В одной своей популярной песне Владимир Высоцкий пел: «Говорят, что Фишер очень ярок!» Именно таким – ярким и незабываемым – был Анаденко. Странный и нервный, как и самый яркий чемпион мира по шахматам Бобби Фишер, Анаденко был непобежденным лидером политического лагеря ЖХ 385 / 3–5, и у постоянных претендентов на это звание, среди которых были и москвич Арнольд Андерсон, и бакинец Ахпер Раджабов, и петербуржец Боря Манилович (обратите внимание, все шахматные столицы!), не было никаких шансов свергнуть его с пьедестала.

Когда мы познакомились, Фридриху, то есть Фреду Филипповичу Анаденко, было лет пятьдесят. Он был рожден на Дальнем Востоке, в бухте Де-Кастри Амурской области Хабаровского края, где его отец проходил воинскую службу. По паспорту Фред был русским, хотя, по его словам, кровей в нем было несколько – украинская, белорусская и немного цыганской. Нетрудно догадаться, почему родители дали советскому человеку иностранное имя Фридрих – конечно же, они это сделали из уважения к Фридриху Энгельсу (старшего брата Анаденко, кстати, звали Карлом, и если у Фреда были бы младшие братья, их наверняка звали бы Владимиром и Иосифом). Наш Анаденко, если можно так выразиться, был марксистом по рождению, при этом именно с энгельсовским акцентом, то есть классическим марксистом-центристо99 м с редкими элементами либерализма.

В 1960 году он закончил лелеемое в мечтах советской молодежи и недосягаемое для большинства Севастопольское высшее военно-морское училище, и его, инженера ракетных войск, направили работать на космодром, с которого через год Юрий Гагарин полетел в космос. Молодой Анаденко тогда участвовал в испытании ракет, войдя таким образом прямо и непосредственно в мировую историю.

Оказывается, ему было всего 19 лет, когда, заинтересовавшись сутью коммунизма, он самостоятельно взялся за усердное изучение классиков марксизма-ленинизма. Справедливости ради следует сказать, что в этом деле он был действительно независим, так как помимо официально дозволенных Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он основательно ознакомился с творчеством совершенно запрещенных Каутского, Троцкого и Мао Дзэдуна. Искренне веря в избранный им путь, (Фред) стал членом коммунистической партии, очень скоро получил воинское звание майора, и ему открылась перспектива совершенно замечательной на первый взгляд военной карьеры. Все это кончилось в 1968 году, после чехословацких событий, когда танки «союзников» (в операции, кроме СССР, участвовали также армии других стран Варшавского договора, кроме Румынии) кровью женщин и детей оросили цветы знаменитой Prazske jaro – Пражской весны. В октябре того же года майор Анаденко принял решение: в знак протеста он, не колеблясь, покинул ряды коммунистов и по собственной воле оставил столь престижную военную службу в элитных ракетных войсках.

Фред заново начал жизнь. Бывший майор и испытатель военных ракет двенадцать лет проработал рабочим метрополитена, а затем на киевской бумажной фабрике. По его же словам он не терял времени зря: рьяно работал над своей первой политической книгой «Нормальный ход», которая 2 апреля 1982 года в конце концов усадила его на скамью подсудимых. Киевский городской суд по требованию тогдашнего руководителя госбезопасности Украины, кровопийцы Степана Мухи, 29 октября 1982 года приговорил Фреда к максимальному наказанию – знаменитому семь плюс пять. Характерно, что в обвинительном заключении, которое Фред по первому же требованию подал нам, вновь прибывшим в зону грузинам, подзаголовок книги Анаденко «От Ленина до Брежнева» был с чекистской деликатностью заменен следующим образом: «От [имя руководителя] до [имя руководителя]». Видимо, в таком «священном писании», как шутя называли в зоне обвинительное заключение подсудимого, этот шедевр творческой мысли КГБ появился потому, что даже упоминание всуе безупречных имен Ленина и Брежнева было для украинских чекистов невообразимым.

Когда нам, прибывшим в зону новичкам, «местные» устроили теплую встречу, в компанию старожилов-аборигенов вместе с грузинами Джони Лашкарашвили, Жорой Хомизури и их земляком, то есть сокавказцем Рафаэлом Папаяном, входили также и русские Вадим Янков и Фридрих Анаденко. Фред подробно расспросил нас о созданной нами Республиканской партии, с удовольствием отметив при этом, что наша экономическая программа (у нас, конечно же, она имелась) совпадала с его теориями (признаюсь честно, что наша тогдашняя «программа» в сфере экономики сегодня вызовет разве что улыбку специалистов и была бы поднята на смех студентами-первокурсниками).

Анаденко, как говорил он сам, был социал-демократом и «бескровным» марксистом. Он был решительно против практики Ленина, Сталина и Мао, однако помянуть при нем дурным словом Антонио Грамши, Пальмиро Тольятти, Мориса Тореза, Жоржа Марше, Александра Дубчека, и особенно только-только скончавшегося лидера коммунистической партии Италии Энрико Берлингуэра было недопустимо. Главная заслуга последнего, по мнению Фреда, заключалась в том, что он традиционно сильную и влиятельную компартию Италии перевел с позиции марксизма-ленинизма на платформу еврокоммунизма, начал сближаться с политиками другого мировоззрения, а в связи с вводом советских войск в Афганистан в 1980 году выразил резкий протест. Из-за этого между компартиями Советского Союза и Италии произошел раскол, из киосков сети «Интуриста» навсегда исчезла газета итальянских коммунистов «Унита», последние полосы которой были настоящей иллюстрированной Библией для любителей футбола. Несмотря на то что после критики Советского Союза популярность Берлингуэра безмерно возросла, итальянская компартия тем не менее никак – ни самостоятельно, ни коалиционно – не смогла обосноваться в руководящих органах власти страны, хотя местные органы власти заполнились коммунистами.

Чуть ли не каждое утро начиналось с краткого, но бесконечного спора Хомизури – Анаденко о возможности-невозможности «благородного» коммунизма. Краткой же эта дискуссия оказывалась лишь потому, что возникала при проведении переклички на «плацу», то есть на площади, продолжалась в столовой, завершаясь, однако, перед входом в цех – там стоял такой шум от электрических швейных машин, что научный либо политический спор становился невозможным, мы разве что могли изредка переброситься несколькими словами. В этих утренних состязаниях Анаденко без конца «пел» известную песню о социализме «с человеческим лицом», а Жора утверждал, что социализм не то что человеческого, но и вообще никакого лица иметь не может, так как у него всегда был, есть и будет волчий оскал, то есть морда. Анаденко твердил, что коммунизм не имеет ничего общего ни с бредовыми идеями Ленина («любая кухарка может управлять государством»), ни с идеей Троцкого о перманентной революции, ни с жестокостью Сталина и ГУЛАГом, ни с признаваемой многими компартиями диктатурой пролетариата (хотя марксисту Анаденко пролетариат тоже был не совсем по душе).

Иногда к спору подключался и сталинист Разлацкий, и бедному Анаденко приходилось сражаться направо и налево, на двух фронтах, но тем не менее любой спор он заканчивал как приличный человек, никого не оскорбляя, а о любом оставшемся без ответа вопросе говорил, что обязательно подумает об этом. И Фред действительно что-то придумывал, и все начиналось заново: Энрико Берлингуэр, Антонио Грамши, или Пабло Пикассо, или Поль Элюар.

Вечером, после окончания работы, характер спора менялся и из сферы политической переходил в более академическую – теперь уже Анаденко и Янков спорили о Марксе, Энгельсе, Троцком, Фрейде, Лакане и Поппере. Предметом особо острого противостояния было творчество именно Карла Раймунда Поппера, так как тот был для Янкова таким же неоспоримым авторитетом, как Маркс для Анаденко. Между прочим, я в этом споре впервые узнал о Поппере и впервые услышал столь роковой для будущей Грузии термин «открытое общество».

Спор Анаденко и Янкова, этих двух корифеев нашего политического лагеря, часто принимал вид публичного сократовского диалога, при котором, как правило, присутствовал «афинский люд», то есть наша тамошняя элита.

– Народ Афин! – обращался к нам Вадим Анатольевич (Сократ), – спорить со мной пожелал Карл Маркс, Демокрит из Абдеры, основатель атомистики.

– Почему бы и нет, буду хотя бы Демокритом, – признавая себя абдерцем, соглашался Фред Анаденко. – Как известно, докторской диссертацией Маркса было «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». Так что Демокрит всецело из «наших».

– Приветствую тебя, мой Демокрит! Поскольку ты родился в 460 году до н. э. и скончался в 370 г., а я на девять лет старше тебя, но не без помощи своих сограждан-афинян умер в 399 году, мы и вправду могли бы повстречаться. Хотя не знаю, случилось ли это. Как было, скажи нам, афинянин Леван?

– Вы встречались и не раз, мой Сократ. Чтоб послушать тебя и софиста Филолая, Демокрит специально прибыл в Афины, – с большим энтузиазмом подключался я к беседе.

– Посмотри вокруг, мой Демокрит, – начинал Сократ, – Обрати внимание на проволочные… простите, оливковые деревья; высокие башни… простите, храмы, откуда любимые стражники Министерства внутренних дел… простите, жрецы античного века… направляют на нас созданное дважды Героем социалистического труда Михаилом Тимофеевичем Калашниковым известное во всем мире автоматическое оружие… простите, хотел сказать, что они благословляют нас оливковыми ветвями, как измученные чумой жители Фив, «Cadmu tu palai nea trophe» («Новое племя древнего Кадма»), благословляли своего царя Эдипа в прологе бессмертного «Эдипа-царя» гениального Софокла.

– Как же, конечно, вижу, мой Сократ, вижу и оливковые деревья, и жрецов, и проволочные заграждения, и лучшие в мире автоматы – только вот не могу понять: при чем все это, какое имеют отношение эти оливковые деревья и языческие жрецы к нашему сегодняшнему спору?

– А при том, мой Демокрит, что по учению моего любимого Пифагора, когда моя душа по правилам метемпсихоза переселится в тело Карла Поппера, я в 1945 году, вопреки нынешней привычке, напишу признанный в сфере социологии шедевр «Открытое общество и его враги», в котором предстану как самый беспощадный враг тоталитаризма, выступлю в защиту демократии и такого открытого общества, в котором отстранение предшествующей политической элиты от власти будет возможно без кровопролития и революции. Я докажу, что, поскольку процесса накопления человеческих знаний невозможно предсказать, то и идеальной теории управления государством не существует. Политическая система должна быть гибкой, с тем чтобы правительство могло постепенно менять свою политику. Общество должно быть открытым для всех точек зрения и субкультур (это, дорогие мои афиняне, называется плюрализмом и мультикультурализмом). А ты, мой Демокрит, после своей реинкарнации в Карла Маркса «установил», что существует единственный механизм развития – борьба классов за овладение средствами производства, что политического плюрализма не существует, главным достоянием человечества является человекоубийство и революция. Вот как ты довел нас до оливковых проволочных заграждений и жрецов от Калашникова!

– Позволь мне не согласиться с тобой, мой Сократ. Мой духовный сын Карл Маркс нигде не говорил, чтобы товарищ Сталин половину населения заключил в свинарник, называемый ГУЛАГом, посадил им оливы по периметру и назначил жрецов с автоматами. Как и у всех гениев, у Маркса тоже были хорошие и плохие ученики: Каутский был хорошим учеником, Ленин – плохим; ученики хороших учеников: Антонио Грамши и Энрико Берлингуэр – и ученики плохих учеников: Лев Давидович Бронштейн (Иудушка Троцкий) и Иосиф Виссарионович Сталин (Большой Джо). А самый плохой ученик плохого ученика – Мао Дзэдун.

– Меня, мой Демокрит, прославили любимые ученики Платон и Ксенофонт, да и твоему Марксу сомнительную мировую славу снискали именно наилучшие ученики – Ленин и Сталин, а не прозванные «ревизионистами» Бронштейн и Каутский.

– Мой Сократ, твой самый лучший ученик Платон тоже был стихийным марксистом, поскольку сомневался в праве на частную собственность.

– Знаю, знаю я эти безосновательные обвинения, что Платон был коммунистом, а Гераклит – основоположником диамата или марксистом. Вами очень поверхностно прочитаны последние сочинения Платона, по которым делают это заключение, при этом вы не предусматриваете, что после моей смерти я не имел на него большого влияния, однако после реинкарнации в Карла Поппера я тем не менее смог донести до человечества свое главное слово: историей правят плюралистические идеи, а не жесткие марксистские схемы и борьба классов за гегемонию.

– Не получается у нас с тобой беседа, дорогой мой Сократ. Ты не веришь в мою смертельную борьбу классов, а я – в твой феерический плюрализм. Пусть история нас рассудит. даю тебе слово, что, если когда-нибудь удостоюсь свободы, засяду за Карла Поппера и с марксистской позиции посвящу ему один хороший очерк.

Значительную часть нашего политического лагеря составляли престарелые военные преступники. По численности они были вторыми после «демократов», то есть осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду по статье семидесятой Уголовного кодекса Российской Федерации. Тем не менее мы, «демократы», были в меньшинстве, так как гордость администрации и количественное большинство составляли изменники родины, шпионы, террористы и военные преступники. Один из военных преступников Барашевской зоны, украинец Микола Верховенский, во время войны был полицаем, после войны поменял фамилию, стал Верховиным, спустился в одну из донбасских шахт и выдал столько угля, что отхватил звание Героя социалистического труда. Генеральный секретарь КПСС, товарищ Леонид Ильич Брежнев, сам с обильно украшенной медалями грудью, вручил Верховину медаль, советская кинохроника запечатлела этот факт, а потом эта документальная лента предваряла демонстрацию художественных фильмов в кинотеатрах. Когда в родное село Верховенского-Верховина привезли новый фильм, старые соседи узнали своего односельчанина-полицая, и его арестовали спустя 25 лет после окончания войны. Верховный суд Украины лишил его звания Героя и приговорил к расстрелу, но после того, как он шесть месяцев провел в одиночной камере в ожидании исполнения приговора, Верховный Совет СССР помиловал Верховина (наверное, помогло звание Героя труда), заменив высшую меру наказания максимумом того времени – пятнадцатилетним заключением. Именно этот срок Верховин «отсиживал» в нашем политическом лагере в почетной должности повара.

Как только Верховин вышел из нашего лагеря, Фред Филиппович Анаденко обратился ко мне со странным предложением. Русскому киевлянину Анаденко были присущи украинские манеры, одной из которых было обращение ко всем, в том числе и к друзьям, по имени-отчеству. Так что называл он меня не Леван, как все другие русские мои приятели, а Леван Валерьянович, с очень четким ударением на первом слоге имени. Мыстояли в «курилке», провожая из лагеря Верховина последним завистливым взором. Я курил свернутую из клочка «Известий» огромную самокрутку, которую Джони Лашкарашвили, в духе будущих пуристов грузинского языка, называл «твитхвеули».

Похолодало, температура воздуха упала до минус 30 градусов. Анаденко предложил мне прогуляться и обсудить важный вопрос. Прогулка в нашем лагере означала быструю ходьбу от шизо до ворот и обратно. Когда два человека двигались по этому маршруту, все знали, что они обсуждают серьезный вопрос.

Молча пройдя первую половину пути и повернув от ворот обратно, Фред Филиппович спросил:

– Леван Валерьянович, после освобождения Верховина на кухне появилась вакансия, не займешь ли ты место повара, если все осужденные по семидесятой статье «демократы» поддержат тебя?

Предложение было одновременно и неожиданным, и, говоря по правде, в некотором роде оскорбительным, так как кухня не была «нашей» и там работали, то есть набивали себе желудки, только приближенные к администрации шпионы, предатели Родины, террористы и военные преступники. С другой стороны, было ясно, что Анаденко что-то задумал и не собирался оскорблять или проверять меня.

– Вы же знаете, Фред Филиппович, – заговорил в его манере и я, – что кухня – место не для нас. Мне в Тбилиси начальник следственного изолятора, полковник Тариэл Дилибазашвили (простите, не знаю его отчества) и его «добрые люди» не посмели предложить работать в обслуге, и для того ли я проделал столь долгий путь, чтобы в Мордовской АССР, в поселке Барашево Тенгушевского района в угоду желудку подмочить свою репутацию?

– Зря нервничаете, Леван Валерьянович, никто не заставляет вас себя компрометировать. Интересно, почему нельзя, нарушив многолетнюю традицию, запустить на кухню честных людей, которые не станут красть полагаемых нам порций и другому не позволят этого делать?!

– Уж коли так необходим вам добродетельный повар, то почему бы вам самому им не стать? Никто не сомневается в вашей честности, и раз уж вы в космических ракетах разобрались, то как-нибудь и на кухне наведете порядок.

– Вот что значит, что вы молоды и неопытны, Леван Валерьянович! Я ведь сказал, что вашу особу поддержат все осужденные по семидесятой статье заключенные! Но за меня-то кто захочет ратовать, при том что мной на каждого второго заключенного написана и послана жалоба генеральному прокурору СССР Рекункову, копии которых вручены каждому, кого они касаются?

– Я знал только, что вы писали про Фельдмана, съевшего голубя, и что это недопустимо, так как голубь – символ мира, и призывали Рекункова принять меры, – рассеянно процитировал я.

– Еще писал я и о том, что японский шпион, заключенный Кан ЧанХо, употребил в пищу случайно забредшую в зону желтую собаку.

– Символом чего является желтая собака?

– Как можно есть собаку, ведь она друг человека! – сверх меры разволновался обычно спокойный Анаденко.

– Не спорю с вами, Фред Филиппович, я верю, что собака друг человека и есть друзей некрасиво. Однако, во-первых, Кан – кореец и вырос на собачьем мясе, и второе, я верю в дружеское взаиморасположение людей и собак, но ничего не могу сказать о представлениях о дружбе псов, подобных Рекункову.

– Вы великолепно знаете, Леван Валерьянович, что Рекунков не друг мне, имей я таких друзей, меня бы никто не приговорил к семь плюс пять, но генеральный прокурор должен стоять на страже закона, – подчеркнуто холодно и строго объяснил Анаденко.

– А разве закон запрещает есть собачье мясо? – защитил я сомнительные для меня кулинарные наклонности корейского заключенного.

– Есть собаку безнравственно! Между прочим, безнравственно также и то, что ваш брат, Давид Валерьянович, крошит в борщ хлеб!

– Мы, грузины, этого не знали! У нас борщ готовят редко, и Дато в голову не приходило, что он оскорблял ваши национальные чувства, кроша хлеб в борщ! Кстати, вы об этом еще не писали товарищу Александру Михайловичу Рекункову? – взорвался во мне истинный гуриец, и я продолжал на более высоких тонах: – Между прочим, Анаденко Фридрих Филиппович, я могу по знакомству раздобыть вам адрес нынешнего генерального секретаря Организации Объединенных Наций перуанца Хавьера Переса де Куэльяра. Этот человек в 1969–1971 годы был послом Перу в СССР и в Польше, и, должно быть, им освоен борщ и сложный технологический процесс его приготовления!

– Полноте, Леван Валерьянович, я лишь теоретически хотел предложить вам стать поваром. В стране идут преобразования, и я подумал, что эта должность вам по плечу, – отступил вечно учтивый Анаденко.

– Впредь, Фред Филиппович, прежде чем самолюбивым грузинам предлагать быть поварами, хорошенько подумайте, так как евреи любят птиц, корейцы – желтых собак, русские – генеральных прокуроров, а у грузин хвост до крыши достает – то есть они гордые, очень.

– Между прочим, гордость водится и среди нас, Леван Валерьянович, – коварно улыбнувшись, сказал Анаденко. – Что касается вашего национального характера, исторически у нас уже была возможность изучить другой экземпляр, более крупного калибра. Нам не нужны ссоры и недоразумения, мое предложение оказалось бессмысленным, уже четвертый человек говорит мне это, так что придется поверить.

– Если не секрет, кто уже отказал вам?

– Вадим Анатольевич Янков, Михаил Васильевич Поляков и Петр Алексеевич Бутов, – не раздумывая перечислил своих несостоявшихся кандидатов в повара Анаденко.

– Почему вы не обратились к Маниловичу? – переспросил я, хотя прекрасно знал, что Фред никогда бы не стал предлагать Боре такую должность.

– У меня была на то причина, – с важным видом заявил Анаденко.

– Я догадываюсь, что это за причина, и думаю, что вы не правы, – не стал я прощать Анаденко его легкого антисемитизма. – И что, по-вашему, случится после всего этого?

– После этого, дорогой Леван Валерьянович, коррумпированная администрация нашей зоны в соответствии с многолетней традицией подберет из числа шпионов и предателей Родины «достойного» кандидата, назначит поваром хотя бы того же Ахпера Мехтиевича Раджабова, продавшего американцам вместе с персидским ковром тактико-техническую документацию гордости советской военной промышленности, ракете СС-20. Он половину нашей порции преподнесет начальнику зоны Шалину, а оставшееся безбожно украдет, и я напишу новое письмо генеральному прокурору, – с грустной улыбкой завершил наш диалог Фред.

Мы, заключенные, шили рукавицы. Говоря по правде, это были не совсем рукавицы – у них был лишь один палец, но этот недостаток компенсировала резиновая ладонь. Я много видел такой, простите, «продукции» на различных стройках и до, и после заключения. В большом количестве использовались эти шедевры ГУЛАГа и на строительстве метро. Наша дневная норма составляла 92 пары. Как правило, все шили по 93, но вот в один прекрасный день Анаденко вдруг начал шить по 200 пар.

Поначалу никто не обратил на это внимания, однако когда Анаденко сдал триста пар рукавиц, возник ропот в пошивочном цехе и проблема «вышла на волю». Подпольный комитет сопротивления, в который в тот момент входил и я и которым руководил именно Анаденко, назначил на три часа ночи заседание в курилке. Явились члены комитета: Алтунян, Анаденко, Бердзенишвили, Бутов, Донской, Манилович, Поляков, Хомизури и Янков. Заседание длилось пятнадцать минут: по разъяснениям Анаденко, начальник зоны лишил его права встречи с супругой, и Фред вознамерился наказать «гражданина начальника». Чтобы ввести майора Шалина в заблуждение и чтобы тот удвоил дневную норму, Анаденко решил почти увеличить объем продукции. Такой нормы не смог бы выполнить никто, и началась бы бессрочная забастовка. Шалина сняли бы, а нам вернули бы прежнюю норму. Комитет не одобрил этого плана, как крайне рискованного и опасного. Председатель Анаденко быстро согласился с нами, сказав: «Дай бог вам здоровья, а то уж невмоготу мне было столько работать».

После освобождения и реабилитации Анаденко написал огромный труд о Марксе и Поппере. Украинский журналист взял у него интервью и характеризовал Фреда следующим образом: «глубина разума и критичность», «независимость и ответственность», «твердость и такт», «трудолюбие и щедрость», «скромность и рыцарство.

Ничего не скажешь, журналист «зрел в корень», умудрившись увидеть все эти качества Фреда с первого общения, а мне, чтоб разглядеть Анаденко, понадобились трехлетняя бдительность в колонии строгого режима и двадцатитрехлетнее опьянение свободой.