Сучка по прозвищу Леди

Берджес Мелвин

«Сучка!» — страшным голосом закричал пьяница. И девочка-подросток Сандра превратилась в собаку. Суку по кличке Леди. И у нее появилась возможность не только взглянуть на себя, своих близких и отношения с ними со стороны, но и увидеть мир людей из перспективы, которая хоть и может показаться странной, но зато откроет глаза на многие секреты ее жизни. И потом, побыть собакой, поохотиться на кошек, сравнить радость от человеческого и животного секса, — кто откажется от этого? Только что она выберет, эта девочка, снова стать собой — или окончательно превратиться в суку по имени Леди?..

 

Глава 1

Я и Уэйн шли по Копсон-стрит. Следом за нами плелись Мишель и Добби — их обоих мучила ревность. Мишель нравился Уэйн, а я нравилась Добби, но все утро для нас с Уэйном существовали только я и Уэйн, я и Уэйн, я и Уэйн, Он наклонялся ко мне и, улыбаясь, щекотал меня, касался моей руки. А мне и в голову не приходило сказать ему «нет», честное слово.

Битый час мы старались оторваться от Мишель и Добби, но, еще не сблизившись по-настоящему, не могли просто взять и сбежать. С самой первой минуты я поняла, чем кончится дело, а вот до Уэйна, как мне показалось, не сразу дошло. Около «Сомерфилда», после того как Мишель и Добби потерялись где-то рядом с булочной, Уэйн наклонился

и пощекотал мне ладонь. По руке у меня пробежала мелкая дрожь. Я сомкнула пальцы и немного сжала их, его пальцы тоже стали легонько пожимать мои пальцы. Вот оно! Мы держались за руки. Потом одновременно повернулись и посмотрели друг другу прямо в лицо, и…

И тут я завибрировала. Понимаете? Всего одно мгновение. Больше всего люблю его. Здорово переживать его еще и еще раз, и так всю жизнь. Ну да, правильно, этот парень не был у меня первым и даже не был первым в том месяце. Собственно, я-то помню, какой была тогда, и ему бы крупно повезло, будь он у меня первым в ту неделю. Тем не менее, я вся лучилась от счастья. К тому же солнце сверкало в лужах. На Копсон-стрит высыпало много народа, и там было много магазинов, там был влюбленный в меня Добби, и там была Мишель, обо всем на свете забывшая из-за ревности, так как мечтала о парне, который принадлежал не ей, а еще был улыбавшийся мне с высоты своего роста Уэйн, и его распирало от счастья, потому что я держала его за руку. Он был великолепен. Я была великолепна. Разве это не самое прекрасное, о чем только можно мечтать?

Он наклонился к моему уху и прошептал:

— Пойдем.

— Куда тебе хочется? — спросила я и оглянулась. Мишель подошла совсем близко и со злостью смотрела на нас.

— В твои трусики, — сказал Уэйн. И я отозвалась:

— О-ох, да.

Казалось, он удивился, но опять наклонился ко мне и прошептал на ухо:

— У меня голова идет кругом.

Я улыбнулась. Уэйн был милым и принадлежал мне. Он обнял меня и потихоньку дунул мне в ухо. У меня вырвался смешок, и мурашки побежали по всему телу, но все же Мишель не давала мне покоя. Я нашла ее взглядом. «Поговорим потом», — беззвучно произнесла я, однако в ответ она состроила мне рожу и отвернулась. Наверное, нужно было поговорить с ней раньше. Никогда у меня не получается по-хорошему, сама не знаю почему. А жалко, ведь мы могли бы дружить — я хочу сказать, что с мальчишками, сколько бы их ни было, то дружишь? то не дружишь, и в этом нет ничего особенного, а с девчонками не так, с ними если поругаешься, то обязательно всерьез. Я разозлилась на себя, потому что за последнее время потеряла много подружек. Но меняться мне и в голову не приходило.

Я совсем ошалела. И это было здорово, правда, здорово! Правда, правда. Никогда прежде так не было. Вот только я как будто заелась. Нет, не заелась — устала. Это же не один день продолжалось. Много мальчишек, много бдений по ночам, много выпивки, много «Ред Булл», много тр… Мальчишки, Мишель и Добби, даже Уэйн — это всё не я. У меня даже промелькнула мысль, а не дарить ли мне старым друзьям кольца. И Энни. Всем. Тогда они никуда не денутся.

Но из-за Уэйна эта мысль не задержалась у меня в голове. Я хотела его. И не собиралась от него отказываться.

Мы побежали за «Сомерфилд» на автомобильную стоянку. Я хихикала и думала, вот оно опять! Мишель и Добби смотрели нам вслед, но не сделали ни шагу. Миновав стоянку, мы оказались на дороге. Потом убежали за стену, и там Уэйн остановился, повернулся ко мне, после чего мы обнялись и поцеловались. Забавный это был поцелуй, потому что мы оба едва не задохнулись, но и завелись, дай бог. Едва переведя дух, мы опять крепко обнялись. В голове не осталось ни одной мысли!

— Я мечтал об этом все утро, — простонал Уэйн.

Оглядевшись и никого не приметив, я расслабилась. Уэйн опять поцеловал меня, и я завелась по-настоящему. Тихонько ойкнула пару раз, и этого оказал ось достаточно, чтобы завести его тоже. Тогда я повисла у него на шее, вжалась в него и подняла голову.

— Господи, — прошептал Уэйн. Его руки скользнули мне под майку и спустили с плеч бретельки лифчика. У него были ласковые, теплые руки. Как всегда, я не переборщила с тряпками.

— Куда пойдем? — спросил он, озираясь, словно ждал, что из-под земли появится кровать.

— Некуда идти, — сказала я и рассмеялась, потому что — не знаю, почему. Я уже сказала, здесь со мной перебывало много мальчишек. И все они задавали этот вопрос. И Энни, моя самая лучшая школьная подруга, задавала его. И мама, и Джулия, моя сестра. «Все мальчишки!» До чего же раньше я хотела их всех, а теперь, не знаю уж почему, меня обрадовало, что некуда идти. Ну, не повезло бедняжке Уэйну! Еще месяц назад я бы здесь же, около стены, вытрясла из него всю душу, но времена изменились.

Наверное, изменились.

Я выскользнула из-под него и, смеясь, побежала прочь. Но почему-то мне приспичило оглянуться, верно, захотелось еще раз посмотреть на него, и вот тут я налетела на алкаша.

Он стоял прямо у меня на пути и держал в руке банку с пивом. Со всего маху я врезалась в него, а потом испугалась, как бы он не разозлился, но алкаш улыбнулся и ласково похлопал меня по попке.

— Тихо, тихо.

Я тоже улыбнулась ему… ну, просто такая уж я уродилась, не моя в том вина. Неудивительно, что Мишель ревнует! Уж на что Уэйн любил меня. И Добби любил меня — мне ли не знать, ведь он смотрел на меня по-особенному, хотя ни разу слова

не сказал. А теперь еще и алкаш. Я видела, как он глядит на меня, и, думаю, он тоже ревновал, потому что у меня было всё, а у него ничего. Ну да, этот бродяга и приблизиться ко мне не посмел бы. И все же. Мне хотелось, чтобы все были влюблены в меня. Не только спортивные звезды и поп-звезды и все мальчишки, но и старики, и парни, и все-все-все. Мне бы понравилось, если бы и богачи и нищие оборачивались и глядели мне вслед.

Я подумала, что это он делает? И быстро отступила на пару шагов — по какому праву он трогает меня? Только потому, что я налетела на него? Уэйну это тоже не понравилось.

— Держи руки при себе, — сказал он со злостью.

И я сказала:

— Прошу прощения!

— За что? Что ты такого сделала? — спросил с противной улыбочкой алкаш.

Мне уже приходилось встречать его. Я видела, как он сидел на скамейке перед цветочным магазином, что рядом с телефонными будками, и пил со стариками, я видела, какой на другом краю Копсон-стрит сидел на одеяле, расстеленном на досках от шкафа, а рядом с ним лежал пес на циновке, и алкаш просил милостыню. Ему было лень даже продавать газеты. А ведь он не выглядел стариком, довольно молодой еще. Думаете, не успел истрепаться? Если бы не грязь и не выпивка, он был бы еще очень даже ничего. И

крепкий, судя по виду. И волосы у него были красивые, да и лицо приятное. Но…

— Ты же алкоголик! — сказал Уэйн, и я поддакнула ему.

Алкаш плутовато поглядел на нас.

— Давайте фунт, и меня как не было, — предложил он полушутя-полусерьезно.

— Ничего я тебе не дам, — отрезал Уэйн.

Алкаш глядел на нас во все глаза. Может быть, он поначалу не хотел ничего плохого, но ему не надо было трогать меня. Кивнув в мою сторону, он проговорил уже со злобой:

— Твоя девчонка сука, так что?

— Катись отсюда! — завопила я.

Ох уж и разозлилась я. До того разозлилась! Надо же, так обзывать меня. Я бросилась к нему и выбила у него из рук банку с пивом. Правда, это получилось помимо моей воли. И на меня сразу же навалилась усталость. У меня больше не осталось сил терпеть всякую ерунду. Именно так! Ну почему не получается просто и легко? Все любят меня. И Уэйн готов для меня вылизать языком пол. Мне бы писать от радости! Я же не могу забыть, как отвернулась Мишель, а теперь еще этот алкаш. Ну почему всё против меня? Ведь я могла бы полюбить кого-нибудь другого, и Мишель могла бы быть

попонятливей, да и алкаш мог бы быть — ну, не знаю, где-нибудь в другом месте. Так нет, всё как-то дерьмово выходит. Правда, дерьмово. Похоже, что бы я ни задумывала в последнее время, все оборачивалось дерьмом, но не по моей вине.

Я видела банку «Спешиал Брю». Вылетев из руки алкаша, она стукнулась о землю. После этого наступила жуткая тишина — и от моей жизни остались одни воспоминания.

Алкаш пришел в ярость, я видела это по его лицу. Он не был особенно высоким, Уэйн возвышался над ним, но он был взрослым мужчиной, и Уэйн отступил.

— Мое пиво! — заверещал алкаш, когда банка упала на землю.

Пиво потекло на дорогу, и алкаш бросился на колени, чтобы спасти хоть сколько-нибудь. Когда он поднялся, то потряс банку над ухом, и до него не сразу дошло, что она совсем пустая. И вот тут его охватила настоящая ярость.

— Вот сучка, пролила мое пиво. Вот сучка! — верещал он.

Из-за своего пива он совсем с катушек сошел. А Уэйн рассмеялся, потому что алкаш в одну кучу валил и пиво и суку, но тут алкаш поднял руку, желая заграбастать меня, и мне ничего не оставалось, как по-быстрому податься назад.

— Прошу прощения! — выдохнула я.

А он продолжал наступать. Чуть не падал на меня. Пришлось бежать. Вот уж не поверила бы, если бы не видела сама — так разозлиться из-за банки пива. Он был готов открутить мне голову, судя по выражению его лица — до того его перекорежило от злости, ненависти и всякой жути. Я бежала от него, он бежал за мной, и мне приходилось время от времени оглядываться и уворачиваться от него. Когда я оглянулась в очередной раз, он был уже совсем близко и мог вот-вот схватить меня. Он сильно напугал меня, и все же я подумала, ну, еще пара шагов, и я оторвусь.

— Уэйн! — крикнула я.

Потом оглянулась, но и без этого мне было слышно дыхание алкаша прямо у меня над ухом, и вот тут-то я испугалась по-настоящему, потому что у меня не получалось убежать.

А вокруг происходило что-то странное. Все как будто оцепенело. Мне приходилось бежать очень быстро, и вдруг я вспомнила, что за углом находится полицейский участок. Несколько мгновений — и я пересекла парковку, вылетела на Копсон-стрит и промчалась до Хилл-стрит. Я стала рваться в чертову дверь, но она оказалась запертой. Оказывается, я забыла, что участок закрыли пару недель назад. У меня только и было времени, что подергать дверь, закричать и побежать дальше. Я могла бы поклясться, что чувствую, как его пальцы хватают меня за волосы — до того он был близко. Я боялась остановиться. Бежала и кричала, чтобы мне помогли, но, странное дело, все лишь смотрели мне вслед. Никого не трогала моя беда, на всех лицах читалось лишь легкое удивление.

Он тоже кричал, но уже как будто начал задыхаться. И то поразительно, как долго он бежал за мной. Я завернула за угол и помчалась за магазинами. А он никак не отставал. Мне было страшно до ужаса. Почему никто даже не попытался остановить его? Я ничего не понимала. Потом я очутилась позади кафе. Там очень воняло, наверно от мусорных баков. На один из них я налетела со всего маху и оказалась на четвереньках. Я покатилась вместе с мусором, а тут и он — остановился прямо надо мной и смотрит сверху вниз.

— Катись отсюда! — заорала я.

Он же поглядел на меня, облизнул губы, посмотрел через плечо и опять на меня. Не понять, о чем он думает, было невозможно. Во дворе только он и я. Сума сойти! Суббота, середина дня, и ни души. Изнасиловать меня он бы не смог, но смог бы содрать с меня тряпки и побить меня, если бы захотел.

— Сучка! — крикнул он с такой злостью, что у меня волосы стали дыбом от страха.

— Катись отсюда! Ублюдок! — орала я. Оглядевшись в поисках Уэйна или кого-нибудь еще, я не увидела ни одного человека. Куда все подевались? Алкаш опять ухмыльнулся и сделал шаг в мою сторону. Все еще стоя на четвереньках, я отпрыгнула назад и, не сводя с него глаз, оскалилась.

— Сам напрашиваешься, так умри, — сказала я.

С этими словами я попыталась подняться на ноги, но у меня не получилось.

— Нет, господи, нет! Только не это, пожалуйста! О господи, не надо! — Алкаш и вправду казался донельзя испуганным. Но мне не удалось сдержать свой порыв. Я прыгнула и вцепилась ему в руку. — Не трогай меня! — проверещал он.

Он подался назад и упал на спину. Я отпустила его. На этот раз он не посмел бы преследовать меня. А я перепрыгнула через него и побежала прочь. Еще никогда мне не бегалось так быстро. Я даже не остановилась, чтобы оглядеться в поисках Уэйна и остальных. Со страху я мчалась прямиком домой и всю дорогу кричала:

— Мама! Мама! Мама!

И еще всю дорогу я думала, неужели я укусила его? Мне самой не верилось, что я могла это сделать.

Бежать было приятно. Сама не знаю почему, но мне никогда не нравилось бегать. А теперь, хотя мне и было страшно, скорость возбуждала меня, и даже

когда бродяга остался далеко позади, я бежала и бежала, не понимая, как это меня не берет усталость и не мучает одышка.

Да и все вокруг изменилось. Автомобили, мусорные баки, трава, собачье дерьмо на дороге, следы человеческих ног — всё оставляло особый привкус на языке. Во рту и в носу накапливалась уйма новых ощущений. В то же время все предметы как будто удалялись от меня, становились выше, и если они двигались, то медленнее. Мир менял свои очертания, расширялся в одном направлении и сужался во многих других. Я не понимала, что со мной! Когда я мчалась по Тисовой улице и поворачивала к нашему дому, то, помню, подумала: наверное, во всем виноват страх. Примерно в пятидесяти метрах от дома, добежать до которого при моей тогдашней скорости можно было бы за пару секунд, я вдруг начала выть и орать изо всех сил:

— Мама! Мам! Мам!

Перепрыгнув через невысокую кирпичную стенку перед домом, я обежала его кругом и ворвалась в заднюю дверь. Мама возилась в кухне.

— Мама, мама, мама, я испугалась! — бросившись к ней, крикнула я.

Но мама громко взвизгнула, и я остановилась. В ее глазах был ужас! Никогда еще я не видела маму такой испуганной.

— Вон! — стала орать она. — Вон! Вон! Кыш!

Она схватила сковородку и замахнулась на меня. А я стояла, не шевелясь, как кукла, и смотрела, как вытекает серебряной струйкой масло, когда почувствовала удар по голове.

— Ой! Мама, за что? Я ничего не сделала!

Но она как будто помешалась. Стала пятиться, залезла на стол, задрала ноги — и всё это, не сводя с меня испуганного жуткого взгляда.

— Вон! — опять закричала она, водя рукой по столу в поисках еще чего-нибудь такого, чем она могла бы ударить меня. Тряся головой, потому что мне было по-настоящему больно, я сделала несколько шагов к ней. Мне всего-то и нужно было, чтобы она меня пожалела! Я протянула к ней руки и растянулась во весь рост.

— Она бешеная! — крикнула моя мама и стала биться в окно. — Бешеная собака! Бешеная собака! Спасите! Помогите!

У нее началась истерика. Тогда я побежала на улицу, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, и едва не столкнулась с братом Адамом, который как раз спускался по лестнице. Мне не терпелось расспросить его, что случилось с мамой, но по его лицу я сразу увидела, что он тоже напуган.

— Держись от собаки подальше, Адам, беги к себе. У нее бешенство, похоже на бешенство или что-то вроде этого, — услыхала я мамины крики.

И задумалась… Собака? Бешенство? Что это значит? Адам развернулся и помчался вверх по лестнице, вот тут-то до меня дошло. Только тогда до меня дошло — в доме бешеный пес! Я огляделась, но никого не увидела, хотя он должен был быть, потому что мама смотрела прямо на меня. Она смотрела на меня так, как будто пес жался ко мне. Я испугалась, и в то же время на душе у меня стало пусто. Когда не было времени на раздумья, мама ясно показывала, что она на самом деле думала обо мне и как ко мне относилась. Получалось так, что она отчаянно старалась спасти Адама, но не находила ни секунды, чтобы назвать меня по имени, хотя страшная тварь была где-то рядом со мной. Я подумала — рядом со мной! И с криком подскочила футов на десять, а потом бросилась следом за Адамом.

— Беги, беги! — рявкнула я.

— Адам, беги! — взвизгнула мама.

Его комната была ближе других, и знаете, что он сделал? Ублюдок захлопнул дверь перед моим носом. Не поверите — бешеный пес на лестнице, а он захлопывает дверь перед моим носом!

— Адам, открой! — орала я. А он кричал мне в ответ:

— Уходи! Уходи! Плохая собака! Тогда я бросилась в мою комнату. Собаки нигде не было видно — и это больше всего пугало меня, как будто нас преследовал пес-невидимка. Толкнув дверь, я впрыгнула внутрь и повернулась, чтобы запереть ее, но — знаете, что? У меня не получилось. До меня самой не сразу дошло. Все еще крутя ручку, я вдруг поняла, в чем дело: я старалась повернуть ее, держа в зубах. Вот уж когда мне стало по-настоящему страшно. Я висела на ручке, вцепившись в нее зубами, и думала… Что я делаю? Тогда я отпустила ручку и подскочила к туалетному столику. И вправду, со мной была собака.

Ну да, я могла бы сказать, что вообразила ее, но мне сразу все стало ясно. Мне даже кажется, что я заранее все знала, поэтому и подпрыгнула, пытаясь взглянуть на себя в зеркало. Ни секунды я не думала, что в нем отразилась не я. Это была я — грязная черно-белая дворняжка с глупой мордой и дергающимися ушами. Вот все и встало на свои места — быстрый бег, запахи, то, как я укусила бродягу, страх мамы и Адама. Но я все еще не могла принять очевидное, которое было до того фантастично, что не укладывал ось у меня в голове, и я пыталась как-то отбрыкаться от него. Кому такое понравится? Кому такое может прийти в голову? Как можно поверить в такое?

От страха я тявкнула, собака в зеркале тявкнула тоже, и мне кажется, что на какое-то время я потеряла сознание, так как пришла в себя уже на полу, не сразу сообразив, почему я катаюсь по нему, тряся головой, и вою. Потом я решила встать, хотя уже знала, что со мной произошло нечто невероятное. Пришлось потрудиться, чтобы встать на задние лапы, но мне не удалось удержаться в таком положении. Трижды я поднималась и трижды падала — один раз, второй, третий. Потом я села и попыталась прислушаться к тому, как я говорю.

— Гав! Гав! Гав! — сказала я. — Гав! Гав-гав-гав-гав! Грррр.

Вот так.

Моя дверь с грохотом захлопнулась, отчего уши у меня стали торчком.

— Я поймал ее! Я поймал ее! Она в комнате Сандры! — послышались победные вопли Адама.

У меня само собой вырвалось «ой!», как бывает, когда случается что-то несуразное, и на этот раз мой голос прозвучал по-прежнему, потому что не надо было работать языком.

— Молодец!

Мама стояла в самом низу лестницы, и я затаила дыхание, боясь не услышать, что они собираются предпринять.

— Надо вызвать полицию, — сказала мама. — Господи Иисусе, как она бросилась на меня. Не попадись мне под руку сковородка, наверняка вцепилась бы мне в горло. — Она проговорила это едва слышно, а потом стала злобно орать. — Как она вошла сюда? Чья она и что ей здесь понадобилось? — кричала она, не помня себя от ярости. — Боже мой, я думала, у меня сердце остановится. Боже мой.

— Она побежала за мной наверх и хотела войти в мою комнату, — со слезами в голосе произнес Адам.

Мой братик младше меня на два года. Наверно, я всерьез напугала их обоих, но, несмотря на это, не удержалась от «гав, гав, гав», очень похожих на мои прежние веселые «ха, ха, ха». Я подумала: вы у меня еще не так получите.

— А что они с ней сделают? — спросил Адам.

— Убьют, если повезет… она ведь бешеная, — ответила мама.

У меня челюсть отвисла. Ничего себе шуточки. И я опять подскочила к зеркалу, чтобы еще раз взглянуть на себя. Ну и видок — лохматая дворняжка с поднятыми ушами и разинутой от ужаса и изумления пастью. Я наморщила лоб — и знаете что? Мне стало весело. Собака умеет строить рожи! Я была в таком состоянии, что не знала, смеяться мне или плакать. Несколько мгновений я гримасничала и смешила себя, а мысли тем временем обгоняли одна другую. То меня бросало в дрожь от страха, то мне становилось смешно из-за моего вида в зеркале или оттого, что я до смерти напугала свою мать!

Мне бы ничего не стоило просидеть в комнате, разглядывая себя, не один час, однако как раз времени у меня и не было. Я хочу сказать — все могло

случиться! Со мной не стали бы шутить. Разве бродячих собак не убивают? А я мало того, что никому не принадлежала, так еще считалась бешеной! Бешеная собака! Мама собиралась вызвать полицейских, и она никогда не узнала бы, что убила собственную дочь!

Пора выбираться. Но надо было придумать план. Я принялась расхаживать взад и вперед по комнате. Потом села, почесала ухо, и в тот момент меня осенило. Правильно — я обману их.

— На помощь! Мама! — стала кричать я. — Меня заперли тут вместе с собакой! Я прислушалась.

— Господи, до чего же у нее страшный лай, просто жуть, — сказал Адам.

— А ты заметил, как она бегает? Как будто с ней не все в порядке, — проговорила мама, и Адам поддакнул ей:

— Да, да, точно, как будто… не в порядке.

— Наверно, у нее мозги не в порядке, — произнесла мама.

Вот уж было смешно, ведь в точности так, если хотите знать, она всегда говорила обо мне.

«Боже мой, Сандра, ну что с тобой? У тебя такой вид, будто ты заболела», — обычно говорила она. Всегда одно и то же — как только у меня случались неприятности, она называла меня сумасшедшей! Теперь я собака, а она все о том же.

Пора, пора выбираться. Я подбежала к двери и попробовала открыть ее руками — но ничего не вышло. Кстати, какими такими руками? Лапами, лапами, лапами, твердила я себе. Поразительно, но я уже говорила себе: Сандра Фрэнси, у тебя теперь лапы, вот и привыкай! Так и думай — лапы! Думай — зубы! Я знала, что если не привыкну думать по-новому, то пропаду. Подпрыгнув, я ухватилась зубами за дверную ручку и тотчас услышала крик Адама.

— Господи, послушай, она дергает за ручку! Тут оба начали орать, и мама приказала Адаму:

— Иди наверх и держи ручку, чтобы она не выбралась из комнаты.

— Еще чего! — громко огрызнулся Адам. — Она ведь бешеная! Я и близко не подойду. Еще заражусь от нее. Нет! Слушай! Она идет!

Я услышала стук — мама уронила телефон, — потом, все еще крича, оба выбежали из дома. И чего они испугались? Ручку-то я повернула, но вот потянуть дверь на себя не могла, мешали ноги. Тогда я вспрыгнула на кровать, потом на подоконник. Слава богу! Окно приотворено. Приотворено-то приотворено — но этаж второй. Слишком высоко, но выбора у меня не было. Или прыгать, или погибать от руки ветеринара. Пусть мама и Адам со страху убежали из дома, но почему бы им не позвонить от Джейн, или Пита, или Сильвии? А услыхав мамин испуганный голос, полицейские тотчас примчатся. И все же слишком высоко! У меня не хватало смелости даже при условии, что ценой была моя жизнь.

Пока я думала, прыгать или не прыгать, внизу появилась соседская кошка Пэнси, и у меня сами собой встали торчком уши. Я подумала, такого удовольствия пропускать нельзя! И даже тихонько застонала, чтобы не залаять на нее. Кошке предстояло испугаться так, как она не пугалась ни разу в жизни.

Я прыгнула, когда она была прямо под моим окном. Я летела ногами вперед, как ядерный снаряд, и отчаянно лаяла. Кошка чуть в узел не завязалась! Шерсть у нее встала дыбом, и она прыгала на месте, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, налево, направо, взад, вперед, туда, сюда — она крутилась, как язык пламени, и никак не могла понять, где же собака. Собаки ведь могут прийти с любой стороны, вот только сверху они никогда не появляются. Это было прекрасно, когда я думала, как схвачу ее, вцеплюсь в нее зубами, попробую ее крови, но Пэнси посмотрела наверх и увидела меня. Тьфу ты! Она еще и завыла, как в фильме ужасов. Она сама была ужастиком!

— Собака атакует, собака атакует, собака в воздухе! — лаяла я.

Пэнси рванула от меня так, словно ей в задницу сунули зажженную спичку. Я подумала: гав, гав-гав, уррра!

И приземлилась на все четыре лапы. Собачьи ноги подогнулись и выпрямились. Всего одно мгновение, и я опять была на ногах, но теперь я хромала. Мне было больно — но я прыгнула! Я спасла свою жизнь и до смерти напугала соседскую кошку, отчего у меня было славно на душе.

Потом я услышала, как на улице кричит мама. Надо же, мне до того хотелось напугать кошку, что я совсем забыла об опасности. Вот так всегда! Вечно я все забываю. Меня охватил панический страх, и я помчалась прочь — помчалась прочь со скоростью света. Я пробежала мимо мамы, едва не сбила ее с ног. И подумала, поделом тебе, пусть даже ты не знаешь, кто я такая. В одну секунду я была за углом и довольно далеко, хотя у меня болели ноги после прыжка. Я сбежала на проезжую часть и, услыхав жуткий скрежет тормозов, прыгнула обратно на тротуар. Потом остановилась. Куда пойти? К Энни! Я бросилась бежать и опять остановилась. Совсем забыла — я же собака! Пошла в другую сторону — к Уэйну! Черт! Я — собака, я — собака, я — собака. Меня нигде не ждут! Прячься, прячься, подумала я и побежала, не имея ни малейшего представления, кто я, что я, где мое место и куда мне бежать, разве что я должна бежать и бежать, пока на лапах не появится кровь и пересохший язык не отвиснет до земли.

 

Глава 2

Я бежала и бежала, но куда бежать бездомной собаке? Улицы сменяли одна другую, как вставные номера из непридуманного шоу. Уитингтон, Дидсбери, Нортенден — появлялись и исчезали, и ни одна из них больше ничего не значила для меня. Как будто их прежде не было. Магазины стали тенями. Витрины ничем не пахли и не издавали никаких звуков, и я не понимала их предназначения. Я была собакой и понятия не имела, что такое витрины и магазины.

Даже за своими чувствами, я и то не могла угнаться. Одну минуту меня переполняла острая радость оттого, как бежали мои ноги, от бившего в лицо ветра, от стремительно сменявших друг друга картинок и звуков, от накатывавших на меня волн самых разных запахов. Невозможно узнать свои чувства, не побывав в шкуре животного. Чего стоит хотя бы охотничье возбуждение! Я о той кошке, которую чуть-чуть не поймала. О да, в этом мире мне предстояло узнать еще много радостей. Но одно я обещала себе твердо — прежде чем снова обрести человеческий облик, я поймаю соседскую кошку, разорву ее на кусочки и напьюсь ее крови, когда она польется на асфальт…

В другую минуту меня одолевало отвращение к себе. Кровь кошки — фу! Отвратительно! Я же человек! Как я могла додуматься до убийства кошки? Видите, я еще не совсем стала собакой. Сначала изменилось тело, потом стали меняться мысли, потом чувства и желания. Сколько же времени надо, чтобы окончательно превратиться в собаку? Сколько времени надо, чтобы окончательно разучиться думать? В те минуты мне казалось, что у меня разорвется сердце. И я говорила себе: не забывай, кто ты. Ты — человек, говорила я себе. Я — человек, я — человек, я — человек. Сандра, помни, ты — человек.

В конце концов я в кровь сбила лапы и учуяла запах крови прежде, чем увидела ее, а когда в ужасе оглянулась, то за мной на тротуаре тянулась цепочка кровавых следов. У меня больше не было сил. И я остановилась на дороге, что вела к Стокпорту, возле старых домов и напротив нового развлекательного центра рядом со школой Паррса Вуда. Это место было не хуже и не лучше любого другого. Хромая, я перешла через дорогу, нашла дыру в заборе и скользнула в нее. Уже несколько часов, как накрапывал дождь, но мне это не мешало, разве что к тому времени я немного замерзла, и мне захотелось где-нибудь спрятаться. Вскоре нашлась пустая лачуга с висевшей на одной петле дверью. В углу валялась брошенная кем-то ослиная шкура. Я, как могла, расправила ее, устроив себе нечто вроде кровати, и свернулась на ней в комочек, вдыхая собственный умиротворяющий запах. Мои уши сами собой поворачивались то в одну, то в другую сторону на шум, доносившийся до меня в сумерках, как будто у меня на голове установили радары. Если бы кто-нибудь увидел меня, то не отличил бы от любой другой собаки, прилегшей немного подремать, но внутри у меня все переворачивалось.

Не было ничего странного в том, что мама не узнала меня. Правильно, я стала собакой, но ведь она моя мать. Она должна узнавать меня всегда, даже если бы я стала комом земли. От одной мысли, как она повела себя, я начинала крутиться, и выть, и судорожно грызть куртку. Надо же, закричала в ужасе, когда я вошла в дом, а ведь мне всего-то и надо было, чтобы меня утешили! Как будто я когда-нибудь кому-нибудь из них причиняла зло!

Звонить в полицию — чтобы меня убили! Немыслимо! До чего же я ненавидела ее за то, что она хотела меня убить. И это моя мать! Неудивительно, что я чувствовала себя обманутой. Неудивительно, что я превратилась в глупую бессмысленную псину. А чему тут удивляться? Она никогда ни о ком не думает, кроме себя и своего бесценного Адама. Вечно возится по дому, чем-то занимается, и у нее никогда нет времени на меня, да-да — хотя она находит сколько угодно времени для Джулии и Адама. А я просто некто между ними двумя. Будь на моем месте один из них, она бы живо их распознала. Короче говоря, она не просто не любит меня — она даже меня не замечает. У нас с ней ничего общего. Даже поговорить с ней, и то невозможно, ни о мальчиках, ни о тряпках. Ей ни разу не пришло в голову взять меня с собой, чтобы купить мне платье, или вместе попробовать новую косметику, ну, в общем, заняться девчачьими вещами. Для моей мамы одежда — это то, что нужно для тепла, а уж макияж — вряд ли она вообще когда-нибудь им интересовалась. А ведь вечно повторяет, что без него чувствует себя как будто голой, поэтому, мол, всегда красится перед выходом на улицу. Никто из чужих никогда не видел ее ненакрашенной, и все же ей это не нравится. Когда мы куда-нибудь уезжали, она всегда выходила из своей комнаты напудренная и с накрашенными губами, но это вовсе не значило, что ее интересовали пудра или помада.

— Вот уж проклятье так проклятье. Стоит начать, и без этого чувствуешь себя уродиной, — однажды она сказала мне, и, когда Элизабет Арден перестала пользоваться ее любимой помадой, она много дней была как в трауре, потому что пришлось подбирать другую. А я могла часами находиться в магазине, пробуя то один, то другой оттенок. Будь у меня состояние, я бы потратила его на косметику.

Иногда меня удивляло, как нас, с такими разными вкусами, угораздило оказаться матерью и дочерью, хотя внешнее сходство у нас есть. Что бы я ни купила из тряпок, как бы ни накрасилась, она по-быстрому оглядывала меня и говорила: «У нас с тобой разные вкусы». Это если она была в хорошем настроении! А в плохом настроении она кривила губы и отпускала что-нибудь язвительное.

— Я-то думала, ты и без того привлекаешь к себе достаточно внимания, — обычно говорила она.

Ну как можно этим завоевать доверие своей дочери?

Держу пари, будь я мальчишкой, она не рожала бы в третий раз. Я стала всего лишь кем-то, кто должен был стать кем-то другим, по крайней мере, так можно было судить по ее поведению. Думаю, глубине души она жалела, что сама не родилась мужчиной. Ведет-то она себя точно как мужчина.

Наверняка, заполучила у-хромосому. Мы с Джулией часто поддразнивали ее на этот счет.

— Мама у нас мужчина, — говорили мы.

Джулия добавляла, что мама у нас мужчина с сиськами. Так уж меня угораздило — иметь двух отцов вместо матери и отца, причем «мать» была похожа на отвратительную старую суку. Вот уж кому нельзя было иметь детей, так это ей. Достаточно посмотреть на меня. Посмотреть, во что я превратилась. Ну, кто я? Я — сука!

Думаете, я обиделась? Ну да, обиделась! Она ведь хотела меня убить! И ничего не изменилось бы, будь дома папа. Или Джулия. Так уж мне повезло, что Джулия уехала от нас несколько месяцев назад. Будь она дома, обязательно узнала бы меня. С Джулией я дружила. Когда мы были маленькими, то часто воевали, а когда подросли, Джулия, как правило, помогала мне вместо матери. Как в тот раз, когда у меня была первая менструация.

Не знаю как, но проклятый Адам пронюхал об этом. Одно время я думала, что ему сказала мама. Ну, примерно так: Сандре сегодня нездоровится, потому что у нее в первый раз месячные. Она не призналась ни тогда, ни потом, но откуда-то ему стало известно. И его проняло, да еще так, что он больше ни о чем не мог думать, ходил за мной по всему дому и задавал разные дурацкие вопросы.

— Много там крови? — любопытничал он.

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Ты должна знать, ведь это у тебя кровь.

— Ну, не знаю я. Идет и идет. Неизвестно еще, когда это кончится.

— Ну, сколько на сегодня? Скажи. Одна ложка? Две ложки? Пинта?

— Отстань, — не выдержала я.

— Ему просто любопытно, зачем же кричать? — вмешалась мама.

— Тогда скажи ему, сколько у тебя бывает крови, — огрызнулась я.

— Я его мать, — рассердилась она, но, думаю, поняла меня правильно.

Адам все еще приставал ко мне, когда Джулия вернулась с работы. Ему все надо было знать. У меня жутко болел живот, а он чуть не прижимался ко мне и шипел:

— Давай, скажи мне. Что ты чувствуешь? Где у тебя болит?

Джулия была в гостиной и все слышала.

— Какого черта? — возмутилась она. — Оставь ее в покое!

Она наподдала ему с такой силой, что он стукнулся коленкой о журнальный столик и громко заорал, чтобы его услышала мама.

— Джулия, прекрати! Не трогай его! — крикнула мама, но Джулии было плевать на них обоих.

— Вот так дела! У тебя в первый раз? Как ты?

— Чертовски болит.

— Пила что-нибудь?

— Мама сказала, что лучше не принимать таблетки.

— Пойдем наверх, я тебе дам.

Мне сразу стало намного легче. Кстати, Джулия почти никогда не приглашала меня в свою спальню. Но на лестнице нас поджидал Адам.

Джулия отпихнула его.

— Эй, дай ей пройти! Прочь с дороги!

— Ничего, он не мешает, — сказала я.

— Он — паршивец.

Она дала мне пару таблеток парацетамола, а потом мы сидели на ее кровати и долго, по-сестрински говорили о прокладках и тампонах, о том, как не испачкать простыню, и о многом другом, о чем можно говорить только с девчонкой, с которой дружишь по-настоящему. Ей, как мне, было ясно, что от нашей мамы нет никакого толка. Вряд ли она вообще обращает на это внимание. Всегда ведет себя одинаково, словно ничего с ней не происходит, и, хотя месячные у нее уже, поди, лет пятьдесят, она терпеть не может иметь дело с прокладками. Разбрасывает их по дому всем напоказ.

— Оставляет даже на подоконнике в кухне. Зачем? Правда-правда! — сказала Джулия.

— Наверное, меняет их, когда готовит обед, — хихикнула я.

И мы обе зашлись в смехе.

В тот день мы переговорили обо всем на свете. Рассказывал и друг другу потрясающие истории, которыми прежде ни с кем не могли поделиться. Вот было здорово. Мне казалось тогда, что я еще ни с кем так не разговаривала. И я подумала о бедняжке Адаме, в одиночестве слонявшемся по дому. Ему нельзя было к нам. О чем с ним говорить? Совсем не о чем!

— Спорю на что угодно, мальчишки так не разговаривают, правда?

— Конечно же, нет! — ответила Джулия. — Они всё держат про себя. Даже о своих петушках, и то ни слова от страха, как бы их не сочли слишком маленькими.

— И у многих они маленькие? — спросила я свою сестру.

— На мой вкус, у всех маленькие! И мы захихикали, словно две курицы.

— Могли бы поговорить о том, как у них было в первый раз, — сказала я.

— Не могут, — возразила Джулия. — Слишком смущаются. Часами сидят в своих спальнях и до того смущаются, что даже с лучшими друзьями не могут поделиться.

Мы чуть не умерли со смеху. А потом принялись болтать обо всех наших, на кого и как влияют месячные — обо мне, о нет, о маме, о школьных подружках, о родственницах, о маминой сестре Иви, которая хуже всех. Зато потом она ластится так, что ее всегда прощают, и это нечестно.

После этого разговора мне стало гораздо легче, и я смогла спокойно думать о самых разных вещах, например о месячных, да и о маме тоже, правда, потому что поняла, почти всегда, когда мне кажется, будто она злится на меня или не любит меня, она просто такая, какая она есть. И с Джулией у нее то же самое. Мы сидели в спальне Джулии и рассказывали друг дружке, как мама выводила нас из себя, и не поверите — у нас все было одинаково. Вот уж я изумилась. Приятно было узнать, что у Джулии все то же самое и дело вовсе не в моем воображении насчет маминого безразличия, даже если я чересчур придираюсь к ней.

Потом мы заговорили о папе. В общем-то, хотя Джулия и считает маму не очень-то умной, все же она жалеет ее, потому что думает, будто у нее тяжелая жизнь. Она и мама вполне ладят, а вот на папу Джулия фыркает. По мне-то он что надо. Если приезжает со своей Элеонор, то не чаще раза-двух в год, чего с ним делить. Наверное, я больше в него пошла, а Джулия — в маму. Она говорит: ладно, если он такой хороший и так нас любит, то почему он уехал и бросил нас? — а я от этого сразу зверею. Он же маму бросил, при чем тут мы?

— Тогда почему он не с нами? — возражает мне Джулия, но это нечестно; хотя, конечно же, он не с нами, но что бы он с нами делал?

Вот так мы обычно говорили о папе, а в тот раз Джулия сказала мне такое, от чего у меня голова пошла кругом. Хотя, собственно, не отчего ей было идти кругом. Удивительно лишь то, что я ничего не помнила. Понимаете, на самом деле папа пришел к нам накануне своего отъезда. Он хотел поговорить с нами, сказать нам, как сильно нас любит. Я не верила своим ушам.

— Ничего не помню, — сказала я. В моей памяти остались одни скандалы и крики и непонимание того, что творится у нас в доме.

— Ты должна помнить, — стояла на своем Джулия. — Он пришел, сел на кровать и разбудил тебя.

Я всерьез рассердилась на Джулию за то, что она никогда ничего мне не рассказывала. Но она считала, будто я все помню. Ей казалось, что, защищая папу — мол, он бросил маму, а не нас, так как нас он любит и очень-очень хочет, чтобы мы жили с ним, будь это возможно, — я повторяю его слова, которые он говорил в тот вечер, ей всегда так казалось. Он и вправду все это говорил, слово в слово.

— Я думала, ты помнишь, — сказала Джулия. — Стоило нам заговорить об этом, и ты как будто говорила его словами. Его словами! Ну не удивительно ли? Его словами. Как будто я запомнила, что он тогда сказал, а я совсем ничего не помнила о том, как он приходил к нам. Сколько я ни старалась напрягать мозги, там была пустота. Правда, странно? Судя по рассказу Джулии, я сидела в кровати и была похожа на призрак, до того я была бледной. А потом он ушел, и я сразу заснула, тогда как она не могла даже задремать до самого утра.

Я всегда знала, что в мире полно чудес и волшебных тайн, которых никто не в силах разгадать. Прошло восемь лет, значит, когда папа ушел, мне было девять, и тот вечер, должно быть, выжег дыру в моей памяти, если я повторяла слово в слово все, что он сказал тогда, начисто забыв о его приходе. Разве не удивительно, как дурацкие месячные могут перевернуть твой мир? Мы с Джулией подружились. У нас и вправду было много общего. Во всяком случае, от нас обеих ушел отец, хотя мы этого не хотели.

Посреди ночи я проснулась, тихонько скуля и все еще думая об отце и Джулии. Потом попыталась зарыдать, но тут меня затрясло, потому что я поняла одну кошмарную вещь — у меня больше не было слез. Прежде, когда я жила в человеческом облике, у меня было много чего — друзья, семья, дом, даже школа, которую я ненавидела. А теперь я стала собакой, и у меня ничего нет, даже слез. У меня ничего нет, кроме меня самой — моих четырех ног, моего рта, моего носа.

Вновь сунув нос под хвост, я попыталась заснуть, но из этого ничего не вышло. Слишком донимало меня мое несчастье. Тогда я встала и обнюхала все кругом — лачуга была переполнена разными запахами! Тут был и запах отсыревших тряпок, и мокрого дерева, и холодной земли, и плесени. А уж снаружи, в ночи, на меня пахнуло по-настоящему богатым варевом! Мышь, крыса, кролик, кошка — ветер гулял по земле и нес мне не считано людей и мест. Перекопанная земля, овощи, всякие растения, вылезшие на свет, нарциссы, бутоны, спящие на деревьях птицы, слизни и улитки, грязная дорога за забором, роса — да и у ночи был свой особый запах. Тут мне пришло в голову, что, наверное, совсем неплохо быть собакой. Но от одной мысли навсегда остаться собакой у меня опять стало тяжело на сердце. Где-то появилась лиса, и я немного полаяла, но без всякого энтузиазма. Старая деревянная лачуга ответила мне эхом, но от этого на меня с еще большей силой навалилось проклятое одиночество.

Я легла и вновь погрузилась в воспоминания.

Немного погодя мне послышался приближающийся к лачуге шум шагов — зверя или человека. Собака — нет, собаки! Их было две, и от них несло мочой, ночным воздухом и кровавой трапезой. Они вышли поохотиться на кроликов, или на крыс, или

на какую-нибудь другую мелочь, а вместо этого нашли меня.

Я забилась в угол. У меня еще сохранился человеческий инстинкт прятаться в случае опасности, но от собак не спрячешься, потому что даже один атом, сохраняющий запах, приводит их, куда надо. Спустя мгновение я уже слышала их дыхание возле двери и чуяла запах зубов, слюны и вонючей плоти. Решила зарычать первой, но в ответ до меня донеслось лишь сопение. Неужели пришли с миром? А если и так, то что? Они же собаки, настоящие собаки, а я никогда-никогда не стану такой!

В дверях показалась собачья морда, и одна из собак вошла в лачугу. На меня смотрела пара холодных серых глаз зверя.

— Значит, это ты новая сука, — сказала собака, и я разразилась долгим лаем.

— Мы знали, что он опять взялся за свое, — услышала я другой голос из-за двери. — От него пахло мерзкой проделкой. Мы следили за тобой. Послушай! Ты не одинока.

Я ничего не понимала и лаяла все отчаянней. Разговаривающие собаки! Жуть какая-то! Собаки, которые умеют думать — только этого не хватало! У меня голова пошла кругом. Они до того испугали меня, что я упустила несколько капель мочи. От позора, ярости, ужаса я пригнулась как можно ниже к земле и оскалилась, показывая все до единого зубы.

— Прочь! Прочь! Прочь! — лаяла я.

Однако пес стоял в дверях, не двигаясь с места, но и не сводя с меня взгляда.

Я перестала лаять и опять выгнула спину, издавая предостерегающий горловой рык.

— Лайград, Калифорния, в СШ нашей А! — вдруг запел он.

Глаза у него сделались круглыми, он высунул язык и стал качать головой, отчего язык раскачивался из стороны в сторону. На мгновение мне показалось, что он взбесился, но потом я поняла. Так проявлялось его чувство юмора. Пес хотел меня позабавить. Думаете, от этого я стала относиться к нему лучше? Ничуть не бывало! У пса чувство юмора? Вот еще! И я разлаялась громче прежнего.

Не сводя с меня глаз, серый пес подался к двери и выскочил наружу.

— Мы вернемся, — прорычал он.

Я прислушивалась к удаляющемуся топоту лап по траве и принюхивалась к исчезающему запаху. Все еще остервенело лая, я побежала за ними, но только до двери, и стала обнюхивать то место, где стоял пес. Хмм — горячая патока, моча, теплое сало, сгоревшая капуста и духи. Что сказать? Неплохо. Потом я высунула нос наружу, чтобы принюхаться ко второму псу. Он был рыжевато-коричневым — подгоревший геркулес, грязь и новая одежда. Помню, я подумала, ну да, и у цвета есть запах. Меня затошнило, и пришлось вернуться, чтобы снова улечься на куртку.

Оставшись одна, в тишине, я вспомнила, что они сказали: «Ты не одинока». Что бы это значило? Неужели у собак тоже есть свой язык, а я просто об этом не догадывалась? Мне вдруг стало жалко, что они так быстро убежали. Больше я не могла оставаться одна. Наверное, они могли бы рассказать что-нибудь о моем превращении.

Ждать пришлось недолго. Собаки вернулись минут через десять. Я поднялась с куртки, но от лая на сей раз удержалась. В лачугу проник еще один, совсем новый запах. Мне представилось что-то очень привлекательное — что-то сладкое, теплое, даже горячее, и очень вкусное. Поначалу я не поняла. Пахло до того приятно, что я подумала: а вдруг это шоколадный кекс, испеченный в духовке, но такого просто не могло быть. Из-за двери показалась голова сумасшедшего пса с чем-то серым в пасти, от чего я не могла отвести взгляд. Пес сделал шаг и встал — наполовину в лачуге, наполовину на улице. Другая собака тоже просунула голову в дверь, но все же опасливо держалась позади. Она была поменьше и похожа на грязного терьера с пружинистыми лапами и свалявшейся шерстью.

Большой пес положил на пол кролика.

— Это доказательство того, что мы пришли с миром, — сказал он. Я поглядела на кролика, только что убитого зверька, потом опять на пса. — Голодная, да? — спросил он.

Ну конечно же, голодная. За целый день у меня ничего не было во рту, кроме тарелки каши, когда я встала утром, да пакетика хрустящей картошки. Кролик — никогда еще мне не приходилось вдыхать такой вкусный запах. Больше я не думала о шоколадном кексе, вместо него мне представилась тарелка с подсоленной и политой уксусом жареной картошкой. У моих чувств еще не закончился переходный период.

— Эй, малышка, хватай его! — произнес пес дурацким голосом.

Мне не хотелось очень приближаться, но устоять перед кроликом я не могла. Сделав несколько шагов, я схватила добычу зубами и отскочила в дальний угол, где, прижав кролика к животу, принялась лизать и кусать его, пока из него не потек сок. Однако и псы оставались под моим пристальным вниманием. Я не позволила себе ни сесть, ни лечь, готовая в любую минуту прыгнуть на них или от них, и продолжала тихонько рычать, предостерегая их от желания подойти поближе.

Собака поменьше принялась обнюхивать углы и стены, изучая мое обиталище, но другой пес стоял неподвижно и следил за мной. Вот уж уродина, да еще дурак. У него была грязная свалявшаяся серая шерсть, вся в земле на брюхе. Черные брови

будто вылезали из головы, как пара жуков, черные уши сначала стояли торчком, а потом упали и висели чуть не до половины туловища, длинного и худого под стать длинным и худым лапам. Морда напоминала крысиную, и на ней сверкали выпуклые глазки, как два голяша. Он стоял, высунув розовый язык, и, не сводя с меня глаз, раздувал ноздри, вдыхая мой запах.

— Мой кролик, — прорычала я.

— Твой, — подтвердил он.

Отойдя в угол, пес уселся на старый ящик для рассады и вытянул задние лапы, тогда как его верхняя половина осталась вертикальной, отчего он сразу стал похож на сидящего старика. Потом он поднес лапу к морде и попытался изобразить себя с сигаретой.

— Эй, малышка, как тебе идея насчет того, чтобы ты и я, хмм?… Мы созданы друг для друга, малышка! Сыр и свиньи, малышка, попугаи и свинина, бекон и трава, малышка, все равно, что ты и я. Что такое, малышка, ты больше не любишь меня? Разве ты не любишь меня? Ты ведь не собираешься меня бросить, Сюзанна? ООО НЕЕЕЕТ!

Он воздел лапы кверху и завыл на потолок.

— Заткнись, уродина, — огрызнулась я, но на самом деле мне было приятно смотреть на забавного пса, который сидел совсем как человек, нес всякую чепуху и выл на потолок.

— Ой, уморишь, Друг, — сквозь смех простонал рыжий пес.

Большой пес уселся поудобнее, положил лапу на лапу и скривил губы в жуткой пародии на человеческую улыбку, отчего я зарычала, как никогда, громко.

— Эй, смотри, разве я не похож на диснеевского пса? — спросил он и, соскочив с ящика, принялся прыгать по лачуге на четырех лапах, как Тигра из «Винни-Пуха».

Нет лучше Друга никого,

Я весь сплошная книжка,

Что хвост, что морда — о-го-го!

Ни в чем не знаю лишка!

Больше я не выдержала, не смогла.

— Ты сошел с ума.

И он тотчас стал бегать по лачуге, брызгая слюной и завывая:

— Бешеный пес! Бешеный пес! Я тебя укушу, я тебя укушу! Ооооо, сегодня мои кролики совсем плохие! Ах! — С этими словами он повалился на пол, продолжая нести всякую чушь. — Туберкулез. Проказа. Всеобщий холод. У каждого свой яд.

Он совсем соскочил с катушек. Лежал на полу и повторял: «Ух, ух, ух, ух», — словно он машина какая-нибудь. А другой пес в это время заходился от смеха и то и дело посматривал на меня, мол, как мне это нравится. Я же только поводила глазами и грызла голову кролика.

— Посиди спокойно, — попросила я. — Пожалуйста.

Пес поднялся с пола и направился ко мне. Обнюхал мою морду.

— Спасибо за картошку, — сказала я.

— За что?

— Ну, за кролика.

— Не стоит благодарности. Я собирался приготовить суфле, дорогая, — свечи, шерсть в красивых шариках на краешке тарелки, ты и я…

— Пожалуйста, заткнись.

— Ладно.

Пес вздохнул и улегся рядом со мной. Через пару минут подошел второй пес и лег по другую сторону от меня. У меня встала дыбом шерсть, и я тихонько зарычала.

— Ладно, ладно, — сказал второй пес, но не двинулся с места.

Я промолчала. На самом деле, мне было приятно чувствовать тепло их тел с обеих сторон, но все же я немного опасалась за своего кролика, поэтому встала и легла в углу, желая без помех доесть подарок. Пес поменьше сел и долго смотрел, как я ем.

— Ну, и каково тебе быть собакой?

— Сам знаешь.

— Нет, тебе как, малышка? — спросил Друг.

Я задумалась, стоит ли рассказывать им, что на самом деле я человек, но вспомнила, как они говорили обо мне, будто я новая сука, и о ком-то, у кого нечистая совесть. Тогда я внимательно посмотрела на них.

— Вы… О чем это вы говорили в самом начале? — спросила я, заранее зная их ответ. Вряд ли настоящие собаки могут быть такими. — Вы же не собаки, правда?

— О нет, дорогуша, я самый настоящий пес, — ответил Друг. — Просто не мог удержаться.

— Вы же были людьми, как я!

— Правильно. Поэтому и пришли к тебе, — сказал пес поменьше.

— Откуда вы узнали?

— По запаху. Мы учуяли тебя на Нортенден-стрит. Потом нашли Терри. Потом стали искать тебя.

— Ода, ты ароматная маленькая псинка, — сказал Друг.

— А кто такой этот Терри? — спросила я.

— Терри — пьяница.

— Пьяница? Старый алкаш? Он сделал это и с вами тоже?

— Ну да. Ты не первая и не последняя.

— Хочешь знать? — поинтересовался Друг. — Ну, это долгая история. Мы с Митчем разузнали, как все было с самого начала. Кобели и суки, которые живут в нашем районе, совсем не то, чем они кажутся. Они не совсем собаки. Наверное, буддисты правы — не исключено, что ты съела свою бабушку. — Кивком головы он показал на остатки кролика у меня в лапах, и я судорожно сглотнула слюну от этой мысли. — Может быть, — продолжал он, переворачиваясь на спину и дрыгая в воздухе лапами, — может быть, и люди, которые ходят тут, тоже не то, чем они кажутся. Ну ладно, тебе достаточно знать, что ты счастливица, счастливая сука. Тебе очень повезло, что ты стала собакой. Малышка! Твоя жизнь только начинается.

Он смотрел на меня снизу вверх, а потом пододвинулся поближе. В ответ я зарычала и постаралась подсунуть под себя остатки кролика.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — рявкнула я.

— Митч, просвети ее. Но сначала познакомимся — о да, что может быть лучше, — пролаял Друг.

Он и Митч вскочили на лапы, забежали мне за спину и сунули носы мне под хвост, да и я тоже, не раздумывая, встала, после чего мы трое принялись ходить кругами, принюхиваясь к… к интимным местам друг у друга. Это было потрясающе. И только потом, позднее, я подумала, что это со мной, ведь я почти незнакома с ними, а полезла носом куда не надо.

— Уф! Это куда лучше, чем обмениваться рукопожатиями, — в конце концов произнес Друг и плюхнулся на пол. Рядом с ним пристроился Митч и стал с удовольствием чесать себя.

Снаружи послышался шум — лай, визг, и у обоих псов уши и глаза повернулись в сторону двери.

— Не уходите, — попросила я. — Расскажите мне о Терри.

Друг перекатился на спину.

— Мамочка, расскажи мне сказку. Подоткни одеяльце. Принеси водички. Поцелуй меня, мва, мва, мва. Ладно. Начинай, Митч. О нашем создателе.

Митч с громким стуком упал на четыре лапы, положил голову на грудь Другу и тяжело вздохнул.

— Все началось, когда ему было лет шесть-семь, насколько нам удалось выяснить.

— Как выяснить? — не удержалась я от вопроса.

— Он сам рассказал. Какое-то время мы с Другом все время были при нем. Наверно, ты видела нас.

Правильно — мне самой казалось, что я уже видела если не их обоих, то хотя бы одного из них. На Копсон-стрит Терри появился много лет назад, и довольно часто к его запястью был привязан веревкой какой-нибудь несчастный пес. Если бы я знала, что эти псы на самом деле люди!

Митч продолжал:

— Первой, кого он превратил в собаку, была его собственная мать. Что-то она отобрала у него, наверно игрушку, и он разозлился. Раз — и вместо матери передним собака.

Друг издал короткий смешок.

— Только представь, — сказал он. — Бедный малыш!

Митч закатил глаза. Уж точно, его симпатии были не на стороне Терри. Он стал рассказывать дальше.

— Естественно, она запаниковала, и случилось самое страшное. Она выбежала на дорогу и попала под колеса проезжавшей мимо машины.

— На его глазах, — добавил Друг. — Неплохое начало жизненного пути. Превращаешь маму в собаку, и она умирает — БАМ!

— Неужели вот так? — спросила я.

— Вот так.

— А дальше что?

— Захлебываясь слезами, малыш Терри побежал к соседям и попытался им объяснить, что произошло.

— «Я превратил маму в суку!» — противным голосом произнес Друг.

— Соседка постаралась успокоить малыша, — не обращая на Друга внимания, продолжал Митч. — Она пошла к нему домой, но никого там не нашла.

У ребенка же началась истерика, с которой ей оказалось не под силу справиться. Позвонили на работу отцу — он был управляющим на складе — сообщили, что его жена исчезла, а сын сошел с ума.

Ну вот. Малыш честно старался объяснить, что произошло, но у него не было ни одного шанса. Ему никто не поверил. Ясно было, что случилось нечто страшное, и взрослые решили: Терри всерьез травмирован и винит в случившемся себя, а чтобы его объяснить, придумал свою небылицу.

Друг переменил позу, уселся на полу и покачал головой.

— Конечно, в девяти случаях из десяти они правы. Люди всегда так поступают. Ребенок всегда чувствует себя виноватым. А со взрослыми и того хуже. Они, видите ли, считают себя ответственными за все на свете, даже за то, что не имеет к ним никакого отношения — даже когда их никто не просит соваться. Им же невтерпеж. Без этого жизнь не в жизнь. Тебе известно, что, заимев детей, человек перестает спать спокойно ночью из страха, как бы чего не случилось с его потомством.

— Неправда. У меня тоже были дети, а я спал как сурок, — возразил Митч.

— Это ты спал, а твоя жена не спала. Друг и Митч вступили в спор, кто из них прав, а кто нет, но я попросила их сначала досказать историю Терри. Друг вздохнул и опять улегся на пол, а Митч стал рассказывать дальше.

— Тебе самой нетрудно представить, что было потом. Превратил мать в собаку! Только подумать, и то страшно! Конечно же, ничего такого не было, решили взрослые, он-де ни в чем не виноват! Задавленная автомобилем собака — одно дело, а исчезнувшая мать — совсем другое. Кто только не пытался убедить мальчишку в том, что его правда на самом деле ложь. Однако мать не вернулась, и вызвали полицию. Мальчишку затаскали по врачам. Психиатры, гипнотизеры, как могли, старались выудить из него, что же случилось на самом деле. Как тут быть ребенку? И довольно скоро он придумал устраивавшую всех историю о плохом дяде, который постучался в дверь и увез маму с собой. Он, сказал, что плохой дядя все время называл маму сукой, и это объясняло, откуда появилась собака.

На глазах испуганного Терри это дело раздули до национальных масштабов. По телевизору передавали интервью с полицейскими, пресса занималась домыслами, заголовки в газетах, публичные требования предоставить информацию и все прочее. Так продолжалось несколько недель. Естественно, убийцу не нашли, и труп тоже. А Терри, что ж, Терри сумел убедить себя, что похищение произошло на самом деле — разве взрослые могут ошибаться в таких серьезных делах? К тому же с ним отлично обращались. Его лечили, успокаивали, не жалели ни сил, ни денег. Откуда им было знать, что таким образом они делают только хуже.

Правда, отец некоторое время что-то подозревал, но и он рано или поздно успокоился. Бабушка Терри помогала приглядывать за ним, чтобы отец не потерял работу. А Терри как будто справился с собой, по крайней мере, держал себя в руках. Наверное, в течение следующих несколько лет он срывался, но отрицает это, когда его спрашиваешь в лоб. А слухи были. Школьный приятель, учитель, ребенок на детской площадке — кто знает? Второе превращение случилось, когда Терри было девять лет.

Прошло несколько лет после исчезновения матери, и отец Терри женился еще раз. Терри неплохо ладил с мачехой, так что, казалось, жизнь в семье наладилась. Потом мачеха родила дочь, которую Терри, судя по его словам, любил до безумия.

Но его опять разозлили — кажется, с ним всегда это случается, когда он выходит из себя. Что-то было связано с его сестренкой, насколько ему помнится, на него накатил приступ ревности. На сей раз жертвой стал отец — собственно, он был обречен с самого начала. Все мальчишки рано или поздно перестают ладить с отцами. Короче говоря, они поспорили из-за малышки, спор перешел в скандал, и отец обнаружил, что стоит на четырех лапах…

— Стал собакой! — пропел йодлем Друг. — «Говорил я тебе, папа, говорил тебе, а ты не верил!» — проговорил он, подражая мальчишескому голосу.

— Отец сразу все уразумел, — сказал Митч. — Он тоже вышел из себя и (наверно, у них это было семейное) бросился на сына, опрокинул его и вцепился ему в горло.

— Услыхав яростный лай и рычание, входит мачеха, — продолжал Митч, — и видит своего пасынка, распростертого на полу, а над ним злого пса. Тогда она бежит через всю комнату, даже не подумав о себе, и отталкивает отца Терри. Позднее, как это ни странно, на мальчике не нашли ни одной царапины. Даже потеряв голову, отец не смог причинить боль сыну. Пес на удивление послушно покинул комнату и позволил запереть себя в туалете. А мальчик безутешно плакал. Можешь представить, какое отчаяние охватило бедняжку мачеху, ведь она напрасно искала мужа, который еще несколько мгновений назад был дома. Если бы она знала, как близко он был! Потом позвонили в полицейский участок, и пса увезли, несмотря на отчаянные протесты ребенка, не желавшего никого слушать.

— Что случилось с отцом? — спросила я.

— А как ты думаешь? Для кусачей собаки, у которой нет хозяина, путь один. Бедолагу убили.

Я заплакала и положила голову на лапы. И Друг стал сочувственно лизать мне морду, тогда как Митч продолжал свой рассказ:

— Тут опять все началось сначала. Никто не мог понять, что случилось с отцом Терри, куда он делся. Все как будто было хорошо — и все же он исчез, как его жена за несколько лет до него. К этому времени Терри был уже достаточно взрослым, чтобы сообразить, какую ошибку допустили взрослые с самого начала — его мать в самом деле превратилась в собаку, и это он превратил ее в собаку, как теперь превратил в собаку своего отца. Ему дана страшная, бесконтрольная власть. Но вместе с этим он понимал, что ему никто не поверит. Довольно долго ему удавалось отмалчиваться, однако его мачеха, хоть и не находила себе места от горя, но дурой не была. Она сообразила, что парень что-то скрывает, и, расспросив его как следует, выудила из него правду.

— Никогда не забуду его лицо, когда он об этом рассказывал, — вмешался Друг. — Понимаешь, она была его самой последней надеждой. Он все еще рассчитывал, что кто-то ему поверит и поможет справиться с самим собой.

— Естественно, она не поверила, — сказал Митч.

Бедняжка Терри, подумала я. В сущности, он убил собственных маму с папой, и ему даже не с кем было об этом поговорить.

Митч почесал у себя за ухом.

— Все, что ему оставалось, это ждать следующего раза. Теперь, правда, он понимал, как ему важно держать себя в узде — но ведь ему было всего девять лет! Он старался изо всех сил, но, когда запихиваешь внутрь свои страхи, результат оказывается прямо противоположным тому, какого ожидаешь. И это случилось снова. Однажды мачеха услыхала крики и отчаянный вой, вбежала в комнату своей дочери и нашла в кроватке щенка вместо ребенка. Ее чаша терпения переполнилась. Не знаю, поверила она Терри или не поверила, но это стало последней каплей. Она отвезла Терри к бабушке с дедушкой и оставила его там. Больше он не видел ее.

Прошло совсем немного времени, и бабушка с дедушкой бесследно исчезли. Понятно, как и куда. Для Терри началась череда детских домов, плохих и хороших — но во всех было одно и то же: его отдавали в семью, которая заранее была обречена. Приемные родители неожиданно исчезали неведомо куда. Вновь и вновь мальчика отправляли в детские заведения, но постепенно его поведение становилось все менее управляемым, так что в конце концов наступил момент, когда никто больше не пожелал взять его к себе. После бесчисленных приютов для Терри начался период скитаний по заведениям для малолетних преступников и по тюрьмам.; Вот так он оказался на улице. Теперь он может поддерживать более или менее нормальные отношения только с собаками.

— И с пивными банками, — съехидничал Друг. — На самом деле у него и с собаками не получается нормальных отношений. Слишком он, бедолага, мучается своей виной перед нами. Это разрушило его жизнь. Каждый раз, когда он с кем-то сближается — бац! Человек превращается в собаку. Свихнешься от таааааакой жизни!

— Бедолага! И мы бедолаги! — воскликнул Митч.

Казалось, он совсем обессилел, и со стоном уронил голову на лапы.

Наступила тишина, и я стала так и так вертеть в мыслях его рассказ. Историю Терри я не хотела принимать как возможную — и все же в глубине души я знала, что она не выдумка.

— А кто-нибудь вернул себе человеческий облик? — спросила я.

Я видела, как Друг посмотрел на Митча, и тот пожал плечами.

— Кто знает, — ответил Друг. Но его перебил Митч:

— Наверно, да. Если Терри умеет превращать людей в собак, то почему бы ему не превращать собак в людей?

— Кто знает, возможно это или невозможно? — прорычал Друг. — Кто знает, сколько младенцев рождается с умением творить подобные чудеса? Тебе надо решить, чего ты сама хочешь. — Он сел и внимательно посмотрел на меня. — Знаешь, что было самым лучшим в моей жизни? Вот это. Собачья жизнь. У нее лучше запах, лучше вкус, какое чувство ни возьми, всё лучше. И дурацкий человеческий разум не мешает жить. У собаки дни короче, зато каждое мгновение как целая жизнь. У тебя еще не прошел шок, подожди пару недель — сама поймешь. Ты думаешь, будто то, что с тобой случилось, ужасно, что теперь ты уродина и не сможешь наслаждаться жизнью. Всё не так. На самом деле это чудо. Ты теперь лучше, чем была прежде. Ты прекрасна и удивительна — правда-правда, все собаки прекрасны. Послушайся моего совета. Не переживай, что перестала быть человеком. Ты гораздо лучше такая, как есть. Я не верила своим ушам.

— Тебе нравится быть псом?

Неужели кому-то больше нравится быть зверем, чем человеком. Но Друг утвердительно кивнул в ответ.

— Поверь мне, — сказал он.

Я вопросительно посмотрела на Митча, и он, поймав мой взгляд, сначала посмотрел на Друга, а потом покачал головой.

— У меня не получается забыть прежнюю жизнь, — сказал он. — Вот бы избавиться от прошлого, тогда я мог бы жить счастливо. Атак не могу. У меня были жена и две прелестные крохи. Предел моих желаний. У собаки не может быть семьи, такой семьи быть не может. Заделал щенков и бежишь дальше. Да и карьера тоже. Какая может быть карьера у пса? А у меня была отличная работа. Я работал учителем, заведовал отделением. Меня уважали.

На этих словах Друг тихонько зарычал.

— Теперь понимаешь? Он был учителем и сейчас остается им — все еще думает, можно-сделать-лучше, должен-работать-больше, должен сделать то, должен сделать это, и прочее дерьмо. Ты, Митч, не достоин быть собакой, тебе следовало тащить крест человека, зря тебя превратили. Ведь теперь тебе не о чем сокрушаться, а ты все за свое. Дууурак!

— У меня так много всего было! Вот меня и мучает, что это? никуда не делось, только мне недоступно. Каждый день я вижу жену и наших детей. Я все еще люблю их. Детей я когда-то водил в школу и из школы, чтобы научить их правильно выбирать дорогу. И коллеги на работе — они обычно обращались ко мне за советом, да будет тебе известно. А теперь они недосягаемы для меня. У тебя, Друг, все было иначе. Ты ничего не потерял.

— Я ничего не потерял, потому что не хотел что-нибудь иметь, а не потому что не мог ничего иметь, — возразил Друг, все время искоса следивший затем,

чью сторону я приму. Ясно было, что он был бы не прочь, если бы я осталась с ними.

Но я уже приняла решение.

— У меня тоже могла бы быть работа, да и положение тоже, тебе ли этого не знать? — продолжал Друг. — Только зачем? Мне ведь никогда не нравилось быть человеком. Я хочу сказать, меня, знаешь ли, никто не спрашивал. Мне не позволили выбрать — хочешь не хочешь, будь человеком. А я знал, да будет тебе известно, что создан не для этого. Что-то во мне было не так. Я был похож на тех людей, которым как будто дали не то тело, вот только в моем случае дело было не в поле, а в отвращении к человеческому роду. Я не трансвестит, а трансродит. Для меня быть заключенным в человеческую оболочку означало быть в тюремной камере. Просыпаешься утром, делаешь, что положено, и все время странное чувство — неужели это я? Неужели это мне навсегда? Дряблое тело, унылый нос. Ужас-ужас-ужас. Работа-жена-дети-смерть. И это если повезет! То есть люди именно этого ждут от жизни! А если не повезет, то пьянство, наркотики, смерть. И всем наплевать! Вам понятно? Понятно, что я хочу сказать?

Я с осторожностью кивнула. Мне и вправду было понятно — собственно, я сама могла сказать то же самое! Наверное, и говорила что-нибудь подобное или, по крайней мере, думала всю сознательную жизнь. С другой стороны, мне не хотелось соглашаться с ним, потому что — это ясно — согласиться с ним означало согласиться с тем, что я навсегда останусь…

— И все-таки, что же такого прекрасного в собачьей жизни? — спросила я.

— Что такого прекрасного? И ты спрашиваешь? Мой нос! Моя пасть, мои лапы — все, черт возьми, прекрасно! То, что я могу быть самим собой! Тебе понятно? Хочешь что-то понюхать, нюхай на здоровье. Хочешь лизнуть, пожалуйста. А охота? Только представь! Охота целой стаей! Когда слышишь лай всей стаи — вот это жизнь! Вынюхиваешь следы на тротуаре! Течка у сук. Свежая горячая кровь! Кошки! Черт, разве это не жизнь?

Тут только я обратила внимание, что поднялась с пола, до того меня разгорячили его слова, и у меня дрожат от напряжения лапы, готовые нести меня вперед, как будто в самом деле рядом оказалась кошка. Потихоньку, чтобы псы не увидели, я вновь опустилась на пол. Заметив, что Друг не сводит с меня внимательных глаз, я пожала плечами, словно меня совсем не завели его слова.

— Кошки — это хорошо, вот бы поймать одну перед тем, как снова стать собой, — произнесла я.

Друг ухмыльнулся, будто прочитал мои мысли.

— Когда-нибудь изобретут технологию, как превращать людей в собак, ведь научились же менять пол. Тогда посмотрим, сколько людей захочет избавиться от своей тюрьмы! Сейчас они знают, что что-то не так, но не знают, что именно не так. Да и откуда им знать? А когда им предоставят выбор — посмотрите, что будет. Таких, как мы, станет великое множество! И не только собак! Скажем, лошадей! Волков! Медведей! Наверно, и кошек тоже. Вот будет охота!

— Не охота, а убийство! — возмутился Митч, который все это время еле слышно, но недовольно рычал. — Разве ты пес, Друг? Нет, ты человек в обличье пса. Просто тебя устраивает псиный образ жизни. Ты никогда никого не любил, ты никогда не хотел ни за что и ни за кого отвечать. Какая же это жизнь? Это всего-навсего существование, день прошел, и слава богу.

— Правильно, — засмеялся Друг. — Что может быть лучше? Да и ничего другого, кроме сегодняшней жизни, ни у кого нет. Хочешь всю жизнь мучиться тем, что будет завтра или было вчера — прекрасно. Но это не для меня. Пусть я умру завтра в канаве, но не потрачу ни одной секунды, чтобы заранее об этом поплакать. Живи сегодняшним днем, и будь что будет — вот это я называю жизнью.

Все время, пока Друг произносил свой монолог, он смотрел на меня, надеясь, что я встану на его сторону, но, как бы провозглашаемые им принципы ни были соблазнительны, я не могла этого сделать. Знай я, что получится из моей бурной жизни, давно бы с ней покончила. Мне хотелось вернуть свою человеческую жизнь, какой бы она не была серой, скучной и трудной.

Я встала и вышла за дверь пописать. Близился рассвет. Слышно было, как по ближней дороге едут машины.

Посмотрев через плечо на своих новых друзей, я сказала:

— Мне надо найти Терри. Хочу опять стать человеком.

— Любишь свою школу? — насмешливо улыбнулся Друг.

Я покачала головой.

— Просто хочу получить обратно мою жизнь. Со всем плохим и хорошим. Все-все. Знаю, не такая уж она ценная, но другой у меня не было. И половина моих неприятностей — моя вина.

— Типичная человеческая реакция, — с издевкой проговорил Друг. — Могло бы быть! Должно было бы быть! Моя вина! Ты правда хочешь вернуться к этому? Послушай — перед тобой открыта настоящая жизнь! Только принюхайся!

На мгновение раздув ноздри, я вдыхала самые разные запахи, которые шли с улицы в открытую дверь, и, признаюсь, искушение было велико, даже слишком велико. Но я все же решительно покачала головой.

— Я скучаю по друзьям, по школе, по маме, по всему, что у меня было. Наверно, я не очень умная, но одно знаю твердо: я не буду счастлива, оставшись собакой. Вот так.

Друг закатил глаза и вздохнул, но не стал меня разубеждать. Поблагодарив их за добрый совет, я ушла, как только над домами посветлело небо. Бесшумно, как лиса, пробиралась я по Копсон-стрит, надеясь отыскать Терри или хотя бы учуять его, чтобы пойти по следам.

 

Глава 3

Устали не зная, лапы

Несут меня куда-то.

Зачем мне машина?

И ветра не надо.

С такими скорыми лапами

Можно тысячу раз запутать следы,

Можно пойти, куда хочется,

И расстояние не в счет,

Несчастная двуногая обезьяна.

На Копсон-стрит Терри не было, однако он оставил следы повсюду от Сэйнсбери до половины Палатин-роуд. Они сами шибали в нос — запахи сладкого пота, пива и мочи, как у всех алкашей, но к этим запахам примешивалось нечто такое, о чем не расскажешь тупоносому, подобно человеку, зверю. Нельзя подобрать слова. Это был запах того, что Терри умел делать.

Самый свежий след привел меня на Палатин-роуд. Небо было цвета светлого сыра. Улегшись на асфальте, я стала ждать, но проходившие мимо люди подозрительно поглядывали на меня, отчего мне стало не по себе, и я решила погулять. Меня не беспокоило то, что я могу упустить Терри, об этом не могло быть и речи. Когда имеешь такой нос, как у меня, не надо назначать встречи заранее. Я найду его, как только пожелаю.

Бродя по улицам Манчестера, я думала о том, что рассказал Митч. Какой бы ужасной история ни была, меня смешило, стоило только представить мачеху Терри заглядывающей в кроватку и вместо дочки обнаруживающей там щенка. На меня накатили милые воспоминания. Когда я была маленькой, у меня тоже был щенок, которого я очень любила и с которым обращалась, как с младенцем — укладывала в кукольную коляску и укачивала. У него были большие щенячьи лапы и широкая щенячья мордочка, круглый розовый щенячий животик и крошечная щенячья пиписка, и я не сомневалась, что он самое прекрасное, что только было в моей жизни.

Звали его Эд. Мне подарил его мой папа. Эд очень любил охотиться по всему дому за палочками и ложками, привязанными к веревочке, словно был котенком, но стоило ему зарычать, и он становился настоящим львом. Я укладывала его в коляску, закрывала одеялом, надевала ему на голову кукольный чепчик и совала в рот соску. Он позволял мне часами возить его в коляске. Я даже пыталась накормить его, суя ему в рот свои плоские сосочки, но он предпочитал лизать мне лицо. Зато я могла сколько угодно тормошить его. Он был настоящее чудо. Часто смешил меня. Но я очень серьезно к нему относилась, поэтому приходила в ярость, когда мама и папа смеялись, глядя, как я с ним играю.

Джулия обычно посмеивалась надо мной и говорила, что я мучаю бедного щенка, но Эду-то нравилось. Иногда он мог быть совершенно невыносимым младенцем. Бог знает сколько времени я потратила, пытаясь завернуть его в подгузники, которые он постоянно сжевывал. Как-то моя подружка Энни принесла пачку новых тоненьких подгузников, которые им доставили по почте. Это был очередной бесплатный образец, потому что мама Энни за год до того родила еще одного ребенка, и с тех пор им постоянно что-то присылали. Нам пришлось очень потрудиться, чтобы напялить на Эда подгузник, и потом мы стали с нетерпением ждать, когда он пописает.

— Я поменяю ему подгузник, — заявила Энни, — ведь это я принесла его.

Естественно, я заявила, что пусть подгузники ее, но щенок-то мой.

— Вот поэтому-то он и не писает, — сказала Энни.

Пришлось предложить ей переодеть его, если он покакает, но она отказалась от этого, тогда я сказала, что тоже пописаю, и на этом мы поладили. Но тут пришла мама и положила конец нашим играм, боясь, как бы щенок не привык писать дома. Однажды днем Эда случайно закрыли в моей спальне, и он отгрыз голову кукле Габби. За это я отшлепала его и заперла в шкафу, но он там так лаял, что я готова была выпрыгнуть из окошка. Не знаю уж, как взрослым удается растить детей, не знаю, сколько сил им надо, чтобы отшлепать своих отпрысков или наказать как-то иначе. Пусть даже это необходимо, я бы не выдержала. Я и со щенком-то чувствовала себя ужасно виноватой.

Я думала: ну вот, теперь я собака и мне не придется чувствовать себя виноватой, если только Друг сказал правду. Если это не бахвальство! Так гораздо легче растить малышей.

Когда Эду исполнилось три года, он исчез, и мы не нашли его. Адам частенько дразнил меня, рассказывая, будто видел Эда спящим на обочине. Как говорится, я выплакала себе все глаза, но втайне была довольна, потому что перестала им интересоваться. Он стал взрослым, и это мне не нравилось.

Не нравилось мне и гулять с ним. Пропал и пропал, какое мне дело? Я разлюбила его. Разве не ужасно вот так разлюбить, и только потому, что любимое существо выросло? Знаю, он был всего лишь псом, и все-таки… Мне становилось не по себе, когда я приходила из школы и не хотела никуда идти, а он садился и смотрел на меня своими умными карими глазами, прося, ну да, прося отвести его в парк. Меня охватывала ярость, хотя я понимала, что он по-своему, по-собачьи, прав, и злюсь я, так как чувствую себя виноватой перед ним, ибо плохо за ним ухаживаю.

— Я не выводила его сегодня и не собираюсь, — говорила мама.

— Плевать, — отвечала я, но все же шла с Эдом на улицу.

Мне было стыдно самой себя, потому что для Эда не существовало ничего более желанного, чем прогулки в парке, только там он оживал. Иногда я выпускала его одного через заднюю дверь, чего никак нельзя было делать. А я еще изображала, будто он сбежал. Мама с папой грозились отдать его, если это будет продолжаться. Папа боялся, как бы Эд не спровоцировал аварию на дороге, тогда, если бы пострадали люди, нам пришлось бы платить.

Я никому не говорила, но, кажется, в тот день, когда Эд исчез навсегда, я сама его выпустила. Наверно, он погиб, и это на моей совести.

Пока я бежала, мне в голову пришла страшная мысль. Она заключалась в следующем: «А что, если Эд тоже был человеком, как я? Что, если он тоже жертва Терри? Может быть, он каким-то образом узнал, что должно случиться со мной, и поэтому стал моей собакой? Его послали защищать меня, а я выгнала его из дома, и он попал под машину!»

И вот тут, совершенно без причины — это показывает, какая я дурная девчонка, потому что это случилось посреди моих размышлений о том, как я предала его, — неожиданно мне пришло на ум, что он видел меня в самые неподходящие моменты, когда никто не должен был меня видеть. Понимаете? Представьте, если бы он был человеком, А ведь он видел все, что я делаю, оставаясь одна в своей комнате! Вы понимаете, о чем я — ведь чего я только не творила наедине с самой собой! Меня всю бросило в жар, от носа до хвоста! Ничего себе! Я чувствовала, что вся покраснела под шерстью. Ужасно — к тому же он был мальчиком! Когда я была совсем маленькой, то иногда представляла его мальчиком, и это в общем-то было смешно, что взять с крохи?

А потом, понимаете, я увидела забавную сторону этого и стала смеяться. Уселась на тротуаре и завела себе под нос: гав-гав-гав, потому что теперь я сама стала собакой — вот тебе и плевать! Собаки приходят и уходят. И нечего из-за этого плакать. Делай, что хочешь. Да и мысль о том, чтобы стыдиться игр с самой собой, показалась мне немного нелепой. Зачем чего-то стыдиться? Мы — собаки и поэтому делаем, что хотим. Нам не надо волноваться из-за того, с кем мы это делаем или кто находится с нами в одной комнате. С чего бы это? Что естественно, то естественно. Сидя посреди тротуара, я принялась, не сходя с места, с удовольствием вылизывать себя. Плевать мне на то, смотрит на меня вся улица или не смотрит. Вот было здорово!

Моя подружка Энни полагала, что я много плакала после исчезновения Эда, так как он напоминал мне об отце. У нее всегда какие-нибудь теории. Конечно, лучшего подарка, чем Эд, я от папы не получала. Когда папа уехал, я только и делала, что тискала Эда, это правда, но все же Энни иногда слишком мудрит, хотя с ней интересно поговорить и у нее всегда полно неожиданных идей о том, почему мы чувствуем так, а не иначе.

Размышления об Эде напомнили мне обо всем том, что исчезло из моей жизни — о самом Эде, о папе, о моем друге, с которым я порвала летом. А теперь и меня тоже не стало. Я до того расстроилась, что, идя по улице, стала выть и скулить, однако довольно скоро обратила внимание на странные взгляды собак и людей. Мне тотчас вспомнился крик матери: «Она бешеная!» — и я решила, что лучше мне не выделяться необычным для собаки поведением. Люди ведь адское племя, и им ничего не стоит убить тебя только за то, что они же сами не понимают тебя.

Тот день, когда папа уехал от нас, был самым тяжелым в нашей жизни, трагедией, наложившей черный отпечаток на все, что было прежде, да и на будущее тоже. До того дня я как должное принимала неуязвимость моей семьи, но потом поняла, что ничего незыблемого в ней никогда не было. Это научило меня ни во что не верить; даже когда все как будто в порядке, втайне могут происходить самые ужасные вещи, которые если не сейчас, то потом обязательно скажутся, естественно, без моего ведома.

Если Джулия не соврала, значит, папа все-таки приходил, чтобы попрощаться и сказать нам о своей любви, следовательно, он и мама давно планировали развод. А если все планировалось давно, то почему он был дома, когда я в тот день пришла из школы? Почему они скандалили и орали друг на друга так, что я слышала все гадости, которыми они обменивались? Когда у меня будут дети, я ни за что, не позволю им стать свидетелями отвратительных скандалов и нарушенных обетов, тем более услышать злые слова, которые людям непременно надо бросить в лицо тем, кого они прежде любили.

В тот день, когда я пришла из школы, они орали в холле. Наверняка, Джулия права, и теперь мне кажется, я знала о том, что он уходит. Адам тоже был в холле — в моей памяти он остался младенцем, хотя на самом деле ему было семь лет, то есть на два года меньше, чем мне. Плача, он цеплялся за мамины ноги, но мама была слишком поглощена своими криками, чтобы еще на что-то обращать внимание.

Пулей пролетев мимо мамы с папой, я помчалась без передышки наверх. На последней ступеньке я остановилась и позвала Эда, который тотчас поднялся ко мне, поджав хвост, после чего я схватила его и спряталась в своей комнате. На какое-то время крики стихли. Может быть, родителям стало неловко из-за того, что их застали врасплох. Вернулась Джулия. Помню, она плакала, и мама кричала на отца: «Смотри, что ты натворил!» — как будто он один был во всем виноват, и вновь разгорелся скандал.

Потом? Потом я почувствовала, будто осталась одна-одинешенька на всем свете, то есть что я выброшена из того дурацкого спектакля, который назывался развалом семьи. Решив не сидеть взаперти, я надела на Эда ошейник, чтобы он никуда не делся, спустилась по лестнице и уселась на нижнюю ступеньку, став настоящей зрительницей разворачивавшегося перед моими глазами действа. Даже папа обратил на это внимание.

— Теперь и у меня есть зритель.

А мама спросила:

— Что же ты не хлопаешь этому ублюдку?

И захлопала в ладоши.

— Прекрати! — крикнула Джулия.

— Не кричи на мою маму! — неожиданно заорал Адам.

Я сказала:

— Не уходи.

И все сразу затихли.

Папа стоял не шевелясь и не сводя с меня глаз. Не было слышно ни звука. Помню свой тоненький голосок, который вдруг все изменил.

Папа опустил глаза и сказал:

— Ладно, я не уйду, во всяком случае, не уйду сейчас.

— Ты сошел с ума? Иди, уходи прочь, прочь, сейчас же прочь! — кричала мама.

Не двигаясь с места, не зная, что ему делать, папа смотрел на меня, как будто я должна была решить, уходить ему или оставаться.

— Хочешь все начать сначала? Уходи, ты уже и так целый день уходишь, уходи, уходи, уходи! — верещала мама, поднимая руки, дергая себя за волосы и страшно вращая глазами.

— Лучше тебе уйти, — напуганная ее видом, сказала я папе, и он поджал губы, так что стала видна лишь тонкая прямая линия.

— Что ж, я пойду.

С этими словами он взял свою сумку и ушел.

Примерно через год он уехал в Америку и прежде, чем до нас дошли какие-нибудь слухи, заимел новую работу и новую жену. Когда же мы получили его письмо, мама влетела в гостиную, чтобы поделиться с нами новостью.

— Она давно у него, ведь прошел всего год, один проклятый год, а он уже все начал заново, сами подумайте, новая жена, новая семья, всё, черт бы его побрал, новое. Ясно? — спросила она, как будто этим что-нибудь объяснялось, как будто сама она совершенно ни в чем не виновата.

И все-таки жаль, что он уехал в Америку. Больше я никогда его не увижу.

Энни думает, будто мне стыдно из-за Эда, потому что меня заставили прогнать папу. Ничего глупее быть не может, он бы все равно ушел, я знаю, но тогда мне не было бы страшно думать об этом — о том, как я сказала моему папе, чтобы он ушел из дома! Боюсь, мне никогда не простить ни его, ни маму за мое вынужденное соучастие в их делах. Если честно, то оба долго старались залечить мою рану; снова и снова повторяли мне, что я ни при чем, мол, что случилось, тому суждено было случиться, и все в таком духе. Тем не менее они заставили меня произнести те слова, и тут уж ничего не изменить. Значит, я не могу верить ни единому их слову.

И мама, и папа всегда говорили, что от меня больше беспокойства, чем от других двоих детей, взятых вместе. Наверное, ужасно говорить такое, но они правы. Да, от меня одно беспокойство, и мне это нравится. Я — черная овца, все равно что изгой. Адам и Джулия по одну сторону, а я по другую, ну и что? Я в папу, а они в маму. Мама преподает географию в старших классах, а у папы бизнес. У него был собственный гараж, где он торговал подержанными автомобилями. Теперь папа живет в американском городе Сиэтле и продает подержанные «кадиллаки» богатым американцам. Он, можно сказать, ищет себя, но отлично знает, как жить и как давать. Лучше быть похожей на него, чем на маму.

— В тебе нет ничего оригинального, — говорила Джулия.

— Тебе все безразлично, так ведь? — спрашивала мама.

— Почему ты не можешь сосредоточиться? — недоумевали учителя. — Ты же умная девочка, и это совсем просто, если бы ты дала себе труд подумать.

— Ты делаешь только то, что хочешь делать, — считал Адам.

— Ты никого не любишь, кроме себя.

Так мне сказал Симон, мой бывший друг. Он любил меня. И я любила его. Он только не понимал одного: таким людям, как я, ничего не стоит влюбиться. Мне нужно нечто большее, чтобы зацепиться за парня.

Правильно, что я не думаю. Предпочитаю делать. Мне не нравится ни думать, ни читать. Став собакой, я, наверное, скоро разучусь читать, но, знаете, меня это не волнует. Чувства? Ну, это такое, что есть независимо ни от чего, правильно? Я хочу, чтобы у меня все было хорошо. У меня были подружки, например Энни с ее психологией, она отличная девчонка, правда, и она — моя лучшая подруга, ну, была моей лучшей подругой. Однако лучше всего мне было с такими ребятами, как Уэйн, Добби и Мишель, с которыми встречаешься и о которых потом забываешь чуть ли не на неделю. Их моя мама на порог пустила бы, потому что они предпочитают проводить время на улице, гоняя консервные банки и возбуждая себя всякими проделками, скажем, склеивая волосы старых дам жвачкой, пока мы шуруем в магазине. Я тоже один раз попробовала. Сделала это со старой дамой, которая сидела передо мной. У меня был целый рот жвачной пенки, и я наклонилась над ней, почти касаясь ртом ее кудряшек, а потом легонько выдохнула из себя пенку, и она поднялась над ее головой, словно пар от раскаленных мозгов. Мы с криками бросились прочь из магазина, как — ну да, правильно, как стая бродячих псов.

Шагая по Уилмслоу-роуд, я вновь задумалась об алкаше, о Терри, и постепенно пришла к выводу, что у меня с ним много общего. Мы оба потеряли отцов, причем примерно в одном возрасте. Оба считали себя виноватыми в случившемся. Оба не вписывались в свое окружение. Я тоже частенько впадала в ярость и еще чаще страдала от одиночества. Если бы мне была дана способность, войдя в раж, превращать людей в животных, половина Манчестера уже бегала бы на четырех лапах. В самом деле, Терри еще умел владеть собой, если лишь изредка пускал в ход свои чары. Что до меня, я бы, не задумываясь, превратила в собак тысячу человек — не меньше. Нарочно заставила бы себя рассердиться на них, если бы умела делать то, что делает он.

К этому времени я уже успела опять проголодаться и, недолго думая, повернула к дому, рассчитывая перехватить хотя бы бутерброд, но до меня вовремя дошло — невозможно! Тогда я постояла на трех лапах, шлепая себя по бокам. Увидев меня в этой позе, можно было подумать, что я сошла сума, а я-то всего-навсего хлопала себя «по карманам», вдруг там завалялись деньги, на которые можно купить шоколадный батончик или что-нибудь другое. Черт! Не сразу, оказывается, привыкаешь быть собакой.

Я села посреди дороги, и мысли посыпались на меня, как гравий из открытого грузовика — пойди домой и возьми бутерброд, пойди в магазин и купи что-нибудь, пойди к подружке и попроси что-нибудь, пойди в школьную столовую и съешь ланч — бам, бам, бам! Отпадает! Поначалу мне самой трудно было поверить, что все эти привычные вещи вдруг стали для меня недоступными, и опять навалились прежние мысли. Пришлось четыре или пять раз возвращаться к ним, прежде чем я окончательно поняла, что обычные способы получения еды остались в прошлом, с ними покончено раз и навсегда. Люди едва не перешагивали через меня, поэтому я встала и отошла к стене. Кажется, даже заплакала. Я была никудышным человеком и стала никудышной собакой. Только младенец не может прокормить себя. Даже будь у меня деньги, кто будет заниматься куплей-продажей с собакой? Если бы я отыскала Терри — может быть, он согласился бы стать моим хозяином! — он кормил бы меня, пока я опять не вернула бы себе человеческий облик. Но это дело будущего, а что придумать сейчас?

Мне вспомнился кролик, подаренный Другом, но та лачуга осталась в нескольких милях от Уитингтон-стрит, на которой вряд ли есть место кроликам.

И тут мне в голову пришла блестящая идея — кошка! Надо поймать кошку! Да! На улицах не водятся кролики, зато тут много кошек. В городе иногда только кошками и пахнет. Естественно, я знаю, о чем вы подумали — кто видел пса, хватающего кошку? Пес может лаять на кошку, даже преследовать ее, но поймать? Слишком кошки быстрые. Но ведь и я не совсем обычная собака, у меня есть мозги. Я не сомневалась в том, что смогу поймать кошку, если сначала придумаю план действий.

Стоило мне принюхаться, и почти тотчас обнаружился свежий след — даже земля еще не остыла. Стараясь не шуметь, я пошла по следу. Кто не знает, что кошка, приступая к охоте, едва не стелется по земле, и я стала делать то же самое, хихикая про себя — собака, а охотится, как кошка! Однако это как раз и должно было принести мне удачу. Кот, которого я искала, сидел прямо передо мной на стене, огораживающей сад. Я не хотела, чтобы он заметил меня, поэтому тихонько проскользнула в открытые ворота, а потом спряталась за кустами около крыльца.

Коту было чего бояться. Свой план я придумала в долю секунды, когда вошла в ворота и спряталась в кустах. Мне предстояло позвать кота. Но этого я как раз не боялась. Крепко сжав губы, словно во рту у меня лимон, и использовав язык наполовину как губы и наполовину как язык, я все еще могла изобразить человеческую речь, во всяком случае, настолько, чтобы обмануть кота.

А он, пухленький, ничего не подозревая, продолжал сидеть на стене. Я немного потренировалась, стараясь производить поменьше шума, после чего…

— Кис, кис, кис, кис, кис. Сюда, кис-кис, — позвала я.

Что ж, совсем неплохо. Я была в этом уверена, однако на кота мои «кис-кис» не произвели должного впечатления. Взвизгнув, он вскочил на лапы, выгнул спину, и шерсть у него встала дыбом. Потом он стал медленно поворачивать голову, оглядывая кусты, за которыми я пряталась, как будто не понимая, кто там может быть. Пришлось «превратиться» в неподвижный камень, а это было нелегко. Каждый мускул жаждал движения, погони, но я знала, стоит мне пошевелиться, и кот исчезнет, не успею я глазом моргнуть.

— Сюда, кис, сюда, я дам тебе рыбки. Вот молочко, кис-кис, — повторяла я.

Прячась в кустах, я придумывала самые немыслимые деликатесы, но глупый кот боялся мне поверить. В конце концов, все еще раздувшись, как шерстяной шар, он стал, шипя и плюясь, медленно пятиться. В это время открылась дверь, и на крыльцо вышла женщина.

Бывают же случайности, от которых сердце заходится в надежде. В руке она держала банку с кошачьей едой. Судя по всему, это был ее кот, и она хотела зазвать его в дом. Что ж, пусть зовет вместо меня! А я буду поблизости. Мне надо было сохранять неподвижность и ждать, когда она приведет ко мне кота. Но ждать!.. До чего же трудно!

— В чем дело, Дымок? Что с тобой? Иди же, киска! Бог ты мой! — воскликнула она, обратив внимание на необычное поведение кота, который словно перевоплотился в черта. — Иди же, Дымок, пора обедать, — сказала она.

Больше я не могла сдерживать себя. Чаша терпения переполнилась.

— Да-да, иди и поешь, Дымок, пора обедать, пора обедать! — прорычала я.

Я уже не контролировала себя, и мой голос прозвучал, словно из преисподней. Женщина с криком бросилась в дом и захлопнула за собой дверь. Кот завыл и метнулся в сторону, словно язык пламени. Прятаться уже не имело смысла, и я, выскочив из кустов, помчалась за ним. Маленький мерзавец влез по трубе на крышу находившейся рядом оранжереи, прежде чем я успела перевести дух. Когда я стояла внизу и лаяла на него, из окна вылетела банка с кошачьей едой и ударила меня по плечу. Оглянувшись, я увидела женщину, которая криками хотела меня отогнать. У нее было бледное, как молоко, лицо.

— Спасибо! — пролаяла я.

Не знаю уж, поняла она или не поняла. Схватив банку зубами, я поплелась, заметно хромая, на Уитингтон-стрит. Мало того, что у меня не зажила рана на голове от маминой сковородки, так теперь еще плечо болит. Тем не менее, у меня была еда.

Отойдя на довольно большое расстояние, я уронила банку на землю и минут десять возила ее носом, стараясь добраться до еды. К счастью, банка оказалась открытой, однако, не имея ни ложки, ни рук, мне стоило большого труда выковыривать из нее еду. Сначала я попробовала действовать палкой, зажав ее в зубах, но получалось слишком медленно. В конце концов мне все же пришлось удовольствоваться лишь половиной содержимого банки, и я не только не наелась, но лишь разожгла аппетит. Вот уж несчастное создание! Мне требовались защита и еда. Надо было искать Терри. Я хотела иметь хозяина — и чем быстрее, тем лучше.

 

Глава 4

К тому времени, как я добралась до Копсон-стрит, отчаяние уже не отпускало меня. Ныло расцарапанное банкой плечо, пульсировал глаз, лапы были в крови, и я умирала от голода. Вновь найдя след Терри, я побежала по Уилмслоу-роуд. Далеко он не ушел. Я нашла его с банкой пива в руке и в пальто с поднятым воротником (утро было холодным) на скамейке рядом с «Сэйнсбери». Рядом с ним сидел старик, упершись локтем в колено и крепко сжимая в руке собственную банку пива.

Мне стало страшно. Я остановилась поодаль, но так, чтобы не выпускать Терри из вида. Ну и власть у этого человека! Умей он контролировать себя, мог бы править миром. Я сидела и смотрела на него сквозь ноги неторопливых пешеходов и людей, спешивших на автобус, и мне представилась картина войны, в которой Терри был генералом. Вот это битва! Целые подразделения неожиданно превращались в собак! Крики мгновенно переходили в лай, люди падали на четыре ноги-лапы, причем ранцы придавливали их, и им приходилось нелегко, пока они вылезали из-под груза, а потом поднимались с нелепым видом и стояли, тихонько поскуливая. Некоторые пытались воспользоваться ружьями и гранатами, но у них были лишь зубы и лапы. Собака, стреляющая из ружья! Из танков тоже доносился лай, потому что собаки там сидели, как в западне. Падали с неба самолеты, так как за штурвалами сидели лающие пудели, пытавшиеся зубами ухватиться за рычаг. Корабли с заглохшими моторами бессмысленно кружили на одном месте! Вот вам и оружие! Можно забыть об атомных бомбах, забыть о бактериологическом оружии! Пусть все солдаты превратятся в собак!

А если бы он сотворил такое со всей человеческой расой? Тогда на земле был бы настоящий рай! Никто не мог бы открыть банку, водить машину, класть кирпич на кирпич. Никто не мог бы открыть окно и закрыть дверь. Никто не мог бы сосчитать, сколько у него денег, тем более потратить их. Собаки вернулись бы в леса и на поля, бегали бы по разрушающимся улицам. Я живо представила, как

магазины на Копсон-стрит становятся грязными, в стенах домов появляются щели, тротуары проваливаются, трава и деревья одолевают асфальт. Кролики заполняют автомобильные стоянки! Начинается охота на телят и ягнят!

Я вспомнила о городской ферме на Уитеншоу-парк и напомнила себе, что надо туда заскочить.

Потом я тряхнула головой, и вернулся мир людей — вонючие автомобили, еда в банках, весь мир в оберточной бумаге, как игрушка больших белых обезьян. Проклятье!

Но в этом мире был Терри.

«Хозяин», — подумала я. Прежде я бы плюнула, приди это слово мне на ум, но теперь я была сукой и ощущала бурлящую радость в сердце. Теперь это слово имело для меня совсем другой смысл! Еда, спасение от одиночества, любовь. Я была уверена, что смогу полюбить его. Но полюбит ли он меня?

Я медленно направилась к нему, низко опустив голову, но не сводя с него пристального взгляда и слегка помахивая хвостом. Первым меня заметил сидевший рядом с Терри старик.

— Твоя собака? — спросил он.

Терри перевел взгляд на меня и вздрогнул.

— Господи, нет, с чего ты взял? — прохрипел он. Старик поглядел на него и с любопытством наморщил лоб.

— Кажется, она знает тебя, вот и все. Эй, парень… — Он протянул ко мне руку, как бы приглашая подойти поближе. — Ну же, парень. Как тебя зовут? Хороший пес!

Люди почему-то всегда представляют собак как представителей мужского пола, но мне было все равно. Я позволила ему погладить себя по голове и похлопать по спине, но мой взгляд был устремлен на Терри. Я чувствовала запах страха, который обволакивал его, сочился из его пор. Отпрянув от меня и даже отсев подальше, он спрятал банку под пальто и крепко сжал положенные одна на другую ноги. С опаской наблюдая, как сосед ласкает меня, он даже не протянул ко мне руку.

— Ты в порядке? — спросил он.

Я кивнула в ответ. Старик рассмеялся.

— Странный способ разговаривать с собакой, — сказал он.

Терри едва заметно ухмыльнулся.

— Хорошая… девочка? — произнес он с вопросительной интонацией.

Он наклонил голову, чтобы поглядеть, что у меня внизу, и я почувствовала, как, сама того не желая, покраснела. Осторожно протянув руку, которую был готов в любой момент отдернуть, если я выкажу недоброжелательность, Терри с моего соизволения погладил меня по голове и почесал за ушами. Я даже лизнула ему руку, как бы говоря, что готова подчиниться ему. Терри заулыбался. Я заскулила и поставила лапу на скамейку рядом с ним.

— Похоже, она к тебе слишком благоволит для собаки, которую ты прежде в глаза не видел, — с обидой произнес старик, вроде бы расстроившийся из-за того, что я предпочла Терри ему.

— Просто я знаю секрет, как с ними обращаться, правда, девочка? — улыбнулся Терри.

Теперь, когда он понял, что я не злюсь, у него мгновенно изменилось настроение. Он улыбался и потирал руки, словно нашел кучу денег. И вдруг встал со скамейки.

— Мне пора, — сказал он.

— Куда это пора? А, ну конечно, — произнес сосед. — Биржа ждет.

Терри кивнул с отсутствующим видом и сделал несколько шагов. Я последовала за ним. Мы прошли немного по улице и свернули за угол, скрывшись с глаз старика и вообще прохожих, после чего Терри взял меня за загривок и легонько потряс мою голову.

— Я не нарочно, ты ведь понимаешь. Но, знаешь, ты стала прелестной собачкой, и это о чем-то говорит. Я часто смотрел, как ты гуляешь с друзьями. О, ты была великолепна, правда-правда. И теперь ты великолепна. Да-да, так оно и есть!

Он умолк и внимательно поглядел на меня, словно хотел убедиться в том, что я — это я. Потом опустился на корточки и взял мою морду в ладони.

— Это ты? Правда ты? Дай мне левую лапу, если понимаешь, о чем я говорю. Я дала ему левую лапу.

— Теперь правую.

Я дала ему правую лапу.

— Так и знал, что это ты! А говорить ты не разучилась?

Я попыталась произнести: «Стараюсь практиковаться», — однако получилось нечто нечленораздельное. Терри засмеялся.

— Голодная?

— Да-а-а!

— Что? Я не понимаю. Кивни головой. Я кивнула. Глаза Терри налились слезами, и он принялся гладить и похлопывать меня.

— Ах, ты великолепна. Правда, ты великолепна, тебе это известно? Великолепна. Великолепна! Ну, не чудо ли ты, не прелесть? Ах, я люблю тебя, хорошая ты собака, хорошая ты девочка, хорошая, хорошая, хорошая девочка!

Прошло какое-то время, он вздохнул, поднялся и повел меня дальше, чтобы купить мне мясо. Что-что, а заботился Терри обо мне от всей души. Стоило мне проголодаться, и ему тоже становилось не по себе. Вот только выпивка у него была важнее меня, но она была важнее всего на свете, даже важнее его самого. Ох и ревновала же я.

Однако в тот первый день мы оба были до смерти рады, что обрели друг друга. Мы вернулись на Уитингтон-стрит, где был мясной магазин, и Терри купил мне собачьей еды, да еще мозговую косточку — вкуснотище! Потом в «Сомерфилде» он купил пару рогаликов, и я их тоже проглотила под его пристальным взглядом. А он теребил в руках свою банку с пивом и смеялся. Проходившие мимо люди смотрели на него с умилением — нищий кормит свою собаку дорогой едой, тогда как самому хватает денег лишь на пиво. Какая-то женщина остановилась и дала ему фунт.

— Потрать его на себя, — сказала она.

— Спасибо, мэм, — вежливо отозвался Терри. — Теперь я смогу купить себе еще пива, — сказал он мне, когда она ушла. Я подвинула ему носом рогалик, но он потряс в воздухе банкой. — Вот что мне сейчас надо, еще слишком рано для завтрака. — С этими словами он наклонился, чтобы погладить меня. — Могу я хотя бы накормить тебя, бедная девочка. Одному господу ведомо, с какой радостью я бы поменялся с тобой местами, если бы мог!

Купив себе еще пива, Терри направился к кафе и попросил воды. Хозяин кафе поставил для меня старую пластиковую миску, отчего бедняга Терри пришел в восторг и долго благодарил его, доставив ему такое удовольствие, что он даже покраснел.

— Если бы этого было достаточно для счастья человечества, до чего же легко нам всем жилось бы в этом мире, — сказал он.

— Ты прав, вот только продолжалось бы это долго, — заметила женщина, стоявшая за его ной в темной кухне.

А я нюхала и не могла нанюхаться — бекон, сало, яичница, вареная фасоль, подмышки, женские духи, подгоревшее масло — боже мой! В течение первой недели случалось, что я едва не тонула в запахах человеческого мира, которые вновь и вновь забивали мне нос.

После того как я попила, мы устроились на тротуаре. У Терри было старое одеяло, которое мы разделили, как с тех пор делили все. Он завернул меня в мою половину, подоткнул одеяло под подбородком — наверно, я была похожа на бабушку — и смачно поцеловал меня в нос, что меня развеселило, и я, гавкнув, облизала его лицо.

— Подожди, у тебя скоро будет собственное одеяло. Может быть, нас выручит благотворительный базар.

Он поставил перед нами миску и вытащил из кармана грязный листок бумаги, на которой синей шариковой ручкой было написано: «Пожалуйста, помогите». Отыскав в другом кармане ручку, он добавил внизу: «Мы с собакой голодные». Потом стал устраиваться рядом со мной.

— Собака — это ответственность, — сказал он. — Тебя надо кормить и поить. Придется позаботиться о прививках. На улице полно болезней, которыми ты можешь заразиться. Но благотворительность нас не подведет. Собачьих благотворителей никак не меньше, чем человеческих. — Он почесал мне уши. — Собака — это много работы. А я не так уж много могу. Ты была такой прелестной девочкой, а теперь стала прелестной собачкой. Знаешь, девочка, ты будешь присматривать за мной, а я — за тобой. Договорились? Так и будем жить, а? И я буду звать тебя Леди. Хорошо?

Я сказала:

— Другого способа стать леди у меня никогда не было.

Терри рассмеялся, хотя не думаю, чтобы он понял. Я же была счастлива тем, что он со мной разговаривал, хотя уже не очень хорошо понимала его, так как отдельные слова начали сливаться в моем сознании в непрерывную череду звуков. Вскоре я спала отличным собачьим сном.

В тот день мы с Терри наслаждались жизнью под непрерывный звон падающих в мою миску монет. Терри пил пиво и сиял от счастья, отчего я тоже чувствовала себя счастливой. Он обещал любить меня, и я обещала любить его. Он плакал, и я, несчастная сука, не имея больше слез, слизывала слезы с его лица, скулила, подавала ему лапу и поворачивалась на спину, чтобы он мог погладить мой живот.

— Прости меня, — шептал он.

А я была благодарна ему за то, что он жаждал моего прощения, и прощала его — в одну секунду простила его за то, что он отнял у меня мою жизнь. Проходивших мимо людей очень трогали наши ласки, и деньги текли рекой — на мой взгляд, их было слишком много. Бедняга Терри не привык иметь деньги и не переставая пил пиво. Ближе к вечеру он был уже настолько пьян, что не мог говорить, и его хватило только на то, чтобы доковылять до темного местечка, подальше от людских глаз, позади дешевого отеля на Палатин-роуд. Там он проспал пару часов, а я сторожила его и гордилась, как солдат, своей службой. У меня хватило бы смелости загрызть любого, кто посмел бы подойти к нам слишком близко.

Оглядываясь назад, я никак не могу понять, почему вдруг прониклась такой благодарностью к Терри за сущие крохи его доброты. Но не я первая потеряла голову от любви к человеку, который разрушил мою жизнь. Собственно, он был все, что у меня оставалось в человеческом мире, последняя живая связь с моей человеческой сущностью. Все, что я делала для него, он принимал как бы из одолжения.

Когда совсем стемнело, Терри проснулся.

— Господи Иисусе, — пробормотал он, стараясь разглядеть меня в темноте. Я же подняла уши, чтобы выглядеть посимпатичнее, и завиляла хвостом. — Праздник продолжается, да? — прохрипел он.

Ничего нового он не придумал, были все те же рогалики, ломтик свинины, вода для меня и четыре банки пива для него. Мне хотелось погулять, поиграть, поохотиться — не знаю сама, чего я хотела! Например, побегать за палками! — однако для Терри день закончился. Ему требовалось побыстрее отключиться. Поэтому, взяв пиво, он повел меня обратно в свое убежище, состоявшее из куска гофрированного пластика, за отелем, чтобы, не произнеся ни слова, выпить там пиво, бам-бам-бам-бам. После этого он отошел в сторонку, чтобы помочиться, завернулся в одеяло, оставив для меня уголок, и заснул до утра.

Я подумала: вот, значит, как! Один день из жизни алкоголика. Но я сделала первый шаг. Может быть, если он полюбит меня сильнее, то сможет вернуть мне человеческий облик. На что еще мне было надеяться? Я мерила шагами сад, но далеко не уходила. Мое дело — защищать его. Если с моим Терри что-нибудь случится, мне придется навсегда забыть о возвращении в мир людей. В конце концов скука сменилась усталостью, и я, свернувшись калачиком, легла спиной к Терри и попыталась заснуть.

У меня гудела голова. Ночь предстояла долгая. Весь день я была занята, но как только дала себе волю, тотчас полезли всякие мысли и воспоминания о том, что я потеряла. Моя семья — как на них подействовало мое исчезновение? Может быть, они думают, что меня убили или изнасиловали? Скорее всего, считают, что я убежала. Что ж, на меня похоже — позволить им много лет любить себя и лелеять, а потом, чуть стало похуже, свалить. В последний год мне часто приходило в голову, что пора бежать из дома — я даже говорила об этом. Всего неделю назад, или около того, поругавшись с матерью, я сказала, что остаюсь дома только потому, что мне больше некуда податься. Она кричала и плакала, а меня это не трогало.

Бедная мама! Когда прошел шок из-за того, что она не узнала меня, я понемногу начала смотреть на вещи с ее точки зрения. Откуда ей было знать, что это я, если я и сама-то себя не узнала? Я стала собакой — и все равно хотела невозможного! Я всегда хотела от людей невозможного. А теперь мне, верно, никогда не удастся сказать ей, как сильно я люблю ее и как высоко ценю.

Но у меня ведь была не только мама. Мой папа — интересно, сообщили ли ему о моем исчезновении? Еще бедняжка Джулия и Адам — каково им было иметь такую сестру, которая всегда только использовала людей? Прежде мне не приходило в голову, как много людей любили меня. Мои школьные друзья. Энни, которой я показала спину, потому что она, видите ли, недостаточно веселая. Симон, мой друг, которого я тоже бросила, потому что он казался мне слишком правильным и верным…

— Ты уверена, что бросила его не потому, будто считаешь себя недостаточно хорошей для него?

Так спросила Энни, и я посмеялась тогда, а теперь — теперь я стала собакой и никому не подходила. Все люди, которые окружали меня прежде, ушли из моей жизни; я была обречена ходить по одним с ними улицам, видеть то же, что они, но оставаться неузнанной. Они будут меня встречать, но никогда не узнают, что я — это я. Если бы ко мне, хотя бы на час, вернулся человеческий голос, я смогла бы рассказать им, кем стала!

Я сама во всем виновата. Меня интересовали лишь удовольствия. Я не желала никаких привязанностей, никакой ответственности, даже когда речь шла о моих друзьях. Всем я приносила одни несчастья, но меня это не трогало.

Самое забавное, что я как будто сама решила сойти с дистанции. Хорошо помню, как мне в первый раз пришло в голову, что в жизни есть нечто большее, чем получаю я. Это было в моей спальне, где мы с Энни делали уроки. Мы часто готовились к урокам вместе, приходили друг к другу, и занимались.

Мне было далеко до нее — она всегда брала верх, — но и у меня не было проблем с учебой, пока я давала себе труд делать уроки. Мне нравилось заниматься вместе с Энни, потому что она умела не только хорошо работать, но и от души хохотать. В тот день мы занимались разворотами многогранников, и она доставала меня тем, что будто бы собиралась сделать разворот биты своего дружка и посмотреть, разберется в нем учительница или не разберется и сможет ли понять, что это такое.

— Спорю, она возьмет его домой и сделает биту из картона или чего-нибудь еще, — сказала Энни.

— А на другой день принесет в класс, — добавила я, — и от нее ничего не останется!

Мы буквально повалились на пол от хохота и хохотали, хохотали, пока не обессилели.

Но, пока мы смеялись, я не переставала думать: прекрасно вот так шутить, но на самом деле, в действительности, я бы предпочла заниматься чем-нибудь другим. Я думала о многом. И о людях тоже. О папе и о том, как он постоянно просил меня приехать к нему в США — а почему, собственно, он сам не мог приехать ко мне? И о маме, почему мы с ней не ладим, и о том, как мне надоел Адам, как надоела школа, надоела Энни, надоел Симон. Все чего-то от меня хотели. Энни хотела, чтобы мы больше занимались вместе, потому что нам было

весело друг с другом. Мама говорила, что меня слишком часто нет дома. Понятно? Люди, которые, как я полагала, были моими друзьями, хотели, чтобы я стала кем-то другим. Не слишком ли?

Энни завелась насчет того, что нам не следует в пятницу идти в «Планету К». Она считала, что мы должны остаться дома, потому что на носу экзамены.

— Не можем мы все время только работать, — возразила я. — Ты же знаешь, мне нравится в «Планете».

— Как хочешь, а я остаюсь. Иди с Симоном, — сказала она, отлично зная, что Симон не сможет. По пятницам он работал вечером.

К тому же Симон был еще хуже Энни. Ему, видите ли, не нравилось, что я хожу в клуб без него, он боялся, как бы я там не закрутила роман. Я должна была сидеть дома, потому что он слишком занят! Глупо. Мне просто хотелось куда-нибудь пойти, где можно повеселиться.

Не знаю почему, но я вдруг завелась.

— Знаешь? — крикнула я Энни. — Мне плевать. Я только что это поняла.

— Что с тобой? На что тебе плевать?

— На все. На это. На работу. На хорошие оценки.

— Тебе нужны хорошие оценки.

— Когда-нибудь, возможно, будут нужны. Но почему сейчас?

Энни пожала плечами.

— В нашем возрасте все заняты своими оценками.

— Я получу их позже. Или не получу. Все равно. Мне правда все равно. Я занимаюсь, но на самом деле меня не интересуют оценки. Правда.

Энни поглядела на меня и рассмеялась.

— Сандра, ты сошла с ума.

— Да. Ну и что? Ты меня понимаешь? Мне все безразлично. Даже Симон безразличен, ты это понимаешь?

— Я думала, ты его любишь.

— Люблю. И мне безразлично! — Я рассмеялась. Сама не понимая, о чем говорю, я знала, что это правда. — Хочешь, я перестану с ним встречаться? Это разобьет мне сердце, но мне все равно. Правда. Ну и что? Он тоже все время от меня чего-то добивается. Я скучаю по нему, но от этого не делаюсь несчастной. Думаю, я могла бы стать еще счастливее. Странно, правда?

— А я? На меня тебе тоже наплевать? — спросила Энни.

— Нет-нет, — торопливо ответила я, — на тебя мне, конечно же, не наплевать, ведь ты моя самая близкая подруга.

Я подошла и обняла ее, но, в общем-то, она была права. На нее мне тоже было наплевать, хоть она и была моей самой близкой подругой. Какое это имеет значение? Все время, пока я утешала ее, у меня в голове крутилась мысль, что готовиться вместе с ней к урокам не отвечало моему представлению об удовольствиях.

В ту пятницу я пошла в клуб одна, несмотря на возражения Энни и Симона, и знаете что? Мне казалось, что я буду умирать от скуки, но этого не случилось. Наоборот, я прекрасно провела время. Прекрасно. Насколько помнится, домой я вернулась часа в два ночи, хотя знала, что мама убьет меня за позднее возвращение и еще за то, что я не позвонила ей, но мне было все равно. Я познакомилась с бандой, и ребята оказались отличными. У меня голова шла кругом, так я веселилась, ну и немножко покурила, а потом полдороги меня провожал парень из банды. Мы ничего не делали, почти ничего, разве что немного потискались — и это было здорово.

— Здорово было. Здорово было! — кричала я во все горло. Я шла одна по улице и кричала что было сил. — Что с моей жизнью? Почему я никогда не живу, как мне хочется?

И у меня уже не было сил остановиться. Я решила сбегать из дома всякий раз, когда у меня будет появляться такое желание. С Симоном я больше не встречалась, хотя любила его; с Энни тоже перестала видеться, хотя она была моей ближайшей подругой. И в школе перестала стараться, хотя мечтала о хорошей работе. Это было прекрасное время, когда меня не покидало ощущение счастья. Можете мне не верить. Но я в самом деле была счастлива, как никогда.

Потом, конечно, стало дерьмово. Все как будто обезумели. Мама решила, что у меня поехала крыша, и насела на папу, чтобы он позвонил и приструнил меня. Дальше — больше, и больше, и больше, словно я взбесившаяся сука и у меня совсем не осталось мозгов. Мама вела себя так, как будто это я на всех нападаю, но на самом деле нападала она. Я же просто была счастлива впервые в жизни или была бы счастлива, если бы мне не мешали. Да и крыша поехала скорее у мамы. Больше всего ее раздражало то, что я перестала слушаться. А мне надоело жить ее жизнью. Теперь я жила своей жизнью, той жизнью, которую сама для себя выбрала. И знаете что? Как раз это оказалось непозволительным. Меня очень быстро просветили.

Скандалили мы из-за всего на свете. И тут у нее пошли долгие милые разговоры по телефону с папой. Это значит, что последние семь-восемь лет они едва обменивались парой слов, а тут объединились, чтобы устроить мне «сладкую» жизнь. Мол, о чем ты думаешь? И так далее, и тому подобное, об оценках, о мальчиках, о гуляниях допоздна, о нежелании отчитываться перед мамой, где я была. А зачем, собственно, отчитываться? Она говорила, что тогда не будет волноваться, но это неправда. Я пыталась ей звонить, просто чтобы доставить ей удовольствие, но от этого скандалы не прекратились. Она все равно орала на меня.

Видели бы вы, что было, когда летом стали известны мои оценки.

— Ох, Сандра! — запричитала мама. — Ты только посмотри! А мы-то рассчитывали совсем на другое! По английскому языку «С», а ведь это был твой любимый предмет.

— Почему был?

— Ну, конечно, если по остальным сплошные «О»! Тут я стала хохотать, как бешеная, хотя мне этого вовсе не хотелось. Признаюсь, оценки разочаровали и меня тоже, но мне было все равно! Несколькими месяцами раньше я дала себе слово, что не буду переживать из-за них. Слишком много времени у меня отнимали удовольствия!

А почему бы и нет? Что такого замечательного в школе? Ну, получишь потом работу, и что? Вы бы поглядели на учителей. Очень они счастливы со своей бесценной работой? У них уж точно из-за стрессов с мозгами не все в порядке. Заговоришь с ними — а им это не нравится. Всю свою жизнь они только и делают, что учат, куда ходить да что делать, и сами это ненавидят. Помню, как наш учитель математики мистер Уэйлс отреагировал, когда один из мальчишек сказал, что хочет стать учителем.

— Не советую, — сказал он. — В наше время это не работа, а каторга. Ничего не успеваешь, правила постоянно меняются. Денег меньше, чем в прежние времена. Многие считают, что работают на износ. Если честно, то не могу советовать работу учителя.

Вот так. А ведь это учительская профессия? Что же тогда все остальное? Могу спорить на что угодно, везде одинаково. Папа тоже обычно стонал из-за своей работы. И все стонут. Часы становятся длиннее, везде боссы, всю жизнь приходится делать, что тебе говорят. Может быть, вам это нравится, а мне — нет. Я думала: и на этот ужас надо угрохать уйму времени. Я же тогда хотела одного, получать от жизни удовольствие, пока могу это делать.

— Всё твои мальчики, — говорила мама и смотрела на меня так, словно я была Великой шлюхой Уитингтон-стрит.

Ради бога, не так уж много у меня было парней. Восемь или девять. Ну, десять, если считать Соппи, которого я не считаю, потому что ужасно напилась в тот раз.

Энни сказала, что я сошла с катушек, потому что у меня разрушилась семья.

— Всё твои мальчики, — фыркнула она.

Представляете? Ну в точности как мама. Всё твои мальчики. На самом деле меня мучало совсем другое. Мне не было дано наслаждаться тем, что я делала. Мне не было дано самой решать, хочу ли я гулять допоздна, баловаться наркотиками, спать с мальчишками. Это происходило, потому что меня расстраивали, доводили до бешенства и так далее. Люди, подобные Энни, думают, будто совершаешь дурные поступки, потому что у тебя куча нерешенных проблем, но с чего быть хорошей? Папа, слава богу, уже давно не с нами. Мне было тогда всего девять лет, и я еще не начинала учиться в старшей школе. Ничего не поделаешь. Неожиданно я задумалась. Вот я, молодая и красивая, ладно, хорошенькая, а мне приходится все время сидеть дома и работать и сокрушаться из-за того, что не могу позволить себе получать от жизни удовольствия. Такая уж я. Хочу наслаждаться жизнью. Вот так, мне семнадцать лет, и я спала с несколькими мальчиками. Ну и что?

Люди начинают плохо думать о девочке, если она с кем-нибудь переспит, а мне совсем не хочется, чтобы обо мне думали как о шлюхе или какой-нибудь байкерще. Но все равно — я рада, что получилось так, а не иначе. Я счастлива. Не сожалею ни минуты — даже о том, что было отвратительно.

У меня был отвратительный разговор с Энни в тот день, когда она сказала это. Своим сопливым «всё твои мальчики!» она вывела меня из себя.

Всё твои мальчики, ну-те, ну-те, ну-те.

— А мне нравится, — сказала я.

— И мне нравится. Только я не делаю это со всеми, кто бы ни попросил. Сначала надо найти мальчика, который понравится, и тогда другие не нужны.

— Что? Ты о малыше-петушке? Да что ты понимаешь в сексе?

— Не называй его так! — с обидой произнесла она.

И правда, что это я? Не так давно Энни призналась, что ей кажется, будто у ее мальчика маленький член, но она не знала, так ли это, поэтому и спросила у меня, ведь в отличие от нее я видела, не один член. Мы тогда чуть не описались от смеха, стараясь представить, какого он размера. Как это сделать? Нельзя же в самый ответственный момент вытащить сантиметр и сказать, мол, подожди, я тебя измерю. Я спросила, насколько он высовывался из ладони, когда она держала его, и Энни залилась краской, как мышка. Смешно. Потом она показала, а я стала дразнить ее.

— Всего лишь? — спросила я, и мы смеялись и смеялись.

Но это было раньше, а когда я назвала его малыш-петушок, она жутко разозлилась. Не надо было ей задирать нос: «ВСЁ ТВОИ МАЛЬЧИКИ».

— Малыш-петушок, малыш-петушок, — прошипела я, и на этом все кончилось.

Мы разбежались в разные стороны и с тех пор перестали быть подругами. А я скучаю по Энни, хоть она была высокомерной коровой и всегда думала, будто все знает лучше всех.

Оглядываясь назад, не могу припомнить ни одного человека, который был бы на моей стороне. Даже Джулия считала меня черт знает кем, подобно всем остальным. Это случилось в «Свинглер». Было около двух ночи. Я от души радовалась жизни, плясала, пила и наслаждалась каждым мгновением, жалея, что так не может быть вечно. А тут Джулия со своим Анжело. Я всегда в шутку называла его Анжелой, и он не обижался. Мы уже давно не виделись с Джулией, потому что два месяца назад она поселилась отдельно в собственной квартирке, и с тех пор мы проводили вместе совсем немного времени. Мы обнялись, потом пошли танцевать, кричали, визжали, и поначалу все было хорошо. А потом Джулия утащила меня, чтобы поговорить.

Ненавижу, когда моя сестра заводит свои нотации. Я знала, что она скажет, могла даже сама сказать это вместо нее, потому что слышала все уже сто раз. Начала она с того, как мама переживает из-за меня, мол, я все делаю неправильно. Ну, и на чьей она была стороне? А ведь мы как будто считались подругами!

— Друзья беспокоятся за тебя. Если, конечно, они настоящие друзья, — кричала Джулия, потому что кругом гремела музыка. Она была права, вот только мне в то время нужны были совсем не такие Друзья. — Кажется, тебе тут нравится.

— Нравится, — кричала я в ответ. — Еще как нравится!

— А где Симон? Я думала, вы с ним отлично ладите.

— Ладили. Отлично ладили, и это самое худшее.

— Что? — не расслышала Джулия.

— В этом самое худшее. Мы слишком хорошо ладили. Уже начинало попахивать семейным уютом. Послушай, мне всего семнадцать. Я не хочу замуж, ты понимаешь?

До чего же тяжело объяснять такое на фоне шести тысяч децибел. Джулия усмехнулась и кивнула головой, как будто поняв, что я хотела сказать, однако в ее словах прозвучало совсем другое.

— Тебе надо быть осторожней.

— Я осторожна!

Тут Джулия изменилась в лице и отвернулась, чтобы отпить из бокала. Подошел Анжело, и я решила, что на этом наш разговор закончился, но не тут-то было. Анжело ушел, и Джулия сразу взяла быка за рога.

— Мама боится, что ты подсела на наркотики, — прокричала Джулия. Пункт второй.

— Кто это говорит?

— Ты и сейчас на наркотиках, я же вижу.

— Здесь все на наркотиках.

— Я — нет.

— Спорю, ты единственная тут такая. Что бы там ни было, а Джулия у нас правильная.

— Ты и без этой дряни можешь наслаждаться жизнью.

— Могу, но с ней лучше, — сказала я, но Джулия продолжала наступать. — Не беспокойся. У меня все хорошо. Лучше побеспокойся о себе.

— Тебя совсем не волнуют твои оценки? Не хочешь их исправить?

— У меня еще уйма времени впереди. А ты займись собой.

Тогда она закатила глаза и сказала, что мы говорим обо мне, а не о ней.

— Нет, — возразила я. — Это ты говоришь обо мне.

— А как насчет мальчиков?

— Какого из них? — переспросила я. Она усмехнулась, изображая порочную девицу, но ни она, ни я не были такими.

— Сандра, сбавь обороты. Еще подхватишь что-нибудь. Или забеременеешь.

— Не считай меня дурой. Я умею присмотреть за собой. И предохраняюсь. Перестань обращаться со мной, как с младенцем.

— Я не обращаюсь с тобой, как с младенцем.

— Тогда перестань указывать мне, что делать!

— Но я же волнуюсь за тебя. Ты — моя сестра.

— Только потому, что я радуюсь жизни, всем хочется по-матерински приструнить меня.

— Тебе всего семнадцать, — кричала она, словно девятнадцать — это уже ой какая зрелость.

А потом мы поссорились, начался настоящий скандал. Я разозлилась на нее, она — на меня. Так продолжалось долго, и мы изо всех сил кричали друг на дружку в адском шуме, отчего у нас чуть глаза не повылезали из орбит. Наверное, потому что мы обе этого не хотели — сами знаете, как это бывает, — вот и ждали, что другая раньше придет в себя. Ну почему нельзя прислушаться, почему нельзя хоть на время поменять точку зрения? В конце концов мне все это надоело. Какое Джулии дело до моей жизни? Я же не лезу в ее жизнь. И я подумала, а почему бы мне не отвалить? И знаете, что я сделала? Сделала шаг в сторону и ухватилась за парня, который проходил мимо. Я уже не раз видела его вместе с друзьями. Ничего себе парень, но меня он не интересовал, просто в тот момент он оказался один. Ну, я ухватилась за него и сказала:

— Поцелуй меня?

Он не стал ждать второго приглашения, и мы поцеловались прямо на глазах у Джулии. Что ей было делать, кроме как стоять и смотреть? Когда же он оторвался от меня, чтобы перевести дух, я сказала:

— Бери пальто, мы уходим.

— Ты хочешь?

Я ответила «да». Вот так. Просто, чтобы позлить Джулию. А потом… Потом мы с этим парнем взяли наши пальто и ушли. Я довела все до конца, поехала к нему домой и спала с ним, вот так. И знаете, хуже этого я ничего никогда не делала. Ведь он даже не нравился мне. Я поняла это еще по дороге, когда мы ехали в такси. Жил он в жуткой вонючей комнатенке. Наверное, для него это было как рождественский подарок — затащить такую, как я, к такому, как он. Изо рта у него противно пахло, и он был глупый и грубый. Потом я чувствовала себя грязной и отвратительной, хотя никто меня не заставлял ехать к нему. Жуть! Как же я злилась на Джулию, потому что, если бы она не капала мне на мозги, если бы не приставала ко мне, я бы не бросилась на первого попавшегося мне под руку парня.

Господи, стоит мне начать вспоминать, и вылезает такое!.. Неудивительно, что я стала сукой. И все же — я не могла не думать о том, что говорил Друг, и как это удивительно совпадало с моими давними чувствами. Какая жизнь предстояла мне? Стрессы, работа, никакой свободы, сплошная обязаловка, должна то, должна это, потому что так надо, потому что надо получить хорошую работу, ну-те, ну-те, ну-те, ну-те, ну-те. Сколько же сил угрохано, чтобы не дать мне делать то, что я хочу делать! Собаке, по крайней мере, никто не мешает.

Рядом лежал Терри, куча дерьма, укрытая одеялом, от которого несло пивом. Наверно, пора забыть об утраченном и наслаждаться тем, что есть, как советует Друг. Но от этой мысли меня охватило отчаяние — это значило забыть маму с папой, Джулию, Адама, друзей, всю мою прежнюю жизнь. Все, что я привыкла считать обузой, теперь казалось единственной ценностью. До того мне хотелось вернуть их, что я испугалась, как бы у меня не разорвалось сердце. Тогда я поняла, что сделаю все возможное и вернусь к людям.

Я скулила и плакала, и пыталась произнести какие-то слова, но язык мне не подчинялся. Проходили часы, ползли, как колонна жуков, в ночь. Когда же небо стало бледнеть, я услыхала неподалеку лай и вскочила, узнав Друга и Митча.

Наконец-то я была не одна, и счастью моему не было предела, пусть даже моя компания состояла из собак. По крайней мере, они понимали меня. Я наклонила голову и облизала губы, когда мы, здороваясь, сблизили наши сверхчувствительные носы. Вот уж чего у собак не отнимешь — они умеют здороваться. Они не столько скребутся и обнюхиваются, сколько обнюхиваются и облизываются — увидев кого-то, надо тотчас узнать его на вкус!

Когда процедура была завершена и мы нанюхались вкусного собачьего запаха, то улеглись рядышком на вонючем одеяле Терри.

— Я тоже лежал у него под боком и сторожил его, — сказал Митч. Он перехватил мой взгляд и кивнул. — Да, мы все делали это, даже Друг.

— С собаками наш Терри добр, не могу не признать, — со вздохом произнес Друг. — И все-таки, куколка, это не выход. Все, что он мог сделать для тебя хорошего, он уже сделал.

— Откуда ты знаешь? — возразил Митч. — Меня он не вернул к людям и тебя тоже, но ведь есть другие.

— Какие другие? — дернулась я. — Кому он вернул человеческий облик? Ну же, говорите!

— Был некий Джоби. Какое-то время продавал «Биг Иссьюз» на Уитингтон-стрит. Темноволосый, с сединой. Он еще носил синие очки.

— Я знаю его, — взволнованно пролаяла я. — И что?

— Он стащил пиво, — сказал Митч и пожал плечами.

— Я тоже. Выбила банку у него из рук.

— Черт с ним, с пивом, ты же собака, — прошипел Друг.

— Когда Терри превратил его в собаку, тот жил с ним несколько недель, с нами не разговаривал, лаял, как маньяк, стоило нам приблизиться, — продолжал Митч. — Никак не мог привыкнуть. Не мог принять. Не отходил от Терри дальше чем на три фута и несколько недель, если не месяцев, умоляюще смотрел на него. А потом в один прекрасный день вновь стал человеком.

— Откуда ты знаешь? — спросил Друг. — Ты же никогда не видел его.

— Пусть не видел, зато знаю его запах.

Друг раздраженно фыркнул

— Ну и что? Думаешь, он стал от этого счастливее? Или богаче? Что у него есть? Пачка «Биг Иссьюз»? Койка в ночлежке, если повезет? А ведь он мог бы жить как в раю! Нет — он не захотел быть псом, у него недостало мужества на собственные убеждения. — Друг не сводил с меня глаз, пока произносил свой монолог, но у меня не было сил на продолжение спора о собаке versus человек, и я отвернулась. Тогда он тряхнул головой совсем по-человечески и снова сел. — Ты сама выбрала, — сказал он и, широко зевнув, щелкнул зубами. — Но нельзя же вечно оставаться щенком. Постарайся отправить Терри в ночлежку, и тогда ты сможешь погулять с нами. Держу пари, тебе нравится гулять по ночам, правильно?

Я кашлянула и опять отвела взгляд. Когда-то я любила ночную жизнь, но это осталось в прошлом. Если я когда-нибудь вновь стану человеком, то буду много работать, устроюсь, как все, выберу правильную жизнь. Если такова цена, то я заплачу ее, нравится мне это или не нравится.

— Ну да, он прав, так и сделай, — гавкнул Митч. — Погулять ночь с псами — да за это стоит даже умереть. Да и для Терри так будет лучше, — добавил он. — Ему надо поспать в доме, на кровати, а он ни за что не пойдет в ночлежку, пока с ним собака. Туда нас не пускают. Посмотришь утром, что делает с человеком ночь, проведенная на улице.

Мы молча смотрели на закутанного в одеяло Терри. Неужели он в самом деле волшебник? От него несло пивом и мочой. Когда я была человеком, то даже представить не могла, что буду лежать рядом с таким существом. А теперь мне только и хотелось, что чувствовать его руку на своей спине.

Друг решил позабавить нас одним из своих номеров. Он встал на задние лапы, уперся одной лапой в бедро и свысока поглядел на Терри.

— Эй, милый, не уделишь мне немножко времени? — проговорил он визгливым голосом, разыгрывая героиню мультика. — Ты знаешь, какой ты сексуальный? Ох, до того сексуальный, что мне уже невмочь. Ты слышишь меня? Я спрашиваю, ты меня слышишь?

Но Терри, естественно, продолжал спать в своем одеяле, храпя и посвистывая, как пьяная свинья. Друг с отвращением поглядел на него и стал показывать номер с гигантской крысой. Я видела его в первый раз и не поняла, было это смешно или страшно. Он обнажил передние зубы, присел, отчего лапы сразу стали как будто вдвое короче, вытянул тонкий плетеобразный хвост и принялся обнюхивать все кругом. Со своим длинным носом и глазами навыкате он и вправду немного походил на крысу. Потом он обнюхал и облизал лицо Терри, как будто собирался съесть его. Это было до того натурально, что я не сдержалась.

— Господи, ужасно — фу, это по-настоящему

ужасно — кричала я.

— Однажды он проделал это с парочкой, застукавшей нас в доме, который был выставлен на продажу. В тот день о продаже и речи не было! Им потом пришлось несколько недель принимать успокоительное, — брызгал слюной Митч.

Друг все-таки заставил меня посмеяться, но и напугал тоже. Я больше не хотела его слушать. Слишком долго я была неуправляемой — и вот до чего это довело меня! Я повернулась к Митчу.

— А как это случилось с тобой? Как ты сам стал собакой? Расскажи, — попросила я.

Митч взглянул на Друга, не хочет ли он изобразить кого-нибудь еще, но тот уже опять стал самим собой.

— Давай, расскажи ей. У нас есть время.

Друг зевнул, улегся на бок и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что собирается спать. Митч сел и почесался, как делал всегда, прежде чем что-то рассказать. Потом он замер и, собираясь с мыслями, уставился на дорогу, словно прислушиваясь к шуму проезжавших мимо машин и автобусов.

— Знаете, а я уже начал забывать, — наконец произнес он. — Наверное, травма сказывается.

— Может быть, тебя это перестало мучать, — зевая, предположил Друг. — Несколько месяцев ты только об этом и говорил. О Моем Дне Превращения В Собаку.

— Это было большое событие.

— Можно сказать, поворотный момент в моей жизни, — сказал Митч, и оба пса гортанно засмеялись.

— Итак, время после школьных занятий. Автомобильная стоянка в Дидсбери, — напомнил

Друг.

— Я помню где, но не помню, что случилось. Был четверг. Я только что закончил с покупками. — Митч умолк, поднял лапу и потряс ею возле уха. — Там были девочки, да? Малолетки.

— С Терри.

— Правильно. Жуть, как шумели. Смеялись, кричали, хохотали. Я пошел взглянуть, что происходит.

— Что происходит, — повторил Друг. — Да ничего, они просто наслаждались жизнью. — Он улыбнулся, предвкушая удовольствие. — Я был там и все видел, — сказал он, обращаясь ко мне.

— Терри улыбался, они смеялись, но видно было, что им не до смеха, — продолжал Митч. — И они тотчас умолкли, стоило мне появиться. Я был их учителем, — пояснил он. — Терри спросил у них, кто я такой, и одна из девочек сказала ему, но его это не остановило. Думаю, поначалу он принял меня за отца, а, когда узнал, что я учитель, взялся за старое.

— За что?

— Ну, он был отвратителен. Самым невозможным образом вел себя с девочками. А ведь им было не больше пятнадцати.

— Что он делал? — вновь спросила я.

— Он был отвратителен, — повторил Митч. — Не знаю, что он говорил девочкам, но тут прицепился ко мне. Стал спрашивать, каково это — учить столь прелестных девиц. Мол, как я с ними управляюсь. Естественно, девочки заходились от хохота. Какую из них я попробовал? Потом он попытался обнять одну из девочек. Она оттолкнула его руку. Разве так можно? Вот мне и пришлось вмешаться.

— Да ничего бы с ними не случилось. Что он мог сделать в четверг днем, когда вокруг целая толпа людей? Они просто смеялись, — сказал Друг.

— Он мог превратить их в собак.

— Этого ты не знал.

— Что ты сделал? — спросила я.

— Ну, я сказал девочкам, чтобы они уходили, и предупредил Терри, что вызову полицейских, если он не будет вести себя прилично. Беда в том, что девочки не послушались меня, не захотели послушаться. Это было оскорбительно. Одну из них звали Аманда Кэбот, она была заводилой. Нахальная девица. Она-то и принялась убеждать Терри, будто он все делает правильно, а я — грязный старик, вечно пытаюсь облапать девчонок и сделать еще много всякого ужасного, что я будто бы делаю с учительницами. Естественно, я приказал ей убираться…

— С чего бы это? Разве она сидела у тебя на уроке? Почему бы вам не заняться своими делами, пока мы тут побеседуем между собой? — по-девчоночьи провизжал Друг с явным манчестерским выговором.

— Точно.

— Так что же случилось?

— Я вышел из себя и попытался схватить Терри. Девчонки принялись угрожать мне полицией. Мне! Своему учителю! И тут я сделал фатальную ошибку. Выхватил пиво у него из рук.

— Каждый раз пиво, — произнес Друг. — Терри надо бы повесить на себя плакат: «ВНИМАНИЕ! НЕ ТРОГАТЬ ПИВО. ОПАСНО! ПРЕВРАЩЕНИЕ В СОБАКУ».

— Ага, каждый раз. Ударь его в зубы, и он будет считать, что заслужил это. Плюнь на него, и ничего не будет. А вот забери у него пиво, и он взбесится не хуже тигра. И вот я уже собака! Вам! Падаю на пол и злобно лаю. Так это было.

— Зрелище было потрясающее, — вмешался Друг. — Ну да, я же все видел от начала до конца. И знал Митча…

— Вы дружили? — спросила я.

— Нет, просто я ходил в его школу — «Паррс Вуд».

— Я тоже в ней училась! — гавкнула я.

Наверняка, я встречала их обоих, но в школе было много учителей, тем более учеников, так что мне было трудно представить, как они выглядели в своей прошлой жизни.

— Друг — его прежде звали Симоном — был одним из наших лучших учеников, — сказал, очень удивив меня, Митч. — Первый в искусстве, физике и математике.

— Неужели у него есть мозги? — съязвила я. Друг не обратил на это внимание.

— Я видел, как он стал псом, и мне… Нет, конечно же, мне было жалко Митча, но в то же время я обрадовался. Отчасти потому что в тот момент я понимал только одно — есть! Пес! Я же хотел стать псом! И, в общем-то, я ревновал к нему. Я думал: вот счастливый ублюдок! Не представляешь, какое я испытал облегчение, потому что тогда я думал по-человечески, типа ты должен все знать, ты должен все понимать. Понятно тебе? Всем надо чувствовать себя правыми. На самом деле до жути тяжело быть все время правильным и делать все правильно. И вот, наконец случается нечто невозможное, чего никто не может объяснить — нечто бесполезное, случайное, сумасшедшее, это же освобождение! Я не сомневался, что в мире есть что-то еще, чего нельзя увидеть и пощупать. Вот оно — открытие. Представь, ты смотришь, как машины проезжают туда-сюда по улице, ты видишь, как каждое утро встает солнце. Деревья растут, люди думают и чувствуют. Я привык считать, будто если постараться, то все можно объяснить, а тут мне стало ясно, что на самом деле я ничего не знаю. Я подумал — да! Вот оно. Все не так просто. Ни о чем таком я никогда не задумывался, но в тот момент я понял, что много лет ждал чего-то подобного!

— Мне непременно нужно было испытать это на себе, — продолжал Друг. — Я подумал: ладно, пусть я ничего не понял, но Терри же сотворил что-то с учителем, поэтому я вышел из своего убежища и стал кричать на него. «Как ты посмел? Как ты посмел превратить человека в собаку? Превращай его немедленно в человека! Что ты о себе думаешь?» — Друг хмыкнул, вспомнив, как кричал на Терри. — И знаешь… Это могло бы сработать. Терри был в ужасе оттого, что кто-то может повести себя безрассудно и рассказать об увиденном. Наверно, за много лет не один человек становился свидетелем его проделок, но, полагаю, все держали рты на замке или попросту старались забыть об увиденном. А я кричал что было мочи! Мне, правда, кажется, что Терри был способен на все, лишь бы заставить меня замолчать, но в дело вмешались девчонки. Одна из них бросила в него камень. Терри как раз поднял банку, которую выронил Митч, лишившись рук, и в ней оставалось немного пива. Но когда камень угодил ему в шею, он закричал, и банка опять упала. Суть в том, что он почему-то решил, будто камень бросил я. Мне-то казалось, что девчонка станет собакой, ан нет — собакой стал я. Только что я орал на Терри, и вот я уже стою на четырех лапах и лаю на него. Девчонки с криками разбежались. Я же бросился на Терри и пребольно укусил его за ногу. Он упал, и, клянусь, я был готов вырвать его глотку. Не давая ему подняться, я вцепился зубами в его рубашку и лаял: «Сделай меня человеком, ублюдок, сделай меня человеком или от тебя мокрого места не останется». Но вскоре набежал народ, и мне пришлось спасаться.

— Значит, поначалу тебе не очень-то хотелось быть собакой? — спросила я.

— Знаешь, наверно, все-таки хотелось, но все же прошло два дня, прежде чем я освоился. А в тот момент я злился оттого, что он сделал это со мной без моего разрешения. Это было для меня самое ужасное.

Я посмотрела на Митча, который с унылым видом лежал на земле.

— А ты? Что думал ты? Митч вздохнул.

— Я чувствовал себя так, будто у меня все отняли. Я и сейчас чувствую то же. Хотя, наверно, я бы привык, если бы не одна вещь. Не могу забыть же ну и детей. — Он сглотнул слюну и поднял голову. — Каждый день хожу посмотреть на них. Очень скучаю. И все бы отдал за один вечер в своем доме рядом с женой и моими мальчишками перед телевизором. Очень по ним скучаю.

Митч заскулил и уронил голову на лапы. Мы с Другом подошли к нему, облизали его морду и понюхали у него под хвостом, чтобы рассмешить его.

— Хватит тебе, — сказал Друг. — Былого не вернешь. Мы все что-то потеряли — всё потеряли, если честно. Но подумай и о том, что ты обрел! Вспомни, как мы веселились сегодня вечером! А? Ну, что?

У Митча дрогнул хвост, и он поднял голову.

— И что с вами было дальше? У вас тоже есть хозяева? — спросила я.

В ответ оба зарычали и замотали головами.

— Хозяева! Еще не хватало, чтобы мной командовал кто-нибудь из этих! — заявил Друг.

— Мы сами по себе, — с гордостью произнес Митч. — Тебе известно, что собаки ночные существа?

Это люди требуют, чтобы мы бодрствовали днем, потому что их так больше устраивает. Но на самом деле мы предпочитаем ночную жизнь. Что может быть лучше, чем бежать под покровом темноты? Естественно, бежать вместе со стаей!

— Со стаей? — встрепенулась я. — А сколько вас в стае?

— Многие приходят, но они обычные собаки. А мы хотим, чтобы с нами были такие, как мы. Мы ждем тебя, малышка, — сказал Друг и растянул губы в жутком подобии улыбки, которая была больше похожа на оскал и из-за которой у меня шерсть встала дыбом на загривке.

— Вчера мы унюхали лису, — неожиданно произнес Митч. — Еще немного, и поймали бы ее.

— Бежали за ней вдоль железной дороги до самого Халма, — вставил Друг.

— Потом она заметалась по улицам, бросилась в парк, мы за ней. Вот уж…

— Вот уж полаяли всласть. Добежали до парка, а там она свернула…

— Опять помчалась по улицам. Мы помчались за ней, но…

— Что «но»? — спросила я.

— Учуяли суку с течкой, ну и отвлеклись. Пока я обдумывала сказанное, оба пса занялись тем, что стали усиленно чесаться.

— И вы?…

— Нет. Она оказалась запертой, — как бы безразлично отозвался Митч. — Половина псов Манчестера лаяла возле ее дома.

У моей тети была спаниельша, так, когда она текла, тетя не ходила с ней в парк, чтобы она не сбежала с каким-нибудь псом. А теперь я сама стала сукой. И у меня должна быть течка.

— Как часто бывает течка?

— Пару раз в год. — Друг подмигнул мне. — Тебе это понравится, малышка. И мне тоже!

Я зарычала на него, чтобы он не очень воображал!

Лизнув себя, я убедилась, что пока еще ничего нет, и тут до меня дошло.

— Охота! Вы когда-нибудь охотились на кошку?

— На кошку? — обиделся Митч, однако Друг загорелся идеей.

— Отлично! Будем охотиться на кошку — а потом, малышка, разделим ее между собой! Наш приятель их не любит.

— На кошку, — с отвращением повторил Митч. — Как можно их есть, ведь они бегают по крышам? Ну их! У них нет…

Он замолчал, пытаясь подобрать нужное слово, и я съежилась от стыда.

— Достоинства, — договорил Митч.

— Да уж, — согласилась с ним я. Друг застонал.

— Оставь достоинство проклятой человеческой расе! — рявкнул он. — Я хочу кошку!

Однако я могла думать лишь о том, как снова стать человеком, поэтому закрыла глаза, покачала головой и попыталась отогнать мучительные мысли.

Мы посидели немного, три собаки, а потом кто-то залаял неподалеку, и Друг с Митчем, не говоря ни слова, умчались с быстротой ветра.

Опять я осталась наедине с моим хозяином.

 

Глава 5

Терри проснулся, когда над домом встало солнце и осветило двор, где он провел ночь. Несмотря на то, что у него было помятое лицо и зловонное дыхание, я очень обрадовалась и облизала ему лицо. В ответ, постанывая, он взял в ладони мою морду и поцеловал меня в нос. Я сразу почувствовала, как он промерз за ночь, и именно в то утро впервые подумала, что все-таки неплохо быть собакой. Спишь себе на улице, а утром просыпаешься как ни в чем не бывало, не то что люди!.. У него же был такой вид, словно земля убивала его.

С трудом заняв сидячее положение, Терри вытащил из кармана банку с пивом.

— Доброе утро, Леди.

Он сделал пару глотков и, когда спиртное обожгло ему желудок, рыгнул. Я было решила, что его стошнит, но ему как-то удалось сдержать рвоту и проглотить обратно то, что подступило ко рту. Немного подождав, он сделал еще глоток, и все повторилось заново. Вот так, понемногу отпивая из банки, Терри постепенно влил в себя достаточно спиртного, чтобы обрести силы для встречи с новым днем.

— Ну вот, — сказал он. — Ну вот.

Он поднялся на подгибавшихся ногах и, похлопав себя по карманам, достал несколько кусочков хлеба, которые сберег мне на завтрак. Мрачно нависая надо мной, он смотрел, как я с жадностью проглотила хлеб и села в ожидании чего-нибудь еще.

— Остальное, Леди, надо заработать.

С этими словами он вновь опустился на одеяло и допил банку. Смотреть на него было все равно что смотреть на старый изношенный механизм, медленно возвращающийся к жизни по мере того, как масло бежит по деталям, или смотреть, как солнце согревает жука, не заметившего наступления ночи. Когда банка опустела, Терри встал рядом со мной на колени, поцеловал меня, похлопал по спине, погладил, короче говоря, устроил вокруг меня такое, что можно было подумать, будто он живет лишь ради меня. А я — я была благодарна ему и счастлива! Митч оказался прав, Терри отлично знал, как обращаться с собаками. Я становилась все счастливее и счастливее, пока не начала лаять, и скулить, и прыгать, и в восторге припадать к земле. В конце концов Терри поднялся на ноги, потянулся и принялся учить меня, как зарабатывать себе на пропитание.

Насчет меня у Терри не было особых амбиций. Он не использовал и сотой доли моих возможностей. Ведь я могла ходить, как люди, танцевать, беседовать о погоде, обсуждать жителей Ист-Энда — и это еще не все! Если в собачьей голове человеческие мозги, можно творить ой какие чудеса. А Терри надо было всего-навсего, чтобы я произнесла простенькую фразу. Именно это казалось ему самым веселым. Пять минут он шевелил мозгами — и смеялся от души.

— Спасибо, друг! — придумал он наконец. Вот так:

— Господи, что у тебя на уме, а, Леди? Разве это не здорово? Ох! Ох! Бог мой, так и умереть недолго! — вопил Терри. Объясняя мне суть дела, он то и дело начинал хохотать. Я должна была произнести «спасибо, друг» в тот момент, когда деньги начинали сыпаться в миску. — Как только человек решит, что дает нам деньги, и ни секундой раньше, — настаивал Терри. — Так ты выразишь свою благодарность, понимаешь? Вот увидишь, они будут лопаться от смеха!

Сам Терри время от времени издавал смешок или заливался хохотом. С чего бы это? Если он шутил, то в чем смысл шутки? Может быть, в благодарности людям? Может быть, в говорящей собаке? Не знаю. Значит, «спасибо, друг»? Ничего себе. Сколько лет мне вбивали в голову, что такое вулканические породы, и кем были мои предки, и чем занимались римляне в стародавние времена, а теперь я только и гожусь на то, чтобы хорошо произнести слова благодарности! Но до споров дело не дошло — Хозяин лучше знает. Наверное, он прав. Почти все утро пришлось тренировать непослушный язык, чтобы он более или менее отчетливо произнес требуемые два слова.

В конце концов у меня получилась приличная имитация человеческой речи, и мы отправились на заработки.

Терри повел меня по Оксфорд-роуд к Университету. По дороге он внушал мне, что самые большие любители посмеяться — студенты.

— Им все равно, из-за чего смеяться, — говорил он, — да и мозги у них слишком забиты информацией, чтобы они о чем-нибудь догадались. Все-таки будь начеку, — добавил он на всякий случай.

Несколько человек на улице проводили внимательными взглядами мужчину, болтавшего со своей собакой, однако они увидели всего-навсего бездомного бродягу, который слишком накачан пивом.

Откуда им было знать, что я понимаю каждое слово? Поглядев, люди быстро шли дальше. Мол, ничего особенного.

— Надо найти правильное место. В каждом деле есть свои заморочки.

И он пустился в долгое объяснение насчет преимуществ того или иного места для попрошайничества: вокзалы, центры искусств, кинотеатры, магазины, банкоматы, выдающие наличные деньги. Стоило послушать его разглагольствования, и хотелось вручить ему докторскую степень. В конце концов мы устроились на Оксфорд-роуд недалеко от банкомата. Терри поставил миску, уселся и стал ждать.

Мы ждали и ждали. Студенты шли мимо, но денег не было.

— Мерзкие эгоисты, — рычал Терри. — Но подожди, вот они клюнут, и тогда деньги потекут рекой. Сегодня, Леди, у тебя будет стейк. Хорошая девочка!

Он погладил меня по голове, и я, повиляв хвостом, постаралась придать себе умный вид, но на умный вид никого не поймаешь. Рано или поздно, но Терри надоело ждать, и он стал ощупывать карманы в поисках монетки.

— Надо что-нибудь положить в миску, — сказал он. Отыскав два пенса — все, что у него было, — он бросил их в миску, когда мимо проходили Две девушки. — Ну же, — прошипел он.

— Спасибо, друг, — сказала я, и одна из девушек посмотрела на меня, потом на Терри.

— Что это? — спросила она.

— Это не я, это собака. Вот… — Терри взял из миски монетку. — Она всегда благодарит. Хотя на два пенса и сосиски не купишь, — сказал он, хихикая и в то же время заливаясь румянцем.

Девушка нахмурилась.

— Я не клала монету.

— Наверно, кто-то другой положил.

— Как же она благодарит?

— Послушайте сами, — сказал Терри, после чего обхватил ноги руками и стал ухмыляться, как дурак.

Второй девушке не терпелось идти дальше.

— Хватит. Пойдем, — попросила она подругу.

— Мне показалось, что собака что-то сказала.

— Что?

— Спасибо, друг. Она сказала: «Спасибо, друг».

— Точно, — подтвердил Терри. Девушка хлопнула ладонью по сумке и засмеялась.

— Она не может…

— Испытайте ее! Испытайте ее! — настаивал Терри.

Девушка послушалась, достала десять пенсов и бросила их в…

— Спасибо, друг! — громко сказала я.

— Господи!

— Вы слышали?

— Господи!

— Пусть она скажет еще раз, — попросила вторая девушка, которая не верила собственным ушам.

— Сначала деньги.

Девушки открыли сумки и достали еще монет.

— Минимум десять пенсов, — потребовал Терри.

— Она же сделала это и за два пенса, — возразила одна из девушек, но другая сказала, что не стоит мелочиться.

В миску упали еще десять пенсов.

— Спасибо, друг.

Еще десять пенсов.

— Спасибо, друг.

Еще десять пенсов.

— Спасибо, друг, — рявкнула я, и девушки зашлись в смехе, как и предсказывал Терри.

— Вы слышали «спасибо, друг»? Она говорит «спасибо»! — лепетали девушки, привлекая внимание прохожих.

Люди останавливались. Подошли два парня, потом еще одна девушка…

— Вы только послушайте, — не умолкала первая девушка. — Говорящая собака. Вот, послушайте!

И она бросила еще десять пенсов.

— Спасибо, друг, — пролаяла я.

И опять все сначала. В первый момент людям не верилось, что они правильно расслышали произнесенные мной слова, поэтому они бросали монеты, желая знать наверняка, а потом смеялись и бросали еще монеты, чтобы опять посмеяться, и звали; друзей, чтобы посмеяться вместе. Всем хотелось поучаствовать в представлении!

— Спасибо, друг! — рявкала я.

— Спасибо, друг, — рычала я.

Я кричала, шипела, скулила, кричала, рычала; Я была звездой! Денег становилось все больше, толпа прибывала и прибывала. Терри смеялся так, что у него текли слезы и глаза стали красными.

— Спасибо, друг, спасибо, спасибо, спасибо!

И опять все сначала. Мы работали, как в цирке! Как в ярмарочном балагане! Это было здорово. Никогда еще я не видела Терри таким счастливым. Да и я тоже — я была в центре внимания, и мне это нравилось.

Вдруг кто-то произнес:

— Что это тут такое?

Я увидела большого парня с бритой головой и шеей, как цистерна. Хотя уже заметно похолодало, он был в одном свитере. Парень стоял и сверху вниз смотрел на Терри, словно тот был куском дерьма на его ботинке, пока толпа отвечала ему хором.

— Ты украл собаку. Украл? — спросил парень.

— Это моя собака! — взвизгнул Терри.

Он обнял меня и оттащил подальше от студента-великана.

— Не цепляйся к нему, Джордж, — крикнул кто-то, но Джордж не обратил на это внимания.

— Вы только поглядите на его лицо. Что-то он сделал не то. Он не дрессировал эту собаку. Он украл ее. Ты украл ее?

— Она моя, — крикнул Терри, вставая и собираясь делать ноги.

К этому времени толпа уже ополчилась на него. Стоило только посмотреть на Терри, и правота Джорджа казалась очевидной. На лице Терри было написано, что он виноват.

Студент-великан наклонился ко мне и схватился за веревку у меня на шее.

— Зайду-ка с ней в полицейский участок. Там послушаем, что скажет старый бродяга. На твоем месте я бы исчез.

Терри уже был на ногах и пятился, стараясь отойти подальше от силача. Но все же мужество отчасти вернулось к нему, и, показав пальцем на студента-великана, он крикнул:

— Леди, взять его.

Дважды повторять не пришлось. Я прыгнула. Надо было бы укусить его за руку или за ногу, но он мог оказаться проворнее и ударить меня ботинком — я ведь не была большой собакой. Его лицо было слишком высоко, поэтому я сделала то, что всегда делала в драках — применила свой любимый прием.

Цель я определила сразу и, бросившись на него, впилась зубами ему в мошонку. Вцепилась как надо! У меня в зубах оказалась целая гусыня с яйцами, и я сжала зубы. Великолепно! Толпа зашумела, Джордж завыл и стал крутиться на месте. Я еще повисела на нем, рыча, как страшный зверь, прежде чем его отпустила.

— Она меня кастрировала! — рычал Джордж.

Он схватил себя за мошонку и согнул колени, как старуха, которая напустила в штаны. Толпа рыдала от смеха и вновь была на нашей стороне.

— Она откусила от него кусок! — крикнул кто-то.

— Лучше она, чем я!

— Не так уж много ей досталось мяса!

Толпе такое нравится. Все еще постанывая, Джордж, хромая, поплелся прочь. Я подбежала к Терри, он взялся за веревку, и мы побежали. Уже завернув за угол и скрывшись с глаз толпы, мы слышали, как студенты покатывались от хохота.

Терри долго тащил меня за собой, пока, наконец, не успокоился. Мы тоже смеялись, поэтому довольно часто нам приходилось останавливаться.

— О, господи, только вспомнить, как ты висела на нем и рычала! У него теперь вместо яиц две разрезанные булочки! — стонал Терри.

Чтобы отпраздновать победу, мы зашли в мясной магазин, и Терри купил мне двухфунтовый кусок вырезки. Целых два фунта! Я наелась до отвала, а бедняга Терри тем временем долго мялся и жался, после чего купил себе бутылку виски. Когда он вынес ее из магазина, у него было необычно серьезное выражение лица, и он прямиком направился в старый заброшенный сквер, о котором, наверное, только он еще и помнил. Там, скрывшись от посторонних глаз, он распечатал бутылку.

— А теперь, Леди, до свидания, — сказал он мрачно. Виски — дело серьезное. — Отдохни от меня денек. А я побуду тут,

С этими словами он поднял бутылку и стал пить из горлышка.

Что ж, он был прав. Я немного подождала, но через час бедняга вырубился. Тогда я села рядом, твердо решив охранять его, однако просидеть целый день на одном месте — для меня непосильный труд. Я и так сидела всю ночь, а потом все утро. Собаке требуется движение. И я отправилась побродить.

* * *

Хвост у меня ходил колесом, когда я завернула за угол и направилась в парк Платт Филдз. Тротуар был как живой, а мой нос исполнял функцию глаза,

просматривающего прошлое. Я спешила. Конечно, я любила Терри, но до чего же было здорово бежать, принюхиваться к запахам и ловить ушами разные звуки, доносившиеся издалека! Вам этого не понять! Только собаке доступны мои переживания.

В парк я вбежала, словно дикий зверь, и помчалась по траве. Уже наступила весна, и все набирало силу. Примерно час я была, как в собачьем раю.? Бегала за утками и белками, нюхала следы полмиллиона собак, каталась по траве, задыхалась и смеялась. В первый раз я полностью отдалась на волю своего носа — и он не обманул меня. Кролики, белки, крысы, мыши — я преследовала их и теряла, находила других, возвращалась, металась туда-сюда. Я никого не поймала, ну и что? Главное — бегать, нюхать, жить!

Меня настолько поглотили ощущения моего носа, что я довольно долго никого не замечала кругом. Наверно, несколько часов. Собаки не следят за часами. И вдруг, когда я лакала воду из озера, то зачем-то подняла голову, увидела лицо и замерла.

Лицо принадлежало девушке, разговаривавшей с парнем, которого я тоже видела прежде, но, хотя оба казались мне хорошо знакомыми, я никак не могла вспомнить, кто они такие. Мой нос до того нанюхался, что несколько мгновений я не могла сообразить, кто эти люди и что они говорят. Они казались мне почти одинаковыми, как особи одного вида. И я даже чуть не рассмеялась, до того забавно у них дергались лица.

Тряхнув головой, я постаралась взглянуть на них, как человек. Приближаясь, я пристально вглядывалась в них, так что они заметили меня и подозрительно посмотрели в мою сторону. Я опять тряхнула головой — и всё встало на свои места. Это была Энни и ее парень Малыш-Петушок. Узнав Энни, я очень обрадовалась, издала клич удивления и удовольствия и запрыгала, здороваясь с нею.

— Что ей надо?

— Не знаю. Никогда не видела ее прежде.

— Хорошая девочка!

Энни с опаской остановилась и погладила меня, а я из благодарности за ее прикосновения упала на спину, подставляя ей свой живот.

Энни и ее парень засмеялись. До чего же я была рада видеть их! И мне захотелось порисоваться перед ними. Я отлично провела время в парке и подумала, а ведь мне лучше, чем им. Мне не надо переживать из-за экзаменов, не надо работать, не надо растить детей, много чего не надо! Никаких обязанностей. К тому же я бегаю быстрее, слышу лучше, обоняю лучше. Могу спать на тротуаре и не замерзнуть, бегать весь день и не устать… Неужели кому-то нравится быть человеком! Я стала прыгать и бегать кругом, показывая, какая у меня легкая и приятная жизнь.

Некоторое время Энни и ее парень наблюдали за мной, улыбались мне, а потом развернулись и пошли прочь.

Я обиделась! Они бросили меня, как будто им не было до меня никакого дела. Тогда я гавкнула и побежала за ними следом. Парень обернулся, и я, подпрыгнув, достала лапами до его груди. Он улыбнулся и похлопал меня по бокам, после чего я стала кататься по земле для него тоже, предлагая и ему погладить мой живот.

Энни рассмеялась.

— Настоящая шлюшка!

И знаете, это вывело меня из себя. Как она посмела? Я же всего-навсего выражала дружеские чувства — а она заявила, что я шлюха! Ладно, я знаю, что она шутит, но она всегда такая, эта Энни, — всегда на высоте, всегда все знает, всегда уверена в своей правоте. Я поднялась и поглядела на нее, с улыбкой наблюдавшей за мной, как будто она — всё, а я — ничто, как будто все должны были видеть, какая я плохая, а она хорошая.

Энни ткнула в меня пальцем и рассмеялась.

— Посмотри, какая она забавная! я

— Ха-ха-ха! Какая она забавная, — передразнила я ее, хотя вряд ли она поняла хоть слово.

Несколько секунд мы стояли и смотрели друг на друга, и я вспоминала то время, когда она буквально все делала лучше меня. За что ни возьмись, все у нее получалось лучше — в школе, в играх, с мальчиками. Ее мальчики всегда были постарше и более внимательными, более ответственными. Короче говоря, лучше. Я же всегда связывалась с такими, которые сначала превозносили меня до небес, а потом смешивали с дерьмом. Но на самом деле, если подумать, Энни не была лучше — она считала, что она лучше. Это она считала, будто то, что она делает, лучше и важнее того, что я делаю хорошо — что школа важнее, чем умение радоваться жизни, и даже игры важнее этого. А я думаю, какая разница, кто ловчее кинул мяч в сетку? И чем внимательные мальчики лучше невнимательных? Вот так. Энни обманывала меня, а я всегда верила ей. И это самое ужасное — все прошедшие годы я считала, что хочу походить на Энни, вот только недостаточно хороша для этого. Вам понятно? Как будто я была Энни Тёрнер, только похуже. А когда я стала вести себя по-своему, как только стала делать все, как мне хотелось, она первая назвала меня дурой, даже большей дурой, чем прежде. Вот уж я переживала — и все равно хотела, чтобы мы остались подругами, как прежде.

Мне хотелось позабавить ее, чтобы она посмеялась, и в то же время самой посмеяться над ней. Я решила изобразить Малыша-Петушка. Поднялась на задние лапы. Они не сводили с меня изумленных взглядов. Потом я подошла к дереву, чтобы легче было стоять, положила обе верхние лапы, ну, на то местечко и сделала вид, будто писаю.

— Фу, только этого недоставало!

— Поразительно. Жуть какая-то!

— Думаешь, она нормальная?

— Смотри! Она глядит на нас!

Энни и парень попятились от меня, но я еще не закончила представление. Стала похлопывать себя вокруг того места, где должен был бы быть петушок, если бы я родилась парнем.

— Черт побери, где же он? Куда подевался мой петушок? — закричала я и ощупывала себя всю, раздвигала шерсть, оглядывалась, ползала по земле, орала и, не переставая, произносила всякие слова. — Его нет! Он сбежал! Никто не видел моего петушка? Я не могу его отыскать! Пусть он маленький малыш-малышок, но другого-то у меня нет! Помогите! Где мой Малыш-Петушок? Где моя кнопочка?

Не знаю, как они, а я смеялась от души. Даже упала, заливаясь смехом, но Энни и Тоби мое представление не понравилось. Оглядываясь назад, я не могу винить их за это. Наверно, у меня был совершенно ненормальный вид, когда я плясала на задних лапах. И, естественно, они не понимали ни слова из того, что я говорила, для них это был бессмысленный набор рычания, скулежа и воя. Когда я вновь поглядела на Энни и Тоби, на них лица не было. Энни пряталась за Малыша-Петушка, и оба пятились, не решаясь повернуться ко мне спиной.

— Не уходите! — крикнула я, однако это прозвучало жуткой собачьей пародией на человеческую речь.

Энни закричала и побежала прочь. Я испугалась. Мне ведь хотелось всего-навсего посмешить ее! Ладно, это не совсем правда, я тоже злилась — и хотела, чтобы она узнала меня! Я не понимала, почему бы нам опять не стать подругами? Неожиданно до меня дошло, насколько не по-собачьи отвратительным им мог показаться мой спектакль. И у меня тотчас изменилось настроение. Я пришла в ужас и бросилась за ними, зовя их по именам.

— Тоби! Тоби! Неужели ты не помнишь меня?

Я молила его узнать меня. Я прыгала вокруг него. Но он лишь кричал и в страхе меня отталкивал.

Теперь они оба с воплями мчались прочь, и я уже видела, как им на помощь бежали находившиеся в парке люди, которые единым хором со злостью орали на меня. Но ведь у меня в мыслях не было ничего дурного — слишком поздно! Для них я была взбесившейся собакой, которая посягнула на человеческую неприкосновенность. Мне грозила опасность! Ничего не оставалось, как развернуться и мчаться что было мочи по зеленым лужайкам. Когда люди как будто потеряли меня из вида, я нырнула в кусты и спряталась за ними. Мне предстояло

справиться с чувствами, от которых меня била дрожь. Я же не бешеная! И не дикая! Неужели меня в самом деле собирались убить только за то, что я устроила представление своим бывшим друзьям? Мне хотелось заплакать, но слез не было. На то я и собака. Теперь уж меня точно никто не узнает.

Пока я пряталась, съежившись от страха за свою жизнь, мне вдруг отчаянно захотелось человеческого общения. Мои родные! Меня охватила жуткая паника, стоило только подумать, что я никогда больше не смогу с ними поговорить и они никогда не увидят меня иначе, как в собачьем обличье, — ничего более страшного и бессмысленного я не могла представить и должна была как-то разрушить чары. Несколько дней я не вспоминала о них, а теперь мне было необходимо хотя бы взглянуть на них, чтобы успокоиться, если они все еще в нашем доме и помнят обо мне, пусть даже они не узнают меня в теперешнем виде.

Забыв об опасности, я выскочила из укрытия и помчалась по лужайкам. Только бы увидеть маму и Адама! Только бы удостовериться, что они живы и здоровы!

***

Опять я думала почти как настоящий человек и удивлялась, до чего быстро лапы несут меня домой — из парка, по Уитингтон, домой! Мимо машин,

мимо переулков — бам! — и вот уже мой дом, как картинка, которую я когда-то давно видела и успела забыть.

Хвост у меня повис. Я почти ползла по тротуару и скулила. Что надо сделать, чтобы вернуть себе прежний облик? У меня были семья, друзья, жизнь впереди — а теперь нет ничего. Мне вспомнились слова Друга насчет скоротечности собачьей жизни.

С опаской, едва ли не с нежностью я открыла носом калитку, прошла по лужайке в направлении дома, поставила передние лапы на оконную раму и заглянула внутрь. Все было как прежде, как всегда — тот же диван, тот же телевизор в углу, ковер, плед, подушки. Вот бы прыгнуть внутрь и вновь стать человеком. Куда все подевались? Адам, наверно, в школе, а мама? Она-то уж должна была вернуться домой.

Я забежала задом и заглянула внутрь через стеклянную стену, но никого не увидела. Немного побродив по двору и стараясь не очень высовываться из-под зеленой изгороди, я наконец-то услыхала шум возле входной двери. Быстро, тихо я подбежала к дому и выглянула из-за угла. Это была мама, и она вставляла ключ в замочную скважину. У меня чуть сердце не зашлось от радости.

Моя мама! Удивительно — в одно мгновение я забыла, как она предала меня и даже не узнала в собачьей шкуре. Я забыла все свои злые мысли на ее счет — конечно же, она любит меня! И, конечно же, я люблю ее. Я могу раздражаться и говорить ужасные вещи, но в этом у меня не было ни малейшего сомнения.

Подбежала я как раз вовремя, чтобы увидеть, как она толкает дверь и входит в дом, и мне потребовалось много сил, чтобы не залаять от радости. Моя мама! Я-то знала, что это она, а вот мама не узнала меня — да и как ей было узнать? На всякий случай, если ей вздумается посмотреть назад, я попятилась, чтобы она не увидела меня. Мне не хотелось ее пугать — трудно вынести, когда твоя мама пугается тебя.

Я вернулась к ограде и попыталась сообразить, что делать дальше, однако ничего путного мне не пришло в голову. Мои родные никогда не узнают меня и тем более не примут — в моем новом обличье. Вот так получилось, что весь остаток дня и весь вечер я крутилась возле собственного дома. Мне хотелось хотя бы посмотреть на маму и на Адама, если уж я не могу вновь стать членом семьи — по крайней мере, пока не могу. Но мне было необходимо напомнить себе, кем я была прежде. Мама в одиночестве пила чай в гостиной. Потом, стоя за дверью, я слышала, как она готовит обед. По радио передавали дурацкую песенку — да вы должны помнить ее, она называется «Маленькие человечки», — и мама подпевала.

Маленькие человечки тут как тут,

Ты зови их не зови, они втроем придут,

Первый будет твой, а два — мои,

В колпаках дурацких малыши.

Я до того забылась, что тоже стала подпевать. Естественно, она тотчас умолкла, едва услыхала мой голос, и мне пришлось быстро спрятаться под изгородью, чтобы она не увидела меня, когда вышла посмотреть, кто издает столь неприятные звуки.

Опять у меня как будто перевернулось сердце в груди. Обычно мы пели эту песенку вместе, ее передавали несколько недель. И тут я опять разозлилась. Знаете — все-таки она была моей мамой, а я даже не могла попеть с ней вместе. Даже показаться ей на глаза я не могла, чтобы она не начала кричать. Я лежала под кустом и тихонько рычала — однако, быстро устав от переживаний, впала в отчаяние и просто лежала, лизала свои лапы и едва слышно скулила.

Потом пришел из школы Адам и, как всегда, уселся перед телевизором. Мама принесла ему бутерброд и чашку чая. В окно гостиной я видела, как он ест, но каждый раз, когда он отрывал взгляд от телевизора, мне приходилось низко наклоняться. Это было не так уж просто, потому что мимо ехали машины и шли люди, и от них тоже надо было прятаться. Что бы я делала, если бы не обострившийся слух и чутье. Позднее показалась Джулия. Как только она открыла дверь, к ней подбежала мама, обняла ее, и они обе залились слезами.

Мне стало легче на душе от их плача. Ну, не эгоистка ли я? С одной стороны, на меня подействовало успокаивающе, что все вроде бы идет как прежде, а с другой, я расстроилась оттого, что мое исчезновение ничего не изменило в жизни моей семьи. Наверно, мне надо было бы радоваться, что я не разрушила их жизнь, но, увидев их плачущими, я возликовала.

— Джулия, мне кажется, мы никогда больше ее не увидим, — сказала мама.

В эту минуту в холле показался Адам, и знаете что? У него на глазах тоже были слезы. Мои родные оплакивали меня. И у меня чуть не разрывалось сердце. Я-то думала, что мешаю им жить, а они, оказывается, любили меня, даже Адам любил, хотя не сказал мне ни одного доброго слова. И любили они меня до того сильно, что их жизнь уже никогда не станет прежней, какой была при мне. Не в силах сдержаться, я заскулила, и мама, поглядев из-за плеча Джулии, увидела меня.

— Вот эта собака — бешеная — там! — сказала мама.

Все обернулись. Я тявкнула, но у меня не было ни слов, ни слез, ничего не было. И я убежала, поджав хвост и низко пригнувшись. Дверь захлопнулась.

Единственное, что я могла сделать для моих родных, — это держаться от них подальше, тогда как они мечтали вновь обнять меня!

Темной дождливой ночью я бегала по улицам Манчестера, не зная, что делать дальше. И ничего не придумала лучше, чем вернуться к Терри. Он сделал это со мной, но у меня еще теплилась надежда, что он же вернет мне мой прежний облик. Конечно, я не забывала о Митче с Другом, но мне были нужны люди, и только Терри принимал меня.

Рано утром я отыскала Терри, который мрачно бродил по Ледибарн. Но стоило ему увидеть меня, и лицо у него осветилось радостью. Он опустился на колени, чтобы обнять меня, почесать за ушами, погладить морду. И я тоже была счастлива видеть его!

— Красивая девочка, где ты была? Искала приключений? Вот ты и дома, хорошая, хорошая девочка, вот ты и дома!

Он даже заплакал от радости, и, должна признаться, я тоже заплакала — или заплакала бы, если бы могла. Потом он надел мне на шею веревку и повел меня по улице.

Вот так шла моя жизнь, один день сменялся другим. Утром мы просыпались там, куда нас заводили скитания накануне вечером, — среди мусорных баков позади магазинов, на автомобильной свалке, на крыльце магазина или в подъезде. Мы переходили с места на место — Нортенден, Уитингтон, Дидсбери, Ледибарн, иногда выходили из центра, но предпочитали южный Манчестр. К вечеру Терри напивался до бесчувствия, однако умудрялся найти место, где нам не грозило промокнуть под дождем, и запастись картонкой или одеялом, чтобы было на чем лежать. Утром он медленно приходил в себя, потихоньку отпивая из банки свое любимое пиво, тщательно проверяя, сколько еще осталось, прежде чем он набирался сил встретиться лицом к липу с новым днем. Потом мы отправлялись зарабатывать деньги.

На следующей неделе Терри учил меня произносить другие слова и фразы — и деньги сыпались в собачью миску. Лучше всего воспринималось слово «колбаса» — все хохотали как безумные, хотя, произнося это вкусное слово, я раз от разу чувствовала себя все голодней и голодней. Один из мужчин, желая пошутить, бросил в миску кусок колбасы, что мне понравилось, зато разозлило Терри, так как это была его шутка, а ее украли у него.

После ланча Терри начинал пить. Иногда мы кучевались вместе с другими бродягами и алкашами, однако мой Терри был ревнивым Терри, поэтому большую часть времени мы проводили с ним вдвоем. Частенько, выпивая, он болтал со мной, как, верно, когда-то болтал с Митчем и Другом и кто знает с кем еще. Обычно он рассказывал о бесчисленных приютах и ночлежках, в которых побывал, и о людях, чьи жизни разрушил своим жутким колдовством. Один раз он был женат. О да — работал паковщиком на складе, и жена, судя по его словам, прелестная малышка, родила ему дочь, которую он любил до смерти.

— Я ревновал, — рассказывал он. — Ужасно ревновал обеих и однажды превратил их в сук, потому что обед дочери поспел прежде моего. Ей было всего два годика. Они вместе убежали на улицу позади дома, и больше я их не видел, хотя каждый вечер выходил с миской, в которой было полно мяса, и звал их, и плакал, и умолял вернуться. Все уходят от меня, Леди. И ты уйдешь, правда, девочка? Когда старый несчастный Терри надоест тебе…

Я лизнула его в лицо и надавала глупых обещаний, но мы оба знали, что он прав. Какие уж тут долгие отношения, если один из двоих только и делает, что пьет? Бросил бы он пить, пришел в себя, начал новую жизнь… Тогда, возможно, он и мне бы помог стать самой собой — кто знает? Кто знает, как могло бы все сложиться? Я любила его. И все сделала бы для него. Это я пыталась ему сказать, и он как будто понял меня. Но я ничем не отличалась от сотни других девчонок, которым кажется, что они могут переделать любимого мужчину, день за днем разрушающего жизнь своей подруги. Нет, что видишь, то и имеешь. И влюбляешься в того, кого видишь. Зачем же переделывать его?

— Не смотри на меня так! — говорил Терри.

Он всегда пил больше, когда я впадала в нравоучительное настроение, чтобы совесть не мучала его и он мог наслаждаться жизнью, как насекомое на зеленом листочке.

Ну, и что мне было делать? Я любила его и ждала, когда наступит вожделенный день и он отыщет в себе немножко любви или доброты, или все равно чего, чтобы превратить меня обратно в Сандру Фрэнси. Я поставила перед собой задачу не забывать о ней.

Ночь за ночью приходили Друг и Митч, чтобы повидаться со мной и в очередной раз сделать попытку соблазнить меня участием в ночной вылазке стаи, то есть увести меня от хозяина. Я понемногу поддавалась на их уговоры. Провести ночь в собачьей стае! Что может быть более обещающим и более соблазнительным? Все мусорные баки в нашем распоряжении! Крысы, мыши, лиса из-за железной дороги! И кошки! Ах, поймать бы кошку! Отведать ее горячей крови! Я старалась не показывать Другу, как меня возбуждали его уговоры. Для меня стала наваждением мысль об охоте на кошку. Она засела у меня в позвоночнике, тревожила мне кровь и проявлялась в лае. Митчу наш восторг был не по нраву. Он считал, что мы не должны опускаться до обычных собак. Лиса — вот добыча так добыча. По скверам и паркам в ночное время бродило много лис, которые охотились на объедки в мусорных баках или на слизней и червяков в только что перекопанной земле. Кошки же, с точки зрения Митча, были недостойны нашего внимания, и охотиться на них могли только отбросы собачьего мира.

Меня пугали мои странные желания, более того, я стыдилась их и отказывалась покинуть своего хозяина.

Митч понимал меня и даже подбадривал иногда в моем желании вернуть себе прежний облик, зато Друг приходил в ярость.

— Ты — сука, и тебе нужна стая. Ты же держишься за Терри, хотя Терри тебе не пара. Пойдем со мной. Я покажу тебе, что такое жизнь стаи, — рычал он.

Он подмигивал мне — отвратительное зрелище, — и я чувствовала, как краснею под шерстью. Но я держалась, долго держалась. И сдалась, лишь когда у меня не осталось выбора.

 

Глава 6

Собаки не считают дни. Тротуары становились теплее, живые изгороди пахли мышиным потомством, птенцы пробовали свои крылья. На Южном кладбище стоял густой запах крольчат, когда я… — ладно, расскажу.

Стояло утро. Мы с Терри оказались возле цветочного магазина на Копсон-стрит, как всегда, попрошайничали, но у меня было неспокойно на душе. Вместо того чтобы сидеть рядом с Терри на одеяле и зарабатывать деньги, я металась, принюхиваясь, от столба к столбу. Почему-то «привет, друг», «спасибо», «колбаса» не привлекали меня в то утро. Терри звал меня, я подчинялась, но проходило несколько минут, и я вновь, скуля, срывалась с места.

В конце концов Терри привязал меня к скамейке. Но я все забыла. Говорить «колбаса», «спасибо» или «привет, друг»? Или изобразить добрый собачий лай?

— Наверно, надо еще потренироваться, — пробормотал Терри.

Он никогда не водил меня гулять. Все, что мы с ним делали, это переходили с места на место, с одного конца улицы на другой, с улицы на улицу в поисках мест, где можно посидеть, поесть, поспать, пописать. Я вспоминала Эда, которого почти все время держала в доме. Вот уж он, верно, злился!

В тот день в воздухе стоял густой запах собак. Я чуяла их везде, и каждый раз, получая сигнал, не могла не встрепенуться, понюхать воздух, натянуть поводок, залаять и заскулить, словно глупый щенок.

— Что, хочешь сбежать? Хочешь, чтобы тебя убили? — раздраженно спросил Терри.

Ему-то было известно, что происходит — наверняка, он видел это десятки раз. Но я, хотя меня звали кобели, а не суки, все никак не могла понять, что творится.

Кобели оказывали мне особое внимание. По крайней мере чего-то стоящие кобели. Если собаки повсюду, это еще не значит, как бы удивительно ни звучали мои слова, что есть из кого выбирать. Половина из них суки, а половина другой половины кастрирована. Но все же настоящие кобели еще не перевелись. Мимо проходил большой черный кобель породы восточно-европейская овчарка и, как только заметил меня, потянул ко мне своего хозяина. Ему было мало нюхать. Парень что надо. Его хозяином был бледный, худой парень с плохой кожей и мятным человеческим запахом изо рта. Пришлось ему тащить своего бедолагу обеими руками, пока тот не встал на задние лапы. Пес лаял, глядя на меня, я отвечала ему тем же. И он все время оглядывался, пока человек тащил его за собой по улице. У кобеля был бессмысленный взгляд, но об этом я не думала. От него чудесно пахло! — и к тому времени, как он исчез за углом, у меня уже текли слюнки. Потом появился бело-коричневый полукровка, и с ним произошло то же самое. Он дергал поводок и лаял. И не мог отвести от меня взгляд! Выглядел он не хуже большой овчарки, и от него исходил запах сыра и дешевого мяса, так что я была мысленно готова на все, чего бы ни пожелал этот зверь.

Через десять минут вернулась овчарка, и на сей раз без хозяина. Поводок тянулся за ним, как рваная тряпка. Направился он прямиком ко мне, повиливая хвостом, откинув назад голову, не сводя с меня призывного взгляда и распространяя запах откровенной похоти.

Я спросила его:

— Кто ты?

Но он не умел говорить. Он был обыкновенным кобелем — но каким кобелем! Сильный толстый хвост, высоко посаженная, гордая голова, прямая шея, черные-пречерные глаза. Я вся затрепетала, до того он был красив, но в то же время он пугал меня, и я улеглась на живот, облизывая губы и улыбаясь, после чего он немедленно сунул нос мне под хвост. Терри пришел в ужас.

— Уходи! Плохой пес! Прочь, прочь! — проверещал он.

Потом схватился за поводок и потащил меня, чтобы я села, так что я едва не укусила его, отчего он еще сильнее разозлился.

Прибежал хозяин овчарки, тоже схватил поводок и стал оттаскивать от меня своего кобеля. Мы оба крутились, лаяли, пытались освободиться. Терри пришел в ярость. Он поднял руку и стал бить меня по спине поближе к хвосту.

— Оставь его, оставь его, оставь его! — кричал он. Я заскулила и в изумлении уставилась на Терри. Он ударил меня! За что? — Нам надо зарабатывать деньги, — рычал он.

Но, не дослушав его, я уже забыла, что он ударил меня, и вновь стала рваться на волю.

Кобель овчарки скрылся к этому времени, практически вися на цепи.

— Убери ее, идиот! — крикнул, не оборачиваясь, его хозяин.

— Куда? Куда, черт бы тебя побрал? — завопил ему вдогонку Терри.

Где он мог запереть меня, ведь у него ничего не было, кроме улицы. На другой стороне залаял и заскулил еще один кобель, натягивая поводок, и Терри решил, что с него хватит. Накрутив поводок себе на руку, он отвязал его от скамейки и пошел по улице, таща меня за собой.

А я горела одним желанием. В воздухе стоял густой запах отличных кобелей. Что-то должно было случиться. Терри был мертвенно-бледным — он не пил, и мы не заработали денег на выпивку. Время от времени он останавливался и в ярости бил меня концом веревки по спине.

— Глупая сучка! Плохая собака, плохая собака! — приговаривал он.

Все смотрели на нас. Веревка была тонкой, и удары не доходили до кожи, однако я приседала и вертелась от стыда. Но шее все-таки было больно оттого, как он тащил меня.

Мы вышли на Бертон-роуд и поплелись в направлении Ист-Дидсбери. Не знаю уж, куда Терри собирался отвести меня. Где в нашем городе можно было найти место, не облюбованное собаками. А потом случилось то, чего не могло не случиться. Примерно посреди Бертон-роуд я учуяла запах — Друг и Митч! Вот это да! Мне было ясно, что они пока еще не учуяли меня, потому что мы шли с подветренной стороны, однако это было делом времени. А они пахли, да-да, они пахли дикой природой, свежим мясом, мочой и сексом, сексом, сексом! Когда мы завернули за угол и оказались на Кэвендиш-роуд, я могла поклясться, что они тоже учуяли меня и поняли, чего я хочу. Заскулив, я начала скрести лапами землю, и, думаю, Терри догадался, что будет дальше, так как он остановился, все еще держа меня на коротком поводке, и стал оглядываться, пытаясь определить, откуда идет опасность.

Лай Друга я услыхала задолго до того, как увидела его самого.

— Пахучая, распутная, лакомая сучка! — лаял он.

Терри попытался спрятаться и спрятать меня. Он было толкнулся в магазин, но его оттуда выгнали. Да еще я постоянно тянула веревку, отчего Терри злился все сильнее и сильнее. Он до смерти пугал меня своими проклятиями и побоями, однако, перевязав руку веревкой, и не думал отпускать меня. Сначала он свернул на боковую улочку, потом бросился бежать, но куда ему было тягаться с псами? Едва он нырнул в парк, где хотел было переждать какое-то время, как собаки перепрыгнули через стену и явились, будто ангелы с неба.

— Ты прекрасна! — задыхаясь, сказал Митч.

— Течка у сучки! Течка у сучки! — лаял Друг.

Оттолкнувшись от земли, он прыгнул на Терри, который бросил веревку и упал на спину, и Друг встал над ним, большой, серый, грозный. Я была свободна! И даже не оглянулась на Терри. Оба пса обнюхивали меня под хвостом, облизывали мне морду, скулили и улыбались мне. Не больше минуты простояли мы в парке, здороваясь и обнюхивая друг друга, пока Терри, съежившись от страха, полз прочь. Потом он поднялся и побежал, побежал, побежал быстрее ветра — словно не надеялся дожить до завтрашнего дня. И знаете что? Завтра не было, во всяком случае, для такой суки, как я, с двумя отличными псами, не отрывавшимися от моего хвоста, и всем городом, который отдавал себя в мою власть.

— Южное кладбище, — рявкнул Митч, трусивший рядом со мной на коротких, как пистоны, лапах.

— Но не с тобой, — прорычал Друг. — Отстань от нее! Отстань от нее! — орал он.

Подавшись вперед, он ударил Митча по шее, и тот отступил.

— Пойдем со мной, — молил Митч, но мне были безразличны его мольбы.

Зачем он мне? Я предпочитала Друга. Посмотрели бы вы на его нечесаную серую шерсть, на черные глаза, большой рот! Мне хотелось, чтобы он залез носом мне под хвост, хотелось почувствовать его язык, его живот на моей спине.

— Пойдем со мной, со мной, Леди, — скулил Митч.

Но мы уже забыли о нем, хотя отошли недалеко — я все время останавливалась, ведь до Южного кладбища было еще ой-ой-ой сколько!

— Здесь, здесь, здесь, сейчас, сейчас, сейчас! — просила я.

— На дороге? — рассмеялся Друг.

— Где угодно. Мне все равно! — пролаяла я.

— Все будет! — ответил он. — Подожди, и сама увидишь. Идем — делай, как я говорю, и потом сама поймешь почему!

— Останься со мной! Со мной! Я сделаю это где хочешь! Ты лучшая сука на свете! — кричал Митч.

Я уже была готова ответить на его зов, отдаться ему — тогда я отдалась бы даже соседскому коту, до того я была на взводе. Однако Друг про-; сил меня бежать с ним, гнал меня, подталкивал, и мы пересекли большую улицу, потом бежали по задворкам, сквозь живую ограду вокруг кладбища. Наконец показались могилы. Мы были в современной части кладбища, где по гравиевым дорожкам ходили люди, сажали цветы, ставили цветы в вазы и молились, но нам было не до них. В моей памяти осталась старуха в резиновых перчатках, она стояла на коленях и держала в руке лопатку, лица людей, смотревших на нас, когда мы пробегали мимо ухоженных могил.

— Кыш, кыш! — говорила старуха, стоявшая на коленях.

Неподалеку остановился Митч, с ревностью следивший за нами. Мы с Другом сделали несколько кругов вокруг друг друга, пока он не пристроился сзади, не влез на меня и не вошел в меня. А потом — ой! Здорово-здорово-здорово-ЗДОРОВО!..

И запах кролика?

Знаете? Я дважды теряла девственность — в первый раз, когда была девицей, и во второй, когда стала сукой. Вряд ли много женщин могут сказать о себе то же самое!

В первый раз это было с Симоном. Мы очень долго планировали сие событие — где, как, какие противозачаточные средства использовать, и так далее. Мы с Энни договорились по возможности одновременно перейти через черту. Во-первых, и это не самое важное, нам было интересно, с кем это случится раньше, но самое важное было другое, мы хотели расстаться с девственностью до того, как нам исполнится шестнадцать лет. Быть девственницей в шестнадцать казалось нам чуть ли не позором. Словно ждешь разрешения — отец стоит в изножии кровати с секундомером в руке. «Отлично, скоро будет шестнадцать… 5,4,3, 2… еще немножко… 1! Старт!» Собственно, нет ощущения, что задействовано твое тело, если кто-то другой говорит тебе, когда пора или не пора. Это понятно?

Мы собирались совершить это в большой двуспальной кровати, однако две доступные нам двуспальные кровати принадлежали родителям — вряд ли кому-то захочется начинать взрослую жизнь в кровати родителей! Нет уж, спасибо. С другой стороны, мне не светило делать это на заднем сидении машины или, дрожа от страха, в парке.

Сколько всего было переговорено Энни и мной. И вправду, я больше говорила об этом с Энни, чем с Симоном, который зациклился на том, что я, мол, все решила за него. Не то чтобы ему не хотелось, просто ему не нравилось, что все выходит по-моему, словно я готовлю себя к суровому испытанию, которое пытаюсь обставить с максимальным комфортом.

— Я теряю, ты обретаешь, — говорила я.

— Ну уж нет, — возражал он.

Почему же «нет»?

— Разве у тебя нет преимуществ передо мной?

— Ну да, да, я ничего не говорю. Ха! Ха! Ты же знаешь меня — мне просто очень хочется, — смеялся Симон.

Он всегда смеялся, если сомневался. Меня это почти не раздражало. Собственно, подобная точка зрения уже устарела — будто он собирался сделать что-то мне, а не со мной. Словно я была жертвой, а он, скажем, врачом. Но вел он себя, черт бы его побрал, по-джентльменски. И думал только о том, как бы мне угодить, как бы не сделать мне больно, но никак не мог соединить заботу обо мне с желанием доставить удовольствие себе.

В конце концов, сколько можно ждать? Однако терпение кончилось не у нас с Симоном, а у нас с Энни. Мы перебрали все места. Во время каникул, за городом, на природе, чтобы солнышко согревало нам кожу — а если кто-нибудь будет идти мимо? Мне представлялось, как люди, прячась за кустами, глазеют на нас. Все-таки мне не давала покоя моя застенчивость, и я хотела ото всех спрятаться. Потом выяснилось знаете что? Для нас нет удобного места. Если тебе пятнадцать, то приткнуться негде.

Мы все еще откладывали важное событие, когда до моих шестнадцати лет остался всего один месяц. Кажется, я думала об этом так: придется стать отвратительной шестнадцатилетней девицей, если в конце концов я не уложу Симона на полу в гостиной, когда мама будет смотреть своих «Жителей Ист-Энда». И вот тут-то, как нельзя кстати, Энни объявила, что родители ее бойфренда куда-то уезжают на уик-энд и оставляют его одного в доме.

— Вот, — пропищала она, и я пришла в ярость оттого, что она собиралась меня опередить. Первой всегда была я! Это я бросалась в омут, не раздумывая, пока она просчитывала все плюсы и минусы. — Я не лезу вперед, — продолжала пищать она, — я строила планы, мы долго это обговаривали. Просто я собираюсь воспользоваться удобным случаем, — сказала она, и это была чистая правда.

Я сама виновата, что ждала, пока все устроится как надо. Одному я тогда уж точно научилась — никогда не стоит ждать идеальных условий, иначе можно прождать всю жизнь. Короче говоря, если действовать по наитию, то вряд ли можно рассчитывать на совершенство, так ведь? В общем, иногда правильно не получается, во всяком случае, у меня. Главное не в том, чтобы делать правильно. Ну и через пару дней, когда нас с Симоном его мама с папой оставили посидеть с младшими детьми, мы стащили подушки с дивана на пол и, даже не выключив телик, сделали на них то, что давно собирались сделать. Под «Звезды в их глазах». Плохо было нам обоим. Я лежала внизу и охала, а он наверху и тоже охал. Все закончилось слишком быстро. Вот он пришел, и вот уже все кончено — и мы лежим на полу, обнимая друг друга. Я подумала: «Ну вот»! Так все и было.

Потом мне стало тяжело его держать, и он слез с меня. Симон стоял надо мной, и я видела его всего от его члена до лица, на котором плотоядно сверкали глаза. И тогда я как будто отключилась. От возбуждения не осталось и следа, я повернулась и стала рассматривать ковер.

— Что ты? Я обидел тебя? — спросил Симон необычно высоким, удивленным голосом, но я промолчала, потому что сама ничего не понимала.

— И правильно, — сказала Энни, когда мы через несколько дней обменивались впечатлениями. — Иметь дело с Симоном, наверно, все равно, что с мистером Никто. Ему как будто ничего не надо, судя по твоим словам. А я позаботилась узнать, чего хочет Тоби.

Я рассердилась — да она просто-напросто ревновала к тому, что я все же стала первой. Тоби — настоящий бабуин. У него нависающий над лицом лоб. Правда — у него такой вид, будто он только что вышел из пещеры. Теперь я знала точно, что никогда больше не буду строить планы. Пусть все происходит как происходит. И правильно. Я планировала, планировала, планировала, и все равно ничего не получилось как надо, если верить мисс Организации Энни Тёрнер. Видно, я не принадлежу к людям, которым стоит планировать свою жизнь.

— А чего Тоби хочет? — спросила я, но Энни покраснела и отказалась отвечать.

Тогда я решила, что это что-нибудь из ряда вон выходящее, но потом она рассказала. Оказывается, ей надо было крепко обвить его ногами и кричать что есть мочи.

— Ну и?

— Нет, — ответила она.

Позднее, когда мы с Симоном сидели рядышком на диване, у меня было время подумать.

— На полу перед теликом, — произнесла я, чувствуя себя словно вымазанной в грязи. — «Звезды в их глазах».

— Сегодня, Мэттью, я собираюсь стать немного ходоком, — сказал он и рассмеялся, отчего мне стало намного лучше, правда, хоть я и ударила его. — Думаю, это было очень романтично, — сказал он и тотчас вспомнил, что я думаю о романтике. — Я хотел сказать, очень сексуально.

Он обнял меня и поцеловал, и вскоре я уже чувствовала себя почти совсем хорошо. Раздражало лишь то, что он оказался прав, — у меня появилось такое чувство, будто я что-то потеряла, а он обрел. И еще он был прав в том, что все было очень сексуально. После этого я никогда не сопротивлялась сексу на подушках, брошенных на пол, и никогда не возражала против включенного телевизора. Когда мы сделали это один раз, Симон, надо отдать ему должное, больше не тратил время на сомнения. Он точно знал, чего хочет. Он шалел от меня. Стоило ему наклониться надо мной, и он черт знает что творил с моими ногами. А еще говорил, будто может часами смотреть на меня обнаженную, но это неправда — смотрению приходил конец не больше чем через пару секунд. Помню, я лежала, широко раскинув ноги, а он стоял на коленях и смотрел. Потом подался вперед и пощекотал меня прямо там.

— Что это? — игриво спросил он.

— Мой двухпенсовик.

— Больше похоже на тридцать миллиардов фунтов стерлингов, — сказал он и улегся на меня, как похотливый старый пес.

С Симоном я не расставалась два года, и он дарил мне счастье, куда больше счастья, чем другие парни. Он любил меня, и ему было очень плохо, когда я бросила его. Знаете что? Мне тоже было плохо. Я любила его. Правда, любила, и у меня разбилось сердце, когда мы расстались. Наверное, мне надо было бы выйти за него замуж и жить с ним до самой смерти, никогда не позволяя себе даже думать о ком-нибудь другом, но я была к этому не готова. Пришлось ему уйти! И он ушел!

Во второй раз я потеряла девственность среди надгробий на краю Южного кладбища, и это было совсем по-другому. Поблизости шумели машины, дул сильный ветер, люди смотрели на нас, а мне было все равно. Какая мне разница, смотрят на меня или не смотрят? Жизнь намного упрощается, когда живешь в собачьей шкуре. Единственное было очевидно — я до того хотела этого, что мне было не по себе. А потом я чувствовала себя великолепно, я была счастлива. Люди считают, что секс у животных не такой, хуже, чем у людей, но что они знают? Правда очнулась я мгновенно, даже не поверите. Набрала полную грудь воздуха и учуяла запах…

— Кролик?

Я принюхалась и бросилась бежать, забыв о бедняге Друге.

— ОЙ-ОЙ-ОЙ! Да остановись же! Остановись!

Бедняга Друг. Он не успел выйти из меня. Пришлось ему покрепче прижаться ко мне и бежать на двух лапах, изо всех сил обвив мне шею двумя передними лапами. Мне вспомнился Симон, когда Друг делал это по-собачьи. Я оглянулась.

— Ты кончил?

Я-то кончила.

— Отпусти меня.

— Я тебя не держу.

Решив, что он хочет попробовать мой зад, я пулей рванулась вперед. Он зарычал — ООООООООЙ! — упал на бок и соскользнул с меня. Я почувствовала острую боль внутри и от удивления гавкнула.

Когда я оглянулась, мы были задом друг к другу. Бедняга Друг тоже оглянулся, и вы бы видели его морду. Гав, гав, гав, не удержалась я, до того он был смешной. Наверно, я обидела его!

— Камасутра! — крикнула я. — Ты потрясающий любовник!

Тут я снова учуяла запах кролика и сделала несколько шагов, и он, не поворачиваясь, тоже сделал несколько неровных шагов. Его член согнулся посередине.

— Ой! Ой! Ой! — крикнул он. — Леди, стой смирно! Стой смирно, Леди!

Я поглядела на него и рассмеялась. Он был до того забавный, что от смеха у меня даже подкосились лапы. Друг поднапрягся и вытащил член.

— Ха-ха-ха! — рычала я. — Вот смеху-то! Твоя морда. ОЙ-ОЙ-ОЙ!

— Пусть это будет тебе уроком. — Он дернулся всем телом и вдруг улыбнулся мне. — А ведь стоило того, малышка.

Он обошел меня и облизал мне морду, после чего я тоже облизала его. Он был отличным красивым псом. Милый старина Друг — я всегда могла рассчитывать на него.

— Ты старый.

— А ты прелестная, прелестная молоденькая сучка.

Мы поцеловались, но потом, словно силы покинули меня, я улеглась на траву и закрыла нос лапами.

— Что с тобой? — спросил Друг, облизывая мой нос.

— Я не поняла. Так это происходит у всех собак? Одна минута. И все?

Я чувствовала себя обманутой. В памяти у меня сохранились прежние времена. Тогда мы часами могли, крутясь так и этак, оставаться в кровати, собственно, ночь напролет. А сейчас раз и все — меньше минуты. Ничего себе!

— Правильно — но не горюй. Каждый раз это происходит быстро, зато может происходить еще и еще в течение нескольких дней.

Мне стало легче. Подошел Митч, и Друг позволил ему по-быстрому обнюхать меня. Потом мы отправились в старую часть кладбища поохотиться на кроликов, мышей и мышей-полевок, но вскоре нас опять захватила страсть. Вот это был денек — лучший в моей жизни! Мы охотились, играли, преследовали добычу и друг друга, сходились в неодолимом желании. Друг оказался прав, то, что я испытывала, можно сравнить с густым непрозрачным варевом из гормонов и совокуплений. Митч все время крутился неподалеку, насколько ему позволяла смелость, и ждал своей минутки, но Друг все время отгонял его от меня. Я подставляла Митчу нос, чтобы заявить о своей свободе, и он не возражал. Забавно было наблюдать за ним! Отыскивая вкусные запахи, он убегал вместе с Другом, забывавшим в таких случаях обо всем на свете. Они убегали за добычей, а потом Митч в два раза быстрее бежал обратно, чтобы добраться до меня прежде Друга. И пару раз ему это удалось. Возвращался Друг, обнюхивал меня и вздыхал, и на этом все заканчивалось. По-честному. Около десяти раз Друг взял меня и два раза — Митч. Неплохой счет, надо сказать.

Если на роду написано стать собакой, то лучше быть сукой. Я получала удовольствие, пока бегала по городу с двумя красивыми псами, тяжело дышавшими мне в зад.

Прошло какое-то время, и, как ни странно, я вспомнила о бедолаге Терри, на целый день брошенном в одиночестве. Даже пару раз гавкнула, едва подумала о том, как он упал навзничь в парковой аллее, где мы видели его в последний раз. Вот уж кому сейчас нерадостно! Постаравшись сделать это незаметно, я повернула обратно. Друг и Митч бежали за мной. У меня был сумбур в голове — а потом на Принсесс-паркуэй я и вовсе потеряла голову. Запах Терри оказалось нетрудно отыскать. Но не могу сказать, что сразу помчалась за ним вдогонку. Сначала мы с Другом пристроились на пару раз под старой яблоней, а уж потом я направилась вон из парка искать Терри.

Надо сказать, что преследовать его по запаху — дело плевое. Моча, пиво, пот, да еще несколько необычных гормонов — и Терри можно унюхать, даже если он шел по другой стороне улицы с оживленным движением транспорта. До бассейна все было в порядке, а там, представьте себе, он исчез. Раз — и растворился в прозрачном воздухе. На тротуаре запах остался, а дальше — ничего! Несколько минут я, ничего не понимая, бегала кругами, пока Друг с Митчем зевали и почесывались.

— Его нет, — сказала я.

— Отлично, — отозвался Друг.

— Вернется, — заметил Митч.

Мы помолчали.

— Пора поесть, — произнес Митч.

— Сегодня ночь стаи, — пролаял Друг. — Но все равно для начала посмотрим мусорные баки за магазинами.

Мы вприпрыжку побежали за объедками. Не поверите, мне было плевать на Терри! Хозяин пропал — а мне плевать! А ведь он неплохо ко мне относился, и я почти убедила себя в том, что люблю его. И все же — сидеть на веревке и выпрашивать колбасу! Разве это жизнь? Охота — вот для чего стоит жить!

Знаете? Я недолго прожила на свете, но у меня осталось множество впечатлений. Я была знакома со множеством людей и успела переделать много хорошего и плохого, однако те дни, что я провела на улице с Другом и Митчем, были лучшими в моей жизни. С собаками не соскучишься! А ведь мне до тошноты надоели Энни и Симон, которые были хорошими, приличными, умными людьми. За последний год я переменила пять-шесть банд. Сначала радовалась, отыскивая очередную из них, а потом без сожаления ее бросала. Мне уже надоела и Мишель с ее приятелями, хотя я тусовалась с ними всего пару недель. А вот с Другом и Митчем я могла бы провести всю жизнь.

Ну и что, если моя жизнь могла закончиться в любую минуту под колесами машины, от полицейской пули или благодаря одному из полумиллиарда хлопотунов, которые вне себя от восторга, когда им удается захомутать какую-нибудь собаку и отправить в приют, где ее рано или поздно настигнет смерть. Жизнь на краю пропасти обретает особый вкус! Воровство или голод, жизнь или смерть. Есть и много чего другого. Запах мяса — и теперь, когда я прохожу мимо мясного магазина, то скулю от удовольствия. Собачье дерьмо и теплая шерсть, плевок, трава, дыхание! Счастливые дни! У меня саднили лапы, отвисал язык на холоде, роса холодила шкуру, рядом все свои, и Друг на мне. Да, веселья хватало! И к тому же мы все были влюблены друг в друга. Я могу бесконечно рассказывать об этом, но зачем? Человек не в силах представить, какое счастье было заложено во всем, что я делала.

Представить, что такое собака, невозможно. Она делает, что хочет, ни о ком не думая и не заботясь, кто и что может вообразить. Ей не приходит в голову делить свои удовольствия на положительные и отрицательные, для нее все существует в чистом виде — прикосновение, запах, звук. Нос у нее всегда тянется к земле; и она может прожить жизнь с закрытыми глазами. Она свободна, где бы ни была. Если сегодня она умрет, никто не будет долго горевать по ней, но пока она с нами, то любит и любима со всей страстью. Она ест, пока не наестся до отвала, опорожняется где придется и подставляет для общения с другими собаками нос и хвост. Уши у нее всегда открыты, глаза тоже, и нос постоянно принюхивается к ближним и дальним, прошлым и настоящим запахам, собака принадлежит себе и своей стае. Кроме того, она всегда ищет добычу. Ну да! Собака — охотница, можете в этом не сомневаться. Вы даже не представляете, каково это — бежать за кроликом, когда он хочет спрятаться в зарослях ежевики. Аза крысой на открытом месте? Да! Кровь приливает к голове, и запах жертвы щекочет нос, когда крушишь маленькое существо зубами. Как описать ощущение от той жизни, которая заканчивается у тебя в пасти? Однажды мы преследовали олениху, огромное животное, которое бежало от нас, как и должна бежать дикая тварь. Наверное, она поняла, что мы мыслящие существа, потому что молила нас о пощаде, когда мы приблизились к ней. Наверно, она щипала траву возле железной дороги или сбежала из зоопарка, все возможно. Однако она оказалась в городе, где в это время гуляла стая, и ее смерть была предопределена.

В стае может быть больше или меньше собак. Прибегали пес-псы, которым удавалось сорваться с поводка или выскользнуть из дома, чтобы провести несколько часов, обследуя вместе с нами мусорные баки, парки и пустоши. Митч, как правило, маячил поблизости, охотился на кроликов, на мышей, на мышей-полевок в парках или бегал по полям и Южному кладбищу. Но всегда, всегда, всегда были я и Друг. Кажется, за все время мы и двух минут не провели врозь. Мы жили, чтобы охотиться, и охотились, чтобы жить. Мы стали задушевными друзьями, мы двое, мы были больше собаками, чем настоящие собаки, которые забыли о своей изначальной природе.

Митч был хорошим другом и собратом по стае, но все же он не дотягивал до нас. Он был полупсом-получеловеком и не был ни тем, ни другим. Добрую половину всех вечеров он проводил на Виктория-роуд, где все еще жили его жена и дети, лежал под живой изгородью в саду и «охранял их», как говорил сам. А зачем их охранять? Так нет, ему нравилось думать, будто он все еще нужен им, вот, охраняет, хотя никто не собирался на них нападать.

Ему нравилось смотреть, как его дети шли в школу, и почти каждое утро он приходил, чтобы проводить их. Как только дом пропадал из вида, он подбегал к ним и позволял гладить себя по голове, словно он — их щенок. Друг называл его полупсом и был прав. Что нам делать с людьми? Проходили дни и ночи, и постепенно человеческая жизнь начинала казаться мне сном, одним из тех ярких снов, которые приходят под утро, когда уже спишь и не спишь и перебираешь в уме всякие неприятности. В смутные воспоминания превращались люди, которые были мне близки. Иногда мне встречался кто-нибудь, кого я знала прежде, но, хотя я знала этого человека совсем недавно, скажем, пару недель назад, эту самую пару недель я воспринимала как далекое-далекое прошлое. У меня не появлялось желания следовать за ним и напоминать о себе.

Я чувствовала, как прошлое, даже недавнее собачье прошлое, не задерживается в моем сознании. Если прежде прошлое было словно тяжкий груз, привязанный цепями к моей шее, то цепи порвались, и груз свалился с меня. Освободиться от прошлого — представляете? У меня как будто выросли крылья. К концу второй недели меня уже почти не беспокоили воспоминания о девочке по имени Сандра Фрэнси. Я почти совсем забыла о людях, которых знала, которых любила или ненавидела. Даже если мама и встречалась мне на улице, боюсь, я не узнавала ее. Собака живет нюхом, соображением, зрением и слухом. Какой толк в воспоминаниях? Беднягу Митча калечили его воспоминания. Наверное, поэтому он не мог насладиться удовольствием из удовольствий, самым лакомым кусочком — кошкой!

Поздно ночью, когда люди уже укладывались в свои кровати, на улицу выходили кошки. Они думали, будто ночь принадлежит им. Объедки, сады и дороги, места под машинами они считали своей собственностью. Люди их не трогали. И вы, наверняка, ни разу не слышали о кошке, пойманной псом. Но прежде они имели дело с другими псами. Мы ведь были особенными.

Мы с Другом испробовали все! Сколько ночей мы обсуждали тактику и уловки! Мы звали кошек, мы кричали на них, мы лаяли на них. Один из нас прятался в кустах с тыла, тогда как другой гнал кошку как раз на эти кусты. Мы прятались в канавах, забирались на крыши, замирали в тени живой изгороди и в кустах, под деревьями и на крышах автомобилей. Часами мы просиживали в мусорных баках в Чайна-тауне, ожидая долговязого полосатого кота, который каждый вечер являлся туда в одно и то же время. Мы даже вламывались в дома, чтобы поймать их в их собственных убежищах. И все напрасно. У Друга был в запасе один трюк, в котором он не сомневался. Наверное, мы испробовали его не меньше шести тысяч раз — его старинный план, как поймать кошку на ее территории, то есть на дереве.

— Представляешь ее ужас? А теперь представь радость собаки! — лаял он возбужденно, закатывая глаза и крутя хвостом с такой силой, что и зад крутился тоже.

План заключался в следующем. Нам предстояло найти невысокое дерево с опускающимися до земли ветками, непременно на открытом месте — чтобы у кошки не было выбора, когда мы будем гнать ее на это место. Потом следовало самое трудное — надо было затащить на дерево Друга. Иногда он делал это в несколько приемов — сначала взбирался на мусорный бак, потом на окно, потом на крышу гаража, потом уж на дерево. В другое время если нам удавалось привлечь Митча, то мы строили собачью башню — я оставалась на земле, Митч забирался мне на спину, Друг должен был влезть на него, а потом на дерево.

После этого следовало ждать кошку, которая приблизилась бы к дереву настолько, что взобралась бы на него при нашем с Митчем появлении. Друг опасно балансировал наверху и высматривал кошку, чтобы потом поймать ее в ловушку. Довольно часто ему случалось падать с высоты, и мы начинали все сначала. Суть плана заключалась в том, что кошка, попав на дерево, непременно должна расслабиться. Возможно, она покрутится и поглядит на нас сверху вниз, шипя и пугая нас. И вот тут-то Друг должен был неожиданно и бесшумно схватить ее и лишить жизни.

Такова теория. Однако Друг не умел держать себя в руках. Ему надо было ждать, а потом, не производя шума, хватать кошку или толкать ее вниз прямо мне в лапы. Но у него это не получалось. Едва кошка начинала карабкаться вверх по стволу, раздавался оглушительный лай, и ей было очевидно, что опасность поджидает ее на качающейся верхушке дерева. Несчастная кошка от изумления и ужаса застывала на мгновение в неподвижности. Шерсть у нее вставала дыбом. Она открывала пасть и еще секунду ждала, когда ее чувства придут в норму и она точно определит, откуда доносится лай. Тут она заодно начинала чуять собачий дух наверху и, громко мяукнув, прыгала вниз, не забыв выпустить когти. Я ждала ее, но ни разу не сумела поймать ни одну кошку. Их охватывал такой ужас, что они летели со скоростью ракеты, не раз и не два даже задевали мои зубы. Друг скатывался с ветки, заходясь в лае от возбуждения и ярости, и мы начинали ссориться.

— Ты должна была ее поймать, должна была ее поймать, должна была ее поймать! — рычал он.

— А ты должен был ждать, должен был ждать, должен был ждать! — огрызалась я.

— Ты должна была ее поймать! Ты должна была ее поймать! Ты должна была ее поймать!

— Ты лаял! Ты лаял! Если бы ты не лаял, то смог бы подкрасться и схватить ее.

— Я — собака, — рычал он. — Собаки не крадутся.

— Собаки не лазают по деревьям, — напоминала я ему.

— Тогда делай все сама, — рявкал Друг.

Я делала, но он был прав. Невозможно не лаять, когда рядом кошка. Даже собака, которая когда-то была человеком, не может удержаться от лая.

Иногда к нашей охоте на кошек присоединялся Митч, но потом он преисполнялся не собачьей вины и стыда. Он ползал на животе, облизывался и виновато скулил. Он говорил ужасные вещи: мол, это ниже нашего достоинства, это отвратительно и негигиенично — короче, говорил все, что только приходило ему в голову. Так он говорил, но стоило пробежать котенку, и он мчался за ним следом на своих нелепых лапах, и отвращение возвращалось к нему только после окончания неудачной охоты.

— Мерзкая привычка, — стонал он, но избавиться от нее ему было не по силам.

Именно благодаря кошке у нас выдалась самая эксцентричная из эксцентричных ночей. Дело было так: Другу был известен дом, где жила кошка. Ни слова не сказав о том, как к нему попала эта информация, он поклялся, что ночью кошка спит на коврике перед камином в запертой комнате, в которой открыто окно, чтобы она могла входить и выходить, когда ей захочется. Звучало почти неправдоподобно.

Итак, мы отправились туда. За домом был сад, как Друг и сказал, в стене было окно, в которое мы заглянули, в комнате на коврике, свернувшись, крепко спала кошка.

Не произнеся ни звука, Друг прыгнул прямо в окно, впервые в жизни в полном молчании. Я удивилась, поэтому поднялась на задние лапы и стала смотреть внутрь через стекло. Со стуком опустившись на пол, он побежал прямиком к кошке, которая проснулась от шума и, по-видимому, не сразу сообразила, в чем дело. Верно, она решила, что ей привиделся кошмарный сон. Но потом она, как ракета, взвилась в воздух, попыталась зацепиться за что-нибудь, не сумела и упала прямо на голову Друга. Соскочив с нее, она в мгновение ока оказалась на шторе. Вот тут-то началась моя роль. Пока бедняжка смотрела на рычащего, словно дьявол, Друга, я просунула голову в окно, и, услыхав клацанье моих зубов, она увидела еще и мои белые, в пене зубы и приближающиеся к ней звериные глаза. К счастью для кошки, я оказалась наполовину в комнате, наполовину снаружи. К тому времени, как я с лаем протиснулась внутрь и оказалась, ударившись мордой, на полу, кошка и Друг уже бежали в открытую, как ни странно, дверь внутрь дома.

Я помчалась за ними, вверх по лестнице, в спальню. Друг прыгнул на кровать, я последовала за ним, и лежавшие на кровати мужчина и женщина проснулись от нашего оглушительного лая. Вот уж они кричали! Оба вскочили и стали карабкаться на стену, вопя от ужаса. И вдруг, посреди всего этого гама и воя, кто-то ясно и звонко произнес:

— Тихо, заткнись, а то кошка убежит!

Я умолкла и огляделась. Речь была человеческая, но в комнате больше никого не было.

— Это я, любимая. Посмотри на меня! Посмотри на меня! — взмолился тот же голос.

Говорил Друг. Неожиданно он обрел способность произносить слова! Но почему у него такой голос? На минуту я испугалась, зато он был вне себя от счастья. Захлебываясь смехом, он скатился с кровати на ковер.

— Ха-ха-ха! — смеялся он. — Ха-ха-ха-ха-ха!

— Бог ты мой, он говорит, он опять говорит! Он вернулся! Аайййайййййй! — испугалась женщина. — Прогони его — ай! — на помощь-на по-мощь-на помощь! Аайййй!

Друг щелкнул зубами, высунул язык, закатил глаза и подмигнул мне.

— Сунь ей носок в рот, а то она перебудит всех соседей, — сказал он и опять засмеялся. — Леди! Малышка! Пошли отсюдаааа! — крикнул он и выскочил из комнаты. Я спрыгнула с кровати и побежала следом за ним. Друг до того зашелся в смехе, что свалился с лестницы, и лежал внизу, не желая вставать. — Ха, ха, ха! — доносился до меня его новый жуткий голос.

Но его смех был заразителен, и вскоре я сама захихикала. Потом мы выпрыгнули из окна и некоторое время лежали на травке, не в силах не смеяться.

Я не могла прийти в себя! Друг часто пытался что-нибудь сказать по-человечески, но до сих пор ему это не удавалось. А тут он вскочил и побежал по улице с криком:

— Пожар! Бешеный пес! Помогите!

В домах тоже поднимался крик, когда мы мчались мимо.

Следующие несколько часов мы с криками и лаем, пугая прохожих, бегали по Дидсбери. Видели бы вы нас! Слышали бы, как люди кричали с перепугу! Ничего лучше я не испытывала в своей жизни! Потом, когда Друг вновь обрел свой добрый старый лай, мы поняли, что упустили отличный шанс поохотиться на кошек — таким голосом мы уж точно завлекли бы их в любое место!

— Может быть, забавнее было бы поохотиться на людей, — сказал Друг и застыл на месте, в упор глядя на меня; — Может, на самом деле мы хотим напиться их крови, — прошептал он.

Я задрожала вся от головы до ног, однако это было здорово. Никогда не знаешь, шутит Друг или говорит серьезно. Когда я спросила, что у него было с голосом, он пожал плечами и сказал, мол, сам не понимает. Однако позднее Митч открыл мне, что Друг отлично знал и дом, и женщину, которая жила в нем.

— Это его подружка из прежней жизни. Время от времени он бегает туда, потому что прожил с ней почти год, прежде чем Терри превратил его в собаку. Тогда он был совсем еще юным, но он любил ее. Случается… — Митч понизил голос. — Случается, он ловит кролика и оставляет его на заднем крыльце. Если бы он подождал, то увидел бы, как того бросают в мусорный бак. Больше он ничего не может для нее сделать. Только не говори, что я рассказал тебе! Он не знает, что я знаю. Он думает, это его слабое место.

Вам понятно? Мне тоже! Я совсем не вспоминала тех людей, которых когда-то знала, кем бы они ни были в моей жизни. И даже не хотела вспоминать. У Друга я спросила, правда ли, будто мы были у его подружки, и он не стал ничего отрицать, но поклялся, что теперь она ничего не значит для него, так как у него есть я. Мы дважды возвращались к тому дому, чтобы посмотреть, не вернется ли к Другу голос, но окна всегда были закрыты.

 

Глава 7

Сколько времени я провела с нашей маленькой стаей? Когда забываешь самоё себя, прошлое тоже стряхиваешь, как прах с ног. С каждым днем во мне становилось все больше собачьего и все меньше человеческого. Еще недавно я без усилий запоминала, как прожила вчерашний день. Упрямство Митча, который каждое утро крутился возле своего бывшего дома, производило впечатление болезни или своего рода навязчивой идеи. Я бы могла убежать навсегда, если бы мы нашли другие охотничьи места, но однажды я увидела человека, сидевшего на тротуаре, и у меня перевернулось сердце. То ли оно убежало в пятки, то ли в голову…

— Кто это?

— Я же говорил, что он объявится, — прорычал Митч.

Друг принялся вилять хвостом и бегать туда-сюда, стараясь отвлечь меня, но было уже поздно. Я шла к человеку, держа нос по ветру, вдыхая запахи, проверяя себя, узнавая. Наконец до меня дошло. Это же Терри! Терри, Терри, мой Терри, который кормил меня, спал рядом со мной ночью и покупал для меня колбасу! С радостным лаем я помчалась к нему, не обращая внимания на разочарованный стон Друга у меня за спиной. Терри тоже увидел меня и поднял руки, чтобы принять меня в свои объятия.

— Леди! Ты здесь! Ах ты хорошая девочка! Ждала меня все это время? Хорошая девочка! Леди!

Переполняясь счастьем, я изгибалась, вертела хвостом, лизала ему руки и обнюхивала его карманы в поисках колбасы.

Выну в из кармана веревку, Терри завязал ее у меня на шее, все время поглядывая по сторонам, как напуганная лошадь, и не пропуская ни одного движения, сделанного Другом или Митчем. А Друг и не двигался. Крепко сжав губы и даже не шевелясь, он стоял на том самом месте, где я от него убежала. Терри поднялся, стрельнул глазами в одну и другую сторону и повел меня прочь. Друг и Митч, оставшись одни, смотрели мне вслед. Вот только Митч не выдержал и все-таки несколько раз гавкнул, поэтому я оглянулась и увидела, что он внимательно смотрит мне вслед, помахивая хвостом. Рядом с ним был Друг, который как будто не мог поверить в то, что я бросила его. Заскулив, я поглядела на Терри и потянула его обратно. Но Терри не отпустил поводок.

— Идем, Леди, идем! Пошли, девочка!

Я вильнула хвостом и последовала за ним. Едва мы зашли за угол и скрылись с глаз Друга и Митча, Терри упал на колени, стал похлопывать меня по бокам и по голове, гладить мне морду, пока я не подумала, что еще немного, и я лишусь чувств от счастья. Мы отправились на прогулку в парк и по городским улицам, и, когда вернулись на Копсон-стрит, я не очень-то расстроилась, не увидев там Друга и Митча.

Привязав меня, Терри пошел в «Сомерфилд», а я все время простояла, не отрывая взгляда от двери, стараясь разглядеть его, убедиться, что он в магазине, что он не собирается сбежать, что он принесет мне колбасу. Когда он вышел и увидел меня, то поднял вверх большие пальцы и подмигнул мне. Ах, колбаса! Естественно, у него оттопыривались карманы и они чудесно пахли. Я стала подпрыгивать, класть лапы ему на грудь, облизываться. Колбаса! Как я могла забыть о колбасе? Мы подошли к скамейке, и Терри скормил мне все колбаски, одну за другой. Они скользили по моему горлу, и все мое тело наполнялось жиром, крошеным мясом и радостью. Когда колбаса закончилась, я по-щенячьи вздохнула и улеглась у ног Терри. Это было счастье. Мне ничего не хотелось, разве что лежать, прислушиваясь к милому бормотанию Терри, пока мой желудок переваривал еду.

Терри улыбнулся мне и стал вливать в себя пиво.

— Ну, о чем думаешь, девочка? Как я выгляжу, побывав на иждивении ее величества? Театр тут ни при чем. Там кормят, но пить не разрешают. — Он поднял банку своего любимого «Спешиал Брю» и, наморщив нос, потряс ею в воздухе. — Трудно проходит в глотку. Но ничего, немного практики, и опять все станет как надо. — Он поморщился, засмеялся и отпил глоток. — Наверное, делать перерывы полезно, — продолжал он. — Десять дней в ночлежке. Вопросы. Бесконечные вопросы! Чем вы занимались, когда вы в последний разделали это, когда в последний раз делали то? Девочка, девочка, девочка. — Он с любопытством уставился на меня. — Какая это была девочка, а, Леди? Сандра? Помнишь ее?

Я наморщила лоб и посмотрела на него, не проявив никаких чувств. Он назвал одно из длинного перечня людских имен, которые больше ничего не значили для меня. Терри засмеялся и погладил меня по голове. Он как будто повеселел, даже очень повеселел.

— Здесь как будто исчезла девочка. Хорошая девочка из приличного дома — немного безалаберная, но… Маме не нравились ее друзья. Такое бывает, когда дети вырастают. Вот и она тоже подросла.

Терри опять засмеялся, скрестил ноги и положил локоть на спинку скамьи. Он был счастлив. Проходя мимо, люди внимательно вглядывались в него — нищий пьяница, еще молодой и уже совсем пропащий, разговаривает со своей собакой, дремлющей на земле.

— Слишком много времени она проводила вне дома, таскалась по улицам, не готовила уроки. Мальчики! Слишком много мальчиков. Знаешь такую, а, Леди? — Услыхав свое имя, я залаяла и завертела хвостом. — Немножко от той шикарной штучки еще осталось. А, девочка? Немножко от той чертовки. — Он засмеялся и почесал мне за ушами, распространяя на меня свою радость. — Ну, а ты как побегала? Есть вещи, которые никогда не меняются. Тебе и прежде нравилось убегать и носиться по городу, и теперь это нравится. — Он вздохнул. — Надо было бы задать тебе взбучку за то, что ты бросила меня, — но что поделаешь с гормонами, а, Сандра? Их-то не побьешь. Разве что напиться?

Терри опустошил свою банку и отправился за другой. Я ничего не поняла. Почему он назвал меня Сандрой? Когда Терри напивался, он начинал заговариваться. Все равно. Мы давно не виделись, и я была рада, что вернулась к нему.

Вскоре мы покинули Уитингтон и пошли по Уилм-слоу- роуд в сторону университета. По дороге Терри заставлял меня тренироваться: «Колбаса», «Привет, друг» и так далее. Мы приблизились к границе Рашолма, когда он остановился около фонарного столба и захихикал.

— Ты только посмотри! Еще бы, не видишь! Ты же маленькая, моя четвероногая тварюга. Гляди!

Терри показывал на листок бумаги, приклеенный к столбу на уровне человеческих глаз.

— Кто это? — спросил он, словно насмехаясь.

Он наклонился, подхватил меня и поднял, чтобы я могла посмотреть.

Передо мной была фотография девочки с длинными темно-каштановыми волосами и симпатичным пухленьким личиком. Ее как будто мучало любопытство. Глядела она в сторону и улыбалась, словно ее поймали, когда она делала что-то недозволенное. Я смотрела на нее, и вдруг сердце у меня стало тонуть, как камешек в луже сиропа, хотя мне было непонятно, с чего бы это? Неожиданно меня охватил страх. Кто эта девочка, какое отношение она имеет ко мне, если смогла перевернуть мне сердце? Под фотографией было написано:

ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВОЧКУ? Полиция разыскивает пропавшую девочку Сандру Фрэнси, которую в последний раз видели вместе с неизвестным мужчиной на Копсон-стрит шестого апреля примерно в четыре часа дня. На Сандре Фрэнси было коричневое пальто с капюшоном и вельветовые брюки. Если вы видели эту девочку или располагаете какими-либо сведениями о ее местонахождении, пожалуйста, позвоните как можно быстрее по телефону службы поиска пропавших людей.

Терри опустил меня на землю, взялся за поводок и пошел, как ни в чем не бывало, дальше. Я старалась не отставать, но у меня вдруг стали подгибаться лапы. Внутри образовалась пустота. Я чувствовала себя так, словно он избил меня, до того мне было больно и стыдно. Но почему? Я ведь даже не знала, кто эта девочка! Перед моим мысленным взором стали проходить люди, так или иначе связанные между собой, — люди, которых я помнила и не помнила; женщина по имени «мама» и мужчина по имени «папа». Что бы это значило?

А потом, потом, боже мой, ко мне стали возвращаться воспоминания. Один за другим появлялись люди, которых я знала, любила и напрочь забыла, они вновь занимали место в моих мыслях и моей душе — моя бедная мама! Сколько же времени прошло? Джулия, Адам — мне вспомнились слезы в их глазах, когда я, прячась, следила за ними. Симон! Зачем я обижала его? Зачем причинила боль и себе, и ему? Зачем причиняла боль всем, кто приближался ко мне?

Воспоминания теснились у меня в голове. Силы оставили меня, я повалилась на спину, выставив живот, и завыла. Надо мной наклонился Терри, беспокойно посматривавший по сторонам, как бы прохожие не подумали, что он обидел несчастную собаку.

— Пойдем, девочка, ты привлекаешь внимание. Поднимайся же. Пожалуйста, Леди!

…Школа, учителя, друзья, Энни — места и люди, которые были дороги мне прежде, — ушли из моей жизни и из моей памяти! Я потеряла все, что ценила, и осталась с веревкой, которую держал в руках человек, превративший меня в собаку! Как я могла быть такой дурой? Как я могла быть такой эгоисткой?

— Ты встанешь? — чуть не плача, спросил Терри. Он схватил меня за загривок и попытался поставить на лапы, но я продолжала лежать. В его глазах стояли слезы. — Прости меня, Леди, но расхлебывать придется нам вместе, неужели ты не понимаешь?

«Вместе», — подумала я. Что значит «вместе»? Вместе с человеком, который забрал у меня мою жизнь? В одно мгновение меня охватила нешуточная ярость. Вывернувшись из-под руки Терри, я вскочила и бросилась на него. Мне в самом деле хотелось вцепиться ему в горло. Терри поднял руки, чтобы защитить себя, но с криком упал на спину, и в ту же секунду я встала над ним, оскалив зубы. Для начала я укусила его за руку, полилась кровь. Вокруг закричали люди. Я видела их уголком глаза. Помедлив и еще раз вонзив зубы в мягкую плоть над запястьем, я бросилась прочь со скоростью, недоступной никому из людей. Но если бы те люди, которые кричали на жестокую собаку, умели видеть дальше своего носа, они поняли бы, что я не простая собака, потому что из глаз у меня лились слезы, и они слепили меня, когда я бежала прочь.

Всю дорогу я проплакала, а когда добралась до своего дома, то не знала, что делать дальше. Бежать к маме и нюхать ее зад? Лизать ей руки? Я же собака. У меня даже нет губ, чтобы поцеловать ее. Однако у меня появилось нечто, чего не было прежде: я вновь обрела способность плакать. Может быть, это знак, что наконец-то я готова вновь стать человеком.

Я побежала по Тисовой улице, остановилась перед воротами и стала нюхать воздух. Что-то я унюхала странное, ведь мне были известны все запахи, и все-таки они вдруг показались мне чужими. Все знакомые запахи мамы, Джулии, Адама, нашего дома были те же и не те, усиленные в тысячу раз моим собачьим носом. Ничего не понимая, я ходила взад-вперед, изо всех сил стараясь не упасть. Это все равно как видеть знакомых людей чудовищно раздутыми, с огромными головами и гигантскими чертами лица, в которых нет даже намека на привычные пропорции.

Положив лапы на невысокую стену перед домом, я заглянула внутрь, и там все было родное, хоть и почти забытое мной. Парадная дверь оказалась немного приоткрытой, как будто дом звал меня обратно. Это разбило мне сердце. Оно только и делало, что разбивалось в последние дни. Как же мне склеить его? Я подумала, что если сердце так часто разбивается, то легко можно сойти с ума! Но, в общем-то, я уже должна была сойти с ума оттого, что случилось со мной. А если это все сон, и я сплю где-нибудь в больнице для умалишенных, и мои родители рядом, все время спрашивают врачей, нет ли улучшения, и все еще любят меня, хоть я и лаю?

Я села и вытерла лапами слезы. Мне нравилось плакать. Моя беда была человеческой, и я вернула себе память. Все-таки внутри я оставалась человеком.

В течение одного часа моя жизнь перевернулась не один раз. Как могло такое случиться, что я все забыла? Наверное, я все больше и больше становилась собакой — наверное, сработал защитный механизм, превратив случившийся со мной кошмар в нечто сносное. Но теперь, когда я вспомнила, кто я и что потеряла, моя жизнь в последнее время, которая мне очень нравилась, вдруг показалась отвратительной. Подумать только! Есть из мусорных баков, слоняться по улицам, вытворять бог знает что на глазах прохожих, гоняться за кошками, словно я только на это и гожусь. И с чего это я так обрадовалась, вновь встретив Терри? Почему соглашалась сидеть на веревке и попрошайничать ему на пиво? Почему я крутила хвостом, как шлюха, за пару колбасок? Почему я вела себя так? Надо идти домой. Пусть моя семья решает, как со мной быть. Не знаю как, но я объясню им, что, несмотря на лохматую шкуру, внутри я все еще любящая дочь. В прошлом, когда я доставляла им много неприятностей, они всегда были готовы простить меня и принять обратно без всяких условий. На земле нет ничего сильнее любви — я правда в это верю. Любовь поможет нам, и мы откроем друг другу свои сердца. И тогда я до самой смерти останусь с мамой и папой, с Джулией и Адамом!

Перепрыгнув через стену, я побежала к дому.

Мне было известно, кто где находится. Нос подсказал мне, что мама в кухне, Адама и Джулии нет дома, зато есть кто-то другой. Потребовалось всего одно мгновение, чтобы я узнала его, потому что с собачьим обостренным чутьем видела все, словно в кривом зеркале. Папа! Приехал из самой Америки. У меня опять упало сердце. Почему он вернулся домой сразу после моего «бегства»? Неужели он до того ненавидел меня, что не мог жить рядом со мной?

Я потрясла головой. Чушь это — он вернулся, потому что любит, правильно, он любит меня и хочет, чтобы я тоже была дома. Ну вот, я дома. Сказав себе, что врать нельзя, я носом открыла дверь и быстро побежала в свою комнату. Она оказалась закрытой, но мне удалось открыть ее, схватившись за ручку зубами, повернув ее и толкнув дверь задними лапами. Вновь оказавшись в своей комнате, я захлопнула дверь и заперла ее, ухватившись зубами за крючок. Мне пришлось нелегко, и я до крови поранила пасть. Однако я была дома — в своей комнате. Заскулив от счастья, я прыгнула на кровать и стала плакать, плакать, плакать, пока не намочила всю шерсть на морде.

Однако для слез у меня было немного времени. Вскоре я услыхала, как папа поднимается по лестнице, по-видимому, в туалет. Он постоял у моей двери, и я затаила дыхание. Слишком быстро — я еще не была готова! Он вздохнул и пошел дальше. Однако рано или поздно кто-нибудь обнаружит, что дверь заперта — и заперта изнутри. Если бы они только знали, как сильно их пропавшая дочь хочет с ними встретиться, но, конечно же, пока я не могла позволить им войти — пока еще нет.

Чуть погодя открылась входная дверь, это пришел Адам. Он поздоровался с мамой и с папой и сразу же спросил, нет ли каких новостей.

— Нет, — ответила мама бесцветным скучным голосом.

Интересно, обнял ли папа ее, как делал это прежде? И вновь вернулись обиды, словно прилетела стая птиц. Может быть, теперь, когда меня нет, они опять будут вместе? Может быть, они разошлись из-за меня? Может быть, Адам спросил обо мне в надежде, что нашли мертвое тело…

— Перестань изводиться, — рыкнула я на себя.

И без того все было плохо, зачем же делать еще хуже? Как будто у всех сразу все уладилось, как только меня не стало! Как будто исключительно от меня это зависело! И я решила, хотя была всего-навсего собакой, с той минуты вести себя по-взрослому и делать все так, чтобы потом ни о чем не жалеть. Что толку жалеть себя? Надо научиться подчинять себе обстоятельства.

Что сделать такого, чтобы они узнали меня? Голос они, естественно, не узнают, но, может быть, узнают мой почерк? Почему бы и нет? Я вскочила, чтобы тотчас исполнить задуманное, но не тут-то было. Я даже ящик не смогла открыть, где лежали ручки и бумага. Но на столе валялся тюбик губной помады, и я стала писать им, зажав его между пальцами, но из этого ничего не вышло. Тогда я взяла его в рот — так было лучше, но все равно результат никуда не годился. Это был не почерк, а черт-те что.

Я осознавала, что никогда не смогу сказать, кто я, значит, надо показать. Главное, сказала я себе, вести себя не как собака. Если я хочу быть человеком, то и вести себя надо, как человек. Надо вновь стать Сандрой Фрэнси.

До тех пор я попросту плыла по воле волн. Я вела себя, как собака, — и было глупо ждать перемен. И я поклялась не делать ничего из того, что обычно делают собаки. Больше никаких кошек, никакой еды с земли, никакой охоты. Больше не писать у всех на глазах, надо пользоваться туалетом. Не ходить голой, надо что-нибудь подобрать себе из одежды. Не лаять и не рычать — надо пользоваться человеческой речью, даже если это будет выглядеть совсем по-идиотски. Надо чистить зубы, мыть голову и стричь ногти. Я буду смотреть телевизор и читать книжки. И нечего медлить — все учебники в моей комнате. Пусть я стала собакой, но учиться-то я смогу. Буду делать все, что обычно делают люди. Терри не смог вернуть мне мой облик, родители тоже не смогут. Придется думать об этом самой.

Оглядываясь назад, я не могу не дивиться, насколько была наивной, полагая, что человек — это умение обедать за столом, умение чистить зубы, носить одежду и пользоваться косметикой. Человек — это намного больше. Это ответственность, забота о близких, умение выделять главное, умение уважать себя. Вот так. Но надо с чего-то начинать. Может быть, как ни трудно, все же постараться и убедить родных, что в шкуре собаки живет их Сандра.

Я соскочила со стола и бросилась к комоду. Слава богу, он был совсем новый, с ящиками на колесиках, и они легко выдвигались. В них были мои платья, правда, я понятия не имела, как надену их. Порывшись в ящиках, я вытащила кое-что зубами и бросила на ковер — футболки, трусики, колготки, джинсы, юбки, кофточки. Наконец-то, в первый раз за несколько недель, я не была голой.

Сначала я надела футболку, держа ее лапами и просунув в дырку голову. Это было трудно, но справиться с трусиками оказалось еще труднее. Пришлось разложить их на полу, поставить лапы в дырки, а потом зубами тянуть трусики вверх. Мне вспомнился жуткий тип из школы, который постоянно говорил мне, будто я так долго хожу без трусиков, что, верно, уже забыла, как их надевать. Ему и в голову не приходило, до чего он может быть прав. На трусики у меня ушло много времени, но все же я с ними справилась. Потом я попыталась проделать то же самое с колготками, и это было еще труднее. Приходилось одновременно подпрыгивать, чтобы не стоять на них, и зубами тянуть их вверх. Кажется, это было невозможно, но я не позволяла себе сдаться. Я думала, потихоньку, полегоньку — и все получится. Сегодня трусики, завтра колготки. Отыскалась моя полосатая сине-желтая маечка. Прежде она обтягивала меня, как кожа, а теперь висела, и я подумала, вот, хотя бы похудела! И тут я засмеялась: гав, гав, гав. Мне стало легче. Оказывается, чувство юмора я не потеряла. Я почувствовала себя почти счастливой.

Потом я стала думать, надеть мне брюки или джинсы, но они стали мне велики, поэтому я остановилась на короткой черной юбочке, которую всегда носила с сине-желтой маечкой. Вскарабкавшись на стол, что было нелегко в одежде, я оглядела себя и чуть не заплакала. В этой юбочке и маечке я всегда казалась себе очень привлекательной и сексуальной. А теперь у меня был нелепый вид.

Я взялась за косметику. Держа обеими лапами губную помаду, я кое-как обвела ею черные собачьи губы, но пришла в ужас от того, что получилось, и стерла помаду. Потом предприняла вторую попытку. Получилось лучше, но намазавшись несколько раз, я пришла к выводу, что с косматой мордой, не имея пальцев, лучше не трогать косметику — тем не менее мне показалось, что лапы у меня стали ловчее. Зажав помаду между пальцами и стараясь удержаться в вертикальном положении, я сделала еще одну попытку написать на зеркале хотя бы самое главное. Потом я прыгнула на кровать, чтобы оценить результат.

«Я дома», — сообщала надпись, сделанная большими уродливыми буквами. Но ее можно было прочитать. И я ощутила такую гордость, как будто сотворила нечто художественно ценное.

Итак — теперь или никогда. Пора представиться родным.

Зубами я отперла дверь, потом мне потребовалось несколько минут, чтобы открыть ее, потянув на себя. Наконец, вновь содрав кожу в пасти, я вышла в коридор. Снизу, из гостиной, до меня доносился невнятный говор. Все смотрели телевизор — все вместе, но без меня. У меня опять мелькнула мысль, как они могут? Но потом я вспомнила, что решила стать взрослой. А чего я ждала? Чтобы они все дни напролет рыдали? Забыли обо всем на свете, потому что меня нет с ними? Жизнь продолжается, Сандра, — сказала я себе, — с тобой или без тебя. А теперь ты должна показать им, что ты — это ты.

Я решила спуститься по лестнице на задних лапах. Слегка балансируя, я попыталась поставить лапу на нижнюю ступеньку, но расстояние между ступеньками оказалось слишком большим для меня. Тогда я попыталась спрыгнуть — о ужас! — я упала. Я попыталась вытянуть вперед передние лапы, но они были стянуты маечкой, так что я попросту, больно ударяясь о выступы, скатилась вниз. Ух! Ничего себе возвращение к прежней Сандре! Я услышала, как мама спросила:

— Что у вас там?

Быстро вскочив, я направилась в гостиную, потому что хотела войти в нее, прежде чем они отправятся выяснять причину шума. К счастью, дверь в гостиной у нас никогда не закрывалась плотно, поэтому я толкнула ее носом, и она распахнулась. А я на задних лапах вошла в комнату, чтобы поздороваться с членами моей семьи.

Первой закричала мама, потом Адам и папа, которые ревели, как гориллы. Все они вскочили со стульев и прижались к стене. Папе пришлось даже перепрыгнуть через диван, чтобы оказаться рядом с остальными. Они подняли такой шум, что от страха я упала на все четыре лапы, отчего они стали орать еще громче. Может быть, они подумали, что я хочу напасть на них?

Пока я изо всех сил старалась опять встать на задние лапы, мама визжала:

— Бешеная собака! Бешеная собака! Адам, наш большой сильный волосатый Адам, пытался спрятаться за маму. — Уберите ее от меня! Уберите ее от меня! — без передышки и очень громко кричал он.

Папа встал впереди, раскинув руки, словно я собиралась сожрать их.

— Господи, что это?

— На ней одежда Сандры! Господи! Она надела одежду Сандры, — орала мама.

— Шшшш! Не пугай ее, — прошипел папа, и мама с Адамом в ту же секунду умолкли.

Наступила жуткая пауза, когда мне все-таки удалось встать на задние лапы и улыбнуться им. В ответ они зашипели от страха и забились в угол. Счастье еще, что я стояла между ними и дверью, а то бы они давно сбежали.

— Это та же собака, о которой я тебе рассказывала, — испуганным шепотом пролепетала мама. — Она приходила сюда, — сказала мама и помолчала. — В тот день, когда Сандра исчезла, — добавила она с нескрываемым ужасом.

— Зачем она нацепила на себя ее тряпки? Чего она хочет? — со слезами в голосе произнес Адам.

Пора было ответить. Из собственного опыта я уже знала, что труднее всего даются «д» и «м» в начале слов и их легче произносить, когда они посередине, поэтому я в первую очередь заговорила с братом.

— Адам. Адам. Помоги, — сказала я, посмотрев на него.

Прекрасно получилось. Отлично! Слова слетали с моих губ звонкие, как колокольчики. Труднее было произнести «помоги», это правда, да и прозвучало скорее «оррорваи», чем «помоги». И все же для собаки я справилась неплохо.

— Она знает мое имя, — прошептал Адам и лишился чувств.

Ну, не совсем лишился. У него подогнулись колени, и он едва не упал, но папа поддержал его, схватив за локоть. Вдруг мне показалось, что в нем три фута роста, и он похож на карлика, когда стоит между папой и мамой.

— Ха, ха, ха, — не удержалась я от смеха.

Мне стало смешно. Это ему за то, что он вечно прятался за дверью и пугал меня всякими страшными звуками.

Мама закрыла рот рукой.

— Господи, — пролепетала она, — что это творится? Что она такое?

— Мама, — сказала я, но у меня ничего не получилось.

Я попыталась сказать «папа», и, хотя от лая мне не удалось избавиться, это прозвучало совсем неплохо.

— Папа, папа, папа, помоги, — хотела сказать я.

— Что она говорит? — недоверчиво переспросил папа.

— Она назвала тебя папой, — ответил Адам.

Мама не стерпела и застонала.

— Чья-то чудовищная шутка! Кто-то похитил нашу девочку и научил эту ужасную собаку носить ее одежду и говорить так, как будто она знает нас. — Она в ужасе уставилась на меня. — Не могу больше! — вдруг крикнула мама и упала на колени, крича, плача, хватая воздух руками.

Мне стало плохо — ведь я совсем не хотела пугать ее. Но что было делать?

— Трусики упали, — вдруг произнес Адам.

Я посмотрела на себя — правда, упали! Теперь они висели на лодыжках. Пока я смотрела на трусики, с меня сползла юбка! Теперь я стояла почти голая. Залившись под шерстью ярким румянцем, я упала на четыре лапы, чтобы как-то прикрыться, и немедленно папа, мама и Адам снова раскричались, как сумасшедшие. Я отвернулась, чтобы снова надеть трусики, и Адам, воспользовавшись этим, сделал рывок к двери. Пришлось мне проявить сноровку и лязгнуть на всякий случай зубами. После этого они какое-то время, забыв обо всем на свете, страшно кричали и бегали по комнате, то ли пытаясь быть от меня подальше, то ли, наоборот, пытаясь быть поближе, пока я, поднявшись на задних лапах, старалась с помощью зубов вернуть трусики на место, но при этом не упускала из вида дверь и папу, который, пробегая мимо, каждый раз бил меня, стоило мне отвернуться. Короче говоря, положение становилось невыносимым. Тогда я подумала, что трусики мне не помогут. Да, правда, мне не хотелось, чтобы они видели меня заросшей шерстью, но уж коли я вся была в шерсти, то какое это имело значение?

Я чертыхнулась про себя и подумала, что, наверное, слишком тороплюсь. Надо показать, что я им Друг.

Тогда я занялась трюкачеством, ну, обычным собачьим трюкачеством. Вы знаете. Видели сотни раз. Я села, положила голову на лапы, помахала хвостом и заскулила. Потом помахала им лапой. Это называется «просить».

Наступила тишина.

— Она предлагает нам свою дружбу, — сказал папа.

— Прогони ее! — крикнула мама

Однако она внимательно следила за мной сквозь пальцы. Я перекатилась на спину и помахала в воздухе лапами, стараясь произвести впечатление умной собаки. Ничего себе, такого со мной еще не бывало! Все, кто меня знал, застыли бы в изумлении, скажи им, что я хотела показаться умной. На самом деле меня одолевало смущение, потому что я каталась по полу без трусов, совершенно голая, но что было делать? Папа улыбнулся и протянул ко мне руку.

— Хорошая девочка! Хорошая девочка!

Я замахала хвостом и высунула язык.

— Осторожней, не дай бог еще укусит, — сказала мама.

— Да нет, она смирная! — возразил папа.

Он сделал шаг, другой по направлению ко мне. Я лежала, не шевелясь. Наконец он подошел совсем близко, наклонился и почесал мне живот. Я чуть не расплакалась от благодарности.

— Хорошая собачка и совсем не злая. Правда, не злая? — спросил он с надеждой в голосе.

Я заскулила и, храбро замахав хвостом, лизнула его руку, ведь он не хотел обидеть меня. Потом он выпрямился. Я тоже встала, но он ласково положил меня на бок, в это время кивком головы показав маме и Адаму на дверь. Естественно, им не составило труда выйти из комнаты. Потом папа одним прыжком добрался до двери и с силой захлопнул ее за собой.

— Вызови полицию, — крикнула моя мама. — Вызови полицию, и пусть они убьют эту проклятую тварь!

Все поплыло у меня перед глазами. Ничего такого я не ожидала. В первый раз у них появилась возможность ускользнуть от меня, и они это сделали. Они не оставили мне ни одного шанса! Ну и что? Я не винила их, с чего бы это? Я же собака! На самом деле, даже не собака. Ни то, ни се. Бесполезная, глупая сучка, которая не умеет правильно говорить, не умеет правильно лаять, ничего не умеет делать правильно.

Что теперь? Полицейский участок, камера, собачий приют и потом смерть, если какие-нибудь добрые люди не возьмут меня к себе. Кого я обманываю? Кому нужна такая дурацкая собака? Я легла на пол, закрыла нос лапами и стала ждать смерти.

Однако моя жизнь еще не закончилась — и помощь пришла с той стороны, с какой я никак ее не ждала. Минут через пять дверь приоткрылась — с едва слышным стуком. Я скосила глаза и увидела мамино лицо. Тогда я наморщила лоб и медленно повела хвостом, чтобы не испугать ее. Я не хотела быть быстрой. Не хотела казаться злой. Не хотела казаться страшной.

Дверь открылась пошире, еще шире… шире. Мама вошла в комнату. Я осмелела настолько, чтобы поднять голову и медленно помахать хвостом, то есть дать ей знать, что не собираюсь делать ничего дурного. Мама сделала еще один шаг в мою сторону. Теперь ее отделяли от двери несколько футов, однако дверь она не закрыла.

— Ты не подойдешь ко мне? — шепотом спросила она.

Я не двинулась с места. Тогда мама облизала губы и огляделась. Никогда я не видела ее такой бледной.

— Кто бы додумался до такого? — очень тихо произнесла она, словно не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о ее присутствии в этой комнате. — Вещи моей Сандры!

Я медленно поднялась на лапы, но мама почти неслышно вскрикнула, и я подалась назад. Потом села и стала «просить».

— Дурацкие трюки, — скривилась мама. Она держалась за грудь, словно боялась, что от страха у нее остановится сердце. Потом оглянулась на дверь. Я поняла, что она пришла ко мне втайне от папы и Адама. — Кто научил тебя этому? Ты и вправду умеешь говорить?

Я подумала, что могла бы попытаться что-нибудь произнести, но, похоже, моих родных больше всего пугал мой голос. Тогда я встала на задние лапы, как человек, но это ей тоже не понравилось.

— Хватит, — резко проговорила она. — Встань, как должна стоять собака.

Я послушно опустилась на четыре лапы. Мама вновь прижала ладонь ко рту и закусила один палец, чтобы погрызть ноготь, как она всегда делала, когда волновалась. Поэтому у нее всегда были обкусанные ногти.

— Неужели ты все понимаешь?

Я кивнула, показывая, что все понимаю, после чего мама закрыла глаза и затрясла головой. Однако она, кажется, поверила мне, потому что придвинулась ближе. Постепенно мама оказалась совсем рядом. Я заскулила, и она засмеялась.

— А ты не злая, — сказала она и сделала то, чего я совершенно не ожидала. Она подошла к двери, закрыла ее и немного постояла, жуя кончик пальца. — Мы поговорим с тобой, как женщина с женщиной, — произнесла она со слабой улыбкой. — Гарет пошел с Адамом в его комнату, так что у нас есть несколько минут до приезда полицейских. Почему бы нам не поговорить?

Она пристально вгляделась в меня и вдруг приказала:

— Сидеть. Я села.

— Встать. Я встала.

— Иди на диван. Я подчинилась.

— Повернись. Ляг.

Я исполнила все ее команды, после чего начался настоящий экзамен.

— Сосчитай до трех, постучи лапой по полу.

Это доставило мне удовольствие. Теперь я знала, моя мама почти верит в то, что я не простая собака.

— Сколько будет трижды четыре? Я постучала двенадцать раз.

— От семи отнять шесть?

Я стукнула один раз.

— Господи, господи, — произнесла она и дважды обошла гостиную.

Я же сидела, не шевелясь, и смотрела на нее. Теперь все в ее руках, теперь все зависит только от нее. Мое будущее. Моя жизнь.

— Сколько будет восемью семь?

Я не сводила с нее глаз. Что это значит? К чему такие трудные вопросы? Напрягая мозги, я постукивала лапой, стараясь оттянуть время, но мама вдруг засмеялась.

— Если бы ты ответила, я бы точно знала, что ты не моя Сандра. С семью ей никак не удавалось справиться.

И тут она опять помрачнела, видимо, принимая как реальность чудовищную догадку, и принялась ходить по комнате, жуя кончик пальца.

— Невозможно, не может быть, пусть даже ты умнее всех собак на свете. Просто невозможно! Но ведь… Почему ты надела именно ту майку, которую она носила с этой юбкой? Кто мог об этом знать? И как вышло… — У нее упал голос. — Как вышло, что ты надела ее задом наперед? Моя Сандра всегда носила ее только так. Ей нравилось показывать в низком вырезе ложбинку между грудей. У нее на все были свои причины. А мне всегда хотелось, чтобы она поступала правильно, вот только переубедить ее было невозможно. Откуда тебе известны такие подробности? Откуда ты узнала об этом?

У меня сердце обливалось кровью. Я скулила, стучала лапой, кивала. Мне хотелось обнять маму и обо всем ей рассказать! Я раздвинула зубы.

— Мама, — сказала я.

Но она закрыла уши руками.

— Не говори. Вот только ответь мне. Послушай. Послушай. Обо мне и Сандре. Послушай. Помнишь, когда тебе купили первый лифчик? Мы все вместе поехали за покупками — я, ты, Джулия и Адам. Помнишь? Ты жутко разозлилась, потому что думала, что мы поедем вдвоем, только ты и я. Мама с дочкой. Весь день ты дулась. Я считала, что ты капризничаешь, а когда поняла, в чем дело, очень расстроилась. Ну, и на следующей неделе мы поехали за покупками вдвоем. Только ты и я. Помнишь?

Конечно же, я помнила. Тогда эта история с лифчиком очень меня разозлила, хотя я понимала, что мама не желала мне ничего дурного.

— Ну вот, — сказала она. — Что я тебе купила?

Да! Да! Золотисто-коричневую кофточку. Разве я могла забыть? Я очень любила ее и носила, почти не снимая. В течение нескольких лет это была моя любимая кофточка. От волнения я гавкнула и закивала — да-да… да-да… да-да!

Широким жестом мама распахнула дверь.

— Иди, иди, щеголиха. Ищи! — скомандовала она.

Ах, моя умная, разумная мамочка! С радостным лаем я выскочила из комнаты и побежала вверх по лестнице. Моя дверь была закрыта. Я скреблась, скулила, прыгала, стараясь ухватиться за ручку, и тут, конечно же, Адам высунулся из своей комнаты, тотчас захлопнул дверь, и я услышала крики папы:

— Она убежала! Осторожней, Сью, она убежала!

— Это я выпустила ее, — отозвалась мама. — Оставь ее в покое.

— Ты выпустила? Зачем? Побойся бога!

Наконец мне удалось открыть дверь, и я с радостным рычанием принялась возить носом в груде брошенных на пол вещей. Моя любимая кофточка тоже была там, изношенная и слишком маленькая, но все еще бесконечно любимая, с перемежающимися бархатистыми и красивыми блестящими полосами. Я сбежала вниз и положила кофточку к маминым ногам, а потом подняла голову, и… и…

Мы долго молчали. Папа стоял на лестнице. Мой нос подсказал мне, что у него за спиной прячется Адам. Мама посмотрела на меня и…

— Ах, Сандра! Моя любимая, любимая, любимая — что же с тобой случилось? Кто это сделал с тобой?

Она наклонилась и обняла меня, крепко прижала к себе, после чего принялась со слезами целовать и гладить меня. Я тоже заплакала, и слезы ручьями потекли у меня по морде. Мне хотелось плакать, хотелось показать маме, что я умею плакать, словно слезы могли вернуть мне человеческий облик.

Моя мама! Я не верила сама себе! А вы поверили бы? Вряд ли нашлось бы много людей, которые узнали бы свою дочь в лохматом существе с волосатой мордой, мощными клыками и длинным языком. Например, ваша мама? А моя узнала меня!

— Ради бога, Сьюзан! — крикнул папа, уже стоявший в дверях с искаженным в отчаянии лицом, потому что он видел свою жену — свою бывшую жену — прижимающей к груди грязную сучку, да еще утверждающей, что это ее дочь.

— Это она! Неужели ты думаешь, что я не узнаю своего ребенка, потому что она стала похожа на собаку? — рассердилась мама, и папа сделал пару шагов в ее сторону, но она отвернулась от него. — Откуда ей знать всякие мелочи? Это она! Она — но ставшая…

— Что ты говоришь? — возразил было папа. Но его прервал стук в дверь.

— Полиция! — взвыла мама. — Избавься от них, избавься от них, и я тебе все объясню. Не говори им ничего, просто прогони их! — Промчавшись мимо него, она бросилась вверх по лестнице. Адам посторонился, и она, не раздумывая, направилась в свою комнату. — Избавься от полицейских! — прохрипела она и, нырнув в свою комнату, хлопнула дверью.

— Сандра! Моя любимая Сандра, моя любимая, — плакала мама.

Она положила меня на кровать, легла рядом со мной и покрыла мой мокрый нос тысячью поцелуев, позволив мне слизать слезы с ее несчастного, немолодого лица.

Если честно, то не в первый раз маме пришлось тащить меня по лестнице, когда полицейские барабанили в дверь, требуя отдать меня. В первый раз это случилось всего несколько недель назад, через несколько дней после того, как я познакомилась с Мишель и ее немногочисленной «бандой».

Было это так. Мама не хотела купить мне новые шмотки, которые я присмотрела, поэтому я решила пойти и взять их сама. Меня смущали разговоры Мишель о том, как много она всего утащила и как это легко. В то время она казалась мне по-настоящему ловкой, хотя, оглядываясь назад, полагаю, она просто не задумывалась о том, что ее могут поймать. Я по-настоящему завидовала ей, потому что тогда ее способ получать желаемое не вызывал у меня возражений. Да и прикид у нее был потрясающий. Ну, вот я и подумала, почему бы нет?

Так как я впервые отправлялась «на дело», то сначала мы попрактиковались на косметике в аптеке на Уитингтон-стрит, прежде чем решились на серьезное дело — присмотреть себе шмотки в центре Манчестера. В первую очередь следовало подумать, как должны выглядеть люди, которые воруют одежду. Естественно, они не должны выделяться из толпы. Со слов Мишель, все было проще некуда. Входишь в магазин, разговариваешь с подружкой, как будто тебя не особенно интересуют выложенные вещи, как будто ты присматриваешься, но тебе ничего не нравится — а потом быстренько суешь, что тебе надо, в сумку и поскорей улепетываешь, пока продавщицы стоят к тебе спиной. Легче легкого! Но меня засекли.

Самое забавное, что я заметила слежку за собой, однако надеялась, что, если буду следовать намеченному плану, никто ничего не скажет. Похоже было, будто я нахожусь в автомобиле с неработающими тормозами. Все время я видела женщину, не спускавшую с меня глаз, однако для меня не было пути назад, это понятно. Что интересного я могла бы рассказать, если бы вышла из магазина с пустыми руками? Интересного — как глупо! Ни одна собака не стала бы волноваться из-за этого. Ведь это значит, что тебя заботит только одно, как ты выглядишь — даже если тебя ловят на воровстве, — потому что тебе стыдно признаться, будто ты не совсем спокойна, следовательно, виновата!

В конце концов я схватила краску для ресниц и направилась к двери. Одна из девушек в проходе попыталась встать у меня на пути, однако я оттолкнула ее и в одно мгновение была на улице и бежала прочь. Из аптечного отдела выбежала женщина с криком:

— Ловите ее!

Никто, конечно же, не обратил на нее внимания. Мишель все еще оставалась в магазине. Пока я, испуганная, ничего не видя и не слыша, мчалась по улице, Мишель набрала в сумку фунтов на пятьдесят косметики, так как продавщицы сгрудились возле двери и смотрели мне вслед.

— Отличный трюк. Тебя засекают, а на меня не обращают внимания, — пошутила потом Мишель, отдавая мне половину косметики и требуя немедленно повторить проделку.

— Ага! Почему бы и нет? — сказала я, как будто совсем не волновалась.

Мы принялись планировать большой набег на город, однако было слишком поздно. Меня узнали, когда я бежала по улице. И полицейские в тот же вечер явились ко мне домой.

Мы с мамой сидели за столом, когда со стороны кухни пришел Адам.

— Там полицейская машина. Похоже, она едет к нам, — сказал он.

Мама посмотрела на меня, и, наверно, я сильно побледнела, потому что она сразу все поняла.

— Это за тобой, да? — спросила она, и зазвенел звонок.

— Полицейские! Что ты наделала? — стал приставать Адам.

Мама встала и схватила меня за руку.

— Идем наверх, быстро! — прошептала она.

— Ты же не собираешься прятать ее! Это незаконно! — сказал маленький мерзавец. Он сморщился и пошел за нами. — Не хочу жить в одном доме с преступницей.

— Заткнись! Чтобы я тебя не слышала, — прошипела мама. — Открой дверь и скажи, что ее нет дома, — приказала она Адаму, продолжая тащить меня наверх.

— Я не буду врать полицейским! — крикнул Адам.

— Заткнись! Не то они услышат тебя! — попросила я.

— Я не хочу врать, не хочу, чтобы меня арестовали за вранье, — стал кричать Адам. — Если она сделала что-то плохое, пусть идет в тюрьму, а я не пойду вместо нее, — громко произнес он.

Только этого недоставало! Мама уже притащила меня наверх и теперь тянула в свою комнату.

— Прячься в шкаф!

Она втолкнула меня в комнату, заперла дверь и побежала вниз. Мне было слышно, как Адам ревел, словно охранная сигнализация, поэтому она отправила его во двор и сама открыла входную дверь. Что до меня, то я стояла в шкафу на куче обуви и чуть не писала от страха. Правда-правда. До чего же я испугалась. В голове у меня была только одна мысль: я виновата, но не дай им забрать меня, я буду хорошей. Снизу до меня донеслись голоса. Потом я услыхала шаги на лестнице, но не поняла, то ли это мама, то ли полицейские. Дверь распахнулась — я чуть не умерла — это была мама.

— Ну, теперь иди вниз. Зачем ты это сделала? Зачем утащила косметику, глупая, глупая девчонка? Давай, иди вниз!

Она вытащила меня из шкафа и практически швырнула вниз, после чего вытянула из меня всё до последней подробности, пока Адам бился в дверь.

— Ее посадят в тюрьму? Ее посадят в тюрьму? — то и дело спрашивал он, после чего я кричала:

— Пошел вон, маленький мерзавец!

Мама же грозила мне всеми адскими муками, которые только придуманы на земле. В итоге она договорилась с продавщицей, что та не будет подавать иск, но пришлось идти к ней и извиняться при всем народе, да еще платить пятьдесят фунтов за Мишель. Мама вела себя лучше некуда. Она даже дала мне денег. А потом попросила помочь с продажей машины. Знаете? Я была слишком эгоистичной, чтобы потратить на нее субботу. Только не субботу. Надо было мне превратиться в корову, а не в собаку, до того я была невыносимой.

А ведь я совершенно забыла об этом. Ни о чем не думала, делала, что хотела, вот и весь сказ. Никогда не вспоминала о своих поступках и никогда ни о чем не жалела. Иногда мне кажется, что я не особенно рассчитывала на будущее. Отчасти поэтому у нас с мамой совсем испортились отношения. Я никогда не думала о том, что натворила, так что ко мне можно было питать только спровоцированную мной злобу, правда, мне казалось, что виновата мама, потому что рядом с ней я чувствовала себя особенно плохой. Ничего не поделаешь. Такая уж я была. Она хотела, чтобы я стала другой, а я была такой, какой была.

И вот она опять помогла мне, хотя обстоятельства изменились. Теперь надо было убедить папу и Адама. Они оба считали, что мама на грани нервного срыва, это было легко понять по их голосам. После того как полицейские уехали, папа подошел поближе к двери в спальню и заговорил с мамой, как будто она была ребенком.

— Сью! Не волнуйся, все в порядке. А теперь открой дверь, — проговорил он таким спокойным, тихим голосом, как будто хотел выудить кошку из шкафа.

— Они уехали? — спросила мама.

Она сидела на кровати, одной рукой обнимая меня за шею. Я же вся дрожала, от головы до лап, скулила и лизала ей лицо, а она отворачивалась от моего мокрого языка. Мамочка никогда не любила собак. И Эда она тоже не любила.

— Да. Уехали. Ты можешь выйти, — успокоил ее мой папа. — А где Адам?

— Он внизу.

Мама посмотрела на меня и помрачнела.

— Боже мой, наверное, я сошла с ума!

Я до того испугалась, как бы она не передумала и не решила, будто ей все приснилось, что прошептала:

— Нет, нет, это я, мама, это я.

Она подпрыгнула и закричала:

— Черт!

— Что с тобой? Ничего не случилось? — спросил папа.

— Она опять разговаривает!

Я опустила голову. Неужели мама все еще считает меня собакой? Разве недостаточно того, что было, чтобы признать во мне человека?

Мама посмотрела на меня, изобразив слабую улыбку.

— Сейчас я впущу твоего папу, и ты сделаешь все то же самое, что делала для меня, ладно? Просто делай то, что я буду говорить. И не разговаривай! Это звучит — это звучит — не очень приятно.

Как бы поощряя, она погладила меня по голове и пошла открывать дверь. Но я все равно перепугалась до смерти, поэтому соскочила с кровати и съежилась за ней, поджав под себя хвост. Мне было слышно, как вошел папа, к тому же от него исходил запах страха.

— Иди сюда, Сандра, ну, выходи же. Это всего-навсего твой папа, — попыталась успокоить меня моя мама.

Я обошла кровать, облизала губы и постаралась помахать хвостом. Ну и трудная это была работа. Потом мама позвала Адама. Оба показались мне великанами, когда возвышались надо мной, стоя на своих задних ногах! Мама набрала полную грудь воздуха, и мы начали все сначала. Она посылала меня с приказаниями по всему дому, желая доказать мою человеческую природу.

— Повернись три раза. Прыгай на кровать. Повернись один раз. Пролай четыре раза. Пойди и принеси из комода свои красные носки. Дай мне красный шарф со стула, который ты всегда носила с кожаным пиджаком.

И еще, и еще.

Я бегала по спальне, исполняя мамины приказания, и видели бы вы лица папы и Адама! Рты у них открывались все шире, и шире, и шире, пока они оба не стали похожи на пару глубоководных рыб. Я засмеялась, гав, гав, и Адам, испугавшись, подался назад.

— Пойди и дотронься лапой до своего подарка, который ты получила в последний день рождения. — Это была стереосистема. — Возьми любимый диск с полки. Какую книгу Адам дал тебе на Рождество?

И еще, и еще.

Что могли поделать папа и Адам? Как они могли не поверить? Наконец папа опустился на корточки и стал смотреть на меня, вглядываясь в мою лохматую собачью морду и стараясь найти в ней черты своей дочери.

— Сандра? — хрипло спросил он.

Я помахала хвостом и было направилась к нему, но он мгновенно встал и отступил от меня.

— Это твоя дочь! — проворчала мама. — Обними же ее! Помоги ей!

Папа опять опустился на корточки и открыл мне свои объятия, после чего я бросилась к нему, но, судя по его запаху, он все еще не до конца верил мне и маме. И я подумала, а мама любит меня сильнее, чем ты, но на самом деле нечестно было так думать. Просто ей с меньшим усилием удавалось верить во всякие глупости.

Потом наступила очередь Адама.

— Ну же, — стояла она на своем. — Погладь свою сестру. Покажи, как ты рад ее видеть.

Я подошла к Адаму и протянула ему лапу, но он не шевелился. Он выглядел по-настоящему испуганным, испуганным и возмущенным, словно от него требовалось съесть собачью еду или что-нибудь еще в этом роде.

— Адам… — сказала мама.

Но он не мог взять мою лапу. Издав странный звук, словно ему стало душно, Адам покачал головой и выбежал из комнаты.

— Адам! Вернись! — крикнула мама.

— Адам! — пролаяла я.

Но было слишком поздно. Стукнула входная дверь.

— О боже, — простонала мама и тяжело опустилась на кровать.

— Довольно трудно поверить, — сказал папа. Он подошел и сел рядом с мамой. Я стояла перед ними, доверчиво помахивая хвостом.

— Что теперь будет? — спросила мама. Папа почесал подбородок.

— Может быть, обратиться к врачу?

Однако что-то в его голосе мне не понравилось. Для кого он хотел позвать врача? Для меня? Или для мамы? Думаю, он все еще считал, что она слетела с катушек.

 

Глава 8

Я была дома — не совсем в кругу семьи, но все-таки дома. Я сделала это, и теперь чувствовала себя обессиленной. Пришлось даже ползти, а не идти, в свою спальню. Дверь оказалась закрытой, но я слишком устала, чтобы показывать свою гордость, поэтому стала скрестись, как обыкновенная собака, чтобы меня впустили. Папа открыл для меня дверь. Я с благодарностью посмотрела на него, но мне никогда не забыть недоверчивый, испуганный взгляд, который он подарил своей дочери-собачонке, когда она нырнула в благодать собственной спальни. Я прыгнула на кровать, свернулась клубочком и заснула.

Не помню, сон это был или явь. Я до того устал а, что была не в силах проснуться, и происходившее казалось мне не совсем реальным.

Дверь отворилась. Помню, я подумала, что сплю. Даже не могла пошевелить лапой. Единственное, что мне удалось, это приподнять голову, открыть глаза и смотреть. Он стоял, пристально вглядываясь в меня, и хмурился, словно только так мог узнать, кто я на самом деле, и, хотя я понимала, что он хочет сделать, у меня не было ни малейшего представления, зачем ему это понадобилось, потому что я забыла все, случившееся со мной до этого.

— Ты не моя сестра, — медленно проговорил

Адам.

И он стал раскачиваться, как призрак, но из крови и плоти.

— Ты не моя сестра. Ты уродливая. А моя сестра не уродливая, она красивая. Моя сестра самая красивая, какую только видели люди. Все так думают. Все обожали ее, все любили ее. Она умеет жить, она все знает о людях. Лучше нее никого нет. Сандра лучше всех, а ты глупая, глупая сучка.

Он еще постоял, посмотрел на меня, а потом ушел, бесшумно закрыв за собой дверь. Я опустила голову и опять провалилась в сон. Когда же я проснулась, то была уверена, как уже сказала, что видела сон, ведь я ужасно устала, однако помнила я все, даже морщинки вокруг глаз и шероховатую, как бы смятую кожу. Меня не обидело то, что он сказал мне, наоборот, тронуло. До того тронуло, что я расплакалась. Понимаете, я никогда не знала, как он относится ко мне. Я думала, что мешала ему, стояла у его на пути, своими выходками лишала его маминого внимания. Надо же, а он все это время любил меня и восхищался мной! До чего же мне стало муторно, стоило только подумать, что я ненавидела его. В то же время меня охватило уныние. Нелегко, правда? Все эти отношения — с мамой, с папой, с Адамом, с Симоном, с Энни. Люди они разные, и разного хотели от меня. Ну, как тут быть правильной? Человеческая жизнь — удивительно, как люди не сжигают себя и не умирают, прежде чем становятся взрослыми, ведь им приходится ладить с огромным количеством себе подобных. Мне жутко хотелось спать, поэтому я не совсем понимала, что происходит, и подумала, слава богу, мне-то уж больше не придется ни о чем волноваться, и тут я снова крепко заснула.

Когда я проснулась окончательно, меня мучал голод. Да еще какой голод! Конечно, я могла бы рвануться вниз на кухню и сунуть нос в помойное ведро, однако если уж я решила вести себя прилично, то сначала надо было одеться. Трусики и юбочка остались внизу, так что в моем распоряжении была только майка. Наверное, пока я спала, приходила мама, потому что все было аккуратно сложено, но кое-что все же лежало отдельно — например, мои старые трусики, которые давно стали мне малы. Зато теперь они были размеров на десять больше, чем нужно. Еще здесь были шортики, неплохая мысль, и пара гамашей, тоже хорошая мысль. Правда, я все же помедлила, прежде чем надеть это — мне хотелось самой выбирать себе одежду. Много лет прошло с тех пор, как я позволяла маме диктовать мне, что носить. Однако гордыня требовала времени, а у меня его не было.

Надев то, что оставила мне мама, я вышла из комнаты — опять лестница. Никто на меня не смотрел, так что я по-быстрому спустилась по ней, пользуясь всеми четырьмя лапами. Не стоило привлекать к себе внимание очередным громким падением.

Вся семья собралась в кухне. И все дружно обернулись, когда я вошла, отчего мне стало не по себе, ведь я была такой маленькой по сравнению с ними. Вспрыгнув на стул, я села в позе просящей собаки. Хотя я ничего не просила. Просто мне хотелось быть такого же роста, как все остальные.

— Сандра? — с запинкой произнесла мама.

Я кивнула и гавкнула.

— Сандра, к нам едет Джулия. Я — мы — не стали рассказывать ей о том, что с тобой случилось. Мы просто сказали, что речь о тебе и что это очень, важно. Она будет здесь с минуты на минуту.

Вот, значит, почему они были как будто не в своей тарелке! Кажется, мы все немного побаивались Джулии. До того она всегда уверена в себе и говорит логично — просто нельзя не проникнуться ощущением, будто ей все известно, хотя она сама говорила мне, что на самом деле знает не больше остальных. В душе Джулия так же не уверена в себе, как все мы. По крайней мере, так она говорила мне, но, думаю, ей нравится производить впечатление скромной, застенчивой девицы, хотя в жизни она совсем не такая. Думаю, она практически всегда считает себя правой.

От сообщения мамы у меня душа убежала в пятки. Мы все полагались на здравый смысл Джулии, на ее способность просчитать ситуацию. Но меня это пугало. Джулия была слишком умной, чтобы поверить в невозможное! Она на все смотрела очень трезво, наша Джулия, и ненавидела, если с ней не соглашались, так что впереди меня не ждало ничего хорошего.

Но сначала мне надо было поесть. Соскользнув со стула и держась за стол, я сумела на задних лапах дойти до холодильника и попыталась открыть его. Это было трудно, потому что я не очень устойчиво держалась на двух лапах. Тогда я оглянулась. Все смотрели на меня, открыв рты. Я подумала, с чего это они уставились на меня? Никогда не видели, как открывают холодильник? Или не знают, для чего предназначен холодильник?

— Я хочу есть, — сказала я.

Папа побледнел, а Адам покраснел. Мама закрыла рот ладошкой. Меня разозлило это бесконечное подсматриванье за мной, словно я какая-нибудь уродка.

— Думаю, она хочет есть, — сказал Адам.

— Что мне дать ей? — спросила мама.

— У нас ничего нет такого, — ответил Адам.

— Чего такого?

— Собачьей еды.

Да как он посмел? А он тем временем продолжал:

— Позвоню-ка я Джулии и попрошу, чтобы она купила что-нибудь по дороге. Мама подошла к шкафу.

— Вот есть банка с мясом. Думаете, ей понравится?

— Будь это Сандра… — проговорил папа.

— Это Сандра, — перебила его мама. — Это наша Сандра.

— Прошу прощения. Если это наша Сандра, то, может быть, она и любит то, что любила Сандра. Почему бы не приготовить сэндвич с яичницей?

— Отличная идея! — воскликнула мама, но я не поручусь, что в голосе папы не звучала насмешка.

Я точно видела, как он переглянулся с Адамом. Но мама последовала его совету. Наконец сэндвич был готов, но потом, после того как она была такой, хорошей, мама плохо поступила со мной, поставив тарелку на пол. Я прыгнула на стул и попросила:

— Пожалуйста, дай мне сюда!

Однако никто не понял ни слова из моего гавканья.

Мама помедлила в растерянности, потом порезала сэндвич на маленькие кусочки и поставила тарелку на стол. Я не стала больше препираться, ведь она поступила так, чтобы мне не мучаться с большими кусками хлеба.

— Может быть, ей дать нож и вилку? — спросил Адам.

— Адам! — прикрикнула на него мама.

— Ой, прошу прощения, тебе ведь не нужны ни нож, ни вилка, правда?

— Хватит, Адам!

— Ладно. Но если она человек, почему бы ей самой не приготовить себе сэндвич?

— Не глупи. Она делает, что может. Но сейчас ей трудно вправляться. Я же говорила — она как будто стала инвалидом, что-то в этом роде.

Я видела, как Адам закатил глаза, повернувшись к папе, и подумала, ладно, я им покажу! Потом я быстро покончила с сэндвичем, который оказался совсем неплохим на вкус. Признаюсь, я бы предпочла мясо, но скорее бы умерла, чем призналась в этом. Потом мама заварила чай. Мне она налила в широкую пинтовую кружку, слава богу, и я могла без труда лакать из нее. Мы сидели молча, нервничали и ждали Джулию.

Через десять минут стало слышно, как кто-то открывает входную дверь.

— Надеюсь, она не привела с собой Анжело, — прервал молчание папа.

— Сохраним семейный позор в тайне, — отозвался Адам.

Хлопнула кухонная дверь, и вошла Джулия.

— Это еще что? — спросила Джулия, завидев меня. — Вы купили собачку, да? — спросила она маму, после чего наклонилась, чтобы погладить меня, и я лизнула ей руку, а потом подумала, ну нет, на меня не похоже лизать руку каждому, кто хочет меня погладить, — и не стала больше лизать.

Мама встала, провела рукой по волосам и сказала:

— Смотри.

Она заставила меня вновь повторить все прежние трюки. Для начала это были собачьи трюки: встать, повернуться, умереть, просить. Джулия смеялась и похлопывала. Потом мы перешли к более трудным действиям, с которыми обычные собаки редко справляются — потряси правой лапой, потряси левой лапой, постучи пять раз по полу, постучи столько раз, сколько будет от-тринадцати-отнять-семь. У Джулии глаза начали вылезать из орбит. А я от души радовалась. Потом мама перешла к нашим семейным датам — сколько лет Джулии, сколько лет Адаму? Постучи, когда твой день рождения, и я постучала, повернувшись к Джулии. Пока еще ей было неизвестно, кто я, но она точно знала, что такое невозможно. Она всегда говорила мне что-нибудь в этом роде.

— Сандра, ты невозможная. Когда же ты вырастешь?

Ну, понятно. Так вот теперь ей предстояло узнать, насколько я в самом деле невозможная.

Когда я стукнула четырнадцать раз, определяя день, Джулия побелела, как мел. Потом я стукнула десять раз, потому что мой день рождения был в октябре, и она подалась назад, чтобы опереться на стол, и закрыла рот рукой, словно забыла, для чего он предназначен.

— А год? — потребовал Адам.

— Замолчи! — прикрикнула на него мама. — Отстукивай все по отдельности, — повернулась она ко мне.

Я стукнула один раз, потом сделала перерыв: потом стукнула девять раз — опять перерыв, восемь — перерыв, три.

Джулия тихонько застонала. В доме как будто стало холоднее.

Папа обнял ее и отвел подальше от меня. Он явно считал, что я из департамента паранормальных явлений.

— Что все это значит? — спросила Джулия. Она скинула с себя папину руку и оглядела всех по очереди: маму, папу, Адама, вот только на меня не посмотрела. Никто не произнес ни звука.

— Что вы хотите сказать?

И опять ни у кого не хватило смелости ответить ей. Папа и Адам рассматривали свои ботинки. Мама грызла ноготь.

— Скажи ты, — предложила она.

— Выдумаете?…

Джулия замолчала и покачала головой, потому что ей не хотелось произносить это вслух. Однако и все остальные не собирались делать это вместо нее.

— А как еще объяснить? — не выдержала мама. — Откуда собаке все это знать? Ну, говори же!

— Ты думаешь, что эта… собака… эта… собака… наша… Сандра? Так? Ты это хотела мне сообщить?

Джулия подалась вперед.

Мама закрыла глаза и кивнула. У нее был такой вид, будто она проглотила целую рыбину, не разрезав ее на куски.

— Мама. — Джулия оторвалась от кухонного стола и подошла к ней. — Мама! — Она повернулась к папе. — Ты знал?

— Мы ничего не знали. Но какое еще может быть объяснение? Ну же, давай, постарайся придумать объяснение, которого я не вижу, — стояла на своем мама.

Я подбежала к ней и встала рядом, прижавшись к ее ногам, но Джулия не могла остановиться:

— Ты только посмотри. У нее четыре лапы, пасть с одной стороны, посреди шерсть, а сзади ж…а. Это собака. Она живет на улице. Люди другие. Наверное, ты об этом знаешь. У них, например, две ноги. Плоские лица, пальцы и так далее. Они умеют разговаривать. Помнишь?

— Джулия, не надо мне рассказывать, как выглядят люди.

— Но она совсем не похожа на Сандру! У Сандры не было длинного носа, тем более двухфутового языка — у нее даже другой оттенок волос. Ну, ради всего святого!

Адам захихикал. Тогда я зарычала на него, и он тотчас умолк.

Мама рассердилась.

— Но как, как, как, как ты это объяснишь?

— Откуда мне знать? Я ничего не могу объяснить. Какой-то трюк. Она ведет себя не как собака, но она собака, любой дурак скажет. Отнеси ее к ветеринару, может быть, он поймет, что с ней не так. Отдай в университет. Не знаю. Может быть, это цирковая собака. Дрессировщикам раз плюнуть обучить зверя чему хочешь. Они умеют работать с запахами, а собаки…

— Джулия, при чем тут запахи? Она ведь считает!

— Она не может считать! Она реагирует на определенные слова, поэтому стучит столько и столько раз. Помнишь, папа, лошади так делали?

Джулия умоляюще посмотрела на папу, и он провел рукой по лицу.

— Откуда ей так много известно о нашей семье?

— Сандру украли, потом выдрессировали собаку. Сандра дала этим людям информацию, и они натаскали собаку…

— За четыре недели? — усомнился папа.

— Может быть, они уже целую вечность ее дрессировали. А может быть, четырех недель им хватило. Откуда мне знать, сколько надо времени, чтобы натаскать собаку?

— Но зачем? Не думаешь же ты, что мы в этом замешаны? — возмутился папа. — Ты ведь понимаешь, что мы перебрали все возможные объяснения. Беда в том, — сказал он, — беда в том, как ни посмотри, это невозможно, вот в чем беда. Какое-то безумие.

— Люди не превращаются в животных! — уперлась Джулия.

— Собаки не знают того, что знают люди, — возразил папа.

— А оборотни? — неожиданно встрял Адам в перепалку папы с Джулией. Я должна была предвидеть, что он придумает нечто несусветное. — Может быть, она оборотень, только превращается не в волка, а в собаку?

Джулия отмахнулась от него.

— Слишком много смотришь ужастиков.

— Тогда скажи мне, что это такое, потому что ты пока еще ничего не сказала. Все замечательно, если рассуждать логически, но тут не порассуждаешь логически. Здесь замешаны сверхъестественные силы. Она наверняка оборотень.

Я прислушивалось к ним, а сердце у меня в груди стучало как молот. Что они надумают? Неожиданно я поняла, что должна сказать свое слово. Я встала на задние лапы. Посмотрев на меня, все умолкли. Мне было трудно балансировать на двух лапах. Правда, теперь я управлялась получше, но все же предпочла ходить внутри образованного людьми круга. Выпрямившись, я посмотрела прямо в глаза Джулии. Потом тихонько кашлянула и сказала:

— Джулия. Джулия. Это я. Сандра. Джулия побелела как полотно.

— Почему она рычит на меня? Послушайте! Она знает, что меня не проведешь… Сейчас укусит!

С этими словами она подалась назад, к холодильнику. Я последовала за ней, и она закричала:

— Держите ее!

— Она хочет поговорить с тобой, — заметила мама. — Она говорит. Ты понимаешь? Она говорит!

— Говорит? Вы что, все сошли с ума, насмотревшись по телевизору всякой чепухи? Проклятая собака, черт бы ее побрал, она не говорит, она рычит! Держите ее! Я понимаю, вы все заодно, но ради бога, мне этого не надо. Боже мой! С-О-Б-А-К-А, собака! Собака! Собака!

Опять наступила тишина. Мама побледнела. Я вопросительно посмотрела на нее, но было видно, что Джулия поколебала ее уверенность в том, что я Сандра.

— Ты же слышал, как она говорила, правда, Адам? Она сказала «Адам», ты же помнишь! Адам облизал губы.

— Это было похоже на «Адам», но в ее словах не было смысла. Помнишь собаку по телевизору, которая говорила «колбаса»? Никто же не называл ее человеком!

Джулия осторожно обошла меня и обняла маму за плечи.

— Мамочка, я знаю, как ты скучаешь по Сандре. Я тоже скучаю. Но это не вернет ее! Ты всего лишь продлеваешь агонию. Правда! Эта собака не твоя дочь! Ты же сама это понимаешь, ведь понимаешь?

Мама посмотрела на меня диким взглядом и вдруг разразилась слезами, спрятав лицо на плече Джулии. Я была в ужасе. Все так хорошо складывалось, а теперь опять все против меня. Джулия погладила маму по плечу.

— Нам необходимо вызвать полицейских, — продолжала Джулия, — пусть они узнают, чья это работа. Одно очевидно — собака свидетельствует о том, что Сандра жива. Если кто-то приложил массу труда, чтобы научить собаку тому, что знает Сандра, наверно, это значит… Значит, что она жива. Ты понимаешь? Да, мама?

Лица мамы все еще не было видно, но она кивнула головой.

— Мама, ты вызовешь полицейских? Помолчав, мама покачала головой.

— Я подумаю о том, что ты сказала. Но мне нужно немного времени, чтобы привыкнуть к этой мысли. Я не хочу — пока еще я не в силах отдать ее в чужие руки.

Говоря это, она смотрела на меня и выглядела совершенно измученной. Я стала переводить взгляд с мамы на Адама, с папы на Джулию, но все они отводили глаза. Я зашла так далеко, но вот они уже готовы предать меня, отправить в полицейский участок, и одному богу известно, выживу ли я после этого. Разочарованная до глубины души, я выскочила из кухни и помчалась в свою спальню, бросилась на кровать и разрыдалась что было сил. Минуту спустя я услыхала, как кто-то подошел к двери с наружной стороны и стал возиться там, видимо, запирая меня. Я попалась в ловушку, но мне было плевать. Слезы текли по моему лицу. Джулия отказалась от меня, Адам отказался от меня, папа отказался от меня. Мне хотелось умереть, да еще как можно скорее, чтобы положить конец моей несчастной, непутевой жизни. Но, думая о смерти, лежа в отчаянии на своей кровати, я знала, что не умру. Меня нельзя победить, я не из тех. Человек или собака, я буду нести свою ношу до последнего вздоха, какая бы горькая участь ни была мне уготована.

Когда мне в голову пришла эта мысль, я перестала чувствовать себя виноватой, и меня охватила жуткая ярость. Я подумала, кем же вы себя считаете? По какому такому праву вы, черт бы вас побрал, решаете, кем мне быть? Опять все сначала — всем обязательно надо судить меня. Если выглядишь не как все, значит, плохая, если ведешь себя не как все, тоже плохая, и никто не хочет с тобой знаться. Не имеет никакого значения, насколько тебе нужны эти люди, насколько ты любишь их и даже насколько они любят тебя. Не укладываешься в их схему — иди прочь! Ты шлюха, ты плохая, ты недостойна их! Прочь! Прочь!

Когда я много времени отдавала школе и у меня были подружки типа Энни и хороший парень Симон, я была хорошей дочерью. А потом я разругалась с Энни и начала встречаться с другими людьми, с такими, в которых еще не погасла искра жизни, с другими мальчиками, и сразу стала нехорошей, меня перестали любить и начали смотреть на меня, как на дерьмо, прилипшее к ботинкам. Теперь я собака, и все повторяется сначала. Почему плохо быть собакой? А люди именно так думают, правда-правда, но они ничего не понимают, это я вам говорю! Я ведь попробовала быть и человеком и собакой, и я говорю вам — беда-беда-беда, стресс-стресс-стресс. Не делай это, делай то, думай так, не смей этак — долгая глупая игра, в которой чем дальше, тем больше дурацких правил, отнимающих драгоценное время.

Я обежала спальню, поклацала зубами, полаяла, повыла. Вы меня осуждаете? Но я же собака! И что? Внутри я еще была человеком, но они не дали себе труда заглянуть внутрь. Нет, о нет — ведь им лучше знать! Как же им не знать, кто я такая!

Будучи собакой, по крайней мере знаешь, где ты. По крайней мере можно доверять друзьям. По крайней мере у людей нет возможности предать тебя! Чем больше я думала об этом, тем больше мне нравилась моя собачья жизнь по сравнению с человеческой. Друг любит меня. Митч тоже. Они оба умерли бы за меня, если бы потребовалось, и они ни разу не осудили меня за то время, что мы знакомы. А мама, папа, Адам и Джулия? Да и Симон, Энни, Мишель, Уэйн, Добби и Мосли — тот парень, которого я подцепила, когда поругалась с Джулией, — Дейв, и Джейсон, и все остальные, с которыми я познакомилась за последний год, не лучше. В общем-то, быть собакой чертовски хорошо. Только не с Терри — накажи его Господь, — а со своей стаей, охотиться, не давать поблажки чутью и мозгам, чтобы не умереть! Ничего лучше быть не может! Собачья жизнь горит ярким пламенем, если только у собаки нет хозяина или хозяйки. Увы, она очень коротка, но до чего же сладостна. И я хотела от нее отказаться?

Я вспомнила, как злилась из-за встреч с Симоном по уик-эндам, из-за ежевечернего сидения над домашними заданиями, из-за помощи по хозяйству и прочего дерьма. А теперь, когда я могу делать, что хочу, где я? Со стаей? Нет! Я дома и заливаюсь слезами, потому что моя чертова семейка не может принять меня такой, какая я есть. Тоже мне новость! Что изменилось? Ничего — даже я не изменилась, если судить по большому счету.

Мной овладела ярость, я не соображала, что делаю. Носилась по спальне, прыгала по кровати, рвала зубами подушки и простыни, до того я была не в себе. Изжевала учебники — больше я не буду сидеть над ними как проклятая! Я сорвала покрывало с кровати, пописала на ковер и трясла свои шмотки, пока на них не полопались швы. Мне казалось, что моей ярости не будет ни конца ни краю, однако, ища что-нибудь еще, чтобы порвать, я наткнулась на мистера Брауна, моего старого мишку, который был у меня лет с трех. Он лежал, погребенный под кучей тряпок, но у меня не хватило духу его порвать. Вместо этого я осторожно взяла его в зубы и положила на кровать. Я держала его лапами, лизала его морду и, постепенно успокаиваясь, обретала способность рассуждать здраво.

Мне никогда не было хорошо в человеческом обличье. Мне было трудно! Быть человеком очень-очень трудно. Я лежала на кровати и думала: боже мой, неужели так все и будет еще лет семьдесят? Семьдесят лет от меня будут требовать, чтобы я была тем, кем не хочу быть. Семьдесят лет злости и возмущения, страданий из-за вещей, на которые тебе, в сущности, наплевать, например из-за школьных оценок, из-за приличных шмоток, чистого лица, а потом от страха, не страдают ли из-за тебя мама, муж, дети и кто будет твоей следующей жертвой. Семьдесят лет надо вставать утром, когда тебе совсем этого не хочется, и идти куда-то, куда тебе тоже не хочется идти. Тесты, правила, оценки. Опять, и опять, и опять, и опять, и опять. Зачем? Кому это надо? Я же не настолько амбициозна, чтобы вообразить, будто могу изменить мир. Единственное, чего я хочу, с удовольствием проводить время. И все.

Конечно, есть люди, по которым я скучала. Мои родители, мои друзья. Ну да, я недовольна ими, но ведь это не значит, что я не люблю их. Еще мне не хватает танцев и музыки. Чипсов, шмоток, денег в кармане. Людей! Я люблю людей. У человека есть сотни преимуществ. Я думала о том, как выглядела прежде, какие у меня были стройные ножки, гладкий живот, круглые грудки с прелестными розовыми сосками и улыбающееся лицо, и до чего мне недостает всего этого…

Но ведь есть Друг, который обнюхивает меня под хвостом и тихонько рычит: «Хммм, до чего же вкусно!» Я облизала губы. Подняла глаза и увидела себя в зеркале, потом подвигала бровями, и собака, которая двигает бровями, показалась мне настолько забавной, что я засмеялась. Гав-гав-гав!

Мне стало лучше. Свернувшись в клубочек, я сунула нос под хвост, чтобы получить удовольствие от собственных сладких запахов, и заснула на кровати, дыша всем тем, что составляло суть моего собачьего естества.

Не знаю, как долго я проспала на своей кровати. Я понимала, что мои рассуждения не совсем честные — ведь им было неизвестно многое из того, что я знала о самой себе! И все-таки мне было трудно простить их, особенно маму, за сомнения после всего того, что я проделала, желая восстановить мой человеческий статус. Я дремала и размышляла в полусне, стараясь следовать здравому смыслу. Обнюхав мистера Брауна, я опять задремала и проснулась, только когда со скрипом отворилась дверь и в дверях появилась мама с лицом, как треснутое стекло.

— Ах ты, дрянная собака! — вскрикнула она и вбежала в комнату. Я подалась назад на кровати и помахала хвостом. Что я сделала? — Ты только посмотри, что тут творится! Посмотри — все разорвано!

Я огляделась. Ничего себе. Почти половина вещей превратилась в кучу мусора. Потом на глаза маме попался мистер Браун, и вот тут она дала себе волю.

— Ты только посмотри, что наделала! Да как ты могла, дрянная собака, как ты могла разорвать мишку? Только посмотрите! Дрянная, дрянная собака!

Мама потянулась и схватила мишку, лежавшего передо мной на кровати, после чего помахала им прямо перед моим носом. Она была права. Мистер Браун был весь в порезах, из которых высыпались его внутренности, а голова была помята. Наверно, я жевала ее во сне. Я даже заскулила от изумления, но мама была непреклонна.

— ДРЯННАЯ собака! ДРРЯННАЯ собака! — кричала она. — Ты только посмотри, ведь ты ничего от него не оставила. Что скажет Сандра, если узнает, какая дрянная собака спала на ее кровати, надевала ее вещи и жевала ее мишку? Теперь я поняла, Я ПОНЯЛА, ты не моя Сандра! Сандра никогда не поступила бы так со своими вещами, она очень любила мишку, зачем ты испортила его? О, теперь мы вывели тебя начистоту…

Она еще долго кричала, прижимая мишку к груди, кричала и плакала. Я не верила собственным ушам. Не знаю уж, отчего она так оплакивала мистера Брауна, когда почти вся комната была разорена. Не очень-то мне нравился мистер Браун!

В первый раз я взяла его на кровать, насколько мне помнилось, да и то потому что он напомнил мне о прошлом.

С лестницы донеслись громкие шаги. Это папа и Адам бежали в мою комнату узнать, что происходит.

— Посмотрите! Она порвала вещи Сандры. От мишки ничего не осталось!

— Я же говорил тебе! Я говорил, что это не Сандра! — крикнул Адам.

— Вот и подтверждение! — завопил папа.

Все трое принялись кричать и обвинять друг друга. Теперь они все были убеждены, что я не Сандра, более того, им казалось, что они знали это с самого начала, и иначе как глупостью нельзя было назвать то, что их едва не провела дурацкая собака, и так далее, и тому подобное…

Я не верила своим ушам!

Значит, все время они ждали, когда я совершу какую-нибудь крошечную ошибку, чтобы обвинить меня во всех грехах! Очень похоже на них! Всегда было так, они всегда поступали так со мной. Всегда ждали случая, чтобы обрушиться на меня со своими упреками. Я ужасно разозлилась оттого, что они никогда не разрешают мне быть самой собой. О нет, мне надо было быть очень хорошей, чертовски хорошей, а если этого не получалось, то жди бурю; негодования. Надо вызвать полицейских! Пусть ее запрут! Пусть убьют! Она порвала своего мишку!

В конце концов, это мой мишка, разве нет? И я могла делать с моим мишкой все, что мне угодно. С лаем я соскочила с кровати и схватила мистера Брауна зубами, вырвав его из маминых рук. Остановилась я как раз посреди комнаты, напротив всех, в вызывающей позе, мол, попробуйте — отнимите. Мама закричала:

— Держите ее! Держите ее! Она было бросилась ко мне, однако я так грозно зарычала, что она не посмела приблизиться.

— ГРРРРРРРРР! — сказала я и принялась за мишку, тряся головой, пока из него не высыпались все внутренности, после чего я положила его на пол и стала безжалостно рвать зубами его голову.

Члены моей семьи пришли в ужас — они не сумели вовремя покинуть комнату! Они вопили: «Бешеная собака!» — и, падая и поднимаясь, мешая друг другу, наперегонки стремились к двери. В воздухе летали опилки. Потом дверь захлопнулась. И знаете, что было дальше? Я громко засмеялась. Если бы они знали, что мое рычание наполовину состояло из взрывов смеха. Правда! Бешеная собака! О господи, она взбесилась! Бешеная собака! И все почему? Потому что я жевала моего мишку? Этого достаточно? Ну не забавно ли?

Но смеялась я недолго.

— Она взбесилась! — кричал папа.

— Такой она была в первый раз! — выл Адам.

— Хватит, я видела достаточно, — вопила мама. — Вызывайте полицейских. Надо избавиться от нее раз и навсегда!

Я слышала, как они возятся за дверью, видимо, опять запирая меня. Неужели правда? Неужели они действительно хотят убить меня за то, что я разорвала собственного мишку? Вновь передо мной замаячил собачий приют. Похоже, я целых полгода — как человек и как собака — провела под дулом постоянных угроз. Опыты. Тесты. Только потому, что я собака, они обращаются со мной как с совершенно бесправным существом. Права человека! Так это звучит, не правда ли?

Я подбежала к окну и выглянула на улицу. Окно было немного приоткрыто снизу, чтобы циркулировал воздух, так как моя мама всегда ненавидела собачий дух. Подсунув нос под раму, я стала поднимать ее и в это время услыхала шум внизу. Два пса появились из-за ограды и гордо прошествовали на газон под моим окном. Друг и Митч! Они были рядом все это время!

— Мы ждали тебя, — пролаял Митч.

Он и Друг, высоко подняв хвосты и помахивая ими от удовольствия видеть меня, прошли в сад. Мне показалось, что сердце перевернулось у меня в груди. Что я делаю тут, в этом доме, с этими людьми? Конечно же, я собака и рада видеть таких же, как я, собак, которые пришли за мной!

— Еще не поздно, — гавкнул Друг. — Прелестная сучка! Иди ко мне, малышка! Прыгай!

— Прыгай! Прыгай! Прыгай! Прыгай! — вторил ему Митч.

Он был до того возбужден, что не мог усидеть на месте и прыгал, прыгал, еле слышно поскуливая. Я просунула нос подальше и, поднапрягшись, подняла раму вполне достаточно, чтобы убраться из дома. Однако я медлила. У меня было твердое убеждение, что если я сейчас уйду, то навсегда. Готова ли я к этому?

— Ты им чужая! — кричал Друг. — Ты не можешь им доверять, и они не умеют получать удовольствие от жизни. Они даже не знают, кто они на самом деле! Прыгай, малышка! Давай! Прыгай!

— Тебе нечего терять — ты уже все потеряла! — пролаял Митч. — Помнишь вкус кролика? Мы все вместе, трава в росе, безустанные лапы!

— Помнишь, как было хорошо на Южном кладбище? — поддержал его Друг. — Помнишь кошек? Мы еще поймаем какую-нибудь из них. Запахи на тротуарах возле фонарных столбов, полная воля идти, куда хочешь, спать, когда хочешь! Чего ты ждешь? Прыгай!

Я собралась с силами. Действительно, чего я жду? Прыгай, прыгай, глупая сучка! Мне было слышно, как в ужасе от того, что происходит, кричат внизу мама, папа и Адам. Что ж, Друг есть Друг, он умеет лаять на разные лады — по-валлийски, по-ирландски, по-карибски.

До меня долетел изумленный вопрос мамы:

— Эта собака лает по-валлийски! Неужели эта собака лает по-валлийски?

Потом опять заорал Адам — вот дураки.

— Чего ты ждешь? — не умолкал Друг. — Малышка, есть только ты и я! Мы поймаем кошку! С нас начнется новое семейство собак, малышка! Идем! У тебя нет пути назад.

Кажется, вся жизнь — не только та, которая была, но и та, которая еще будет, — прошла перед моими глазами. Вот я в школе, как сумасшедшая, готовлюсь к экзаменам, которые мне все равно не сдать на отлично, так что сидеть мне долгими часами в какой-нибудь компании, где я дюйм за дюймом, дюйм за дюймом буду становиться как все. Работа, работа, работа, каждый день мне говорят, как надо хорошо делать то, что я не могу делать хорошо, что я не хочу делать, и я живу ради уик-эндов и трехнедельного отпуска. Потом материнство! Потеешь и корчишься, чтобы вытолкнуть из себя младенца, а потом заботы, огорчения, стрессы. Вечное отсутствие денег на удовольствия, потому что их ровно столько, сколько нужно на необходимые вещи. Возвращение домой к младенцу, и опять работа, а потом ребенок становится как все. Годы, годы, годы уходят на пеленки, грязные попки, экзамены, тесты и на работу, всегда и вечно на работу, вечно, аминь.

Потом я подумала о том, каково быть сукой под ночным небом с росой на шкуре, обычной сукой, которая рожает щенков и печалится без отчаяния. Ее жизнь — не несчастья и работа, в ней есть верность и кровь, страх и любовь, много коротких страстных слияний с псами, вскакивающими ей на спину, много щенков, которых любишь, а потом забываешь. Жизнь и смерть в ее лапах; любовь, охота, потом смерть в луже крови под колесами грузовика. И я решила, что не хочу быть человеком. Собственно, я никогда по-настоящему и не была человеком. Хочу быть ловкой, быстрой, счастливой, а потом умереть. Не хочу стареть. Не хочу работать. Не хочу ни за кого отвечать. Хочу быть собакой!

— Прыгай! — гавкал Митч. — Прыгай! Прыгай! Прыгай!

— Прыгай! Прыгай! — лаял Друг. Послышались шаги на лестнице, дверь распахнулась, и в комнату вбежала мама.

— Не уходи! — рыдая, крикнула она.

— Пусть уходит! — послышался снизу голос Адама.

Я напрягла мышцы. Окно было открыто. И я прыгнула.

КОНЕЦ