Тбилиси. Улица Ведзинская, 17. 1983 год. 23 июня, шесть часов утра. Дома нас трое: моя жена Инга, Дато и я. Все спим. У дома две лестницы: одна поднимается на общую с нашими ближайшими соседями Яшвили площадку, вторая – на площадку семьи Кочорадзе. На эту лестницу выходит наше окно, под которым чувствуется какое-то движение, и этот шум будит меня. Из окна видны лестница Кочорадзе и на ней силуэты нескольких мужчин серьезного вида. Быстро одеваюсь и бужу жену. Тем временем раздается осторожный стук в нашу дверь. Пытаюсь разбудить Дато.
Это непростое дело. Вчера ночью он пришел поздно, спит крепко, да и вообще не очень-то любит рано пробуждаться. Как только он открывает глаза, на мои слова: «Давид, вставай!» – я произношу волшебное слово: «Пришли» – и он все понимает. Я открываю дверь, и в нашу квартиру врываются человек шесть, еще столько же «укрепляют» лестницу. С момента моего пробуждения до этого вторжения прошло около двадцати секунд. Молниеносность и прозаический, деловой характер происходящего переносят предметы и явления в нереальный мир. Случилось то, чего мы, как смерти, ожидали много лет, и для нас с братом началась жизнь после смерти. Госбезопасность Грузии провела межу, рассекла нашу жизнь, разделив ее надвое – до и после шести часов утра 23 июня 1983 года.
Незваными гостями руководит полковник Герсамия, которого я уже знал, побывав у него на допросе. Мировая история хранит память о знаменитых братьях: Гае и Тиберии Гракх, Якобе и Вильгельме Гримм, Огюсте-Мари-Луи-Никола и Луи-Жане Люмьер, Джордже и Андрии Баланчивадзе, Кеннеди… Грузинская общественность знает братьев Герсамия. В Советской Грузии у них был небольшой семейный бизнес: один брат работал в КГБ, а второй был судьей. Один брат арестовывал, а другой выносил приговор и был любителем «расстрельной» статьи – и никакого «конфликта интересов». Оба брата до последней минуты жизни всенародно хвастались, что вместе, рука об руку, арестовывали и расстреливали людей и что, будь у них такая возможность, снова арестовывали бы и расстреливали бы. Исполнив свой «долг», они, так же, рука об руку, гордо отправились на тот свет. Пик их «славной работы» пришелся на восьмидесятые годы XX века.
Такой вот добрый дух залетел к нам в семью утром 23 июня 1983 года, предъявив ордер на обыск и представив нам двух понятых. Об этих субъектах – отдельный разговор. Эти двое, проживающие в далеком от нас районе Сабуртало, независимо друг от друга, случайно в шесть часов утра «гуляли» себе в окрестностях Мтацминды, и опергруппа КГБ «попросила» их присутствовать при обыске.
Именно потому, что мы ждали ареста и незваных гостей как смерти и дальнейшей жизненной перспективы уже не различали, появление гэбэшников и то обстоятельство, что мы все-таки живы, очень развеселило нас с братом. Потрясение и страх прошли, постепенно прибавилось смелости и чувства собственного достоинства перед людьми, которые с нашей точки зрения были весьма далеки от чести и правды, так как само их дело было омерзительным.
Обыск еще шел, когда забрали Дато. «Гости» два часа рылись в книгах, однако безрезультатно, так как не обнаружили ничего (разве могли мы в ожидании ареста держать дома вещественные доказательства?). Через некоторое время, когда в нашем доме все же нашли «страшные» книги – например, «Змеиную кожу» Григола Робакидзе и описанное Ираклием Абашидзе путешествие Хрущева по Индии, показавшиеся сталинисту Герсамия антисоветскими, – я рассмеялся, и полковник очень рассердился.
– Чего смеешься? До смеха ли вам, братьям? – должно быть, он сравнивал про себя нас, недостойных братьев, с «достойными братьями Герсамия».
– А что, и смеяться нельзя? Неужто мне пристало просить разрешения у человека, которому книга Ираклия Абашидзе кажется антисоветской? – веселился я.
– Ты давай одевайся и изволь следовать за нами, – заявил полковник с таким выражением лица, значение которого понять было вовсе не трудно – этакий модернизированный финал басни Жана-Пьера Флориана: «Хорошо смеется тот, кто арестовывает последним».
Дато до вечера держали в кабинете начальника сыскного отделения КГБ в присутствии хозяина этого помещения Александра Мирианашвили, следователя Гии Цинцадзе и некого русского чекиста из Перми. В восемь часов вечера моего брата отвели вниз, в камеру, где сидели двое. Один из них был молодой парень, арестованный по нашумевшему тогда на весь Советский Союз «Делу евреев». Весной 1983 года в СССР арестовали значительное количество еврейских дельцов, распространив о них при этом фантастические слухи, будто бы те вывезли в Израиль все советское золото. Благодаря этой истории сознание тогдашнего общества обогатилось новыми перлами антисемитско-чекистского фольклора. Другой сокамерник Дато оказался рецидивистом, уже отсидевшим девять лет, и рассказывал, что это не он, а его сообщник отрезал голову третьему их «компаньону». Впоследствии этот господин оказался в одной камере и с Джони Лашкарашвили. Пребывание в изоляторе КГБ подобного криминального элемента выглядело по меньшей мере странным, и Дато, несмотря на молодость, сразу его «раскусил». В камере Дато взялся за традиционную грузинскую деятельность – просвещение: начал читать курс лекции по истории Грузии (в аналогичной ситуации я читал курс латыни и греческой мифологии).
Началась серия ежедневных допросов, окончательно огорчившая Комитет государственной безопасности: целая когорта следователей в течение шести месяцев не смогла получить ответа ни на один вопрос по делу Давида Бердзенишвили. Дато самовольно и мужественно пользовался правом, предоставить которое заключенному государство удосужилось лишь двадцать лет спустя, – правом на молчание. Мой брат впоследствии никогда не хвастался тем, что, мол, он человек бесстрашный и шесть месяцев КГБ не мог заставить его говорить!
Дато являлся на все допросы, однако при этом отвечал лишь на два вопроса:
– Собираетесь ли вы давать показания?
– Нет.
– Вы можете объяснить, почему не собираетесь давать показаний?
– Нет.
Однажды, когда уже было махнувший на все рукой следователь для вида спросил Дато, нет ли у него чего-нибудь нового, Дато ответил положительно – есть. Следователь засуетился, подал ему сигарету, аккуратно вытер стол, взялся за ручку, чтобы записать «новость», то есть показания… И Дато «признался» в том, что… у него болит зуб. Как говорит Дато, в тот момент он увидел подлинное лицо обычно вежливого, «добренького» сотрудника ГБ.
Своему сокамернику-рецидивисту Дато устроил простое тестирование: рассказал ему вымышленную историю, и, когда на допросе у следователя столкнулся с этим блефом, то последние его сомнения по этому поводу испарились. Комитетчикам пришлось убрать своего доносчика из камеры, после чего тот, вероятно, и попал к Джони Лашкарашвили. До того ни он, ни Дато не спали десять дней. Вот так одинаково жестоко поступал Комитет безопасности и с заключенными, и с собственной агентурой, когда, бывало, последнего (какое точное слово!) ненароком расшифровывал остроумный и рискованный арестант.
Этап, то есть пересылку, мы все, учредители Республиканской партии – Вахтанг Дзабирадзе, Вахтанг Шония, Леван и Давид Бердзенишвили – до ростовской тюрьмы прошли вместе. После Ростова мы расстались: обоих Вахтангов отправили в Пермь, а нас в Дубравлаг, в Мордовию. По прибытии в Барашево мной овладели чувства старшего брата, ответственного за младшего. Основной целью для меня сделалось оградить молодого и мятежного Дато от опасных инцидентов, однако достичь серьезного успеха в этом деле не удалось.
Работать в пошивочном цехе заключенные начинали в семь часов утра и кончали в четыре вечера. Мы определяли время по обеду, который бывал в час дня, и старались к этому моменту выполнить дневную норму. Это давало нам возможность использовать послеобеденное время для подготовки себя к будущей свободе: написанию писем, чтению книг, уединению (хотя и весьма иллюзорному) и размышлениям. Некоторым заключенным цех казался настоящим адом, так как профессия портного-моториста требует определенных навыков, и для людей, которых Бог не наделил подобным талантом, справиться со швейной машинкой было сложнейшим делом. В нашей зоне по этой причине особенно страдал Жора Хомизури, ненавидевший и швейную машинку, и цех, и процесс коллективного труда. По его мнению, шитье рукавиц, эту неслыханную жестокость, этот подлинный ужас, злокозненные чекисты вменили в обязанность заключенным диссидентам в отместку за проведенные теми дни и годы за пишущей машинкой.
– Машина за машину – вот в чем их продуманная и коварная концепция, – доказывал нам Жора. – Должно быть, эта мрачная идея зародилась в голове Берии. Даже Сталин не смог бы придумать такого! – не щадил соотечественников Хомизури.
С самого начала цех и шитье пришлись Дато не по душе, и он заявил мне, что не сможет этому научиться, так что «придется тебе сдавать продукцию вместо меня, иначе весь свой срок я буду отбывать в шизо». Однако затем Дато присмотрелся к опытным портным, научился у Полякова сосредоточенному молчанию, у Папаяна – швейным хитростям, у Анаденко – организации труда, у Бутова – секрету пришивания «пальца» и сделался заправским портным-мотористом.
Дато шил очень быстро. Наши асы (Бутов, Анаденко, Папаян) к полудню успевали сшить до ста пар рукавиц, часто я тоже оказывался в их числе, однако Дато бил все рекорды и сдавал норму в одиннадцать часов. Как объяснял он сам, возможно, его продукция и не была образцового качества («Я шил на грани брака», – заявил он недавно), однако соответствовала стандарту. Как-то раз, когда Дато превзошел самого себя, значительно улучшив свой же рекорд, и в десять пятнадцать утра закончил трудиться в цеху, бывший рекордсмен цеха одесский диссидент Петр Бутов подал в администрацию лагеря письменную жалобу на то, что Бердзенишвили-младший сдает в пошивочный цех некачественную продукцию. Бутов был настоящим советским диссидентом: он признавал советские законы, и ему было небезразлично, халтурил или старался на благо страны тот или иной заключенный. (Надо сказать, что рядом с нами, то есть в женской политической зоне ЖХ-385 / 3–4, женщины занимались тем же делом и, как пишет известная русская поэтесса и диссидентка Ирина Ратушинская в книге «Фея серой надежды», качество продукции волновало и их, так как сшитыми нами всеми рукавицами пользовались не чекисты, а обычные строители.) Как всякий уважающий себя и других заключенный, Петр Бутов вручил Дато копию своей жалобы – действуя открыто и, как считал сам, честно.
Этот неожиданный поступок Бутова привел в замешательство барашевских политзаключенных. «Демократы» разделились надвое. Одна часть, руководимая Анаденко, оправдывала действия Бутова; другая толковала их как донос одного заключенного на другого и считала это аморальным и недопустимым. Второй группой, стоящей на страже морального кодекса заключенного, руководил старейшина Христианской федерации народов Южного Кавказа Георгий Хомизури. Жора придерживался жестких позиций. В своей речи он упомянул Некрасова, переиначив его знаменитые строки «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», которые в Жориной редакции зазвучали так: «Чекистом можешь ты не быть, но стукачом ты быть обязан». Бутов в «экспромте» Хомизури увидел страшное для себя оскорбление и надолго рассорился со всеми нами. В барашевском грузинском языке это явление нашло должное отражение: Джони Лашкарашвили предложил неологизм «побутовался».
Одесский диссидент, радетель самой крупной подпольной антисоветской библиотеки Петр Бутов не подозревал, на какую плодородную почву пало деструктивное семя его заявления. Руководство зоны и без того косо смотрело на Дато – мы это почувствовали сразу, еще по прибытии в зону. На местную администрацию влиял КГБ СССР, который не мог простить Дато, что в сыскном изоляторе в течение шести месяцев он издевался над следователем и не давал показаний. Кстати, представители госбезопасности Грузии навестили нас и в Барашеве, «тепло нас приветствовали» и, чтобы у нас не оставалось каких-либо иллюзий, открыто пригрозили, что наше дело «так» не кончится: «Горбачев и Шеварднадзе приходят и уходят, а КГБ был, есть и будет», – предупреждали они. Гэбэшники крайне редко гостил в зоне, такая честь выпадала лишь единицам, и потому наша «цена» в политическом лагере немедленно возросла. (В дальнейшем КГБ своим посещением почтил и петербуржца Мишу Полякова.) Именно чекисты разъяснили начальнику зоны майору Шалину что, несмотря на сравнительно скромное наказание, основоположники Республиканской партии Грузии, «особенно младший брат», – весьма опасный народ и заслуживают специального строгого надзора и внимания.
Администрация зоны отреагировала на необычную корреспонденцию Бутова и подключила к делу Флора Васильевича.
Флор Васильевич был вольным человеком. Тем не менее он годами, не двигаясь с места, сидел в пошивочном цехе, как арестант. У него было также Богом дарованное право, с годами постепенно переросшее в долг: каждым вечером покидать зону, покупать бутылку карбидной водки, входить в однокомнатную темницу стоявшего за воротами нашего лагеря дома, выпивать в одиночку в два приема пол-литра водки, закусывать половиной соленого огурца и задаваться вопросом о смысле жизни… А затем засыпать за столом, чтобы на следующее утро его, как и зэков, радио разбудило сочиненным в 1943-м композитором Александровым и поэтами Михалковым и Эль-Регистаном (и отредактированным в 1977-м тем же Михалковым) неусыпным врагом сладкого Морфея, неумолимо мажорным гимном. (Новая редакция этого замечательного текста выразилась в том, что автор «Дяди Степы» и отец двух кинорежиссеров изъял из него имя Сталина.)
Просыпаясь, Флор Васильевич съедал остававшуюся половину соленого огурца и направлялся прямиком в зону, чтобы вместе с заключенными умыться в общей умывальне и в половине седьмого опять же вместе с заключенными, выпить «наркомовского» чаю, то есть слегка подкрашенного заваркой кипятка, и не пропустить дармовой утренней трапезы. Флор Васильевич завтракал, обедал и ужинал вместе с нами, носил полагающуюся нам одежду, такие же сапоги и портянки, тем самым сберегая «большие» деньги, на которые покупал предметы каждодневной необходимости: махорку, спички и водку. Безусловно, Флор Васильевич был счастливым человеком: он настолько правильно построил свою жизнь, что у него не было недостатка ни в еде, ни в выпивке, ни в общении с интересными людьми, ни в совершенно достаточной для него свободе и ни в мучительных размышлениях о смысле существования.
Флор Васильевич в лагере ЖХ 385 / 3–5 был руководителем отдела технического контроля – ОТК. Мы, заключенные, шили рукавицы для строительства, а Флор Васильевич проверял их качество. Для этого он смотрел, был ли шаг иглы швейной машинки на допустимом расстоянии от краев (чем длиннее этот шаг, тем быстрее шьется каждая рукавица), соблюдено ли расстояние между двумя параллельными швами в допустимых нормах, правильно ли нашит резиновый наладонник и как пришит «большой палец». Из пачки рукавиц Флор Васильевич выбирал три-четыре пары, линейкой измерял все нуждающиеся в проверке параметры изделий, не находил брака, ставил печать и переходил к следующей пачке. Если же обнаруживался брак, то вся пачка не принималась. В этом и заключалась вся работа Флора Васильевича.
На третий день после заявления Бутова Флор Васильевич тщательно изучил сданную Дато продукцию и забраковал ее. Я со своей швейной машинкой занимал в цеху стратегически важное место, откуда мне были видны и Дато, и мастер размоточной машины Дмитро Мазур, и шаблонный цех, и Флор Васильевич. Как только Флор Васильевич забраковал продукцию Дато, бросив рукавицы на пол, я, испугавшись, как бы Дато не кинулся на него и своим несдержанным поведением не наломал дров, сам поспешил в отдел технического контроля.
– В чем дело, Флор Васильевич? – как можно спокойнее и вежливее спросил я.
– Очень хорошо, что пришли вы, а не ваш брат, – обрадовался Флор Васильевич, понимая, что с Дато у него состоялся бы нелегкий разговор.
– Что ему надо? – спросил, появившись вдруг, Дато. Вокруг собрались заключенные.
– Ты не вмешивайся, Дато, – сказал я брату, – я сам тихо и спокойно улажу это дело.
– Качество сшитых осужденным Бердзенишвили рукавиц не соответствует установленным нормам, – выдал Флор фразу, которую, видимо, зубрил весь вечер, – поэтому я этой продукции не приму.
Расчет администрации был простым: Флор не принял бы сшитых Дато рукавиц ни сегодня, ни завтра – никогда. За невыполнение нормы Дато лишили бы «ларька», затем – права встречаться с близкими, посадили бы его в шизо, оттуда перевели бы в «бур» и, наконец, прибавили бы новый срок. Весь этот план был ясно начертан на лице Флора.
– Зачем вы это делаете, Флор Васильевич, ведь мой брат – почти ребенок, разве у вас самого детей нет? – повысил я голос.
– Качество сшитых осужденным Бердзенишвили рукавиц не соответствует установленным нормам, – повторил Флор звенящим голосом.
– А я говорю, что продукция моего брата соответствует нормам, – сказал я, и собственный голос не понравился мне самому – такой кавказской сталью он отдавал.
– Вот, посмотри, – всучил мне Флор сшитую Дато рукавицу, два шва которой шли не совсем параллельно.
– Каково допустимое расстояние между этими строчками? – спросил я.
– От двух до пяти миллиметров, – с победоносным видом доложил Флор.
– Одолжи-ка линейку, Флор Васильевич.
– Пожалуйста, – обрадовался Флор, так как разговор с детей и морали перешел на технические детали, а тут он чувствовал себя как рыба в воде.
Флор принес линейку, измерил. Затем взял другую рукавицу. Снова измерил. Принялся за третью. Полчаса измерял Флор рукавицы, искал явный брак. На наших глазах происходило невообразимое: все изготовленные Дато рукавицы, из которых ни одна не была сшита на первый взгляд правильно, укладывались в допустимые нормы.
У меня отлегло от сердца: не смогут добавить Дато наказание – КГБ бессилен! Мы с братом вняли напутствию нашего отца, высказанному на суде и при этом заслужившему негодование судьи: «Постарайтесь, чтобы вам не добавили срок!» Вот мы и постарались!
Ситуация разрешилась. И, когда уже все посчитали, что инцидент исчерпан, я собрал все, как выяснилось, правильно сшитые Дато рукавицы, сделал большущий, тяжелый ком и обрушил его Флору Васильевичу на голову – в прямом смысле этого слова, без всяких метафор.
Из цеха меня вывели Поляков и Хомизури. Флор Васильевич побежал в администрацию и тут же накатал жалобу на то, что «старший Бердзенишвили угрожал убить моих детей и ударил сшитой младшим братом продукцией по голове».
Последствия этого инцидента были таковы:
1. Меня лишили права пользоваться «ларьком».
2. Нас с Дато до конца отбытия наказания лишили права требовать канцелярские принадлежности (по два рубля в месяц, на которые можно было купить почтовую марку, конверт, тетрадь, ручку, карандаш или резинку).
3. Флору Васильевичу разъяснили, что его детям ничего не угрожало, тем более что их у него никогда и не было.
4. Пришел Петр Бутов и подарил мне бутылку подсолнечного масла, дескать, тебя лишили права пользоваться «ларьком», так что прими от меня этот скромный взнос. Перед Дато он не извинился.
5. После долгих консультаций Хомизури и Анаденко пришли к компромиссной договоренности: в будущем жалобу, написанную заключенным на заключенного, сначала должен рассмотреть тайный комитет заключенных.
6. Дато начал бесконечно хвастаться, что здорово шьет рукавицы, и это весьма спорное соображение он неоспоренным перенес в следующее тысячелетие.
Мой брат – человек воинственный. По его предложению мы начали бороться и после упорного противостояния добились права писать по-грузински письма из России на родину. Это право, естественно, распространилось и на других. Так появились письма политических заключенных на родных языках.
В колонии строгого режима количество встреч было строго регламентировано: в год одна личная встреча (от одного до трех дней) и две двухчасовые встречи за столом, в присутствии надзирателя. Именно на свидание со мной приехала моя жена, и ей разрешили двухчасовую встречу с нами. По инициативе Дато мы начали бороться за то, чтоб двухчасовая встреча превратилась в четырехчасовую, так как нас было двое и каждому полагалось по два часа. В противном случае мы вообще отказывались от свидания. Мы выиграли и это сражение, хотя я очень боялся, как бы нас вообще не лишили права личной встречи и не заставили Ингу уехать из Барашева, как сделали это с супругой Жоры Хомизури, Ниной Мелкумовой.
Между прочим, моя жена не пропустила ни одной возможности увидеть нас с Дато. Навестить нас приезжали и наша мама, и моя старшая невестка, и моя свояченица, и мой шурин. Как правило, их всех в Барашево привозил мой старший брат Фридон, он же Мамука, он же Форе.
Также в затеянной Дато борьбе мы завоевали право не брать в руки метлу и не подметать территорию зоны, хотя администрация имела право требовать это от заключенных.
Дато борьбой отметил и свой последний день пребывания в лагере: когда его втихаря вывели из цеха и собрались этапом отправить в Тбилиси, он сразился за право попрощаться со мной – и победил.
Год, проведенный моим братом Дато в Барашеве, был временем битв и воинственности. Администрация колонии, записав в его характеристику классическое «не встал на путь исправления», потребовала милицейского надзора над ним. Его, уже отбывшего наказание, лишили права на проживание в Тбилиси и таким образом «благословили» на новые сражения. Именно в этих боях родилась политическая фигура – человек, который самостоятельно от имени маленькой Республиканской партии Грузии баллотировался в небольшом мажоритарном округе города Батуми, победил и стал членом грузинского парламента. Его подпись в числе других избранников народа стоит под Актом независимости Грузии.
Из зоны Дато привезли в столицу Мордовской АССР Саранск и с эскортом из трех офицеров на самолете отправили в Москву. В Лефортове в огромной камере он сидел один. На свободу он вышел в Тбилиси, из изолятора КГБ. К этому моменту он весил 59 килограммов. Дато был такой худой, что пришедшая в гости наша подруга не узнала его и при нем спросила у моей жены, когда освобождается Дато.
В тот самый день, когда в Тбилиси Дато выпустили на свободу, я, несмотря на то что ничего не знал об этом, почувствовал, что это случилось, и в Барашеве (израсходовав весь свой запас) заварил крепкий чай в литровом термосе, приготовил сказочные бутерброды с рыбным паштетом «Волна» и пригласил народ к праздничному столу. Тамадой застолья был Жора Хомизури. Присутствовали Миша Поляков, Гелий Донской, Боря Манилович, Джони Лашкарашвили, Рафик Папаян и Вадим Янков. Петр Бутов пришел без приглашения – и извинился. Для меня очень важным было еще и то, что в тот день, 21 июня 1985 года, и я в некотором роде «освободился» от ответственности за брата, хотя провел в зоне еще полтора года.