Для Шайенов мужчина и женщина – совсем не одно и то же, разница очень большая – побольше, чем между мёртвым и живым, если хотите знать – и, когда они выяснили насчёт моей сестрицы, то обрадовались. К тому же антилопу уже всю съели, а собака ещё не доварилась, и потому все, кто был в палатке, столпились вокруг нас, чтобы удовлетворить своё любопытство.

Кстати, делали они это по-своему тактично – в основном, ограничивались тем, что разглядывали её в упор, некоторые щупали одежду, но к телу никто не прикасался. Мне кажется, если б мы могли понять в эту минуту, что бормочет Падающая Звезда, мы бы обнаружили, что она приносит Кэролайн кучу извинений за то, что дала волю рукам – хотя, как оказалось, и не напрасно. Вообще меня, белого, всегда восхищало, что эти дикари совсем не лишены чувства такта и вовсе не грубы – разве что от невежества.

Ко мне особый интерес проявила, конечно, малышня, Среди прочих был тут и Маленькая Лошадка – тот самый мальчишка, который смотрел за лошадьми. Я сразу пришёлся ему по душе, а он мне, как я уже сказал, не понравился; но я уже тогда был парнем сообразительным – деваться было некуда – иначе я и недели не протянул бы, не говоря уже о том, чтобы дожить до своих ста с лишним лет. Так вот, когда я заметил, что он разглядывает мои ботинки, я тут же сбросил их и протянул ему. Но индейцы обуви боятся, им и подумать страшно о том, чтобы засунуть ноги в эти тесные штуковины,- и он притворился, что не понял.

А тут и собака сварилась, и её сразу же начали делить. Слава Богу, собачонка была маленькая, а едоков много, хотя нам с Кэролайн как гостям досталось по большому куску. Никто не ложился спать, наверно, до полуночи. Я говорю, «наверное», потому что Шайены все время шастали туда-сюда, одни уходили – другие приходили, в палатке появлялись новые лица – заходили поглазеть на нас с сестрой; некоторые, завернувшись в бизоньи шкуры, уснули, а другие толклись тут же рядом, болтали и смеялись (ибо, вопреки мнению белых, нет на свете никого общительнее индейцев, когда они среди своих). ещё несколько часов в жилище продолжалась какая-то возня и всё это время пылал костер: женщины, к примеру, занялись уборкой, а Старая Шкура выкурил четыре или пять трубок с разными дружками. Одним из этих дружков был- кто бы вы думали? – Горб, который, если не считать большой раны на носу, прекрасно выглядел и вполне дружелюбно бормотал что-то нам с Кэролайн. Узнал он нас после вчерашнего или нет – не могу сказать, но вел он себя, по индейским понятиям, очень достойно, в том смысле, что не винил нас за насилиЪ и убийство, которые он учинил накануне.

Ну, а Кэролайн с той самой минуты, как её обследовала Падающая Звезда, сидела на своей шкуре в каком7 то оцепенении и в этом бессознательном состоянии даже съела свою порцию собаки. Старая Шкура больше не обращал на неё никакого внимания. Он не хотел её обидеть, просто ему стало неинтересно.

Время шло, и мало-помалу костер стал гаснуть, потому что Бизонья Лощина перестала подбрасывать в огонь лепёшки. Она улеглась спать – уж кто-кто, а она-то заслужила свой отдых. Утром я обнаружил, что мы с Кэролайн заняли её место рядом с вождём, и ей пришлось передвинуть одного из своих малышей, а тот передвинул следующего, и так все сдвинулись по кругу, словно музыканты в оркестровой яме, а мой поклонник Маленькая Лошадка оказался крайним – ему места не хватило и пришлось уйти к соседям – в типи его брата, а братом-то был никто иной как Горящий Багрянцем.

В конце концов все угомонились и только мы с сестрой сидели, глядя в догорающий костер, над которым тонкой струйкой вился дымок и уходил вверх, к дырке высоко над головой, где сходились жерди типи, а оттуда улетал в ночь, в черное небо, вернее, не черное, а скорее синее – из-за россыпи золотистых звезд.

Рядом тихо спал Старая Шкура Типи, громадный нос-клюв торчал вертикально вверх, и над ним на кожаном шнурке висел его цилиндр. Слышно было, как сопят спящие, но храпа не было, потому как индейцев с детства приучают не шуметь без нужды. А ещё время от времени с тихим сипом осыпалась, превращаясь в пепел, последняя сгоревшая бизонья лепешка…

Да, все это было похоже на сон, но страх прошёл, по крайней мере у меня – точно. Может, кто-то меня даже осудит за это. Оно, конечно – оказаться вдали от дома, пережить смерть отца и все такое – приятного мало, и Шайен мне вдруг показалось, что не так уж все и безнадежно: в палатке тепло и сухо, а.индейцы, оказывается, не так уж и кровожадны. Раз уж они не причинили нам зла сегодня, с какой стати они станут делать это завтра? Не вижу смысла кормить человека вечером, если хочешь укокошить его утром. Хотя, конечно, как не крути, а это все же краснокожие, а краснокожие – это вам не белые.

– Ну, что скажешь, Кэролайн? – спрашиваю я сестрицу, которая сидит, опустив плечи, подперев голову руками и натянув шляпу так, что уши оттопырились. В полумраке типи мне показалось, что вид у неё довольно. мрачный, и ответ её тоже прозвучал невесело:

– Ничего хорошего, Джек,- говорит она, и пожалуй, громче, чем надо бы: хозяева-то уже спали.- Видал, как они кокнули собачонку? А потом полезли меня лапать, как будто тоже собираются в котёл отправить, хотя я не слышала, чтобы они ели людей. Нет, Джек, боюсь, что от них ничего хорошего не дождешься.- Она поднялась на ноги, кряхтя и постанывая, потому что не так-то это просто – встать после того, как просидишь несколько часов, скрестив ноги на индейский манер.

И тут сестрица моя ещё раз повторила ту же самую фразу – слово в слово почти, я даже не заметил разницы, а разница-то была: «Не жди от них ничего хорошего, Джек» – сказала она и, спотыкаясь, заковыляла на негнущихся ногах к выходу – я думал, она перед сном пошла по нужде, сам-то я решил держаться до утра, потому как не хотел вылазить наружу: боялся собак – они так и шастали вокруг.

В общем, она ушла, и больше я её не видел. Долго не видел. Она пробралась на луг, выкрала из табуна лошадь и ускакала, и прошло много лет, прежде чем я случайно наткнулся на нее, но об этом я ещё расскажу – обо всем по порядку…

Какое-то время я думал, что она потерялась, прогтла без вести, а потом забыл о ней напрочь. Не думаю, что кто-нибудь упрекнет меня в неблагодарности. Может, я бы и услышал стук копь!т, когда она смывалась, но я сразу уснул, потому как, надо вам сказать, ничего на свете нет уютнее и приятнее, чем завернуться в бизонью шкуру – конечно, когда к ней привыкнешь и разберешься, как ею пользоваться. Правда, поначалу она грубовата, стоит колом, как фанера, а шерсть жесткая, как щетка. Но потом, когда согреешься, щетинки прилипают к телу, и кажется, что это твоя собственная шерсть.

Очнулся я утром, на рассвете, оттого, что меня разбудил Маленькая Лошадка. Он знаками показал мне: «Пошли», и я, стряхнув с себя остатки сна, что было совсем нетрудно из-за холодины, которая стояла в эту рань, пошёл за ним на поле, где паслись лошади. За ночь их в табуне явно поубавилось по сравнению с тем, что я видел накануне: ущерб, который нанесла ему Кэролайн, украв одну лошадь, ни в какое сравнение не шёл с тем убытком, который причинили юты, которые пришли после нее, а, может, на сей раз это были Поуни. Так или иначе, а Старой Шкуре Типи и его людям надо было срочно отправляться и попытаться вернуть лошадей, а то так и без табуна можно было остаться.

Маленькая Лошадка уже узнал по каким-то своим таинственным индейским каналам, что Кэролайн сбежала, и сообразил, что я остаюсь и буду жить с племенем, потому как выбирать мне не приходится, и поэтому он разбудил меня, чтобы взять с собой на луг, ибо это была обязанность мальчишек моих лет – каждый день чуть свет отправляться ухаживать за лошадьми. Вот и выходит, что он в тот момент знал обо мне больше, чем я сам, и глядя на меня, ухмылялся, однако, без злорадства и без насмешки, а тем временем мы с ним выбирались из типи, где вповалку дрыхли без задних ног взрослые Шайены. Индейцы – кроме мальчишек – вообще в такую рань без особой нужды не встают.

Снаружи ещё не развиднелось, был зябкий предрассветный час. Я уже три дня не раздевался и столько же не мылся, совсем запаршивел и наслаждался этим своим состоянием. Как сейчас помню – я просто упивался своим ничтожеством. Белый человек всегда так, даже мальчишка: стоит ему оказаться среди краснокожих, не может отделаться от этого чувства. «Какого чёрта? – думает он.- Какая разница? Вокруг одни дикари. Можно не мыться, можно мочиться где попало и все такое». /Гак вот, к чему я это говорю – Шайен, как раз наоборот, каждый день моется в ближайшем ручье. Но если б у них и не было такого правила – было бы какое-нибудь другое, короче говоря, если ты человек – никогда тебе не избавиться от обязанностей.

По пути на луг мы с Маленькой Лошадкой встретили ещё несколько мальчишек лет эдак от восьми до двенадцати, направляющихся по тому же делу, а лошадей после ночных краж осталось так мало, что едва ли хватало на всех пастухов. Оказалось, что наша задача – отвести скакунов на водопой к ручью. После этого мы погнали их на новое пастбище, потому как на старом они съели почти всю траву и вообще, в конце концов, вся земля вокруг, сколько видит глаз, была наша.

Маленькая Лошадка и другие мальчишки без умолку болтали и хихикали – не иначе как надо мной. Кроме меня ни на ком не было штанов, рубашки, ботинок и шляпы, но потом, после того как стреножили вожака, чтобы табун не разбрелся, мы вернулись назад к ручью купаться – о чем я и говорил вам – сбросили с себя все, и ничем, кроме цвета кожи, я от остальных уже не отличался, а потом, когда все вылезли из воды – а вода, кстати, была холодная – жуть! – но если хватит духу залезть, потом согреваешься, да ещё возишься всё время с лошадьми – а индейские мальчишки без конца с ними возятся – так вот, когда вылезли, я все свои манатки тут же поотдавал. Только штаны шерстяные оставил, остальное все раздал и тем самым тут же приобрел кучу Друзей.

Когда мы вернулись в посёлок, все, кому достался от меня подарок, тут же побежали домой и притащили мне взамен всякую индейскую всячину. Вот тут я, наконец, стянул с себя и штаны, и облачился в кожаную набедренную повязку, что дал мне один из мальчишек, а подвязал её ремешком, полученным от другого. ещё я одел мокасины, а грязное жёлтое одеяло я получил от высокого парнишки по имени Младший Медведь – того самого, которому достались мои брюки, Он, кстати, тут же ампутировал им штанины и натянул на ноги по отдельности, как ноговицы, а верх выкинул за ненадобностью. Ботинки тоже никому не приглянулись, так и. лежали на земле, где я их бросил, а потом, когда лагерь снялся и ушёл, они так и остались валяться на том же месте. Уж если какая вещь индейца не интересует, так он её словно и не видит: она будет валяться у него под ногами, он будет спотыкаться об нее, но взять да отбросить её в сторону – и не подумает.

Завтрака мы в то, самое первое утро, так и не получили по той простой причине, что есть было нечего. Антилопу накануне съели всю без остатка, а собаку прикончить – вторую подряд – это была бы непозволительная роскошь, потому как для переезда на новое место нужны вьючные животные, а табун лошадей таял просто па глазах. Кэролайн так и не вернулась – а я тогда ещё думал, может, она вернется, а что её могли убить, я даже и мысли такой не допускал – и мне не с кем было и поболтать на родном языке.

Но не успело ещё солнце взобраться повыше на небо, а я уже накопил кое-какой словарь жестов и с их помощью довольно бойко болтал с Маленькой Лошадкой обо всем, что можно показать на пальцах. К примеру, если хочешь сказать «человек», надо поднять указательный палец, держа руку ладонью к себе. Тут мне, конечно, сильно подсобило то, что у Лошадки была такая привычка – как покажет что-нибудь знаками, тут же тыкает пальцем в тот предмет, который изобразил. А если хочешь сказать «белый человек», надо пальцем провести по лбу – вроде как поля шляпы показываешь, но это не так-то просто было сообразить, потому как Маленькая Лошадка сам был в шляпе – в той самой фетровой шляпе, которую я ему отдал. Он все водил пальцем по лбу под шляпой, а я думал, он говорит «твоя шляпа», или просто «ты», и только потом сообразил, что это «белый человек».

А когда они показывают просто «человек», это у них значит «индеец».

А чтобы показать слово «Шайен», они указательным пальцем правой руки проводят по пальцу левой, вроде как полоски рисуют – это они оперение стрел изображают: у всех Шайенов отличительный признак – полосатое оперение на стрелах из перьев дикой индейки. Кстати, на нормальном языке они себя Шайенами никогда не называют, они говорят «цисцистас», что значит «народ», или «люди». А кто все остальные – это их вроде как не касается.

Выкупавшись, мальчишки сбегали, притащили луки, и мы пошли в лощину, где на дне стояла лужа – туда бизоны приходят валяться в грязи – и стали играть в войну: бегали туда-сюда, пуляя друг в друга стрелами без наконечников. Потом начали бороться, а я в этом деле был не силен, все как-то боялся придавить соперника как следует, но после того как меня прижали не на шутку, я перешёл на бокс и расквасил парочку индейских носов, или, по крайней мере, один точно. Это был нос Младшего Медведя, и все остальные тут же подняли беднягу на смех, а уж это краснокожие умеют, будьте уверены, ещё и почище, чем белые. Они так зло потешались над ним, что я его прямо-таки пожалел.

И очень даже напрасно: вообще не надо было мне бить его, но раз уж так получилось, я должен был задрать нос, ходить петухом и бахвалиться, а то и поддать ему ещё – чтобы закрепить успех; вот это было бы по-индейски, так уж у них принято. Если ты кого побил, ни в коем случае нельзя его жалеть, а то получится, что одолев его тело, ты и дух его хочешь убить. Я этого тогда не знал, и все заглядывал ему в глаза да улыбался ему целый день, а добился только того, что приобрел первого в жизни настоящего врага, который потом много лет строил мне козни и принёс столько неприятностей и бед, что вам и^не снилось, потону как уж если индеец взялся мстить, он вложит в это дело всю душу, можете быть уверены.

Потом, помню, пошли мы к девчонкам – играть в лагерь. Игра простая – копируй взрослых во всём том, что они делают – и всё. Помню, девчонки ставили игрушечные типи, а мальчишки были вроде как мужья. Воины устраивали набеги на врагов и понарошку охотились на бизонов: мальчишка, который изображает зверя, держит' большой кактус на палке, а остальные – охотники, то есть, стреляют из луков в него, и если кто попадает – значит, уложил бизона, а кто промажет, тому этот самый «бизон» как влепит по заднице своей дубинкой-булавой с кактусом на конце… Вот так вот…

Шайены вообще за что ни возьмутся – за любое дело – обязательно сделают больно – себе или другим. Только того и жди.

До этих пор, что ни делали, яс краснокожими мальчишками был, вроде, на равных, а как стали играть в лагерь – тут всё переменилось, и, наверное, опять-таки из-за Младшего Медведя: он, видишь ли, был «военным вождём» нашей ватаги, все признавали его главным, потому что из лука он стрелял страсть как хорошо, а ещё дубина у него была – сам изготовил – вроде булавы, как начнет ею махать, крушить врага – понарошку, конечно – просто жуть берёт. Да, вот так у Шайенов и становятся военным вождём: кто дерется лучше всех – тот и вождь. Но он командует только на войне. А для мирной жизни у них имеется другой вожак. К примеру, Старая Шкура Типи, так он – вождь мирного времени. А главный военный вождь нашего рода был Горб. Они прекрасно ладили, хотя во время резни у каравана, из-за виски, после того как приложились к бутылке, они – Помните? – пошли друг на друга с оружием. Правда, когда у Старой Шкуры Типи мушкет разорвало, тут же забыли друг о друге и занялись, кто чем.

В общем, Младший Медведь, одиннадцати лет от роду, был уже воин хоть куда, он был высокий крепкий парень и расхаживал выпятив грудь колесом. А насчёт нашей с ним драки я вам так скажу: он бы меня прикончил, ей-Богу, просто он ничего не смыслил в боксе. Ну, а это уж не моя вина, а его беда. Сам я здоровяком никогда не был, но мне тоже пальца в рот не клади.

Тогда, в самом начале, все, что у меня было, давали мне мальчишки: лук,*стрелы, палку, на которой можно скакать понарошку, как на лошади. Но как начали под началом Младшего Медведя играть в войну, все умчались прочь, даже Маленькая Лошадка, а меня бросили с девчонками и малышней, которые изображали детей когда играли в лагерь. А потом так и пошло, и все привыкли – мальчишки убегали без меня, ая оставался с девчонками, и наконец меня стали звать «Девочка-Антилопа», потому как я помогал ставить и разбирать типи, а это ведь женская работа. А ещё когда играли в лагерь, они устраивали пляску солнца точь-в-точь как взрослые. Мальчишки загоняли себе в тело длинные шипы акации, а к ним на веревочке привязывали черепа – собачьи или койотов – и волокли за собой. Пришлось бы и мне проделать то же самое – а куда было деваться? – но, слава Богу, хватило ума. Потому как уже тогда, в своём-то возрасте, я твёрдо решил для себя, что белый человек сильнее краснокожего дикаря. Почему он сильнее? Потому что умеет шевелить мозгами. Ну, судите сами: Бог знает когда, давным-давно индейцы научились передвигать тяжести – подкладывать под них круглые чурки и катить. А потом что? Прошли сотни лет, а они так и не додумались насадить кругляши на ось, чтоб получить колеса. То ли это тупость непроходимая, то ли упрямство – как хотите понимайте, но в любом случае, это просто дикость.

Так вот, пошёл я за один из вигвамов – игрушечный, что девчонки поставили – и хотел было попробовать воткнуть в себя шип, но только к телу прикоснулся – тут же позорно струсил. Это мне никогда не нравилось – причинять боль самому себе… Так вот, была у меня стрела – стащил я её – настоящая, с фабричным железным наконечником. Взял я острый камень и стрелу эту разрубил пополам – надвое. А ещё была у меня жевательная резинка – Шайены её сами делают – высушивают сок молочая и получается жвачка. Бизонья Лощина дала мне этой жвачки, а теперь я достал её, в рот совать не стал, а засунул себе в пупок, а потом воткнул в неё половинку стрелы – ту, что с оперением. А вторую половинку, которая с наконечником, я сзади пристроил – зажал ягодицами вроде как она у меня из задницы торчит. Пришлось ещё набедренную повязку сдвинуть набок, чтобы не мешала. Вид получился – будто эта стрела меня насквозь проткнула прямо посередине, под углом в сорок пять градусов. Когда все приладил, вышел я из-за типи, иду, ногами еле переступаю – ягодицы-то сжал, а спереди стрелу незаметно поддерживаю: руку прижал к животу, вроде как от боли корчусь, хотя это было как раз не по правилам: мужчине положено боль презирать, но я решил, что ничего, сойдет, потому как у всех, конечно, глаза на лоб полезут.

Так и вышло. Сначала меня увидели девчонки, они пораскрывали рты и, прикрывая их, так хлопали себя по губам ладошками, что я уж не знаю, как у них передние зубы-то уцелели. А потом и мальчишки – бедняги, со своими жалкими колючками и крошечными собачьими черепами на верёвочках – они чуть не лопнули от зависти. Парнишка по имени Койот – тот от досады так рванул свою верёвку, что вырвал шип у себя из спины и кровь ручейком побежала ему на задницу. Маленькая Лошадка принялся плясать и хвастать, что он мой друг. А Младший Медведь, бедняга, просто сник и поплелся прочь, волоча за собой свои дурацкие черепа, что прыгали по кочкам и тарахтели у него за спиной, а когда один из них зацепился за куст полыни, так оборвалась жильная верёвочка, а кожа на спине у Младшего Медведя – хоть бы хны.

С этих пор я стал на равных с другими мальчишками играть в войну, а вскоре Горящий Багрянцем сделал мне лук. Он был сыном Старой Шкуры Типи от одной из жён – она давно умерла. А я был сиротой и вроде как приемным сыном в вигваме вождя, и потому имел право на внимание и участие всего рода, словно был им родственник по крови. Чуть ли не в каждом типи был свой приёмыш, хотя они все были чистокровные индейцы. Женщины рода обязаны были кормить меня и одевать, а мужчины – следить, чтобы я вырос и стал настоящим мужчиной. Пока я был мальчишкой, не припомню, чтобы кто-нибудь упрекал меня, что я-мол не индеец. Про Кэролайн, к примеру, вообще никто никогда не вспоминал, потому как вождь выкурил с ней трубку, а она-то оказалась женщиной, и это ужасный конфуз,- стыд и срам на его седую голову. В прежние-то времена Шайены, когда собирались курить трубку, женщин за дверь выгоняли, и полог закрывали – чтобы не влезли обратно.

Была ещё одна причина, почему я так легко прижился в этом племени – они, индейцы, то есть, не хотели вспоминать о том, что случилось у каравана. Мой братец Билл – вы уже знаете – в форте Ларами никому ничего про резню не сказал, солдаты так и не пришли, и Шайены больше этого не боялись. Их другое тревожило: во время пьяной драки они чуть не поубивали кой-кого из своих, а это для Шайена самое страшное – убить своего – страшнее не бывает. И всё равно – пьяный ты или трезвый. Всё равно это убийство, а убийце нет спасения,- у него гниют внутренности, он смердит, и все чувствуют этот смрад, и бизоны чуют его и разбегаются прочь. Убийца не может курить трубку, никто не станет есть из миски, к которой он прикасался. Чаще всего его просто изгоняют.

Ну, тут вам, наверное, показалось, что я завираюсь, что вы поймали меня на слове. Когда я рассказывал про драку из-за виски, там выходило так, что кой-кого из индейцев все ж таки убили: к примеру, я ведь сказал, что Куча Костей снес полголовы некоему Облаку, и у того мозги брызнули наружу. Могу поклясться, если бы вы там были, и видели все, что я видел – вы бы не усомнились ни на секунду, что так оно и было. И представьте, каково же было моё удивление, когда на следующий день, когда мы искупались с мальчишками в речке и возвращались в лагерь, я вижу – кого бы вы подумали? – Облако! Да, Облако собственной персоной, жив-здоров, цел и невредим, стоит и ждёт своего пинто, по виду и не скажешь, что с ним что-то случилось! Уселся на свою лошадь, а я ехал следом и все разглядывал его затылок. Может, была там дырка – не знаю, я так ничего и не высмотрел. Только, помню, пару вшей разглядел – ползали по пробору между косичками, а крови засохшей – даже и следа не было. А ведь это был точно он – его-то ни с кем не спутаешь, у него бородавка на левой ноздре. Ни у кого такой нету…

Может, вы уже сообразили, в чем тут дело. А когда я выкинул этот Помер со стрелой в заднице – никому ведь и в голову не пришло, что я их дурачу. А все потому, что индейцы никогда не ждут подвоха, зато всегда готовы поверить в чудо.