Отец Владимир Петрек, чернобородый священник Чехословацкой православной церкви святых Кирилла и Мефодия, находящейся на улице Ресслова в Праге, избрал для себя в этот час критической опасности служение спасению парашютистов, что является бесспорным свидетельством его личной честности. Он предложил им место надежного, безопасного убежища. Это было богослужение в его самом простом религиозном понимании. Он верил, что парашютисты ведут борьбу с темными силами зла, с безжалостной бесчеловечностью нацистского режима. И считал своим долгом и долгом своей церкви сделать все возможное, чтобы им помочь.

Крипта кафедрального Собора святых Кирилла и Мефодия.Современный вид

Об этом решении, после консультаций с епископом и церковными старейшинами, он сообщил Индре, который приветствовал его участие. Оставить парашютистов рассредоточенными по Праге значило подвергать постоянной опасности как их самих, так и людей, предоставивших им кров. Нацисты продолжали проводить внезапные обыски. Поэтому было гораздо лучше собрать их в одном надежном месте и, когда будет возможность, постепенно вывезти из Праги.

Отец Петрек изъявил желание лично сопроводить каждого парашютиста в церковь. Это был наилучший способ не вызвать подозрений. Он был уверен, что, если они окажутся в церкви, то там их никто не найдет.

Ян крепко спал под одеялом у Огоунов в ту вторую ночь после покушения, а, когда проснулся, здоровый и отдохнувший, сразу стало видно, какую пользу принесли ему припарки и промывания госпожи Огоун. Припухлость вокруг глаза и на щеке прошла, и, если не считать темной раны возле глаза, его лицо выглядело вполне нормально. Его подавленное настроение тоже прошло, и он был готов отправиться на встречу с Йозефом. Переодевшись в свой лучший костюм, он натянул фетровую шляпу на лоб, чтобы прикрыть раненый глаз, и объявил Огоунам, что идет к Фафкам. И попрощался с ними в надежде на скорую встречу.

Ян весело шагал по улицам, солнце пригревало его лицо, и он чувствовал, что самое страшное каким-то образом осталось позади.

У Фафки его бурно приветствовал Йозеф. Отступив на шаг, он критически осмотрел лицо Яна и, уперев язык в щеку, заметил, что, поскольку Ян все равно никогда не был красавцем, то несколько шрамов на его лице роли не играют. Они были очень рады видеть друг друга. Ведь это была их первая разлука после прибытия в Чехословакию.

В течение часа они основательно поговорили, обменялись впечатлениями. Йозеф признался, что к нему приходил дядюшка Гайский и сказал насчет церкви. Это должно держаться в строгом секрете, Ян не должен рассказывать об этом даже Анне.

Знать, где они находятся, будут только дядюшка Гайский, Индра и тетушка Мария, которая постарается иногда готовить для них горячую пищу.

Священник с черной бородой в тот день зашел за Яном. Ян следовал за ним через центр Праги — метрах в пятидесяти сзади. Народу на улицах в тот жаркий майский день было немного.

От берега реки священник повернул вверх — на улицу Ресслова.

Церковь святых Кирилла и Мефодия стояла в трехстах метрах на левой стороне улицы, не выделяясь в ряду других зданий. К ее внушительному входу в стиле барокко, с огромной обитой железом дверью, вели каменные ступени. Но священник прошел мимо них — к маленькой задней двери в боковой стене церкви. Петрек открыл ее ключом, и Ян, войдя за ним, очутился в небольшой передней, которая использовалась в качестве конторы.

Петрек прошел по небольшому узкому коридору, ведущему в помещение церкви. Тонкая крашеная деревянная перегородка отделяла алтарь от основного помещения. В этом высоком сводчатом интерьере Ян с благодарностью вдохнул прохладный воздух.

В дальнем конце, над дверным проемом, шел деревянный балкон, к которому вели ступени деревянной лестницы.

Под кровом своей церкви Петрек в первый раз улыбнулся.

При этом белые зубы засверкали на фоне его темной бороды. Он приветливо взял Яна за руку и повел по зданию церкви, рассказывая ему историю храма, как будто у них было время досуга для научных экскурсий.

Петрек был человеком, глубоко посвященным в эстетический мистицизм религии. Он помогал им для поддержания своих собственных ценностей. Для Яна такое его отношение было не совсем понятным. У него не было времени для размышлений о боге и рассуждений о религиозной философии. Инстинктивно ему нравился священник, он ему верил, но считал его загадочным человеком.

Петрек рассказал, что церковь была построена между 1730 и 1736 годами на месте старого монастыря. Он показал на белый потолок, изящно изогнутый в форме арок, с изображением на раскрашенных панелях ангелов, вольно парящих на вздымающихся волнами белых облаках, и маленьких розовых амуров, застенчиво порхающих над головой. Он сообщил Яну, что нарисовал их немецкий художник сто лет назад. Говорят, что от некоторого места в склепе древний подземный ход ведет вниз — к берегу реки Влтавы. Он был проложен очень давно, и теперь никто не знает, где он находится. Усмехнувшись, Петрек заметил, что, может быть, у Яна и его друзей будет время провести изыскания и выяснить, правда ли он существует.

Рассказывая, он медленно шел по направлению к огромным главным воротам, обитым тяжелыми гвоздями. Петрек сказал, что они бывают обычно открыты по утрам, когда в храм приходят верующие, чтобы молиться. Он предупредил Яна, что в это время им очевидно придется соблюдать особую осторожность.

Три широкие полосы кокосовой циновки покрывали основной пол в церкви, и одна узкая полоска шла между стеклянной и деревянной перегородками к главному входу. Кивком попросив Яна отойти в сторону, священник наклонился и с театральным жестом оттащил полосу циновки в сторону. Под ней в полу была квадратная каменная плита размером в полметра с железным кольцом посередине. Священник уперся ногами в пол по сторонам плиты и ухватился руками за кольцо. Приподняв плиту сантиметров на десять, он качнул ее между ног и положил в сторону. Камень был очень тяжелым, и ему пришлось напрячь для этого все свои силы. Из открывшейся черной дыры не исходило ни света, ни звука.

Он вынул из кармана фонарик и посветил вниз. Ян увидел верхние ступени тонкой лестницы, отстоящей немного от уровня пола.

Священник первым спустился вниз — в древний склеп. Ян осторожно последовал за ним. В склепе было не совсем темно.

Высоко на одной стене имелось вентиляционное отверстие шириной около тридцати сантиметров и длиной порядка пятидесяти сантиметров, закрытое железной решеткой с острыми шипами, которое пропускало в склеп свежий воздух и дневной свет.

Снаружи, как пояснил священник, его было почти незаметно на трехметровой высоте над тротуаром. Когда глаза Яна привыкли к слабому свету, он увидел, что в каждой стене склепа, между толстыми каменными опорами, поддерживающими крышу, имеется ряд прямоугольных ячеек размером примерно шестьдесят на сто восемьдесят сантиметров, уходящих вглубь стены на два метра. Ячейки, содержащие тела древних монахов, были заложены кирпичом и замазаны известью, но многие зияли пустотой, все еще в ожидании обитателей.

Священник направился к дальнему концу склепа. Его длина была, как Ян выяснил позже, двадцать два шага, а ширина — от трех до пяти шагов. У дальнего конца склепа вверх — до уровня пола церкви — поднимался короткий, но крутой пролет каменных ступенек. Этот выход был закрыт огромной каменной плитой, вделанной в пол над головой.

Единственный вход в склеп был, следовательно, сквозь ту узкую воронку, через которую они спустились. Его легко защитить; фактически он был почти неприступным. Но трудно было вообразить место более холодное, безрадостное и удручающее, да и само по себе использование гробницы в качестве убежища было предзнаменованием, не очень понравившимся Яну, Йозефу и всем остальным, когда они наконец сюда прибыли. Священник привел их по одному, и к вечеру собрались шестеро: Ян с Йозефом и Валчик из «стариков» и трое вновь прибывших парашютистов, пока не участвовавших ни в каких акциях. Их фамилии были Бублик, Грубы и Шварц. Позже к ним должны были присоединиться лейтенант Опалка и Ата Моравец. Оба они слишком много знали, чтобы оставаться снаружи.

Сержант Йозеф Бублик.Диверсионная группа «Bioscop»

Сержант Ян Грубы.Диверсионная группа «Bioscop»

Сержант Ярослав Шварц.Диверсионная группа «Tin»

Священник сказал, что они могут использовать склеп в качестве укрытия, по крайней мере, шестнадцать или семнадцать дней, если будет такая необходимость. Его церковный староста знает, что они там находятся, но у него есть жена — очень болтливая женщина, и ей, конечно, нельзя доверить такую тайну. Сейчас она в отпуске и вернется без малого через три недели. Хорошо, если к тому времени искать их перестанут, и они тогда смогут вернуться в более комфортабельное жилище.

Подытоживая будущее, священник оказался совершенно неправ. Шум и крики не улягутся, а будут со временем нарастать.

Немцы были властителями Европы. Где бы они ни сражались — они неизменно одерживали победы. Тот факт, что побежденный, покоренный народ посмел восстать против их военного всемогущества, разъярил их до безумия. Казни и снова казни — таково было быстрое и явное средство демонстрации этой ярости. Слепо, без различий и без пощады они ставили людей рядами перед своими отрядами стрелков. Ежедневно казнили десятки, а иногда и сотни людей, их имена печатали в газетах и передавали по радио. Гнев тевтонских богов — Гитлера и Гиммлера — должен быть удовлетворен! Франк, к которому перешел пост Гейдриха, был наделен властью и был поощряем применять любые меры и методы, которые он сочтет нужными — дабы не только найти виновных, но и примерно наказать всю чешскую нацию.

Дороги были блокированы, целые районы — оцеплены. Производились повальные аресты, росло число массовых казней. Увещевания по радио и в газетах продолжались полным ходом. Если не будут найдены виновные, то пострадает вся Чехословакия — утверждали они.

Для Рейнхарда Гейдриха, лежащего на больничной койке в Буловой клинике, все это не имело большого значения. При нем постоянно дежурили врачи, проводилось переливание крови за переливанием крови, но его кожа становилась все более болезненно-желтой, черты лица обострялись, пульс слабел. Он умер утром 4 июня, и вскрытие, произведенное директором Германского института паталогической анатомии, показало, что смерть наступила в результате поражения жизненно важных паренхиматозных органов бактериями, возможно, из яда, поступившего в организм вместе с осколками взрыва, и которые, главным образом, сконцентрированы в области груди, диафрагмы и вокруг селезенки.

Рейхспротектор был мертв. Теперь можно было показать настоящую ярость нацистской империи.

Были изданы указы об объявлении в городе траура. На всех зданиях были вывешены черные флаги и черные полотнища. Даже немцы понимали, что чехи скорбят по поводу своей собственной гибели и своего унижения. Оркестры на улицах и по радио играли траурные элегии, а в промежутках между траурными мелодиями радио передавало угрозы министра образования, что «ужасное убийство, совершенное агентами, со всей остротой поставило вопрос нашего существования как нации, и совершенно правильно, что семь тысяч предателей должны погибнуть во имя спасения семи миллионов людей!»

В тот день Индра медленно шел к церкви на улице Ресслова.

Под черными флагами и траурными полотнищами он прошел вдоль берега реки и вверх по улице. В конторе священника он несколько секунд поговорил с Петреком и затем прошел в самую церковь. Там уже был дядюшка Гайский, а также Опалка, Валчик, Ян и Йозеф. Трое остальных находились на улице — на весеннем солнышке. У них имелись удостоверения личности, ничто их не связывало с покушением, так что они были в относительной безопасности.

С беспокойством смотрел Индра на дядюшку Гайского. Было совершенно очевидно, что он нуждается в отдыхе. Ему было бы хорошо уехать куда-нибудь в деревню, чтобы на время выбраться из этой атмосферы. Казалось, что он сжался в своей одежде, что за десять дней он постарел на десять лет. Когда он говорил, у него на шее выступали голосовые связки, и его костлявая голова торчала из воротника, как у старой черепахи.

В течение некоторого времени они побеседовали. От лица всех парашютистов выступал лейтенант Опалка. Он сидел на стуле с высокой спинкой, положив ногу на ногу, в сером свитере, серьезный и собранный.

К этому времени им были тайком доставлены одеяла и матрацы, консервы, посуда и примус. Принесли также запас оружия и боеприпасов. Они устроились настолько удобно, насколько это было возможно. По ночам трое из них оставались на часах на деревянном балконе, а остальные четверо спали в склепе. На балконе в те июньские ночи было тепло, и сквозь большие окна были видны яркие звезды. В склепе же было холодно и темно, стоял древний запах смерти, поэтому они постоянно спорили, кому дежурить на балконе, и Опалка счел нужным составить график дежурств.

Женщина, специалист по глазным болезням, навестила Яна и занималась его глазом. Он не был серьезно поврежден, и Ян мог теперь отважиться выходить из церкви, не очень опасаясь, что его узнают, как человека с израненным лицом, которого ищут нацисты. Рамки комендантского часа и ограничения на режим работы мест публичных развлечений были также ослаблены, так что теперь парашютисты могли совершенно свободно покидать церковь по одиночке и парами, не вызывая особых подозрений. Утром находящиеся на посту смешивались с посетителями церкви. Два раза эсэсовцы устраивали внезапные проверки документов, и каждый раз Ян и Йозеф предъявляли свои фальшивые удостоверения, не вызывая никаких подозрений. Опалка не возражал, чтобы парашютисты выходили, но возвращались на ночь в церковь. Он понимал, и Индра тоже, что лучше немножко рискнуть и поддержать их моральное состояние, чем настаивать, чтобы все заживо гнили в этой темной гробнице под церковным полом. Индра теперь ушел из той квартиры на окраине города, где происходило так много их важных встреч, и отдал ключи от нее Опалке. Так что парашютисты по немногу могли заходить туда и отдохнуть пару часов со всеми удобствами.

Когда Опалка кончил говорить, дядюшка Гайский изложил свою точку зрения на ситуацию. У него была информация о некоторых других членах их группы. Ата Моравец, скрываясь, находился в деревне. Тетушка Мария уехала в Пардубице, чтобы сообщить обо всем случившемся группе, работающей с «Либусом», и заодно узнать, как дела у них. Она, однако, будет в отъезде недолго. Тетушка Мария неутомимо готовила горячую пищу для обитателей склепа и доставляла ее в церковь. Она желала продолжать это дело.

Карел Чурда, насколько знал дядюшка Гайский, был все еще в деревне, скрываясь на ферме матери, а Пешал по-прежнему прятался в лесу недалеко от своего дома. По крайней мере, в данное время они могут позаботиться о себе сами.

Нацисты в ходе расследований узнали, что четырнадцатилетняя девочка увела испачканный в крови велосипед от магазина «Бата» к какому-то дому в Либене. Несколько человек обратились к ним, и дали показания, что они ее видели. Нацисты усилили поиски в этом районе. Они посетили все школы и допросили сотни девочек. Госпожа Новотнова сразу решила, что Индришке лучше «заболеть». Даже, когда немцы пришли к ним в дом, ей удалось убедить их, что ее дочь больна и слегла в постель еще задолго до покушения.

Индра представил отчет, составленный дядюшкой Гайским.

Новости были хорошие. Их план без сомнения увенчался успехом, и различные представители правительства уже выступают с горячими опровержениями, что в намерения правительства протектората не входило установление в Чехословакии военной повинности. То, что Гейдрих был убит якобы в целях предотвращения этого — глупая пропаганда, утверждали они.

Правительственные круги были в гневе. Они ссылались на «лживые сообщения радиопередач из Лондона», подробно цитировали эти передачи и твердили, какие они фальшивые.

Индра сказал, что эти опровержения прямо показывают, какими опасными считает правительство протектората радиопередачи из Лондона. «Под славным руководством Гейдриха, — гудел диктор, — рабочие стали жить лучше, чем прежде. Разве не он, всего за несколько недель до подлого нападения, положившего конец его жизни, увеличил продолжительность отпуска более, чем трем тысячам чешских рабочих военных заводов?» Голос Пражского радио продолжал перечислять все то замечательное, что сделал генерал Гейдрих для Чехословакии. Он с гордостью сообщал, что правительство протектората в память о нем приняло решение переименовать набережную Влтавы в набережную имени Рейнхарда Гейдриха. На площади будет установлен памятник Гейдриху. На том месте, где граната оборвала его жизнь, в мостовую будет вделана мемориальная пластина. Это вызвало усмешку парашютистов. Дядюшка Гайский, прерывая их смех, мрачно сказал:

— Но казни продолжаются.

Индра строго посмотрел на него.

— Мы ожидали мести, — сказал он. — Это — победа. Лондон считает, что это — победа. А победы не даются даром.

На этом замечании собрание было закрыто. Ян вышел на залитую солнцем улицу, чтобы встретиться с Анной, а Йозеф отправился повидать свою Либославу. Никто из них, даже Индра, не мог предположить, какую цену востребуют нацисты за эту «победу».

В правительственных помещениях Града Карл Франк составлял план жесточайшей акции, которая была призвана показать окончательно, что никто не смеет шутить с нацистской гордостью или властью, что никакая страна не будет потворствовать убийству одного из старших членов нацистской иерархии и не даст уйти от самого жестокого возмездия. Назначением этой акции было — создать прецедент. Но она сделала гораздо большее — от нее в ужасе содрогнулся весь цивилизованный мир.

10 июня, на рассвете, нацистские полки окружили поселок в нескольких километрах от Праги и начали свое зловещее дело уничтожения. Пропаганда Франка была наготове.

«В ходе поисков убийц генерала Гейдриха, — твердила она, — установлено, что население поселка Лидице поддерживало преступников и помогало им. Помимо помощи преступникам, жителями поселка были совершены и другие враждебные действия, такие как содержание тайных складов оружия и боевого снаряжения, обеспечение работы подпольного радиопередатчика, накопление необычайно большого объема товаров, распределение которых нормировано».

Все это было вопиющей ложью. Никто в поселке никогда и не слышал о Яне Кубише или Йозефе Габчике. Никто никаким образом не оказывал помощи движению сопротивления. Ни в одном доме никогда не было ни оружия, ни радиопередатчиков, ни «товаров, распределение которых нормировано.» Жители поселка работали на близлежащих шахтах или на полях, женщины — занимались домашними делами и рожали детей. Они вели простую трудовую жизнь, и, когда начался террор, оказались в полном недоумении. Что сделал Лидице такого, чтобы заслужить это?

Всех мужчин и мальчиков-подростков забрали из их домов, построили в ряд вдоль стены амбара и расстреляли. Всех женщин и детей погрузили в грузовики и отвезли в концентрационные лагеря.

Нацисты не просто расстреляли мужчин и вывезли женщин и детей. Они совершили в полнейшем смысле средневековую операцию — сравняли поселок с землей.

Лидице был довольно большим поселком с множеством домов и крестьянских хозяйств, в нем была школа и церковь с красивым шпилем. Задача была — не просто разрушить поселок. Намерением нацистов было стереть его с лица земли и навсегда изъять его название с географических карт.

Поселок Лидице-до...

Немецкие фотографии показывают, что для перевозки останков зданий и выравнивания площадок, на которых они стояли, понадобились бульдозеры и целые колонны подвод и грузовиков.

Удаление человеческих останков было более простой задачей.

Сто семьдесят три человека — мужчин и мальчишек — после казни были захоронены в яме на ферме Горака. Рабочие ночной смены были арестованы сразу, как вернулись домой, и немедленно расстреляны. Только один, предчувствуя беду, сбежал в лес, но и его позже кто-то выдал, и он был расстрелян. Еще один шахтер со сломанной ногой лежал в больнице. Он поправился к осени. Тогда его и расстреляли.

Женщины были доставлены в концлагеря Равенсбрук и Освенцим, где большинство из них погибло. Восемьдесят два ребенка были убиты. Некоторых, родившихся в концлагере, усыновили немецкие семьи, и лишь много лет спустя они были найдены Красным Крестом и Международной службой поиска.

В целом разрушение Лидице было проведено очень тщательно и со знанием дела. Конечно, оно возымело действие на сознание и чувства всего внешнего мира диаметрально противоположное тому, на которое рассчитывали нацисты.

Даже в те мрачные годы войны, когда механизм цивилизации дал сбой, когда смерть в самых ужасных формах стала обыденным делом, а правда была заменена пропагандой, судьба Лидице ужаснула и потрясла мировое общественное мнение. Она, конечно, не запугала людей и не сделала всех трусами, как хотели нацисты. Первой реакцией было огромное возмущение. То, что некий режим, даже гитлеровский, хвастается таким актом, было воспринято с недоверием, даже с неверием.

...-и после

Лидице всколыхнул совесть мира, может быть, больше, чем любое другое зверство в этой войне, полной жестокости. Сначала он показался только небольшим камешком, брошенным в море войны, но круги от него быстро разошлись и затронули людей повсюду. Еще не определившиеся теперь знали, что с таким врагом не может быть компромисса. Такое поведение, дикое и бесчеловечное, выходило за пределы всех писаных конвенций и неписаных хартий благопристойности. Люди теперь знали, что борьба должна продолжаться до самого конца, и конец этот — поражение нацистской Германии. Без этого не будет ни безопасности, ни чести, ни надежды — нигде и ни для кого. Люди позаботились, чтобы имя Лидице не только не было навеки стерто, но было разными способами увековечено. Американский городок и мексиканская деревня сменили свои названия на Лидице. Танки с ревом шли в бой с надписью «Лидице» на башнях.

Разрушительные бомбы загружались в самолеты для доставки в самое сердце рейха с такой же надписью мелом на боку. Даже немцам, военным и штатским, это имя и то, что за ним стоит, должно быть, в глубине души внушало отвращение и смущение.

Сообщение об этом массовом уничтожении людей, произвело в тот солнечный день 10 июня сокрушительное действие на Яна.

Оно явилось для него последней — горькой и кровавой — каплей. Тот факт, что Гейдрих все-таки умер, не давал ему ощущения личной победы. Последовавший ряд казней поверг его в удрученное состояние. Индра понимал это. Индра чувствовал, какое отчаяние вызывают в нем ежедневные массовые расстрелы.

Ян уже обращался к Индре с заявлением, что они с Йозефом готовы пойти сдаться. Надо ведь что-то делать, чтобы остановить это непрекращающееся уничтожение невинных людей. Индра тогда обнял Яна за плечи и сказал, что он должен вынести это бремя. Такую цену приходится платить всей Чехословакии, и в конечном счете станет ясно, что она платит ее не зря.

Индра был старше Яна на пятнадцать лет. За ним были ум и сила всей организации. Он понимал, что не в его силах успокоить душевные муки Яна. Но он мог попытаться поддержать его решимость. Это легче сделать с помощью Йозефа. Йозеф был более общительным, жизнерадостным человеком, его душа не была такой ранимой, и ему было легче пережить это, хотя он безусловно был готов принести в жертву свою жизнь, чтобы положить конец истреблению людей.

Уничтожение Лидице довело Яна до предела отчаяния. Он спустился с неба над Чехословакией с высокой верой в то, что будет служить на благо своей страны. При исполнении этой службы он полюбил, и несколько коротких мгновений забавлялся слабой надеждой, что у него еще может быть будущее. Теперь он знал — что бы ни случилось, на его совести будет лежать огромный груз, — и не был убежден, что сумеет выдержать.

В тот день, когда до них дошло известие о Лидице, Владимир Петрек сидел в своей конторе, и Ян с Йозефом появились в в ее дверях. По их мрачному виду и озабоченному выражению лиц он понял, что они принесли тяжелые новости. Фактически они пришли спросить у него совета, что им делать.

Они говорили, что каким-то образом кто-то должен остановить это ужасное и непрерывное кровопролитие. Они уже предлагали Индре, чтобы им пойти и сдаться, но он категорически отверг эту мысль. События в Лидице делают настоятельно необходимым предпринять какие-то действия. Есть все основания полагать, что это только первый шаг в кампании беспощадного террора: за Лидице последуют и другие.

Индра принимает решения из соображений военной необходимости. А каков будет совет служителя церкви? Священник с горечью видел, как глубоко они обеспокоены, и какое значение для них имеет его ответ. Поэтому, как он потом объяснил Индре, сообщая ему об этом случае, ему пришлось очень тщательно подбирать каждое слово.

— Прежде всего, скажите, как вы сами думаете поступить, — попросил отец Владимир.

Они сказали, что хотят сесть на скамью в городском парке, повесив на шею картонные плакаты с надписью, что это они убили Гейдриха. Затем принять пилюли с ядом. Их мертвые тела плюс плакаты должны послужить достаточным немым свидетельством и удовлетворить немецкие власти.

Петрек с печалью смотрел на них. Вся схема была дико мелодраматической, но тогда, во время войны, жизнь каждого человека была дикой мелодрамой. Не было сомнений в серьезности их предложения. Священник понимал, что стоит ему согласиться и признать их план осуществимым, и они сразу же начнут действовать. Такова была степень их крайнего отчаяния.

Он сразу заявил, твердо и недвусмысленно, что весь их план — пустой и ничего не дающий. Прежде всего, обладание двумя мертвыми телами не может утихомирить нацистов. Во вторых, как священнослужитель, он ни на минуту не может согласиться или смириться с актом самоубийства. Это — трусость, жалкая, презренная трусость.

Тут он заметил, как изменились выражения их лиц, и понял, что попал в точку. Принести себя в жертву они могли, но проявить трусость их гордость не позволяла. Он еще долго говорил, убеждая их, и невольно повторял доводы Индры. Победы не достигаются без мучений и страданий. Их личная гибель ничего не решит, напротив, фактически отдаст победу врагу.

Когда Ян и Йозеф ушли, Петрек знал, что на данный момент ему удалось лишь отсрочить так серьезно задуманную акцию, но не заставить их полностью от нее отказаться. Они по-прежнему горели желанием каким-то образом искупить то ужасное возмездие, которое обрушилось на головы их соотечественников в результате совершенных ими действий. И только время могло уменьшить их страдания.

Важную роль в этом процессе играла Анна Малинова. Ян теперь встречался и проводил с ней каждый день и почти каждый вечер. Она, с ее добротой и нежностью, была своего рода оазисом в мире полном ненависти и жестокости. Она с такой жалостью ласково гладила его шрамы, будто они жгли не его, а ее собственную нежную кожу. Она единственная связывала Яна со святостью и реальностью мира.

Он встретился с ней на мосту, на их обычном месте. Она тоже слышала о Лидице, и ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, какую душевную муку переживает Ян. Она крепко держала его за руку, когда они шли по набережной Влтавы до трамвая, чтобы доехать до пустой квартиры Индры. В жаркие солнечные июньские дни жителям Праги казалось, что все пронизывающая атмосфера страха, висящая в воздухе, как тяжелая пыль, понемногу рассеивается. Уже влюбленные гуляли в тени каштанов по набережной, топча ногами опавшие лепестки цветков. Женщины с колясками и детьми сидели на скамейках и смотрели на плавающих лебедей. Люди праздно прогуливались взад-вперед, глядя то на голубое небо, то на темную Влтаву, стараясь забыть о существовавшем повсюду безумстве. Многим жителям Праги в те дни казалось странным, что солнце продолжает вставать и садиться, река течь и цветы цвести, как будто это кровавое буйство человекообразных зверей не имеет ни малейшего значения. Где-то в мироздании бог и природа разошлись, иначе травы должны были бы увянуть, и солнце остановить свой суточный ход по небу — при виде мира, разорванного ненавистью и униженного болью.

В квартире Индры все отчаяние Яна излилось, и Анна дала ему выговориться. Он говорил, что так не может продолжаться.

Больше ни дня. Они должны сдаться. Надо как-то остановить это слепое, бессмысленное кровопролитие. Они выполнили свою задачу, их собственная жизнь ничего не стоит в общем ходе вещей. Он больше не может выносить ответственность за такое количество смертей. Понимает ли она это? Она, правда, понимает?

В этом было больше риторики, чем действительности, но она дала ему руку и пыталась утешить его. Она заварила горячий эрзац кофе и заставляла его выпить. Она заставила его ходить с ней по квартире и, осматривая спальню, ванную, кухню, находить в них недостатки. Но даже у нее недоставало отваги, чтобы сказать: «Когда-нибудь и у нас будет такая квартира.»

Позже она рассказала об этом тетушке Марии в надежде, что та может обладать большими исцеляющими способностями, чем Анна из-за недостатка опыта. Она рассказала ей, как они пытались уравнять практический порядок в квартире и расстановку мебели, простой порядок жизни, который они должны иметь по праву, и полное уничтожение, которое, казалось, возвышается над ними и висит повсюду в воздухе. На фоне огромности нацистской мести их жизнь и поступки казались жалкими и ненастоящими. Даже горе казалось ненастоящим, может быть, потому, что, когда горе становится национальным бедствием, оно принадлежит не им одним.

Они сидели на кушетке и смотрели, как темнеет небо и на нем появляются звезды. Они поцеловались и прижались друг к другу в своей маленькой комнатке, предавшись минутному забвению. В этом человеческом забвении они отчаянно искали утешения и смысла, придающего форму и значение их дилемме.

Может быть, это было все, что им нужно. Может быть, это было так же хорошо, как все то, что может наступить в будущем. Почему же они должны все вверить будущему? Почему не достаточно этого залитого солнцем дня, этого вечера совершенства? Если будущая весна и следующее лето наступят и пройдут без них, разве это имеет значение?

Но они знали, что это имеет значение. Мышцы, мозг и кровяные тельца стремились к слиянию и продолжению, плоть требовала продолжения. Даже если их мучительная боль будет продолжаться, желание бытия остается и должно оставаться. И Ян понял это благодаря Анне Малиновой.