Вадим, то есть Вадим Анатольевич Янков, математик по образованию, а в реальной жизни одновременно тополог, филолог, философ, полиглот, математик, физик, химик, умник и просто, любовно и сокращенно – «лог и тик», был одним из самых талантливых и эрудированных людей, встретившихся мне в жизни. «Кос» – так его нарек мой брат Дато, и этим прозвищем он именовался только среди грузин. Дато искренне любил его, я считал его постницшеанским сверхчеловеком, Жора постоянно спорил с ним, а Джони тихонько над ним посмеивался.
Арестованный в 1982 году, Вадим Янков был приговорен к четырем годам в колонии строгого режима и трем годам ссылки. Срок заключения он отбыл полностью, и его сослали в Бурятскую АССР.
Родившийся в Таганроге, Вадим Янков вместе с другими интеллектуалами – Сашей Черновым, Жорой Хомизури, Мишей Рывкиным, Яшей Нефедьевым – был настоящей звездой московской колонии, одной из главных составных частей нашего политического лагеря (но отнюдь не лидером, так как у московских политзаключенных, так же как и у грузинских, такового не было никогда ни в одном политическом лагере).
Вадим знал английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, древнегреческий, латынь и древнеиндийский (санскрит) языки.
Великолепно разбирался в вопросах общей и индоевропейской лингвистики, в том числе романских языков, был знаком со старым и новым грузинским языкознанием, часто упоминал труды грузинских языковедов Тамаза Гамкрелидзе, Гиви Мачавариани, Бакара Гигинеишвили, мог часами говорить об аблауте и системе сонантов в древнегрузинском. Древнегреческий он знал до того хорошо, что на наших совместных семинарах, проводимых нами поочередно для заинтересованных лиц, цитаты из Гомера читал безупречным гекзаметром, и не помню, чтобы допустил хотя бы одну ошибку (специалисты по классической филологии поймут, о знании какого уровня идет речь).
Вадим был другом Мераба Мамардашвили и «сократиком» в самом широком смысле этого слова. Как и Сократ, он ставил письмо выше устной речи и, шутя, говорил, что латинское крылатое выражение Nulla dies sine linea (ни дня без строчки) для него звучало иначе – Nulla dies cum linea (ни дня со строкой – не должно быть дня для написания хотя бы одной строки, никогда ничего не пиши). От этого принципа больше всех страдала его жена, на довольно пространные послания которой Вадим отвечал полными парадоксов кратчайшими письмами, а на изобретение этих выраженных в лаконичной форме парадоксов времени он не жалел.
После многократных испытаний я окончательно убедился, что Вадим знал практически все, что только могло нам понадобиться. По всем спорным вопросам вся зона бегала к нему. Отец советских мультивитаминов Арнольд Андерсон консультировался у него по поводу витаминов и биологических добавок; лидер украинской социал-демократии Юрий Бадзё выяснял у него вопрос смысла истории; наш главный геолог Георгий Хомизури самозабвенно спорил с ним о геосинклиналях; один из главных теоретиков украинского национализма Дмитро Мазур беседовал с ним о совершенно неприемлемом для себя позитивизме; психолог и психиатр, поэт и подпольный сионист Боря Манилович просил у него тайную информацию о вооружении израильской армии; японский шпион и корейский коммунист Кан Чан-Хо беседовал с ним о желтой собаке как об идеальном блюде; балкарец Руслан Кетенчиев заказывал футурологический анализ проблем Северного Кавказа. Могу сказать смело, что всезнающий и всегда готовый помочь Вадим Янкович был для нашего лагеря вместе взятыми «Гуглом», Yahoo и «Википедией» доинтернетной эпохи.
Жена его была армянкой, и он уважал армян; грузин, как говорил сам, любил беззаветно; у него было очень много грузинских друзей как в Москве, так и в Тбилиси. Как-то я спросил его: «Вот ты столько знаешь языков, отчего же из уважения к жене армянскому не научился?» И он ответил мне: «Научись я армянскому, должен был бы научиться и грузинскому, и мингрельскому, и сванскому, а затем и абхазскому, и осетинскому, и северокавказским языкам – ну куда мне столько было осилить?» (Не знаю, так ли он отвечал своей жене, однако факт, что интерес к армянскому и грузинскому алфавиту он проявил в зоне – пошел в ученики к Рафаэлу Папаяну и ко мне. Вадим быстро выучил все три грузинских алфавита и читал лучше Жоры Хомизури.)
Культурно-просветительскую программу планировала специальная комиссия (слова «совет» не хотел слышать никто), в которую под конец входил и я, будучи самым молодым ее членом – этой комиссией руководил Вадим. Мне было поручено подготовить цикл докладов о Важе Пшавела. Я обрадовался, мол, как хорошо, что вы знаете Важу Пшавела, и Кос упрекнул меня: «Как это мы могли не знать Важу Пшавела, ведь он был поэтом космического масштаба и теоретиком скепсиса, а Алуда Кетелаури – первым диссидентом! Как это мало-мальски сведущий в русской литературе человек может не знать творчество Важи, когда его переводили Пастернак, Заболоцкий и Спасский!»
Как и всем особенно талантливым людям, Вадиму Янкову тоже было присуще множество своеобразий. Одной из странностей было его отношение к собственной национальности. Дитя русского отца и матери-еврейки, Кос признавал себя то русским, то евреем. Главное, в его поведении было не уловить логики, никто не мог предугадать, когда он мог назваться русским и когда – евреем. Злые языки коварно шутили: дескать, когда начинается притеснение евреев, тогда он становится русским, и наоборот, когда выгодно быть евреем, отказывается от русского происхождения. Доброжелатели же восхищались, что Янков именно тогда объявлял, что он еврей, когда их начинали притеснять. Администрация зоны была укомплектована воинствующими антисемитами, среди заключенных националистов антисемиты также составляли большинство (в этом смысле лидировали украинские бандеровцы и прибалтийские военные преступники), и признание в еврействе, пусть даже время от времени, приравнивалось к героизму.
Я любил приглашать Коса к своему скудному столу, однако с этим возникали сложности: он, вздыхая, либо отказывался от полкусочка добытого с трудом русского, украинского или литовского сала, то, так же вздыхая, мечтал о нем. В конце концов в результате активной деятельности его тезки, угонщика самолета, открыто проповедовавшего сионизм (на самом же деле агента администрации и КГБ) Вадима Аренберга, в зоне появился еврейский головной убор – так называемая «ермолка», и угадать национальность Вадима стало значительно легче. Когда он бывал евреем, то ермолку даже в помещении не снимал, а когда бывал русским, куда-то ее прятал. В пору верховенства Аренберга в столовом зале за одним столом сидели Вадим Янков с ермолкой на голове, Вадим Аренберг, Яша Нефедьев и Гриша Фельдман.
Как-то во время обеда ворвались представители администрации под руководством контролера Трифонова. Трифонов заорал: «Снять головные уборы!» У нас были два мусульманина, и они обнажили головы. Янков, Яша и Гриша тоже сняли ермолки, а Аренберг и Рывкин, невзирая на повторное требование Трифонова, не стали этого делать. Заключенного Мишу Рывкина за непокорность арестовали, приговорили к восьми годам тюрьмы дополнительно и из нашей зоны увезли в «крыт», то есть в тюрьму, а профессионального провокатора Аренберга оставили у нас в зоне до той поры, пока атмосфера всеобщей ненависти не заставила его попросить перевести его в Пермский политический лагерь. С того самого дня Вадим Янков ермолку не надевал, а я перестал предлагать ему сало, пока он сам не пригласил меня на кусок черного хлеба, кусочек литовского копченого сала и четверть зубчика чеснока.
У нас, грузин, с Вадимом Янковым по одному вопросу были особые разногласия. Вадим удивлялся, почему мы торопимся бежать из Советского Союза, разве не лучше будет, если мы все вместе общими усилиями победим коммунизм, построим либеральную демократию и затем разойдемся безболезненно? Мы возражали ему: отдайте нам нашу страну, и мы сами присмотрим за нашими красными.
Миша Поляков предлагал собственный выход: давайте выведем из Советского Союза Россию, однако для Янкова это ничего не меняло. «Если вы выйдете из Советского Союза, Россия потеряет шанс демократического развития, к власти придут державники, найдут единственный выход для России – просто-напросто начнут с вами войну, естественно, без применения ядерного оружия, только танками и авиацией», – предупредил он нас.
Я говорил ему, что к тому времени Грузия уже будет членом ООН и НАТО и войну с ней затевать никто не решится. «У вас большая проблема, – не унимался он, – Абхазия!» Однако наша линия, естественно, оставалась неизменной.
Несмотря на различное видение будущего, Янков неизменно старался найти позитивный, миролюбивый компромисс, иногда прибегая на этом пути к экспериментам. В лагере были популярны инициированные Вадимом сократовские диалоги, в которых докладчик являлся в роли Сократа, а слушатели – либо его оппонентами, либо учениками. Инициатива одного такого диалога в голодной зоне принадлежала мне: речь шла о жемчужине грузинской кулинарии – сациви. Бывшие заключенные по сей день говорят либо пишут мне, что никогда в жизни не видели ничего подобного зрелищу, которое мы с Вадимом Янковым тогда устроили.
В этом диалоге я задавал наивные вопросы опытному софисту Вадиму Янкову, эксперту мировой кулинарии, под конец признававшему, что не может быть ничего лучше сациви. Восстановить полностью наш диалог я не могу, но протекал он приблизительно так:
Сократ (я): Как ты думаешь, Анаксагор, сколько существует в мире наций?
Анаксагор (Вадим Янков): Как тебе сказать, мой Сократ, если ты имеешь в виду государство-нацию, их меньше двухсот, а если ты имеешь в виду язык-нацию, тысяч пять наберется.
Сократ: Остановимся на государстве-нации – значит, их двести, говоришь?
Анаксагор: Нынче их меньше, однако, когда победят некоторые сепаратисты, будет двести и, возможно, даже чуть больше.
Сократ: Какими признаками отличаются друг от друга государственные нации?
Анаксагор: Согласно одному коренастому садисту с усами, нации различаются по языку, вероисповеданию, территории, культуре.
Сократ: Не думал, что ты станешь цитировать этого садиста, Анаксагор.
Анаксагор: Он из вашей фратрии – и вы еще ко мне придираетесь?
Сократ: Что ты подразумеваешь под культурой?
Анаксагор: То, что сотворялось, обрабатывалось руками человека: сolo, colui, cultum, colere – это латынь, «обрабатываю».
Сократ: Кулинария – это культура?
Анаксагор: Не думаю, Сократ мой, культура объемлет более высокие материи.
Сократ: Пищу готовят люди?
Анаксагор: Верно, Сократ.
Сократ: Они это делают руками?
Анаксагор: В основном, мой Сократ.
Сократ: Как это в основном?
Анаксагор: Вино они давят ногами, а некоторые племена и мясо ногами отбивают.
Сократ: В основном же – руками?
Анаксагор: Именно, мой милый Сократ.
Сократ: Выходит, пища готовилась руками человека?
Анаксагор: Точно так.
Сократ: Это ведь твое толкование культуры?
Анаксагор: Выходит, кулинария – это культура, мой Сократ.
Сократ: Сколько, ты сказал, существует наций, мой всезнающий Анаксагор?
Анаксагор: Меньше двухсот.
Сократ: Сколько известно кухонь?
Анаксагор: Около двадцати.
Сократ: Не вместе ли ты считаешь таиландскую и китайскую кухни?
Анаксагор: Отнюдь, мой Сократ!
Сократ: А иберийскую ты вводишь в эту двадцатку?
Анаксагор: Дважды, мой Сократ. И восточную, и западную.
Сократ: Сколько у вас в Москве испанских ресторанов?
Анаксагор: Ни одного, мой Сократ.
Сократ: Аргентинских?
Анаксагор: Ни одного.
Сократ: А мексиканских?
Анаксагор: Нет, мой Сократ.
Сократ: Восточно-иберийских?
Анаксагор: Их не сосчитать, господин Сократ! Один только «Арагви» чего стоит!
Папаян: Шеф-повар «Арагви» – армянин.
Сократ: Тем более! В десятку кухонь мира грузинская входит?
Анаксагор: Безусловно, мой Сократ!
Сократ: Скажи-ка, Анаксагор, ты можешь перечислить эти десять, только чтобы нас никто не обвинил в неточности, в алфавитном порядке?
Анаксагор: Что может быть проще? Афганская, грузинская, индийская, испанская, итальянская, китайская, мексиканская, таиландская, французская, японская.
Сократ: Грузины говорят, что их лучшее блюдо следует выбирать между хачапури и сациви. Допустим, это сациви – что ты можешь сказать об остальных блюдах-чемпионах, Анаксагор?
Анаксагор: Для афганцев – это кабаб с кубидехом, для испанцев – паэлья, для индийцев – карри, для японцев – суши, для итальянцев – пицца, для мексиканцев – тако, для таиландцев – суп с креветками том ям кунг, для французов – улитки, для китайцев – схватка тигра с драконом.
Сократ: Начнем с конца. Не имеешь ли ты в виду змею, говоря о схватке тигра с драконом?
Анаксагор: Именно, мой Сократ.
Сократ: Много ли ты знаешь в мире народов, употребляющих в пищу змей?
Кан Чан-Хо: Мы, корейцы, едим все, что стоит ниже человека – и змею, и обезьяну.
Анаксагор: Нет, если не считать уроженцев Дальнего Востока и мифических леших.
Сократ: Следовательно, она не может быть всемирным блюдом.
Анаксагор: Выходит, так, мой Сократ.
Кан Чан-Хо: Это потому, что вы их не пробовали.
Сократ: Улиток едят все?
Анаксагор: Всемирным блюдом не может быть и это.
Сократ: Что ты скажешь о любителях сырого мяса, Анаксагор?
Анаксагор: Они в меньшинстве.
Сократ: Каковы шансы суши?
Японский шпион Орлов: Суши не сырое, не совсем сырое блюдо.
Анаксагор: Шансы суши минимальные, мой Сократ.
Сократ: Креветок ловят в Волге?
Анаксагор: Половина мира вообще не знает, что такое креветки.
Сократ: Представляешь ли ты, великий гурман Анаксагор, том кум ян без креветок и кокосового молока?
Анаксагор: Нет, мой Сократ.
Сократ: Хорошенько подумай, мой Анаксагор, и ответь, что лучше – испанская паэлья или хороший узбекский плов?
Анаксагор: Не могу солгать в присутствии Рахимова – узбекский плов, безусловно.
Сократ: Значит, во всемирные блюда паэлья не годится. Что же у нас осталось?
Анаксагор: Великолепная пятерка: афганский кабаб с кубидехом, индийское карри, итальянская пицца, мексиканское тако и грузинское сациви.
Сократ: Не сходны ли по типу итальянская пицца, грузинское хачапури и русская ватрушка?
Анаксагор: Тебе известно, мой Сократ, о моем отношении к хачапури; давай исключим пиццу, все равно я не большой ее любитель.
Сократ: А что представляет собой мексиканское тако, разве «сборная солянка» не лучше, ведь это то же самое, только с большим количеством компонентов?
Донской: Сборная солянка лучше, чего только один соленый огурец стоит!
Сократ: Остановимся на афганском кабабе, на том же грузинском и армянском хореваци и всесоюзном шашлыке. Ты когда-нибудь делал шашлык, мой Анаксагор?
Анаксагор: Конечно, в Переделкине мы частенько этим занимались.
Сократ: Но тогда афганский кубидех – это то, что мы, грузины, кабабом зовем, – не может быть лучше того, что есть у азербайджанцев.
Анаксагор: Ты прав, мой Сократ, то, что у меня получается хорошо, не может быть лучшим блюдом мира. При этом армянское хореваци лучше всех шашлыков.
Сократ: Начинается конкурс блюд, заправленных орехами. Карри или сациви?
Анаксагор: Трудно будет выбрать, они очень похожи.
Сократ: Скажи-ка, Анаксагор, что за мясо идет на карри?
Анаксагор: Куриное.
Сократ: А на сациви?
Анаксагор: Индейка.
Сократ: Какая из них больше?
Анаксагор: Мой Сократ, что это за аргумент?!
Сократ: Что гуще, сациви или карри?
Анаксагор: Сациви.
Сократ: В каком из них больше орехов?
Анаксагр: В сациви.
Сократ: больше насытит одна миска сациви или одна миска карри?
Анаксагор: Сациви, мой Сократ. Признаю, сациви – лучшее блюдо в мире, и давай заодно скажи нам, как его готовят.
Затем последовали рецепт сациви и описание его приготовления. Голодный народ плакал и поздравлял нас с успехом диалога. Мы с Янковым, эмоционально разрядившись и артистически устав, выпили два термоса крепкого чая и поклялись, что, выйдя на волю, закажем лучшим грузинским и индийским поварам карри и сациви и на кулинарном поле битвы определим победителя (эта наша простая гастроцентрическая мечта до сих пор остается несбывшейся).
Как уже было сказано, Вадим был замечательным знатоком древнегреческого, однако знание это было скорее любительским, чем профессиональным. Например, теоретически он понимал accusativus cum infinitivo, однако в тексте мог и не узнать его. У него с собой был учебник греческого языка Соболевского, чьи параграфы были им тысячу раз пережеваны, поэтому ко дню рождения я решил подготовить ему серьезный подарок. В систему книга почтой попала знаменитая серия Германской Демократической Республики Teubneriana, красные книги которой охватывали классику древнегреческой литературы, а синие – римской. Ленинградский Дом книги, невзирая на мой сомнительный обратный адрес, принял заказ и выслал красный том Еврипида: академическое издание на древнегреческом одного из шедевров этого автора – «Алкестиды». Не могу передать чувства, с которым Янков принял подарок – оригинальный и неадаптированный греческий текст, при наличии небольшого словаря в учебнике Соболевского и дипломированного специалиста (соискателя научной степени) в придачу!
До этого Вадим проэкзаменовал меня по собственной, как он выражался, «парадигме жизни». «Представь себе, – сказал он, – что Бог дал тебе точно столько воды, сколько тебе нужно для пересечения пустыни, ни каплей больше, ни каплей меньше. Идешь по пустыне. Встречаешь жаждущего человека, он просит у тебя воды – как ты поступаешь? Я ответил, что дам человеку попить и мы вместе продолжим путь. «В таком случае погибнете оба, воды не хватит, вам не выбраться из пустыни – объявил Вадим. – Нет, Бог дал тебе жизнь в виде воды, и ты должен беречь ее, не должен давать выпить другому!» Я ответил, что все равно поделюсь водой, и спор на том прекратился.
Он засел за подаренную мной книгу. Его сильно увлекла жертвенность Алкестиды, готовой погибнуть ради любимого человека, умереть вместо другого. Вадим злился на Еврипида, который не соглашался с его «парадигмой жизни». Алкестида, родная литературная мать Антигоны, очаровывала его со странной силой и одновременно страшно раздражала. Он говорил, что престарелая мать Адмета поступила правильно, не умерев вместо сына, и престарелый отец также поступил верно, когда, воспользовавшись парадигмой, не умер вместо сына, однако как могла жена, Алкестида, такая молодая, не уберечь своей Богом дарованной жизни! Вадим не мог, не хотел этого понимать.
Наверное, поэтому и говорит Аристотель, что Еврипид – самый трагичный из поэтов. Как же он мог такое написать, как так можно?! Ну если и можно, не надо сравнивать ее с Антигоной, Антигона умерла за идею. Вадим произнес начальные слова замечательной французской песни: «Mourir pour des idees» Жоржа Брассенса:
Однажды по инициативе Бориса Маниловича был устроен вечер поэзии, на представление любимого поэта у каждого заключенного было пять минут: каждый должен был прочесть стихотворение либо отрывок из поэмы и в нескольких словах представить либо творчество либо собственное отношение к избранному им поэту. Для хронометража использовали наспех изготовленные главным лагерным мастером «умелые руки» Рафаэлом Папаяном песочные часы. Жоре с Мишей достались муж с женой: Хомизури представил Николая Гумилева (шедевр о рабочем, отлившем пулю, пронзившую грудь поэту), а Поляков – Анну Ахматову («Реквием» – «У меня сегодня много дела…»); автор идеи Манилович избрал своего любимейшего Осипа Мандельштама («Кому зима – арак и пунш голубоглазый…»); я – Галактиона («Дрожь твоих ресниц я видел…»); Рафик – Паруйра Севака («Литургия в три голоса»); Гелий Донской – Александра Блока (подходящее по теме, но печальное: «Девушка пела в церковном хоре»); Саша Чернов – Бориса Пастернака («Ты значил все в моей судьбе») и Вадим – Марину Цветаеву. В этот день Вадим удивил всех; обычно хладнокровный и ироничный, он с необычным волнением прочел несколько совершенно гениальных фрагментов из «Поэмы конца» Цветаевой и закончил свое выступление, вспомнив трагические события последнего года жизни великой поэтессы. Когда доведенной до отчаянья, голодной Цветаевой сочувствующие ей люди нашли работу уборщицы в Доме писателей, то даже и в этой возможности выживания ей было отказано: оказывается, Илья Эренбург сказал, что на эту должность есть более достойная кандидатура, и судьба Марины Ивановны была решена. Вадим упомянул последнее пристанище Цветаевой – трагическую Елабугу, которую Марина Цветаева обессмертила так же, как Наполеон обессмертил Ватерлоо – не победой, одной из многих, а единственным поражением. Мало кто помнит Аустерлиц, Маренго, Риволи и пирамиды, однако никто не забудет Ватерлоо. Праздник жизни в Москве, Коктебеле, Берлине, Праге и Париже кончается самоубийством в Елабуге – словно в укор всем живущим.
После выступления оставалось лишь десять секунд, и Кос успел сказать, что эти заключительные слова поэмы Томаса Элиота «Полые люди» перекликаются с последними строками «Поэмы конца»:
И в часах Папаяна упала последняя песчинка.
Любовь к Цветаевой, и вообще любовь к поэзии, которой наукоемкий (термин «наукоемкий», относящийся к технологиям и в целом к производственной сфере и активизированный в эпоху перестройки, употреблял поэт и психолог Манилович) Янков ранее не проявлял, диаметрально изменила наше к нему отношение, в особенности не скрывал своих чувств Жора. Главный питерец Миша Поляков, несмотря на вековую конкуренцию столиц России, признал:
– Да уж, Вадим удивил.
Единственным человеком, на которого слеза, навернувшаяся на глаза Вадима Янкова при беседе о Цветаевой, не возымела влияния, был Джони Лашкарашвили. «Актер он, – втолковывал мне Джони, – чему ты удивляешься? Ну и люди же вы, гурийцы, стоит вам увидеть слезинку, как тут же все прощаете человеку! Ты бы лучше вспомнил, как под воздействием идиотской «парадигмы жизни» он тебе в пустыне воды не давал, обрекая тебя на смерть. Не их ли Солженицын сказал, что главный героизм в зоне не в том, чтобы раздобыть суп, а в том, чтобы с кем-то этим супом поделиться». Как же мне было объяснить неверующему Джони, что, цитируя финал «Поэмы конца», Вадим отдал нам часть своей души?
Вадима Янкова в 1986 году вывели из зоны и этапом повезли в ссылку. Уходя, он по лагерной традиции раздал свои вещи. Мне досталась вся его библиотека – около ста книг, среди них учебник греческого языка Соболевского и «Алкестид» Еврипида с пестреющими на страницах пометками, замечаниями и острой полемикой с Еврипидом на древнегреческом языке.
Сегодня семидесятичетырехлетний Вадим Янков в Государственном гуманитарном университете России читает лекции по истории философии и математике; забыл свой прежний принцип – Nulla dies cum linea, – однако не возвратился к классическому sine linea – написал и опубликовал всего несколько статей, из которых особенно часто специалисты упоминают «Строение вещества у Анаксагора». В эпоху Ельцина Вадим попробовал было участвовать в политической жизни, однако не добился успеха на выборах в Думу, его опередил и зюгановский коммунист, и либерал-демократ Жириновского. По-моему, российской Думе подобная высота никак не была нужна – как и в случае Марины Цветаевой, в России (да и в соседних странах) всегда найдется «более достойная кандидатура».