлений, с которой она имеет дело, она не задается конечными вопросами и не дает того понимания и объяснения, которое может дать только философия, философия же идет гораздо дальше и ищет единого и изначального не в такой частной области, как общественность, а в сущности мира, раскрывающейся во всей действительности вообще и в социальном процессе в частности.

Само понятие материи социальной жизни (экономики, производительных сил) устанавливается социологией путем изоляции, выделения известного ряда из совокупности социальных явлений, это детище «плюралистического» метода в социологии, а не «монистического». Все, что есть ценного в историческом материализме, носит на себе печать научного плюрализма и с монизмом ничего общего не имеет. Это ценное заключается в том, что методологически выделяется материальная сторона общественной жизни, устанавливаются необходимые соотношения в этой сфере (законы экономические) и соотношения между этой стороной и другими сторонами общественности, развитием человеческой культуры (законы социологические). Монизма нет ни в исходном, ни в заключительном пункте социологического исследования, так как социологическое исследование берет выделенную из всей природы общественность во всем ее многообразии, путем методологической изоляции устанавливает различные ряды в общественном процессе и открывает в них и между ними необходимые абстрактные соотношения, т. е. социологические законы. Некоторые еще понимают под монизмом применение принципа причинности ко всем явлениям, т. е. последовательное проведение научного детерминизма, но это злоупотребление термином, так как монизм есть онтологическое учение. Что принцип причинности обязателен при научном исследовании всех явлений мира, это истина, которую в настоящее время не станет отрицать ни один сторонник философского дуализма. Известно также, что для психологии такие детерминисты, как, напр., Вундт, устанавливают принцип внутренней психической причинности, отличной от внешней физической". К социальным явлениям физическая причинность тоже оказывается неприменимой, так что детерминизм отнюдь не ведет еще к монизму.

Монизм отвечает метафизической жажде человеческого духа, которая и удовлетворена может быть только на почве метафизики. Монистическая тенденция нашего познания по отношению к историческому процессу удовлетворяется только философией истории, которая, есть часть метафизики, а не научной социологии. И тут громко заявляет свои права идеализм. Если Маркс много дал социологии, то для философии истории гораздо больше может дать Гегель. Только на почве метафизического идеализма можно преодолеть эмпирическое многообразие, можно понять его как видимое проявление единой духовной реальности. Но социология должна быть позитивна и реа-

' Даже в метафизике чистый монизм недостаточен и неудовлетворителен, так как не решает проблемы «индивидуального». Будущее, скорее, принадлежит метафизическому моно-плюрализму. ЛИСТИЧНЭ, как и всякая наука, и потому исторически материализм должен отбросить свои монистические претензии, только тогда из этого учения можно извлечь ценные данные для социологической науки.

IV.

Теперь перехожу к критике другой не менее важной основы исторического материализма. Сторонники исторического материализма считают свое учение не только самой совершенной формой монизма, но также и самой совершенной формой эволюционизма. Вот против этого социологического эволюционизма, доводящего до крайности все ошибки количественной, механической теории развития, я и думаю направить свою критику. Количественный, механический эволюционизм так же несостоятелен и так же ненаучен, как и монизм, ему должна быть противопоставлена другая, новая теория развития. Эволюционная теория второй половины XIX века, столь для него характерная, предмет гордости позитивно настроенных умов, покоится на совершенно ложных философских основаниях, и пора наконец признать, что мы не имеем еще удовлетворительной теории развития, что у нас есть только отдельные кусочки, сами по себе ценные, но объединенные ложной гипотетической теорией. А между тем факт развития есть самый крупный, самый великий факт и человеческой жизни, и жизни всего мира. В настоящее время не может быть споров между сторонниками и противниками теории развития, не быть эволюционистом невозможно, защищать эволюционизм вообще против антиэволюциониста есть анахронизм. Спор может быть только о том или другом понимании эволюции, так как могут быть разные теории развития.

Шаблонный эволюционизм, принимаемый на веру всеми экономическими материалистами в качестве непререкаемого догмата, хочет монополизировать отрицание чудес, но в сущности он допускает «чудо», как свое основное предположение. Вера в переход простого количества в сложное качество, — эта основная вера количественного механического и по существу материалистического эволюционизма, есть вера в чудо из чудес, в чудо рождения качественного духа из бескачественной материи, жизни из безжизненного, общественности из природы, в которой нет ее задатков, познания и нравственности из чего-то абсолютно от них отличного, не заключающего в себе даже намека на познание и нравственность. Тайну рождения всех качеств в мире не дано разгадать эволюционизму, оперирующему лишь с простыми количествами. Та лаборатория эволюционизма, в которой приготовляются все высшие качества, все сложнейшие проявления духа из простых количественных комбинаций есть лаборатория алхимическая и позитивные алхимики творят в ней чудеса.

Говорят очень много о развитии, о приспособлении и т. п., но при этом забывают об одной маленькой безделице, забывают о том, кто развивается и приспособляется, о субъекте эволюции. И решили, что субъект развития есть тоже продукт развития. Так, напр., приспособление признается не только фактором развития жизни, для Спенсера и других биологов- эволюционистов сама жизнь, та жизнь которая развивается, есть не что иное, как приспособление внутренних отношений к внешним, она продукт развития. Но всякое «приспособление» с логическою неизбежностью предполагает то, что приспособляется, в данном случае — жизнь, как субъект развития, и то, к чему происходит приспособление, в данном случае качественно отличную от жизни природу. Но у эволюционистов понятие «приспособления» поглощает все остальные моменты, особенно момент внутренний, и потому развитие оказывается висящим в воздухе, оно не имеет субстрата. Для того чтобы поставить теорию развития на правильный и единственный возможный путь, нужно прежде всего признать следующее основное для всякой эволюции положение: во всяком развитии предполагается то, что развивается, субъект развития, как нечто изначальное и внутреннее, теория может показать, как развиваются в мире все его качественные проявления, но она не может рассматривать внутренние качества, как механический продукт развития; так, напр., теория развития открывает факторы развития жизни, но сама жизнь в ее качественной своеобразности предполагается, как нечто изначальное, неразложимое и невыводимое из отсутствия жизни, из физико-химических процессов неорганической природы; она открывает факторы развития общественной жизни людей, но сама общественность, т. е. известного качества взаимодействие людей, опирающееся на свойства человеческого духа, предполагается и не выводится из ее отсутствия, из неорганической и органической природы и т. д. Словом, количественному мировоззрению мы решительно противопоставляем качественное мировоззрение, вере в эволюционные чудеса, в алхимию, посредством которой из элементарных количественных комбинаций материи и единой энергии происходит все на свете, все высшие и сложные качества человеческой культуры, мы противополагаем точку зрения, по которой качества, раскрывающиеся лишь в высших ступенях человеческой культуры, изначально заложены в духовной, внутренней природе мира и не- выводимы из количеств. Это те субъекты или субстраты развития, которые раскрываются и разворачиваются взаимодействующими рядами. Но только основные качества человеческого духа изначальны и устойчивы, вокруг них образуются текучие психологические наслоения, все социальные формы, все содержание культуры изменчиво и является лишь способом обнаружения первичных качеств. Развитие и есть именно раскрытие, разворачивание, в нем что-то изначальное и внутреннее становится внешним, получает свое наибольшее выражение. И мы должны признать, что то, что получает свое наиболее богатое выражение и обнаружение в духовной культуре человечества, его наивысшее познание, наивысшая нравственность, наивысшая религия и искусство, все это заложено в мировой жизни, как семя, как качественно неразложимый субстрат развития .

Таким образом возникает очень интересная и важная философская проблема, которая требует того или иного метафизического разрешения. Но ни одна наука со своими специальными задачами не доходит до решения этой философской проблемы, она должна сознать свои границы, которых эволюционисты слишком часто переступают. В задачу биологии так же мало входит вопрос о сущности жизни, о ее изначальном рождении от чего-либо, как в задачу физики и химии не входит вопрос о происхождении материи и энергии и о природе мира. В задачу социологии, которая нас сейчас особенно интересует, не входит вопрос о конечном происхождении общества и его отношении к мировому целому. Объединить различные ряды явлений, исследуемые социальными науками, и понять их, как единое целое, это задача метафизики, а не науки. Социология также предполагает психическое взаимодействие людей, направленное на совместное поддержание жизни и развитие культуры, как и все изначальные качества человеческого духа, познающий ум с его априорными формами и его стремлением к истине, нравственную волю с ее стремлением к добру и правде, чувство с его потребностью в красоте, религиозное сознание, объединяющее все душевные функции в одном стремлении к Божеству, и т. д. При поверхностном эмпирическом взгляде бросается, напр., в глаза, что сначала было невежество, а потом наступило просвещение, что этому способствовал ряд социальных факторов. Но просвещение сделалось возможно только потому, что для этого были внутренние задатки в человеческом духе, была потребность в знании и свете, оно не могло развиваться из невежества внешним механическим путем. Социология не имеет никакого права считать продуктом социального развития высшие функции человеческой души и соответствующие им высшие блага духовной культуры, это вне ее компетенции. Количественный эволюционизм в социологии так же недопустим и нелеп, как и во всех сферах знания, это переживание метафизического материализма.

Что такое материалистический эволюционизм в социологии? Это попытка вывести все качества человеческого общества и человеческой культуры, такие ее ценные блага, как познание и нравственность, религию и право и т. д., из бескачественной социальной материи — экономики. Все оказывается продуктом социального развития, и нет никакого субъекта развития, кроме того или другого количества социальной материи. Понятие причинности применяется к отношению между экономикой и другими сторонами социального развития в самом произвольном смысле этого слова. Механическое понимание причинности совершенно неприменимо к социологии, это уже достаточно часто выясня- 0 лось. Все качественно самостоятельные ряды мировой и социальной жизни можно было бы свести к единству только в метафизическом понятии мировой субстанции, которое для науки не имеет значения. Материалистический монизм и эволюционизм в социологии оказывается недостаточно позитивен и эмпиричен. Присмотримся внимательнее, какие выводы можно сделать по отношению к историческому материализму и к его центральной идее — экономическому объяснению идеологии — из нашего понимания эволюции вообще.

V.

Соединение материалистического монизма с материалистическим эволюционизмом приводит в социологии к тому положению, что единственною реальностью и конечным источником всей социальной жизни людей, всей человеческой культуры является социальная материя — экономика, материальные производительные силы. Цвет человеческой жизни, вся идеология, все духовные ценности культуры — это только отражение экономики, «надстройка» над материальным «базисом». Идеальное развитие человечества объясняется из материального, из него выводится. Имманентное развитие материальных производительных сил создает все многообразие общественной жизни и культуры, т. е. по строгому смыслу материалистического понимания истории, накопление и комбинирование количества социальной материи — экономики— из себя творит разнообразные идеальные качества, нарастающие в развитии человечества. Возьмем для примера такое идеальное качество, как нравственность. Общественная наука констатирует факт развития Нравственности в историческом процессе. Каково должно быть правильное от-

5 Н.А. Бердяев

ношение социологии к этому факту? Прежде всего социология должна брать нравственность, как априорную предпосылку, как изначальное качество, невыводимое ни из какого другого качества, в ряде нравственного развития она не может допустить перерыва, до которого не было бы нравственности, как особенного качества человеческого духа, она должна мыслить этот ряд до бесконечности, теряющимся в недрах мировой жизни. Этот ряд нравственного развития исходит из идеальной стороны человеческой природы, которая изначальна и невыводима ни из чего внешнего и чуждого ей, в этом ряду развитие всякого нравственного качества, порождается нравственным же качеством, есть результат его нарастания изнутри. Для метафизики причинность есть внутренняя творческая работа духа, но социологическая наука призвана открыть только ту функциональную зависимость, которая существует между развитием нравственности и развитием всего общества.

Общественное развитие создает почву для внешних проявлений внутреннего нравственного начала, это внешнее проявление нравственности в общественной жизни людей часто называют «нравами», которые непосредственно входят в объект социологической науки. Тут социология констатирует связь между уровнем нравственного развития и уровнем общественного развития вообще, она рассматривает общественное развитие, как условие, при котором только и может развиваться в жизни человечества нравственное начало и кристаллизоваться в правах. Таким образом социолог ия может установить целый ряд необходимых соотношений и приблизиться к выработке социологических законов.

Словом, имманентное нравственное развитие, исходящее из идеальной природы человека, подвергается социальному трению, социальная материя оказывается благоприятным или неблагоприятным условием для раскрытия нравственного момента в жизни человечества, для воплощения в высшей человеческой культуре. Что касается вопроса о конечном источнике нравственности и ее сущности, то это уже не дело социологии, это вопрос философской этики. Но исторический материализм поступает совершенно иначе, он переносит плохую материалистическую метафизику в науку и переступающей свои границы наукой заменяет метафизику. Последовательный экономический материализм отрицает качественную самостоятельность нравственности, он стремится вывести ее из чего-то внешнего, из социальной материи, которая чудесным образом порождает все качества: ей только стоит увеличить свое количество, комбинировать его так или иначе, и получается и право, и нравственность, и познание, и религия, и художественное творчество, и все что угодно.

Впрочем, так будет рассуждать только последовательный экономический материалист, для которого эта теория является цельным философским миросозерцанием, менее последовательный, придающий теории более ограниченное историческое значение, как, напр., Каутский согласится признать основные свойства человеческой природы, как предпосылки, с которыми приходится считаться материалистическому пониманию истории. То, что мы сказали о нравственности, можно применить к любой другой стороне «идеологии». По центральному для исторического материализма вопросу об отношении между экономикой и идеологией, между материальной и духовной культурой мы должны установить следующие основные положения. Социальная материя (экономика, производительные силы) не дана в объекте социологической науки, как единый субстрат социального процесса, она методологически выделяется из всего многообразия общественной жизни, что является очень плодотворным для социологии приемом. Вся идеология, вся духовная культура исходит из идеальных сторон человеческого духа, который и является истинным субъектом исторического развития: все стороны идеологии предполагают неразложимые качества человеческой души и в них коренятся. Между социальной материей, экономикой и духовной культурой, идеологией, существует функциональная зависимость, постоянное соотношение, которое может быть формулировано так: материальное социальное развитие создает почву, условие для идеального развития человеческой культуры, есть необходимое соответствие между ступенями экономического и идеологического развития, но отнюдь не порождение идеологического ряда экономическим рядом. Совместная борьба людей за поддержание жизни создает материальную культуру, тот ряд социально- экономических явлений, без которого невозможен духовный рост человечества. Но социологическая наука должна рассматривать экономическое развитие, как самостоятельный ряд, невыводимый из идеологического развития; этот ряд имеет свои собственные критерии в экономической целесообразности и производительности. Нужно признать большой заслугой исторического материализма, что он указал на огромное самостоятельное значение материального экономического развития и перестал искать причины этого развития в идеальных порывах человеческой личности, которая не может создать социальной материи и социологически зависит от материальных производительных сил. Свободный человеческий дух творит все высшие и высшие формы культуры, творит право и нравственность, науку и философию, искусство и религию, но в своем творчестве он опирается на материальное общественное развитие, накопление социальной материи, которая является таким же необходимым орудием для совершенствования человечества, как вообще внешняя природа для духа.

Из всего вышесказанного мы вправе сделать заключение, что исторический материализм может иметь значение в качестве ограниченной исторической теории, он может пролить свет на конкретную историю человечества, затем из него можно извлечь ряд ценных положений для социологии будущего, но как философия истории, как система философского материализма, доводящая до крайности все грехи количественного эволюционизма и неизбежно переходящая в отрицание качественной самостоятельности и истинной реальности всех духовных благ человеческой жизни, он должен быть радикально отвергнут. Нельзя искать материальной подкладки, материального субстрата для идеального развития, для всех идеальных построений, потому что «идеальное» эмпирически столь же реально, как и «материальное», а сведение их к единому субстрату есть уже метафизическая теория, которая непременно идеалистична и считает субстанцией дух, а материю лишь видимостью. Философия истории считается с относительной правдой исторического материализма, но делает отсюда выводы прямо противоположные всякому материализму. Философия истории, возможная лишь на почве метафизического идеализма, должна построить теорию прогресса, так как вопрос о прогрессе выходит из сферы социологической науки, и понять «экономику», как материальное средство для идеальных целей человеческой жизни. Смысла исторического процесса можно искать только в идеологии, сколько бы мы ни говорили о значении экономики и материального развития; с философской точки зрения, конечным субстратом исторического процесса, первоисточником всех ценностей, нарастающих с прогрессом, является живой дух, он субъект, творец и цель исторического прогресса.

Я решительно отвергаю всякий монизм и ходячий механический эволюционизм в применении к социологии, но в философии истории, в метафизическом понимании исторического процесса являюсь сторонником спиритуалистического монизма и идеалистической теории развития. Вл. Соловьев гораздо больше дает для философии истории и метафизической теории прогресса, чем все экономические материалисты вместе взятые . Возможно только идеалистическое понимание истории, только оно удовлетворяет монистической тенденции нашего познания и нашей потребности в теории прогресса, которая осмыслила бы нашу жизнь и нашу борьбу за лучшее будущее. Ряд почти банальных истин исторического материализма, в основании которых лежит подмеченный факт грубого жизненного материализма человеческой массы, пропитанной мелкими повседневными интересами, нельзя отрицать, их нужно осветить философской работой разума. И тогда относительная истинность марксистского истолкования конкретной истории и марксистской социологии может ужиться с абсолютною истинностью идеалистической философии истории, идеалистической этики и метафизики. Необходим синтез реалистической социологии Маркса и идеалистической философии истории Фихте и Гегеля. Таким образом решится поставленная, но не решенная Кантом проблема отношения между идеальными нормами, присущими человеческому духу, и объективным течением исторического процесса, в котором социальная материя является такой давящей количественной силой. После Маркса мы уже не можем быть экономическими реакционерами и утопистами, мы прошли хорошую школу социологического реализма и впитали в себя некоторые неумирающие по своему значению истины. Мы преклоняемся также в труде Маркса, беспощадного материалиста и реалиста, перед его идеалистической жаждой справедливости на земле, этим отблеском вечной правды. Поэтому, несмотря на нашу решительную критику и резкое отрицание некоторых положений марксизма, мы отдаем дань уважения и удивления одному из величайших людей всех времен. А теперь переходим к социологической теории борьбы групп и классов, этому важнейшему выводу материалистического монизма и эволюционизма в социологии.

VI.

Марксистская теория классовой борьбы имеет огромное историческое значение. Это, прежде всего, историческая теория, понятие класса она заимствует из конкретной исторической эпохи, эпохи капиталистической, она является отражением самого заметного и крупного факта в социальной жизни XIX века, факта резких классовых антагонизмов и классовой борьбы, которого не замечают только ослепленные предрассудками и предвзятыми идеями. Но в том виде в каком теория классовой борьбы проповедуется марксизмом, она еще не может претендовать на социологическое значение; чтобы получить социологическую теорию, нужно прийти к положениям, имеющим абстрактное, независимое от конкретного исторического времени и пространства значение; на марксистской теории слишком сильна печать современной эпохи с ее живой борьбой, в этом ее сила с одной стороны, но с другой — в этом ее социологическая слабость. Но историческую теорию борьбы классов можно превратить в социологическую теорию борьбы групп.

Исторический материализм впервые ясно отметил ту важную для общественной науки истину, что люди борются за жизнь с природой и друг с другом не в одиночку, а путем соединения и группировки, что в социальном процессе мы всегда находим не борьбу людей, а борьбу групп. Он же установил, что социальная группировка происходит на основании того или иного перераспределения социальной материи, состояния производительных сил. Это методологическое выделение социологического понятия группы в высшей степени важно для социологической науки и ему нужно придать абстрактный социологический смысл. Тогда под группой мы будем понимать не только «класс» в том смысле, в каком это слово применимо к обществу XIX века, — классов не было на первых стадиях общественного развития и, по справедливому верованию марксизма, не будет на его высших стадиях, — группа есть основная, элементарная социологическая единица. Когда мы мыслим общественность, мы уже мыслим не отдельного, изолированного человека, которого для социологии не существует, — а особого рода взаимодействие людей, социальную группировку людей, мы берем социального группового человека и исследуем отношение личности к группе и отношение групп между собою. Понятие социальной группы, т. е. внешнего взаимодействия людей, прикрепленного к материальной основе социальной жизни, есть основное социальное понятие. Социология смотрит на весь социальный процесс, как на взаимодействие и перекрещивание различных социальных групп.

Для философии истории, для философской этики существует, прежде всего человеческая личность, как дух, который творит высшие блага человеческой культуры, как цель истории, но социология, принимая идеальные основы человеческой природы в качестве неразложимых предпосылок, не делает их объектом своего исследования; ее интересует не внутренняя природа человеческого духа, не идеальные ценности, а внешние отношения людей, которые и называются социальными в собственном смысле этого слова. Она не задается нелепою целью вывести всю духовную культуру из материального базиса, но она ставит себе более специальную задачу: выделить внешние отношения людей и установить необходимое соотношение между внешней социальной группировкой и социальной материей, и открывает ту социологическую истину, что внешнее распределение и взаимодействие общественных групп возникает на почве материального экономического развития. Общественное разделение труда есть самый общий социологический факт, порождающий все разнообразие общественных положений, но он же ведет к развитию личности путем сближения групп. В том ходячем положении марксизма, что «экономический фактор» является главным и определяющим в развитии социальных отношений, есть значительная доля истины, но нужно это понимать критически. Экономический фактор не может играть никакой созидательной роли в идеальном развитии человечества, он не создает никаких идеалов, никаких духовных ценностей, но играет основную роль во внешней, социальной группировке людей, в развитии «общественности», которая всегда является лишь необходимым условием, необходимым орудием для развития «духовности», для внутреннего идеального развития человечества. Таким образом, мы еще раз убеждаемся, что учение о господстве «экономического фактора» может иметь первостепенное значение для истории, очень важное для социологии и не имеет никакого значения для философии истории. Еще раз подчеркиваю, что социология имеет дело не с внутренним, а только с внешним человеком, с человеком, поскольку он вступает во внешние социальные взаимодействия с другими людьми. Социология бессильна вывести внутреннего человека с его идеальным содержанием из человека внешнего с его взаимодействием с социальными группами, подобная попытка есть основная ложь марксистского философского миропонимания. Но социология должна установить соотношения между внешним социальным человеком и социальной группой, брать социального человека в его многообразных взаимодействиях с разнородными социальными группами и открывать те или иные групповые влияния на развитие личности (в чисто социологическом смысле). На этой почве мы приходим к очень важным выводам.

Личность, индивидуальность, с социологической точки зрения, есть результат перекрещивания различных социальных групп, в ней соединяются разнообразные социальные влияния, и степень ее развития и богатство ее содержания прямо пропорциональны степени социальной дифференциации. Обыкновенно это формулируют так, что личность есть продукт «социальной среды». Но это нужно понимать в ограниченном, специально социологическом смысле. Социология не властна утверждать, что внутренние идеальные качества личности создаются внешней социальной средой, этим вопросом она и не задается, она берет только внешние общественные наслоения, нарастающие на внутренней природе человеческого духа и образующие внешнего общественного человека. Социология имеет дело только с внешним групповым человеком, на котором лежит печать внешних наслоений социального процесса. Только философия истории, этика и метафизика открывают за этим групповым человеком общечеловека. Можно сказать, что социология имеет дело не с человеком, а только с его оболочкой. И потому социология не должна, как это пытается делать исторический материализм,, смотреть на социальный процесс, как на лабораторию, в которой приготовляется человек, человека не может создать внешняя, материальная социальная среда, как бы ни было велико ее влияние; человек есть дух, он образ и подобие Божества и он предполагается социологией как данное. Социология пытается только открыть, как из- под внешней социальной оболочки показывается человек, как в борьбе групп подымает голову общечеловек.

Под влиянием известного исторического момента и боевых жизненных соображений марксизм преувеличил групповой антагонизм, противоположность классов, он вырыл между группами непроходимую пропасть. Совокупность всех общественных групп в своем взаимодействии образует данное общество, которое имеет свои общекультурные надгрупповые интересы. Общественное развитие знаменует собою сближение между общественными группами, ослабление пропасти, усиление общественной целесообразности. Падение рабства сделалось возможно только тогда, когда уменьшилась та пропасть между группой рабов и группой господ, которая препятствовала рабу сознать себя тоже человеком. Настоящая борьба между рабочими и капиталистами возможна только тогда, когда стушевывается непроходимая пропасть между групповым человеком из рабочих и групповым человеком из буржуазии, когда рабочий имеет возможность сознать, что у него такие же права, как у капиталиста. Мы можем установить следующее парадоксальное по форме положение: сама классовая борьба, рост ее силы и сознательности возможны только благодаря ослаблению классовых антагонизмов, благодаря сближению между различными общественными группами. Личность рабочего развивается только постольку, поскольку группа, к которой он принадлежит, перекрещивается с другими группами, сближается с ними, поскольку ослабляется его групповая ограниченность и он получает впечатления не только от своей узкой группы, а от всей совокупности общественных отношений, от самых разнообразных проявлений культуры. То же можно сказать про личность группового человека третьего сословия, она развивалась в прошлом, поскольку стиралось ее резкое отличие от аристократии, а в настоящее время она еще может развиться только постольку, поскольку будет стираться ее отличие от представителей рабочего класса. Личность не может развиваться, пока ее единственным и определяющим жизненным впечатлением является отношение ее экономической группы к другой экономической группе, с которой она непосредственно связана. Только широкий круг общественной и культурной жизни может дать материал для развития личности. Если рабочий будет знать только фабрику и капиталистов, с которыми он ведет повседневную борьбу, он еще не может быть развитым человеком, залог его развития в том, чтобы он вращался в как можно более разнообразных общественных кругах, ему необходимы впечатления от разнообразных культурных начинаниях, нужны союзы, преследующие чисто идеалистические дели. Личность социологически питается не непосредственно социальной материей, а общественными отношениями людей, перекрещиванием и взаимодействием всех общественных групп и различных культурных слоев, хотя личность прикреплена к своей социальной группе, как к основному впечатлению жизни, и на ней, прежде всего, лежит печать групповой ограниченности, как первоначальное общественное наслоение. Постоянное сближение и перекрещивание различных общественных групп в направлении преобладания групп демократических ослабляет групповую ограниченность и ведет к постепенному выделению общечеловека из- под толстых пластов, покрывавших его идеальную природу. В этом залог развития личности и демократизации общества.

Теперь перехожу к самой важной части статьи, к критике «классовой идеологии» и марксистской классовой точки зрения вообще, так как я отвергаю классовую точку зрения даже в применении к политическим идеологиям, я вижу в ней огромное препятствие не только для решения теоретических вопросов социологии и философии, но и вопросов практических.

VII.

Идея классовой идеологии, классовой точки зрения на жизнь с ее борьбой, на исторический процесс и даже на весь мир — это пункт, в котором марксизм перестает быть наукой или философией и становится религией. То негодобание и раздражение, которое вызывает у экономических материалистов всякая попытка отнестись критически к классовой точке зрения, доказывает, что тут мы имеем дело со святыней, вызывающей религиозное к себе отношение. Я это не в насмешку говорю, для меня это яркий показатель того, что религиозная потребность неискоренима из человеческой души, и что, если она не удовлетворяется нормально религией, то — удовлетворяется чем-ни- будь иным, принимающим религиозную форму, тогда наука и социальная борьба становятся религией. Но религия классовая есть переходное состояние и суррогат, она должна перейти в истинную общечеловеческую религию.

Исторический материализм детализирует то общее положение, что всякая идеология вытекает из экономики, является лишь ее отражением, он считает понятие социального класса соединительным звеном между моментом экономическим и идеологическим. Получается следующая цепь рассуждений: материальные производительные силы создают определенную классовую структуру общества, социально-экономическое положение каждого класса создает определенную психологию у его представителей, посредством этой специфически классовой психологии экономическая действительность отражается в идеологии, внутренний духовный человек выводится из внешнего экономического человека, из социальной материи, как первоисточника. Это основное для марксизма понятие классовой психологии заключает в себе несомненную долю истины, это прежде всего не теория даже, а констатирование факта. Во всяком обществе, представляющем собою взаимодействие социальных групп, а в особенности в сложном классовом обществе XIX века, нас поражает факт групповой ограниченности типических представителей тех или других групп. Что представители буржуазии, как класса, в подавляющем большинстве случаев закоренелые буржуа с крайне ограниченным групповым кругозором, что иную групповую ограниченность мы встречаем у мелкой буржуазии и опять иную у дворянства, все это истины, которые нужно признать почти банальными. На человеческой природе пластами лежат социальные наслоения и может быть самыми могущественными являются те, которые коренятся в групповом расчленении всякого общества. Каждый исторический человек представляет из себя смесь идеальной общечеловеческой природы с ее потенциальною возможностью творить правду и групповой общественной психологии с ее неизбежною ограниченностью, с узостью социальных горизонтов. Человеческий дух по своей природе рвется к свободе и свету из узких рамок всякой групповой и вообще эмпирической ограниченности, но на пути встречает накопившиеся веками групповые традиции, предвзятые социальные мысли, чувства и стремления . Каково же отношение этой групповой ограниченности, этой «классовой психологии» к идеологии, к идеологическому развитию человечества, к творчеству более совершенных форм культуры?

Тут, очевидно, не может быть причинного отношения. Классовая ограниченность буржуазии может искажать науку, но не может ее создавать, она может искажать идеалы социальной справедливости, но опять-таки не создавать их. Классовые особенности представителей труда могут заключать в себе меньшую степень групповой ограниченности по отношению к некоторым истинам социальной науки и идеалу социальной справедливости, их групповая социальная обстановка может быть более благоприятна для истины и правды, чем таковая у буржуазии, но и тут никакие групповые особенности не могут создавать ни научных истин, ни социальных идеалов. Исторический материализм с поразительною некритичностью смешивает причину с условием. Такое отрицательное условие, как групповая ограниченность, которая только может быть более или менее благоприятна, не может создать такого положительного, как истина в нашем познании и справедливость в наших идеалах. Очевидно самое большее, что можно сказать, это то, что искание истины и творчество идеалов подвергаются социальному трению и что потому так много лжи в человеческих теориях и так много несправедливости в социальных стремлениях. На счет групповой ограниченности, «классовой точки зрения», можно отнести только искажение идеологии, всякая же истинная и справедливая идеология есть апелляция к идеальным сторонам человеческой природы против групповой ограниченности, всякий шаг в идеальном развитии человечества есть победа общечеловека над классовым человеком.

Мы уже говорили выше, почему идеология не может быть выведена из экономики, как из первоисточника, почему идеальное не может быть отражением материального. Отсюда само собой следует, что внешний факт того или иного классового социального положения не может объяснить внутреннего процесса человеческого творчества. Идеология имеет своим источником не социальную материю и соответствующую ей социальную группировку, а идеальную природу человеческого духа, она всегда есть преодоление групповой ограниченности, попытка возвысится над ней. Словосочетание «классовая идеология» внутренне противоречиво и нелепо, могут существовать классовые интересы, классовые предрассудки и предвзятые мнения, но классовых идеалов, классовой истины, классовой справедливости быть не может. Идеал, вдохновляющий марксизм, сам есть не что иное, как попытка возвыситься над всякою групповою ограниченностью, в том числе и ограниченностью рабочего класса, путем окончательного устранения классов с их специальными интересами и сдавленным кругозором. Реальным материалом для всякой идеологии является вся совокупность социальной действительности, взаимодействие ее социальных групп, но живой дух исходит из идеальной стороны человека, его вносит в жизнь об- щечеловек, которым и для которого творится вся культура с ее идеальными целями.

Классовая точка зрения заключает в себе значительную долю истины, на которую мы уже указывали, она верно подмечает факт групповой ограниченности, указывает на благоприятное или неблагоприятное влияние групповых интересов и предвзятых мнений на искание истины и справедливости, но как социально- философское мировоззрение, как религия, она должна быть решительно отброшена, так как в основании ее лежит грубое смешение общечеловека, духовного существа, с внешним групповым человеком. Классовая точка зрения на идеологию есть завершительный ложный вывод из целого ряда ложных посылок, из ложного монизма и эволюционизма, из ложного взгляда на отношение между экономикой и идеологией, из ложного понимания социологической теории борьбы групп. На базарной площади валяется нелепая идейка, что будто бы критическая философия есть проявление буржуазного инстинкта самосохранения, что философский идеализм реакционен и на руку господствующим классам, что в каждом философском построении нужно искать подозрительную материально-классовую подкладку. Этой ходячей, никем никогда недоказанной идеей пользуются люди неспособные к самостоятельному мышлению, и пора, наконец, прекратить это безобразие. Нормальная логика никому не дает права искать и находить материальную классовую подкладку в философских идеях, когда они по существу не заключают в себе ничего «материального» и «классового», когда они являются бескорыстным исканием правды и прямо и сознательно защищают справедливость. Нельзя быть идеологом класса; можно или принадлежать к данному классу, быть проникнутым его интересами, отстаивать их, тогда оказывается неуместным слово «идеолог»; или, не принадлежа к классу, и не будучи заинтересованным, защищать справедливость его требований, но это значит быть идеологом правды, руководиться сверхклассовым идеалом и потому тут неуместно слово «классовый». Чтобы окончательно уяснить свою точку зрения, перехожу к анализу правовой политической идеологии и, в частности, к выяснению роли интеллигенции в творчестве социальных идеалов. Эти животрепещущие вопросы, приближающие нас к практической жизни, будут заключительным звеном в нашей критике исторического материализма.

VIII.

Что существует связь и соотношение между экономикой данного общества и его государственно-правовым строем, это факт отмечаемый даже не экономическими материалистами. Все заставляет думать, что экономический момент является предпосылкой для момента правового и политического. Всякая политическая программа, по-видимому, есть реакция на экономическую действительность и она неизбежно считается с реальным перераспределением сил, с социальной группировкой. Исторический материализм видит в политической идеологии не просто отражение экономической действительности, он считает ее детищем того или другого социального класса, он признает только классовую политическую идеологию и только классовую политику. В основании этого утверждения лежит та доля истины, что на политической идеологии несравненно больше, чем на всякой другой, лежит печать групповой ограниченности, она на каждом шагу искажается своекорыстными интересами групп, которые с трудом способны возвыситься над узкими горизонтами своей обыденной жизни с ее мелкими интересами. Теоретические промахи исторического материализма находят себе объяснение и оправдание в крупном, можно сказать основном факте социальной истории XIX века, в факте безобразного искажения политических идеалов ограниченностью и своекорыстием господствующей в настоящее время буржуазной группы, искажения, доходящего до полного затмения человеческого облика. Бесстыдное оправдание угнетения человека человеком, небывалое еще по своему цинизму увлечение исключительно материальными интересами, грубый политический материализм, подавляющий идеальные запросы человека, все это естественно должно было привести к тому, что угнетенные и жаждущие справедливости потеряли веру в человеческую природу, они не видели возможности открыть в бесстыдном буржуа человека, так как человек, в котором живет нравственный закон, не может сосать человеческую кровь и ставить материю выше духа. И протестантские силы общества XIX века неизбежно облеклись в классовую одежду, хотя под ней и скрывался идеальный порыв к правде и справедливости, жажда восстановления человеческого облика, преодоления классового человека во имя общечеловека.

Прекрасно понимая те мотивы, которые привели марксизм к классовой точке зрения, мы все-таки должны признать ее ложной теорией и в настоящее время даже вредной не только в области философии, науки, искусства, нравственности, религии, но и в области политики. Понятие классовой политической идеологии немыслимо прежде всего потому, почему вообще немыслима классовая идеология, как это выше мы старались показать, а теперь постараемся поближе присмотреться, как создается политическая идеология. Мы уже говорили, что социальная группировка происходит на экономическом основании, каждая социальная группа имеет свои специфические экономические интересы, свою ограниченную социальную задачу, вытекающую из ее отношения к другим группам. Так, напр., рабочие борются с капиталистами за улучшение своего материального положения, у них есть ряд специальных групповых интересов и задач, которые решаются прогрессивной рабочей политикой. Имманентно из экономического положения рабочих, из рабочего движения вытекает только чисто профессиональная, узкогрупповая политика. Рабочее движение, поскольку оно остается строго групповым, поскольку оно вытекает из отношений рабочих к капиталистам, есть, прежде всего, тредъюнионистское движение, из него имманентно не вытекает еще никакой политической идеологии, оно не ставит себе еще идеальной задачи перехода к высшим формам человеческой культуры. Общий классовый интерес, единство стремлений в данном классе — это не более как фикция, что блестяще доказывается английским рабочим движением. Каждая группа имеет массу частных интересов, не может быть общей социально-экономической «идеи» четвертого сословия, она распадается на целый ряд отдельных стремлений, различающихся в пределах данной группы. Из экономического положения какого- нибудь класса и его отношения к другому нельзя еще вывести никакой политической идеологии; всякая политическая программа опирается на анализ взаимодействия всех классов, на их отношение ко всему обществу и культуре, т. е. предполагает преодоление классовой ограниченности. Государство даже с строго реалистической точки зрения не может быть органом какого-нибудь класса, оно есть продукт равнодействующей всех общественных сил. Социологически нелепо выделять рабочий класс из демократического государства и противополагать его исключительно в качестве разрушительной относительно этого государства силы, потому что рабочий класс является творчески-созидательной общественной силой и органической частью демократических государственных и правовых форм .

Социально-политический идеал, выставляемый марксизмом, не вытекает необходимо из экономического положения рабочих и их групповой борьбы. Как и всякий идеал, он привносится в групповое движение со стороны, он коренится в идеальных сторонах интеллигентной души и стремится возвысится над групповою ограниченностью, поднять профессиональное движение до общечеловеческого социального и культурного движения. В настоящее время это часто признают сами марксисты, хотя тем самым они отрекаются от основ своей теории, по которой всякая социально-политическая идеология есть продукт имманентного экономического развития. И в самом деле, какой смысл можно вкладывать в то утверждение, что социально-политические идеалы суть продукты имманентного экономического развития определенного класса? Тут возможно двоякое толкование. Прежде всего можно сказать, что политический идеал непосредственно исходит из данного класса, имманентно вытекает из его экономики. Это самый грубый смысл; экономические материалисты понимают, что социально-политические идеалы никогда не бывают непосредственным продуктом самого класса, что их привносят идеологи класса в имманентный процесс развития. Поэтому предлагают другое толкование: классовая идеология есть отражение социально-экономического положения данного класса, идеальное выражение его заветных мыслей, чувств и стремлений. Так, напр., «идея четвертого сословия»'*, созданная не непосредственно самим рабочим классом, а интеллигентной душой Маркса и Лассаля, есть отражение социально-экономического положения четвертого сословия, идеальное выражение его дум и стремлений. Но тут мы встречаемся с несомненным злоупотреблением словами, с самым некритическим обращением с понятиями.

«Идея» четвертого сословия, как идеал общечеловеческой правды, коренится в идеальной глубине человеческого духа, раскрывающегося в творчестве великих идеалистов, она по самому существу своему есть попытка преодолеть групповую ограниченность рабочего движения, она превращает интересы в идеалы, вносит в социально-экономическое движение нравственное начало. Всякая правовая идеология есть применение к данной социальной действительности идеального начала естественного права, которого нельзя вывести не только из экономического положения какой-либо группы, но и вообще из эмпирической действительности, так как оно трансцендентной природы, она всегда призывает к вечной справедливости и абсолютной свободе и открывает в данной эмпирической действительности лишь новые способы для осуществления этой идеальной задачи. Естественное право есть самостоятельное качество, невыводимое из экономики, а оно есть настоящая основа всякого политического идеала. Носителем этого идеального правового начала, а следовательно и основанного на нем социально-политического идеала является развитая интеллигентная душа, возвысившаяся над групповою ограниченностью, т. е. общечеловек. Возьмем для примера либерализм, самую крупную политическую и правовую идеологию и вместе с тем наиболее подозреваемую в чисто классовом экономическом происхождении. Все повторяют ту до пошлости шаблонную формулу, что либерализм есть доктрина буржуазная и возникла для материальных интересов растущего третьего сословия; даже противникам экономического материализма это кажется необыкновенно правдоподобным. Все недоразумение основано тут на смешении идеальной сущности либерализма, его поистине вечных целей, с 1 теми временными средствами, которыми он пользо

вался в известную эпоху, с теми искажениями и тою непоследовательностью, которые проявляют реальные исторические силы. Очень легко показать буржуазность и реакционность германских «национал-либералов», непоследовательность и половинчатость «свобо- домыслящих», также как можно было бы показать, что социал-демократы являются единственными настоящими, последовательными либералами, так как несут знамя свободы и равенства, «естественных прав» человека. Не трудно также показать буржуазность экономического индивидуализма, возводящего «историческое» право собственности в право «естественное». Но нельзя доказать буржуазность вечной нравственной сущности либерализма: идеи личности с ее неотъемлемыми естественными правами, идеи свободы и равенства, этих основных моментов в осуществлении естественного права личности, идеи гарантий всех неотчуждаемых личных прав в государственном устройстве. Только непозволительное насилие над человеческой логикой и своеобразное нравственное ослепление могут привести к дикому утверждению, что право свободы совести, этот духовный источник всякой свободы, есть право «буржуазное» и потому не может особенно вдохновлять. Можно искать классовой материальной подкладки для объяснения ограниченности исторического либерализма, для тех искажений, которым он подвергается со стороны тех или других общественных сил, можно признать буржуазными те средства, которыми пользовались в известную историческую эпоху для осуществления целей либерализма, но идеальные принципы либерализма исходят из глубины человеческого духа и являются раскрытием вечных нравственных ценностей. «Идея» четвертого сословия имеет совершенно то же идеальное нравственное содержание, что и либерализм, она только предлагает новые способы , соответствующие современному моменту социального развития, для более последовательного проведения в жизнь все тех же вечных принципов возвышающихся над всякою социальною действительностью и социальною группировкою, и теперь новые общественные силы группируются для решения этой вековечной задачи.

Марксистская идеология эклектическая и половинчатая, это еще середина между интересами группового человека и идеалами общечеловека. Марксизм есть нечто гораздо большее, чем выражение чисто группового, профессионального рабочего движения с его ограниченным реализмом, нечто меньшее, чем тот общечеловеческий идеал правды, который должен поднять людей на высшую ступень культуры. Поэтому это чисто переходная идеология, не разграничивающая еще в достаточной степени реальных задач группового движения и идеальных задач движения общечеловеческого. В марксизме общечеловек с его идеальным обликом, отрицающим всякую классовую ограниченность, всякое угнетение человека человеком, нравственно только просыпается и наша задача в том, чтобы дать ему полное выражение. А для этого нужно преодолеть «классовую» точку зрения, отвести ей ее узкую и ограниченную область, так как она только часть, а целое видно только с «общечеловеческой» точки зрения.

Носителем и творцом политической идеологии является междуклассовая, или вернее сверхклассовая интеллигенция, т. е. та часть человечества, в которой идеальная сторона человеческого духа победила групповую ограниченность. «Интеллигент» не имеет непосредственной связи с той или иной экономической группой, это человек с наибольшей внутренней свободой, он живет прежде всего интересами разума, интеллекта, духовный голод есть его преобладающая страсть. Каждый человек должен быть интеллигентом, но групповые социальные влияния являются крупным препятствием, преодолеваемым веками, и тут создается целый ряд градаций. Сам Маркс был сверхклассовым интеллигентом, смотревшим на рабочее движение и его отношение к общественному развитию с такой высоты, которая очень и очень возвышается над ограниченностью групповых стремлений, вдохновлявшими его интересами было познание социального процесса и осуществление социальной справедливости. Человеческий дух в лице лучших своих представителей свободно творит правовые и политические идеалы правды и справедливости, но он реалистически опирается на взаимодействие всех общественных групп, на все прогрессивные силы общества, претворяя ограниченные стремления профессиональных групп в идеальную задачу современности, пробуждая человека в ограниченном групповом существе. Идеал справедливости производит расценку реальных групповых интересов, признавая одни из них справедливыми, другие же несправедливыми. Несправедливость групповых интересов буржуазии и ее крайняя групповая ограниченность делает эту группу в современном европейском обществе реакционной и затрудняет всякое обращение к человеческой природе ее представителей. Группа, представляющая трудовое начало современного общества, поставлена в этом отношении в несравненно более благоприятные условия, на ней не лежит пятно угнетателя и она не заинтересована в поддержании существующего зла. Но и переход к высшей культуре, к более справедливому социальному строю может быть результатом только сложного взаимодействия наиболее передовых групп, а никак не деятельности только одной группы. Пути к будущему многообразны и тут не может быть сколько-нибудь точного социологического предвидения, так как нет исторических законов, по которым идеал лучшего будущего рождался бы с фатальной необходимостью. Всегда еще очень многое остается на долю свободы нашего духа. Науке не дано постигнуть тайну человеческого творчества, так как она невхожа в царство свободы.

Таким образом сверхклассовая интеллигенция, исходя из безусловной по своему значению идеи «естественного права», из вечных идеалов свободы и справедливости, выделяет очередную прогрессивную задачу, общую для многих реальных групп, объединяет параллельные ряды групповых общественных движений в общенациональном деле достойного человеческого существования. Интеллигенция возвышается над узостью каждой из общественных групп, понимая свой либерализм в настоящем, идеалистическом смысле этого слова, но вместе с тем пользуется всеми этими группами, как реальным базисом. Можно, напр., придавать огромное значение земству, влиять на него и опираться на него в известный исторический момент, не заражаясь групповою ограниченностью среднепоместного дворянства, которое, главным образом, представлено в наших земствах. Классовое движение может быть только частью общего освободительного движения, оно имеет свои ограниченные профессиональные цели и потому должно быть подчинено общечеловеческой задаче, поставленной идеальными запросами человеческой личности, которая властно требует своих прав.

Пусть не думают, что мы реабилитируем старый утопизм и возвращаемся к «субъективизму», который сами же раньше критиковали, только философское невежество может выставлять подобное обвинение. Мы слишком хорошо понимаем все значение материального общественного развития, которое не может быть создано порывами интеллигентной души. Принимая развитие материальных производительных сил и соответствующую социальную группировку, как реальный базис, мы должны творить социально-политическую справедливость и духовную культуру, она имманентно сама собой из социальной материи не возникнет, так как социальная материя не причина, а условие, не цель, а средство. Наша практическая программа должна считаться и с реалистической социологией и с идеалистической философией истории, последняя указывает на цели, которые нас делает людьми, первая на средства, которые не делают нас бесплодными утопистами.

Необходимо выделить зерно истины, заключающееся в историческом материализме, и отбросить ложную материалистическую метафизику, искажающую все, что есть верного в этом учении. Тогда мы получим ценный метод для исторической ориентировки, ряд важных положений дпц социологии и реалистические указания для социальной политики. Но теория классовой идеологии, классовой науки и нравственности, классовой политики, заключающая в себе относительную историческую правду, в качестве миропонимания, в качестве религиозной святыни должна быть окончательно отвергнута. В той форме, которую теперь принимает классовая точка зрения, она делается вредным предрассудком, угощающим свободное творчество человеческого духа, препятствует обнаружению идеальной общечеловеческой природы, которая должна наконец развернуться во всей своей красе и мощи и создать царство правды. Иллюзия же «классовой» правды создана временным, переходящим злом жизни, от которого не должно остаться ничего, так как вселенская правда единая и вечная, должна победить.