У политической, так же как и у любой другой советской зоны, была своя аристократия: повар, кладовщик, библиотекарь, кочегар, банщик, парикмахер, дежурный по бараку, киномеханик, курьер и т. д. Об этом писали Солженицын, Гинзбург, Шаламов и другие авторы, прошедшие ГУЛАГ. Если в прежнее время, до эпохи Брежнева, когда больше половины населения лагерей составляли осужденные по 58-й статье, на эти «аристократические должности» попадали только представители криминалитета (то есть, в терминологии марксистско-ленинской теории, «социально близкие» (убийцы, воры, грабители и т. д.) власти люди), то в мои времена, когда под мировым давлением политзаключенные были в СССР как бы признаны и для них открыли отдельные лагеря (три в Перми и один в Мордовии, знаменитый Дубравлаг), новую аристократию составляли шпионы, военные преступники и предатели Родины. Говоря иными словами, если ты был осужден по новой 70-й статье – наследнице статьи 58-й Уголовного кодекса, – то не мог стать лагерным парикмахером или библиотекарем, даже будучи до того лучшим парикмахером СССР либо директором большой библиотеки.
Естественно, были «аристократы» (прежде их неуважительно называли «придурками», и Жора Хомизури продолжал величать их так и в новое время): библиотекарь Андерсон, повара Максимович и Петров-старший, парикмахер Кухарюк, кочегары Саар и Музикявичус, банщик и киномеханик (по совместительству) Лисманис, кладовщик Лейкус, дежурный по бараку Краиник и др.
Латвийский националист и социал-демократ, арестованный в ноябре 1980 года, Дайнис Лисманис на закрытой сессии Верховного суда Латвии за «измену Родине» (то есть СССР) был приговорен к 12 годам. За измену той стране, в которой он не родился, которую считал оккупантом и насильником, но бороться против этой страны с оружием в руках не думал, просто ушел в подполье после оккупации Латвии и стал членом Социал-демократической партии, головной офис которой находился в Федеративной Республике Германии.
С Дайнисом Лисманисом я познакомился при довольно пикантных обстоятельствах. Нас с Дато тотчас по прибытии в зону порадовали двумя вещами – обедом и баней. Я первым закончил обедать, и меня направили в баню. Зонная «баня» оказалась интересным заведением: увидев после длительного этапа «свободное» мыло и обрадовавшись (гигиена – неотъемлемая часть свободы, в бане ты не «сидишь», то есть не чувствуешь себя заключенным), я хорошенько намылил голову, но тут обнаружил, что вода из крана больше не течет. Рядом не было никого, кто мог бы мне помочь: обычно баня бывала только по субботам, а мы прибыли в четверг, стояла жара, и нужды в горячей воде не было – но в бане-то без воды не обойтись! Не найдя другого выхода, я обмотался каким-то куском ткани, вышел во двор просить помощи и остановил первого же встречного. Тот объяснил мне, что в кране воды нет и никогда не бывало, что вода налита в большую бочку, стоящую в так называемом предбаннике, и я должен оттуда набрать в таз запас воды и затем небольшой деревянной черпалкой, именуемой «шайкой», одной рукой лить себе на голову, а второй осуществлять другие операции. (Это было не очень-то удобно, однако ощущение вожделенной чистоты преобладало над всем.) Пока я искал большую бочку и воду, человек, оказавший мне помощь, успел с заметным латышским акцентом, удлиняя гласные и делая резкое ударение то на первой, то на второй море (на короткой части длинного слога), рассказать мне очень смешной анекдот про баню. Этим человеком был Дайнис Лисманис, предатель, социал-демократ, банщик, киномеханик, нордический тип, истинный ариец и отличный семьянин – как дополнил он сам свою характеристику, наподобие рассказчика известного писателя-чекиста Юлиана Семенова, автора сценария популярнейшего советского телесериала «Семнадцать мгновений весны». Дайнис Лисманис всегда был в хорошем настроении. Никто не знает, как это ему удавалось в политическом лагере, однако факт, что удавалось: хмурым и понурым его никто не видел. Он и вокруг себя создавал такую же легкую и веселую атмосферу. Жора полагал, что это «публичная маска» европейца, Рафик относился к Дайнису как к поверхностному человеку (в шутку говорил о нем: «Если бы не его подчеркнуто европейская внешность, я засомневался бы, не Лисманишвили, Лисманидзе или Лисманаури ли он!»), Джони считал Лисманиса «человеком с приветом», Генрих – «безадресно счастливым», Боря Манилович находил его, как и всех балтийцев, «естественным» антисемитом, а полный антипод Дайниса, «несмеянный» Миша Поляков, многократно говорил, что было бы интересно выпить с ним «до дна». Были и другие мнения: Янков смотрел на Лисманиса как на человека, отвергающего общесоюзную борьбу за демократию, и с подозрением, однако часто беседовал с ним о «Фаусте» (Гете был богом Лисманиса, немецкий он, конечно же, знал бегло и выдавал довольно-таки большие цитаты из «Фауста»; шутил, что Гете – Бог-отец, Шиллер – Святой Дух, а Томас Манн – Сын). Украинцы сторонились Лисманиса, его вечная улыбка им казалась насмешливой, а в нескрываемом Дайнисом презрении к русским они видели антиславянскую выходку (по их общему мнению, ненавидеть русских, то есть «москалей», было привилегией лишь единственных законных наследников Киевской Руси, истинных украинцев).
В отличие от евреев зоны, избегавших по субботам деятельности любого типа – Гриша Фельдман, например, с самокруткой в зубах (в другие дни недели он готовил себе запас на субботу) и со спичками в руках бегал за всеми и просил прикурить, – для Дайниса день величия наступал именно в субботу.
В субботу устанавливалось его двойное господство на двух островах свободы – в бане и в клубе-столовой, где Дайнис демонстрировал «новый» фильм. Киноленты, попадавшие в зону, почти никогда не бывали новыми. Фильм служил нашему политическому исправлению и перевоспитанию, поэтому он бывал идейно выдержанным и, как правило, посвящался либо товарищу Ленину, либо товарищу Сталину, либо обоим товарищам вместе или же другим верным товарищам этих товарищей, например Железному Феликсу, «интеллектуалу» Фрунзе или всесоюзному старосте Калинину.
Не знаю почему, однако мне выпала судьба случайно встречать или быть в близких отношениях с людьми кино: один из моих самых любимых друзей – киновед; в Тбилиси, на Кутаисской улице, я неожиданно столкнулся с Робертом Редфордом (хотелось бы знать, что ему было там делать, может, запчасть для машины искал?); в Анжи на званом обеде библиотекарей я познакомился с Анни Жирардо, которой прочел короткую, но содержательную лекцию о хачапури (я помнил, что до этого в советской передаче, когда французская актриса упомянула хачапури, у ведущего почему-то испортилось настроение); в Москве, в коридоре гостиницы «Россия», я столкнулся с итальянским режиссером Этторе Сколой и Джиной Лоллобриджидой, которая была уже в возрасте, однако зрителей тем не менее леденила, как Медуза Горгона; рейсом Москва – Тбилиси я летел вместе с Лидией Федосеевой-Шукшиной, не давая ей отдышаться, объяснял особенности прозы Шукшина; в международном купе поезда Ташкент – Москва играл в «дурачка» с уже «Штирлицем» – Вячеславом Тихоновым; в Санта-Монике в лифте сталкивался с «ненарисованной» и усталой Шэрон Стоун, которой «было достаточно для Голландии» (так ответил первый и последний президент СССР Михаил Горбачов на вопрос голландского журналиста, сколько в Союзе сталось ядерных боеголовок); курил сигарету вместе с Антонио Бандерасом у входа в студию «Уорнер Бразерс» и такой отпустил комплимент проходившей мимо Кэтрин Зете-Джонс, что вполне мог «заработать» статью за сексуальные притязания. Бандерасу пришлось разъяснять, что кавказец есть кавказец (один «кавказец» означает представителя белой расы, и потому Бандерас употребил термин «двойной кавказец») и для нас комплимент красивой женщине равнозначен приветствию типа «хэллоу».
Из всех этих встреч, которыми я хвалюсь, только Джина Лоллобриджида и Вячеслав Тихонов составляли мое богатство до того, как я попал в политический лагерь, все остальные произошли после. С Лисманисом я, конечно же, заговорил о красивейшей Джине; хвастаться близким знакомством с разведчиком Исаевым-Штирлицем не было бы хорошим тоном в беседе с честным латвийским националистом. Тогда мы не знали слово, которое сейчас легко описывает состояние Дайниса: он был настоящим «фаном» кино, в особенности итальянского. Я только упомянул имя Джины Лоллобриджиды, как Лисманис заволновался.
– Знаешь ли ты, мой грузинский друг, что Лоллобриджида – самая американская итальянская актриса, даже больше, чем София Лорен? Лоллобриджида обладала самым значимым именем в итальянском, да и не только в итальянском, но и в мировом кино пятидесятых и начала шестидесятых годов! И знаешь ли ты, какой это был период для итальянского кино? Знаешь ли ты, что она играла вместе с такими гигантами, какими были Берт Ланкастер, Юл Бриннер, Фрэнк Синатра, сэр Алек Гиннесс?
– Я знаю лишь то, что женщины такой красоты лично, так сказать, «в жизни» не видел никогда, – заявил я и принялся в тысячный раз рассказывать, как столкнулся со всей шумной делегацией итальянцев в коридоре московской гостиницы «Россия» в 1975 году, когда Джине Лоллобриджиде было около 50 лет.
– Известно ли тебе, Леван (Leevan, с ударением на первом «е»), что в 1947 году Джина участвовала в конкурсе красоты «Мисс Италия»?
– Нет, я этого не знал, однако представляю, с каким она триумфом победила, ведь тогда ей должно было быть 20 лет?!
– Не удалось победить! Да, не удалось! Победила другая – Лючия Бозе («Нет мира под оливами» Джузеппе де Сантиса, «Смерть велосипедиста» Хуана Антонио Бардема), и на второе место вышла Джанна Мария Канале (ее, между прочим, сравнивали с Авой Гарднер), Лоллобриджида была только третьей! Поди верь после этого конкурсам красоты! Мы с тобой признали бы красоту и Лучии Бозе – но Джина?!
Лисманис фильмы смотрел из будки киномеханика, порой делая вслух неожиданные комментарии, из-за чего часть заключенных возмущалась, а другая часть изрядно веселилась. Например, во время демонстрации советского пропагандистского шедевра «Жди меня» с супругой Константина Симонова Валентиной Серовой в главной роли при первом же появлении актрисы Лисманис приостановил демонстрацию фильма и объявил:
– Перед вами именуемая советской Мэрилин Монро белокурая красавица Валентина Васильевна Серова, секс-символ российского экрана тридцатых-сороковых годов, любимейшая актриса Сталина, которую вождь народов мира и большой друг кино (вместе с супругой Чкалова) на званых обедах сажал рядом с собой, так как она была вдовой отличившегося на испанской войне пилота Анатолия Серова. В дальнейшем эта актриса была женой негодяя (Папаян, не обижайся) Константина Симонова, что, однако, не помешало ей завести роман с генералом, а в будущем маршалом Константином Константиновичем Рокоссовским. Эта любовная история приняла такой размах, что, говорят, на одном приеме товарищ Сталин спросил генерала Рокоссовского: «Не знаешь ли ты, товарищ Рокоссовский, чья жена актриса Серова?» Рокоссовский с трудом выговорил, что поэта Симонова, и вождь будто бы сказал: «И мне так кажется». После этого будущий маршал перестал знаться со своей возлюбленной. Актриса спилась и скончалась в 1975 году, Симонов не прервал своего отдыха в Кисловодске и ограничился тем, что прислал розы. В последний путь легенду советского кино провожали три человека, в том числе ее дочь Мария Симонова. Продолжим показ фильма, спасибо за внимание, друзья.
Лисманис, как правило, делал ужасные комментарии, демонстрируя такие бессмертные советские шедевры, как: «Человек с ружьем», «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», ставшие классикой ленинианы, однако делались эти комментарии принципиально на латышском языке, и Лисманис всегда мог сказать, что говорил о мастерстве артистов, исполняющих роль Ленина. Иногда на шутки Лисманиса откликались и грузины, в их комментариях по-грузински фигурировали такие безобидные оценки, как «мерзавец», «негодяй», «подонок», «остолоп» и др. В этом отношении не отставали от нас и армяне, выкрикивавшие несколько красивых фраз на языке бессмертного Григола Нарекаци. Так что демонстрация Лисманисом славных шедевров советской пропаганды под видом художественных фильмов проходила весело.
Как-то раз произошло нечто невообразимое: на субботний кинопоказ привезли настоящее кино – «Осеннюю сонату» Ингмара Бергмана с участием Ингрид Бергман и Лив Ульман. По-моему, до этого фильм показали в кинотеатре «свободному» зрителю, которому он активно не понравился, и в виде наказания его подбросили к нам в лагерь – нате, мол, вам ваш любимый Запад и его непонятный шедевр. Рассказывающий о драматических взаимоотношениях матери с дочерью, довольно сложный и замкнутый в пространстве фильм не слишком понравился заключенным, однако Лисманис часто приостанавливал показ, заостряя внимание на мастерстве неизменного оператора двадцати фильмов Ингмара Бергмана Свена Нюквиста. Лисманис был настоящим художником, он подмечал такие детали, что знаменитый Нюквист с удовольствием взял бы его к себе в ассистенты. Однажды нас настолько уважили, что кроме художественного фильма показали и киножурнал. Лисманис заранее предупредил нас, что это не кино, а документальная хроника, после которой еще будет фильм. В этой короткометражной ленте (надо помнить, что все это происходило в эпоху перестройки и в разгар гласности) показывались уникальные кадры, десятилетиями скрываемые от всего мира как советскими коммунистами, так и западными демократами. В общем, там было показано, как англичане сразу по окончании второй мировой войны передали Советскому Союзу попавших в их оккупационную зону пленных. Лисманис, быстро разобравшись в ситуации, объявил, что слабонервные должны покинуть зал – похоже, нас ждут жуткие кадры. Этот комментарий пригвоздил к месту даже тех, кто собирался пропустить журнал и выйти покурить.
На экране показался очень высоко, метров на сто, возвышавшийся над рекой мост. Снято было очень издалека, и сразу не все можно было разобрать, но, как только камера приблизилась, показались какие-то точки, летящие с моста вниз. Когда кадр увеличился, стало ясно, что эти точки – люди, которые по своей воле прыгают в реку, навстречу своей смерти. На видавшем виды экране клуба-столовой ЖХ-385 / 3–5 с моста в глубокое ущелье прыгали советские пленные, лишь бы не попасть в руки к «своим» – среди них были женщины и дети. Основная масса людей пыталась вернуться назад, однако англичане встречали их огнем и убивали на месте. На мосту творилась ужасная трагедия – и это спустя всего несколько месяцев после окончания самой жестокой в истории человечества войны! Попавших в оккупационную зону британцев советских пленных впереди ждали ГУЛАГ и гибель, дорогу назад отрезали пули союзников, а внизу, в глубоком ущелье, ждала мгновенная смерть. Вдруг на экране показался человечек с поднятыми руками, бегущий в сторону русских, камера засняла его крупным планом: радостный человечек, странно размахивая руками и что-то крича, бежал к своим.
Внезапно клуб-столовую потряс нечеловеческий рев:
– Лисманис, останови кино! Не-е-ет! Не-е-ет! Лисманис, останови!
Растерянный Лисманис действительно «остановил кино», и заключенный Тимин, маленький человек, незаметный, никогда до этого не произносивший ни слова, обратился к застывшему на экране изображению:
– Куда прешь, дуралей?! Ведь это я, ребята! Ведь это я бегу домой, чтобы сорок лет в ГУЛАГе задыхаться!
С экрана на него и на всех нас глядел молодой Тимин, он улыбался и не понимал, чего было нужно от него спустя сорок лет его собственной, исстрадавшейся в ГУЛАГе сущности. Лисманис выключил проектор, между тем разнесся слух, что на экране Тимин, и вся зона ворвалась в клуб-столовую, среди них были ее начальник, майор Шалин, дпнк Сурайкин, руководитель воспитательных работ лейтенант Арапов, надзиратели Трифонов, Киселев и Тримазкин и все без исключения заключенные, даже Аркадий Дудкин, который, если кино было не о взятии Берлина или водружении знамени на Рейхстаге, на сеанс не ходил.
– Лисманис, давай Тимина! – приказал Шалин, и Лисманис заново пустил фильм точно с того места, когда от остановившейся на мосту массы отделилась маленькая точка, потом постепенно увеличивавшаяся и превращавшаяся в достоверного Тимина. Бежал и бежал радостный Тимин, бежал к своей Родине, которую он так жаждал видеть, к двадцатипятилетнему приговору, к которому уже в ГУЛАГе добавилось еще двадцать лет, бежал, так как думал, что в конце концов ему простят службу в армии Власова или по крайней мере заговорят с ним по-русски. Начальство зоны без труда узнало Тимина, и все, начиная с Шалина, кончая Трифоновым, разразились гомерическим хохотом, за ними последовали и некоторые заключенные. Хорошее зрелище представляла зал, где у одной части зрителей горе сжимало сердце, а другие смеялись от всей души. Бедный Тимин сначала попытался было рассмеяться, как другие, однако у него это не получилось, потом вдруг он упал в обморок, и мы, грузины и армяне, вынесли его на воздух, где местный эскулап Арнольд Андерсон привел его в чувство с помощью своего ноухау (из несекретных ингредиентов туда входила настойка подорожника и мяты, а все прочие автором советских поливитаминов тщательно скрывались).
– Вот вам и славный Уинстон Черчилль! – воскликнул Жора Хомизури. – Ведь писал об этом Александр Исаевич, а я все же считал, что он преувеличивает.
– Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, – поправил его всезнающий Вадим Янков, – лауреат Нобелевской премии 1953 года, между прочим, в области литературы.
– Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, – довел дело до конца Миша Поляков, – самый большой демократ XX века, великий политик всех времен (к слову говоря, пройдет время, и, по проведенному Би-би-си в 2002 году авторитетному опросу, соотечественники посчитают его величайшим британцем и более значимым англичанином, чем Шекспир и Ньютон).
– Нет, тогда Черчилль уже не был премьером, им был Клемент Ричард Эттли, ведь лейбористы сенсационно победили на выборах 1945 года, – вызвался спасать мировую легенду Боря Манилович.
– Да, но Боря, дорогой, решение о передаче оказавшихся в британской зоне советских пленных России было принято именно при премьерстве Черчилля, в феврале 1945 года, на Ялтинской конференции, – напомнил земляку горькую правду Миша Поляков, – так что за трагедию почти двух миллионов подобных Тимину людей вместе с неграмотным, грубым, злым ишаком дядей Джо ответ несут и пухленький нобелиант добренький дядя Черчилль, и не менее добрый дядя Сэм – симпатичный Франклин Делано Рузвельт, – и весь благородный, демократичный и человеколюбивый Запад.
– Когда сами сядут, тогда и поймут всё, – напомнил простодушному Западу предсказание Солженицына Жора.
– Когда над Парижем водрузят красное знамя, – не пощадил мировой столицы Боря.
– Им красного цвета и в собственном флаге хватит, уж очень они с коммунистами цацкаются, – не одобрил толерантного отношения французов к коммунистам Янков.
– Как им быть, если во время войны по-человечески вели себя лишь католическая церковь и коммунисты? – заступился я за любимых мною с детства французов.
– Пусть выбирают церковь, – потребовал Янков.
Из клуба-столовой вышел Лисманис и заявил:
– Господин Поляков объясняет проникновение сегодняшнего киножурнала в политическую зону «всеобщим русским бардаком», я же убежден, что советским коммунистам остается максимум три-четыре года. Не пойму, чего эти идиоты – Шалин и состав – смеются, вскоре им в Барашеве друг друга стеречь придется. Сперва развалится Советский Союз, затем все мировое коммунистическое движение – все коммунистические партии мира, которые кормит Кремль.
– Апокалиптическая картина, – не смог скрыть наслаждения предстоящей трагедией коммунистов мира Янков. – Из трех коммунистических партий Индии будут упразднены все три!
– Китаю, Северной Корее и Кубе не грозит ничего, они и следующее тысячелетие с коммунизмом встретят, – пророчествовал Жора. – Однако компартиям Франции и особенно Италии грозит исчезновение, скоро перестанут выходить «Л» Юманите» и «Унита».
– Не забудь «Морнинг стар», Жора, дорогой, третью после «Правды» и «Жермин Жибао» газету в мире, – лягнул из уважения к Тимину английских товарищей-коммунистов Вадим Янков.
К сожалению, не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Дайниса Лисманиса, и не ведаю, что случилось с главным героем этой истории, но эпизод, в котором неожиданно «встретились» экранный Тимин с Тиминым-зэком и участие в этой встрече Лисманиса, осветил странным, непривычным для нас светом образ Запада. Безупречный до той поры и почти идеальный, он для меня сделался реальным, настоящим, и я увидел, что и в нем тоже есть и могут быть изъяны.