1. Феникс – птица черная

– Аленк, ну я зайду тогда? Посидим, поболтаем, – Кока на другом конце провода делает паузу, чтобы я могла ответить, но, не давая мне и пикнуть, тут же продолжает, – Короче, в восемь. Ну, пока!

– До встречи, – мямлю я в ответ и кладу трубку.

Вообще-то этим вечером я хотела побыть одна. Залезть на диван, укутав ноги стареньким пледом, пить горячий чай и смотреть телевизор, или же просто думать и скулить тихонько про себя – а чего еще надо в поздний, уныло-дождливый осенний вечер? Но Коке не так-то просто отказать, вернее, отказать-то просто, но всем, кроме меня. Я не могу – слабая. А ему все кажется, будто я только и жду – не дождусь, когда же он ко мне пожалует. Я ненавижу Коку и такие вот его вечерние звоночки. Да-да, именно, ненавижу. Ненавижу…

Хотя, кого я обманываю? Ведь сейчас, после его звонка, мне даже очень хочется, чтоб он поскорей пришел, вот в чем Кокина сила передо мной: он всегда знает, что я втайне рада его визитам, поэтому и действует так нагло. Ведь даже Еве, когда она слушала коварные змеиные речи, чего бы ей там не думалось, очень хотелось съесть запретное яблоко.

Сегодня Кока, как и всегда, приходит чуточку раньше назначенного времени. И, как всегда, приходит не один.

Все дело в том, что если бы Кока приходил, скажем, с печеньем, тортиком или солеными огурчиками, то ничего я бы против него не имела. Я бы точно так же лежала с чашкой чая на диване или еще чем-то занималась, не обращая на него внимания – в конце концов, мы с ним слишком долго знакомы, чтобы я развлекала его здесь, как клоун, – напросился в гости и делай там, что хочешь, только не мешай хозяину. Но Кока никогда не приходил пустым и не приносил огурцов, он приходил обязательно с бутылкой – портвейнчик, коньячок, большей частью, конечно, водочка, ну и очень редко – пиво там, или что-либо подобное. А я никогда не могла разобраться: или же из-за этих бутылок («подружки» – называет их Кока) так отвратителен мне он, или же, наоборот, только из-за них я терплю этого человека.

– В ваших мозгах жиреет попс, – сразу протягивая мне «подружку», говорит он с порога, и, энергично дергаясь, заходит в узкий коридорчик и поспешно стаскивает с себя грязные от осеннего месива ботинки.

Мой папа считает, что достойный человек, нет, человек, который просто хоть на что-нибудь да годится, снимает обувь всегда аккуратно и ставит парой ровненько у входной двери. Кока же буквально вышвыривал свои куцые ботиночки по разным углам, да так, что потом сам же об них запинался и матерился.

– Зачем водку – то? – морщусь я, больше, конечно, показушно, чем на самом деле.

– Ты, Аленка, – попсня, – широко улыбается мне Кока, а потом начинает лабать на воображаемой гитаре и в голос уже орать:

– Какая попсня, какая попсня… ууу… ууу… Вырубите на хуй!..

Коке нравится «Гражданская оборона», он просто тащится с нее. Я его восторга по этому поводу не разделяю, но часто могу и подпеть: все-таки Летов – наш земляк, и не знать его песен просто невозможно, и у меня даже есть любимая – «Грязный бинт и окно за окном». Она частенько подходит к моим душевным состояниям.

Я быстро захожу в комнату, выключаю телевизор, убираю кружку с чаем подальше, чтоб не колонуть, а Кока тем временем колдует на кухне – рюмки, закусочка – потому что больше всего я люблю пить на кухне, где тепло, светло и всегда тянет к задушевным разговорам.

С Колей Пряхиным мы десять лет проучились в одной школе.

Когда-то очень давно это был маленький, глазастенький, чуть-чуть косоватый мальчик в костюмчике. Нас посадили за одну парту, и нам пришлось подружиться. И тогда, почти двадцать лет назад, как бы пафосно это не звучало, Коля Пряхин был совсем другим человеком.

Такие ребята всегда нравятся взрослым – он был вежливым, застенчивым и сообразительным, никогда ни с кем не дрался и расстраивался из-за плохих оценок. И сейчас, глядя на лохматого Коку, лихо откупоривающего бутылку, просто невозможно поверить, что вплоть до старших классов он был стопроцентным маменькиным сынком. Мама у Коки очень хорошая, молодая и красивая, вся такая домашняя, и вообще семья у Коки очень хорошая. Именно там я и услышала это милое сокращение – Кока. Когда нам было лет по двенадцать, мы с Кокой вдруг разругались и стали враждовать, но в десятом классе оказались в одной компании, и снова стали друзьями.

В старших классах Кока перешел на новый виток развития – повесил на двери своей комнаты огромный плакат с голой девицей и стал слушать «Гражданскую оборону». В те времена мы все учились друг у друга играть на гитаре – она у нас была одна и «ходила» по рукам, практически не настраиваемая, вся обклеенная вкладышами от жвачек, но так как семья у Коки была очень хорошая, то у него на этом дело не ограничилось – он записался на музыкальный курс, а отец купил ему отличный, дорогой инструмент. Я до сих пор хорошо помню эту гитару – черную, почему-то с женским грифом, таким узким, что даже моим маленьким пальцам не хватало на нем места, с обалденным звуком, и в самые счастливые моменты моей жизни она Кокиными, или чьими-то другими руками исполняла нам лучшие песни. Теперь в его доме всегда была куча народа: кто-то смотрел, как Кока с друзьями перепевает «Sex Pistols», а кто-то просто приходил перекусить. В ту пору мне самой очень нравилось бывать у Коки. В школе успеваемость его резко упала, учителя периодически выгоняли его с занятий за неадекватное поведение, но даже тогда он по-прежнему оставался все тем же добрым и доверчивым Колей, со смешно косящим взглядом и широкой улыбкой.

После школы пути наши постепенно разошлись, я говорю сейчас даже не о Коке, а о всех моих тогдашних друзьях в целом. Разные ВУЗы, новые знакомые… Но первый институтский год мы все же продолжали общаться.

Кока вновь изменился. Он поступил в автодорожную академию, где почти сразу же и одновременно стал секс-символом курса, сколотил собственную рок-группу и стал выступать сначала в пределах культ-программы академии, а уже через полгода и в небольших клубах, став местной звездой. Коку поперло. Однако, чем больше росла его популярность в институте, тем больше она падала среди его школьных друзей. Им многое в нем теперь не нравилось, хотя я считаю, что они попросту завидовали тому, что мальчик-тихоня смог в одночасье прыгнуть куда дальше них. Общаясь изредка с ним в то время, я и сама замечала, как прежний Кока постепенно отходит в прошлое. Появилась заносчивость, гордыня, разрослось до невероятных размеров, ранее казавшееся совсем безобидным, упрямство. В те времена в жизни Коки не было ничего постоянного: менялись друзья, менялись группы, в которых он пел и играл, менялись музыканты в этих группах, особенно часто менялись подружки… Тогда у нашей бывшей школьной компании была популярна фраза: «О, я слышал, Николай опять нашел себе кого-то больше, чем на одну ночь». Хотя Кока всех своих девушек и любил, главной его проблемой всегда оставалось желание ухватиться за все сразу, и неумение все это удержать. Еще вчера горячо любимая девушка не выдерживала соперничества с друзьями и группой и уходила, и Коке ничего не оставалось делать, как принимать скорбный вид и искать ей замену. Замена никогда не заставляла себя ждать.

В старших классах, когда мы все повально стали пробовать алкоголь, Кока никогда не пил, а если его и заставляли тяпнуть рюмаху, то вид у него после этого был такой виноватый, что все покатывались со смеху. В институте же с него словно сняли все его старые моральные принципы, и он сорвался. Мне так много рассказывали историй «про Николая на празднике», что порой даже не верилось, что это существо, напивающееся в полузнакомой компании до безумия и улыбчивый мальчик из прошлого – одно и то же лицо.

А потом мы потерялись надолго. Я окончила институт, начала работать, втянулась… Коку я случайно встретила в конце этого лета. «А сейчас мы обнимемся и будем молчать», – пропел он мне, когда пауза после идиотских «как дела?» затянулась. «И мы будем стоять и дышать и у окна», – ответила я без запинки под аккомпанемент «Разных людей» у меня в голове. Тест был пройден, мы действительно обнялись и разговорились, и с тех пор встречаемся исправно каждую пятницу, а иногда и в середине недели. Так мы дружим. Отдаем дань светлому прошлому. Много говорим. Вспоминаем, смеемся, иногда грустим. Коротаем унылые осенние вечера.

Еще полгода таких вечеров, и мы обязательно сопьемся. Обязательно.

– Ну, за встречу, – говорит Кока и залпом выпивает рюмку.

– За встречу, – вторю я и следую его примеру.

Кока закусывает маринованными огурчиками, я запиваю лимонадом. В лучшие времена, конечно же, был бы сок, но лучшие времена как-то подзакончились. Мы обязательно чокаемся и говорим какие-нибудь тосты, словно в этом и состоит вся соль – привычка старая и глупая.

– Как дела-то у тебя?

– А, – кривится Кока, разливая по второй.

– Между первой и второй – перерывчик небольшой, – понимающе кивая, говорю я самый банальный тост для второй рюмки, который говорила уже немерено раз за свою жизнь.

Я люблю пить быстро, а не сидеть, уставившись в тарелку и нелепо размахивая пустой рюмкой в воздухе, а Коке так вообще все равно, как пить.

– Смотри, опять дождь пошел.

Я смотрю в окно, и меня вновь охватывает ложное чувство, что кроме маленькой теплой кухни ничего на свете не существует, а если и существует, то погасло на время, пока над столом уютно светит лампа, и кажется таким абсурдным, что там, за окном, еще остаются такие вещи как дождь и осень. Я говорю об этом Коке, а тот снисходительно улыбается, убирая косую челку с глаз.

Я работаю детским стоматологом. Надо сказать, что я не очень люблю детей, а работу свою – и подавно. Когда я сама была маленькой девочкой, то я мечтала стать красивой стюардессой и возить людям обед на большой тележке, но ближе к возрасту выбора профессии все желания у меня отпали. Это правда – я не знала, совсем не знала, кем бы я хотела быть. Мама в связи с этим говорила, что я моральный урод, а папа, человек более деятельный, надоумил меня поступать в мед. Разумеется, потому что сам был стоматологом. «У этой профессии много плюсов» – говорил папа. Куда уж там… Сначала было даже интересно, но курсе на третьем я поняла вдруг – не мое, и попала в наибезвыходнейшее дурацкое положение – заплачены деньги за учебу, потрачены силы, вся жизнь вроде бы распланирована, и назад дороги нет. Да и не тот я человек, который бросает что-то на половине. Пришлось доучиваться и идти по пути наименьшего сопротивления. Мне все говорили, что с детьми легче, но это было неправдой. Дети оказались противными, кусались и убегали из кресла в истерике, а я лишь молча разводила руками. У меня никогда не получалось найти с ними контакта. Я в жизни привыкла все судить по себе, а я была в детстве совершенно не такой. Что самое ужасное, я и сейчас, наверное, немного не такая.

Я снимаю квартиру отдельно от родителей на другом конце города. Уже почти год, как я живу там совершенно одна.

Мне двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет пустой, вяло текущей жизни. Двадцать шесть абсолютно равнодушных лет.

Я работаю во вторую смену. Ухожу днем, прихожу вечером, что-то наскоро готовлю и ем, уставившись в телевизор. Кока прав: в моих мозгах действительно во всю жиреет попс. Но я свыклась. Мне никогда не было скучно одной, вернее, я ловко себе это внушаю. Я умею занять себя всякой чепухой. Много думаю. Очень редко плачу. Это у меня всегда получалось неважно – плакать. В юности, бывало, идешь по улице тоскливо, и думаешь: вот сейчас буду идти и плакать, слезы будут красиво течь по лицу, и все будут считать, что у меня в жизни случилось что-то невероятно трагичное. И никогда, ни в такие, ни в другие, более важные моменты, не получалось у меня вот так заплакать, и приходилось идти как все, с обычной миной на лице.

Иногда на работе, устав от детских кариозных зубов, я думаю о Коке. Он непременно представляется мне дьяволом, рогатым чертом с пампушкой на хвосте, который снова заявится в эту пятницу с бутылкой, даже если и уверял до этого, что у него срочные дела. Я виртуозно умею искать во всем виноватых, но при это подсознательно всегда понимаю, что виновата во всем сама.

Ведь когда Кока уже сидит напротив меня за столом, то я смотрю на него и умиляюсь, искренне радуясь, что у меня есть вот такой хороший и верный друг.

– Хорошо пошла, – говорю я, на что Кока прозрачно улыбается. Почему-то после пятой счет рюмкам безвозвратно утрачивается.

Кока рассказывает о своих неприятностях на работе. Он, несмотря на то, что закончил автодорожный, а в юности был рок-звездой, работает в фирме по продаже оргтехники. У него вечные конфликты с шефом – менеджер из Коки, как из меня стоматолог. Я все эти его истории знаю наизусть, и пока он рассказывает, кромсаю вилкой огурец.

– Я, конечно, понимаю, что тебе это все неинтересно, – Кока встает и повышает голос, – но могла хотя бы и поддакивать для приличия!

– Да-да, – рассеянно киваю я головой и продолжаю издеваться над огурчиком.

– Кстати, – внезапно успокоившись, Кока вновь садится. Он, стервец, виртуозно умеет переключаться на другую волну в два счета, – видел недавно – угадай кого? – Лаврентьева!

– Ну и что?

Я машинально ищу на столе сигареты. Дело даже не в воспоминаниях о Лаврентьеве, а в воспоминаниях о той поре в целом. Прошлое для меня всегда представляется ярче, чем оно было на самом деле, и я непременно грущу, когда начинаю что-то вспоминать. Зато, мечтая о будущем, погружаюсь в нервный трепет… Вернее, раньше так было. Сейчас меня не так-то просто охватить – я просто глыба равнодушия.

Мы закуриваем. Кока, ища пепельницу, как обычно, больно ударяется головой об полку с пряностями.

– Хорошо, что ты куришь, Аленка! – потирая ушибленное место, говорит Кока. – Не надо выходить в подъезд, не надо мерзнуть на балконе…

– Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?

– Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Как будто бы мы такими товарищами были!.. Выглядит – ну ничего так. Хотя, мало изменился.

– Давай выпьем за любовь, – говорю я после некоторой паузы.

– Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый – встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь, и так далее, пока замертво не свалишься.

– Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.

Кока задумался. Видимо, вспоминал, за кого же ему лучше выпить.

Выпили.

– Только не говори, что ты его еще любишь.

– Нет, – честно отвечаю я, – не люблю. Уже очень давно, как не люблю.

– И правильно. Чего старое ворошить?

Я задумчиво киваю в ответ.

– Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?

– Не.

– Ты изменился.

– Да уж! – хохочет Кока. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!

– Устал я, – уже серьезнее говорит Кока.

– От любви?

– И от любви тоже устал.

– Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?

– Аленка! – Кока шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайный секс в жизни присутствует. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, и такое, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.

– И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?

– Каждую, – уверенно говорит Кока, – с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.

– Но все ушли от тебя.

– Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…

Кока вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.

– Хотелось крикнуть, – тихо продолжил он, – «постой, не уходи…» Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа… И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»

– Почему же не спас хотя бы ради одной?

Кока молчит – видно, что его эта тема задела.

– Знаешь… Может не знал, ради которой?.. Кстати, – выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, – как звали твоего последнего мужика?

– Аркадий, – отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Кока задает этот вопрос почти каждый раз, и каждый раз искренне потешается над ответом.

– А как ты его называла поласковей?

– Аркаша.

– Аркаша! – ржет Кока.

– Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..

По-настоящему я любила один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе, и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.

Его фамилия была Лаврентьев, и он учился классом старше. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный – вот какой был мой Лаврентьев. У девчонок большим спросом не пользовался, друзей имел в основном вне школьных стен, планов на будущее дальше следующей недели никогда не строил… Я и сама до сих пор не понимаю, как же я могла тогда вляпаться столь неудачно. Но я полюбила этого человека так, как пишут об этом в книгах, вернее, почти. Я всегда знала, что он далеко не самый лучший на свете, что недостатков у него, возможно, даже больше, чем достоинств, что ко мне он относится по-свински. На этот счет я никогда не строила иллюзий. Но, между тем, именно такой Лаврентьев мне и нужен был, только такой. Сейчас мне уже сложно это объяснить… Грубо говоря, это была любовь, а то, что было после – так, морковь одна, и ничего более.

Лаврентьев был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но на друзьях почему-то он вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его, в основном, его, конечно, но и моя тоже. Она тоже нам мешала. Не давала говорить друг другу что-то очень важное, запрещала любое проявление искренности. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.

У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от всего, и поставила себе цель: с окончанием школы окончить и все шуры-муры с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда. Мне казалось, что так будет по-взрослому. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.

Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, в разгар пьянючей вечеринки, впрочем, и я была не любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва я тешила себя мыслью, что на самом деле, в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. Он не любил меня, и, возможно, никогда никого и не полюбит. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..

После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И самое что интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – все-таки, ведь это разные вещи, да?.. Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это – не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а с моим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – обыкновенная, недоспелая морковка.

Но это был урок на всю жизнь, и за это я ему благодарна. Как-то раз, когда учеба в институте уже подходила к концу, мне приснился странный сон. Снились все мои школьные друзья, снился какой-то незнакомый мне двор в поре поздней весны… Пахло кострами, и мы все сидели на лавочках кружком, и смеялись о чем-то, как в старые добрые времена. Потом ко мне подошел Лаврентьев, сел рядом, слегка приобнял, и я вдруг не с того не с сего начала ему рассказывать, как же мне сейчас одиноко и как тяжко на душе, рассказывала долго и чуть ли не со слезами в голосе, а он только понимающе кивал и внимательно смотрел мне в глаза. На заднем плане кто-то включил магнитофон, и покойный Тальков тихо стал напевать про летний дождь:

И так мне стало хорошо в этом сне, так тепло, что не покидало меня это ощущение целый день – мягкий запах костров, солнечный майский денек и рядом – только близкие люди, среди которых сидит с тобой рядом самый главный, тот самый, тот единственный, который тебя понимает, потому что сам такой же непутевый… Я тогда впервые поняла, что вот уже пять лет прошло после школы, а кажется, что только вчера мы собирались этим самым кругом… Но нет, все теперь не так. Старых друзей, я, конечно же, потеряла, новых нашла, да каких-то не тех, из другого, чуждого мне сословия и чуждых мне интересов. Любовь новую тоже не нашла… И ведь правду же я говорила во сне – так одиноко мне сейчас, что хоть вой, хоть реви в голос, но плакать ведь я всегда умела неважно… И еще: я поняла, насколько же мы с Лаврентьевым были родные друг другу, здесь дело даже не в том, кто кого любил, а кто кого – не очень, просто мы были одинаковыми – на этом и не сошлись. Я всегда понимала, почему он так поступает, и с его стороны чувствовала то же самое, и тогда, на пятом уже курсе института, у меня закралось маленькое сомненьице: а действительно ли я тогда правильно поступила? Может быть, все-таки, надо было ухватиться покрепче за его руку и никогда уже не отпускать?..

Кто ж теперь знает… Слишком давно это было. Мне теперь двадцать шесть лет, и уже почти целый год я живу одна. Даже с туповатым Аркашей пришлось разойтись… Я называю себя теперь глыбой равнодушия.

Но иногда мне все же хочется взвыть, и иногда я даже начинаю плакать. Я привыкла быть одна, отчасти, мне это даже нравится, но… Бывает, думаешь: как хорошо сейчас было бы ждать чьего-то звонка! Нервно отсчитывая минуты и часы, в уме то и дело прокручивая заранее заготовленную фразу… Или всю ночь не спать, чувствуя, как сердце твое плавится от нежности к кому-то, и вдруг начинать счастливо посмеиваться… Хочется даже плакать в подушку, увидев случайно своего парня в обнимку с другой… Потому что все это я называю одним словом – счастье.

– Знаешь, чего мне обычно хочется? – спрашивает Кока. Мы переместили наш банкетик в комнату, и теперь сидим на полу, окруженные выпивкой и закуской, мельком глядя в телевизор, где идут вечерние новости. – Хочется остаться навсегда в таком вот состоянии, когда уже весело и беззаботно, но еще не тошнит и тупота не нападает. Представляешь, насколько было бы проще жить?

– То есть ты хочешь остаться вечно молодым и вечно пьяным? – я слишком тяну предпоследний слог и понимаю, что уже поднабралась.

– Просто пьяным. А? Представляешь, идешь себе по улице, каждому встречному рад, каждую тварь земную любишь…

– А все твари от тебя шарахаются, куда ни попадя!

– Злая ты, Аленка.

– Да ладно тебе. Давай выпьем, – говорю я.

– Ты – алкашка! – смеется Кока.

– А ты как будто бы нет!

– Я, по крайней мере, не берусь это отрицать, а ты вечно начинаешь канючить: зачем ты пришел, зачем бутылка, зачем ты меня спаиваешь… Я уверен, что не будь сейчас здесь меня, ты бы без всяких выкрутасов взяла себе полторашку пивка и пялилась бы в телевизор… Ведь так все время было?

– Два, – немного помедлив, отвечаю я.

– Что два?

– Два литра. Я покупала обычно два литра пива.

– Ну вот видишь! – радуется от души Кока.

Я всегда пила. Есть мнение, что люди уже рождаются со всеми своими достоинствами и недостатками, и если уж человек родился алкоголиком, то никуда ему от этого не деться. Что-то вроде кармы, хотя я и плохо во всем этом разбираюсь. Я, конечно, не алкоголик, но выпить люблю. Так было всегда, с самой школы.

Дело тут, наверное, в жизненном настрое и вообще в складе характера. Не особенно люблю психологию, но по всем тестам всегда выходило, что я – стопроцентный меланхолик, и по жизни я текла нудно и скучно. Я не из девчонок-хохотушек, хотя посмеяться и люблю. А чтобы посмеяться, мне нужно выпить. Чтобы быть веселой на вечеринке, мне нужно выпить. Чтобы жить стало легко и просто, чтобы полюбить весь мир, как говорится в рекламе телефонов, мне нужно выпить. Чтобы чувствовать себя адекватно, мне нужно выпить.

Мне нужно выпить. Сначала, в старших классах, это было как развлечение – собраться потихонечку, в тайне от родителей, выпить там пивка, водочки… Запретный плод – всегда сладок, и мне хотелось захрумкать его абсолютно весь. Тогда я очень часто перебирала, но в том возрасте это было как-то обыденно и становилось чуть ли не нормой. Зато как хорошо было смотреть на мир под градусами! И наплевать мне на Лаврентьева, и на ссору с подружкой, и все вокруг такие замечательные, и правильно сказал Кока – все вокруг весело и беззаботно. Но школа прошла, начался институт, а у меня было все то же самое. Я никогда не брезговала и пить в одиночку, мне было как-то вообще наплевать на приличия. Все заказывают в кафешке чай, а я – пиво. Бутылочку слабоалкогольного напитка я называла порцией «для разговора», две и больше – уже для веселья. Мне никогда не было смешно на трезвую голову, и говорить помногу я тоже не могла. Надо всего лишь чуть-чуть выпить, и разговор пойдет как река плавная, легко и просто. Надо выпить побольше – и станет весело, как никогда. Вот мои самые главные заповеди по жизни. Я пила от счастья, от горя, заливала тоску, печаль, одиночество… Не все мои друзья это одобряли, но это была я, Алена Кубарева, и я не могла по-другому.

И, разумеется, пока я жила одна, я тоже активно выпивала. Покупала пиво или вискарик, и тянула потихоньку… Иногда не потихоньку. Иногда засыпала на неразложенном диване – всякое случалось.

Я по жизни человек, отстраненный от всего. У Куприна в «Поединке» замечательно написано про главного героя: «… у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о себе в третьем лице, словами шаблонных романов…» Такая же привычка была свойственна и мне (хотя, я предполагаю, что не только мне, а очень даже многим людям, возможно, в том числе и Коке). Я не всегда находилась в реальном мире. В детстве я часто представляла себя сказочной принцессой со сверхспособностями, завязывала себе бабушкин платок на плечи, как шлейф, надевала на голову новогодний кокошник, и часами носилась по комнате, воображая различные приключения. Прошло много лет с тех пор, все принцессы давно отошли в прошлое, и теперь, идя по улице, я иногда настолько ухожу в свои мысли, что представляю себя героиней какого-нибудь трагического романа, а чаще – фильма. Лицо у меня в этом фильме волевое и крайне озадаченное, а на заднем плане обязательно звучит мощный саундтрек, чаще «Чужая земля» Наутилуса, или что-нибудь более лирическое – музыка из «Профессионала», например, а если я оказываюсь где-нибудь на природе, то «Одинокий пастух» неизменно в исполнении оркестра Джеймса Ласта – Морриконе вообще музыку как под меня писал. Когда я ловлю себя на подобных мыслях, то буквально ненавижу свое глупое сознание и мелкое, дохлое тельце. Мне двадцать шесть лет, у меня нет семьи, нет детей, весь свой досуг я бухаю с бывшим одноклассником, а моя голова по-прежнему занята такой чепухой!..

И, между тем, летняя встреча с Кокой стала для меня знаковой. Я теперь не всегда чувствую себя одинокой и всеми покинутой. Кока – очень хороший. Мне очень нравится, когда он ко мне приходит. Правда.

Очень нравится!

– А что значит «грязный бинт и окно за окном»? – спрашиваю я. Мы лежим на полу, широко раскинув руки, Кока – ближе к телевизору, а я – к дивану, и пялимся в серый потолок. – Окно за окном – это значит, например, когда смотришь снаружи на дом, а там – окно за окном, или же, подходишь из комнаты к окну, а в нем, вместо улицы, еще одно окно, и так бесконечно?

– А тебе как больше нравится?

– Мне больше нравится второй вариант. В этом есть какая-то безысходность… Окно за окном, и ничего больше…

– Ох, – вздыхает Кока, – и любишь же ты задавать дурацкие вопросы! Я даже и не думал никогда на эту тему, окно за окном… Какая разница-то? Вечно копаешься во всяких пустяках… Как, помнишь, про книги что-то рассказывала?

– Про книги? А! – вспоминаю я. – Как-то раз спросила у одного уважаемого мной знакомого, как он книги любит дома расставлять – чтобы автор на корешке был сверху или снизу, ну, знаешь, когда боком написано? А он так задумался, что я поняла, что он книг в принципе не читает и не расставлять ему нечего… И так мне обидно стало, что народ пошел такой никудышний…

– А ты сама-то как больше любишь?

– Автором вниз.

– Знаешь, что… – медленно произнес Кока, – а ведь если поставить автором вверх, то читать будет не удобно. Или вообще получится вверх ногами…

Я немного подумала на этот счет.

– И точно… Хм, я даже об этом как-то и не…

– Вот-вот! – радостно кивает Кока, переворачиваясь на живот. – Дурная ты баба, Аленка! Все пытаешься охватить в общем плане, а на мелочи внимания не обращаешь. А мелочи, мать, это самое главное! Вот в чем твоя проблема.

Я немножко дуюсь, и снова думаю. Моя проблема не только в этом. Недавно мой сосед – неплохой в целом дедуля, который при знакомстве сразу же сообщил, что жена у него умерла и теперь он живет с другой бабой, у которой тоже муж помер (ведь тоже – мелочь, а как характеризует человека!), как-то мне сказал:

– Тебе ребенка надо родить, и все наладится, – намекал он, конечно, на мои попойки с Кокой.

– Почему? – спросила я.

Дед пожал плечами. Моя проблема еще и в том, что я слишком часто задаю вопрос «почему?».

– Знаешь, у японцев не принято говорить «я тебя люблю» по поводу и без. Для них это очень ответственный шаг. Даже муж горячо любимой жене может сказать это за всю жизнь не больше пары раз. Представляешь? Зато у нас – чуть что – «я тебя люблю, я жить без тебя не могу»… И никто ни за что не отвечает. Как плюнуть.

– Ну вот видишь, – вздыхает Кока, – опять ты что-то городишь. Ну при чем здесь японцы? Почему ты решила, что сейчас надо говорить о японцах?!

– Просто так! Хотела отметить разницу.

– Как по-японски «я тебя люблю»?

– Aishiteru.

– Аиситеру… – медленно повторяет Кока. – Да, определенно все сходится! Такое дурацкое слово я бы тоже старался произносить как можно меньше!

Я злюсь и кидаю в него огурцом.

– А давай песни петь, – говорит Кока, с трудом дотягиваясь до моей старенькой гитары, стоящей в углу. Гитару я привезла после встречи с Кокой от родителей – мне она досталась в наследство от деда, когда я уже училась в институте. Компания там была другая, и гитарами никто не интересовался. Я на ней почти не играла.

Кока довольно-таки ловко встает и быстренько ее подстраивает.

– Что петь будем? Давай «Хороший автобус уехал без нас».

– Не, – морщусь я, – давай то, что я знаю.

– Блин, ну не будем же мы тут сидеть и распевать дружно Павла Кашина!

Почему-то само существование Павла Кашина меня жутко веселит.

– Эй, балет, галоп, алле, мне тридцать лет неполных, – сквозь смех пищу я.

– Я стою, и на краю, стою, пою, – подсолнух…

Кока, присвистнув, начинает «Про дурачка». Я медленно встаю, сажусь на диван, наблюдая за ним, потом отрезаю еще пару кусков колбасы, наливаю водки в две рюмки, а в один стакан – остатки лимонада, и подключаюсь на своем любимом куплете:

– Знаешь, что меня бесит? – вдруг резко прерывается Кока. – Вот, сегодня в новостях показывали… тьфу, говорили. Типа, надоели все с проблемами маленького человека. Акакий Акакиевич, Гоголь, «Шинель»… Типа, литература современная, фильмы, картины – все об этом, хватит, типа. А как по другому-то, а? Аленка? Ведь все люди – как раз маленькие и слабые, вот и размышляют о своих проблемах, чтобы всем понятно было… А сильные люди… Кто знает, может, у них и проблем-то нет? Да и вообще – много ли ты видела сильных людей? Я, лично, ни одного.

– Я тоже, – быстро вставляю я. Во, Кока разошелся! Видимо, долго об этом думал.

– Во-во. Сильные люди – миф. Нет их в природе, не родились еще. А если и родились, то мне их проблемы не интересны! Поехали дальше.

– Мы с тобой – два старых дегенерата, – говорю я, когда песня кончилась.

– Так выпьем за нас! – кричит Кока. Мы злостно чокаемся. Водки осталось совсем мало. – А почему мы дегенераты?

– Нам по двадцать шесть, а мы сидим и бухаем, как парочка сумасшедших школьников. Ни семьи, ни детей, даже постоянных любимых нет. Рассуждаем о всяких пустяках с серьезным видом… Тебе нравится твоя работа?

– Неа.

– И мне не нравится. Можно столько всего сделать, а мы… Инфантильные придурки…

– Неужели тебе так хочется замуж?

Долгая пауза. Есть такие вопросы, которые неприлично задавать. Нет, не из разряда «незамужним девушкам неприлично», а вообще неприлично. А еще неприличней отвечать на них не так, как принято. Но выпитые полбутылки водки дают о себе знать, и я решаю ответить честно:

– Больше всего мне хочется, чтобы мне не исполнялось двадцать семь. Двадцать шесть – это и так очень много, но пока ведь еще разрешается не хотеть семью, а? Разрешается? Замуж в виде замужа я не против, и очень даже за…

– Замуж в виде замужа? – участливо переспрашивает Кока.

– Ну, всмысле, любимого человека хочу. Но только чтоб меня тоже любил. А семью в виде быта и детей я не хочу. Пока еще можно не хотеть. Но вот мне исполнится двадцать семь, потом дальше, и вот уже тридцать… И это уже неприлично. Когда мне было шестнадцать, мама говорила, что я моральный урод, потому что не знаю, кем хочу быть. Типа, в шестнадцать уже надо знать, или хотя бы мечтать быть кем-то. Вроде рубежа. Да, получается, у каждого желания или нежелания есть свой возрастной рубеж. В одном возрасте что-то хотеть или не хотеть допустимо, а в другом – уже нет.

– Да… В двадцать шесть делать то, что делаю я – это уже точно недопустимо… А как все начиналось!

– Неужели ты на самом деле хотел стать новым Миком Джаггером?

– Да не думал я ни о чем подобном, – тихо говорит Кока. Левая половина его лица едва заметно улыбается, а правая – нет, – но разбег перед полетом был серьезный. Потом самого полета и не случилось, а теперь вот просто радуюсь тому, что зарплату каждый месяц получаю. Кто бы мог подумать…

Нам обоим становится грустно. Обычно Кока в такие моменты переключается (как автомобиль – первая передача, вторая…), но сейчас молчит. Телевизор мы давно выключили, и в квартире почти идеальная тишина, нарушаемая только старыми ходиками и слабым шипением дождя за окном.

– Я где-то читал, что есть люди, которые не могут повзрослеть, вернее, не хотят, – говорит наконец Кока, – застревают во времени, которое их устраивает, и не хотят расти дальше. Чаще они одиноки, хотя могут и завести семью, и родить детей, но все равно остаются подростками. Им трудно принимать серьезные решения, выбирать, быть ответственными за что-то. Притом, что они могут все это делать, но им не в кайф. Все, чего они хотят – вернуться назад в прошлое, будущее им не нужно.

– Хрень какая-то, – ворчу я. Разговор заходит в неприятное русло, я ведь понимаю, куда клонит Кока, и не хочу развивать эту тему, – будущее нужно всем.

– Жизнь, она ведь как компьютерная игра, суть которой – проходить все новые и новые уровни…

– А в конце скопытиться, да? Хорошая игра…

– Нет, почему же… В конце ты сражаешься с драконом и тебя ждет принцесса.

– Как в «Марио»?

– Да, – отвечает Кока, – как в «Марио». Но вдруг ты останавливаешься в самом начале, не знаю, уровне на третьем…

– Который сразу после подземелья? Он там еще по горкам скачет!

– Ну да, – смеется Кока, – на этом. И не хочешь, ну, хоть убей, не хочешь переходить на следующий уровень. И остаешься на этом, и играешь только в него. Представляешь?

Я пытаюсь представить всех этих уродцев из игры, но думаю почему-то о дороге от моего старого дома до школы, какая она бывает. Осень сначала окрашивает деревья в желтый и красный – цвет сентября и начала учебного года, а ближе к концу октября дороги совсем не видно от грязи, она темно-бурая, вязкая, и новые сапожки на каблучке из черных превращаются в коричневые, и приходится переобувать ненавистную сменку. В ноябре уже выпадает снег. В декабре – сугробы в половину меня, неизменные снежки после школы, и когда я прихожу домой, капюшон всегда полон снега. Зима кажется вечной, но вот рассвет начинается все раньше и раньше, и вот уже просыпающееся солнышко видно из-под крыши нашей школы, и начинается весна, и снег, и дорога начинают таять, и ноги всегда мокрые из-за слякоти, и воздух свежий-свежий, и вот уже и сухо. Зелень начинается тихо-тихо, как на сырой акварельный лист капают краску – сначала капельку зеленого, капля расплывается, цвет пока еще сливается с фоном, потом еще капельку – и край листа потихоньку начинает зеленеть, и так дальше, дальше… Травка, листочки – весной все уменьшительно-ласкательное. Последний аккорд – одуванчики, тут, там, везде эти желтые пятнышки, а потом – летние каникулы.

Что можно отдать, чтобы снова идти по этой дороге? Что сейчас у меня есть такого ценного, что можно было бы дать взамен? Ничего. Но я хочу – сейчас, сидя рядом со старым добрым Кокой, я это понимаю очень четко и ясно – я больше всего на свете хочу снова дышать тем воздухом, жить теми мечтами, окруженная теми людьми. Словно только там я дома. И дело не в том, что я не хочу переходить на следующий уровень – родить хорошенького ребеночка в крепкой семье и печь блины по воскресеньям, просто мне комфортнее самой быть хорошеньким ребеночком. И не была я моральным уродом в свои шестнадцать, просто я думала, у меня есть еще много-много времени перед тем, как нужно будет делать выбор, и тогда я обязательно выберу, и все будет хорошо. Я хочу вернуться туда, на школьную дорогу, потому, что там все еще впереди, потому что там можно, еще можно исполнить любую мечту и создать вокруг себя идеальный мир и идеальную жизнь, я хочу быть там, где впереди у меня еще много времени.

Но времени нет никогда.

– Ты до какого уровня «Марио» проходил? – наконец спрашиваю я, хотя мне это совсем не интересно, просто нужно чем-то заполнить тишину, накрывшую нас.

– Я все уровни проходил! – гордо отвечает Кока, хотя по его глазам я вижу, что он тоже думает о другом. – Но мне больше нравилось в танчики рубиться.

– Да, я помню… Спасти орла… Весело было.

Времени уже много и еще так мало. Кока разливает остатки водки. Ни закусить, ни запить больше не чем, но это не беда. С последней рюмкой всегда так.

– За нас, и за все, что с нами было, – тихо говорю я.

– И за все, что будет, – добавляет Кока.

Я смотрю в окно, за которым, слава Богу, просто жалкий дворик в спальном районе, а не еще одно окно. Там жуткая темень, но мерзкий дождик вроде прекратился. Уже первый час – значит, Кока остается ночевать, на такси денег у него, конечно же, нет. Я думаю о том, что надо бы расстелить ему постель сейчас, пока я еще хоть что-то могу, а то потом буду не в состоянии.

Между нами никогда ничего не было. Кока может запросто остаться ночевать на полу, в одной комнате со мной, и прохрапеть до утра, да и меня его присутствие мало волнует. В этом смысле мы больше похоже не на подростков, а на двух уже офигевших друг от друга стариков. Нас просто не тянет друг к другу. Конечно, если бы фильм с моим участием был дешевой мелодрамой, мы бы непременно влюбились друг в друга, завязали с пьянством и жили бы долго и счастливо, а на заднем плане играла бы бесконечная музыка из «Титаника», но мой фильм – социальная трагедия, и такие сюжетики в нем недопустимы. Когда мы собираемся с Кокой, то саундтреком всегда является «Безобразная Эльза» Армена Григоряна. В главных ролях – Кубарева Алена и Пряхин Николай.

– А помнишь, когда мы учились в школе, постоянно пели: «Что такое осень – это небо»? Недавно услышал ее по радио, и знаешь… Как тебе сказать… Как будто бы окунулся в ту пору… У тебя бывает такое?

– Да, точно! Ты замечал, что у каждого времени свой запах? Ты даже передать его не можешь, но услышишь какую-нибудь песню, и сразу вспомнишь время, с которым она была связана, и первое, что придет к тебе на ум, это запах того времени, – я мечтательно облокачиваюсь на спинку дивана, – неважно, чем пахнет – морозным ли вечером, снегом ли, весенними кострами…

– А помнишь запах детсада? Его, наверное, все помнят.

– И какой же преобладающий запах в детсаде? – недоверчиво спрашиваю я, вспомнив из всего этого периода только выставленные в ряд горшки.

– Знаешь, там есть такие шкафчики, в которых можно оставить вещи и одежду… Сразу, где-то в прихожей, на каждой дверке еще обычно прилеплена либо бабочка, либо цветочек… Так вот. Пахнет этими самыми шкафчиками – краской, что ли? – ну и еще чуть-чуть подгорелой кашей и какао… Насколько я знаю, во всех садиках так пахнет.

Я уже очень напилась. Меня прет на воспоминания.

– У каждого времени свой запах. Например, история с Лаврентьевым у меня всегда ассоциируется с весной и песней Талькова, знаешь, этой – "Летний дождь, летний дождь…"

– Мы погрустим с ним вдвоем… – тихонько подпевает Кока. Мы одновременно смотрим на пустую бутылку и снова молчим.

– У тебя бывает такое чувство, что именно сейчас что-то уходит из-под ног? – шепотом спрашивает он. – Ты даже не поймешь, что это – твое прошлое, твои бывшие друзья, твоя любовь… Но ты не можешь это остановить. И становится грустно от своей немощности… Бывает?

– Наверное, – неуверенно киваю я. Кока загрустил – это тоже одна из стадий опьянения, более тяжелая. Когда я пью в одиночку, то непременно пытаюсь зареветь в такие моменты. Бывает даже, что получается.

– Как песня про Плюшевого Мишутку, который сразу терял все, что находил… Так и я…

– Значит, кто-то там любит, помнит, верит, – говорю я и внимательно смотрю ему в глаза.

– Но ты, Аленка, не такая, – внезапно оторвавшись от своих мыслей, говорит Кока, – ты у нас как птица Феникс!

– Это еще почему?

– Птица Феникс всегда снова и снова возрождается из своего же пепла. Так и ты.

– Но ты не так уж хорошо меня знаешь, – замечаю я. Мне не очень нравится сравнение с птицей, – со школы я изменилась, и сколько лет мы не виделись…

– Я всегда это замечал. Еще тогда, давно. На тебя сколько бы злосчастий не свалилось, ты сначала вся скукоживаешься, тухнешь, как сигарета, – Кока прихохатывает, – и вроде бы уже начинаешь думать: ну вот и поломалась Аленка, а через некоторое время смотришь – а Аленка уже живехонька ходит. Ты снова и снова оживаешь, как ни в чем не бывало – вот о чем я. Птица Феникс.

– Ну, тогда Феникс – птица черная, – тихо говорю я.

Я и сама думала об этом, только сравнивала себя больше с хамелеоном, нежели с Фениксом. Очень часто по жизни мне думалось: все, больше не могу, не выдержу больше, не смогу веселиться, смеяться, и вообще жить дальше. Но вскоре, хотя ситуация внешне и не менялась, я действительно оживала. Что я умею – так это приспосабливаться к условиям. Любым. Я не из тех кораблей, что можно легко потопить. Я умею удерживаться на плаву столько, сколько надо. Вопреки самой себе.

Но иногда это и плохо. Иногда важно хотя бы единожды сломаться, чтобы умереть окончательно, но зато родиться вновь уже не тем же Фениксом, а, скажем, Тигром, Медведем. А я – день за днем по одному и тому же кругу. Мне не надо бороться за место под солнцем – мне прекрасно живется и в тени. И так во всем. Всегда и во всем – Феникс.

Кока вновь берет гитару и начинает петь тему под настроение. Я тихонечко подпеваю ему:

Мы оба расчувствовались. Кока подкуривает две сигареты, одну дает мне. Молчим. Напряжение висит в воздухе. Водка кончилась, и сейчас в наших глупых инфантильных головах решается главный вопрос – идти ли за добавкой или нет. Пока я думаю об этом, Кока спрашивает:

– Может, сходить за пивом?

Я вроде как неуверенно пожимаю плечами.

– Да! – сам себе отвечает Кока. – Пойду я. Дай полтинник.

Я будто бы нехотя лезу за деньгами.

– На.

– Кубарева, алкоголик ты мой родимый, на хрена мне твоя десятка? Полтинник дай!

– Ой, – говорю я и меняю купюру. Плохо дело!

После Кока как-то моментально исчезает. Походив по комнате, я снова закуриваю. Стены яростно пляшут вокруг меня.

– Вот те на, – задумчиво говорю я сама себе, и нечаянно стряхиваю пепел себе на коленку.

– Вот те на, – повторяю я и, вместо того, чтобы сдуть, размазываю пепел по джинсам. На них остается пятно. Я разочарованно крякаю и иду в ванную. Вся раковина там у меня почему-то завалена грязной посудой. Я поражаюсь сама себе и начинаю беспорядочно плескать воду себе на коленку, в процессе понимая, что кольцо на левой руке мне большевато и лучше его снять. Кольцо неловко спрыгивает с моего пальца и со звоном об эмаль ванны скатывается в отверстие для слива.

Некоторое время я еще тупо смотрю на пустую ванну, а потом резко выключаю воду и заглядываю в дырочку.

– Ой-е – ей.

Я надеюсь, что кольцо еще не успело укатиться в бескрайние, как север, просторы канализации. Смутно вспоминаю, как должна быть устроена эта самая ванна со всеми ее трубами – не вспоминается. Грущу из-за Кокиного отсутствия.

«Вот в такие моменты», – печально думаю я, присев на краешек ванны в позе Аленушки из знаменитой картины Васнецова, – «и понимаешь, как же плохо, когда в доме нет нормального, толкового мужика… Нет, хотя бы просто – мужика».

– Аленка! – кричит Кока, хлопая дверью. – Ты где?

– Коленька! – зову я. – Иди скорей сюда! Тут такое несчастье, такое несчастье!..

Я сбивчиво и непонятно обрисовываю ему ситуацию.

– Короче, твое кольцо упало в эту дырку? – подытоживает он, выслушав весь мой лепет.

– Ага. Колечка, оно ведь денег стоит…

Кока, вообразив себя чудо-сантехником, отодвигает меня в сторону, и внимательно изучает отверстие, растопырив зачем-то руки в разные стороны, и бормоча при этом, какие же бабы дуры. Я скромненько молюсь, прижавшись к стиральной машине.

– Значит, так, – важно заявляет Кока, – сегодня я ничего делать не буду. Сейчас оставим все, как есть, а завтра посмотрим.

– А водичку хорошо, что я выключила?

– Очень хорошо!

– А в раковине тоже лучше не включать водичку?

– Тоже лучше не включать.

– А на кухне?

– И на кухне, – очень неуверенно отвечает Кока, – слушай, отстань ты со своим колечком! Пошли пиво пить.

Пиво после водки – это очень и очень весело, я понимаю это с первых глотков. Мне кажется, что я куда-то еду, и, чтобы остаться все-таки на диване, приходится изо всех сил упираться ногами об пол. Кока между тем наворачивает круги по комнате, потом внезапно останавливается, хватает какую-нибудь вещь, разглядывает ее тщательнейшим образом, и снова ходит. В пятый раз ему достается в руки оставшаяся еще от старых жильцов детская энциклопедия пятьдесят восьмого года выпуска, с Лениным на форзаце.

– Ленин – сука! – в негодовании кричит Кока.

– Эт еще пчемму? – заплетающимся языком спрашиваю я.

– Представляешь, сколько времени уже прошло, а он до сих пор – повсюду. Книги, памятники, картины… Захватил массовое сознание, гад! Представляешь, Аленка?

Я совершенно все это себе не представляю. Перед глазами встает картина кисти неизвестного мне художника «В. И. Ленин изучает карту электрификации страны».

– Хотя, молодец! Оставил след после себя. Я бы тоже так хотел. Да, хочу быть как Ленин. Мой памятник, обложенный цветами…

Я фыркаю и неожиданно начинаю петь:

Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь,

А все другие, остальные – такое дерьмо,

Все другие – враги, и такие мудаки,

А над родною, над отчизной бесноватый снег шел…

– А на фуражке на моей – серп, и молот, и звезда, – не с того места начинает подпевать Кока, – как это трогательно – серп, и молот, и звезда…

Дальше все размешивается каким-то туманом. Сама по себе расстилается постель, мусор с пола разгребается по углам и выключается свет. Кока вроде бы еще гундосит в темноте: «Ты не думай, что я пьян, я просто очень устал…», а потом я уже ловлю себя на том, что, прислушиваясь к его мерному храпу, сижу на кровати и никак не могу лечь, так как только моя голова касается подушки, комната зачем-то начинает кружиться вокруг меня, как в детском хороводе:

Но я – глыба равнодушия и никого не люблю, и от этого мне хочется умереть.

Я просыпаюсь около восьми утра. Меня тошнит и жутко болит голова. Я с кряканьем поднимаюсь, чуть не споткнувшись о Кокино нехитрое ложе (матрас, одеяло, подушка, ну и сам Кока, разумеется), и иду на кухню, где выпиваю не меньше двух стаканов воды, потом долго ищу сигареты, и, накинув куртку, выхожу на балкон.

На балконе утро. За балконом – серый осенний туман, в котором шебуршатся люди. Свысока мне различимы лишь худенькие, невеселые их фигурки. Мне кажется, что им очень страшно и одиноко там внизу, в тумане. Мне хочется заплакать, но, как всегда, не получается. Я стою одна на балконе, и у меня болит голова.

«Хорошо бы сейчас», – думаю я, – «выйти на улицу, и навсегда раствориться в этом тумане… Потом спросят люди: а где Алена Кубарева? А им ответят… Хотя… Кто спросит? Кто ответит? Даже Кока, и тот – погрустит пару недель и забудет. Будет выпивать с кем-нибудь другим… А я стану туманом…»

Хочется весенних костров, хочется сесть рядом с Лаврентьевым и долго-долго с ним говорить, а он будет молча кивать в ответ, потому что слов не надо, когда все ясно и без них.

– Мне так плохо сейчас, – сказала бы я, – а тебе?

– И мне плохо, – ответил бы он, и мы бы долго молчали, глядя друг на друга.

Но ничего этого нет. Я одна. За моим окном – еще одно окно. За перилами балкона – грязный, сморщенный двор и холодная, туманная осень 2005 года. Мне внезапно вспоминается что-то из «Чайфов»:

Надо думать о хорошем, – мысленно уверяю я себя в таких случаях. Я – Алена Кубарева, и у меня все хорошо. Саундтрек – что-нибудь типа «Pretty woman» из «Красотки». Я счастлива. А то, что я сейчас одна, в старой куртке смолю на балконе с жуткой головной болью – вовсе ничего не значит.

– Есть еще здесь хоть кто-то? – тихо спрашиваю я у тумана.

Мне никто не отвечает.

– Эй? – снова спрашиваю я и закрываю глаза.

Туман молчит.

 

2. Аделаида – звездатая дрянь

Ада, сощурившись, придирчиво смотрела на улыбающуюся девушку с рекламного плаката. Та одной рукой держала зубную пасту, а другой, соединив большой палец с указательным, на американский манер показывала, что все в порядке.

– Не щурься, – сказал брат, и Ада фыркнула.

В начале недели, по старой негласной традиции, Ада с Кириллом Александровичем Астаховым, а попросту, двоюродным братом Киркой, встречались, чтобы поужинать в ближайшей кафешке и поболтать за жизнь. Перед этим, по еще более негласной традиции, брат заезжал за Адой на работу и далее путь держал во вторую государственную стоматологическую поликлинику города Омска «Примадент», в которой он, стоматолог-ортопед, имел не совсем законное сотрудничество с зубными техниками. Брат с Адой поднимались на второй этаж, где и ждали появления в назначенное время очередной фигуры в медицинской одежде. На сей раз фигура заставила себя подождать, но, появившись, сразила Аду наповал.

– Кирюха! – громыхнул чей-то низкий, но, судя по всему, женский все-таки голос, и дверь зуботехнической лаборатории с визгом впечаталась в косяк.

Ада подняла голову. Перед ними стояла огромная, почти во весь проем шириной, добродушно улыбающаяся женщина, и сдувала гипсовые крошки с рук.

– Привет, Юля, – весело ответил Кирилл, – знакомься – моя сестра Ада.

– Наслышана, наслышана. Здрасте! – Юля энергично схватила Аду за руку и несколько раз хорошенько тряхнула. – А ты, Кира, что-то в весе прибавил. Ну, конечно, вон, смотри, пузо-то висит. А я похудела так, ну-ка посмотри? А? Новая диета. Кефирно-огуречная.

– А я думаю, что это в тебе не так… Конечно, похудела! Чуть-чуть, правда совсем, но прогресс намечается, – бодро подхватил Кирилл, – после кефирно-огуречной-то как не похудеть…

Ада прыснула в кулак. По сравнению со слонообразной Юлей брат, действительно сильно пополневший с возрастом, казался херувимом крылатым. Юля, впрочем, шутку тоже оценила, и жизнерадостно загоготала. Кирилл еще поулыбался для вида, а потом показал рукой на часы, после чего Юля спохватилась и достала из пакетика съемный протез верхней челюсти. Ада вновь уставилась на плакат. Настоящим на нем был только тюбик с пастой, а все остальное, и даже – что вдвойне обидно – красивая белозубая улыбка, было дорисовано в фотошопе. Ада живо представила эту картину – невыспавшаяся, невеселая девушка с парочкой прыщей и жидкими волосами нехотя зубоскалится, такой же невыспавшийся, и, может, еще более невеселый фотограф делает несколько снимков, а потом, уверенно клацая мышкой и думая о чем-то совершенно другом, творит чудеса на компьютере.

Вновь и вновь представляя себе эту сцену, Ада довольно покивала сама себе.

– Пошли, – сказал Кирилл. Ада махнула Юле на прощание, та в ответ подмигнула и прошла мимо по коридору. Казалось, что от ее шагов воздух разлетался в разные стороны, сшибая все на своем пути.

– Вот так Юля, – пробормотала Ада, садясь в машину.

В кафе, только успев сесть за столик и сделав заказ, брат сразу же начал рассказывать про прошедшую неделю. У него была потрясающая способность выхватывать в каждом человеке его отличительную черту и точно характеризовать его всего парой слов, что позволяло брату рассказывать комичные истории из жизни в ролях, изображая поминутно то теток из магазинов, то своих пациентов, то людей, сидящих за соседним столиком.

– Как тебе Юля?

– Что-то я раньше ее не видела, – осторожно начала Ада, вдавливая окурок в пепельницу.

– Я с ней недавно начал работать. Руки у нее, если честно, из жопы, но зато ответственная, все делает в срок. А Олежик-то опять в запое… Так как тебе Юля?

Ада доверительно наклонилась к нему, и шепотом, словно Юля таинственным образом могла их услышать, проговорила:

– Как вообще люди себя до такого доводят? Это же даже не человек… а громадина какая-то. У нее жопа – как вся страна Португалия! А потом еще сидят на всяких диетах… Жрать надо меньше!

– Ну, это ты зря, – заметил Кирилл, дожевывая котлетку, – диета для Юли скорее развлечение, чем испытание воли. Юля не считает себя толстой и громадиной, как ты говоришь.

– А кем же она себя считает?

– Молодой, симпатичной, обаятельной, ну может быть, слегка полноватой женщиной. Пышечкой. Услышав твои слова, она бы очень удивилась, или вообще подумала, что ты не о ней. Серьезно. Таких людей очень много. Они не видят своего отражения в зеркале, не видят посторонних взглядов. И, знаешь, что? Они счастливы.

– Конечно, – продолжал брат, неопределенно вертя в воздухе салфеткой, – у Юли масса недостатков. Кроме того, что она слониха (Ада улыбнулась), она еще не очень опрятная, глупая и от этого слишком самоуверенная слониха. Но работать с ней можно. Мало того, я думаю, она бы тебе понравилась. Конечно, интеллектом не задавит, но тебе было бы с ней забавно. Знаешь, она может так искренне чем-то восхищаться или выражать свое уважение…

– И еще от нее пахнет уже третий день немытой головой, – добавила Ада, – а никто не думал, например, ты, намекнуть ей, что похудеть все же не помешает? С такими людьми, я так понимаю, нужно всегда говорить напрямую.

– А зачем? Думаешь, моя жизнь изменится в лучшую сторону, если я подойду к ней и скажу: «Юля, помой голову и перестань жрать»?

Ада засмеялась, а потом спросила:

– А вообще, как у тебя жизнь?

Брат неопределенно махнул рукой.

Он уже почти год разводился с женой Надюшей, с которой они за двенадцать лет брака неосторожно обзавелись общим имуществом и дочками-двойняшками. Процесс этот (брат любил называть это именно так) уже сменил много стадий, от теплого, задушевного разговора в связи с обоюдным желанием расстаться, до матов, судебных разбирательств и, наконец, полного игнора. В последнее время Кирилл любил шутить, что завел себе домашнее животное – кушать Процесс просит регулярно, выгуливать нужно каждый день, ну а про дерьмо и говорить не хочется.

Ада знала, что хоть брат и старается не подавать виду, но сильно переживает. Все агрессивнее становились его прибаутки, длиннее разговоры, и все крепче цеплялся он за любые отдаленные темы, будь то зубной техник Юля или же гололед за окном, иным словом, Кирилл Астахов, очень своеобразно, но сдавал позиции. Аду возмущала вся эта ситуация.

– Какая-то стерва превращает тебя в кусок какашки! – воскликнула она однажды, на что брат скривился.

В этот же раз она решила не делать подобных прямолинейных высказываний, и просто сказала:

– Кирка, все наладится ведь когда-нибудь, – надо было сказать что-то еще, что-то ободряюще-непошлое, но нужные слова никак не находились.

– У меня сигареты кончились, – наконец, сказала Ада.

– Только ментоловые, – глядя в никуда ответил брат, и протянул ей пачку.

– И как мужик может курить ментоловые? – в который уже раз пробормотала Ада, поднося зажигалку к сигарете.

– Котлету если не будешь доедать, заверни в салфетку, – и, не дожидаясь ее решения, брат уверенно стал делать это сам, – заеду сегодня в гараж к себе, Желтопса проведаю, а то он, должно быть, уже загибается без домашней еды.

– Ага, жди, загнется твой Желтопёс… Ничего с ним не случится.

Кирилл привык подкармливать собак в гаражном кооперативе недалеко от своей прежней квартиры, и даже сейчас, переехав в связи с Процессом, продолжал иногда подвозить им нехитрый провиант. Его любимцем был самый уродливый пес из своры, результат кровосмешения таксы, овчарки и, возможно, еще какого-то неизвестного науке зверя, с неестественно-яркой желтой шерстью, из-за чего Кирилл и дал ему такую кличку, по аналогии с названием любимого мультфильма своих дочек. Ада видела его пару раз, ей он показался странным, забитым существом с низким длинным туловищем, короткими кривыми лапами и хитрой мордой, но Кирилл утверждал, что Желтопёс – индивидуум сообразительный, с задатками лидера, но на редкость хитрожопый.

– Возможно, он даже был в прошлой жизни человеком, только говенным, а теперь наказан, – заявлял брат, импонирующий буддистской философии. Ада не импонировала ни собакам, ни буддистам, и на все на это отмахивалась.

– Плюс ко всему у меня день рождения скоро, тридцать семь лет! – закончив заворачивать котлету, рассерженно бросил Кирилл невпопад, словно до этого речь шла вовсе не о Желтопсе. Ада резко опустила руку и вопросительно уставилась на брата. – Короче, докуривай, и пошли уже. Что-то я устал сегодня… Как Денис?

– Да не болеет, – сухо ответила Ада. Брат понял, что она не хочет говорить на эту тему и попросил у официанта счет.

Он высадил ее у подъезда, и они распрощались. Был черный, холодный, и, что самое ужасное, еще не поздний вечер понедельника. Постояв немного перед входной дверью, Ада развернулась и пошла в магазин. Купила мюсли на завтрак, пару яблок, небольшой кусочек сыра. Бутылка красного полусухого как-то сама нырнула в продуктовую корзину, наверное, к сыру. Впрочем, один бокал перед сном – даже полезно. И утро наступит быстрее. И быстрее наступит среда, а в среду придет Денис, и все будет хорошо. Нужно только скоротать пару вечеров.

Денис Молотов был женат, как считала Ада, уже с рождения. Так и родился – с женой и двумя детишками, как некоторые рождаются с лишним пальцем на ноге, а потом, убедившись, что палец не мешает, так и оставляют его навсегда.

Впервые они встретились в июле 1995 года, когда Аде только-только исполнилось семнадцать. Она завалила вступительные экзамены в два института, и в тот день должна была узнать результаты из последнего, куда подавала документы, и основного, на который она возлагала все свои надежды, но там чуда также не произошло. К такому исходу она оказалась совсем не подготовленной, запасного плана на случай пролета у нее не было, и с подружкой, которая никуда не поступала и от этих терзаний была свободна, они бесцельно прошатались по городу вплоть до позднего вечера. Идти домой не хотелось, что будет дома ей было известно и так – отец воспримет новость спокойно, пожмет плечами и скажет, что жизнь на этом не кончается, мама расстроится и раскричится, дядя с тетей ответят словами Тони из старого фильма, мол, ничего, вот подучишься и на следующий год обязааательно поступишь. Все это казалось ей банальной пошлятиной, и хотелось оказаться сразу в завтрашнем дне, когда все эти разговоры останутся позади, а еще лучше – через год, через десять лет, когда все в жизни будет хорошо и налажено. В том, что через десять лет все будет блестяще, Ада никогда не сомневалась, и, скорее всего, даже раньше. А сегодняшний день нужно просто как-то закрыть, как неинтересную книгу. Около десяти вечера они, устав и порядком проголодавшись, сели на автобус и поехали домой. Было прохладно, моросил дождь, и успевшая промокнуть Ада куталась в джинсовую ветровку, а у подружки потекла тушь с правого глаза. В автобусе было пусто, сухо и светло, подружка, сев у окна, сразу стала поправлять макияж, а Аде пришлось разглядывать мужчину, сидящего напротив. Изъеденная переживаниями о своей дальнейшей жизни, она тогда не обратила внимания ни на его лицо, ни на возраст, единственное, что бросилось в глаза – бежевое кашемировое пальто, в которое он был одет, длинное, как из старых американских фильмов про гангстеров, и слишком теплое для лета. В руках у него была кожаная папка с документами, для финишных штрихов не хватало только шляпы и сигары.

«Ну и пижон», – подумала тогда Ада, но мысли ее сразу же перенеслись к своему, возможно, загубленному будущему. Что делать? Поступать на следующий год? Идти работать? Так как у нее были большие планы на дальнейшую жизнь, с учебой, по ее мнению, нужно было закончить как можно раньше, потому что основная, большая ее жизнь, начнется непременно уже после института, и терять еще лишний год на поступление ей совсем не улыбалось.

«Что же делать?» – вертелось и вертелось у нее в голове, пока взгляд ее, не видя, скользил по пуговицам пальто, по рукам, сжимающим папку, по начищенным, не испачканным в уличной слякоти остроносым туфлям. Подружка, тем временем, закончив наводить марафет, начала жаловаться на парня, который ей нравился, но никак не желал обратить на нее свое внимание. Аде за целый день ее трескотня порядком надоела, и отвечала она вяло, невпопад, к счастью, подружкин монолог почти не требовал ее ремарок.

– …вот я даже вижу, что он вроде как и хочет погулять со мной вдвоем, но то ли не решается, то ли что…

– И черт с ним, – мир Ады раскололся на части, и на что там не решался мифический парень, ей было абсолютно наплевать. Язык с трудом выговаривал слова, в то время как мысли беспорядочно кипели, – не решается, так не решается. Зачем он тебе такой нерешительный?

– Ты бы его видела!..

– Ой, перестань. Не тебе же самой за ним бегать, в самом деле?

– Никогда нельзя сидеть, сложа руки, – встрял в разговор мужчина в пальто, – можно много всего в жизни потерять.

Ада терпеть не могла таких вот болтливых попутчиков, сующих свой нос куда не попадя.

– А вас спрашивали? – с вызовом спросила она, мгновенно распалившись. Злилась она, конечно, большей частью на себя – она ведь талантливая, она готовилась, ходила на подготовительные курсы, как она могла провалиться во все три института сразу?

– Извини, что вмешался…

– А что вы предлагаете? – спросила подружка. Ее бестактный мужик явно заинтересовал, кашемировое пальто, видимо, было поэффектнее нерешительного парня.

– Я ничего вам не предлагаю. Просто хочу дать совет.

Ада фыркнула и демонстративно отвернулась, а подружка, наоборот, чуть ли не раскрыв рот от восторга, подалась вперед.

– Никогда нельзя терять шанса стать счастливым, он ведь может оказаться единственным. И нельзя растрачивать жизнь на бесконечные ожидания, в том числе, чужого первого шага. Ты всегда его можешь сделать сама.

– Какая удобная позиция для мужчины! – снова завелась Ада. – Давайте, женщины еще и ухаживать за вами начнут, и в кино водить, и цветы дарить, а то, вдруг, шанс упустят!

– Я не это имел в виду, – улыбнулся попутчик и в глазах его заплясали смешинки. От его снисходительного выражения лица Аде вдруг стало обидно, что ей только семнадцать, и лет пять ее еще никто серьезно воспринимать не будет.

«Скорей бы стать взрослой», – в который раз уже в своей жизни подумала Ада, а вслух зло сказала:

– И вообще, вы всегда в чужие разговоры лезете, или только когда пьяный?

Мужчина рассмеялся. В салоне пахло чем угодно, но только не алкоголем.

– Извини, не хотел тебя обидеть, – добродушно сказал он, вставая и направляясь к выходу, – встретиться бы с вами лет через десять, и послушать, что вы скажете.

«Через десять лет все будет по-другому», – быстро подумала Ада, но ничего не сказала, только картинно хмыкнула.

– Тогда ждем вас через десять лет в этом же автобусе, – скокетничала подружка ему вслед.

– Дебил, – сказала Ада, когда он вышел на своей остановке.

– Но симпатичный, – заметила подружка.

Через пару дней Ада случайно увидела его в парке. Был солнечный воскресный день, домашняя буря уже улеглась, решение, что делать дальше, было почти найдено, и настроение ее приближалось хорошему. Симпатичного дебила из автобуса она узнала именно по его пальто, надетому снова не по погоде, – он стоял чуть поодаль от нее, и держал за руку маленького мальчика, что-то ему объясняя. Рядом с ними стояла невысокая девушка в цветастом платье и покупала сахарную вату в ларьке. И, хотя табличек у них никаких не было, Аде сразу стало понятно, что это его жена и ребенок, и тогда, много лет назад, ей это показалось даже милым. Когда мужчина закончил говорить с сыном, он поднял глаза наверх и увидел Аду, которую, судя по его добродушной улыбке, тоже узнал. Он помахал ей свободной рукой, и Ада автоматически помахала ему в ответ, улыбнувшись, как старому приятелю, а потом пошла дальше по своим делам, а он пошел по своим. В этой временной точке им еще рано было сходиться, и все еще было впереди.

Когда они встретились в следующий раз, Аде было уже двадцать четыре, она успела заочно окончить институт и много где поработать, ничего блестящего в ее жизни пока еще не случилось, и в тот день, пока она оплачивала в столовой растворимый кофе и котлету из мяса неизвестного животного в обеденный перерыв, ее навязчиво не отпускала мысль, что, может, уже и не случится. Тогда она работала в газете «Четверг» в отделе приема и размещения платных объявлений («ты близка к цели, как никогда», – шутил Кирилл), изначально уцепившись за эту должность, как за старт в журналистской карьере, но полтора года спустя работа окончательно превратилась лишь в способ выживания, а не реализацию творческих амбиций. В тот день, глядя на темную бурду в стакане, в которой не видно было не то, что будущего, но даже ее нынешнего отражения, Ада мрачно размышляла о том, что много из задуманного в ее жизни уже не случилось – не удалось получить нужную профессию, обзавестись хорошими друзьями и полезными знакомствами, в личной жизни – полный мрак, и когда уже настанет то самое блестящее будущее, абсолютно непонятно. Свободных столов не было, в таких случаях она обычно терпеливо ждала, пока какой-нибудь не освободится, но взгляд ее нечаянно упал на мужчину в деловом костюме, сидящего в одиночестве и неспешно готовящегося к трапезе. В душной столовой старого офисного центра он показался ей выходцем из параллельной реальности, той, которую можно увидеть во сне, или, на крайний случай, в телевизоре, и дело было даже не в его внешнем виде – в костюме тут был каждый третий, а в том, как он держался; словно стол, за которым он сидел, был из дуба, а не из пластмассы, и застелен он был белоснежной скатертью, а не клетчатой клеенкой, и в тарелке исходил соком ароматный стейк, а не псевдовитаминный салат из жухлой капустки. И Аде вдруг вспомнился голос, говорящий про то, что нельзя растрачивать жизнь на бесконечные ожидания – она не помнила ни хозяина этого голоса, ни где его слышала, но голос заглушал столовский шум, и вдруг так захотелось стать счастливой – вот прямо сейчас, и она уверенно подошла к столику.

– Я присяду с вами? – спросила она, и мужчина, удивленно приподняв брови, плавно встал и отодвинул для нее стул. Столовая на миг показалась ей шикарным рестораном.

– Я здесь впервые, – сказал мужчина. На тарелке у него, кроме салата, был шницель, щедро политый соусом, – это можно употреблять без печальных последствий?

– Предугадать сложно, – невозмутимо ответила она. Мужчина улыбнулся. Ада улыбнулась. Она никогда не влюблялась с первого взгляда, и это была еще не любовь, а только притяжение, но оно было взаимным. Шницель с котлетой остыли, так и оставшись на тарелках, обеденный перерыв заканчивался, а разговор, интересный и совсем невымученный для неожиданного знакомства, мог продолжаться, казалось, бесконечно.

– Жаль, что не получилось пообедать, – с лица мужчины не сходила обаятельная улыбка, – вы до какого часа работаете? Давайте поужинаем где-нибудь?

– Только не здесь, – рассмеялась Ада, – к шести все котлеты разберут.

– И слава Богу! Хорошо, в шесть буду ждать вас на улице.

Тогда Ада еще не знала, что с Денисом она побывает во многих ресторанах, она даже не знала, что Денис – это Денис, потому что они так и не представились друг другу, она знала только то, что иногда действительно стоит сделать первый шаг, а не ждать чужого. Месяц спустя, когда они лежали голые в ее постели и курили, просто наслаждаясь близостью друг друга, Денис вдруг спросил, что заставило ее тогда подойти к нему, и Ада, лениво улыбнувшись, рассказала про фразу, всплывшую тогда откуда-то в ее голове.

– Удивительно, – пробормотал Денис, заправляя волосы ей за ухо. За окном уже смеркалось, и в подступавшей темноте глаза его горели блестящими лампочками, – я ведь тогда случайно там оказался, а тут – ты. Как будто, так надо было. А подобные слова я как-то говорил двум соплячкам, давно еще…

– Так пижон в пальто – это был ты?! – Ада приподнялась на локте и внимательно заглянула в его лицо. Осознание пришло в ее голову позже произнесенных слов, и она словно впервые услышала и узнала его голос, и увидела себя со стороны в последнем автобусе – расстроенная и обозленная девчонка, и вспомнила его пальто, и ту подружку, которая уже давным-давно растворилась под натиском новых знакомств. Его лица она тогда не запомнила, оно ей было не интересно, ей казалось, что и встреча та совсем не имела для нее никакого значения, но всплыл же откуда-то этот голос и эта фраза, и привел ее сюда, в эти объятья, в эту постель.

– А ты – девчонка из автобуса, та, что позлее…

Они одновременно замолчали, глядя друг на друга сегодняшних и видя себя тогдашних, а потом также одновременно расхохотались.

– Получается, ты сам привел меня к себе? – отдышавшись от смеха, счастливо спросила Ада.

– Да, – ответил Денис, хотя оба знали, что это неправда, – получается…

Тогда Аде было двадцать четыре. Сейчас двадцать девять. Пять лет.

Жизнь разделилась на период до Дениса, и после. В первом периоде не было настоящего времени, только расстановка сил, постановка целей, и почти бездумный забег в будущее, которое должно было быть светлым, а, по факту, в то, в которое получалось забежать, весь второй же период, по крайней мере, первые три года, состоял целиком только из настоящего, и от этого было и сладко, и страшно одновременно. Ада впервые не думала наперед дальше текущей недели, а в момент свидания с Денисом – дальше сегодняшнего дня, дальше могло быть все, что угодно, но сегодня она была счастлива. Счастье происходило с ней два-три раза в неделю, остальные дни были наполнены ожиданием этого счастья и ощущениями послесчастья. Словом, было хорошо.

Ада знала, что Денис всегда целый. Как кусок металла. Как одежда без швов. Из пластилина можно лепить, приклеивая бесконечное множество новых деталей, из глины же – всегда одним куском, вылепливая все изгибы и выпуклости из первичной формы. По отдельности – нельзя, рассыплется после обжига. Денис – глина, Ада – пластилин. С высоты цельности и обширности своей персоны Денис не замечал мелочей, Ада же была в них, как в грязи. С ним было хорошо, как хорошо бывает на широком, раздольном поле. Он был создан для нее, изготовлен с учетом всех ее возможных и невозможных желаний – это она знала точно – но при этом он почему-то был создан чужим, и чужим – нерушимо.

Пять лет. Первые из них Ада почти не помнила, потому что была по уши влюблена. Ожидание, счастье, послесчастье – самый сладкий замкнутый круг, она неслась по нему, сломя голову и не помня себя. Что-то происходило и кроме этого – менялись работы, специальности, росло количество дипломов, полученных где-то между ожиданием и послесчастьем (учеба, которую Ада в семнадцать лет планировала закончить как можно скорее, в итоге стала неизменным атрибутом на протяжении всей ее последующей жизни), но это происходило все словно без ее участия, само по себе. Вся основная ее жизнь проходила только под флагом Дениса.

Для Ады, склонной к всякого рода рефлексиям, Денис был воплощением мировой логики. На втором курсе сдавали экзамен по философии, и Ада, готовясь к ответу и в пятый раз уже перечитывая скатанный со шпаргалки ответ по Шопенгауэру, от скуки представляла себе мировую волю. Воля представлялась ей потоком воздуха или стремительной водяной массой, рыскающей между домов, и собирающей по пути все другие воли, те, что поменьше. Еще Ада думала, что раз уж есть мировая воля, то должна быть тогда и мировая любовь, и мировая зависть, и мировая логика, и еще много чего мирового. Денис Молотов и оказался такой вот мировой логикой.

А пару лет назад вся логика развеялась и Ада оказалась в тупике.

Какая-то жуткая, непонятная и неправильная мировая воля неотвратимо приближала ее к тридцатилетию. Конечно, это была просто цифра в календаре, глобально на нее, вроде бы, и не влияющая, но к этой цифре у Ады было особое отношение. Свою жизнь она делила на пятилетки – пятнадцать, двадцать, двадцать пять, внутри каждой пятилетки большой разницы, скажем, между шестнадцатью и девятнадцатью она не видела, но двадцать, двадцать один – это уже рубеж, и какой-то новый этап в жизни, как восхождение на новый уровень. Появление Дениса немного смазало двадцатипятилетний период – ведь, получается, он начался у нее на год раньше, но к тридцати схема начала выравниваться и стали возникать вопросы. Что будет дальше, там, после тридцати? У Ады появилась привычка подолгу рассматривать себя в зеркале по вечерам – она никогда не считала себя красавицей, но выглядела для своего возраста хорошо – чистая, подтянутая кожа, морщинки у глаз намечались только во время смеха, но смеяться последнее время поводов было мало, поэтому, их как бы не было вообще, волосы, хоть и испорчены окрасками и завивками, без малейших признаков седины, вес лет десять держится в одной поре. Разумеется, в тридцать один в зеркале отразится та же девушка, но что будет вокруг нее, что будет внутри? В семнадцать она была уверена, что через десять лет ее будущее будет однозначно блестящим, но в двадцать семь, словно очнувшись после трехлетней любви с Денисом, ничего блестящего, кроме стразиков на сумке, она в своей жизни не наблюдала.

Разница в возрасте у Ады с Денисом была не так велика, не больше, чем натикало его старшему сыну в момент их первой встречи, но для Ады он сразу стал оплотом мудрости и жизненной силы, как старший товарищ, как отец. Денис – ведущий, Ада – ведомый. В мире Дениса – все стабильно и незыблемо, все благополучно. Одним из таких факторов стабильности была для Дениса его семья.

Первые полгода, или даже год, находясь в любовной эйфории, данную тему они не затрагивали, хотя Денис никогда не скрывал этой стороны своей жизни, и мог при случае упомянуть, что женился рано, что детей у него уже двое, или что в следующие выходные юбилей у тещи. На момент начала отношений Аде тоже на это было плевать, это казалось бесполезным приложением к Денису, лишней мишурой, хотя Ада периода двадцатилетки, конечно, бы задумалась о будущем – она ведь тогда думала о нем постоянно, и к чему такие отношения могут привести, и должны ли они вообще куда-то приводить. Но новая Ада жила только сегодняшним днем, и в нем было просто хорошо, без всяких терзаний и размышлений. Но время шло. Ада отметила двадцать пятый, двадцать шестой дни рождения, время шло, и стали появляться мысли – а что будет дальше?

– Я могу дать тебе все, – говорил Денис, когда они, тесно прижавшись друг к другу, лежали под одеялом в Адиной квартире, – все, кроме этого. А все – это ведь много, разве нет?..

Иногда он мог вырваться на встречу с ней и в выходной, несколько раз она ездила с ним в командировки на неделю – в Москву, Петербург, Новосибирск, получался как мини-отпуск, один раз такая командировка выпала на Новый год. Но Ада отметила двадцать шестой, двадцать седьмой день рождения, большинство ее знакомых ровесниц уже вышли замуж и водили детей в детский сад, а Ада по-прежнему коротала выходные в одиночестве.

Денис всегда ее поддерживал – во всех ее постоянных учебах, в период, когда она оставалась без работы, Денис за второй год их отношений оплатил полный ремонт в ее старой однокомнатной квартире, доставшейся по наследству от бабушки. На третий, на четвертый год, видя тоску в ее глазах, Денис искренне спрашивал:

– Хочешь, у нас будет ребенок?

– Нет, наверное… Я хочу, чтобы ты был со мной. Всегда. На всех выходных, на всех праздниках. Чтобы мы вместе отдыхали. Чтобы ты приходил каждый вечер сюда, ко мне. И не было никакого «там», – отвечала Ада, но Денис грустно качал головой.

Денис был главным мужчиной в Адиной жизни, но, прежде всего, он был чужим мужем. Время чужого мужа всегда расписано по минутам, чужого мужа нельзя взять на корпоративную вечеринку, познакомить с друзьями, с семьей, а, самое главное, – нельзя завести с ним свою семью.

– Ты должна понять, что я не смогу сейчас развестись, – кажется, он сказал ей это в самом начале их отношений, но Ада слушала тогда вполуха.

Но уже через год ей захотелось к этому разговору вернуться.

– Сейчас – это сколько времени? – спросила она.

– Лет десять. Понимаешь, моя жена… я очень многим ей обязан…

– Но вы же ровесники, и поженились рано!.. Постой, дело, наверное, не в ней, а ее родителях?..

И Денис отворачивался и молчал.

– Но через десять лет мне уже будет… даже страшно, сколько мне уже будет.

– Но все это время мы можем быть вместе. И можем быть счастливы. Что для тебя важнее?

В двадцать шесть и в двадцать девять Ада отвечала на этот вопрос для себя по-разному. В последнее время она уже с трудом могла отличить состояния счастья от противоположного, жизнь текла унылой серой рекой, без порогов и подводных течений, строго по расписанию. Страшная мировая воля несла ее к тридцатилетию, очередному рубежу, и противиться ей было совершенно невозможно.

Но Ада нашла способ заглушать все эти дурные мысли – их надо просто заливать различными напитками.

Сама Ада предполагала, что в этом заключалась своеобразная семейная карма.

Ее отец, Владимир Астахов, родился позже брата-близнеца Сашки на девять минут. Казалось бы, – что такое девять минут? – но интервал этот сохранялся между ними всю жизнь.

«Старший» Астахов рос общительным, сообразительным мальчуганом, нравился девчонкам и был лидером класса, Володя же больше напоминал его отражение в зеркале – лицо и фигура те же, только хоть закричись, а никто не услышит. При полной внешней идентичности думали братья тоже одинаково, но к Сашке мысль всегда приходила быстрей, и озвучивать ее он начинал раньше, а Володе оставалось соглашаться и завершать. Братьев воспринимали не как единое целое, а как начало и продолжение, начало может быть само по себе, но продолжение без начала – никак. Сашка был заводилой и душой любой компании, куда бы он ни пришел, он всем нравился, Володя тоже нравился, но если их куда-то приглашали, то подразумевалось, что Сашка придет с Володей, а не наоборот.

После школы братья дружно сходили в армию, отучились в техникуме, пошли работать на завод. Сашка женился раньше, и на какое-то время съехал к жене в общежитие, но через несколько лет, когда уже оба брата были женаты и обзавелись детьми, вновь произошло их объединение – от завода они получили двухкомнатные квартиры, в одном доме, в одном подъезде, в одном стояке, только Владимир на седьмом этаже, а Александр, разумеется, выше – на восьмом. Когда во второй половине девяностых настала пора социальных опросов и агитаций типа «Голосуй или проиграешь», анкетеры, начиная обход квартир с верхних этажей, собирали данные у Александра, а на седьмом этаже, только увидав лицо открывавшего им Владимира, извинялись за повторный визит, и шли дальше. Жизнь в одинаковых квартирах протекала по-разному: шумно, задорно – на восьмом этаже, и более сдержанно – этажом ниже. Жены у братьев тоже были разные – веселая, разбитная швея Наталья у Александра и утонченно-холодная учительница математики Анна у Владимира. Между женщинами особой дружбы не получилось, но обе одинаково ровно влились в большую «двухэтажную» астаховскую семью, и каждая незаметно встала у руля своей маленькой семейной лодки.

Между Адой и Кириллом разница была уже не в девять минут, а в семь лет. Несмотря на нее, росли они, как и их отцы, вместе – в семьях не делали особой разницы, где чей ребенок, и каждый день можно было выбрать, где поужинать или скоротать вечер – на седьмом или восьмом этаже. Маленькой Аде нравилось у дяди с тетей – там все время шутили и много смеялись, а еще можно было неограниченно брать еду со стола и холодильника, в то время как ее мать, недовольная генетической полнотой Астаховых, садила всех на строгую диету. На восьмом этаже Анне приписывали скрытую манию величия, потому что единственную дочь она назвала своими же инициалами – Анна Дмитриевна Астахова – Ада. Самой Аде ее имя в детстве принесло много печально-отчаянных минут, но с возрастом она с ним примирилась, и стала благодарна матери и за редкое имя, и за привитые пищевые привычки, благодаря которым ей удалось, в отличие от остальных родственников, к тридцати годам сохранить хорошую фигуру. А тогда, в детстве, это казалось просто занудством.

– Будешь столько есть, станешь жиртрестом, когда вырастешь, – пророчески поучала Анна крутившегося во время обеда на ее кухне тринадцатилетнего Кирилла.

– Ну и пусть, – весело отвечал ей тот, кладя котлету на ломоть хлеба и запивая все это молоком, – толстых все любят!..

И Кирилла, независимо от его веса, действительно все любили. Магия девяти минут работала и на детях – то, что Аде давалось долгими мытарствами, у брата выходило играючи и само собой. В юности, в отличии от нее, он ставил перед собой маленькие, понятные цели – он не особо размышлял, кем быть и куда пойти учиться, ему было все равно, но точно знал, что не хочет в армию, поэтому выбрал самый простой вариант с военной кафедрой – медицинский институт, стоматологический факультет. Рвение к высшему образованию привила и дочке, и племяннику Адина мать, любившая вздыхать, что она одна образованная в этом астаховском колхозе, но если для Ады это стало действительно важным пунктом, то для Кирилла это был просто метод отлынивания от службы. Впрочем, выбор оказался верным – профессия, в 1987 году казавшаяся смешной, оказалась хлебной и в прямом, и в переносном смысле, и в тяжелые девяностые, когда на заводах не платили зарплату, а учителя бастовали, кормила, и не только хлебом, все поколения семьи Астаховых. Девяносто восьмой год Кириллу тоже повезло пережить без потерь, а с начала нулевых он уверенно пошел в гору – открыл собственный стоматологический кабинет, приобрел недвижимость и заделался важным человеком. У Ады же путь от окончания школы до сегодняшнего момента состоял из непрекращающихся испытаний. Трудно сказать, что мешало ей повторить путь брата – то ли пресловутые кармические девять минут, то ли желание мыслить и действовать масштабней, чем она сама. Маленьких целей ставить у нее не получалось, и хотелось всего если не сразу, то в ближайшем будущем.

В юности Ада хорошо писала – мысль шла к ней легко, облачалась в слова, завихрялась предложениями, становясь добротным текстом. В старших классах пару ее рассказов напечатали в газете «Мальчишки и девчонки», и редактор отдельно отметил, что ей, как талантливому начинающему автору, необходимо дальше учиться и шлифовать мастерство. Писательского факультета в Омске не было, поэтому Ада решила идти на журналистику – в стране как раз происходила масса интересных вещей, и эта профессия была и привлекательна, и также способствовала бы шлифовке мастерства, но вступительные экзамены в Омский Государственный Ада провалила, как и в запасные педагогический на гумфак и филологический. В семье по этому поводу случился разлад – тетя утверждала, что надо поступать на следующий год, отец с дядей, всю жизнь отпахавшие у станков, вообще не видели особой нужды «в этих корочках», а мать настаивала на заочном обучении, потому что через год ситуация может и повториться, а год уже не вернешь. Анна по меркам своего поколения поздно вышла замуж и поздно родила, и поэтому время для нее было особо ценным ресурсом. В конце концов, Ада согласилась с точкой зрения матери, и пять лет отучившись заочно на филфаке, получила в итоге заветный диплом. Все эти пять лет она, конечно, продолжала писать и шлифовать, но в девяностые сидеть на шее у родителей было невозможно, и больше, чем шлифовать, приходилось работать. Свой трудовой путь Ада начала в семнадцать лет с карьеры официантки в только открывшемся ночном клубе. Платили неплохо, но работать по ночам было тяжело, посетители были сомнительных профессий и сплошь пьяные, чаевые путались со шлепками по попе, и уже через полгода, после одного из таких смачных шлепков и еще более смачного предложения, пришлось в слезах позвонить домой. Вскоре приехал заспанный и злой Кирилл, затолкал ее в машину, а сам пошел разбираться. Выйдя через 20 минут с разбитым носом, он важно заявил:

– Короче, я договорился – ты тут больше не работаешь.

– Это я уже поняла, – ответила Ада, разглядывая его нос.

Отложенные за полгода деньги она потратила на курсы барменов, а потом – крупье, и еще какое-то время крутилась в ночной сфере – и в казино, и в других клубах, но работа была слишком выматывающей, и она решила перейти на дневной ритм жизни. Тетя посоветовала профессию парикмахера, потому что даже в самые тяжелые времена у женщин остаются волосы, и Ада, окончив трехмесячные курсы, уверенно шагнула в индустрию красоты. Она стригла, красила, завивала, увлекшись прическами, отучилась еще и на визажиста, подрабатывая летом на выпускницах и невестах. Называлось это тогда «готовить невест», и Кирилл любил спрашивать, под каким соусом она нынче их готовит. Получив диплом и устроившись в «Четверг», Ада на время завязала с подработками, надеясь на карьеру журналиста, но время шло, карьера не складывалась, зарплаты «Четверга» на жизнь не хватало, и пришлось параллельно снова вернуться к приготовлению невест. Именно от невест зародилась идея фотографии, и Ада буквально на последние деньги записалась на курсы фотографов, а первым подарком от появившегося вскоре в ее жизни Дениса был дорогой профессиональный фотоаппарат. Уволившись от безысходности из «Четверга», Ада какое-то время занималась свадебной фотосъемкой, но данная работа требовала гораздо большей любви и вовлеченности в сам процесс, и клиентов было мало. Впрочем, какое-то время фотография была ее основным заработком, для чего ей также пришлось освоить навыки монтажа и фотошопа. В начале 2007 года на одной из таких тухлых фотосъемок Ада столкнулась с бывшим редактором «Четверга» Татьяной Корестелевой, лицом достаточно узнаваемым в провинциальном Омске – та с начала девяностых крутилась на местном телевидении, потом мелькала в различных изданиях, а сейчас была во главе местечкового «Космополитена» с идиотским названием «Я такая». Журналу не хватало инвестиций, Корестелева раскручивала его как могла, и на тот момент у нее появилась идея женщины месяца – за определенную сумму ей могла стать любая, про нее писалась большая статья на развороте журнала и делалась фотосессия. Для этого будущую женщину месяца нужно было накрасить, причесать, сфотографировать в нескольких нарядах и хорошенько отфотошопить, и все накопленные Адой навыки оказались как нельзя кстати, но, согласилась на эту работу она, конечно же, по другой причине.

– Вообще-то я журналист, – напомнила Ада Корестелевой при знакомстве, – я в «Четверге» раньше работала.

– Да, конечно, я помню, ну, что б я не помнила, – согласилась та, хотя по ней было видно, что ничего она не помнит.

Так, в январе 2008 года, двадцатидевятилетняя Ада Астахова продолжала заниматься всякой чепухой вместо блестящего будущего. Она работала с «женщинами месяца» (со временем сертификат на эту услугу стал популярным подарком от мужей к праздникам и всяким женским дням), иногда подменяла настоящих журналистов на интервью, писала заметки в разные рубрики журнала, большей частью в «Танечку» – женский уголок, где печатались всякие полезные советы и зарисовки из жизни женщин, которые писали почти все сотрудники «Я такой» под вымышленными именами. В журнале вообще все занимались всем и понемногу, и Аду порой удивляло, как он до сих пор держится на плаву. Ее скромного писательского дара хватило бы на всю «Танечку» с лихвой, но заметки часто выходили слишком злыми и мрачными, с неуместным для формата бабского журнала черным юморком, на что Корестелева картинно взмахивала пухлыми ручонками и взывала к «позитииииивности».

– Адочка, мы должны быть позитииивными, – пела она, – мы должны быть, как солнышкиии…

Солнышко из Ады выходило средней паршивости, но, тем не менее, год работы в журнале пролетел незаметно. Из коллег она общалась в основном с пиарщиком Колей Пряхиным, который периодически писал в ту же «Танечку» под придуманным Адой псевдонимом Коля Хвост. Мужской взгляд иногда освежал рубрику. С Хвостом они периодически пропускали по пиву после работы, Хвост был «счастливо неженат», как он говорил, и, расставляя в ряд опустошенные стаканы за барной стойкой, ему можно было жаловаться на жизнь в перерывах между встречами с Денисом.

– Мне кажется, я умираю, – можно было стонать Хвосту, разглядывая мир через пивную пену.

Хвост обычно отшучивался или давал идиотские советы, от которых Аде почему-то становилось легче.

– Надо жить красиво. Заведи аквариумных рыбок себе, – говорил он, – они умиротворяют.

– А еще плавают кверху брюхом, когда подыхают… Терпеть их не могу, – ворчала Ада в ответ, но от сердца в этот момент отлегало.

– Ты такая недобрая!

– Кто добрый, тот по утрам в автобусах не ездил…

– Правильно тебе Танечка говорит, надо позитивнее быть, а ты вообще ни разу не солнышко.

– Солнышко-колоколнышко… А хорошее все-таки я тебе псевдо придумала! Хвост – самое подходящее имя для этой дурацкой «Танечки»!

Придумывать людям всяческие прозвища Ада научилась у брата. По сути, Хвост был настоящим хвостом – вечно лохматый и с трехдневной щетиной, но обаятельный, с искоркой в косящих глазах и по-своему пушистый. Хвост намекал на свое рокерское прошлое, называл себя королем френд-зоны и говорил, что когда ему становится грустно, он идет гулять по городу и сочиняет новые песни «Битлз». «Из раннего,» – добавлял еще он.

– Это точно, – кивал Коля, – но и у тебя неплохое. Аделаида – красивое имя.

– Я сначала хотела другое. Я хотела «Аделаида – звездатая дрянь», но ей это, как обычно, показалось слишком. Потом я думала оставить хотя бы просто «Аделаида – звезда», но…

– Вот это точно ерунда. Со словом «звезда» рифма очень нехорошая напрашивается…

– Да ну тебя…

На вопрос, счастлива ли она, Ада в разные годы ответила бы по-разному.

– Просто иногда мне бывает одиноко, – так ответила бы Ада доденисовского периода.

Одиночество – ощущение многогранное. В тридцать лет оно уже не такое, как в пятнадцать. Пожалуй, менее отчаянное и агрессивное, но широкое и обманчиво-безопасное, как глубокое теплое озеро, в котором проще всего утонуть.

В последние годы события вылетали из-под Адиного контроля. Неудачи липли к рукам, как первый снег. Неустройство на работе, странные, изматывающие душу, отношения с Денисом… Ада и сама не помнила, в какой момент она начала лепить снежную бабу.

В юности она мало пила. Пожалуй, у нее были люди, которых она могла бы назвать друзьями, люди эти образовывали компании, собирались вместе, отмечали праздники, алкоголь, конечно, присутствовал, но нужды Ада в нем не ощущала, как, впрочем, и во всех этих людях. Была компания – хорошо, нет – тоже нормально. С алкоголем было весело, без него, впрочем, тоже, но перебрав пару раз, она поняла, что никакое веселье похмельных страданий не стоит, и больше этим не увлекалась. Со временем друзья стали растекаться кто куда, но Ада этого толком и не заметила. Тогда настоящее ее мало интересовало, настоящее было лишь способом выживания, доживания до счастливого будущего. Между учебой и многочисленными подработками она старалась писать, представляя в дальнейшем это основным своим видом деятельности. С появлением Дениса писательство она почти забросила, и погрузилась в чарующее, как оказалось, настоящее.

В семье отношение к алкоголю было в целом нейтральное – если мать, кроме бокала шампанского в Новый Год или маленькой рюмочки коньяка по другим праздникам, не пила вообще, то отец с дядей выпить любили. На выходных они частенько собирались за одним столом, и, сев друг напротив друга, наливали, выпивали и говорили, говорили… Маленькой Аде казалось, что они играют в такую игру: сначала папа изображает отражение дяди Саши в зеркале, а потом – наоборот. В такие моменты они переставали быть началом и продолжением, девять минут сокращались до мгновения, и они действительно становились отражением друг друга, одинаковыми душами в одинаковых телах. Посиделки часто заканчивались под утро, но, кроме запаха перегара на следующий день, на жизнь обеих семей больше никак не влияли.

Когда Аде было двадцать два года, умерла ее бабушка, мать Анны. На память от бабушки ей остались однокомнатная квартирка в хрущевке и новый нос – за несколько лет до этого именно бабушка финансово помогла оплатить внучке ринопластику – Ада всегда стеснялась своего фирменного астаховского носа. У Астаховых все было в избытке – большие глаза, крупные, негритянские носы с широкими ноздрями, пухлые губы. После операции отец с дядей не разговаривали с ней неделю, но и Ада, и мама, и бабушка были довольны результатом. Позже Денис, найдя ее старые фотографии, долго смеялся, и говорил, что как бы он мог ее узнать во второй раз, если она настолько изменилась. Новый точеный, слегка вздернутый носик ее действительно преобразил и внешне как-то сразу отдалил от астаховской одинаковости.

А в квартире Ада зажила одна. В старом шифоньере часто без дела могла болтаться бутылка вина или коньяка – иногда в гости могла забежать подруга или коллега, иногда приезжал Кирилл с женой, и они могли пропустить по рюмашке, но, в целом, интереса все это у Ады не вызывало. До определенного времени.

Впервые за две последние пятилетки Ада напилась в возрасте двадцати семи лет. По прошествии времени она уже с трудом вспоминала события того вечера. Была телефонная ссора с Денисом – самый мерзкий вид ссор, когда нельзя ничего сделать – ни наброситься с обвинениями, ни дать себя расцеловать после примирения, примириться по телефону вообще сложно, повод для ссоры – черт его знает, вероятней всего, Денисовская жена. Наверное, в тот вечер Ада не пожалела для нее длинных и коротких эпитетов. Точно была початая бутылка коньяка, хранившаяся у Ады дома с незапамятных времен. Аде помнилось, что, наревевшись после разговора, она нечаянно сломала ноготь и полезла в шкафчик за пилочкой, где и наткнулась на бутылку. Она не могла вспомнить, как сама себе объяснила причину, по которой должна сейчас напиться, но она обязательно должна была ее объяснить. Дальше вообще все терялось в темноте: она наливала, выпивала, и тут же наливала снова, словно боялась что-то пропустить или куда-то опоздать, а потом ее долго тошнило, а потом она легла спать прямо в одежде на неразложенный диван, а потом она не смогла утром встать на работу. А потом, а потом, а потом… Но среди всей зыби того вечера она четко запомнила только один-единственный момент, наступивший уже после пятой или седьмой рюмки. В тот момент она ясно ощутила себя свободной, свободной не столько от мелочей, окруживших ее, а свободной от самой себя, в тот момент она впервые за последние годы увидела, как обступившее ее со всех сторон глухое одиночество тает, как снежинки на теплой ладони, стекает к ее ногам прозрачной водой.

«Я что-то стою еще на этом свете», – думала в тот момент Ада, и от этой сладкой мысли пол уходил у нее из-под ног, – «я еще что-то здесь могу. Умею».

Момент стал решающим. И хотя еще достаточно долгое время после этого Ада не прикасалась к спиртному, про себя она уже знала, что тот момент должен обязательно повториться.

«Это мне надо. Необходимо», – думала Ада.

Она полюбила выпивать вино одинокими вечерами после работы. В отношениях с Денисом стало возникать много вопросов, встречи с ним уже не приносили ощущения сумасшедшего счастья, хоть и были также остро ей необходимы, а без счастья не было и его ожидания, и послесчастья, и дни между встречами тянулись бесконечно долго, и, проживая их, она ни на чем не могла сосредоточиться. Пару бокалов вина, как оказалось, могли заметно сгладить эти неприятные ощущения, а бутылка вообще начисто поглощала вечер и сразу наступало утро. Постепенно вино вошло у нее в привычку, между встречами с Денисом она позволяла себе немного выпить каждый день – пару-тройку бокалов красного вина, «от бессонницы», как она сама себе это объясняла. Раз в неделю стабильно напивалась, причем для этого не было отведено какого-то специального дня, все происходило само собой.

Ада уже хорошо выучила все свои симптомы и стадии опьянения. Сначала она вплотную подходила к зеркалу, висящему в коридоре, опиралась двумя руками на стену, и придирчиво смотрела на свое отражение. Вряд ли она пыталась разглядеть там, как обычно, новые морщинки, скорее это была попытка убедиться, что она до сих пор – Ада Астахова, а не кто-то другой.

До Адиной ринопластики у них с Кириллом были совершенно одинаковые лица – высокий лоб, большие карие глаза, крупный нос, пухлые губы. Их всегда принимали за родных брата и сестру, а они, в свою очередь, не всегда точно могли указать каждый на своего отца, особенно если отцы сидели в одинаковых рабочих куртках и оба подвыпили. Сама Ада сравнивала свою внешность с листьями летом – это ведь все те же листья, что и в мае, но их цвет глубже, а пыль можно стереть пальцем, как с книжной полки. Аде не хватало свежести, притом, так было всегда, и в пятнадцать, и в двадцать пять. Наверное, поэтому она всегда привлекала более взрослых мужчин. Все дело в цвете. Он более глубокий, чем в мае.

Итак, Ада стояла напротив зеркала. Взгляд внимательный, пронзительный.

«Я есть. Я – здесь. Я слышу, вижу и чувствую. Я существую. Меня зовут Ада. Ада».

Потом появлялось упоение. Хотелось громко декламировать стихи и вообще выкрикивать всякие слова. Но это происходило немного позже, а пока она просто наслаждалась своей неограниченной свободой. Потом включала музыку. Ей нравился Гарик Сукачев. Сукачев был свободен – она это явно ощущала – широк и талантлив. В моменты опьянения ей нравилось что-то энергичное и немного отчаянное:

– Но теперь и она из глубинки, – довольно повторяла Ада. Ей нравилась эта фраза, в ней виделось злобное торжество и вершение правосудия. Но уже в следующем куплете она принимала другую сторону:

Под Сукачева она частенько доходила до последней стадии. Но иногда бывала еще одна. Тогда она снова подходила к зеркалу и смотрела на себя уже новыми глазами. Эти глаза неестественно блестели, но им она доверяла. Она говорила тогда:

– Я есть. Я здесь. Я Аделаида. Я – звездатая дрянь.

Это словосочетание она тоже как-то придумала в пьяном полубреде. Она не знала, что оно означало, но оно ей определенно нравилось. Аделаида – звездатая дрянь.

Алкоголь рисовал ей будущее, которое, при ином стечении обстоятельств, уже могло бы быть ее настоящим. Когда-то она мечтала, нет – была уверена, что станет серьезным писателем, возможно даже, рупором своего поколения. На рубеже двадцатилетия она действительно много писала – большей частью, зарисовки из жизни или маленькие рассказы, но своим истинным предназначением считала именно крупную прозу, для которой у нее было несколько хороших, как ей казалось, идей. Но жизнь брала свое и на жизнь нужно было зарабатывать, замыслы еще бились в ее голове, как стайки непутевых рыбешек, но со временем их становилось все труднее выражать в словах, да и времени на это выражение откровенно не было. С появлением Дениса и насыщенной личной жизни рыбешки успокоились и залегли на дно, а, может даже, всплыли кверху брюхом. Периодически, видя отражение своих былых идей в новых фильмах или книгах, Ада грустила, отыгрывая по ним мысленную панихиду, и ужасалась вторичности всего современного искусства, в котором, казалось, уже невозможно было открыть что-то новое. Либо, действительно, кроме мировой воли, существовало еще и какое-то мировое сознание, из которого все творцы черпали свои идеи, вернее, идеи сами находили своего творца, и если тому не хватало силы таланта их выразить, то они просто уходили к другому. Так или иначе, бездействие Ады оставляло ее в дураках.

Но вино вновь зажигало в ней огонь жажды творчества, вино заставляло ее поверить в себя и зарождало в ней новые задумки, словно отматывая время назад, и возвращая ее в точку ухода от своего истинного пути. Вино словно говорило ей, что еще не все потеряно, что вернуться к этому пути – еще не поздно, и вернуться к нему обязательно нужно. Опустошая бокал за бокалом, Ада мечтательно ходила по квартире, погружаясь в выдуманные миры, вновь начиная верить в свой талант и исключительность, до самого процесса дело так и не доходило – она могла записывать понравившиеся ей мысли на обрывках салфеток и краешках газетных листов, но на следующий день из-за головной боли и дурного почерка не могла разобрать свои каракули. Но сам факт возвращения к творческому процессу ее все равно радовал, а то, что катализатором его были алкогольные излишества, совсем не смущало. Это просто маленький и безобидный штришок к самому процессу, ремарка, написанная мелким шрифтом, кто на нее обратит внимание?..

Пьяная, Ада любила впадать в сантименты. Она возводила Дениса на пьедестал, она думала об их отношениях в самом радужном свете. Она низвергала Дениса с пьедестала, она думала о том, что их отношения разрушили ее жизнь. Скатывалась до самоанализа. Самоанализ давал нехорошие выводы, и иногда Ада плакала. Ей было жалко себя.

Еще в школе учительница физкультуры сказала Аде:

– Ты, Астахова, можешь особенно не стараться. Такая нескладная – черты лица крупные, а фигура тонкая, худощавая. Спортсменка из тебя никогда не получится. Человек должен быть гармоничным.

Человек должен быть гармоничным.

– Ты должна решить прежде всего, чего ты хочешь, – часто советовал Кирилл.

«Я на самом деле нескладная», – начинала порой думать Ада, наливая себе очередной бокал вина, – «негармоничная – это точно. И чего хочу, тоже никогда толком не знаю. Вот в чем вся беда. Вот в чем».

Она плакала перед зеркалом, ей было жалко себя, но слезы были очищающие, и приносили облегчение. Вино ввергало ее в состояние исповеди перед самой собой, и Ада отпускала себе все грехи, и просила прощения, и прощала себя, и любила себя, и наливала еще, и уже смеялась. Комната кружилась вокруг нее яркой детской каруселью, жизнь кружилась в замкнутом круге, голова кружилась, и вальсу этому не было конца. Вернее, он был – где-то на дне очередной бутылки, но ей так отчаянно хотелось танцевать, что уйти с этого бала было просто невозможно. Часы били двенадцать, и, может, там, снаружи, карета и превращалась в тыкву, но здесь, внутри, Ада продолжала танцевать.

– Ты должна решить прежде всего, чего ты хочешь, – часто советовал Кирилл.

Ада четко делила людей на своих и посторонних. Даже те, кого она в разные годы своей жизни называла друзьями, оставались для нее посторонними, не говоря уже о всевозможных знакомых и коллегах по работе, свои же – это Денис, Кирилл, родители и дядя с тетей, именно в такой последовательности. Когда еще не было Дениса, был просто Кирилл.

Они были до смешного с ним похожи и не похожи одновременно. Фигурами оба пошли в матерей: Кирилл полноватый, взбитый, кровь с молоком, Ада же высокая и худая, зато лица, по крайней мере, до Адиной ринопластики, совершенно одинаковые, астаховские. Кирилл унаследовал от родителей все самое хорошее, Ада – самое бесполезное. Все Кирилловские задумки осуществлялись при малейшем взмахе его руки, Ада же лишь могла часами ходить по квартире, громко разговаривая сама с собой, но дело при этом с мертвой точки не двигалось. Кирилл не требовал от жизни многого, Ада хотела всего сразу.

Для Ады Кирилл был подробнейшей инструкцией по жизни, сборником вопросов и ответов.

– Почему все так происходит? – в любой момент могла спросить Ада, на что брат бы незамедлительно ответил:

– Да потому что вокруг одни дураки и сволочи, – и продолжил бы разговор дальше. Любой ситуации Кирилл мог дать вот такое точное и краткое описание.

Сам Кирилл говорил Аде так:

– Люди делятся на две категории. Для одних окружающие в подавляющем большинстве своем очень симпатичные люди. Например, для моей медсестры, Ленки Гольтлиб, что сантехник, скажем, Вася, что начмед Егоровна – просто замечательнейшие создания. Она прям может подойти ко мне и сказать: «Этот Вася такой красивый, правда?», хотя Вася – прыщавый подонок с ацефалией, а Егоровна – старая дура в миниюбке и с ногами-колесом. Ленка Гольтлиб потрясающе, ошеломительно счастлива!.. А мы с тобой, Адель, относимся к другой категории. Для нас большинство людей омерзительно-отвратительны. Посмотри вокруг! Мы окружены дряблыми толстыми задницами, рожами-кирпичом и пошлейшей глупостью! И ведь все эти люди считают себя нормальными, вот что самое ужасное!

Кирилл обладал целым набором отрицательных свойств характера – цинизмом, снобизмом, неуважением ко всему и вся, злословием с особо едучей язвительностью, и, в последнее время, какой-то даже стариковской ворчливостью. Как и у близнецов Астаховых, едкая ремарка, которая только-только формировалась у Ады в голове, в то же мгновение уже вылетала из Кириллового рта, словно на все-то у него готов ответ, да такой, что не каждый решится озвучить. Но каким бы он ни был, Ада все равно любила брата. Для нее он был замечательным, в меру веселым и всегда интересным человеком, человеком, которого, как он и предсказывал, все любили, и вокруг которого крутился мир. К тому же она знала много показательных примеров, в которых брат проявлял себя с хорошей стороны. Например, он мог целый день материть своего непутевого друга Олежика, а вечером отдать ему на неопределенный срок крупную сумму, которую откладывал для себя, или мог подкармливать бродячих собак у себя в гараже. Нет, Кирилл Астахов не был плохим человеком. Просто его надо было понять.

Ада приняла всю Кирилловскую философию. Они могли говорить часами, используя только им одним понятный жаргон, придуманный, конечно, Кириллом, с его способностью раздавать всем прозвища. Могли молчать, или просто слушать музыку. Аде больше нравился русский рок, Кириллу – западный, но в целом их вкусы совпадали. Ада не знала, что бы она делала без брата.

Кирилл упустил тот момент, когда Ада начала пить. Собственно, только поздравляя ее с двадцатипятилетием, он понял, что младшая сестренка давно превратилась во взрослую женщину, у которой отдельное жилье, работа и женатый любовник, но и с осознанием этого на него не снизошло небесное откровение, он просто поставил в своем жизненном блокнотике галочку: сестренка уже большая. Вот и все.

Сестренка большая – это скорее радует. Да, по сути, и сестренкой-то она для него никогда не была. Ада – хороший, верный друг, только помладше. Они росли вместе, но порознь – Кирилл знал характер сестры до мельчайших подробностей, но никогда не задумывался, с кем она проводит вечера. Особенно теперь. Поэтому, впервые учуяв от нее запах перегара полгода назад, ему и в голову не пришло заподозрить что-то неладное. Посиделки с друзьями, девичник какой – да мало ли что, сестренка-то большая. Потом случаи эти участились, и Кирилл словно бы задумался – а могла ли Ада присутствовать на девичнике? Есть ли у нее подруги? Раньше – да, раньше, кажется, она большую часть времени проводила одна, или же в его, Кирилловской компании – ей, ссыкухе, льстило внимание старших ребят. Но, тем не менее, в школе, кажется, у нее своих друзей не было. А теперь? Подруги? Черт их знает…

– Ты вчера выпивала, что ли? Что за повод, с кем праздник? – решил подколоть как-то он.

– Да с кем мне и что праздновать-то? – хмуро бросила Ада в ответ. У нее дико раскалывалась голова.

Да мало ли что. И только как-то раз, случайно позвонив ей в пятничный вечер, и услышав голос явно пьяного, и даже, невменяемого человека, Кирилл понял: сестра пьет одна. Читать морали ей, конечно, было бессмысленно. Любые разговоры на эту тему Ада пресекала, пресекала зло и смущенно. А тут еще и своих проблем невпроворот – жена, дележ имущества… Вынужденный смотреть на мир через призму своего Процесса, Кирилл решил пока просто наблюдать за сестрой со стороны. Звонить почаще. Да и что тут сделаешь? Перебесится – не алкоголик же она. Все временно. Вот кончится Процесс – можно будет и поднажать…

– Эх… – Кирилл провел указательным пальцем по рулю. Был ранний субботний вечер, они с Адой уже минут пятнадцать черепашьим ходом двигались в пробке по улице 70-летия Октября. Третью зиму подряд морозы в январе стабильно держались под минус тридцать, что, с одной стороны, уменьшало количество машин в городе, а с другой – периодически образовывало заторы на дорогах, когда чей-нибудь автомобиль переставал функционировать. Сама Ада даже не рисковала выезжать в такую погоду на своей старой «Тойоте» восемьдесят девятого года выпуска, и брат периодически забирал ее с работы. У Кирилла по субботам чаще всего был выходной, но, когда семейные вечера перестали быть для него семейными, он цеплялся за любой повод, чтобы не оставаться в одиночестве.

– Ну, не расклеивайся, – Ада нахмурила брови и ткнула его в бок, хотя сама разваливалась на куски, – тебе не идет!

– Не идет… И когда мы стали такими лицемерами, а, Адель?

– Наверное, сразу, как выросли.

– Ну, выросли-то мы уже давно, мягко говоря… Слушай, у тебя же вечер свободный? Может, к родителям заедем?

Аду, как обычно, неприятно кольнуло утверждение про свободный вечер. Ее связь с женатым мужчиной не была секретом в семейном кругу, и если изначально реакция была нейтральной, по крайней мере, настолько нейтральной, насколько это возможно при их консервативных взглядах, то в последнее время Аде только и оставалось, что собирать ментальные тумаки. Больше всех кипятилась мать, которую уже волновала даже не моральная подоплека таких отношений, как в начале, а волновало время – будущее, которое ждет дочь, и настоящее, которое ведет в никуда. Ада могла ее понять – Анна говорила не об абстрактных вещах, во главе ее переживаний стоял прежде всего личный опыт, которого бы она никак не хотела для единственной дочери – поздний брак, последний шанс, клеймо «старородка», поздний ребенок, возрастная мама… Более того, мать периодически озвучивала мысли самой Ады, но если в виде мыслей они были редкими, осторожными и быстропроходящими, то, облачаясь материным голосом в слова, работали, как гильотина.

– Давай в другой раз… Ты же знаешь, сегодня суббота, мама скажет, что выходные надо с семьей проводить, ну, по крайней мере, тем, у кого она есть. Не хочу ни с кем ссориться…

– Так-то, у меня тоже больше нет семьи… Ну, не хочешь – как хочешь.

Они помолчали. Ада уже который раз не решалась расспросить брата о Процессе, ей все казалось, что он вот-вот заговорит сам, но тот отмалчивался, а ей не хотелось лезть ему под кожу.

– Авария там, что ли? – риторически спросила она, чтобы перевести тему и заполнить давящую тишину.

– Наверное, – Кирилл с готовностью ухватился за эту банальную соломинку и попытался развеселиться, – Юля-техник тоже, как ты, мается с машиной, только она еще и водит совсем недавно, так что, у нее совсем дело – труба.

– Не заводится?

– Конечно, еще и Юля так паркуется, что страх один. Я ей пару дней назад уже посоветовал не мучиться, и ездить на автобусе до потепления. Так она, такая довольная, мне звонит на следующий день, и говорит, какой я умный молодец, как ей жизнь облегчил. Мол, еще только час дня, а они уже бутылку водки на троих выпили.

– Кто они?

– Да сложно компанию, что ли, найти, в зуботехнической-то лаборатории?..

Ада рассмеялась.

– Слушай, они там, все, что ли, на работе пьют? Я думала, только особо запойные, вроде Олежика.

– Олежик, кстати, оправился, не пьет сейчас. А так, да – зубные техники склонны пить. Профессия такая.

– Прям все-все? Или только в «Примаденте»?

– Прям все-все, – весело ответил Кирилл. Когда он говорил о чужих пороках, ему всегда легчало, – я когда последний раз клинику лицензировал, разговорился с санэпидкомиссией, и главная тетка начала мне жаловаться, что ходили они по лабораториям по разным, а такое чувство, что все в одну и ту же попадали – везде одна и та же картина, и даже рожи пьяные все друг на друга похожи…

– А как они работают, когда пьяные?

Кирилл, у которого большинство друзей были именно зубными техниками, пожал плечами. Видимо, за последние пятнадцать лет он сам настолько привык к данной картине, что она не казалось ему особо иррациональной.

– Да нормально. По-разному. Не всегда же они там пьют. Когда пьяные становятся – не работают, просто трындят. Олежик, например, целый день может просто так просидеть. К тому же, сейчас январь – работы, в принципе, мало. А про Юлю – она свою норму знает, всегда вовремя остановится. Ты же ее видела – бутылка на троих – это вообще пшик для нее.

– А где они выпивку берут, с собой приносят?

– Санитарочку отправляют до киоска. Желание же часто спонтанно приходит…

Они одновременно и одинаково закрыли лица правой рукой и негромко засмеялись. Впереди был долгий и одинокий субботний вечер, и Аде хотелось, чтобы эта пробка не кончалась никогда.

– Знаешь, мне Денис вообще-то предлагает поменять машину. Я бы очень, конечно, хотела…

– Подарить, что ли, предлагает? Конечно, не отказывайся, – Кирилл отношения с Денисом тоже не одобрял, в общем-то, по тем же причинам, что и Анна, но до нотаций никогда не опускался, и с годами даже пришел к выводу, что для женщины, наверное, лучше уж женатый Денис, чем никакого, хотя, черт их, этих женщин, разберешь, что для них лучше. Перспектив, конечно, у сестры с этим человеком не было никаких – для него, как для мужчины, тоже местами не святого, это было понятно с самого начала, но, если отбросить все моральные оболочки, то Дениса можно было рассматривать, хотя бы, как периодическое материальное подспорье. То, что гордой сестре часто приходилось туго с деньгами, Кирилл знал, и наличие при ней такого Дениса его даже успокаивало.

– Нет, не подарить. У него нет всей суммы. Предлагает взять кредит.

– Оформленный на тебя?

– Конечно, на меня! Не может же он перед женой непонятно чьим кредитом запачкаться! – зло проговорила Ада. При мыслях о Денисовской жене настроение портилось моментально.

– Вариант так себе… А, если что, выплачивать тебе самой придется?

– «Если что» – что?

– Да все ты поняла, – кисло сказал Кирилл, глядя перед собой.

Ада, конечно, все понимала. Еще года три назад она была уверена, что «если что» никогда не произойдет, сейчас же думала про это уже через раз. «Если что». Она ждала от Дениса выбора, она требовала выбора. Она боялась его выбора. «Если что». Если случится выбор. Если выбор будет не в ее пользу.

– Тебе ведь тяжеловато будет самой выплачивать, да?

– Вообще непосильно, – вздохнув, согласилась Ада, – но он говорит, что будет большими суммами гасить и быстро справится.

– Не соглашайся, Адель, – задумчиво протянул Кирилл. Ада обожала, как он коверкал ее имя, удлиняя последний слог, – хочет приятно сделать, ну продай ты свою развалюху, он пусть ту сумму добавит, которая у него есть, и будет тебе нормальная машина.

– Он новую хочет…

– То есть, ты хочешь?

– Ну, я тоже хочу, чего уж тут… – сдалась Ада и еще раз вздохнула. Брат был единственным человеком, перед которым ей было не стыдно, и которому можно было признаться во всех своих слабостях и пороках. Или почти во всех. Кроме вечернего вина.

– Я бы не соглашался, на твоем месте. Подумай над моим вариантом, а то как-то мутно все… А что, у него дела прямо в гору идут?

– Ну, вроде. Денис говорит, что год будет хороший.

Кирилл скривился. Ада привыкла цепляться за слова Дениса, как за спасательный круг, и реакция брата ее немного разозлила.

– Мы планируем осенью в Таиланд полететь отдыхать, – с нажимом сказала она, пытаясь подчеркнуть, какой хороший год будет впереди.

– Адель… – еще больше скривился Кирилл, – Ты не обижайся, но вы же уже это проходили. Никуда он с тобой не полетит…

– Тогда просто не получилось! А в этот раз все по-другому!

– Ну, отметка же в загранпаспорте будет, как ты не понимаешь… Не будет он так рисковать.

– Не проверяет же жена его паспорт постоянно! У него все документы отдельно хранятся… – Аде изо всех сил хотелось верить в свои собственные слова, но, глядя на кисло-сочувственное лицо брата, вера пошатывалась.

– У меня дурные предчувствия на этот год, – пробормотал Кирилл, сворачивая неприятный для сестры разговор, – так, что будет осенью, вообще непонятно.

– Ты про себя или про всех?

– И про всех тоже…

– Мне кажется, все нормально будет, – Ада попыталась придать своему голосу уверенности («И когда мы стали такими лицемерами?..»), – у тебя такие предчувствия, наверное, в связи с твоим Процессом?

Кирилл еще раз задумчиво провел по рулю. Впереди, действительно, была авария, и движение совсем прекратилось.

– Надька хочет все оттяпать, – сказал, наконец, он. За последние пару месяцев это были его первые слова по поводу Процесса.

– В смысле? Ты же сразу сказал, что квартиру ей с детьми оставишь?

У Кирилла с Надей была просторная трехкомнатная квартира в центре города. Сейчас брат жил в однокомнатной студии с незавершенным ремонтом, которую купил год назад с целью вложения средств, и о существовании которой жена узнала уже в процессе развода.

– Квартира! – зло усмехнулся Кирилл. – Квартира это одно, квартиру я, прежде всего, дочкам оставляю, они-то ни в чем не виноваты. Ей нужна клиника. Мы ведь ее изначально на деньги с продажи Надькиной гостинки открыли.

– И что? А сколько ты еще добавил к ее зачуханной гостинке?

– Никому не интересно, сколько я добавил. Совместно нажитое имущество. А для Надьки так вообще, как будто бы это она меня так круто проинвестировала…

– А деньгами нельзя решить этот вопрос?

Кирилл даже всплеснул руками.

– Я кретин, что ли, по-твоему? Конечно, я предлагал ей деньги. Я предлагал ей и деньги, и еще ту квартиру, в которой я сейчас живу, сверху. Она, кстати, так обиделась, когда про нее узнала, а что обижаться? Я ж не для себя ее купил, а просто вложил наши, между прочим, семейные средства. Не запасной аэродром готовил… Но нет. Ей надо раздербанить именно клинику, чтобы я остался без работы.

«Клиника», конечно, было слишком громким словом для бизнеса Кирилла – скорее, кабинет на два кресла, но пациентов было, хоть отбавляй, и доход дело приносило хороший. Ада уже разбиралась в определенных тонкостях частной стоматологии и знала, что лицензия на работу дается именно на помещение, а не на имя, и деятельность клиники в этом самом «раздербаненном», со слов Кирилла, помещении, автоматически прекращается. Разумеется, еще лучше во всем этом разбиралась сама Надюша, которая в последние годы занималась администрированием кабинета. Видимо, основной ее задачей, действительно, было не столько заиметь материальную выгоду от развода, сколько раздавить Кирилла. Ада отдавала себе отчет в том, что брат далеко не святой, и, наверное, у Надюши есть масса поводов для злобы и обиды, но, даже при всем при этом, ее требования были за гранью.

– Хочет, чтобы я помещение клиники либо оставил ей целиком, – продолжал Кирилл, – либо, чтобы мы его продали.

– Зачем ей это помещение?

– Говорит, парикмахерскую откроет. Бред какой-то. Конечно, ни черта она не откроет, продаст следом, да и все. Либо продажа сейчас и дележка. А у меня открыть что-то новое при таком раскладе не скоро получится, потому что, квартиру я по любому делить не буду, она это понимает. И придется мне в тридцать семь лет идти работать на говнюка какого-нибудь. Или дома установку ставить. Пиздец, какие варианты! – Кирилл в сердцах стукнул по рулю. Они уже вплотную подъехали к месту аварии и вот-вот должны были ее объехать.

– Работать на говнюка – это же не конец света, – мягко сказала Ада, – нет, конечно, с Надей нужно действовать в другом направлении и стараться договориться, но, тем не менее. Не конец.

– Адель, это дело всей моей жизни! – Кирилл почти закричал. – Ты же знаешь, я не святой доктор, я ненавижу все эти слюни, зубы, всех этих людей, но это моя работа и я делаю ее хорошо, мать ее за ногу! У меня есть имя, у меня запись на месяц вперед! Если клиника пойдет в тар-тарары Надьке в угоду, то куда я эту запись дену? Вариант один – идти работать по найму, чего я уже черт знает, сколько лет, не делал и весь труд, весь этот блядский труд всей моей жизни пойдет насмарку!

– А с другой стороны к ней никак не подойти? К Наде?

Кирилл еще раз смачно выматерился. Авария осталась позади, и они поехали с нормальной скоростью.

– К Наде – только сзади, – пробормотал он, – думаешь, что так долго все это тянется? Вот, пытаемся договориться. Херово только пока получается.

– Почему ты раньше не рассказывал? А родители знают? – когда кто-то из них говорил «родители», всегда имелось ввиду обе семьи.

– У тебя своих проблем хватает. Их тоже зачем расстраивать – они и так переживают…

– Кирка, ты договоришься, у тебя получится. У тебя всегда ведь получалось, – сказала Ада, сама пытаясь поверить в эти слова. У Кирилла действительно все и всегда получалось, в их большой семье он был единственным человеком, за которого можно было не переживать. Но почему-то именно сейчас Ада переживала. У нее, как и брата, тоже были дурные предчувствия.

Кирилл покивал головой, делая вид, что увлечен дорогой.

– А помнишь, как ты в десятом классе окно разбил, а к директору вместо своего отца пришел с моим, чтобы тебе дома не влетело? – вспомнила вдруг Ада, когда они подъезжали к ее дому.

– Ага. Я до последнего думал, что он не согласится, а он согласился. Мне всегда казалось, что твой отец подобрее моего.

– А мне – что твой, – и они одновременно и одинаково заулыбались, – вот скандалище потом дома был!..

– Да… А с чего это ты вспомнила? Ностальгируешь по прошлому?

– Просто так. Нет, не ностальгирую. У меня вообще нет ностальгии по прошлому.

– А у меня – есть, – грустно сказал брат, – в прошлом хорошо было…

– Кому как, – возразила Ада. Кирилл припарковался у ее подъезда, но видно было, что прощаться ему совсем не хотелось. Он прибавил радио и откинулся на спинку сиденья, сложив руки на груди и глядя куда-то вниз. Во дворе мальчишки, несмотря на мороз, играли в хоккей старыми, видавшими, наверное, еще их отцов детьми, клюшками. Даже в тусклом свете фонарей было видно, что носы и уши, торчащие из-под их съехавших шапок, были безнадежно отморожены. По дорожке, протоптанной к дому, перебежками перемещались замерзшие люди, и снег монотонно хрустел под их ногами. Ада не любила ни зиму, длящуюся с ноября по март, ни холод, ни снег, ни даже новогодние праздники, которые до сих пор обычно приходилось встречать либо с родителями, либо одной, – я бы ни за что не хотела вернуться в свои, скажем, одиннадцать или двенадцать лет.

– Это еще почему? – Кирилл вроде бы рассмеялся, но глаза так и не поднял, словно спросил на автомате, а сам думал о другом.

– А что может быть хуже этого возраста? В двенадцать лет ты просто бесправное существо. Уже не ребенок, но еще не взрослый. Даже еще не подросток, вообще не пойми кто. Вот с четырнадцати, где-то, уже интереснее, но все равно… Ностальгии у меня точно нет. Есть воспоминания – и плохие, и хорошие, но не больше того.

Мать иногда обвиняла Аду в том, что та даже не пыталась создать свое прошлое и хорошие воспоминания – ничем не интересовалась, не искала чьей-то дружбы или симпатии.

– Ну что ты будешь потом вспоминать? – возмущалась мать, пока Ада грезила мечтами о будущем.

– А я не собираюсь жить воспоминаниями, – отвечала та, – у меня столько всего впереди!..

Только к двадцатипятилетию, погрузившись в любовь к Денису и забыв на время о своем мифическом будущем, Ада поняла, насколько ценно именно настоящее – то самое, которое станет потом прошлым и воспоминаниями. Оглянувшись назад, она задумалась над словами матери – у нее, действительно, не было первой школьной любви, милой и трогательной, как в кино, не было школьных или студенческих друзей и веселых приключений – были люди, которых она такими могла считать, и которые стекали сквозь нее, как вода через сито. Все это уже нельзя было испытать – время упущено, но это не ввергло ее в грусть, а еще больше привязало к Денису, с которым не нужны были ни друзья, ни дурацкие воспоминания.

– Ты никогда не думала, почему наши родители не захотели вторых детей? – спросил вдруг Кирилл, отвлекшись от своих мыслей и повернувшись к Аде. – Может, хотели дать нам с тобой шанс жить самостоятельно, не опираясь ни на кого и не оглядываясь? Или жить без конкуренции, самим по себе?

(«Но нас же все равно двое».)

– А разве они конкурировали между собой?

– Думаю, да, немного.

– А что значит «жить самостоятельно»?

– Когда у тебя нет запасного варианта…

Ада вспомнила, как лет пять – шесть назад, когда она только сдала на права и обзавелась своей «Тойотой», то, по совету отца, отрабатывала водительские навыки по утрам, часов в семь, когда машин на дорогах было еще мало. «Тойота» была куплена, разумеется, тоже с помощью семьи, и, хотя даже для начала нулевых, вид имела весьма и весьма «ретро», Ада ей ужасно гордилась, и, может, поэтому, накатывая километры по пустым дорогам, автоматически подъехала к родительской двенадцатиэтажке. Было свежее и теплое воскресное майское утро, двор, в котором Ада провела все свое детство, был еще пустым, только на лавочке у третьего подъезда громко о чем-то разглагольствовали два приобнявшихся мужика в подозрительно знакомых тельняшках. Ада загасила мотор, вышла из машины, и долго, с теплотой и даже тоской, подщипывающей сердце, смотрела на отца с дядей. Знакомые с детства фразы и жесты, интонации голоса и мимика плавно перетекали с одного лица на точно такое же, зеркало разговаривало с зеркалом, и Аде показалось, что время здесь оказалось запрятанным в бутылку – она была и взрослой, и маленькой одновременно, а отец с дядей – молодыми, как в ее детстве, и немолодыми, как сейчас, и непонятно было, какой вокруг них год, какая эпоха. От всего этого было почему-то грустно. Она покашляла, чтобы привлечь к себе внимание, и братья Астаховы одновременно подняли на нее глаза. Между ними стояла открытая бутылка портвейна, отец потянул было к ней руку, чтобы спрятать под лавочку, но дядя, как всегда, его опередил.

– Вы тут с вечера сидите? – спросила Ада, подходя к ним и делая вид, что не замечает исчезновения бутылки.

– А ты позавтракать приехала? – с трудом ворочая языком, но добродушно спросил дядя.

– Так поднимайся наверх, тебе мать кофе сварит, – подхватил отец, попытавшись придать себе деловой вид и сфокусировать взгляд.

Одинаковые тельняшки, одинаковые лица, одинаковые мысли, одинаковая жизнь. Или почти одинаковая. Ада видела и не видела различия между ними, и ей захотелось почему-то крепко обнять этих дорогих ее сердцу людей, но в ответ она только покивала и молча зашла в подъезд, хотя знала, что мать еще спит, да и кофе ей совсем не хотелось.

– Я бы, на их месте, завела двоих детей, – сказала Ада Кириллу, – потому что, когда их двое, то и шансов, что хоть у кого-то из них в жизни что-то получится, тоже вдвое больше.

– Ты так говоришь, словно у тебя уже ничего не получилось.

– А разве получилось?..

– Это смотря, чего ты хотела.

– Явно не этого…

Кирилл промолчал. Он понимал, что сестра имеет ввиду, но и сам в последнее время не мог разобраться, чего же он хотел и чего получил.

– Я себя раньше взрослой представляла совсем другой. Думала, что буду умной и хитрой, и все вокруг будут говорить: «Дьявол, а не женщина»… Даже смешно. А сейчас я понимаю, что нельзя вдруг стать ни умной, ни хитрой, только потому, что ты повзрослела. И что я осталась такой, какой и была. Глупой и непутевой.

– Да нет, наверное, можно, – возразил Кирилл, – но нужно с малых лет себе такую цель поставить и учиться этому постоянно. Хитрости ведь тоже можно выучиться, можно вообще всему в этой жизни выучиться, тебе ли не знать!.. Вот только та ли эта цель, ради которой стоит жить?

Вопрос был риторическим, и Ада промолчала.

– Знаешь, я стала такой злой… Меня раздражают дети, ну, то, что они у кого-то есть, раздражают семьи, свадьбы… Вообще, все вокруг.

– Потому, что это есть у него?

Ада улыбнулась и закрыла лицо руками. Порой, брат понимал ее мысли даже лучше, чем она сама.

– Да, наверное. Я еще какое-то время назад думала о ребенке, но потом… У него жена, дети… Как подумаю об этом, так такая ненависть берет, и ничего не хочется… И ловлю себя на мысли, что не хочу ни семьи, ни детей, что мне все это противно и ненавистно…

– Это самозащита. Ты защищаешь себя от разрушительных мыслей, но, тем самым, разрушаешь сама себя. Это – не дело, Адель…

– Может, ты и прав…

– Но, знаешь, о чем я думаю? Этот твой Денис – не такой уж и антигерой, каким ты его последнее время выставляешь.

– А разве я выставляю? – удивленно спросила Ада. Ей казалось, что, наоборот, у нее уже в привычку вошло обеление образа Дениса для окружающих, чтобы те ее не жалели.

– Бывает, – кивнул Кирилл, – ты, наверное, сама не замечаешь. Но он ведь, в общем-то, никогда тебе ничего и не обещал.

– Нууу…

– Баранки гну. Весь этот туман про невозможность сейчас развестись – только отговорки. Он ведь никогда тебе не говорил, что разведется, что будет жить с тобой? Не возражай, не говорил. Получается, он тебя ни в чем не обманывал и предлагал только то, что может предложить, и ты сама согласилась на такие условия.

– Как ловко ты завернул, – холодно сказала Ада. Брат был прав – Денис, действительно, не обещал ей уйти от жены и создать новую семью с Адой, да, он всегда старался как-то это сгладить, туманно изъясняясь об их совместном будущем, но, если разобраться, то будущее это, с его слов, мало отличалось от настоящего, – получается, мне остается только смириться и жить, как жила?

– Я так не считаю, Адель, – мягко возразил Кирилл, по-свойски потрепав ее по плечу, – на мой взгляд, мириться тебе с этим точно не надо. Это никуда тебя не выведет, никуда. Только в пустоту. Но решать тебе. Если тебя это устраивает – дело твое, просто и жертву тогда строить из себя не надо.

– Денис для всех добрый… Он хочет остаться хорошим и для нее, и для меня, нигде не запачкавшись, я это понимаю… Просто, как жить без него, вообще не представляю… Это страшно. Я очень устала. Наверное, когда не знаешь, куда примкнуться и не видишь своего пути, всегда устаешь…

– Ты всегда была максималисткой. Мне кажется, твоя проблема по жизни в том, что ты хочешь, покончив с собой, уничтожить весь мир…

– Как это?

– Это слова из песни Летова (Ада фыркнула). Не фырчи, это ж увлечение юности… Но сказано-то хорошо! Тебе надо либо все, либо ничего, а так не бывает. Ты думаешь, что если покончишь с собой, ну, образно, конечно, то весь мир тоже прекратит свое существование, но это ведь не так. Он кончится только для тебя, а все вокруг будет жить дальше.

– Какой ты философ!..

На пятом этаже ее ждала пустая, холодная квартира и привычная бутылка вина. От этого хотелось выть во весь голос.

– У меня сил нет совсем, – отстраненно проговорила Ада, и Кирилл закрыл глаза, – знаешь, даже стыдно: ведь не голод, не мор, не война, а жить не хочется.

– А, может, в войну и голод людям и проще жилось, – ответил брат, не открывая глаз, – у них приоритеты были правильные и цели четкие – поесть и выжить, а мы сейчас и сытые, и здоровые, и все нам не то.

– Наверное, нельзя так говорить…

– Наверное. Что-то мы с тобой совсем расклеились, особенно я. Стыдоба какая, как я тебе потом в глаза смотреть буду? – шутливо спохватился Кирилл, но на шутку это тянуло слабо.

– «Мой брат Каин, но он все же мне брат, каким бы он не был, брат мой Каин», – процитировала Ада, тоже якобы шутя.

– «Наутилус» – херня полная, – отмахнулся брат, громче прибавляя радио. К русскому року он относился крайне пренебрежительно, считая его слишком помпезным и претенциозным в плане текстов и слишком бедным в плане музыки. Скидку он делал только для группы «Крематорий» с их незатейливыми песенками про тварей, играющих на дудках и хитрых татаринов, завернувшихся от сифилиса, над которыми можно было поржать, и для «Гражданской обороны», которую слушал в юности на переписанных кассетах без подписей, видимо, в качестве ностальгии.

Из добротных динамиков мягко зазвучала песня «Never Never Change Your Lovers» группы «Boney M».

– О, а эту помнишь? – оживился Кирилл. – У соседей раньше играла постоянно, когда мы маленькими были?

– Да, помню, – улыбнулась Ада, и к припеву они оба, не сговариваясь, начали подпевать на ломаном английском, прихлопывая ладошами в такт:

– Невер, невер чендж ё лаверс, ин зе мидл оф зе найт, невер на-на-на-на-на-на-на-на, ин зе эли монинг лайт, невер, невер на-на-на, вен ю на-на-на-на-на-на, на-най-най-на-най-на джаст э ларк…

Со стороны могло показаться, что им очень весело.

– Вот так всегда, все попсой какой-нибудь заканчивается, – грустно сказал Кирилл, когда проиграл финальный проигрыш и началась реклама, – может, пойдешь со мной завтра в бассейн с баней? А то я все один, да один, надоело…

Кирилл с друзьями уже несколько лет подряд каждое воскресенье арендовали на пару часов бассейн в санатории «Восход» – ходили туда семьями, плавали, общались, парились в бане. Состав каждый месяц немного менялся, но всех «пловцов» Ада прекрасно знала и раньше уже составляла Кириллу компанию, когда Надя или дочки болели.

– Ты же вроде с девчонками хотел пойти?

– Да Надька там таких условий понаставила, – отмахнулся Кирилл, – в общем, один пойду.

– Ну, тогда можно, – согласилась Ада и стала надевать шапку, готовясь выйти на улицу, – завтра все равно делать нечего.

– Ты тогда это, – замялся брат, – ничего не планируй сегодня.

– В смысле?

– Ну, я, может, пива завтра там выпью, ты тогда за руль сядешь. Чтоб нормально себя чувствовала завтра, в смысле.

– Я ничего и не планировала, – Ада сделала вид, что не поняла брата, и вышла из машины.

Бассейн в «Восходе» был слишком большим для собравшейся компании, а сауна – слишком маленькой. В этот раз из близких друзей Кирилла приехал только Олежик с женой и четырехлетним сыном Андрюшей, и Борис Ярцев со старшим сыном, остальные были просто, со слов брата, «героями» «Примадента», впрочем, также известными Аде – это и Юля, и тихий, мало и только по делу говорящий из-за своего заикания, Петя Кляйн с семьей, и придурковатый Вова Хохряков, с легкой руки Кирилла негласно превратившийся в Вову-Ореха, из-за своей круглой, лупоглазой головы, неплотно упакованной мозговым содержимым. Двухчасовой отдых в «Восходе» всегда протекал по одному и тому же сценарию: первые минут сорок уходило на раскачку, попытки обуздания раздурившихся детей, накрытие большого стола, стоявшего тут же, подле бассейна, нехитрыми закусками и термосами с чаем, бесцельное хождение нерешающихся ни зайти в сауну, ни окунуться в бассейн по всей территории, и только к началу второго часа компания начинала кучковаться.

Ада любила плавать и не любила париться, и поэтому сразу пошла к бассейну, который уже уверенно рассекала брассом Юля. Вода расходилась перед ней, как море перед Моисеем.

– Смотри, Юля плавает, как матерый кашалот! – успел шепнуть ей Кирилл на ухо и сел за стол, заваленный мандаринами, за которым уже с обычной для него кислой миной восседал Борис. Брат достал из пакета бутылку пива и стал демонстративно ее цедить, и хотя Ада сразу увидела, что пиво безалкогольное, пришлось сделать вид, что сего спектакля она не замечает.

Вода была холодной и пахла хлоркой, и еще почему-то – школой. Вдоль бортика с важным видом дефилировала длинноногая блондинка Натали, двадцатишестилетняя жена Олежика, которую Кирилл величал по-свойски Натахой. Еще в раздевалке она поведала Аде, что вернувшийся в очередной раз на путь истинный Олежик, кроме сухого закона, обещал каждое воскресенье устраивать ей «выходной» и заниматься сыном от и до, но по ее скептически-напряженному лицу было видно, что особого облегчения ей это не принесло. Щупая холодную воду босой ногой и разглядывая красавицу-Натаху в ярко-красном слитном купальнике в стиле «Спасателей Малибу», Ада невольно вспомнила рассказы Дениса о том, что в Андаманском море, где они непременно окажутся осенью, вода – как молоко, а песок скрипит под ногами, как снег, пересыпанный солью, и дожди теплые, а лунный полумесяц растет и убывает по горизонтали.

Считая, что находится в неплохой физической форме, Ада думала проплыть километр, но уже на половине выдохлась и осталась отдыхать у бортика. Вскоре к ней подплыла Юля, которая в черном купальнике и черной резиновой шапочке с очками действительно была похожа на кашалота.

– Хорошо плаваешь, – тяжело дыша, похвалила ее Ада.

– Я же раньше была пловчихой, разве не видишь, какая у меня фигура?

– Какая? – осторожно спросила Ада, мысленно молясь, чтобы та не ответила «спортивная».

– Фигура пловчихи! – довольно загоготала Юля. – Нет, ну раньше-то я поменьше весила. Это все возраст, гормоны… Хотя, хорошего человека должно быть много! Единственное – мужика найти трудно, ну, хорошего мужика…

Ада всегда тушевалась, когда слышала такие недооткровения от малознакомых людей, и не знала, что на них отвечать, но Юле, хвала Богам, ответов не требовалось, и она весело продолжала свою трескотню, рассказывая про неудачные знакомства в интернете, тщетные попытки забеременеть от бывшего бойфренда, водителя газели, и про то, что через две недели она поедет в автобусный тур по Европе.

– Одна? Скучно же… И холодно еще.

– Я ж мир еду посмотреть, какой там скучно! Вдруг другого шанса не будет? А сейчас скидка на тур хорошая, а летом – надо ремонт в квартире сделать обязательно, не до путешествий будет, а потом – мало ли, что потом… Надо ехать, когда хочется!

– И что все заладили, про это потом, будто конец света ждут, – пробубнила Ада.

– Да кто его знает… Нормальные люди всегда переживают, это только, вон, таким селедкам все нипочем, – Юля показала на проходящую мимо них Натали и сама себе засмеялась. Кирилл был прав – несмотря на тяжелый вес, общаться с Юлей было очень легко.

Выйдя из бассейна, они пошли погреться в сауну: Юля – с торжествующей улыбкой Олимпийского чемпиона, Ада – проклиная себя за неспортивность. В сауне их сразу атаковал Олежик, пытаясь поведать странную, непонятную историю про какие-то джинсы.

С Олежиком Кирилл недолгое время работал в одной поликлинике сразу после института. Аде он всегда напоминал большого плюшевого медведя, из тех, что пятнадцатилетние мальчики дарят своим подружкам, пытаясь поразить их широтой размаха, подружки визжат от восторга и делают памятные фото, а потом не знают, куда деть столь большой и нелепый пылесборник. В юности Олежик профессионально играл в хоккей, и, даже подходя к сорокалетию и не просыхая от злоупотребления всякими напитками, сохранил широкую, брутальную фигуру, но в этом большом теле пряталась душа маленького ребенка – застенчивого, неуверенного в себе, тяжело изъясняющегося и пускающего направо и налево осторожные, заискивающие улыбки. Большого и крепкого Олежика хотелось взять на руки и укачать, спрятать от жестокого мира, и кто-то постоянно брал и качал – сначала первая жена, ошибка молодости, потом строгая Анна Васильевна, директор ресторана, которая была старше его лет на пятнадцать, теперь вот молодая и амбициозная Натали.

– Он не успокоится, пока все мороженки не попробует, – устало говорил про него Кирилл, в очередной раз забирая его пьяного с работы.

Зубным техником, со слов брата, Олежик был первоклассным, но из-за частых запоев дальше «Примадента» двигаться не мог.

– К тому же, он туповатый, ему все надо разжевывать, – добавлял Кирилл, – идеальный техник – это когда и руки золотые, и котелок варит. Вот у Олежика – только руки. А я что-то в последнее время предпочитаю работать с теми, кто с котелком…

Иногда Аде было даже страшновато, как бы брат мог охарактеризовать ее саму. У нее последнее время и котелок отказывал, и руки.

– …и я вот их беру, надеваю в примерочной, и что-то не то… И заклепки не там, и карманы… – Юля от него сразу же отмахнулась, и теперь распаренный Олежик медленно и старательно пытался донести свою беду персонально до Ады. Аде нравился Олежик, но, слушая его уже минут десять и изо всех сил стараясь уловить суть его повествования, она чувствовала только, что жар от сауны скоро начнет выходить у нее из ушей, а история с джинсами продолжала оставаться загадкой.

На ее спасенье в парилку зашла Натали, и послушав мужа секунд десять, быстро подытожила его мучения:

– Короче, его сын Сашка купил себе джинсы, и этому теперь такие же надо, да только Сашке семнадцать лет, а тебе – тридцать восемь, старый ты козел! Где Андрюша?

– С Петей… – промямлил стушевавшийся Олежик.

– Вот и иди к Пете, сидит тут, задвигает людям свою ахинею…

После того, как погрустневший Олежик вышел, Натали подсела к Аде с Юлей и спросила:

– Видели татуху его?

Юля прыснула. На мощной груди Олежика, прямо под сердцем, действительно красовалось свежая татуировка – надпись «Натали», выполненная красивыми загогулинами, с птичьим пером под ней. Ада поэтому так терпеливо и ждала окончания истории про джинсы, чтобы спросить, зачем нужно было набивать сие художество и можно ли будет его удалить.

– На день рождения мне подарил, – с невозмутимым лицом продолжала Натаха, – порадовал. Я шубу хотела, а он мне – татушечку. Ждет, наверное, что я ему тоже такой подарочек потом сделаю.

– А ты? – Аде хотелось засмеяться, но видя серьезное лицо Натали, приходилось сдерживаться, чего не делала Юля, которая раскинула руки на верхней полке и в голос хохотала.

– А я сказала, пусть это перо себе в одно место засунет, а мне шуба нужна.

– Ну, Наталка, шубы-то я у тебя что-то так и не наблюдаю, – смеялась Юля, на что та устрашающе ответила:

– Еще восьмое марта впереди…

Отчасти Юля была права, называя Натали селедкой – у той, кроме амбиций и молодости, за душой не было ничего – ни образования, ни работы, она любила шоппиться за Олежиковский счет, фотографироваться в разных позах (Кирилл иногда изображал сценку «Натаха перед камерой», делая губки бантиком и отставляя свои толстые ляжки то вправо, то влево), но она же разыскивала пьяного мужа по всему городу, запирала, чуть ли не с побоями, его дома, когда это было необходимо, и раз в год исправно возила его кодироваться. Скорее всего, они были достойными наказаниями друг для друга.

За столом уже царило типичное для второго часа умиротворение – Борис с сыном лениво поедали мандаринки, Вова-Орех рассказывал одну из миллиона своих историй про то, как они с отсутствующим здесь Арменкой Карапетяном решили покурить травы и чем все это кончилось, Петя с женой доставали из бездонных сумок домашние закуски и пытались по очереди накормить ими то старшую дочку, то младшую, а Олежик бегал за хохочущим Андрюшей, что-то бормоча себе под нос, возможно, нецензурно. В центре всего этого находился Кирилл, отбрасывая искрометные ремарки, смеясь и показывая забавные рожицы детям, и Аде в который раз уже показалось, что куда бы брат не попал, он непременно заставлял весь мир крутиться вокруг него. От этого ей всегда становилось и хорошо, и грустно одновременно, в гордость за брата подмешивалась зависть, а главное, невозможно было понять – прилагает ли действительно Кирилл для этого какие-либо усилия, либо все происходит само собой, нескончаемая ли это работа или одна голая харизма?

В больших компаниях Ада не тушевалась, ей, в общем-то, все равно было, большая или маленькая, но она точно знала, что любой ее вопрос, любое замечание непременно потонет в общем гвалте, и предпочитала молчать.

– А где Кузьмич-то? – спрашивал Кирилл, и все наперебой начинали ему отвечать:

– Да пьяный уже Кузьмич!

– У него же жена к матери на неделю в гости уехала!

– Он ссказал, что ему пппиво по воскресеньям надо с самого утра пппить, – пояснил даже молчаливый Петя, отвлекшись на секунду от дочки, – мы его хотттели ппподвезти, но он все равно отказзался.

Кузьмич, закадычный напарник Олежика по работе и всяческим приключениям, был также «героем Примадента» и, будучи здесь, несомненно, добавил бы колорита. Дерзкий и шебутной, он любил русифицировать до понятных слов разные иностранные названия, злословить, говорить на ломаном польском, когда выпьет и подкалывать всех наравне с Кириллом. Например, он мог бы рассказать про то, как в шиномонтажке ему меняли колеса «Hankook» («местные гонококки поменяли мне мои «гонококки» за косарь»), а жена хочет продать его любимого енота, он же «Nissan Note». С Кузьмичем было весело, но пил он еще чернее Олежика.

«Проклятье зубных техников», – вздыхал Кирилл.

Ада подсела к грустному Борису.

– Обдолбался уже бедный Иван Кузьмич «Овип Локосов», – сказал он ей и тоже тяжко вздохнул. Больше всего Борис Ярцев любил вздыхать и называть всех полными именами.

– Овип чего?

– Пиво «Сокол», не помните такую рекламу? – спросил четырнадцатилетний Игорь, сын Бориса.

– Вот, Ада Владимировна, молодежь в курсе теперь всех овипов, – проговорил Борис, щелкнув зачем-то Игоря по лбу, и еще раз вздохнул.

Борис был единственный в этой компании, кто не имел никакого отношения к стоматологии, кроме дружбы с Кириллом, и кого Ада знала чуть ли не с рождения. Он ходил с Астаховыми в одну школу, только на три класса старше брата, и жил в одном с ними подъезде, Ада хорошо знала его родителей, жену, детей, и даже недолго встречалась с его младшим братом Шуркой. Кирилл с Борисом были лучшими друзьями, часто называли друг друга в шутку на «вы» и любили друг друга нежнейшею любовью. Ада догадывалась, что любовь эта была основана на похожем отношении к жизни – Борис, по сути, был таким же снобом, как и брат, только один из них был грустным клоуном, а другой – веселым, и там, где Кирилл весело подкалывал, Борис с серьезнейшим лицом делал замечания, и когда Кирилл мог махнуть рукой и отшутиться от каких-нибудь действий Надюши, Борис устраивал молчаливую домашнюю тиранию, но вместе они могли часами рассуждать, какие все вокруг них дураки.

– Хуже простых дураков могут быть только дураки инициативные, – вещал Кирилл.

– А хуже дур – только ученые дуры, – поддакивал Борис.

Борис был порядочным скрягой, и, сколотив к сорока годам приличное состояние, продолжал торговаться на китайском рынке за дешевые джинсы, проводить отпуск на даче, а не на море, и постоянно вздыхать по поводу подорожания продуктовой корзины. Кирилл частенько эту черту в нем высмеивал, особенно после того, как заядлого меломана Бориса перестали обслуживать в его любимом музыкальном киоске,

(– Это там, где любой mp3 можно купить за 50 рублей? – смеялась Ада.

– Ага, он же, отовариваясь там раз в месяц, всё скидки требовал, как постоянному клиенту, – закатывался Кирилл)

но, с другой стороны, Кирилл получше других прекрасно понимал, что Борисовская жена ни дня в жизни не работала, а для обоих сыновей уже куплены квартиры, и вообще, все в этой жизни должно быть уравновешено. Когда Борис был не в настроении, а это день через два, он мог с матами выгнать всех домочадцев из гостиной, под предлогом, что «сейчас будет слушать Пауля Маккартни, а вы все меня достали», мог бесконечно конфронтироваться со старшим сыном, мог пилить жену, но когда теще срочно потребовалась дорогая операция, безропотно продал свою машину, а после отправил-таки всю свою семью, включая выздоровевшую тещу, на юг почти на целое лето, в то время как сам продолжил вкалывать. Этот пример всегда вспоминал Кирилл, когда Ада начинала жалеть Борисовскую жену – та порой казалось ей чересчур забитой и задавленной мужниным темпераментом.

– Хочешь не делать всю жизнь ни черта, а еще чтобы вся семейка твоя через тебя подкармливалась – будь добра, терпи Бориску! – говорил Кирилл. Возразить на это, в общем-то, было нечего.

Для Ады вздохи Бориса вместе с его грустными нотациями о превосходстве музыки Маккартни и Моррисона над всей остальной стали уже неотъемлимой частью жизни, той самой стабильной ее частью, вместе с родительским домом и полуночными беседами братьев Астаховых на кухне. Она помнила Кирилла с Борисом вихрастыми мальчишками, когда те забирали ее из детского сада, и, порой, ей странно было видеть их сейчас, пузатыми и взрослыми, с детьми и кучей недетских проблем, даже странней, чем саму себя, высокую, с новым носом и почти тридцатилетнюю.

Разговор, тем временем, скатился к хоккею. Хоккейная лихорадка начиналась в городе во второй половине зимы, и достигала своего апогея в апреле, когда разыгрывался кубок Чемпионата России. У омской команды «Авангард», они же «Омские Ястребы», в этом году шансов на призовые места было мало, что героев «Примадента», как заядлых болельщиков, заранее расстраивало. Радовалась только Натали, для которой весна 2004, года триумфа «Авангарда», обратилась полным кошмаром.

– Олежа-то тогда нажирался в хлам уже к концу каждого второго тайма, – вспоминала она, грациозно садясь рядом с Кириллом, – а уж когда они выиграли этот чертов кубок, это вообще атас был. Я же тогда на девятом месяце была, мы только купили детскую кроватку, Олежа ее два дня собирал, ну, вы представляете, сколько этому человеку надо времени, чтобы собрать несчастную кровать, старался. А когда они по буллитам выиграли, он так давай бушевать от счастья, что всю эту только что собранную кровать разломал к херам!

– Тогда вообще напряженный матч был, – под общий хохот обиженно протянул подошедший Олежик с Андрюшей под мышкой.

– Напряженные тогда соседи снизу были, а не твой дурацкий матч! Я этот хоккей ваш дурацкий ненавижу!

– Зря ты так, Натали, – вступился Вова-Орех, – хоккей – дело серьезное, тут и кровать можно сломать, если это поможет…

Натали картинно приложила руку ко лбу и пренебрежительно цокнула.

– Мы Андрюху скоро в хоккейную секцию отдадим, – похвастался Олежик, – я ему уже и краги с коньками купил.

– Купил он краги! – снова застонала Натаха, – эти краги стоят столько, что я чуть не упала! А ребенку четыре года, его никто не спросил, он вообще треклятым хоккеем заниматься не хочет!

– Как не хочет – хочет! – искренне удивился Олежик и в подтверждение потряс сына.

– Не хочу! – заверещал Андрюша и, вырвавшись из отцовской хватки, стал бегать вокруг стола.

– Захочет – куда ему деваться? – неуверенно решил Олежик, обращаясь почему-то к Аде, видимо, в поисках поддержки, и Ада сочувственно покачала головой:

– Конечно, захочет, у него же краги теперь есть…

– Он раньше не хотел, потому что у него краг не было! – заржал Орех. – Нет, братва, я думаю шанс в этом году у нас есть.

– Конечно, – согласился Петя, – в пппрошлом годдду ттоже играли не очень сначала, а пппотом вытянулись, и бббронзу вззяли…

– И серебро бы взяли, если бы твоя жена тайно за «Акбарс» не болела, – пошутил Кирилл, намекая на татарские корни Петиной жены, и они с Борисом по-детски захихикали.

– Я за «Авангард» всегда болею, при чем здесь «Акбарс», – спокойно ответила Дина Кляйн. Они с Петей олицетворяли саму невозмутимость во всем этом веселом и разнобойном гвалте.

Время аренды зала подходило к концу. Ада отметила, что, не считая плюхающихся в воду детей, полноценно использовали бассейн только она и Юля, остальные же больше слонялись от стола к сауне и обратно, убивая время за дурацкими разговорами. Кирилл с Борисом так вообще, кажется, из-за стола ни разу не поднялись, только подъели мандарины и выпили свои напитки: Кирилл – безалкогольное пиво, которое он перед Адой пытался выдать за алкогольное, а Борис – приторно-сладкую «Грушевку», такую же невыносимую, как в славном советском детстве. Но видеть веселого и счастливого как будто, впервые за долгое время, брата, окруженного такими же веселыми людьми, было приятно. Все-таки Кирилл, в отличие от Ады, в своей беде не оставался один, и хорошо, что был такой вот бассейн, и такая компания обаятельных дуриков, в которой брату можно было отвести душу. У Ады не было и этого.

Из старого магнитофона, стоящего в углу стола и на убавленной громкости тихонько вещающего различную музыкальную дичь все это время, запел Градский «Как молоды мы были». Дослушав песню до «первый тайм мы уже отыграли», Борис печально вздохнул и сказал сыну:

– Вот, Игореша, а мы уже с мамой скоро и второй тайм отыграем…

– Так что ты, Борис, переживаешь, будет же и третий тайм, – весело сказал Вова-Орех.

– А следом – еще овер-тайм, – подключился Кирилл, – а, может быть, даже буллиты…

Все, кроме Олежика, дружно засмеялись. До Олежика метафоры всегда доходили с трудом.

– До буллитов не хотелось бы, – строго сказал Борис.

Пора было собираться. Переодевшись раньше всех, Натали упорхала разогревать машину.

– А Олежик справится сам с ребенком? – недоверчиво спросила Ада у Юли, вспоминая, что до этого Андрюша всегда переодевался вместе с мамой.

– Посмотрим на выходе, – ответила Юля, – Олежика надо проверять всегда.

На выходе выяснилось, что справлялся Олежик неважно: в пустой мужской раздевалке стоял маленький Андрюша в одних трусах, и с загадочным видом прижимал к уху фен, как сотовый телефон, а его отец, стоявший рядом уже в пуховике и шапке, только несчастным голосом стонал:

– Андрюююша, блять… Ну, Андрюююша!..

– Позвать Натали? – тихо спросила Ада у Юли.

– Иди в машину, я их сейчас выведу, – уверенно отмахнулась та.

– Юля – прямо мамочка такая, – сказала Ада Кириллу, когда они сели в его машину, Ада, как и обещала – за руль, а брат рядом.

– На работе она и есть для них мама, они же – как дети малые…

Хотя Кирилл не купался и не парился, лицо у него было довольное и порозовевшее. Видимо, мысли о Процессе на время отлегли.

«Ну и ладушки», – подумала Ада, а вслух, хитро прищурив глаза, спросила:

– Может, все-таки, сядешь за руль?

– Окстись, Адель, я же выпил!..

– Ну, если выпил, то, конечно, не стоит, – усмехнулась Ада и завела мотор.

Только в течении следующей недели Ада осознала, как мало в ее нынешней жизни таких вот незатейливых сборищ, пусть даже с чужими друзьями. Словно подпитанная дурацкими разговорами, она порхала как птичка – провела хорошую фотосессию для январской женщины, написала пару весьма солнечных и искрометных заметок в «Танечку», коллеги не раздражали, а встреча с Денисом не принесла разочарования.

Впервые на тяжелом осадке от свидания Ада поймала себя где-то полгода назад. В тот раз они не ссорились, не спорили, Денис не опоздал и не отменял встречу, но, закрывая за ним дверь, Ада чувствовала у себя внутри странную, гнетущую черноту, и никак не могла понять, откуда она взялась. Она вновь и вновь прокручивала их разговор, его жесты, свои ответы, каждый вдох – и не находила, но что-то, безусловно было, как острый шип это что-то успело проскользнуть между фразами, достроило логическую цепочку у нее в голове и залегло тенью в подсознании. Потом она еще не раз ловила себя на таких ощущениях, и пришла к выводу, что это могло быть упоминание его дома в разговоре – вскользь, незаметно, или имени его детей, фактов его жизни, с ней никак не связанной – все это откладывалось в Аде, и саднило незаживающей ранкой – маленькой, но болезненной. Она старалась не придавать этому значения, она старалась не вслушиваться в его слова и не цепляться к фразам, но шип все равно мог уколоть, и тогда Аду ждала бессонная ночь и плохое настроение на пару следующих дней, поэтому не испытать разочарования после встречи стало для нее уже маленьким счастьем.

«Как хорошо, когда можно ни о чем не переживать!» – радовалась она. Мысль эта была самообманом, но иногда можно было позволить себе и его.

Внутренний голос подсказывал ей, что это начало конца, Ада ругалась на этот голос и не желала его слушать. Был период, когда она боялась, что Денис прекратит их отношения – разлюбит ее, устанет прятаться от жены или еще что-нибудь, теперь же она впервые стала бояться, что эти отношения прекратит она сама.

«Пожалуйста», – думала она, встречая Дениса, обнимая Дениса, целуя Дениса, – «пожалуйста, не разочаровывай меня. Не скажи ничего лишнего. Обмани меня, если так будет лучше. Не дай мне тебя разлюбить. Не дай мне все разрушить».

Любовь, обида, усталость – все смешалось в ее голове в невыносимый коктейль, она хваталась за Дениса, как утопающая, но тот же внутренний голос, бывало, спрашивал ее: «А тонешь ли ты на самом деле?»…

– Я не смогу без тебя жить, – шептала она, зарываясь лицом в его курчавые, рано поседевшие волосы на макушке, и не могла понять, было ли это правдой, либо она так отчаянно пыталась себя в этом убедить, но Денис отвечал:

– Ты – самый главный для меня человек, – и буря в ее душе успокаивалась. Все было, как раньше, как пять лет назад. Никаких шипов, никаких сомнений – все хорошо.

Ей нравилось думать о предстоящем отпуске в Азии – о море, песке, луне, о том, как они будут во всем этом великолепии только вдвоем, и как все после этого наладится. Ада никогда не была заграницей, хотя попытка отдохнуть вдвоем в Турции у них уже была позапрошлым летом – Денис заранее все распланировал, Ада сделала загранпаспорт, но в последний момент все переигралось, и он поехал отдыхать вместе с семьей. Это был первый серьезный раскол в их отношениях, но в этот раз, говорил Денис, все будет по-другому. Ада цеплялась за это «по-другому», как ребенок.

«Все будет хорошо» – повторяла она, как мантру, перед сном, перед напряженным рабочим днем, опустошая бокал за бокалом по вечерам, – «все будет хорошо».

В начале февраля Анна Астахова встретила в магазине бывшую Адину одноклассницу с двумя детьми и беременную третьим, о чем тем же вечером сообщила дочери. Ада всегда ждала подобных новостей с содроганием – одноклассников у нее было много и большинство из них, разумеется, имели детей, да еще и жили в одном микрорайоне с ее родителями, поэтому подобных встреч было не избежать. Раньше мать много времени уделяла дочкам Кирилла, но из-за Процесса и с легкой руки Надюши, теперь общение двойняшек со старшим поколением Астаховых сошло практически на нет, и Анна вновь взялась за Аду.

– Ты не думала уже просто родить от своего женатика? – спросила она по телефону после встречи в магазине. – Раньше я мечтала, чтобы ты вышла замуж, но сейчас думаю, что надо хотя бы самой родить, пока не поздно…

– Не поздно – что? – рассеянно спрашивала Ада, и рука ее автоматически открывала литровый тетрапак с «Шардоне».

– Сама знаешь – что!

– Зачем мне ребенок? А у Дениса уже и так есть парочка…

– Да наплевать мне на твоего Дениса! – заводилась мать, а Ада, отпив пару глотков, зажигала сигарету – разговор обещал быть неприятным и бесконечным. – Ты о себе подумай!

– Вот я и думаю…

Ада действительно не знала, зачем ей ребенок. Нет, если бы Денис развелся, и женился на ней, хотя бы – просто развелся, потому что сам брак тоже сильно обесценился в ее глазах, то другое дело. У них была бы с ним настоящая семья – с бумажками, штампами, или без них – нет разницы, но это была бы семья, а в семье должен быть ребенок. А зачем он одинокой девушке? Даст ли он ей ту отдушину, которой ей так не хватает? И вообще – чего ей не хватает?..

… – я в гараже у себя! – кричал Кирилл в трубку, пытаясь заглушить собачий скулеж. – Довезешь меня до дома?

У брата был странный голос, но Ада не могла ни на чем сосредоточиться. Она сидела на кухонном полу, не включая свет и пытаясь дышать, черная пропасть, разверзнувшаяся внутри нее, ощущалась физически, но не пустотой, а чем-то объемным, как кость в горле, которая не давала вдохнуть, и хотелось вытолкнуть ее из себя – плачем, криком, чем угодно, но никак не получалось.

«Успокойся, успокойся», – твердила она сама себе, и колотила рукой по полу, не пытаясь встать.

– Что ты там забыл? – срывающимся голосом спросила она. У Кирилла был гараж в кооперативе, но, сейчас он жил в другом районе города, и ставил машину возле подъезда.

– На автомате приехал, представляешь? Адель, что-то я так поддал…

– Ясно. Ладно, – мысли нужно было собрать, тело нужно было собрать, себя нужно было собрать, – дождись меня. Я приеду.

Был уже десятый час, когда она доехала до гаражного кооператива. Зима была на исходе, но на днях выпало много снега, и некоторые гаражи были наполовину занесены. В кооперативе не было ни души, только лаяла из своей будки сторожевая собака, а снег, сверкающий в тусклом свете фонарей, к вечеру покрылся тонким слоем наста, и хрустел под ногами, как песок на пляжах Таиланда. От этой мысли Аду вновь скрутило судорогой.

Как ни странно, снег перед гаражом Кирилла был расчищен, а сам он, слегка пошатываясь, уже приветственно махал Аде рукой.

– Ты расчистил снег? – глухо спросила она, выходя из машины. Все пространство вокруг пропахло ментоловыми сигаретами.

– Да я приехал, а тут все заввалено, – голос Кирилла звучал очень пьяно и очень бодро. Из-за его спины настороженно выглядывал Желтопёс, – ну, а раз приехал, пришлось все расхищ… расчищать. Мужики, вон, помогли… где?.. а, они ушли уже… Короче, помогли мне, вот, и водкой еще угостили вдобавок… Желтопёска потом прибежал, навестил мменя… Жжелтоппеёс, ко мне!

Кирилл начал хлопать в ладоши, ожидая, видимо, что Желтопёс продемонстрирует какой-то акробатический этюд, но тот только переминался с одной своей куцей лапы на другую, и нерешительно шевелил хвостом. Рядом, на снегу, стояла бутылка водки, Кирилл, было, потянулся к ней, но потерял равновесие и упал, что вызвало неописуемый восторг как у него самого, так и у Желтопса, который тут же стал нарезать вокруг него круги и задорно лаять.

– Что ты так нажрался-то? – спросила Ада, двумя пальцами поднимая бутылку из снега. В водке Ада не особо разбиралась, но, судя по кривой этикетке, она была совсем дешевой, да и самой водки в бутылке осталось уже немного.

– Ну да, мужики не аристократы, – словно угадав ее мысли, сказал Кирилл, садясь в снегу и зажав зачем-то собаку под мышкой. Желтопёс недовольно заскулил, – зато добрые. Все поняли, все решили. Слушай, думаю, Желтопёску домой забрать, что он тут один постоянно, а?

Аде сложно было представить собаку уродливей. Если б Желтопса можно было увеличить, то он вполне бы смог сойти за какую-нибудь диковинную тварь из Средиземья.

– Ты же говорил, что он слишком хитрожопый для собаки?

– А я привык жить с хитрожопыми, – заявил брат и, подавшись вперед, вырвал у нее из руки бутылку.

– Так что случилось? – отрешенно повторила Ада, глядя, как Кирилл пытается занюхать водку шестью Желтопса. – Праздник какой?

– Не праздник, но поввод есть… Ты водку будешь? Это трудная вода, – Кирилл почти счастливо засмеялся и раскинулся на снегу, – хотя нет, тебе же еще нас домой везти. Да ты и сама неплохо справляешься, с водкой-то…

Эти слова как-то больно хлестанули Аду по душе, но ей почему-то впервые не захотелось ничего отрицать. Она опустилась на корточки перед лежащим братом и тихо призналась:

– Я не водку пью, а вино.

– Плохо это, Адель…

Желтопёс теперь уверенно кружил вокруг них обоих. Вечерний мороз неприятно пощипывал щеки, руки мерзли без перчаток.

– Ты думаешь погрузиться на самое дно? Думаешь, там найдешь для себя выход? – Кирилл не вставал, и Ада не видела его лица, но голос его звучал на удивление трезво. – Словно в самый последний момент кто-то подскажет тебе правильное решение, и ты увидишь то, чего раньше не замечала? На дне ничего нет, Адель. Только само дно.

– А как же затонувшие сокровища?

– Скорее, чье-то разбитое судно…

– Я с Денисом рассталась, – почти беззвучно произнесла Ада и закрыла лицо руками. Мир вспенился и обрушился куда-то вниз.

– Ну и слава Богу, – серьезно сказал Кирилл и с трудом приподнялся. Ему показалось, что он начал трезветь, но трезветь было невозможно, неправильно, и он сделал большой глоток из бутылки. Мир приятно покосился в стороны, и улыбнулся ему Желтопёсьей мордой, – и ты не захочешь потом все пере. переиграть?

– Не хочу ничего переигрывать. Я просто поняла, что он мне его не вернет. Его. Моего времени. Оно просто прошло.

– Его и так тебе никто не вернет, хоть с Денисом, хоть без.

– Я знаю. Но так у меня еще есть шанс. Хоть на что-то. А с ним шанса уже нет…

– Я в жопу пьяный. Наверное, ты мне завтра все расскажешь. Я сейчас не могу ничего понять. Совсем.

Мир стянулся вокруг этого маленького пятачка, он давил на Аду, словно пытаясь задушить, или, наоборот, пытаясь спасти, выдавив из нее всю черноту, вставшую поперек горла, и, не в силах это терпеть, Ада зарыдала. Она плакала, не убирая рук от лица, руки промокли, а с глаз, должно быть, потекла тушь, как когда-то давно у ее подружки, когда-то давно, когда этого ничего еще не было и не могло быть. Слезы изливались откуда-то изнутри, из самого потаенного ее нутра, слезы могли бы вымыть всю черноту из ее души, но не вымывали, а только распыляли ее вокруг, слезы опустошали, но не приносили облегчения, как не приносило ей облегчения и вино, и водка брату, и ничего, ничего в этом мире. Все было самообманом – и любовь, за которую она так цеплялась, и мечты, которым не суждено было сбыться, ничего этого не было на самом деле, а была только ночь и пустота.

Не переставая рыдать, ей захотелось, чтобы все вокруг исчезло, провалилось в тар-тарары, все – и пьяный брат, и уродливая псина, и Денис со своей семьей, и журнал «Я такая», и разочарованная мать, а она наверняка была разочарована ей – незамужней и бездетной, и она вспомнила: «покончив с собой, уничтожить весь мир», и то, что было перед этим – «на патриархальной свалке устаревших понятий, использованных образов и вежливых слов», и ей действительно захотелось умереть, но так, чтобы все вокруг при этом умерло тоже, и осталась одна пустота. Но, как и говорил ранее Кирилл, это было невозможно.

Брат задумчиво глядел куда-то вбок, взлохмачивая шесть Желтопса на холке. Ему чудилось, что он оказался в бутылке из толстого стекла, и вся его прошлая жизнь осталась за этим стеклом, а внутри был полный вакуум. Рыдания сестры тоже были снаружи, и далеко, и близко, но он ничем не мог ей помочь, так же, как и она ему. Эти беды нужно было пережить им каждому по одиночке, иначе не встать и не пойти дальше.

– Пойдем в гараж, Адель, – сказал он ей, когда она успокоилась, – там теплее.

Ада поднялась и послушно пошла за братом, как жертвенный барашек. В гараже приятно светила крохотная лампочка на потолке и пахло погребом.

– Желтопёс! – к Кириллу вернулась былая бодрость и он громко хлопнул в ладоши, приглашая того тоже войти, но Желтопёс предпочел остаться снаружи. – Ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний Шанс… А, херово я пою. Он меня так напугал сегодня. Я полез в погреб, поднимаюсь, думая, что я тут один, и упираюсь в его морду…

– А зачем ты в погреб полез? – устало спросила Ада, облокотившись на бампер Кирилловской машины. Рыдания выжали из нее все силы, так и не принеся облегчения.

– За огурцами. Тут же тещины огурцы хранятся, они у нее знатные! Наши матери не умеют солить огурцы, у моей они слишком мягкие, твоя вечно уксуса перельет, а у Надькиной, что-что, а огурцы выходят отменные. Попробуй, как хрустят!

– Что я, не пробовала их, что ли?..

– Ну, не хочешь, как хочешь, – сдался Кирилл и допил одним глотком оставшуюся водку, закусив отменным огурцом, – водка кончилась, надо еще взять.

– Да хватит тебе на сегодня… Что случилось у тебя?

Сначала ей показалось, что брат не ответит – тот продолжал хрустеть огурцом и смотреть в сторону, ему и самому сначала казалось, что он не ответит, но он ответил.

– Кончился Процесс, – глухо сказал Кирилл, – все кончилось.

– И чем кончилось? – тихо спросила Ада, хотя, глядя на состояние брата, уже знала ответ.

– Мы все просрали, Адель, все…

– Ты отдал ей кабинет?

– И кабинет, и все… пусть подавится. Надюша… Такая блядь, эта Надюша… А я… Я что-нибудь пер… придумаю. Вон, гараж же у меня остался, в гараже буду работать. Желтопёс мне ассистировать будет.

Кирилл замолчал. Ада поняла, что для него этот результат был неизбежным с самого начала, но, как бы неизбежен и предсказуем он не был, ударил он по брату хорошо. Ей захотелось протянуть к нему руку, но та повисла безвольной плетью. Он был в вакууме, она была в вакууме, а в мире царила пустота.

– Да хрен с этим, – оправился, наконец, Кирилл, и достал с верхней полки старый магнитофон, – мы же тут музыку слушали с Желтопсом, пока ты не приехала. Батарейки, правда, садятся уже…

Он нажал на «Play», и из магнитофона зашипела какофония, в которой Ада узнала «Гражданскую Оборону».

– «Слишком хорошо, чтоб отказаться, слишком страшно, чтобы взять, и нечего теряяяять, нечего теряять», – пропел брат вместе с Летовым, – вот лучше и не скажешь, а? А я вот взял, хоть и страшно было…

– Поехали домой, – тихо попросила Ада.

Ей странно было видеть этого нового брата – пьющего дешевую водку, а не «Чивас Ригал», и поедающего огурцы прямо из трехлитровой банки, с истерично орущим Летовым из старого магнитофона, а не интеллигентно разливающего басами по всей его большой квартире с дорогущим ремонтом Джо Коккером, со страшным псом, глазеющим на них в щель от приоткрытой двери. Ей всегда казалось, что она знала его как свои пять пальцев – милого, доброго, злобного брата, но сейчас никак не могла понять, где же он настоящий – там, во вчерашнем дне или здесь, раздавленно-пьяный в сыром гараже. Она поняла одно: несмотря на всех людей, круживших вокруг него, несмотря на веселых и вроде бы верных друзей, Кирилл Астахов был бесконечно одинок, и сейчас это одиночество сдавило его, окружило этой ночью, снегом и безобразным псом, он был бесконечно одинок так же, как и она сама, так же, как и все остальные люди.

– Подожди. Щас еще одну песню послушаем, – Кирилл достал кассету и стал перематывать ее с помощью отвертки, – там дальше будет «пластмассовый мир победил, макет оказался сильней». Ты за водкой точно не хочешь сходить?

Ада отрицательно покачала головой.

Ей удалось усадить его в машину только минут через двадцать, прослушав еще пару опусов Летова. Кирилл послушно плюхнулся на заднее сидение и прислонил голову к стеклу. Ада закрыла за него гараж, села за руль и медленно начала выезжать из кооператива, оставляя позади растерянного Желтопса. Тот смотрел им вслед, пока они не скрылись из вида.

Было уже ближе к полуночи, дороги опустели, и Ада ехала почти с удовольствием. Остановившись на светофоре, она оглянулась назад – брат все также не поднимал голову от стекла. Глаза его были закрыты, а по щекам текли слезы. Кроме Адиной «Тойоты», других машин на перекрестке не было, и ей показалось, что они с братом – единственные выжившие после кораблекрушения.

Что-то происходило еще в последующие пару дней – нужно было вставать утром, ложиться вечером, ходить на работу, нужно было переговорить с братом – но все это слилось для нее в серую пелену, без звуков и запахов. Подобное она ощущала пару раз, когда в детстве падала в обморок от жары и духоты – сначала исчезали звуки, потом пропадал цвет и наступала темнота, сейчас она чувствовала себя так, как за мгновение от этой темноты, но при этом еще нужно было двигаться, работать, говорить. В холодильнике стояли две бутылки дешевого шампанского, оставшиеся еще с Нового Года, каждый вечер Ада открывала дверку, смотрела на них, и закрывала снова.

«На дне ничего нет, Адель. Только само дно», – звучал в ее голове голос брата.

Но опуститься на это самое дно нестерпимо хотелось. Ада сама не могла понять, что ее останавливало все эти нескончаемо-длинные последние три дня – то ли общее заторможенное состояние, то ли подростковое сопротивление всей банальности ситуации (напиться в хлам после разрыва отношений – блеск!), то ли страх окончательно сорваться с края бутылки. Чтобы не поддаться соблазну, Ада выпивала по сорок капель корвалола и ложилась спать в девять вечера. Просыпаться на следующий день было тяжело, но это было не похмелье – она повторяла эту фразу, как заклинание, пока ехала на работу – не похмелье, не похмелье, как хорошо, что не похмелье, и от этого появлялись силы – ведь не похмелье, значит, можно жить, и Ада доживала до вечера, и снова глушилась снотворным.

Разговор с братом состоялся на следующий же день, тот заехал к ней вечером и сухо, безэмоционально обрисовал свое нынешнее положение и возможные выходы из него, но по его серому лицу Ада поняла, что настоящих выходов он пока не видел. Пока.

– Все наладится, Кирка, – так же безэмоционально сказала она.

Кирилл встал с кресла и медленно прошелся по периметру комнаты, словно готовясь к танцу. После ремонта, проспонсированного Денисом, бабушкина квартира превратилась в квартиру молодой девушки, только кое-где остались атрибуты прошлого – древнее кресло, скрытое под икеевским клетчатым пледом, пять керамических слонов, расставленных по росту на тумбочке, пара панно на стене и старые фотографии в ярких рамках из той же «Икеи». В Омске этот магазин должен был открыться только в следующем году, и все рамки, пледы, и прочую дребедень Ада заказывала Денису, когда тот ездил в командировки.

– Он сказал тебе, что вы не полетите в Тай, так ведь? С этого все началось? – задумчиво спросил брат, вертя в руках самого маленького слоника, у которого был отломан хобот – его нечаянно уронила Ада, когда ей было лет пять.

– Дело не в Тае, – вздохнула она, хотя, конечно же, все началось именно с этого.

– Но ты ведь сама знала с самого начала, что этого не будет. Ведь знала?

– Знала.

Ада сидела по-турецки на диванчике напротив брата. Свитер на его спине был весь в катышках, должно быть, от трения об автомобильное сидение. В люстре светили только две лампочки из четырех, и в тусклом электрическом свете, со спины, брат показался ей стариком. Он продолжал рассматривать слонов, хотя видел их миллион раз, и Ада подумала, что если сейчас он обернется и посмотрит на нее, то она обязательно расплачется.

(«Не оборачивайся, не оборачивайся!..»)

– Дело не в Тае, – повторила она, пытаясь выровнять дыхание, – дело, вообще, во всем. Столько времени прошло… И ничего не поменялось. Только я постарела. Зачем?.. Ведь со временем, даже в любви должен появиться какой-то смысл. Он не появился. И уже не появится.

Ей почему-то вспомнилось, как они с братом и Борисом Ярцевым, встав в круг и обнявшись за плечи от переизбытка чувств, во все горло распевали:

Ей лет тринадцать, Кирилл еще не стоматолог, Борис еще не так горько вздыхает. Все впереди. Хорошо тогда было? Она не помнила.

Кирилл поставил слоненка на место и взял одну из рамок. На черно-белой, немного выцветшей фотографии, он, почти подросток, держал маленькую Аду за руку, пока та позировала, стоя на табуретке.

– Знаешь, а мне всегда больше нравился твой старый нос, – сказал он, продолжая стоять к ней спиной, но по голосу было понятно, что он улыбается.

В день разрыва Ада просила Дениса больше к ней не приходить и не звонить, и впервые ей действительно этого хотелось, но Денис и звонил, и пришел, как обычно, по графику, заведенному еще пять лет назад. Ада ему не открыла. Он простучался несколько часов, и все это время она сидела по другую сторону двери и обнимала свои плечи руками, словно пытаясь удержать саму себя от отчаянного шага.

– Ты не можешь вот так взять и все разрушить, – твердил Денис, – не можешь!

– Я могу. Я могу. Я могу, – срывающимся голосом твердила она в ответ. Двери в квартире были те же, что и при бабушке, и слышимость была отличная.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Чтобы ты ушел.

– Я никуда отсюда не уйду.

– Уйдешь, – устало проговорила Ада, – в девять тридцать, как обычно.

Для Дениса их связь всегда имела привкус некого божественного откровения, подарка судьбы, ему нравилось проводить временные параллели в их жизнях, его приводило в восторг их неожиданное и случайное двойное пересечение. Аде на это было плевать, случайностей в жизни было навалом, ни в Бога, ни в судьбу она не верила, ей важно было только быть вместе с ним, дышать вместе с ним, мечтать вместе с ним… Но и через пять лет мечты остались мечтами. Не исполнилась ни одна.

– Дай мне время. Я все решу.

– Время кончилось. Я кончилась.

Ада начала тихонько всхлипывать от жалости к себе.

– Дай мне время. Все решится. Ада… Я даю тебе всего себя…

– Мне не нужен весь ты, мне нужно, чтобы ТАМ ничего не было! – почти закричала Ада, развернувшись лицом к двери, и в этот момент ей вдруг все стало ясно.

Ада не знала, как выглядит Денисовская жена и их дети, не знала, что они любят, что умеют, чем живут. Она видела ее лишь однажды – в летнем парке 1995 года, но запомнила лишь тонкую фигурку и цветастое платье. Иногда, мучаясь бессонницей от очередного темного осадка после ухода Дениса, она напрягала память изо всех сил, чтобы увидеть ее лицо, но та встреча была слишком мимолетной и незначительной, и лицо не появлялось.

– А какая она, твоя жена? – спрашивала иногда Ада у Дениса, разглаживая ладонью одеяло у него на груди.

– Просто женщина… – нехотя отвечал тот и переводил разговор в другое русло. Семья Дениса всегда была негласным табу в их отношениях.

Но, сидя на полу перед закрытой дверью, Ада вдруг впервые поняла, что дело не в том, что в ее любви не появился смысл, дело вообще не в любви, а дело – в ненависти. Ненависть появилась не сразу, но, появившись, постепенно обесценила Адину любовь к Денису в принципе, и незаметно вышла на первый план. Его жена, дети – съедали ее жизнь, крупица за крупицей, сковывали ее желания, ограничивали место для шага вперед. Даже если бы Денис развелся – вчера, сегодня, завтра – ничего бы у них уже не получилось, Ада бы не смогла смириться ни с тем, что жена, пусть даже уже бывшая, все равно где-то есть, дети – их дети, не Адины – все равно где-то есть, она не смогла бы смириться даже с тем, что они были. Ненависть к ним бы все равно осталась, а жить с ненавистью невозможно. Невозможно. По сути, Денис Молотов всегда был для нее неприкасаемым.

И все встало на свои места.

– Уходи, – прошептала Ада, приложив к двери обе ладони, и прощаясь с ним окончательно, прощаясь со своей последней пятилеткой, – уходи, пожалуйста…

– Не уйду, – ответил он, но голос его сорвался.

Денис ушел в девять тридцать вечера, как и все пять лет до этого. Ада догадывалась, что, возможно, он придет еще, и точно будет звонить, но от сердца у нее впервые за последние три дня отлегло, и его заполнила глухая, но даже чем-то приятная пустота. Она пошла на кухню и достала шампанское из холодильника. Дно замерло в ожидании.

Ей вспомнилось, как Кирилл рассказывал про то, как Олежик, завалившийся на работу уже поддатый, ближе к вечеру решил повторить фрагмент из какого-то фильма, где герой разливает бутылку шампанского сразу в четыре бокала, стоящих в ряд, и залпом выпивает один за другим. Для Олежика в тот раз, конечно же, все окончилось фатально. «Вот дурак!» – смеялась Ада, но дурной пример всегда заразителен.

Словно испытывая угрызения совести за то, что слишком долго не прикасалась к бутылке, Ада достала высокие, тоже икееевские, бокалы и выставила их в ряд на кухонном столе. Первым был брют, бутылка открылась легко, с дымком, и напиток запузырился. Не откладывая дело в дальний ящик, Ада бодро схватила первый бокал.

Сукачев, свободный, милый, решительный Сукачев пел не с ноутбука, а откуда-то с потолка. Ада, раскачиваясь на табуретке, плавно, как дирижер, размахивала руками, помогая ему подбирать ноты и находить слова. Пузырьки от шампанского жгли язык и лопались на затылке. Душа, опустошенная за последние три дня и пять лет, постепенно наполнялась. После брюта «Российское полусладкое» казалось похожим на любимую Борисом «Грушевку».

Ада выбрала.

Она решила снова стать юной, как до встречи с Денисом. Это не сложно – нужно просто начать жить тем, чем жила раньше. Снова начать писать. Найти нормальную работу. Жить сегодняшним днем – бесполезно и непродуктивно. Сегодня заканчивается каждый вечер, а завтра – бесконечно. Когда-то ведь было так. Когда-то все могло получится, но она свернула не туда. Но она опомнилась, в последний момент – но опомнилась, и еще все можно изменить.

– Тот, кто встанет на крыше, на самом краю! – заорала она вместе с Сукачевым и расхохоталась.

Последний бокал из второй бутылки она решила растягивать подольше. Состояние было умопомрачительное, непонятно, зачем нужно было три вечера подряд давиться мерзким корвалолом. Аде нравилось, как не слушаются ноги, как блестят глаза, как кружится голова и комната вокруг головы.

– Я – Аделаида, я – звездатая дрянь! – говорила она зеркалу. В зеркале стояла поразительно красивая молодая женщина, с выразительными, сияющими глазами и точеным носиком, и звонко пела в ответ:

– Я – странная птица Ло, мой город прекрасен, но обречен! Я – звездатая дрянь!

Шампанское кончилось, но все ее нутро требовало добавки. Это чувство трудно было передать, как будто кто-то остановил праздник на самой высокой ноте, будто прыгнув, танцор завис в воздухе, и не хватает крупицы силы, чтобы завершить прыжок, будто изнутри все горит огнем и выворачивается наружу. Ада ожесточенно начала открывать все шкафчики на кухне, думая про то, что нужно будет обязательно попробовать про это все написать, и сама себе похихикивала. Наконец, искомый продукт нашелся – старый тетрапак с остатками самого дешевого кислющего вина, на котором она тушила мясо в последний в прошлом году праздничный ужин с Денисом. Ада счастливо вылила его в бокал.

Вино окончательно ее добило. Настроение резко ухнуло вниз, комната завертелась и стекла серой краской на стол. По столу размазалась Ада. С потолка пел Сукачев про «только ночь, ночь, ночь». Ада разрыдалась. Ей не нужно было заходить в тот автобус, не нужно было пялиться на пальто, не нужно было никого слушать. Не нужно было работать в газете «Четверг» и, тем более, есть котлеты из котят в столовой. Ничего этого не нужно было, и она могла бы сейчас быть свободной.

– И, над Яузой летя, звонко свистнув, что есть мочи, пронесусь дугой шутя, в черной ночи, между прочим! – ей казалось, что она кричала, но на деле получался только шепот. Кричало что-то внутри нее, а она чувствовала, что отключается.

Еще нужно было покончив с собой, уничтожить весь мир, но Ада уснула.

Следующий день был ужасен. Она проснулась за столом где-то в пять утра, хотя вряд ли глагол «проснулась» был для этого действа подходящим, выпила аспирин с анальгином и легла на диван, проспав еще пару часов. В одиннадцать, когда она добралась до работы, собрав себя дома по кускам, все вокруг уже стало распадаться на слои, как старое подсолнечное масло. Звуки доносились откуда угодно – снизу, сверху, но только не от их прямого источника, люди казались картинками, нарисованными детской корявой рукой, Ада на автомате с кем-то здоровалась, перебирала какие-то папки и документы, не разбирая слов, и старалась не делать резких движений, чтобы колокол в голове не начал звонить. Добрый Хвост, приехавший на работу на машине, а не на автобусе, принес ей минеральной воды, но вода не помогала, помочь могло только время и завтрашний день, который, казалось, не наступит никогда.

В пять вечера она заглянула в кабинет к Танечке предупредить, что уже закончила на сегодня и уходит. Та с задумчивым видом сидела за столом с выключенным компьютером и жестом попросила Аду зайти.

– Мартовский номер будет последним, – сказала Корестелева, – я закрываю журнал.

– Как это? – от неожиданности Ада плюхнулась на стул и даже забыла про головную боль.

– Как-то не склеилось все, как нужно, – грустно улыбнулась та, – но, будет даже символично – женский праздник, последний выпуск, такая яркая финальная точка.

– И что дальше?

– Дальше? Дальше надо двигаться дальше. Вы – в свою сторону, я – в свою. Мне предложили поработать в Сочи…

– В Сочи?! – Ада спросила таким голосом, словно речь шла не о южном городке, а о каком-то суровом, холодном пристанище. – А здесь как же?..

– Знаешь, у меня дурные предчувствия на этот год, – произнесла Танечка фразу, от которой Аду за последний месяц уже начинало трясти, – а здесь… Не подружилась я с Омском, хоть и долго здесь уже живу. Сама-то я из Кемерово.

– А что, в Кемерово лучше?

«Я такая» мягко улыбнулась и отрицательно покачала головой:

– Нет, не лучше. Я, вообще, люблю, когда тепло. Мне бы родиться как раз на юге. А тут еще и зимняя Олимпиада… Я думаю, будет интересный проект!

«Проект у нее интересный будет!» – злобно думала Ада, застегивая пуховик. Позвонил Кирилл, предложил подвезти до дома, и она попыталась отказаться, понимая, что перегар при близком контакте выдаст ее с головой.

– Да я уже подъехал, если честно, – смущенно признался брат, – выходи, давай.

Но сначала они, конечно, заехали в «Примадент». Брат стойко молчал всю дорогу, изредка поглядывая, как она агрессивно жует мятную жвачку, но, уже припарковавшись, сдался:

– Адель… – нерешительно начал он, пряча глаза.

– Молчи, – остановила его Ада, – Кир, молчи, ладно? Иначе я закричу.

Кирилл тяжело вздохнул, но промолчал.

В «Примаденте» Ада снова было уставилась на плакат с зубной пастой, когда на них с братом с разбегу налетела Юля.

– Как жить на свете хорошо, братцы и сестрицы! – засмеялась она, вклинившись между ними и приобняв каждого за плечи. Юля была в расстегнутой куртке, свежая, румяная с мороза, от нее пахло пряным парфюмом и свежим хлебом. – А я сегодня утром только вернулась с отпуска, отоспалась, на работу – послезавтра, а я что-то так по всем заскучала, и решила заскочить, попроведовать, сувенирчики отдать! Тебе, Кирка, я такой шарф из Парижа классный привезла, ты просто упадешь…

– Ну, как тебе Европа? – нарочито весело спросил Кирилл, пока Юля наматывала ему на шею пушистый шарф в дичайшую ярко-красную клетку. – Слушай, ну я теперь просто француз какой-то…

Юля радостно загоготала и на эмоциях хорошенько приложила своей ручищей Аду по плечу.

– Европа охрененная! Красотища везде, фотографий сделала уйму! А какой Париж красивый – вот, точно говорят, увидел – и помер от восторга! Обязательно надо там побывать! Вот мне теперь – хоть потоп, вообще на все наплевать, я впечатлений на всю жизнь получила. Все деньги, до копейки, потратила, но хорошо-то как! Адка, а тебе брелок дам, – и она высыпала на столик целую кучу маленьких брелоков, – выбирай!

– Спасибо, – сказала Ада, сделав для приличия вид, что выбирает, но, на самом деле, взяв первый попавшийся. Это оказалась золотистая Эйфелева башня. Банально и символично.

Юля продолжала задорно тараторить, заражая постепенно своим весельем и Кирилла, который тоже начал искренне смеяться в ответ и сыпать своими обычными остротами. Голова Ады грозила лопнуть в любую минуту, она ничего не ела со вчерашнего дня и еле стояла на ногах, а от того, что кому-то было так распрекрасно в этот же самый момент, хотелось раскричаться в голос от отчаяния.

– Кир, дай ключи, я подожду тебя в машине, – тихо сказала она брату. Тот посмотрел на нее то ли с жалостью, то ли с укором, но ключи дал, – пока, Юля, спасибо за брелок.

– Простыла она, хреново себя чувствует, – услышала она оправдания брата.

– Адка, выздоравливай! – прокричала Юля ей вслед.

Сев в машину, Ада обняла себя руками и прислонилась лбом к бардачку. Весь стабильный мир, возникший вокруг нее благодаря, наверное, стабильному Денису, распадался на части и частями этими летел ко всем чертям. Пошел снег. В поздних сумерках он был похож на куски молочной пенки. Зима, наступившая в ноябре, никак не хотела кончаться. В Таиланде было уже темно, как ночью, и вечное лето. Ада замерзла, и, заведя машину, включила климат-контроль на плюс 27, как на юге. На юге хорошо. Она порылась в компакт-дисках брата и с удивлением достала «Boney M» – совсем не в его вкусе, но, действительно, ностальгично. Она нашла «Never Never Change Your Lovers» и нажала на «Play». Когда ей было лет восемь, эта песня каждым летним вечером доносилась с соседнего балкона.

– Ю энд ай уо финишед, ай воз фру виф ю… – тихонько начала поскуливать Ада, и все вокруг – и зима, и «Примадент», и Кирилловская «Митсубиси» стало исчезать.

Она видела дождливый летний вечер, пустой автобус и красивого – теперь-то она точно знала, что это было так! – мужчину в пижонском пальто. Мужчина напророчил ей любовь, но исполнить свои пророчества не смог. Она видела себя совсем юной девчонкой, у которой впереди вся жизнь, и мог быть и Париж, и Таиланд, но девчонка зачем-то махала рукой улыбающемуся ей мужчине, а позади него тенью стояла женщина в цветастом платье, и она будет стоять там всегда. Они видела вино, которое сама себе разливала по бокалам – белое, красное, вино кружило голову и превращало ее в звездатую дрянь, которой она мечтала быть в детстве, хитрую и умную, но никто это ее воплощение так и не увидел, и не оценил. Она видела отца и дядю, спорящих на лавочке в одинаковых тельняшках, они одновременно поворачивали к ней головы и щурили глаза. На них хотелось напрыгнуть сзади, как это сделала сегодня Юля, и крепко обнять, но быть при этом маленькой девчонкой с еще большим, астаховским носом. Она видела себя сидящей на корточках перед пьяным братом, видела, как они обмениваются своим горем – брат молча, она с плачем, но горя все равно было на них поровну, видела лающего Желтопса, у которого был небольшой шанс в следующий раз снова родиться человеком. Она видела себя вчерашнюю со стороны – сидящую под дверью, глушащую шампанское, имеющую право на выбор и выбор этот сделавшую, и засыпающую за столом, посреди пустых бутылок и окурков. Она видела город Сочи, в котором никогда не была, и будущую Олимпиаду, она видела даже саму себя, одиноко скрючившуюся в машине под диско семидесятых. Шесть пятилеток пролетели, как сон.

Ада пришла в себя, когда звучал уже финальный проигрыш песни. В правой ладони что-то кольнуло, она разжала ее и увидела маленькую Эйфелеву башню. Она не знала, сможет ли когда-нибудь увидеть ее настоящую, поэтому долго смотрела на ее мини-копию. «Он уехал в Париж, она уехала в Химки», – вспомнилось ей. Но теперь и она из глубинки. Все встало на свои места. Но свои – не значит правильные. Край крыши уже совсем близко. Надо только взять где-то сил, чтобы что-то изменить.

– Как здесь жарко, – сказал севший в машину брат. Голос у него был уставший, – сейчас поедем.

Он уже выезжал с парковки «Примадента», когда у Ады зазвонил мобильный. Имя абонента она удалила, но сам номер ей был хорошо знаком. Ада отвернулась и стала смотреть на падающий снег. Снег не сулил скорой весны. Ада смотрела на него, пока от его белизны не защипало глаза.

 

3. Алиса еще жива

– эта или миллионы других песенок вертелись в похмельной Алисиной голове, когда она просыпалась в воскресное утро. С детства у нее осталась смешная игра, которая с каждым годом становилась все несмешнее. Игра называлась «Угадай, где?»

Угадай, где я?

«Угадай, где я и сколько мне лет», – мрачно и быстро пролетало в голове, – «и за одно – кто я».

Играть было просто. Сначала нужно было угадать квартиру. Сквозь сонную пелену они часто казались похожими – расположением кровати, окон, запахом, но потом картинка прояснялась. После определения самой квартиры, город обычно угадывался легко. Я в Омске. Я в Сургуте. Я в Омске. Я в Сочи. С кем я живу? Я с мамой. Я с папой. Я с мамой и папой. Я у бабушки. Я у тетки. Простая игра. Даже после вчерашнего выпитого вина игра очень простая.

Алиса всегда засыпала лицом к стене, поэтому первое, что она увидела – это светло-желтые цветочки на обоях, стандартные и безликие. Стена слабо пахла штукатуркой. Из окна бил мощный поток света, уложивший приподнявшуюся было Алису обратно на подушку. В окне голубело небо и в правом нижнем углу – маленький кусочек моря.

– Я в Сочи, – вслух сказала Алиса. Не поворачиваясь, она вытянула в сторону правую руку – Капуста спал рядом. Алиса нащупала под пледом его запястье, наручные часы и подняла их вместе с Капустиной рукой к свету, – восемь тридцать, эй эм, сандей. Кофе.

Алиса приучила себя видеть в любой ситуации что-нибудь хорошее, и от каждого человека брать что-нибудь полезное. Отец научил ее алгоритмам и последовательным действиям.

– Я разработал такой метод, – сказал он как-то утром маленькой Алисе, – я назвал его Принцип Последовательной Целесообразности. Я просыпаюсь и сначала ставлю чайник. Пока кипятится чайник, я принимаю душ. Я выхожу из душа и сразу можно пить чай. Пока я пью чай, я могу варить тебе кашу. А пока ты ешь кашу, я глажу себе брюки, потом мы с тобой быстро собираемся и идем в садик. На все про все у нас с тобой уходит двадцать пять минут.

– А кто потом за вами тарелки моет? – возмущалась при этом мама. Но чаще Принцип (или ППЦ, как прозвала его уже повзрослевшая Алиса) нужен был в мамино отсутствие, когда отец, чтобы не видеть пустоты вокруг себя, пытался найти смысл в ежедневной рутине.

– В этой жизни можно успеть все, – любил говорить он. Согласно его постулатам, они с Алисой приходили в детсад первыми, и отец дальше бежал все последовательно успевать, а Алисин садовский день становился на полчаса длиннее.

Мать Алисы не была подвержена ни принципам, ни последовательностям, зато она умела разом и без оглядки отсечь все лишнее, что позволяло ей быстро принимать самые важные решения – сходиться и расходиться с папой, менять работу и место жительства, переклеивать обои и выбрасывать ненужные вещи. Отец, конечно, и этому дал название – Принцип Микеланджело, но смешной аббревиатуры уже не получалось, и название не прижилось.

– Главное, не отказывать себе в том, в чем ты можешь себе не отказывать, – любила говорить мама, помешивая свой утренний кофе в турке, – вот я – опаздываю, и могла бы обойтись и растворимым, но я так многого себе не могу позволить в этой жизни, почему же я еще и кофе должна пить никудышний?

Алиса скучала по родителям и прежней жизни, и поэтому каждое воскресное утро у нее начиналось с хорошего кофе, хотя, по большому счету, особой разницы между растворимым и сваренным кофе она не видела, и вообще могла попить пакетированный чай. Тем не менее, она шла варить кофе, и пыталась это делать по всем правилам ППЦ. В это время игра «Угадай где?» могла продолжаться до бесконечности.

Угадай, какое сейчас время года?

Угадай, сколько еще спящих людей в квартире?

Угадай, почему все так получилось, и как она опять оказалась в новом городе и с новыми людьми?..

В Сочи время года из окна определить сложно. Кустарники и пальмы всегда зеленые, +18 может быть и в июне, и в декабре, а запах шашлыка струится с моря в любой солнечный воскресный день, поэтому самый надежный метод – все-таки календарь. Десятое февраля.

А вот спящих людей в однокомнатной студии посчитать легко. На диване храпит Капуста, а прямо позади Алисы, на полу, широко раскинув ноги как тряпичный петрушка, прислонившись к стене, сидя, спит Вадим. Заходя на кухню, Алиса аккуратно через него перешагнула. Будить его всегда было страшновато.

Кофе чаще всего был похож на мамин только запахом, да и с похмелья больше хотелось воды из-под крана, чем кофе. Алиса рассеянно слушала гул заводящейся машины во дворе, смешанный с высокими нотами птичьего писка где-то над окном. Хорошо бы сейчас нажать на кнопочку, и оказаться сразу внизу, минуя длинный покатый спуск по узкой дороге, автобусную стоянку и убогую шашлычную, пролетев проходную пляжа санатория «Фазотрон» и забежать по щиколотку в холодную морскую воду… «Кнопочка» – это мамина идея и главная мечта. «Нажать бы сейчас на кнопочку…» – часто устало вздыхала она. Магической кнопочке, по маминому мнению, ничего не стоило перенести маму на работу и с работы домой, в магазин и в парикмахерскую, когда идти туда не хотелось, но надо было, и очень редко – куда-нибудь в отпуск. Видимо, лучше всего кнопочка работала на близких расстояниях. Алиса тоже старалась кнопочкой не злоупотреблять, и давать ей простые, понятные команды.

Но, как и у мамы, у Алисы кнопочка не работала.

– Вадима, – она аккуратно поднесла к нему чашечку, надеясь, что кофейный аромат, как в рекламе, сотворит чудо, и всем вокруг станет весело и хорошо, – кофе будешь?

Вадим что-то невразумительно промычал в ответ. Алиса побаивалась этого агрессивного и взрывного человека, вечно увлеченного какими-то идеями, и конфликтующего со всеми и вся. Похмелье на два-три часа, возможно, умерит его пыл сражений, и основная Алисина задача сейчас была ласково изгнать его из квартиры, уложившись в это время.

– Вадима… – еще раз тихонько пропищала Алиса.

– А мне почему кофе никто не предлагает? – Капуста стоял в арке проема, соединяющего кухню и комнату. Лицо у него было бесцветное и расфокусированное – бледная кожа, светлые волосы, глаза, брови и ресницы, и единственное, что было на этом лице – так это широкая, но всегда как бы извиняющаяся, неловкая улыбка. Заставляя ее то появляться, то исчезать на своем лице, Капуста мог бы растворяться и вновь рисоваться в пространстве.

– Как он тут оказался?

– Пришел, когда ты уже спала. Я ему дверь открыл.

Теперь они сидели на корточках по обе стороны от Вадима. Капуста внимательно его разглядывал – свежая ссадина на лбу, любимая тельняшка прожжена на рукаве. Алиса маленькими глоточками пила кофе, вновь прислушиваясь к звукам со двора. Машину безуспешно продолжали заводить, ругаясь попутно на незнакомом языке.

«Никуда вы сегодня не поедете», – злорадно подумала Алиса.

– Притворяется спящим, – наконец, закончив осмотр, шепотом констатировал Капуста.

– Притворяется?!

– Да как можно спать, когда на тебя пялятся? – взвыл подскочивший Вадим.

– А как можно спать сидя на полу? – разозлилась в ответ Алиса.

Вадим неумело сделал вид, что ее здесь не существует.

– Как, говоришь, я здесь оказался?

– На такси приехал.

– Без денег, что ли?

– Я за тебя заплатил. Таксист еще и содрал по полной, говорил, ты буянил во всю, – Капуста пытался не разозлиться, а Вадим пытался сделать вид, что он вообще в квартире в полном одиночестве.

– А Элька где? – спросила Алиса.

– Да с мамой со своей ебучей!

– Так, ладно, – подытожил многозначительный диалог Капуста, – сейчас мы все выпьем по анальгину, и поможем Лисе прибраться – скоро уже тетя приедет.

– А я и тут и не гадил, чтоб прибираться…

– Не будь дебилом, ну хоть раз!

– Сами вы дебилы проклятые, – пробурчал Вадим и пошел курить на балкон.

В Сочи Алиса прилетела с отцом. Они чуть не опоздали на регистрацию рейса, поэтому сидеть пришлось в разных концах салона. Всю ночь до этого они ругались: Алиса – попутно размазывая слезы по лицу и разбрасываясь непутевыми подростковыми угрозами направо и налево, а отец – аккуратно собирая Алисины вещи в чемодан. Он злился на дочь, что она довела дело до такого дурацкого оборота, на жену, которая оставила все финальные объяснения на его долю, на свою мать, не сумевшую обуздать внучку, на идиотский, дичайшего салатового цвета чемодан, не подчиняющийся его ППЦ.

«Носки – в туфли, куртку – сверху», – пытался думать он, а вырывалось:

– Бабушка не может за тобой уследить, ты же хуже младенца! А она так сильно любит тебя, что верит каждой твоей бредне!

– А вы меня не любите, что ли?!

– Еще как любим! – почему бокового кармана нет, почему липучка оторвана? – поэтому мы и вмешиваемся! Но доверия тебе, Алиса, нет никакого! Никакого, понимаешь?

Джинсы, джинсы, зачем столько джинсов?..

– Бабу Нину не навещаешь, ты же знаешь, как ей тяжело?

– У бабы Нины слишком грустно…

– А покажи мне место, где не грустно!! – взорвался отец, увидев надорванную боковую ручку чемодана.

В самолете оба немного успокоились. Столкнувшись с Алисой на пути в туалет, папа отвел глаза и запыхтел. Это означало, что он переживает новую разлуку, а еще означало, что он уже немного начинает сомневаться в своем решении. Так всегда – по-настоящему ни в чем не сомневалась только мама. И хотя переделать уже ничего было нельзя, что-то злобное в Алисе заставляло ее прожигать отца взглядом.

«Пусть помучается», – мрачно думала она.

Приземлившись, оба ахнули от удивления. Можно было много читать заметок про будущую Олимпийскую столицу, масштабные реконструкции и прочее, но очутиться вместо спичечного коробка с душным залом ожидания и маленькой каморкой, до потолка забитой багажом, в настоящем аэропорту было действительно удивительно.

– А не были-то мы здесь всего-ничего, – пробормотал отец, подхватив Алисин чемодан с красивой вертушки раздачи багажа, – а тут уже Новые Васюки отстроили.

По всем правилам ППЦ, они быстро протолкнулись сквозь толпу галдящих таксистов, и сели на аэроэкспресс до железнодорожного вокзала Сочи, откуда уже можно было вызвать такси за разумные деньги и доехать до курортного городка Мамайка, где жила отцовская двоюродная сестра, к которой он и привез Алису.

Удобные кресла и вид моря за окном немного расслабил обоих, и отец в который раз стал рассказывать Алисе про ее тетку – какая она строгая и справедливая, и как он ее боялся большую часть жизни.

«Что ж вы меня ей так легко отдаете, такой страшной и строгой», – уныло думала Алиса, прижавшись щекой к стеклу. В Омске у нее остался любимый мальчик, любимые друзья, любимые места, звуки и запахи. Все, как когда-то в Сургуте. Жизнь снова повторялась.

– Мы с мамой тебя очень любим, – сказал отец, – и, если можно было бы поступить по-другому, мы бы поступили.

– Я же могла поехать с вами. И вы бы сами за мной присматривали.

– Алиса, тебе скоро двадцать! Начни своей головой уже пользоваться, наконец! И куда ты с нами поедешь, в Китай? А учеба – по боку?

– Дался вам этот Китай… Можно и у нас хорошо работать. А чем учиться в этом сочинском РГСУ, так лучше вообще нигде…

– Да ты и в Омске не смогла ни в один приличный ВУЗ поступить, так что помолчи. РГСУ твоего института Сервиса ничем не хуже.

Алиса молчала. Китай был, как всегда, маминой идеей. Маме нужно было наладить отношения с папой, а для этого нужны были кардинальные перемены, и простая смена обоев на кухне тут уже не помогала. И разговор похожий уже был – три года назад, когда Алиса с отцом ехали из Сургута в Омск, и все было один в один, только без моря.

А вот сейчас море было. Море синело под солнечным небом, голубело у рваных берегов, море резалось черными бунами и ширью бескрайней вливалось в горизонт, и Алисе казалось, что даже сквозь стекло она слышит его солоноватый, свежий запах.

– Все это уже было, – наконец, сказала Алиса. Перед глазами ее мелькали смутно знакомые из детства слова – Кудепста, Хоста, Мацеста. Полная тарабарщина.

– Было. Да только ты еще в прошлый раз должна была выводы сделать.

– Может, я и сделала…

– Может, и сделала, да не те.

Вчера, приступив к сбору чемодана, Алиса с отцом, усевшись друг напротив друга, стали копать яму. К утру яма стала уже такой большой, что, свалившись в нее, можно было убиться, даже не долетев до дна. На то, чтобы ее засыпать, уйдут годы, а отец пробудет с Алисой только сутки. Значит, останется еще одна яма из обид и упреков на Алисиной совести.

На следующее утро они с отцом пошли на пляж, и последние пару часов до его отъезда просто смотрели на море. Октябрь перевалил за середину, закрывались лавчонки со сланцами и надувными матрасами, редели лотки с горячей кукурузой, но пляжная жизнь продолжалась: степенно прогуливались по берегу пожилые парочки, знакомились друг с другом собаки на длинных поводках и их хозяева, вдоль берега бегали дети, а последние в этом сезоне туристы с воплями купались в остывающей воде.

– И сколько мне тут отбывать? – в который уже раз спросила Алиса у отца.

– Мы с мамой уедем на шесть – семь месяцев, потом вернемся обратно в Сургут. Тебе там, в любом случае, делать нечего, поэтому, если тут совсем не понравится, то можно будет в следующем году подумать о твоем обратном переводе. Но я пока не знаю. Ты, главное, учись, и веди себя достойно, чтобы мне перед тетей твоей не было стыдно.

– Уффф…

– Знаешь, я никогда здесь не был в это время года. Интересно будет тебе посмотреть на зимнее море! – грустно улыбнулся отец, и полез в карман за телефоном, чтобы вызвать себе такси на вокзал.

– Простите меня, – тихо сказала Алиса.

– Я не сержусь, доча, – так же тихо ответил отец и запыхтел. Через четыре часа он уже был в небе, и Алиса осталась одна.

Алиса возненавидела Сочи так же, как когда-то Сургут, а потом Омск – город ее детства. Ее раздражало замкнутое пространство маленького города, когда то тут, то там попадались на глаза одни и те же люди, фальшивое единство наций, чистые улицы, зеленая трава в конце октября. Хотелось закрыться от всего этого в темной комнате, но, решив, что все-таки быть Бабой-Ягой против всех будет слишком инфантильно, она старалась послушно посещать занятия, сдавать зачеты, нагоняя пропущенный за два месяца материал, но особо ни с кем не общалась, мало разговаривала с теткой, которая, к слову, тоже не спешила ее воспитывать и вопросов почти не задавала, вяло переписывалась с омскими друзьями, а все свободное время проводила на море. Так или иначе, море все-таки было главным сочинским плюсом, «фишкой», как сказали бы в Омске. Фишка эта пока нужного отклика в Алисиной душе не находила – она видела моря и покрасивее, и вообще больше тяготела к старинным зданиям и большим городам, но отклик мог проснуться позже, и момент этот нужно было не пропустить. Перед отъездом мама сказала, что если бы она жила на море, то ходила бы туда каждый день. Мамин голос часто звучал в Алисиной голове. «Как можно не любить море!» – восклицал он, и Алиса по-честному старалась, хотя и интуиция, и прошлый опыт подсказывали, что всех этих ее стараний – с учебой, со смирением – хватит совсем ненадолго.

С родителями телефонные разговоры пока получались сухими. Алиса злилась на них за их малодушие, винила себя за безответственность, не понимала молчания тетки, мысленно ругалась на друзей, за то, что они там все вместе, а она здесь одна. Одиночество всегда накатывало на нее по приезду в новое место, но здесь оно было просто невыносимым от ежесекундного ощущения дежа вю.

«Так уже было – помнишь? Чужой воздух. Новые люди. Помнишь? Бабушка молчит, не донимает вопросами. Звонки родителей. Помнишь? Друзья поскучают месяц – другой, а потом переписка заглохнет сама собой. Лицо твоего мальчика уже не будет таким ясным в твоих мыслях. А самое страшное – помнишь? – еще немного, и ты полюбишь этот город, и этот воздух, и будут новые друзья, и новый «больше, чем просто друг», и все начнется сначала, снова, до следующего…»

Алисе изо всех сил хотелось удержать тоску по Омску в сердце.

«Не хочу я любить этот город! Не хочу открывать свое сердце! Я просто перетерплю этот год, и снова вернусь домой. Туда, где меня любят и не забыли…»

Поэтому Алиса старалась не обращать внимания ни на новых однокурсников, ни на южный климат. «Как можно не любить море!» – восклицала мама в ее голове, и Алиса делала для моря исключение, и ей хотелось туда идти, и созерцать, и слушать волны, и прощать, прощать родителей, друзей, чужие города и даже немножко себя. От теткиного дома до моря – пешком десять минут. Алиса надевала кроссовки, толстовку потеплей и быстрым шагом спускалась вниз, мимо частных домов, вжимаясь в заборы, чтобы пропустить машины на узкой дороге, мимо флегматичных собак, дремлющих на автобусной остановке.

«Когда же придет их автобус?» – всегда пролетало у нее в голове.

Пляж принадлежал санаторию «Фазотрон», но пускали туда всех. Сам санаторий был виден из теткиного окна, и был похож, по мнению Алисы, на гигантские норы хоббитов, и, если бы не висящие на некоторых балконах полотенца, вид имел крайне заброшенный, будто сами хоббиты давным-давно покинули это место, уступив место заблудшим туристам.

Фазотронские пляжи были довольно часто разделены бунами, а самый последний, большой, назывался «Ласточка» и к санаторию, видимо, отношения не имел. Алиса облюбовала именно его – море, не стесненное волнорезами, заполняло здесь все пространство. Если тетка спрашивала, то Алиса говорила, что ей нравится зубрить у моря, и действительно брала с собой лекционную тетрадку и планшет – на тетрадке было удобно сидеть, а в планшете разглядывать старые фотографии. К занятиям она по-настоящему готовилась уже дома, перед сном. Так проходило время. Город существовал вне Алисы, Алиса проходила сквозь город и людей, его населявших. В ее мире была только она и море, которое невозможно не любить.

А ближе к концу ноября, когда она, как обычно, сидела на тетрадке у моря, к ней подошел Капуста и плюхнулся рядом.

– Привет, – помолчав, сказал он.

Алиса не ответила. К тому времени тоска по Омску уже трансформировалась в ненависть. Она уже две недели ни с кем не переписывалась и не перезванивалась, да и ей тоже никто не писал и не звонил. Так было и после Сургута, и после Омска – общение, оно как мячик – пока его кидаешь другому, игра, пусть и вяло, будет продолжаться, стоит задержать мяч у себя в руках, интерес второго игрока сразу пропадает – кидать-то ему больше нечего. Алиса пыталась думать, что ее это абсолютно не волнует.

– Я часто тебя тут вижу, а сегодня вот решил подойти. Вид, конечно, у меня не парадный, но пока хочется, надо ведь делать, – заявил Капуста и Алиса повернулась в его сторону. Парень оказался достаточно невзрачным светловолосым и светлобровым типом в линялой футболке и серых спортивных штанах.

– Не холодно?

– Да я бегал, – ответил он и неловко, только левым уголком рта, улыбнулся. И слева, будто от света невидимого прожектора, проявился легкий загар, светлая щетина, светло-зеленый глаз с длинными, светлыми ресницами. Оказалось, что на футболке логотип «ДДТ», а штаны синие, а не серые, как показалось ей в начале.

– Но сейчас даже не утро, – заметила Алиса и демонстративно отвернулась. Разговор с незнакомым человеком после месяца заточения казался ей чем-то иррациональным и даже неверным.

– Ну, значит, я неправильно бегаю. Ты ведь неместная, да? Недавно сюда приехала?

– В октябре.

– Надолго?

– Слушай, я не очень хочу сейчас общаться.

– А завтра?

– И завтра.

Парень вздохнул и, порывшись в кармане, достал помятую пачку сигарет.

– Как-то ты совсем неправильно бегаешь, – не вытерпела Алиса.

– Будешь?

– Может быть, – совсем уже недовольно пробурчала Алиса, и взяла предложенную сигарету, – а, вообще-то, я бросила перед приездом.

– Бывает… А откуда приехала-то?

– Из Омска.

– Оо! В Сочи омичей просто валом. Мне иногда кажется, что тут какое-то южное подразделение Омска! Шучу. Я был как-то у вас. Сам я из Сиба.

– Правда? – Алиса невольно развернулась к нему всем телом.

«Ну вот еще», – с досадой подумала она, – «мне же все равно, чего я так завелась?». Но одиночество вдруг со всей дури затикало у нее в висках, и вспомнилась грустная теткина квартира, и электронный ящик, в котором только спам и ни одного письма, и дурацкие, ничего не значащие смс-ки «мы скучаем», и молчащий телефон, и захотелось ухватиться за этого парня, у которого – вот чудо! – светлые волосы и прямой нос, и ни капли акцента, и на футболке у него «ДДТ», а не «Армани», и говорит он такие простые, чудесные слова – «омичи», «Сиб»… Алиса опомнилась, только когда поняла, что действительно схватила парня за руку.

– Ой, – пробормотала она и бросила руку, словно ей не было до нее никакого дела.

– Ты тут вообще ни с кем не общаешься, да?

– Как-то не хочется…

– Депресснячок? Оно и видно. Так-то тут куча всяких разных людей ото всюду, из Омска, Ебурга, Челябы – да мало ли откуда. Тут как мини-Москва. А не только армяне, как может сначала показаться.

– Мне до сих пор как-то так кажется, – вздохнула Алиса, – я даже волосы решила в темный цвет перекрасить, когда сюда приехала. Пока была блондинкой, даже до моря, бывало, не так просто пройти – ото всюду и свистели, и сигналили.

Алиса, конечно, немного приврала по поводу свистов, да и перекрасилась она больше со злости, но Капуста ничего не заметил.

– Ну да, они ребята такие, – рассмеялся он, – ты как вообще сюда попала?

Алиса помолчала. Угадай, где?.. История, может, и логичная, если рассказывать по порядку, и совсем дурацкая, если в двух словах.

– Я перевелась в здешний институт. Родители меня перевели. Решили, что мне так лучше будет. Вообще-то я не только из Омска, еще немножечко из Сургута. Ну, родилась в Омске, а когда мне было десять, мы с родителями переехали в Сургут. Я хотела там поступать, но предки настояли, чтобы я училась в Омске, и я вернулась туда. Жила там у бабушки, училась в институте. Но потом родителям показалось, что я плохо учусь и много гуляю, и бабушка не в состоянии за мной следить, и папа договорился со своей двоюродной сестрой, и теперь я живу у нее, и учусь в РГСУ.

– Какая серьезная схема! А почему ты к ним в Сургут не вернулась?

– Да им сейчас тоже не до меня, у них и между собой проблемы, и по работе…

– Короче, они тебя слили, – подытожил Капуста.

– Да нет… Просто они хотели, чтобы я стала нормальным человеком…

– Получилось?

– Да как тебе сказать…

– Ну я тебя сколько ждать должен? – заорал вдруг кто-то сзади. Это был высокий, тоже светловолосый парень весьма агрессивного вида, в небрежно наброшенной на плечи кожаной куртке.

– Видишь, я с человеком разговариваю?

– С каким человеком?! – взвыл агрессивный тип.

– Со мной, – пискнула Алиса.

– Быстро домой двигай! – тип резко развернулся и пошел прочь. На ногах у него были резиновые тапочки, обутые поверх полосатых носков.

– Куртку мою почему надел? – крикнул ему вслед Капуста.

– Потому что! – рявкнули уже где-то вдалеке.

– Кто это? – ошарашенно спросила Алиса.

Капуста не ответил.

– Я – Костя, – представился вместо этого он, – Костя Капуста. Капуста – это фамилия.

– Звучит, как погоняло.

– Да. Это как мое второе имя. Слушай… Хочешь завести друзей в Сочи? Ну, нормальных друзей, не таких, как этот. Этот-то кретин.

Алисе почему-то вдруг действительно захотелось завести друзей в Сочи, пусть даже и кретинов. Вернее, подобие друзей, тех, с кем можно скоротать вечерок-другой. Тех, с кем она не будет думать о грустном, с кем не будет одиноко и с кем не нужно будет тосковать по прошлому.

– Мы завтра вечером будем здесь жарить шашлыки, придешь?

– Где, прямо здесь?

– Да, вон там, видишь, где камни навалены? Мы часто тут собираемся. Придешь?

– И все из Новосибирска?

– Да ото всюду. Из Сиба только мы с этим идиотом, но ты его не бойся.

– С чего бы мне бояться…

«Я боюсь только снова по кому-то скучать. Я боюсь захотеть здесь остаться. Я боюсь снова открываться людям. Я боюсь, что мне снова станет весело…»

– Тогда приходи! – улыбнулся Костя Капуста, – будет душевно.

В тот день Алиса впервые заговорила с теткой на отвлеченную тему.

– Меня один мальчик пригласил завтра на пикник с его друзьями…

– Ну и сходи. А то сидишь целыми днями дома, смотреть тошно, – просто ответила тетка. Был вечер пятницы, и она в своей обычной уверенно-веселой манере собирала большую спортивную сумку, резво шныряя по квартире и хватая нужные ей вещи.

– Куда вы уезжаете всегда на целые выходные? – вопрос сам выпал из Алисиного рта, и от неожиданности она даже немного покраснела – с теткой они за целый месяц практически и не разговаривали, и задавать личные вопросы ей казалось неприличным.

– Вот ты сходи на пикник, развейся, а в воскресенье вечером и поговорим, – сказала тетка и показала Алисе два свитера, – какой лучше?

– Родители такого бы никогда не одобрили, – игнорируя свитера, посчитала нужным сказать Алиса.

– А про твоих родителей мне сейчас даже думать не хочется. У меня хорошее настроение и впереди выходные.

Алиса вздохнула. Отец аргументировал ее переезд в том числе и тем, что суровая и беспощадная тетка сможет обуздать Алисины слабости, но в жизни та оказалась довольно милой и независимой от чужого мнения женщиной, которой совсем неинтересно было воспитывать чужих, да и уже выросших детей. Алисе от этого было настолько не по себе, что хотелось позвонить отцу и наябедничать:

«Папа, папа, она меня совсем не хочет воспитывать! Папа, она меня совсем не контролирует! Папа, она мне, знаешь, что предлагает?!»

– Наверное, я действительно схожу, – Алиса дала тетке последний шанс.

«Давай, запрети мне! Скажи, что нельзя гулять с первыми встречными. Скажи, что это безответственно. Скажи, что я не за этим сюда приехала. Скажи хоть что-нибудь…»

– Наверное, сходи, – отрезала тетка. Разговор отвлекал ее от сборов.

«Я обречена…»

Пришлось пойти. А если ее встретят как-то не так, можно сделать вид, что она просто тут гуляет, ведь так? Хотя, она почти сразу была уверена, что все будет «так». И не потому, что ей понравился этот Капуста. Просто он показался ей своим человеком. И даже тот псих в полосатых носках показался ей своим. Это сложно объяснить, но так было и в других городах тоже. Как будто слышался знакомый запах, или как будто бы теплый, дружеский голос шептал осторожно в ухо: «Все будет хорошо, расслабься». И этот голос никогда ее не подводил.

«И, в крайнем случае, если разговор не заклеится, можно будет совсем немножко выпить…».

Они оказались в самом конце «Ласточки». Первым Алиса заметила агрессивного типа, он стоял ближе всех к ней и размахивал руками. Над этим представлением смеялась, по-детски прикрывая лицо ладошками, худенькая девушка, сидевшая на камнях, а позади возились с костром еще двое парней. Уже смеркалось, и был ли среди них Капуста, определить было сложно, но все же Алиса успела облегченно вздохнуть, увидев, что людей совсем немного.

– Привет, – собравшись с мыслями, негромко сказала она, изобразив дружелюбную улыбку.

– Привет, – смеющаяся девушка резво подскочила ей навстречу, – это про тебя говорил Капуста? Кооость, она пришла!

– У меня руки в угле, обниматься не будем, – широко улыбнулся вынырнувший из сумерек Капуста, – я очень рад, что ты пришла. Нас сегодня меньше, чем думалось, но и хорошо, больше мяса достанется. Шашлык Паха мариновал, он у него всегда отменный получается! Да, возле костра – Паха, он же Павел, это – Эля, а этот – Вадим.

– Я – Алиса.

– Какое красивое имя! А ты, Костик, даже не спросил! – Эля, видимо, очень обрадовалась женской компании и сразу же по-свойски схватила Алису за ладошку. – Пойдем, я тебе все покажу. Мы часто тут собираемся, вот и камушки уже большие приволокли еще с лета, смотри, как здорово – как будто табуретки вокруг костра! Сегодня мы будем есть шашлык и пить маджар, ты знаешь, что это такое? Это здешнее молодое вино, очень легкое, почти как сок. И еще я дома поджарила лаваш с зеленью, будешь? Попробуй, очень вкусно!

У Эли было хорошенькое, почти кукольное личико и тоненький, звонкий голосок. В ушах от нее немного фонило, но в итоге Алиса оказалась усаженной на камень и с кусочком лаваша в руке.

– Вы в самодеятельности участвуете? – важно спросил у нее Вадим, не вынимая из рта сигареты.

– Иногда…

– Да отстань ты от нее со своими цитатами, – отмахнулся от него вновь подошедший Капуста, – займись лучше тоже чем-нибудь полезным.

– А я ничего не умею полезного. Буду поддерживать светскую беседу.

– Он вообще нормальный? – шепотом спросила Алиса у Эли.

– Конечно! Просто он выделывается. Он мой парень.

Алиса незаметно вытянула губы трубочкой. Капуста рассмеялся:

– Давай я налью тебе вина. Оно молодое и совсем легкое.

– Я уже рассказала!

– Стоило только заявиться новому человеку, так все просто рассыпались в учтивостях, – пробурчал Вадим, жуя лаваш.

– А мне сегодня так хреново, что я просто буду сидеть и молчать, так что на меня внимания не обращай, – сказал Алисе подсевший Паха, он же Павел.

– А шашлык разве не ты мариновал?

– Ну, талант не пропьешь…

– Гитару-то ты взял? – буркнул уже откуда-то сбоку Вадим. Вместо поддержания светской беседы он активно и бессмысленно перемещался по квадрату.

– Да вон она, в траве валяется…

– Ты любишь петь? – спросила Эля.

С непривычки Алиса тушевалась от повышенного к себе внимания и не знала, как себя вести. Хотелось быть собой и изображать кого-то другого одновременно.

– Я раньше занималась народным пением, но это было давно, – ответила Алиса, решив попытаться быть собой. Окружившие ее люди тоже были «своими». Своими настолько, что она уже заранее знала, что шашлык будет действительно вкусным, маджар веселым, а гитара, наверняка вся битая-перебитая, еще не раз сегодня пройдет по кругу. Своими настолько, что можно было вспоминать то, что давно уже вроде бы и забыто, своими настолько, что можно просто сидеть и болтать ни о чем, не боясь, что о тебе не так подумают.

– Вот это да! А мы с Вадей – представляешь? – тоже раньше занимались народным, только он у себя дома, а я здесь, в Сочи! Вот здорово, сегодня обязательно споем!

– Мы с моей мамой и отчимом пели в Новосибирском народном ансамбле, – зачем-то уточнил Вадим, – они до сих пор там поют.

– Да что ты там пел, у тебя со слухом-то беда, – фыркнул Капуста, подавая Алисе одноразовый стаканчик с вином.

– Заткнись ты уже, профессор кислого винища! Мне тоже этой дряни налей.

– Ты же говорил, что не будешь сегодня пить, Маяковский?..

– Я такого никогда не мог сказать! К тому же вино все равно детское…

– Вот я сегодня точно не пью, – прогнусавил Павел, цедивший бутылочку пивка, – так, лечусь…

– Лиса, ну как тебе вино?

Намеренно или нечаянно Капуста проглотил первый слог ее имени, от чего она невольно вздрогнула.

Угадай, кто?

Сколько раз уже ее имя становилось короче?

Где я?

Алиса протянула руку к стакану и вздрогнула еще раз. Эта рука – сколько лет ее хозяйке? Пятнадцать? Восемнадцать? Что за сумерки вокруг, что за воздух, что за небо? Разве вокруг – не серый, холодный Сургут, разве завтра не в школу? Нет. Тогда, может быть, веселый студенческий Омск? Сквер возле института? Нет же, не то, не там. Но эту руку, в таких же сумерках, с такими же голосами вокруг себя она уже видела. Угадай, где?..

Все начинается по новой.

– Ну, чего ты? – улыбнулся краешком губ Капуста, напомнив о себе.

– Да, так, вспомнила, – так же осторожно улыбнулась в ответ Алиса, – вино очень вкусное. Спасибо, что позвал меня сюда.

– Ты выглядела очень одинокой. Мне показалось, что нужно тебя спасать…

– Слушай, ну ты меня сейчас спасай, ладно? Где мой стакан, где мой шашлык? – влез между ними Вадим.

– А у тебя что, руки отсохли?

– Антируки, – сообщил Павел, открывая новую бутылочку «лекарства».

– Садись, я тебе сейчас всего положу, – сказала Вадиму Эля, мягко оттащив его от Алисы с Капустой, а потом повернулась к Павлу, – а ты не начинай, ладно? Сейчас вот эти все твои пьяные комментарии пойдут, они не всегда смешные, ты же знаешь.

– Антисмех, – ответил тот, – да ладно, Элька, сейчас напьемся, будем песни петь – все, как ты любишь!

– Да тут никто напиваться вроде не собирается, – вставила Алиса, хотя это, конечно, еще вилами по воде было писано.

– А это заранее вообще никто не знает, тут уж как выйдет, – подтвердил ее мысли Павел, – ты, вон, Исимбая спроси, как мы вчера не собирались напиваться.

– Кого?

– Меня, – важно ответил Вадим, – Исимбаев Вадим Викторович меня зовут.

– Ты чего-то совсем не похож на Исимбаева.

– Ага, – подхватила Эля, – у меня мама сначала так обрадовалась, когда услышала эту фамилию. Ну, она всегда хотела, чтобы я с татарином встречалась, по всем правилам. А потом, когда его увидела…

– То разобрадовалась! – глупо улыбнулся Павел, которому лекарство уже ощутимо давало в голову.

– Вроде того.

– Татары же разные бывают, – сказала Алиса.

– С такой арийской внешностью, как у меня, не бывает татар, – гордо заявил Вадим, – это фамилия моего отца. Про то, как он ее обрел, есть целая семейная легенда, но об этом сейчас я говорить не буду.

– А на самом-то деле, ты немец что ли?

– Ага, фашист, – бросил Капуста, расстилая у костра теплое одеяло, на которое сразу же звездочкой нырнул Павел, пропев: «Я упал спиной в траву, и в глазах облака».

– Так-то это для всех одеяло. «Лечиться» ты и на камушке можешь.

– У него в руках шприц, но он не врач, – ответил Павел и пьяно заржал.

– Хорошо, что мы его вовремя мясо заставили мариновать, – криво улыбнулся татарин с арийской внешностью, – Залечится он сейчас тут, тащить его домой потом…

– Ладно, – вздохнул Капуста, – с пьяными телами обращаться научены. Дотащим.

– А что, большой опыт? – спросила Алиса, жуя шашлык «по-Павловски», который действительно был отменным.

– Да не то, чтобы большой, но имеется… Отец любит засыпать где-нибудь не там… То на кухне, то на лавочке возле подъезда… Нет, не часто, конечно… Но раз в месяц мы его стабильно с мамой с кухни до спальни тащим.

– Как он устает от вас, бедный, – вставил Вадим, – целый месяц терпит вас, терпит, потом, нервишки-то сдают, конечно.

Капуста отмахнулся.

– Ты сама откуда? – спросила Эля, подсаживаясь к Алисе.

– Из Омска.

– Мы там были на могиле Летова, – сказал Капуста, протягивая Алисе очередной стаканчик с «детским» вином, – вот с этим были. Вообще, мы сначала не собирались, а потом как-то все закрутилось – вокзал, билеты, а проснулись уже в Омске.

Вадим призрачно хмыкнул в темноте, на секунду сверкнув зубами. Тьма накрыла пляж как-то неожиданно, особенно учитывая неиссякаемое количество маджара, вновь и вновь разливающееся по пластиковым стаканчикам. От костра расходились волны дымного тепла, а настоящие, морские волны мирно шелестели неподалеку. На одеяле посапывал зародышем залеченный в хлам Павел, Вадим периодически щипал свою подружку, на что она заливисто похохатывала, а Капуста подкладывал Алисе в тарелку то мяса, то лаваша, иногда как бы невзначай беря ее за руку. И Алиса вдруг поймала себя на мысли, что уже давным-давно ей не было так просто и хорошо одновременно.

– Тебе Летов нравится? – спросил ее Вадим.

– Не очень. Из старого больше что-нибудь потривиальней – «Алиса», «Агата Кристи»…

– Алисе нравится «Алиса», как мило, – протянула Эля. Щеки ее уже приобрели цвет маджара.

– О! А мой отец, когда был молодой, как-то Кинчева пьяного видел в Москве. Он на лавочке спал, – сказал Вадим.

– Кто спал – отец твой или Кинчев?

– Скорее, первое, чем второе, – пробурчал Капуста, – бредни все это.

– Раз он так сказал, значит, так и было! – завелся Вадим и развернулся к Алисе – мой батя, знаешь, какой мужик? Во!

– Кстати, пора уже что-нибудь и спеть. Шашлык почти кончился, все сыты и довольны, – Эля, на правах хозяйки собирала остатки еды, – это – собачкам…

– Видала, сколько здесь собак?

– Ага. И собак, и кошек. Столько кошек я только в Таиланде видела, прям кошачий рай!

– Наверное, на всех югах много кошек, – протянул Капуста, – тут животным на все по фиг.

– Как и людям, – вставила Алиса.

– А голуби как тебе? Сочинские голуби. Они же не летают. Они ходят.

Алиса расхохоталась:

– И точно! Я сначала удивлялась, откуда столько раздавленных голубей на дорогах, а они ведь не летают почти. Я сама пару раз чуть не наступила на такого голубя.

– Они очень принципиальные. Дорогу не в жизнь не уступят, вот и ложатся сотнями под колеса правосудия.

– Ну ты загнул, как всегда, – скривился Капуста.

– У меня просто высокохудожественная речь, – парировал ему Вадим, сверкая глазищами. Капуста пробурчал ему в ответ что-то невразумительно-матерное. Захмелевшая Алиса представила гигантский маятник между этими двумя, который они оба яростно раскачивали, ловили и толкали его друг другу, словно это заводило весь мир вокруг них. Остановится маятник – не миновать беде.

– Растолкайте Пашку лучше, – прервала их игру Эля. В руках у нее был внушительный пакет «для собачек».

– Да мы бы сами это еще неделю ели! – возмутился Вадим, послушно пнув Павла ногой. – Мужик, вставай, сыграешь нам что-нибудь.

Павел, не открывая глаз, изобразил гитару, побрякав себя по животу:

– Играй, как можешь, сыграй, закрой глаза…

Песня оборвалась, и Павел захрапел, не выпуская из рук воображаемой гитары.

– Бесполезно, – махнул на него рукой Капуста, потянувшись за гитарой, – что будем петь?..

Алиса, подобно Капусте, отмахнулась от этого голоса. Тут ведь и угадывать не надо – ведь сразу понятно, что это будут за песни. В такой темноте песни во всех городах всегда одинаковые, и неважно, что скрывает эта темнота – пляж, подъезд, маленький дворик спального района, если уж даже люди ведут себя похоже, если даже ощущения твои – точь-в-точь, то что говорить о песнях?..

Пели «Группу крови», пели «Все идет по плану», пели «О любви». Как и во всех городах до этого, пытались петь «На поле танке грохотали», но сбились после первого куплета, и после заминки, со смехом сразу стали петь:

То, что Алиса находилась сейчас именно в Сочи, подтверждало лишь море, с его звуками, с его запахом, с его широким горизонтом. Все остальное было словно из прошлых ее жизней – и песни, и голоса, их горланящие, и милый мальчик, одевший ей на подстывшую макушку свою шапку – Алисе всегда из всех компаний доставались исключительно самые милые мальчики, и холод позднего вечера, и затухающий костер. Нет, было еще что-то – новое, неприятно сосущее душу ощущение, что и этому тоже скоро придет конец, стоит только прирасти сердцем к этим людям, к этому мальчику, и снова придется ехать, бежать, снова придется гасить эти воспоминания, и снова быть одинокой.

И, тем не менее, она улыбалась. Еще было немного времени. Может, год. Может, даже побольше. Еще целый год, когда можно ни о чем не думать – ни о будущем, ни, тем более, о прошлом. Жить сейчас – то, что ей нравилось больше всего, и то, чего ей всегда приходилось стыдиться в кругу семьи.

– Все ради будущего, – любила говорить мама, – хорошо учиться, чтобы хорошо работать. Трудное сегодня ради радостного завтра.

– А когда же жить? – спрашивала Алиса. Такие разговоры часто происходили после ее загулов. Мама злилась, а Алиса делала вид, что у нее совсем не болит голова.

– А разве твои эти ужасные посиделки – это жизнь?

– А разве нет?

А разве нет?

В детстве Алиса чувствовала себя грецким орехом – скорлупа толстая-толстая, внутри – темно, и неизвестно еще, какой он там внутри, сам орех – может, и горький, может, и гнилой, может, и просто маленький. Сквозь скорлупу просачивались звуки – чей-то смех, музыка, веселые голоса, звуки эти будоражили Алисино воображение – кому-то сейчас весело, кому-то хорошо, кто-то с кем-то дружит… Долгое время она думала, что скорлупа со временем лопнет сама – ведь куколка же когда-то становится бабочкой, но время шло, кто-то продолжал смеяться и дружить, а скорлупа с годами становилась только прочней.

Откуда взялась эта скорлупа, Алиса и сама понять не могла. Когда-то давно ей было достаточно только своей семьи – мамы, папы, бабушек, дедушек, и весь мир заключался для нее в этих людях, пусть не очень дружных, но таких родных и надежных. В них, наверное, она и начала прятаться, как в скорлупу, закрываться от мира, как броней, от мира, в котором были злые дети, равнодушные взрослые, и в котором ничего путнего у нее не получалось. Но в какой-то момент – когда? – в этой скорлупе стало тесно. Появились мысли – откуда? – что, может быть, там, снаружи, не так уж и плохо? Может быть, там можно взять и найти себе друзей, которые не будут скорлупой, а будут просто друзьями?

И за два года до отъезда из Сургута Алиса сломала скорлупу сама, сломала свою замкнутость, свои комплексы, и, сломя голову, побежала на звук голосов. Бабочка выпорхнула к свету.

– Ну что, может уже пришло время спеть что-то народное? – вывела ее из ступора Эля. – Ты будешь на запеве?

Вадим, распевающий «Небо цвета мяса, мясо вкуса неба», резко замолчал. На Алису уставились три пары глаз. В обычной жизни такая ситуация бы ее смутила, но алкоголь всегда действовал расслабляюще, и Алиса только слабо улыбнулась. На пьяную голову ей всегда пелось удивительно хорошо. И она начала:

Эля счастливо вздохнула, и они с Вадимом подхватили:

В этот момент Алиса почувствовала, что примирилась с городом окончательно. Здесь тоже можно было жить – и жить неплохо! – и здесь тоже есть люди, у которых, может быть, те же чувства и те же мысли. И можно петь у костра, и чему-то смеяться, и дурачиться, и грустить, и влюбляться. И дышать морем, и видеть море, и слышать море. И еще раз – жить. А что для этого надо было? Всего лишь странный улыбчивый мальчик и пару стаканов «детского» вина…

«Я казак еще живой!» напоминало Алисе об одном из загулов на первом курсе института. Они с одногруппниками отмечали посвящение в студенты на даче у старосты, и посреди ночи небольшой компанией пошли в круглосуточный киоск за новой порцией алкоголя, а на обратном пути захмелевшая Алиса в потемках ухнула с насыпной дороги вниз, больно подвернув ногу. Фонари не работали, и все обеспокоенно начали кричать в темноту: «Лиса, Лиса, ты живая?», на что Алиса прокряхтела: «Еще жива…». После она часто мысленно повторяла эту фразу, просыпаясь утром с головной болью в неизвестных квартирах. «Алиса еще жива», – говорила она сама себе, и, ободренная этим фактом, начинала играть в «Угадай, где?».

– Вот это, я понимаю, песня! – довольно протянула Эля. – Ну и какой после этого может быть Армин Ван Бюррен?

– Тут уж скорее Армен Бюррюнян, – сказал воскреснувший Павел, – ничего вы так погорланили, я аж проснулся. А пива нет больше моего?

И сакральная фраза, которую Алиса слышала много раз, и которая не могла не прозвучать в такой вечер, вышла тоже на местный, кавказский манер:

– Вообще, у меня еще чача есть, – и Вадим гордо вытащил литровую бутылку из рюкзака.

– Я бы попробовала, – подключилась Алиса. Жить было на удивление хорошо.

Домой Алису Капуста дотащил на спине.

– Осталась бы у нас ночевать, – пыхтел он, с трудом поднимаясь на гору к теткиной высотке.

– Я же девушка приличная… – с трудом мямлила в ответ Алиса. От свежего ночного воздуха кружилась голова, а недовольное полаиванье собак из частных домов сливалось в какую-то агрессивную пьяную песню.

– Ну-ну…

Алисе казалось, что она плывет по воде, а в воде отражается дорога, двор, подъезд, лифт, теткина прихожая…

– Где постельное белье? – вывел ее из полусна голос Капусты.

– Ты что же это, ночевать останешься? – загадочным голосом спросила она, одной рукой все же показывая на шкаф, а второй придерживая дверной проем, чтобы тот не упал.

Ответ Капусты растворился в воздухе. В воде, захлестнувшей пространство, отразилась постель. Постель пахла сном.

– Знаешь, внутри меня есть маленькая Алиса. Она веселая и любит общаться с людьми.

– Мне нравится маленькая Алиса, – улыбнулось пространство голосом Капусты.

– Сейчас я в тебя влюблюсь…

«Мама!» – плакал голос маленькой Алисы в голове. – «Мама, где ты?»

«Чшшшш, тихо, маленькая, я здесь», – обнимали ее теплые мамины руки, и большая Алиса сворачивалась клубочком на разложенном теткином диване, где-то далеко от этих рук и от этого голоса, – «моя самая сладкая, любимая девочка, чшшш, я здесь, с тобой, спи. Нужно спать».

«Мама! Не уходи, мама! Я так соскучилась, так хочу быть с тобой! Побудь со мной, пока не усну?»

«Я никуда не уйду, я так тебя люблю, как я могу уйти? А сейчас – засыпай…»

«Мама!»

И мама, неровно спящая на другом конце континента, укрывала свою большую дочку руками Капусты, и заботливо подворачивала одеяло, и после этого уже спокойнее засыпала рядом, на кресле, неудобно подогнув под себя ноги в рваных джинсах. И большая Алиса, готовая бежать из-под семейной опеки на край света, растворялась в маленькой, готовой вечно посапывать под маминым крылом, и теперь уже вода обращалась сном, тревожным, похмельным, в нем было и море, и вечер, и маджар, и голоса, и в тоже время, не было ничего, ничего важного, из-за чего можно было взять и проснуться.

А проснувшись, Алиса долго и непонимающе смотрела на дремавшего в кресле парня.

Угадай, кто?

«Не мама», – едва слышно прошелестела маленькая Алиса, собираясь уходить.

И еще, напоследок:

«Сейчас я в тебя влюблюсь…»

Похмельное чувство вины качало ее из стороны в сторону, пока она трясущимися руками варила кофе на двоих.

– Спасибо, что помог дойти, – наконец, сказала она, ставя перед ним дымящуюся чашку, – я вчера перебрала… У меня бывает такое иногда.

– Не переживай. Ты была такая милая, когда мы пришли домой…

– Я говорила что-то лишнее? – тоскливо спросила она, с трудом вспоминая остаток вечера.

– Ничего лишнего, – ответила ей улыбка Капусты.

Он помыл за собой чашку и сам вписал свой номер в ее сотовый. После его ухода Алиса немного всплакнула – с похмелья ей всегда казалось, что она натворила что-то непоправимое и жалела себя. По опыту она уже знала, что нормальным человеком может стать только на следующее утро. Вечером вернулась тетка, застав ее неподвижно сидящей за столом.

– Я так напилась вчера, – сказало Алисино чувство вины вместо приветствия, глядя прямо на тетку.

– Бывает, – немного погодя, ответила та.

Она села напротив Алисы. Мягкий свет настольной лампы выделил нарисованную бровь, искусственно приподнятую, и глубокую сеточку морщин под карими, как у папы, глазами.

– Знаешь, мы говорили с твоим отцом, – начала она, а Алиса сразу зашмыгала носом от ее спокойного тона и упоминания отца, – он мне много чего рассказал… С чем-то я согласна, с чем-то нет. Я считаю, что мы не можем обвинять наших детей. Они стали такими, какими мы их вырастили. Все их недостатки – это, прежде всего, наши ошибки. И твои родители тоже сделали ошибки, и поэтому ты здесь. Просто они не знают, где ошиблись, и…

– А есть родители, которые не делают ошибок? – перебила ее Алиса. Ее почему-то неприятно задела такая ненавязчивая критика своей семьи.

– Нет. Я таких не знаю.

Детство Алисы пахло шариковой ручкой и акварельными красками. Вечерами они часто ложились с родителями на пол, и двадцатидвухлетняя мама самозабвенно рисовала для Алисы принцесс – в сарафанах, в платьях с кринолинами, с коронами и шлейфами, а папа смеялся, и говорил, что все мамины принцессы похожи на соседку Олю Афонину, и шутя отталкивал ее руку, пытаясь нарисовать для афониной принца, но рисовать совсем не умел, и мама хохотала, а Алиса пряталась за папину спину и тайком лизала потрясающе вкусную медовую акварель. А следующим вечером начиналось все тоже самое – «Давайте рисовать афониных!» – кричала Алиса, и папа щипал хохочущую маму, пока мама выводила синей ручкой афонинское лицо, и запах этой самой ручки, и мамины пряные духи, и папина колючая щетина – все заставляло четырехлетнюю Алису визжать от восторга.

Мама с папой хотели пожениться после того, как мама окончит институт, но на втором курсе мама уже родила Алису, поэтому пожениться пришлось намного раньше запланированного, и к учебе мама больше не возвращалась. Это неоконченное образование навсегда осталось между мамой и дочкой неким упреком, который никогда не произносился вслух, но который сложился в основной постулат Алисиного воспитания, когда мама говорила:

– Главное – получить достойное образование!

Когда папа говорил:

– Мальчики подождут, с ними потом все само сложится!

Когда бабушка говорила:

– Погоди ты веселиться, веселья еще в жизни потом столько будет!

Папа по своей специальности не работал никогда. Алисиной маме, еще беременной, пришла в голову гениальная мысль – шить болоневые плащи и куртки на продажу. На следующий же день кухонный стол из однокомнатной кооперативной квартиры переехал на дачу, а его место почетно заняла швейная машинка. Мама, избалованная дочка летчика и главбуха, разбиралась в моде, потребительском спросе и неплохо шила, а еще была полна юношеского оптимизма, папа любил маму и оказался талантливым учеником, поэтому через месяц после рождения Алисы, получив диплом, положил его на полку и с упоением погрузился в индустрию верхней одежды. В девяносто втором году плащи были востребованнее проектировки мостов – кому нужны мосты, куда? – и родители шили сутки напролет. К моменту вечерних рисований афониных кухонный стол вернулся на свое законное место, а швейная машинка перебралась в арендованную мастерскую.

Только повзрослев, Алиса поняла, что, в общем-то, ничего и никогда не мешало маме вернуться к учебе, а это ее первое блестящее, как ни странно, состоявшееся предприятие было ничем иным, как попыткой залатать свое чувство вины, отыграться перед родителями, у которых были серьезные профессии и на двоих три высших образования, а еще непутевая дочка со школьным аттестатом и ребенком в восемнадцать лет.

Алиса помнила волнующее, захлебывающееся свое детское счастье – от смеха мамы и папы, от запаха красок, от маленькой однокомнатной квартиры, в которой они тогда жили и в которой все делали вместе. И если ее взрослых родителей, ищущих свое место в жизни в тяжелых буднях девяностых, эти стены, безусловно, душили, то ей они казались сказочной крепостью, защищающей их от внешнего мира.

Но стены крепостью не были, а мир менялся. Родители начали часто ссориться – до крика, до битья посуды, а по вечерам из детского сада Алису забирал кто-нибудь из старших родственников. Больше всего ей нравилось, когда это был мамин отец, летчик, высокий и привлекательный мужчина. У деда было мало свободного времени между рейсами, но именно он никогда не вел ее домой сразу, и они обычно еще долго гуляли, а дед рассказывал всякие чудные истории – про Нильса и диких гусей, про Моби Дика, приплетая к ним свои выдумки. Скорее всего, он просто не считал нужным лишнего нахождения внучки в разваливающейся семье, но Алиса, даже тогда, маленькая, всегда чувствовала внутри деда такого же, как и она, ребенка. Часто они бродили по парку, расположенному неподалеку, и именно внутренний дедовский ребенок безошибочно заводил Алису в ее самое любимое место – к неработающему, заброшенному фонтану, и она, взвизгивая каждый раз от восторга исполненного желания, забиралась на его бортик, раскидывала руки в стороны, представляя себя самолетом ТУ – 154, и они долго, пока совсем не стемнеет, ходили по кругу.

Алиса хорошо помнила это ощущение полета и бешеного счастья, помнила свои раскинутые в стороны руки и улыбающегося деда, иногда осторожно поддерживающего ее, чтобы она не свалилась с бортика, и красное закатное небо, и ветер, сильный, но теплый, и цветущие яблони вокруг и их запах, щекочущий нос. Был ли это только один день, или это была целая весна? Сколько ей лет, пять?

Угадай, где?

Когда Алисе исполнилось шесть, мама сказала, что папа уехал в очень далекую командировку, возможно, даже в Китай.

– Привезет тебе оттуда что-нибудь китайское, – отрывисто сказала мама, собирая вещи.

«Что-нибудь китайское» привело Алису в восторг, поэтому ее не особо смутило то, что они переехали к маминой подруге. К родителям мама возвращаться не пожелала, видимо, чтобы снова не чувствовать себя непутевой девчонкой, а у подруги была лишняя комната, которую та, по-дружески, сдавала совсем недорого. Деньги на комнату папа присылал из Китая, который, как оказался, был совсем недалеко, за две автобусных остановки, у его родителей. В Китае папа грустил и выпивал по вечерам. Повзрослевшую Алису, которая жила у папиных родителей во время своей недолгой учебы в институте, эта история изрядно веселила.

– Ладно, – часто говорила она друзьям после посиделок, – поеду я домой, в Китай.

Потом Алиса пошла в первый класс, а у мамы родилось еще пару блестящих идей. Болоневые плащи были давно не в моде, бизнес развалился, рубль упал, а доллар вырос и стабилизировался, и надо было делать что-то новое. Папа вернулся из своей далекой командировки, чтобы увезти с собой Алису. В Китае ее плотно окружили заботой, плотно настолько, чтобы не было времени скучать по маме – бабушка водила ее в кружок народного пения, дедушка учил первоклассно свистеть и играть в несложные карточные игры, а папа, как бы не был занят, всегда сам отвозил и забирал ее из школы. Следуя правилам ППЦ, это, впрочем, было несложно.

Потом командировка понадобилась уже и маме, и папе, но, так как Алисе было уже почти девять, место ее назначения скрывать не стали – Сургут, «это далеко, на Севере». И, так как Алисе было уже почти девять, она отреагировала на эту новость без должного энтузиазма.

– Это ненадолго, ненадолго, – шептала мама, зацеловывая на прощание ее лицо, но Алисино воображение уже подсовывало ей картинки – вот мама, в тулупе и валенках, бредет сквозь метель по далекому, холодному городу, а брошенная, никому ненужная Алиса сидит одна в пустой квартире.

Никакой пустой квартиры, конечно, не было, Алиса переехала к маминым родителям, которые пошли по проторенной дорожке – загрузили внучкин день до отвала, к пению прибавились английский, репетитор по математике и обязательное посещение театра по выходным. Бабушка пыталась разобраться, к чему у Алисы больше способностей – к цифрам или к буквам, и мысленно уже подбирала ей ВУЗ, у внучки ведь все должно было сложиться совсем по-другому, чем у дочери. Мама с папой звонили каждый день, но всегда по отдельности, и хотя в девять лет Алиса уже знала, что они давно развелись и больше не семья (а с кем тогда у нее семья?), у нее все равно теплилась надежда, что они там, в далеком заснеженном городе, вместе, и когда папа ей звонит, мама жарит ему котлеты, и просто не может отойти от плиты. Главной отдушиной в те времена были нечастые вечера, проведенные с дедом – он тогда летал последний год. Алиса, хоть уже была довольно высокой девочкой, забиралась к нему на колени, и они вместе листали атлас мира, небольшую книжку в мягкой синей обложке. От атласа чудно пахло, как от журнала, он был весь цветной и раскрывал перед ними целый мир. Обычно Алиса тыкала в первую попавшуюся страну («Бирма! Аргентина!»), а дед что-нибудь про нее рассказывал, и перед ней проплывали красочные картинки далекой, волшебной жизни. Когда надоедал атлас, они брали книгу с репродукциями картин из Эрмитажа, дед к тому времени часто засыпал с Алисой на руках, а она тщательно перелистывала каждую страницу, с благоговением рассматривая картины и вслух прочитывая их авторов и названия. За год она выучила их все наизусть, включая сноски к каждой, и, гордая собой, мечтала, как она когда-нибудь попадет в этот самый Эрмитаж и уж точно нипочем там не заблудится.

А потом родители вернулись – вместе, вдвоем, вернулись за Алисой. Смена обстановки необходима была маме, чтобы вновь сойтись с папой. В Сургуте они занялись оптовыми продажами из Китая, только теперь настоящего, и купили в кредит двухкомнатную квартиру, где и планировали теперь жить снова втроем, как раньше, и дело осталось за малым – забрать дочку.

У Алисы совсем не было друзей; вследствии природной замкнутости и избыточного времяпровождения с пожилыми родственниками, она очень тяжело сходилась со сверстниками, и переезд был для нее шоком. Она проходила в истерике два дня, плакала до посинения, как маленькая, бабушка отпаивала ее каплями и ругалась с мамой, мама заламывала руки, а папа пыхтел на кухне.

– Мы снова будем семьей, как раньше, – полуплакала-полукричала мама, укачивая ее на руках, но Алиса, проваливаясь в сон от бабушкиных капель, уже не понимала, что значит семья и что значит, как раньше. Когда раньше?

Потом пришло смирение. Дед подарил ей на память книжку с репродукциями, и Алиса с родителями переехали в Сургут. Мама нашла там вокальную студию, правда, далеко от дома, но папа всегда находил время, чтобы отвезти дочку. Как раньше уже не было, но и времена изменились, Алиса повзрослела, и не хотелось уже рисовать афониных вечерами, и листать надоевшие картины. Через какое-то время родители тихо расписались, и просто стали жить дальше так, как будто бы ничего и не было. И, хотя оно было, вскоре Алиса тоже решила, что так будет лучше всего.

– Лучше всего, – произнесла вслух она.

Теткина бровь, обрисованная кружком света из лампы, вопросительно поднялась вверх.

«Как будто бы на допросе», – подумала про себя Алиса.

Тетка, видимо, и чувствовала себя, как на допросе, поэтому, немного помедлив, начала говорить:

«Правду, правду, и ничего, кроме правды!»

– Знаешь, я по молодости столького всего боялась! Боялась не выйти замуж – и это в восемнадцать-то лет! – боялась, что рожу раньше срока, а все подумают, что забеременела до свадьбы, потом развести боялась… Даже не так – не боялась, а переживала. Постоянно переживала, что же подумают люди… А думал ли вообще обо мне хоть кто-то?.. За мной муж когда ухаживал… На десять лет меня был старше, вот, казалось бы, тоже мне, жених нашелся! В общем, он постоянно злился на меня, что ему, после наших свиданий, пешком домой приходится долго по морозу идти, ну, мы же вечно загуляемся, он меня до дома проводит, а автобусы уже не ходят. И вечно он нудел, выговаривал мне, мол, сколько можно уже, давай жениться, а то коленки отморозятся. А я ж боялась – а вдруг больше никто и не предложит замуж-то? Или, правда, отморозит коленки, а как без коленок?.. Это ведь сейчас уже думаешь – мужику ведь под тридцатник было, какие коленки? Почему такси не вызвать? А тогда все казалось нормальным, ну и вышла я замуж, в восемнадцать лет. Восемнадцать лет!

Тетка смешно ухмыльнулась. Говорила она без грусти, без горечи, будто читала со сцены юмористический монолог. Мечтательной ностальгии на ее лице Алиса не обнаружила.

– Это вам сейчас хорошо: захотели – съехались, захотели – разъехались, а тогда надо ж обязательно жениться, да пораньше, чтоб наверняка какого-нибудь вот такого Вову урвать, как я. И подумай только о разводе потом – все, конец, на работе вплоть до увольнения могло дойти, ну, смотря где, конечно, кто работал. Поженились, надо чтоб ребенок через девять месяцев родился, ну, максимум, через год. Позже – тоже плохо, и кому пойдешь объяснять, что какой ребенок может быть в девятнадцать лет?

– Меня мама в восемнадцать родила…

– И вот смотри, смотри на себя в зеркало! Смотри, где ты сейчас сидишь и с кем, в восемнадцать ее мама родила!

Зеркало висело как раз напротив, и Алиса, притупленная похмельем, автоматически в него посмотрела – в зеркале сидела весьма опухшая девица в незнакомой квартире какого-то там города.

«Наверное, пила вчера весь вечер непонятно с кем!» – закричали со всех сторон люди, наполнявшие пустыми переживаниями жизнь молодой тетки.

Алиса встряхнула головой, чтобы прогнать дурь, но голова только мерзко заныла.

Угадай, кто?

– Я-то родила как положено, как заведено, через девять месяцев, но все боялась – а вдруг не доношу на месяц-другой, рожу раньше, а все подумают, что замуж беременной уже вышла, ужас ведь! – повторила снова тетка и даже расхохоталась, а Алиса, из вежливости немного улыбнувшись ей в ответ, представила, что они сейчас просто на разных планетах – тетка где-нибудь на Сатурне, где кольца, ну, а Алиса, наверное, на Плутоне, который уже вроде как и из планет-то разжаловали, и тогда вот разговор у них был бы нормальный, нормальный ситуации.

«И ни одна из нас не на Земле. Забавно.»

– Родила я Владика, и родители мои мне навстречу пошли – взяли его практически полностью на себя, я только кормила да спать укладывала – это чтобы академ не брать, и институт вовремя закончить. Спасибо им за это, конечно… И так мне нравилось это мое материнство, такое счастье это казалось, и так все легко, и чего все боятся – покормила, сцедила – и в институт, покормила, уложила – и на танцы… И года через два я Вове говорю – ну давай заведем второго, это же прелесть будет! Родим, и как раз лето будет, в деревню поедем все вчетвером, красота! А Вове по тем временам лет-то уже до чертиков было, хоть в гроб ложись, он, конечно, согласный был, и родился у нас Боря, и поехали мы в деревню на все лето, и сколько горюшка я там хлебнула! Этот же Боря орал нескончаемо просто, вот лежит ребенок, орет и орет. И я дожидалась только, пока Вова в дверь зайдет, и кидалась на станцию, там телефонная будка была, и звонила маме, и тоже орала в трубку: «Мама, Боря постоянно плачет, кошмар! Владик такой хороший был, спокойный, а этого, наверное, в роддоме подменили!» А мама мне спокойно так отвечала, что Владик тоже все время орал, только тебя, Света, дома постоянно не было… Да… Если б, конечно, я сама сидела с первым ребенком, я бы по поводу второго крепко подумала тогда… И так мне до Бориного десятого класса все казалось, что он какой-то не такой, не как Владик. Сейчас смешно даже.

Алиса, криво улыбаясь, вспомнила ее сыновей, к которым они с папой по очереди заходили перед отъездом – высокого, немного надменного Владислава, челюстно-лицевого хирурга с непропорционально большими ладонями, которому из-за этих ладоней Алисе было бы очень страшно доверить что-то миниатюрное, например, носик, и пузатого, обаятельного Бориса, директора автосалона, вышедшего их встречать с бильярдным кием в руке, хотя в его квартире никакого бильярда не наблюдалось. Пока тетка рассказывала про их детские проделки (как Владик спрятал свой дневник, или как Боря искупал болонку), Алиса думала, что когда-нибудь и маленькая девочка, любительница афониных и высохших фонтанов, будет оживать только в маминых рассказах, а люди будут видеть совсем другого человека – взрослую женщину с какой-нибудь профессией, какой-нибудь характерной внешней чертой, вроде большего пуза или ладоней, ну и, в лучшем случае, парой эпитетов, наспех раскрывающих характер.

– А десять лет назад Вова умер. И такая это катастрофа для меня была, даже говорить об этом больно. И вот ведь чудно как – и жили мы всегда не очень, и любви особой не было, и развестись нам только дети да советская власть не позволяла по молодости, а какой это для меня удар был, словно часть меня обрубили. Дети помогали, но… только время могло помочь, много времени… Ходила на работу, как заведенная, домой доберешься – и сразу спать… Врагу такой жизни не пожелаю. Только через несколько лет – лет, ты представляешь! – я это перешагнула. Поняла, что жить мне еще долго, и жить так нельзя. Продала я нашу трешку в Омске, купила эту квартиру в Сочи, с точки зрения площади обмен неконструктивный, но зато я встаю с утра, а у меня море с балкона видно! Из дома вниз спустилась – вдоль ограды нарвала и лаврушки, и розмарина, а там, через два двора, я тебе летом покажу – и инжир, и мушмула, и вкусная такая, рви не хочу! А воздух, а море! Я сыновей своих ведь до одури люблю – это маленькие они засранцы были, а выросли-то, видала, в каких богатырей! Внуки – вообще святое, но есть ведь еще я сама! Я, и я не отработавшая еще человеческая единица, я жить хочу! И, знаешь, я сейчас абсолютно, кристально-чисто счастлива! Есть вещи, которые просто нужно прожить. И я их прожила.

– А куда вы ездите каждые выходные? – с придыханием спросила Алиса, находясь под впечатлением от монолога.

– В Абхазию.

– Зачем?

– У меня там мужчина любимый живет. Да, не удивляйся. Любовь она в любом возрасте может быть. Мне пятьдесят девять, ему шестьдесят пять. Да у меня таких чувств в мои восемнадцать даже близко не было!

– И вы переедете к нему? Поженитесь? – Алиса сидела абсолютно ошалевшая, и окончательно уже убежденная, что тетка находится где-то в районе Сатурна, с кольцами.

«Светлана – самый правильный и ответственный человек из тех, кого я знаю», – говорил отец уже в аэропорту, – «лучше нее тебе сейчас мозги никто не вправит».

Теперь же выходило, что мозги ей должна вправлять бывшая взбалмошная девчонка, с подмененным вторым ребенком в роддоме, а ныне крутящая на старости лет шашни с абхазским мачо. Алисе оставалось только восхищенно присвистнуть.

– Нет, конечно! Этого добра мне уж хватило по горло, да и ему тоже. Я целую неделю предоставлена сама себе, свободы мне всегда не хватало, а потом, в пятницу, знаешь, какое счастье взять и уехать от этой свободы, и просто держаться за руки, гулять, любоваться закатами, готовить ужин вместе для большой семьи. Он тоже вдовец, меня и дети, и внуки его очень полюбили, и всегда ждут… И так хорошо мне с ним, что и думать о потерянных годах в дурацком браке просто не хочется. Да и грех жаловаться – детей родила, на ноги поставила. А новый брак мне уже попросту не нужен. Я просто хочу быть счастливой. И уж точно не думать над тем, что скажут люди. Я сейчас сама могу много чего сказать… Ну, поговорили, как я и обещала? Что твой мальчик с шашлыками?

– Знаете, я, бывает, очень много пью, – тихо сказала Алиса, пропустив вопрос. Признание, и без того, конечно, тетке известное, вырвалось само собой, словно томилось в ней весь вечер, а тут пробило броню и вырвалось на волю. Легче от него, как обычно не стало, а только подошел к горлу комок.

– Зачем? – так же тихо спросила тетка, и накрыла ее руку своей. До сегодняшнего вечера Алиса бы руку обязательно убрала, но теперь это было прикосновение не страшного образа из папиных рассказов, а живого человека, со своей историей, взглядами на жизнь, человека сильного, ироничного, самобытного. Рука у тетки была горячей и сильной, и ощущать эту силу было почему-то приятно.

– Я не знаю. Я не нарочно. Просто… хочется, чтобы было весело… Не знаю, как объяснить…

– В жизни столько всего и веселого, и хорошего, и совсем без запоев. Ты еще просто очень молодая и очень глупая. Это нормально – быть молодой и глупой. Но ты умней раньше, чем я. Не нужно тратить на это полжизни.

За окном стал накрапывать дождь, отбивая нечеткую дробь по подоконнику. Моря в темноте видно не было. Тетка встала из-за стола – у нее были мощные плечи и тонкие ноги, что делало ее похожей на причудливых созданий из пинкфлойдовской «Стены», но улыбка была по-молодецки белозубой, а в глазах блестел задорный огонек.

– Не нужно меня чураться, хорошо? Твой отец из меня вечно какое-то чудовище делал, так он и сам малахольный какой-то, как по-моему. Если голова болит, выпей таблетку, они вон там, в верхнем ящичке. А я пойду спать.

– Спокойной ночи, – сказала Алиса, потупив глаза. От полной бесконтрольности своей жизни ей самой стало неловко.

Один из корпусов РГСУ, ВУЗа, в который перевел отец Алису, располагался тоже на Мамайке, в десяти минутах ходьбы от теткиного дома. Разумеется, это было лишь забавным совпадением, а не злобным родительским заговором с целью замкнуть цепочку дом-учеба, хотя второе упорно лезло в голову, когда после занятий Алиса как-то сразу оказывалась дома, а необходимость каждый день выезжать в город уже не была необходимостью. Но, даже разговаривая с родителями по-прежнему сквозь зубы, какая-то подспудная часть Алисы, возможно, маленькая Алиса, все равно старалась делать все правильно – ходить на занятия, учиться, держаться подальше от шумных компаний, а лучше вообще – от компаний, словом, быть послушной хорошей девочкой. Большая же Алиса понимала, что движет этой новой псевдохорошей девочкой вовсе не ответственность, а только чувство вины, так что хорошесть эта была совсем ненастоящей, просто закончился большой омский загул, началось сочинское похмелье, которое тоже не может длиться долго. На одном ведь только чувстве вины далеко не уедешь. Новые однокурсники на первый взгляд казались ей совсем бесцветными, хотя таких ярких помад у девчонок не было ни в Омске, ни в Сургуте, на второй же взгляд сил совсем не оставалось. Для себя Алиса решила, что, видимо, самая интересная часть сочинской молодежи все-таки предпочла учиться в других городах.

На следующий день после разговора с теткой головная боль прошла, Алиса вяло отсидела две пары в мамайском корпусе, потом так же вяло и без удовольствия выпила с одногруппницей невкусного кофе из автомата. До следующей пары, уже в другом корпусе, оставалось два часа, с расчетом на обед и дорогу, но ни обедать, ни, тем более, куда-то ехать совсем не хотелось, и Алиса пошла на море. За два месяца в Сочи она, конечно, пару раз саботировала учебу, но это, скорее, было результатом борьбы большой Алисы с маленькой, сегодняшний же саботаж был настоящим, без угрызений совести, самокопаний и маминого голоса в голове.

«Просто не хочу».

День был пасмурный, сырой, даже скользкий от влажности, но безветренный. Серое море сливалось на горизонте с таким же серым небом, сплошь затянутым облаками, горы позади словно кто-то стер ластиком. Мама перед отъездом просила делать побольше морских фотографий и отсылать ей по электронной почте, поэтому Алиса для себя море делила не на синее и серое, а на то, которое хочется фотографировать, а которое – нет. Даже в дождливую погоду можно было сделать красивый кадр, но бывали дни, когда море было абсолютно нефотогенично. Сегодня оно было невыспавшимся человеком, закрывавшим рукой лицо от фотообъектива, злое, отчужденное. «Не смотри на меня», – говорило оно, – «я болею, я плохо спало. Я хочу быть незаметным».

Смотреть Алисе не больно-то и хотелось, в общем-то, она могла сказать морю тоже самое, но нужно было встряхнуться. В такие моменты Алиса включала в себе маму. Включенная мама делала всякие глупости, которые настоящая мама, скорей всего, делать бы не стала, например, сейчас она быстро скинула обувь с носками и зашла в воду по щиколотку.

– АААА! – противней холодной воды может быть только острая прибрежная галька.

– Вах, апссем! – восхищенно произнесла проходящая мимо пожилая армянка с полным ведром мелкой рыбешки. Рыбный фан, шедший от ведра, замечательно дополнил и воду, и гальку. – Хороший вода?

– Отличный, – невесело ответила Алиса, осторожно выходя из моря, и стряхивая воду со ступней.

– Ставрида, – показала старуха на ведро, – свежий, крупный, поймали только.

В подтверждение она вытащила рыбеху из ведра и призывно покрутила ее из стороны в сторону. Алиса, надевая носки, показала ей большой палец вверх.

– Двести за кило, тысяча за ведро, а?

– Я рыбу не люблю, спасибо.

– А, – добродушно отмахнулась от нее армянка и пошла дальше. Следом за ней уверенно шла мясистая кошка, явно высоко ценившая свежесть ставриды. Алиса завистливо посмотрела им вслед. Старуха хотела продать рыбу, и обязательно ее сегодня продаст, кошка хотела поесть, и ей тоже это наверняка удастся, а чего хотелось Алисе?

«Мороженки…», – прошелестела маленькая Алиса у нее в голове.

«От мороженок жопа растет», – ответил мамин голос большой Алисе. И точно.

Капуста работал старшим менеджером в салоне сотовой связи на Торговой Галерее. Салон закрывался в семь, и Алиса хотела будто бы случайно проходить мимо в это время. Нормальный человек предпочел бы позвонить, но Алисе проще было прослоняться где-то весь день, а вечером еще и поехать на переполненном автобусе в центр. Зато выйдет непринужденная встреча вместо натужного телефонного разговора. На выходе с пляжа, в торговом ряду, Алиса снова увидела армянку со ставридой. Кошка неподвижно сидела напротив, прикрыв глаза.

– А можно только две рыбки купить?

– Ему, что ли?! – старуха, сдвинув широкие брови, кивнула на кошку. – Да он сегодня лопнет!

Алиса виновато улыбнулась.

– А, химар кату! – возмущенно ворчала армянка, доставая бумажный кулек и складывая туда две небольшие рыбки, – на, денег не надо, прогони его только потом, смотреть на него тошно!

– Спасибо.

Сеанс кошачьего гипноза был успешно завершен. Кошка проглотила рыбу, как удав, и медленно, с достоинством удалилась в кусты. Эту битву она выиграла без войны.

– Двести за кило, ведро за тысячу отдам, – напомнила армянка.

– Да я помню, – ответила Алиса и пошла на остановку.

До Торговой Галереи ехать было недалеко, но, в связи с глобальной перестройкой города перед Олимпиадой, ехать было долго хоть куда. За час Алиса смогла доехать только до парка Ривьера, и, рискуя окончательно встать на следующем участке пути, вышла из автобуса и пошла пешком. Если разобраться, хоть Сочи и был на самом деле все-таки куда больше, чем могло показаться «двухнедельному» туристу, многие места были в пешей доступности, что не могло не радовать. И Алиса, неспешным шагом спускающаяся с возвышенности, темным, но теплым ноябрьским вечером, в расстегнутой кожаной куртке, не могла этого не ценить. В Сургуте давным-давно лег снег, в Омске началась холодная и злая бесснежная пока еще зима, в Сочи же цвели османтусы и сочной зеленью поблескивала трава в свете фонарей. Воздух влажный, густой, по вечерам особенно тягучий и даже словно объемный из-за легкого тумана. Чуть-чуть совсем стынет нос, рукам тепло в карманах, на ногах кроссовки, а не сапоги. Вокруг стучат каблучки чьих-то туфель, люди громко говорят и смеются в телефоны. Армянка уже, должно быть, расторговалась на сегодня, кошка спит на чьей-нибудь машине и видит во сне рыбу, и хорошо-то как ведь, и, в то же время, все вокруг чужое. Чужое в ярких помадах одногруппниц, в роскошных меховых жилетках, в которые, как в униформу, одето полгорода, в мелкой речке, в узких улицах, в открытых и громких людях. Чужое не потому, что чужое, а потому, что просто не свое. Город по-своему хорош, да и в принципе – хорош, но весь ее негатив связан не с ним, а с городом, из которого пришлось уехать, где холодно, ночь и часть ее жизни.

Подходя к салону, она издалека еще увидела долговязую фигуру Павла.

Алисе нравилась в самой себе некая легкомысленность, граничащая с пофигизмом. И правда, о своих новых знакомых Алиса мало что потрудилась узнать. Капуста работал здесь, это он сам рассказал, Павел, видимо, – его коллега, тогда и придурочный Вадим может быть здесь где-то неподалеку. От этой мысли Алиса поежилась и стала вытягивать шею, пытаясь разглядеть Павлова собеседника, стоящего в тени, но им оказалась пышная девица, курящая с таким видом, будто отбывала страшное наказание.

– Вы, Татьяна, олицетворяете собой сразу несколько смертных грехов, – вещал ей Павел, – перечислить?

– Не стоит.

– А я перечислю. Чревоугодие, уныние…

– Вот у кого такой дурак, как ты, мог родиться? – спросила унылая Татьяна в темноту.

– Моя мама… – начал было Павел, но, увидев Алису, историю быстро свернул. – О, здорово! А мы сегодня тебя как раз вспоминали. Сейчас Константин Викторович салон уже закрывает…

– С каких это пор он прям Викторович? – ехидно спросила Таня.

– Вообще-то, он мой начальник.

– Тогда и я твой начальник.

– Ты мой темный повелитель!

Таня закатила глаза и достала из сумочки зеркальце и губную помаду.

– Ты тоже здесь работаешь? – спросила Алиса. Краем глаза она наблюдала за Капустой, который уже переоделся и ставил салон на сигнализацию.

– Ага. Курьером. Ну, как в фильме.

– Ой, держите меня семеро, – пробормотала Таня, старательно нанося на губы второй слой красной помады.

– Ты, Татьяна, знаешь, такую песню – «Не пьют мужики по полгода, а Таня по-прежнему дура»?

Таня невозмутимо стала набирать номер такси на телефоне.

– Я так рад тебя видеть, – Капуста неловко приобнял Алису за плечи и просиял такой же неловкой улыбкой.

– Да я тут бродила как раз неподалеку…

– Давай я тебя подвезу, у меня шлем второй есть. Не могу позволить, чтоб такая шикарная женщина ездила на каком-то там такси! – кричал Павел в темноту, сгибая и разгибая ноги, как в танце.

– Никуда я с тобой не поеду, я же не психическая, – спокойно парировала Таня, не повышая голоса, впрочем, Алисе почудилось в ее голосе удовольствие от ситуации.

– Паха, спой ей еще про ай эм э крип, ай эм э видоу! Пойдем отсюда, это надолго тут будет, не переслушаем, – Капуста решительно взял Алису за руку, уводя от препирающейся парочки, – ты свободна? Давай до моря прогуляемся?

Алиса пожала плечами.

– И как она это терпела? – спросила она уже на выходе из Галереи, когда Паша с Таней остались позади. – Еще песню эту дурацкую спел…

– Таня-то? Да нормально все. Это же он так за ней ухаживает. У него к ней непреодолимое влечение, как он сам говорит. В прошлую зарплату такой букет ей притащил, как на фотках с инстаграмма. Но, правда, пьяный…

– Ю’р джаст лайк эн энжел, ёр скин мейкс ми край, – донеслось им вслед Павлово завывание.

Алиса невольно рассмеялась:

– А вот эту ты точно подсказал!..

Для ее семьи эта песня была знаковой. Ее любил петь папа, когда просил прощения у мамы за всякие пустяки. Пел папа очень плохо, но мама всегда оттаивала, и смеясь, говорила, что у него тоже бади весьма и весьма перфект, не говоря уж про соул. В такие моменты Алисе, хоть большой, хоть маленькой, было особенно хорошо.

– Если честно, я подозреваю, что он дунул с утра…

– Он совсем простой, да?

Капуста задумался.

– Упрощенный, – сказал, наконец, он, – но хороший парень. Просто со своими странностями. Такой, знаешь… Неровный! Да, неровный.

– Как Вадим?

– Нет, – Капуста по-прежнему держал ее за руку, но шел немного впереди, уверенно обходя кучки праздно шатающихся людей. Голос его сразу посерьезнел, словно само упоминание этого имени его чем-то задело, – Вадим точно не простой.

– А он тоже с вами работает?

– Нет, он в «Детском мире» работает.

– В «Детском мире»?! Кем?

– Продавцом. Он в Сибе тоже в детской сети работал, и не стал менять специализацию.

– И ему нравится? – недоверчиво спросила Алиса. Ей представился взвинченный Вадим, куда более «неровный» в ее представлении, чем Павел, в окружении ползунков и кукол Барби.

– Конечно. Там, например, можно целый день ходить в шлеме Дарта Вейдера просто так. Конечно, ему нравится. Кофе хочешь?

Алиса отогнала ужасное видение Вадима в зловещем шлеме. Они с Капустой миновали морпорт, скульптурную композицию «Мы провожаем пааапу» из культового фильма и подходили к центральной набережной.

– Можно. Только давай прямо у моря посидим, не в кафе, а то у меня вид такой, словно по мне танк проехал.

– Не сочиняй, – фыркнул Капуста.

– …Знаешь, – сказала Алиса, облизывая с ложечки пенку от латте, – у меня вчера так голова целый день болела, просто жуть. Наверное, это все чача поганая. И такая тоска из-за всего этого нашла. А сегодня я после учебы зашла прямо в море, покричала от холода, и прям полегчало.

– Типа как в фильме «Страна садов»? – усмехнулся Капуста.

– Да, – Алиса от удивления застыла с пластмассовой ложечкой возле лица и невольно широко улыбнулась, – я уже и забыла здесь, что бывают люди, которые смотрят всякие «Страны Садов»…

– Мне нравится этот фильм. Там и саунд классный:

– Уи лив ин бьютифул уорлд, – подхватили они вместе, и Алиса счастливо расхохоталась, тряхнув головой. Чувство спокойной защищенности, охватившее ее в субботу, снова мягко погладило ее по голове. Словно не было дурацких переездов, недопонимания в семье, смены людей вокруг, ведь мир-то не менялся – небо над головой осталось прежним, вечер наступал после любого дня, а воздух только чуть-чуть потеплел и стал посолонее от моря.

– А ты сейчас впервые так искренне рассмеялась, – Капуста тоже улыбнулся и отвернулся смотреть в черный горизонт, на котором дребезжали несколько светящихся точек-кораблей, – почему ты так хочешь показаться равнодушной? Я ведь много раз на тебя смотрел, пока ты высиживала там, на Мамайке. Сначала мне казалось, что тебе все равно…

– Может, так и есть?

– Нет. Ты же не Зак Брафф в фильме.

– Значит, я пытаюсь так защититься.

– От кого?

– Да от них от всех.

– А разве на тебя кто-то нападает?..

Они сидели на лежаке, арендованном за 200 рублей по «ночному» двойному тарифу, совсем близко к воде. Недалеко от них на пледе расположилась компания женщин возраста Алисиной тетки. Женщины пили вино, пытались есть роллы то палочками, то руками, сопровождая каждую попытку взрывом задорного бабьего смеха.

– Ты вовсе не равнодушная. На самом деле, ты любишь веселиться, – загадочно произнес Капуста, намекая на сцену у тетки.

– Я тебя убью, – закрыв лицо руками, смущенно пискнула Алиса, уже жалея, что в стаканчике у нее кофе, а не что-то покрепче.

– Да не переживай, это было очень мило! – Капуста довольно откатился назад, облокотившись руками о булыжники, – правда, не парься. Расскажи тогда что-нибудь про свой город, а то я ничего, кроме вокзала и кладбища, там и не разглядел.

– Нуууу… На самом деле, и сказать-то особо нечего. Просто город. Я там родилась, и прожила почти всю жизнь, с небольшим перерывом. Не знаю. Новосибирск, наверное, интересней намного. У вас там даже метро есть. А у нас только двадцать лет что-то рыли, рыли, и в итоге получился подземный переход у библиотеки Пушкина. Должен был быть вход в станцию, но…

– Это я знаю. Самое беспощадное метро в мире – омское.

– Да. И все. А, еще недавно совсем прочитала, что Омск – один из самых солнечных городов России. Вообще, так и не скажешь никогда, конечно. Здесь намного солнечнее. По моим ощущениям, по крайней мере.

– И тебе все равно здесь не нравится и хочется назад?

Алиса опустила глаза и замолчала. На ней были старые, ужасно некрасивые кроссовки, и чтобы они не бросались в глаза, приходилось неловко подгибать ступни, отчего пальцы на ногах уже порядком занемели. Рядом, с пледа, раздался очередной взрыв хохота, и, словно разозлившись ему и себе, Алиса, наконец, удобно вытянула ноги.

«Какая разница, сколько лет твоим кедам, если ты гуляешь в них по Парижу…». Ну, или сидишь с милым пареньком у Черного моря.

– Дело не в том, что нравится или не нравится, – произнесла она наконец, – просто я здесь не на своем месте. Не знаю, как объяснить… Это был не мой выбор, понимаешь? Как я могу взять и принять это, если я даже не сама захотела сюда приехать! Мне и в моем сером Омске было хорошо.

– А остаться никак не получалось?

– Так я ведь еще не до конца взрослая. Родители решили, что так будет лучше всего, они ведь главные.

– А с ними ты поехать не могла?

– Они посчитали, что так будет неправильно. Это ППЦ.

– Что?!

– Принцип Последовательной Целесообразности. Его папа придумал, когда я была еще маленькой, а может, даже и раньше. Суть в том, что надо делать все по порядку, для того, чтобы не терять время. Это самое главное у нас в семье – не терять время. Наверное, потому, что мы его уже столько потеряли… Ну, вот. И если б я поехала с ними в Китай, то тоже потеряла бы целый год, не училась бы. А так я и не в распущенной омской среде, и при деле. Хотя, конечно, если выбирать из двух зол, то я бы выбрала быть с мамой и папой. Мне кажется, это было бы меньшей потерей. Ведь тут-то я… вроде и учусь, а вроде и даже не знаю, на кого и зачем… Какой толк от этого?

– Ты думала, будет по-другому?

– Нет… Просто я чувствовала ответственность перед ними. Они ведь зла мне никогда не желали, хотели, как лучше. А я… как-то всех подвела. Наверное, они приняли правильное решение, отправив меня сюда?

– Ты спрашиваешь или говоришь?

– Не знаю.

Капуста грустно усмехнулся и, потянувшись, встал с лежака. Не спеша, он подошел к кромке воды, выбрал камень и бросил в море «блинчик». Даже в темноте было хорошо видно, как грациозно он стукнулся пару раз о поверхность воды, а потом беззвучно в ней растворился.

– Мы с мамой в детстве часто ходили на речку, – словно оправдываясь, сказал он, вернувшись на лежак. Для Алисы неловкая улыбка уже стала его визитной карточкой, – знаешь, я только приехав сюда понял, что постоянно делать только то, что удобно нашим родителям не совсем правильно. Я про взрослых людей, конечно, не про детей и не про подростков. У меня лет с двенадцати была мечта – жить в Питере. Это вот мой город, на все сто и двести процентов, не люблю я жару эту и в красках особо не нуждаюсь. Я думал поступать туда, в принципе, по баллам бы прошел, ну, может, не сразу, поработал бы годик после школы, денег бы накопил на первое время, чтобы было на что жить. От армии у меня все равно освобождение, бояться нечего. Но в последний момент, мне вдруг показалось, что я должен быть со своей семьей. Нет, не всегда, но пока еще должен. Сейчас, вот прямо сейчас, я даже не могу объяснить, почему я так решил. Никто мне, в общем-то, ничего такого не говорил, не просил… Наверное, это мнимая ответственность, про которую ты говорила. И лень частично. И трусость. Страх. Казалось, что возраст еще не тот… конечно, трусость. А оказался я здесь и понял, каким был дураком.

– Если ты так хотел в Питер, то почему Сочи?

– Ну надо же с чего-то начинать, – улыбнулся Капуста. Не неловко, а по-настоящему, – нет, на самом деле, из-за Вадима. Он точно не трус, и вообще, легкий на подъем. На море ему захотелось посмотреть с Олимпиадой.

– Вы прямо такие друзья?

Тут Капуста даже рассмеялся:

– Вообще не друзья! Мы общаться совсем недавно стали. И как-то напились вместе сильно, тут он меня буквально на слабо и развел. Это он умеет. А я, слава Богу, повелся, на следующий же день с работы уволился в Сибе, вещи собрал… Мама в шоке была, я до этого никогда так стремительно ничего не решал…

– Вы втроем с родителями жили?

– Последние восемь лет – да. До этого мы жили вдвоем с мамой. Они с отцом никогда расписаны не были, и когда я был маленьким, он только навещал нас иногда, потом вообще пропал на несколько лет, а потом объявился, и уже никуда не уходил. Остался с нами. Потом еще сестра Ксюха родилась, ей шесть лет скоро будет. Но семьи как-то все равно не сложилось.

– У них? Или у тебя с ними?

– Не знаю… У меня с ними точно не сложилось…

Он резко замолчал. Алиса, не глядя на него, осторожно нашла его руку в темноте, и положила сверху свою. Рука Капусты была непривычно горячей, и эта горячесть странно кольнула Алису в сердце. Если подумать, все вокруг было странным, ведь даже полгода назад она и представить себе не могла, что будет вокруг нее этот вечер, море зачем-то, скрип перекатывающихся булыжников под ногами, неожиданные откровения и вот эта вот горячая рука.

– Мне кажется, сейчас как-то принято быть инфантильными, – проговорил, наконец, Капуста, разглядывая Алисину руку на своей руке, – модно, а если подумать, где он – тот рубеж, когда ты можешь уже начать принимать полностью самостоятельные решения, менять свою жизнь, ни на кого не оглядываясь? Двадцать, тридцать лет? Полный бред, как по мне. И это ведь даже не зависит от того, насколько мы прочно стоим на ногах, это просто… предрассудки какие-то. Вроде «ты еще ребенок». Я не говорю про те случаи, когда родителям реально нужна твоя помощь и поддержка, нет. Но вот моей семье моя помощь, да и вообще присутствие не особо было нужно, а я зачем-то протолкался рядом последние пять лет, хотя и чувствовал там себя чужим…

– Я чужой себя никогда в своей семье не чувствовала. Но семьи тоже не сложилось как-то… И про «ты еще ребенок» ты точно сказал, мама постоянно мне это твердит, так я себя и чувствую, еще ребенком, недовзрослым каким-то… Я в Омске последний год столько дел натворила… стыдно. Дети еще так не делают, взрослые уже… Я просто наказана этим городом и этим годом, вот и все.

– Ну, не самое суровое наказание у тебя, – Капуста взял ее руку в свои, – у тебя рука ледяная и никак не согреется.

– Поедем домой, – прошептала Алиса, уткнувшись ему в плечо, – у моря мне всегда грустно.

Они уже выходили с набережной, когда на задумавшуюся Алису с размаху налетела невысокая полная женщина, в элегантном красном пальто и старомодной, широкополой шляпе в цвет.

– Извините, – музыкально пропела она, поправив шляпу.

– Ой, а я вас знаю, – оторопела Алиса, – здрасте!

– Здрасте, здрасте, – не обращая на нее внимания, ответила женщина, и, отсалютовав, уверенно пошла дальше.

– Кто это?

– Это «Я такая».

– Ктоо?

– Наша омская звезда. Ну как звезда, она давным-давно вела какую-то викторину по телеку, а потом у нее был журнал для теток, назывался «Я такая». Такая реклама еще была дурацкая у него, и она сама так важно говорила: «Я – такая!». Папа ее называл Хрюшей. Ничего себе, сама Хрюша! – Алиса вдруг рассмеялась сама себе, словно встреча с «Я такой» сняла с нее дурацкую хандру.

– Я ж говорил, что здесь южное подразделение Омска! Уже и знаменитости ваши сюда перекочевали.

– Что она здесь забыла, интересно? – Алиса, не переставая глупо улыбаться, взяла Капусту под руку, и они медленно пошли в сторону улицы Горького. – Может, новый журнал какой-нибудь замутит здесь?

– Ага, «Я больше не такая».

– Да ну тебя.

Тогда Алисе показалось, что она немного узнала Капусту, и тогда же Алиса еще совсем мало о нем знала. Скорее всего, странно вообще считать, что ты что-нибудь и о ком-нибудь знаешь. Пусть даже и о себе.

Следующие несколько дней они только созванивались по вечерам. Алиса старалась пока увильнуть от встречи так, чтобы это увиливание не бросалось в глаза, тем самым давая себе последний шанс не начать делать новые, уже сочинские, глупости. По опыту прошлых переездов она знала, что глупости могут начаться с чего угодно, даже вроде бы с безобидного, хорошего мальчика, особенно если рядом с ним крутились личности с гитарами, чачей и «ай эм э крип, а эм э видоу».

А делать глупости хотелось все сильней и сильней.

В конце недели Алиса встретила на одном из фазотронских пляжей Элю. Та сидела на старом складном рыбачьем стульчике и самозабвенно писала акварельный пейзаж. Пляж был совсем пустым, поэтому Эля гордо восседала в прямо в центре, раскидав по всему остальному пространству кисточки и краски, и с хаотичной гулькой на голове, в клетчатой объемной куртке выглядела точь-в-точь как настоящий художник. Рисунок, впрочем, тоже был достаточно профессиональным.

– Привет, – поздоровалась Алиса, присаживаясь рядом с ней на корточки, – не помешаю?

– О, привет! – выражение лица у Эли всегда было настолько располагающим, что становилось непонятно, то ли она действительно обрадовалась, то ли просто по-идиотски перманентно счастлива. – Конечно, нет! Я тут акварелю немного. Как тебе?

– Очень красиво.

– Спасибо, – с очаровательными ямочками улыбнулась та. На вид Эле было лет восемнадцать – неоформившаяся, хрупкая фигурка, маленькое личико с розовыми пухлыми щечками и детский голосок. По сравнению с ней почти двадцатилетняя Алиса чувствовала себя престарелой великаншей.

– Ты рисуешь?

– Посредственно, – отмахнулась Алиса, задумчиво вертя в руках брикетик краски. Акварель, хоть и была профессиональной «Ленинградской», пахла детством. Где-то далеко, за миллион световых лет отсюда, по-прежнему смеялась юная мама.

– А поешь хорошо. Правда! Посидишь со мной? Я уже заканчиваю. Скоро закат, наверняка будет красиво!

– Спасибо, – Алиса постаралась так же доброжелательно улыбнуться и пересела с неудобных корточек на сумку.

– Вы с Костей гуляли вместе недавно, да? Он очень хороший парень!

– Вы все вместе, что ли, живете?

– Нет, – Эля заливисто рассмеялась, – они же втроем живут, ну, Вадя, Костик и Пашка, в старой квартире Пашкиного шурина. А я живу с мамой. Я Вадьке предлагала к нам переехать, но он с мамой моей не хочет жить… Ревнует к маме, представляешь? Неадекватный какой-то. А как я от мамы уеду?..

– Ну, а потом, когда-нибудь?

Эля покачала головой.

– Нет… Ну как? Мама все равно со мной будет жить, как я ее брошу? Она же самый близкий человек! Я знаю, это по-детски может звучать, или даже глупо для кого-то, но я не представляю, как может быть по-другому. У нас все родственники с мамой очень далеко, мы вдвоем с ней сюда переехали, когда я совсем маленькая была, и с тех пор мы как две половинки. Ну, вот ты здесь одна, неужели ты не скучаешь по маме?

– Скучаю, – пожала плечами Алиса, – но, наверное, не настолько.

– Я знаю, я смешная, не обращая внимания, – на Элиных щечках зацвели розы, – а ребята все и правда очень хорошие. Пашка только немного дурак, но терпимо. А на препирания Костика и Вади вообще внимания не обращай, это они просто выделываются друг перед другом.

Алиса вспомнила воображаемый маятник между ними, и про то, что они, по мнению Капусты, вообще не друзья, а даже скорей наоборот.

– У них какие-то ненормальные отношения. Вроде и терпеть друг друга не могут, а зачем-то вместе переехали…

– Я тебя умоляю, – махнула рукой Эля, – все они могут, и терпеть, и не только! Просто дураки еще.

– То есть, они все-таки втроем там дураки, не только Пашка? – подколола ее Алиса.

– Ладно, я неверно выразилась. Пашка он по жизни такой, отстреленный немного. Тут уж, мне кажется, ничего его не исправит. А ребята… они только друг с другом дураки, понимаешь? Как дети.

– Понятно. Просто столкновения у них какие-то из пальца высосанные… Про родственников своих зачем-то спорят. Про отцов, что к чему вообще. У одного молодец, у другого не молодец… Какая разница-то?

– Ага. К тому же, это один и тот же человек.

– В смысле?! – от неожиданности Алиса даже подскочила на месте, задев баночку с водой, в которой Эля промывала кисточки, и цветная вода попала ей на джинсы.

– Акварель плохо отстирывается, – предупредила ее Эля, обеспокоенно оглядывая пятно, забыв про отцов-молодцов и не очень.

– В смысле, один и тот же? – повторила вопрос Алиса, не обращая на пятно внимания. – Они братья, что ли?

– Ну да, – просто ответила Эля, протягивая ей салфетку, – они почему-то не любят это афишировать, я ж говорю, как дети. Отец у них один. Просто такой вот разный взгляд на одного и того же человека.

– А правда, что они недавно только стали общаться? Ну, Костя с Вадимом.

– Угу. Они и познакомились относительно недавно.

– И вот так сразу сорвались куда-то вдвоем?

– Ну почему, они же сначала съездили на могилу Летова, – пошутила Эля, – на самом деле, я подробностей не знаю. Вроде бы, Вадим всегда знал, что у него есть брат, а Капуста не знал… Я вижу, что для них обоих эта тема больная, и особенно не расспрашивала никогда. Захочет кто-то из них, ведь сам расскажет, правда? Просто мне кажется, им всегда не хватало друг друга. Это я легко могу понять, я у мамы одна, и мне всегда хотелось братика или сестренку. Это же так прекрасно, когда рядом может быть еще один родной, кровный человек!.. Ты как думаешь?

– Я думаю, что не всегда, – честно ответила Алиса.

Взрослея, она иногда невольно задумывалась, почему мама, пытаясь восстановить их семью тогда, в Сургуте, была готова поменять в своей жизни все – город, работу, климат, все, кроме количества детей. Когда Алисе было лет двенадцать, папин друг попросил привезти для его маленького сына игрушечный поезд из Китая. Отец подошел к вопросу, как всегда, крайне ответственно – долго выбирал, сравнивал, и в итоге, привез большую, дорогущую модель железной дороги в красивой подарочной упаковке, просто загляденье. Дома он долго теребил коробку в руках, а потом торжественно поставил на комод, сел напротив в кресло, и, почти не двигаясь, просмотрел на поезд весь вечер. На следующий день отец сказал приятелю, что времени было совсем мало, и купить игрушку он не успел, а железная дорога, нераспакованная, с нарядной ленточкой, отправилась в чулан. Но маленького мальчика, для которого, как показалось Алисе, был оставлен этот подарок, в их семье так и не появилось. Вообще, разговор о чем-то подобном зашел лишь однажды, еще в Омске, когда Алиса ходила в детсад. По дороге домой мама спросила ее, хотела бы она братика или сестричку. Вечер был расчудесным; вопреки отцовскому ППЦ, мама забрала ее пораньше, и они медленно брели по скверу, наслаждаясь хорошей погодой и ванильным мороженым на палочке, которое облизывали по очереди. У Алисы были мама и папа, две бабушки, два дедушки, мороженое капнуло на ее курточку, но мама не стала ругаться, а только рассмеялась, и Алиса сказала, что хотела бы собачку.

– В детстве я точно хотела больше собаку, чем новых родственников. А потом… не знаю. Даже не представляю, чтобы у меня сейчас был какой-нибудь брат, или, того хуже, сестра.

– Видишь, какие мы все разные. И Вадька с Костей тоже очень разные, но мне кажется, им на самом деле всегда не хватало друг друга. Даже если они ничего друг о друге не знали. Они похожи на одного человека, разделенного надвое – кому-то досталось одно, кому-то другое, и когда они вместе, то чувствуют себя сильнее. Чувствуют себя кем-то целым… хоть никогда в этом друг другу и не признаются. Словно каждый из них заполнил какую-то пустоту в другом… Ну, по крайней мере, мне так кажется.

Такую пустоту Алиса знала очень хорошо. Иногда ей даже казалось, что ее можно нащупать – вот рука, вот нога, ребра, а потом проваливаешься, как в черную дыру. Дыра могла уменьшаться в хорошие периоды, могла расти, как сейчас. Во времена, когда Алиса была маленьким грецким орехом, а ее семья – уютной скорлупой, никакой пустоты не было вообще, но потом Алиса выросла, скорлупа выросла, но пошла вся трещинами, и пустота начала брать свое. Тогда Алисе казалось, что ее надо заполнить хорошими друзьями, увлечениями, и все наладится, но мир вокруг нее стремительно менялся, начали меняться города, и пришлось забрасывать ее кем и чем попало, лишь бы она исчезла. Зато в разгар шумных вечеринок мысли о пустоте и одиночестве просто не возникали.

– Красиво говоришь, – сказала, наконец, Алиса, но Эля уже ничего не ответила, ставя этим молчанием точку на данной теме. Ее рисунок был почти готов, и он был таким же красивым и ладным, как и ее слова, и ее пение. Наверное, действительно, талантливый талантлив если не во всем, то во многом.

– Ты где-то по художественному профилю учишься?

– Я давно уже отучилась, – Эля сосредоточенно добавляла белые буруны на волны, но губы ее тронула едва заметная усмешка, – вообще-то мы с Вадимом почти ровесники, мне уже двадцать пять. Я просто так выгляжу. Не тушуйся, я уже привыкла. Это у нас семейное. И – нет, я училась не по художке. Это просто хобби. Хорошо успокаивает. Ну, кто-то гири тягает, кто-то вышивает, а я люблю акварельки. К тому же, в таком месте живем, ну как не рисовать!

Красное солнце быстро двигалось к кромке горизонта, и море все меньше становилось похожим на Элькин рисунок. Алиса уже хорошо знала эти часы – небо могло долго наливаться розовым, но когда солнце уже подплывало к морю, закат происходил стремительно, и после недолгой статики размазанного алого по небу, на город обрушивались сумерки. Холодало, нужно было идти домой, но невозможно было даже приподняться. Эля уже закончила рисовать, и деловито складывала краски обратно в коробку в каком-то странном, только ей понятном порядке. Ускользающее за горизонт солнце нарисовало на ее носу и челке яркое пятно, как прощальное рукопожатие.

– Тебе нравится то, что ты есть сейчас? – спросила Алиса, помогая ей собрать кисточки. За последние десять минут, в свете полученной информации о возрасте, Эля резко повзрослела и даже помудрела в ее глазах.

– Ты про работу или вообще?

– Да про все. И про работу тоже. Про предназначение.

– Предназначение! Мне кажется, про предназначение еще рано очень говорить. Кому-то вообще никогда не придется. Кто-то только ближе к концу что-то поймет. Смешная ты. Я работаю в зоомагазине и несколько раз в неделю даю частные уроки вокала. Я очень люблю животных, и люблю петь. Деньги лопатой не гребу, но на жизнь хватает, мне особо-то ничего и не надо. У нас с мамой малюсенькая однокомнатная квартира, мы здоровы, сыты, одеты, вокруг – море, что еще можно хотеть такого материального? Вадя говорит, что я дура, но я вообще не понимаю, как может что-то не нравится в жизни! Столько всего прекрасного, вот прямо во всем, ты только оглянись!

– А когда кто-то болеет, умирает – что в этом прекрасного?

– Ничего. Но это неизбежно. Это должно учить нас радоваться тому, что есть, я так думаю.

– Завидую я таким, как ты. Вот правда, по-хорошему завидую. Я так не могу. Я всегда чем-то недовольна, о чем-то грущу. И совсем не знаю, кто я и зачем. Не знаю, кем я могу стать, и кем стану.

– Но тебе только двадцать…

– И это уже не шестнадцать, – поучительно парировала Алиса, подражая отцу, – должно какое-то осознание начинать появляться. А у меня совсем – вот нисколечки! – не появляется, мне кажется, даже больше с каждым годом куда-то исчезает… Вот ты всегда знала, кем хочешь стать?

– Я всегда знала, кем я, скорее всего, стану.

– И кем же?

– Матерью-одиночкой, – улыбнулась Эля, – у нас в семье как-то у всех женщин так получается. Не задерживаются мужчины.

– И никак этого не избежать? – обескураженно спросила Алиса. Такую точку зрения на свое будущее, да еще и поданную с глуповатой улыбкой, она встречала впервые.

– Ну пока ни у кого не получилось! Да нет, я не фаталистка, это типа шутки что-то. Но в каждой шутке…

– И не страшно?

– Ну, главное ведь, что матерью…

В самом конце ноября погода испортилась, утро начиналось с холодного, колючего дождя, днем тучи рассеивались и выходило обманчивое солнце, на котором слепило глаза без темных очков, но точно так же, как и утром, стыли уши и нос. Алиса достала свой старый омский пуховик, сроду не бывавший ни под дождем, ни под ярким солнцем, местные жительницы облачились в элегантные норковые пальто, под дождем превращающиеся в шкурки драных кошек.

– Купи себе хороший зонтик, – посоветовала Алисе тетка, – он тебя и от дождя, и от снега спасет.

– От снега?..

Снег, бывающий в Сочи не каждую зиму, все-таки выпал на пару дней – но позже, уже в январе, и, действительно, как по мановению волшебной палочки, в городе раскрылись зонты, на которых минут за десять образовывались целые сугробы, зонты тяжелели, провисали, отряхивались, и снова гордо поднимались над головами их владельцев. Шапки и перчатки, по крайней мере, с целью просто согреться, одевались здесь только в самых крайних случаях.

В конце ноября же просто начались дожди. Слышать новогодние мелодии, уже долетающие из телевизора, под ровный стук капель за окном первое время было дико, но со временем Алиса привыкла. Потом пришлось привыкнуть к тому, что пуховик, согревающий обычно в двадцатиградусные морозы, отказывался здесь это делать в солнечный день с температурой воздуха плюс пять, что в сумку одновременно должны помещаться и зонтик, и солнцезащитные очки, а теплые резиновые сапоги – самая что ни на есть нужная вещь в любом зимнем гардеробе. Единственное, к чему Алиса отказалась привыкать, так это к регулярным отключениям каких-либо жизненно важных функций в городе – света, воды, тепла, а происходило это часто. Теткин дом был полностью электрофицирован, и отключение света грозило его же концом в масштабах маленькой квартиры. Однажды электроэнергию отключили на четыре дня, и, так как котельная, отвечающая за подачу горячей воды и отопления в данном жилом комплексе, также работала от электричества, а не от газа, то данные услуги также угасли. Дом стремительно остыл, ледяная вода из-под крана обжигала руки; используя последний заряд на сотовом, тетка громко и бесполезно ругалась с начальником ЖКХ, а Алиса лежала одетая под одеялом и потухающим взглядом умирающего альпиниста в горах наблюдала за голубоватым огоньком, мигающим из теткиного телефона.

– Предолимпийские ремонтные работы, – зло подытожила тетка, нажав отбой.

– А разве Олимпиада не в Адлере с Красной Поляной будет? – вяло спросила Алиса из-под одеяла.

– Обещали через два часа включить отопление с горячей водой.

– Круть…

В тот понедельник она все же встретилась с Капустой – бегать от него уже было просто смешно, они немного послонялись по городу, но потом замерзли и решили ехать в сторону дома. Мамайка встретила их темнотой.

– Ааа, – только и смогла простонать Алиса, ударившись лбом о запотевшее автобусное стекло.

– Пойдем к нам, – предложил Капуста, – у нас плита газовая, можно хоть чаю попить.

Их квартира была в старой пятиэтажке недалеко от Октябрьского санатория, оценить ее размеры в темноте было трудно, вроде бы было эхо от их голосов, как в большом помещении, но светя перед собой фонариком из сотового, Алиса постоянно натыкалась только на углы.

– Осторожно, – услышала она голос Капусты впереди от себя, – тут однокомнатная переделана в двушку, планировка черт знает какая. Кухня здесь, на балконе.

Он зажег две конфорки зажигалкой, и Алиса увидела, что она действительно стоит на типичном узком балконе, застекленном и теплом, где в одном углу расположена небольшая газовая плита, а рядом с выходом – крошечный столик с табуретками. Кушать втроем, или даже вдвоем за ним было совершенно невозможно, поэтому трапезы, скорей всего переносились в комнату, если вообще были совместными.

– Странно как. А что в кухне?

– Комната. Это сочинский вариант. Считай, дом рядом с морем. В одной комнате можно жить всей семьей, а другую сдавать бздыхам на лето.

Бздыхами местные называли туристов. Алисе всегда казалось, что слово это звучит крайне обидно:

– Ой, ну ты-то куда – бздыхи. Вообще бесит, когда так говорят!

– Ага, а ты вот летом посмотри на них. Нет, есть нормальные люди, ну, туристы. А есть бздыхи.

Спорить Алисе не хотелось. Глаза уже привыкли к темноте, она села на табуретку и с интересом оглядывалась на «сочинский вариант». Голубоватый газовый огонек игриво подмигивал, так и просясь что-нибудь разогреть.

– Тут, в Сочи, начинаешь ценить простые вещи – газ, электричество, горячую воду, – улыбнулась она, – у тети Светы сейчас даже чаю не попить, полный предолимпийский мрак.

– Ага, что-то мне подсказывает, что потом мрак будет постолимпийским… А хочешь глинтвейн? У нас есть немного вина, могу сделать.

Алисе было по-прежнему немного неловко оставаться с ним наедине, и она захотела. Капуста тут же начал деловито шурудить по шкафам.

– Хорошо, когда на кухне синим цветком горит газ! – весело сказал он, ставя на огонь ковшик с вином.

Алиса еще раз подумала про теткину квартиру, в которой по-предолимпийски ничего не горит, и согласилась, что действительно хорошо. С улицы вновь послышалось мерное шуршание дождя, в кухне-балконе же уютно запахло гвоздикой.

– А елки здесь будут продавать? – спросила почему-то Алиса, хотя гвоздичный запах напомнил больше вьетнамскую «звездочку» у бабушки в шкафу, чем Новый год.

– Будут, конечно. Но, я подозреваю, что задорого. Мы приехали сюда только весной, поэтому точно не знаю, – Капуста достал из шкафчика над плитой красивые стеклянные бокалы для глинтвейна и разлил в них напиток, – пошли в комнату.

Они с ногами забрались на диван, и Капуста еще дополнительно укутал Алису икеевским пледом. Глинтвейн на вкус был чуть более пряным, чем ей хотелось бы, но приятно обжигал горло и еще что-то внутри. Темнота казалась настолько естественной, что вспышки от автомобильных фар, то и дело проплывающие по стене и потолку, казались выходцами из другой реальности. Словом, было хорошо.

– Вкусно. И стаканы красивые, фирмачевые.

– Это Элька подарила. Она редко остается ночевать, но обживать тут все начала сразу. Нанесла посуды, пледиков всяких, короче, всякой девчоночьей мишуры.

– Я видела ее недавно на пляже, мы с ней хорошо так поболтали, – сказала Алиса, внимательно разглядывая Капусту, словно пытаясь угадать его реакцию и вовремя понять, хочет ли он сказать что-то еще, но Капуста вроде не хотел, – она рассказывала про свою маму, про Вадима…

– Элька, она с прибабахом чуть-чуть. Ей семью надо, вот она сразу к маме его и тащит.

– Мне она понравилась.

– Да мне тоже нравится, хорошая девчонка, но я бы с ней одурел. И с мамой ее еще вдобавок. Она такая, какая есть, вот вроде бы и настоящая, а вроде бы и кукольная какая-то… Я, конечно, кроме нее никого не видел, но так понял, что это обычный Вадимовский типаж. У него все такие.

– Странно даже… В смысле, что она такая простая, светлая…

– Ну, значит заслужила чем-то такое «счастье».

Как всегда, после упоминания Вадима, Капуста как-то резко замолчал, и включил на телефоне музыку для фона, убавив звук. Алиса прослушала первый куплет все той же «Don't panic» группы «Coldplay», продолжая пить глинтвейн малюсенькими глоточками и внимательно анализируя себя после каждого, хмелеется ли ей или нет. Пока все было в порядке, и после второго куплета она решилась задать вопрос, которым терзалась последние пару дней:

– Почему вы не афишируете, что вы братья? Мне Эля сказала.

– А разве нужно обязательно афишировать?

Вопрос неловко повис в воздухе. Алиса пожала плечами, Капуста откинулся на спинку дивана и стал разглядывать потолок.

– К этому, наверное, надо сначала привыкнуть, – все-таки начал он говорить через некоторое время, – мы ведь почти всю жизнь были единственными детьми в семье. Я ничего не скрываю, но само слово как-то дико звучит – брат…

– Вы ничего не знали друг о друге?

– Отец был женат на его матери. Когда Вадиму было три года, родился я. Получается, я бастард, – криво улыбнулся Капуста, ставя ударение на первый слог, – через год – полтора жена узнала про все, отца выгнала, они развелись. Вадиму она сказала, что отец ушел в другую семью, и что у него теперь там другой мальчик.

– Мерзковато как-то. Получается, Вадим всегда знал про тебя? А ты?

– Ну да. «Другой мальчик»… Но отец не ушел ни в какую семью. Он просто навещал нас с мамой, сначала часто, потом реже, потом совсем пропал… Я даже толком не помню, чем мама объясняла мне его отсутствие, ведь я был уже не малышом. Я сам понял, что он просто ушел, и старался вообще о нем не думать, ни почему он не женился на маме, ни где он сейчас… И только когда он нарисовался снова, уже всплыло, что когда-то была семья, что есть еще старший ребенок. Но для меня это было уже пустым звуком…

– А твоя мама знала, что он был женат тогда?

– Говорит, что ничего не знала, пока не забеременела… Может, обманывает. Я думаю, что это благодаря ей все и выяснилось, ну, про их отношения, про меня. Наверное, она думала, что он разведется и женится на ней. Она его очень любила. И то, что он вообще присутствовал в нашей жизни хоть как-то, да еще потом и вернулся – это только ее заслуга. Вадькина мать на него сразу смертельно обиделась, и больше он у них никогда не появлялся. С Вадимом они, в основном, по телефону разговаривали… И то, это уже когда Вадим вырос, и где-то раздобыл его номер…

– И тебе было неинтересно, что у него есть еще сын?

Капуста отрицательно покачал головой:

– Я вообще не понимал, зачем он вернулся. Это было уже лишним. Он сам мне был уже не особо интересен, а ты про сына… Знаешь, одно из первых ярких воспоминаний – это как я жду отца. Такое предвкушение… Ты ждала в детстве Новый год, Деда Мороза?

– Конечно! Я понимаю, что ты имеешь ввиду.

– Да, вот так же я ждал отца. Когда я плохо себя вел, мама всегда говорила, что если я продолжу в том же духе, то папа больше не придет, и это было бы для меня самым страшным наказанием.

– В общем-то, тоже мерзковато. Ну, неправильно.

– Женщины, наверное, дуреют от любви… Тем не менее, это всегда работало, и я переставал капризничать и хулиганить, только бы он пришел. Это было самое счастливое время… Но я рос, а встреч было все меньше, и у меня стала появляться обида и вопросы – почему он уходит? Я вроде все также ждал его, но при этом стал бояться его каждого нового прихода… Наверное, просто не знал, как себя вести. Он стал для меня… как это сказать? как бы чужим человеком, но почему-то допущенным в нашу с мамой семью. И когда он исчез, кроме обиды и злости не осталось уже ничего.

– А твоя мама?

– Мама… Мама очень его любила, иначе бы не стала так долго его добиваться. Уж не знаю, что в нем такого особенного. Она положила на это всю свою жизнь, для нее не было человека важнее его. Тут и я, наверное, не мог составить ему конкуренцию. Мне кажется, что даже то, что он в итоге вернулся к нам, как в тихую гавань, ее заслуга. Для нее он не пропадал, я думаю, она всегда за ним присматривала…

– В итоге же она добилась своего.

– Понимаешь, было уже поздно. Слишком много воды утекло… Ей это нужно было раньше, тогда, когда я родился, а не когда мне было уже пятнадцать. Я думаю, что мама несчастлива.

– И все-таки, без отца ведь и тебя бы не было, – попыталась поддержать Алиса то ли Капусту, то ли его неуловимого родителя.

– А я все думаю, было бы это так страшно?

– Ну, а с кем бы я тогда сейчас сидела?..

Луч от фар медленно проехал по его лицу. Капуста, не глядя на нее, улыбался своей призрачной, странной улыбкой.

– пел кто-то из братьев Самойловых в капустином телефоне.

– Странно, но Вадим утверждает, что мы вместе играли в детстве, пару раз, – заговорил снова Капуста, – но я этого вообще не помню.

– Но ты же все-таки младше, может, просто еще маленьким был?

– Нет, я тоже помню день, который он описывает. И что я был одет в дурацкие штаны красного цвета, и что больно ударился лбом об дверь, но его не то, что бы не помню, я уверен, что там вообще не было других детей. А он так четко все это мне рассказал! Мы недавно про это говорили, в итоге разорались по полной программе, я оказался бездушным кретином… Мало того, он не просто досконально может описать этот день, он уверяет, что он уже тогда знал, что мальчик в красных штанах – его младший брат! Такого вообще быть не могло, этого бы ни моя, ни его мать просто не допустили.

– Память странная штука. У меня тоже есть такой случай. Мой дед, мамин отец, был летчиком, и у него раньше была такая традиция, что если кто-то из его семьи – ну, бабушка, мама моя, его какие-то родственники, прилетали в Омск откуда-нибудь, а он находился в этот момент в аэропорту, он всегда выходил их встречать прямо к трапу. Я это видела только один раз, мне было пять лет, и мы в первый раз летали с мамой на море, и я этот момент очень хорошо запомнила, потому что он был очень красивый…

– Кто – дед или момент?

– Оба. Был такой яркий солнечный день, без облачка, и так приятно тепло, а не жарко, после юга, и дед, высокий, красивый, в форме – а она ему очень шла, еще и фуражка летная так удачно лысину прикрывала, подходил к трапу, весь такой светящийся и даже как будто бы в замедленном действии, как в голливудских фильмах, и улыбался во все лицо…Недавно я рассказала про это маме, а она меня начала уверять, что этот день она тоже хорошо помнит, потому что в нашей квартире без нас прорвало трубу, а дед тогда вообще был на рейсе, и никто нас не встречал! Я спросила, откуда же я могу это так хорошо помнить, на что она сказала, что это просто мои фантазии, мол, она столько раз мне про это рассказывала, что я сама себе это напридумывала. Но это бред полнейший, понимаешь, это же не просто картинка, это полноценное воспоминание – с ощущениями, запахами, звуками. Не могла я этого придумать.

– А если деда спросить?

– Он уж умер.

Этот разговор зашел у них с мамой где-то через полгода после его смерти, поэтому спросить у третьего лица было уже невозможно. В итоге, невинный обмен приятными воспоминаниями перешел в скандал, как и у Капусты с Вадимом, и Алиса хорошо помнила, как обидно ей было тогда от мысли, что мать хочет вырвать такой прекрасный момент из ее детства, заявив, что воспоминание это вовсе не Алисино, а ее, мамино.

– У вас в семье, наверное, все только самолетами перемещались?

– В основном, да. Особенно, когда мама еще маленькая была, в советское время, там какие-то льготы были… Но и потом, уже когда я появилась, да, преимущественно летали. Только если недалеко куда-нибудь, то поездом, например, из Сургута в Омск. Я на поезде не очень люблю ездить, меня укачивает. Да и долго, и туалеты эти ужасные…

– А я в первый раз на самолете только вот весной полетел, сюда, в Сочи.

– И как?

– Ну, не так, чтобы прям «ах», – усмехнулся Капуста, – наверное, я отсталый товарищ, но мне поездом спокойнее. А ты много летала?

– Прилично.

– И никогда не боялась?

Алиса даже поперхнулась, и Капуста легонько, больше для вида, похлопал ее по спине.

– Мне кажется, это все из семьи идет. Как ребенка с детства запрограммируют, то он и будет чувствовать. В смысле, если сами родители боятся летать, или, просто возможности не имеют, и объясняют это страхом, то и ребенок будет бояться. У нас, сам понимаешь, даже речи такой никогда не заводилось. И когда я даже в самый первый раз летела, мне и в голову не могло прийти, что нужно начинать бояться…

– И совсем никогда не страшно? – недоверчиво спросил Капуста.

– Ну, иногда-то, наверное, даже пилотам страшно.

То, что Капуста не пытался показаться ей бесстрашным супергероем, ужасно импонировало. Сама Алиса часто ощущала себя размазней, и всегда приходилось прикладывать усилия, чтобы эта размазанность не всплывала наружу, но сейчас ей начало казаться, что ничего стыдного в этом нет. Мы – те, кто мы есть.

– И все же, как вы начали общаться с Вадимом, ну, уже взрослыми?

Обычно Алису не сильно интересовали чужие дела и проблемы, особенно, учитывая совсем короткое знакомство с данной компанией, но то ли из-за ее нынешней обособленности от внешнего мира, то ли из-за подсознательной симпатии к Капусте, ей было действительно интересно. Парень, с которым она рассталась перед отъездом в Сочи, уже встречался с другой девчонкой, омские подружки если и сообщали ей какие-то свои новости, то достаточно фильтрованно, а других знакомых, не считая безликих одногруппников, кроме Капустиной компании, у нее здесь и не было. Алиса знала, что в данный момент жизни ей нужно взять себя в руки и не допустить скатиться в глупые обиды на родителей, но совсем не знала, что ей при этом делать, думать и какие чувства можно и нужно испытывать. Поэтому собственное любопытство ее даже радовало, хотя, конечно, было не исключено, что подогревалось оно еще и тягучим глинтвейном.

– Где-то год назад возникла такая ситуация, что Ксюху, мою сестру, пару раз в неделю некому было забирать из садика. У матери график поменялся, все остальные тоже работали, тут отец и вспомнил про Вадима. Не знаю, как они сговорились после стольких лет. На месте отца я бы со стыда провалился, на месте Вадима бы просто его послал… Но ты уже видела, что у него совсем другой взгляд на этого человека. Он его не прощал, потому что никогда на него и не обижался… (тут Алиса невольно вспомнила, как Вадим орал на Капусту при их первом разговоре. На необидчивого человека он, конечно, мало был похож). В общем, и время у него нашлось, и желание, и он стал приводить Ксюху из сада, бывать у нас дома. Для мамы это был удар под дых, но вариантов других просто не было, и она даже пыталась ему улыбаться и печь пироги к его приходу, но потом, правда, срывалась на всех подряд. Мы с ним здоровались, говорили на какие-то общие темы, но даже наедине ни разу не оставались. Если честно, у меня каждый раз мурашки были по телу, когда я думал, что сегодня он может быть у нас… Ну, неприятные мурашки. А ему, похоже, все нравилось. Особенно с Ксюхой возиться.

– А потом? – спросила Алиса. Рассказ Капусты оживал в ее голове, будто она была всему этому свидетелем, и даже мурашки словно пробежали по ее руке. На мгновение она даже представила себя в подобной ситуации, и решила, что «неприятные мурашки» – это еще мягко сказано.

– А потом мы как-то вышли вечером вместе из дома – ну, он до этого привел, как обычно Ксюху, дождался отца с работы, потом я подошел, мы втроем попили чаю – они болтали о чем-то, я молчал, и он засобирался домой, а мне тоже нужно было куда-то ехать, я уж не помню, и мы впервые вдвоем дошли вместе до остановки. Молча. А потом Вадим и говорит, мол, а давай нажремся?

– Вот прямо так и сказал?

– Ну, сначала что-то другое, я уж не помню, – стушевался Капуста, – но суть в этом. А осень была, октябрь, вечером холодрыга, сыро, и что-то так хреново было на душе, и я согласился. Есть у него какой-то магнетизм… Короче, купили мы литруху дешевого вискаря и поехали в Заельцовский парк. Ну, он ближе всех к нам был, просто большой парк, ничего особенного. Сели где-то на лавочке, и начали пить. Ты когда-нибудь пила с малознакомыми людьми?

– Бывало. С вами же пила.

«И не только», – грустно вздохнула мама у нее в голове, но Алиса ее шугнула.

– Не, это другое… Понимаешь, говорить нам было не о чем, вот совсем. Вернее, может, и было, но никак не говорилось. И мы пили молча, но быстро, чтобы поскорее закосеть и чтобы уже что-то начало происходить. А на морозе алкоголь не пьется, а как-то впитывается, прямо вовнутрь, ну мы и впитали уже полбутылки, а разговор все не клеился.

– И что же вас спасло?

– Отец, – рассмеялся Капуста, – вернее, не сам он, о нем мы даже и не говорили. Помог четвертый альбом группы «Led Zeppelin», отцовский любимый. Мы его, оказывается, оба с детства знали наизусть. Так и проорали его от начала до конца, ну, от этого -

– пропел Капуста, подражая голосу Роберта Планта, и сыграв на животе последующую гитарную партию, – до «When The Levee Breaks», включая все соло, а утром уже оказались на вокзале в Омске.

Алиса тоже рассмеялась. Она обожала подобные истории, потому, может быть, так часто и оказывалась в гуще таких вот пьяных событий. Глинтвейн был допит и теперь приятно плескался в голове. Вспомнились родители, вспомнился запах акварели, и Алиса вдруг подумала, что еще неделю назад Капуста был для нее просто карандашным наброском, без цвета и объема, а сейчас, делясь своей историей, он словно сам стал себя раскрашивать, добавлять светотени и рефлексы, выступая постепенно над бумагой живым человеком. И еще она подумала, а кем видит ее он?

– Я не сильно жалуюсь на жизнь? – спросил Капуста, взяв у нее из рук пустой бокал.

– Вообще не жалуешься, – улыбнулась Алиса, – радуйся, что я еще не начала жаловаться.

И ответная улыбка Капусты была особенно нежной.

– …я вот никогда не понимал всяких фильмов и книжек для девочек, – говорил Капуста, в голове которого тоже плескался глинтвейн. Они теперь лежали на диване, свесив ноги вниз, и курили, пуская в потолок беловатый дым. Судя по звукам телевизора от соседей, свет давно дали, но включать его не хотелось, – ну, знаешь, она красивая, он красавец, полюбили друг друга, все дела. Или вот, какая-нибудь сумасшедшая любовь, где все и плачут, и смеются, и ссорятся, ломая посуду, а потом занимаются сексом прямо тут же, и такие страсти бушуют… Такое же не у всех бывает, а ты смотришь на это, и вроде так же хочешь, и получается, тебя как бы заранее на что-то программируют, на то, как надо. А оно надо? Я вот человек спокойный, я так не могу.

– А я раньше много книжек прочитала про школьную любовь, мне нравилось. Только я и школу закончила, а таких страстей книжных так и не случилось. И чувствуешь себя как-то ущербно. И я, кстати, тоже не могу себя представить на месте героинь, которые ржут, как дуры, обмазываются мороженым – в фильмах это всегда мило смотрится, а в жизни – представь себе?! Нет, я люблю веселиться… но веселье оно же не такое в жизни. Ну, не всегда милое.

– Да, про настоящих людей, вроде нас с тобой, фильмы интересные не снимешь… А я еще не люблю, когда в фильме герой с героиней расстаются, потом война какая-нибудь, время, а потом они снова, года спустя встречаются, и у них снова любовь.

– Ты не веришь в вечную любовь? Это же миииило, – надула губки Алиса. Сейчас ей захотелось быть не собой, а той самой героиней с весельем и мороженым.

– Да в любовь-то я, может, и верю. В вечную не очень. Просто любовь она ведь между двумя людьми вот в данный момент, а тут прошло десять, к примеру, лет, люди изменились, и чувства старые уже не актуальны. Это тогда какая-то новая любовь должна быть, а не та, которая была. Я даже по своим родителям могу судить. Мать когда-то, будучи молодой, очень сильно любила отца, очень. И вот, много лет спустя, он все же к ней возвращается, и возвращается насовсем, и вроде бы они даже поженились, и ребенок родился новый в семье, а не возле, как я, и вроде бы любовь. Но это все обман. Самообман. Даже с маминой стороны. Понимаешь, она как бы перегорела за все эти годы ожидания. Она продолжала любить, но как по инерции, потому что вроде ей так положено. Отец изменился, но она-то тоже изменилась, и вся их семья… по мне так просто туфта.

– Может, просто вся ее любовь заключалась в борьбе? – Алиса приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза. – Сначала с Вадькиной мамой, потом с другими… Может, твоя мама просто борец?

– Я в таком духе как-то и не думал…

– Просто моя мама такая. Мне так кажется…

– Почему ты на самом деле сюда переехала? – вдруг спросил Капуста, повернувшись к ней лицом.

– Я пила как конь. Завалила экзамены. На пересдаче снова завалила. От родителей все скрывала. В сентябре у меня был последний шанс все исправить, но я его профукала. С деканата дозвонились до родителей. Можно сказать, меня почти отчислили, но папа договорился о переводе, – Алиса автоматически коснулась маленького белого шрама на тыльной стороне ладони и закрыла глаза, мысленно сжимаясь в комочек от подступившего к лицу стыда. Маленькая Алиса тихонько скулила от жалости к себе.

«Есть вещи, которые просто нужно прожить», – вспомнились ей слова тетки. Лучше и не скажешь. Этот стыд тоже нужно прожить, а потом – пережить, но, наверное, пока еще не время. Пока нужно его помнить.

– Иногда вела себя, как… шалашовка. Много пила. Даже не могу объяснить, почему я начала так делать, вроде, в душе и понимаю, а объяснить не могу. Это еще в Сургуте началось, в старших классах. Родители испугались, что я качусь куда-то не туда, и решили, что все дело в дурной компании, и учиться в институте мне лучше будет в Омске, как бы с чистого листа. Нет, на самом деле, конечно, в Омске и выбор больше, и образование лучше, но мне это ужасно не понравилось. У меня ведь только-только появились друзья, компания, и тут надо уезжать… – она помолчала, словно заново переживая то время. – В Омске живут родители моих родителей, и им казалось, что я там буду под присмотром, но… Нет, сначала, перепсиховав и успокоившись, мне правда стало стыдно, и я даже пыталась быть хорошей девочкой… Но внутри я все равно бунтовала. Мне не нравилось, что мне надо учиться там, где хочется родителям, жить, где они считают нужным… Но как-то быстро появились новые друзья, даже слишком быстро. Понимаешь, у меня до старших классов вообще не получалось ни с кем общаться из сверстников, а тут все как-то само выходило, как по щелчку, и это… окрыляло, что ли. Может, мне просто хотелось наверстать чего-то упущенного? Веселья, общения?

Капуста повел плечом.

– А где бы ты хотела учиться?

– Явно не на экономе, как хотелось папе с мамой.

– Если ты раньше занималась пением, почему бросила? Разонравилось? Ты хорошо поешь.

– Нет, не разонравилось. Просто в какой-то момент это вышло за пределы хобби, начались серьезные выступления, конкурсы, подготовки. На это нужно было много времени, а родители не хотели, чтобы я связывала с этим жизнь. Они хотели, чтоб у меня была серьезная профессия.

– Получается, они запретили тебе дальше заниматься?

– На самом деле, мне никогда особо ничего не запрещалось. Они просто… как бы это сказать… не рекомендовали. Убедили, что это ерунда, что это несерьезно, и я сама начала так думать. И бросила занятия. Мне всегда хотелось им понравиться. Хотелось, чтобы мной гордились. Хотя, может я просто трусила тогда им противостоять? Или ленилась? Не знаю. Понимаешь, меня мама рано родила, и из-за этого не доучилась, осталась без высшего образования. Поэтому, она всегда хотела, чтобы у меня все было по-другому. Мне еще поэтому не рекомендовали дружить с мальчиками. Тоже – не запрещали, но и не одобряли. А в пятнадцать лет я как с цепи сорвалась и начала дружить со всеми мальчиками подряд. Прям по-взрослому дружить.

– Достойно, – сыронизировал Капуста.

– Да уж…

– А что, у твоей мамы в жизни все плохо сложилось?

– Нет, может, и получше, чем у многих. Но у нее всегда был папа. Да и вообще, моя мама – она такой человек, ее в тайгу можно с самолета запускать, и она справится. Я не такая. Я и в обычной-то жизни мало справляюсь, не то, что в тайге…

– А тебе хотелось бы быть, как мама?

– Конечно!

– Но, получается, твоя мама не хочет, чтобы ты была как она?

Ответить было нечего. Юная мама, выкраивая по ночам болоневые плащи, отчаянно хотела доказать своим родителям и всему миру, что у нее все будет хорошо, что все случившееся – только к лучшему. Все будет – и крепкий брак, и достаток, и счастливые дети. Этому ведь нигде не учат, для этого дипломы не нужны. Но мир был намного больше ее кухни, и он вмешивался в ее планы, и путал их, и вот и брак трещит по швам, и достаток не всегда достаточный, а ребенка – единственного! – несет течением куда-то не туда. Задумывался дворец, а построился теремок, и вот-вот придет медведь, и тогда всему точно конец, поэтому пусть у ребенка, у дочки, все будет по-другому. Пусть у нее будет тот самый дворец, да с такими маковками, чтобы издалека было видно. Но прихода медведя мама не допустила, лишних животных из теремка прогнала, а что там с дочкой?..

– В фильмах вообще хорошо, – сказала Алиса невпопад, отодвигая маму в мыслях куда-то далеко, – и в книжках. Там каждая встреча неслучайна. Если персонаж вводится, то он обязательно играет свою роль, и каждый человек, встреченный героем, имеет какое-то значение. А в жизни… Столько всего лишнего, столько шелухи…

– Хорошая песня. Прибавь?

– Мне вообще Шевчук очень нравится.

– Да я поняла по твоей футболке, – фыркнула Алиса, – мне не очень, на самом деле. Он какой-то… у него все слишком. Но есть хорошие песни.

– Когда я был подростком, мне все так тяжело давалось. Наверное, у всех так, гормональный взрыв, все такое, потом еще и отец вернулся некстати… И я тогда запоем слушал «ДДТ». Учился кое-как, с друзьями никуда не ходил, а запирался вечерами у себя в комнате, и слушал Шевчука, все подряд. Родители пытались наладить свою жизнь, на меня им тогда было наплевать, и я мог сидеть так часами. Мне казалось, что я один на всем свете, что все остальные – не люди, а просто живая серая масса, что повсюду враги. Если б был бы девчонкой, то, наверное, еще и поскуливал.

«Конечно, скулил бы», – подумала Алиса, – «я ведь скулила».

– И эта песня, она самая особенная была для меня. Я мог слушать ее одну целый вечер. И мне тогда начинало казаться, что я действительно… не один.

«Ты не один».

– И становилось легче, как будто бы кто-то снимал часть груза с души. Я не один. И, знаешь, вот я вроде бы и вырос, а мне только с Шевчуком не страшно идти дальше.

– Расскажи еще что-нибудь, – прошептала Алиса, дотронувшись до его щеки кончиками пальцев, – пожалуйста, не молчи.

Капуста поймал ее руку и накрыл ее своей.

– Когда мне было лет восемь, я любил по вечерам выключать в комнате свет, вот как сейчас. Особенно зимой, когда окна были в инее, и снег казался таким ярким в темноте. Из окна видны были другие дома, и везде тоже горели окна. Где-то были не задернуты шторы, и можно было разглядеть силуэты людей, где-то мигал телевизор или елочные гирлянды. А есть сесть на пол, то видно было только черное небо. И я думал тогда, неужели действительно есть кто-то большой, кто смотрит на все это сверху, и может видеть все, что происходит в каждом окне? Окон ведь бесчисленное множество, и в каждом – человек, и каждому что-то надо, каждый что-то просит для себя. И я начинал бояться, что могу затеряться среди всех этих окон, и что Он просто не найдет меня, или не обратит на меня внимания. И в то же время, было интересно, как это все выглядит сверху? Окна, окна, и в одном из них – маленький мальчик…

– А потом?

– А потом, уже став старше, я просто понял, что нет и не может быть такой силы, которая за всеми нами бы наблюдала и куда-то нас вела. Ну только если Шива какой-нибудь шестимиллиардорукий, но я не силен в буддизме. И тогда мне впервые стало по-настоящему одиноко, когда я понял, что никто за мной сверху не приглядывает.

– И тогда на помощь пришел Шевчук?

– Ну… вроде того.

– Мой папа придумал Принцип Последовательной Целесообразности, – снова вспомнила про ППЦ Алиса, – он считает, что если все делать правильно, то все будет хорошо.

– Он ведь немного ошибается, да?

– Не знаю, – грустно улыбнулась Алиса, – но иногда мне кажется, что я верю в ППЦ больше, чем в Бога. Это как религия в нашей семье.

– Ну, с таким ППЦ никакой Бог не нужен, – пошутил Капуста.

– И все-таки, мне приятно думать, что за мной кто-то присматривает. Без этого действительно очень одиноко.

Музыка затихла, слышен был только деликатный шум дождя. Где-то далеко происходила кошачья разборка, нарушая, слава несуществующему для Капусты Богу, интимность момента. Алиса понимала, что давным-давно пора было идти домой, что в любой момент могли вернуться и сумасшедший Вадим, и неровный Павел, но, отяжелевшая, словно под грузом всего мира, продолжала лежать на диване, не убирая свою руку из Капустиной руки.

– Ты не один, – сказала, наконец она, – хочешь, я буду с тобой?

– Хочу, – просто ответил Капуста.

И пошло все как по маслу. Компания, основным костяком которой были уже знакомые Алисе персонажи – Капуста, Вадим, Эля и Павел, собиралась по нескольку раз в неделю – чаще вечерами, но иногда, когда у ребят были выходные – прямо днем, и тогда уже гуляния приобретали, как говорила Эля, «просто вселенский размах». Пили, к слову, далеко не всегда и немного, чаще слонялись по городу, горланили песни под гитару и без, бесцельно катались на общественном транспорте, преодолевая километровые заторы на дорогах. По сравнению с Сургутом и Омском все это было достаточно безобидно, и когда нужно было выбирать между учебой и встречей с новыми друзьями, сильно терзаться Алисе не приходилось.

Она чувствовала себя свободной – впервые за последний год, она чувствовала себя птицей, только-только начинавшей набирать высоту, когда ноги уже оторвались от земли, но сам полет еще впереди, и это было восхитительно, и хотелось провалиться в эти ощущения, как в мягкую перину. День мог быть пасмурным и сырым, день мог быть по-летнему солнечным и теплым, папка сообщений в соцсетях по-прежнему не пополнялась. но больше это не имело никакого значения, потому что день мог начаться на теткиной кухне, а закончится где угодно, потому что посреди этого дня можно было смеяться, можно было держать кого-то за руку и можно было не жалеть себя, потому что не за что.

Угадай, где? Игра могла продолжаться бесконечно.

Я в подземном переходе рядом с парнем, которого знаю один день, тонким вторым голосом подпеваю:

и люди вокруг улыбаются, и бросают деньги в шляпу Эли, приплясывающей рядом. А вот и мы вдвоем с Элей, раскачиваемся на качелях, как в детстве – кто выше, и дух захватывает, а мы распеваем:

– Обожаю Умку! – хохочет Эля, взлетая на качелях выше неба, – «Природа, наверное, дура, зачем человек ей нужен?…»

Я в парке, вместе с томной Татьяной пытаюсь остановить Павла от купания в фонтане,

– По-ВэДэВэшному! – орет тот, и Таня закатывает глаза, а я так смеюсь, что не могу остановиться. Я на берегу моря, сижу, зажавшись в комочек, между Капустой и Вадимом, решивших в очередной раз выяснить отношения. Я, я…

Угадай, кто? Мои друзья.

– …Эй, аккуратно! – заливисто смеется Эля. С утра они с мамой напекли эчпочмаков – татарских пирожков с мясом, и в солнечный воскресный день вся компания весело их уплетает, расположившись на лавочках в сквере перед морпортом.

– Молчи, Эльмирка! – кричит Павел, делая вид, будто похищает пирожки. Напротив Вадим меланхолично настраивает гитару, рядом невыспавшаяся Алиса блаженно принимает солнечную ванну с закрытыми глазами, ощущая на плечах руки Капусты, стоящего позади. Присутствие Капусты всегда приятно, как вытянуться на домашнем диване после тяжелого дня. Конечно, это тоже уже было – чьи-то руки на плечах, чей-то запах, когда утыкаешься носом в ямку над ключицей, но впервые было и по-другому. Тоже дежа вю – но не из Омска, не из Сургута, а откуда-то с другого, параллельного измерения. Из детства. Часто, встречаясь вечером с Капустой, Алису охватывало далекое-далекое, почти забытое уже чувство, и становилась она снова маленькой Алисой, ждущей маму в детсаду, и бежала ей навстречу, а мама хохотала и шутя натягивала ей шапку на самый нос, и хватала ее подмышки и пыталась кружить, а потом сдавалась, говорила «фууух», и они вприпрыжку шли домой, и целый мир летел им навстречу. Откуда и зачем было это ощущение, Алиса не знала, но чувствовать Капусту рядом было просто хорошо, по-детски безмятежно. Словно на время можно было снова стать ребенком, еще не знающим, сколько всего плохого будет впереди, и просто радоваться. Просто.

– Передай маме спасибо за пирожки, – говорит Капуста, легонько сжимая и разжимая Алисины плечи. Приятно.

– Конечно, передам. Мы с мамой обожаем готовить, мама так вообще, если разойдется, может за день столько всего напечь!

Чужие мамы, с рассказов Эли и Капусты, постепенно вырисовывались перед глазами. Элькину маму Алиса даже видела – приятная маленькая женщина с восточными чертами лица, кажущаяся приветливой и гостеприимной, непонятно, как Вадим мог с ней воевать. Мама самого Вадима на фотографии в соцсети – моложавая брюнетка с короткой стрижкой и в косухе, кроме увлечения народным пением работала в данный момент продавщицей, но могла, со слов сына, работать «где и кем угодно». Капуста фото своей мамы не показывал, но говорил, что она работает бухгалтером на предприятии, а Павел – сирота, воспитанный бабушкой, а ныне находящийся на попечении у старшей сестры, вышедшей замуж за армянина и переехавшей в Сочи.

– Мне в начальных классах всегда так неловко было на утренниках, когда все мамы приносили всякие красивые рулеты из магазина и «Чокопаи», а моя – домашний пирог, – словно слышит Алисины мысли про мам Капуста, – у нас денег просто не было лишних, чтобы что-то покупать, и мама пекла сама, а мне казалось, что это выглядит так непрезентабельно. И только когда я вырос, я понял, почему мамин пирог самым первым съедался.

– Почему? – спрашивает Павел, дожевывая уже пятый пирожок.

– Да потому, что все эти «Чокопаи» уже жрать было невозможно, а пирог был вкусным.

– Маленькие все такие дурные, да? – улыбается Эля. – Мама же еще и старалась каждый раз, это тебе не в киоск за рулетом сходить.

– Моя мама ничего не пекла, – Алиса открывает глаза. Глаза сразу немного слепит от обилия солнца и зелени вокруг, – но в любом классе она всегда была самой молодой мамой, я даже маленькая это понимала, что все мамы – как мамы, а моя – как девочка нарядная, и так мне это нравилось!..

– Ну для каждого в детстве своя мама самой красивой кажется, – возражает Капуста.

– Это смотря в каком возрасте, наверное, – включается Павел, – мне только пять лет было, когда мама умерла, и я даже не успел понять, красивая она или умная, ну, такой маленький ребенок еще просто над этим не задумывается, для него мама – это просто мама.

– Мама для ребенка – Бог.

– Это из Библии?

– Вообще-то, это из «Сайлент-Хилла», дурень.

– А, ну почти одно и то же, – беззлобно машет рукой Павел.

Вокруг сквера город стремительно перестраивается к Олимпиаде, а в самом сквере беззаботно прогуливаются люди – туристы размахивают селфи-палками, парочки держатся за руки, мамочки катят коляски, а впереди – еще целый выходной день, а потом – новая неделя и еще вся жизнь. Так хорошо, что даже страшно.

– Фото не желаете? – спрашивает бомжеватого вида мужик, несущий, как ребенка, странного, и такого же, как он сам, облезлого зверька.

– А кто это?

– Это опоссум, – гордо отвечает мужик голосом Картмана из «Южного парка». Компания дружно взрывается от хохота.

– Не, мужик, опоссумы нынче не в тренде, – ржет Павел, чуть не подавившись эчпочмаком.

– Че ты его прогнал-то, – спрашивает Вадим, когда мужик отковылял дальше, – твоя же тема.

– Я-то завязал.

– В смысле? – непонимающе хлопает глазами Алиса. Элька прыскает в кулак.

– Когда сеструха эвакуировала меня в Сочи, я устроился работать в парк «Ривьера», – поясняет Павел, – на фото с животными. Ну, видела, чуваки всякие ходят и по паркам, и по пляжам с обезьянами, змеями, попугаями, предлагают фото?

– Ну.

– Ну, вот я также и ходил. У меня была маленькая обезьянка, вернее обезьян, его звали Джимбо, но я называл его Какахой, типа, знаешь – «Непосредственно, Каха», а еще потому, что он кусался, и вообще, был какой-то неадекватный.

– И что, это прямо так денежно?

– А то! Тут, уметь, конечно, надо. Предлагать надо только бздыхам…

– А как ты их отличишь?

– Ну ты даешь! – присвистывает Павел. – Их же сразу видно! И чем дичее у этого бздыха лицо, тем лучше. Короче, идет такой себе этот бздых со всей своей бздышьей атрибутикой – детьми, чурчхеллой, капитанскими фуражками, а тут я – не желаете фото с обезьянкой? И сразу садишь Какаху на ребенка, ребенок в восторге, Какаха терпит, папаша пыхтит. Одно фото – сто-двести рублей. Можно больше, тут уже все от человека все зависит. В любом случае, недорого и доступно, папаша соглашается, Какаха позирует.

– И в чем фишка-то?

– А фишка в том, что ты этих фоток успеваешь наделать миллион штук. И озвучиваешь сумму – тысяч десять. Папаша охреневает…

– Я бы тоже охренела! Но он же может просто развернуться и уйти, я бы так сделала.

– Тебе я бы и предлагать не стал. А папаша уйти не может – у него дети уже Какаху затискали, им фоточек хочется. Ну, он начинает орать, возмущаться. Я начинаю ему объяснять, мол, все по-честному, и вообще, гляньте, какие милые фото. Начинаем торговаться. Тут важно сразу понять, сколько он готов потратить, ему ведь и денег жалко, и нищим показаться не хочется, бздышья гордость. В итоге, договариваемся. Когда на две тысячи, когда и на пять. Самый сенокос, конечно, летом. Они же еще все под газом ходят, веселые, добрые. Тут и все семь можно срубить.

– Кошмар, – Алиса начинает жалеть несчастных бздыхов, – и сколько ты с этой суммы себе забирал?

– Официально немного. Нас жестко контролировали. Поэтому, нужно было вертеться, двигаться, чтобы еще леваком успеть сделать хоть разочек в день. Но, получалось, как правило, больше одного раза.

– Нормально! Что ж ты бросил?

– Да, понимаешь, – Павел чешет затылок, – нужно было быть всегда в тонусе, активным, короче, поймать волну. Иначе ничего не заработаешь. А волну без допинга никак не поймать.

– Вы бухали, что ли, перед работой?

– Бухать нельзя – запах. Либо дули, либо таблетками загонялись. «Лирика» вообще хорошо вставляла.

– Какая лирика?

– А это такие таблетки в аптеках продаются, – Вадим дает Павлу подзатыльник, – они от эпилепсии, но дебилы, вроде Павла, их для поиска волны употребляют.

– С «Лирикой» вообще время летело незаметно, – подтверждает Павел, потирая голову, – туда-сюда, деньги в кармане, и уже следующий день. Я был просто в ударе!

– А потом?

– А потом Рубик, ну, сеструхин муж, так меня отметелил, что я сдал Какаху и захотел работать курьером, прям вот в один день!..

После опустошения пакета с пирожками настает время песен. Алиса громко хохочет, Алиса поет под аккомпанемент Капусты, подхлопывая ладонями в такт, получается прелесть как здорово, голос идет откуда-то из сердца, идет ровно, звонко, Капуста счастливо улыбается, переставляя аккорды, люди вокруг тоже улыбаются и снимают исполнение на телефоны. Бесподобно.

– Будешь звездой «Ютуба», – шутит Эля, и тоже поет, и все поют, и весь мир вокруг поет.

Павел с Вадимом нелирически горланят лирическую «Половинку» Петкуна, вплетая свои сочинения и попутно гогоча над собственным остроумием:

– Ты оставила мнееее… половинку щенка! Полкило колбасыыыы!

Алиса подыгрывает уже сама себе, и поет все подряд, и первое, что приходит в голову.

Все эти голодные рожи…

– Это что, Янка Дягилева? – спрашивает Павел.

– Нет, это группа «Камеры Бабочек».

– Никогда не слышал…

– Как глубокомысленно!..

Дни пролетали перед ее глазами, как карты в руках умелого шулера, когда она расфокусированно наблюдала из комнаты за пререканиями курящих на балконе Капусты и Вадима. Автомобиль внизу все-таки завелся и под звуки лезгинки уехал в неизвестном направлении. Алиса набрала воды в ведро, и теперь глупо стояла посреди комнаты с мокрой тряпкой, щурясь от яркого света. По правилам ППЦ, пока похмелье отпускало, нужно было помыть пол, к тому же, сделать нужно было это вообще вчера, но вчера наметилась небольшая тусовка. Ее конца Алиса с Капустой не дождались и пошли ночевать к тетке, развлекающейся в Абхазии, и пропустили драму, развернувшуюся между Элей и Вадимом. Такие драмы после Нового Года разворачивались между ними регулярно, на месте Эльки Алиса бы уже давно послала сего пламенного кавалера, но у той было другое мнение.

– Он хороший, где-то там, внутри, – сказала как-то она. Уже вечерело, компания разбрелась по Ласточке, из чьего-то телефона звучала «Агата Кристи», а Алиса с Элькой сидели у разгорающегося костра, завернувшись в одно одеяло, – просто у него в жизни все складылось не гладко.

Про непростую жизнь Вадима Алиса мало что знала – они до сих пор толком не разговаривали друг с другом, со скупых рассказов Капусты ей было известно только про то, что жил он всю жизнь с мамой и отчимом-милиционером, и что отношения с этим отчимом были у них плохие. Классический сценарий.

– Нууу, – лениво протянула Алиса, искоса глядя на Вадима и Павла, шутливо борющихся у воды, – меру все равно нужно знать.

– Я и сама виновата, пытаюсь подогнать его под какие-то стандарты свои, а он, видишь, какой нестандартный… Мама говорит, что переделывать людей – глупая затея, и что нужно либо смириться, либо уйти. А я что-то запуталась, чего мне больше хочется…

– Девки, а вы заметили, что у «Агаты Кристи» под почти все старые песни хочется скакать на коне? – спросил подбежавший Павел, позорно покинув «поле боя». – «Как будто роза под наркозом»…

С подоспевшим Вадимом они тут же принялись скакать на воображаемых конях, распевая «Гетеросексуалиста». Алиса перебрала в уме первые пришедшие на ум песни Самойловых и даже мысленно согласилась с Павлом, одобрительно покачав головой, а Эля, без улыбки глядя на этот беспредел, продолжала:

– Вадька – гражданин мира, ему хорошо там, где он есть. Он сегодня в Сочи, завтра еще куда-нибудь поедет, и везде будет, как рыба в воде. А я дом очень люблю, мне хорошо будет только дома.

– А я даже не знаю, где мне будет хорошо, – задумчиво проговорила Алиса.

– Мне кажется, ты тоже гражданин мира, ну, может, не такой явный, знаешь… лайтовый, в облегченном функционале. Тебе ведь сейчас здесь хорошо?

– Ну, это именно сейчас…

– Неважно. Мне кажется, что ты уже не скучаешь по дому. Просто тебе нужно время, чтобы приспособиться, а Вадька делает это сразу, вот и все.

Алиса недоуменно посмотрела на Элю, и та в ответ виновато улыбнулась.

«Как это я не скучаю?!» – пропищала маленькая Алиса в голове, но голос ее заглушили волны.

Перед Новым Годом мама по телефону предложила ей приехать отпраздновать в Омск. Связь была неважная, вокруг мамы гудели китайцы, но мама была полна русского энтузиазма.

– Мы тут с папой подумали, – кричала в трубку она, заглушая пекинский гул, – давай мы купим тебе билеты в Омск на каникулы. Мы приехать не сможем, а ты отметишь сам праздник со стариками, а потом пойдешь веселиться с друзьями? Ты ведь соскучилась, наверное?

– Да мне уже тут есть с кем отмечать.

– В смысле?

– Новые друзья.

– Какие могут быть друзья за два месяца? – резонно спросила мама. Даже на другом конце континента Алиса услышала, как напрягся ее голос.

«Все в порядке, мама, не переживай, пожалуйста!» – кричала маленькая Алиса в голове. – «У меня все хорошо, я тебя люблю, мама!»

– А за два года какие могут быть? – злобно отвечала большая Алиса. – А дольше я нигде и не жила, и жить, наверное, уже не буду!

– Слушай, ну хватит уже злиться! Что мы должны были с тобой делать? Оставить все, как есть? Ты тоже меня пойми – с папой у нас все ни к черту было, у тебя – все эти загулы твои и отчисления, надо было что-то делать. И мы все сделали правильно! Так мы склеим все, что у нас есть. Мы сейчас с папой заработаем много денег, и все снова будет хорошо!..

Маминому оптимизму можно было только позавидовать.

– Огни уже зажглись, – обернувшись назад, нейтрально сказала Алиса, уходя от своих мыслей и Элиных рассуждений, – вон, и в моем доме тоже.

– Это вон тот твой дом? – спросил Павел. – А ты знаешь, что от него есть короткая дорога на пляж? Через лагерь «Хрустальное озеро». Там идти минут пять.

– Нет, а где? Я и, правда, не знала.

– Между коттеджами нужно пройти, и будет тропинка. Там детский лагерь заброшенный.

– Да?

– Не вздумай туда одна ходить, – напрягся подошедший Капуста, – там старый пионерский лагерь, с разрушенной столовой и комнатами. Бомжатник, там кто угодно сейчас может быть, одной там точно делать нечего.

– Я ж говорю, «Хрустальное озеро», – довольно подтвердил Павел, – там по любому живет Джейсон!

– Ой, как интересно! – загорелась от запретного Алиса.

– А я сейчас самую главную песню «Агаты Кристи» включу, – растолкал всех Вадим. Он всегда так делал, когда на него долго не обращали внимания,

(или когда Капуста недовольно хмурился),

– она самая правильная.

Капуста махнул рукой, но, как показалось Алисе, с облегчением. Возможная встреча с Джейсоном точно не вызвала в нем энтузиазма.

– Чтобы ближнего убить, придется много пить, тогда все хорошо, и разум не болит… – орал Вадим, размахивая руками.

– И опять поскакали, – подытожил Павел.

Алиса принялась-таки мыть пол.

– Зачем ты маме-то ее этой лабуды нанес? – доносилось с балкона. – Говорил же, что будешь держать себя в руках…

– Раз говорил, значит, так и сделал!

– Ага, «и да его было настоящее да, а нет – настоящее нет»! Иван Человеков ты херов!

– Да пошел ты в жопу! – Вадим вылетел с балкона и демонстративно прошелся по только что вымытому Алисой полу. Капуста с мрачным лицом вышел следом.

– В натренированные уши, – Вадим, видимо, что-то додумав, обернулся в проходе и показал на свои уши, – льется всякая хуйня!

Зазвонил Алисин телефон.

– Да прекратите вы оба! – разозлилась она, бросив тряпку на недомытый пол, – устроили тут «Аншлаг» какой-то.

Звонила тетка. На границе завал, говорила она, даже абхазские связи не помогают, сил нет уже стоять.

– И что теперь? – туповато спросила ее Алиса. Голова заболела с новой силой.

– Что-что, поеду завтра. На работе меня подменят, так что сегодня не жди. Только давай без эксцессов, ладно? И приберись к моему приходу.

– Да как же так? Что, никак не получится проехать границу?

– Ты фильм «Паспорт» видела? – зло спросила недовольная тетка и нажала отбой.

– Видела, – ответила в тишину Алиса и беспомощно оглянулась на парней.

– Давайте пиво тогда пить, а то у меня голова сейчас взорвется, – сказал разом подобревший «гражданин мира», снимая только что надетую куртку и проходя на кухню.

– Он никогда не уйдет, да? – шепотом спросила Алиса у Капусты.

– Пусть оклемается сейчас, а вечером я его выгоню, – улыбнулся тот, целуя ее в висок.

– «… Несбывшихся влюбленностей ком

встал в горле, но в каком?» – вещал довольный Вадим. Время перевалило уже за пять вечера, парни успели сходить в магазин за пивом и продуктами, а Алиса убраться в квартире, и теперь они втроем сидели за обеденным столом, как заправская семья, ели жареную картошку с мясом и запивали пивом. Пенный напиток заметно снизил накал страстей и головную боль, поэтому звук стиральной машинки, в которой полоскались Вадимовские вещи, можно было назвать даже уютным, и Алиса с Капустой блаженно улыбались, а Вадим, завернутый в клетчатый плед на манер римского императора, читал в пустоту обрывки своих сочинений.

– Или вот: «Неужто жизнь – это песок, скребущий межпальцевые территории?…»

Час назад он сказал, что конфликтует с Элей и ее мамой только лишь для того, чтобы Эля повзрослела, и «начала думать своей башкой, а не мамкиной». Бутылку пива спустя, впрочем, выяснилось, что на самом деле, ему вообще все равно, и все в мире эпизодично и относительно, на чем тема Эли на этот вечер была закрыта.

– Эти фразы летят в вечность, – говорил теперь он про свое творчество.

– Да никуда они не летят, – устало ответила Алиса. Стиральная машинка выключилась, и она принялась развешивать вещи на сушилку. Их влажность явно давала понять, что от Вадима на эту ночь уже не избавиться.

– С тельняшкой поосторожней, она очень ценная!

– Что ж ты ее всю расхреначил? – проворчала Алиса себе под нос, но повесила ее очень аккуратно.

– Это отцовская, памятная. А ты что так смотришь? – взвился Вадим на Капусту.

– Да ничего. Что я вещей его не видел, что ли?

– Эта еще с молодости его осталась. Раритет.

– Да хоть со старости, мне как-то все равно, – пробурчал Капуста, не глядя ни на Вадима, ни на тельняшку.

– Ой, прекратите оба.

– Вы скучные, давайте что-нибудь придумаем, поиграем во что-нибудь, – великодушно прекратил Вадим, – а то у меня от ваших рож скулы сводит.

– Придумай уж что-нибудь, сделай милость!

– Есть много разных игр на сообразительность…

Выключилось электричество. Световой день уже пошел на увеличение, и темнота еще не успела накрыть город, но сумерки, особенно с неработающими фонарями, были даже хуже – пространство вокруг превращалось в однородную серо-синюю кашу, в которой перемещаться можно было только на ощупь.

– Давайте начнем с игры «посветите мне телефоном», – мрачно сказала Алиса, и полезла по шкафам искать свечки. У запасливой тетки была целая коллекция из «Икеи» – с ядовито-химозными запахами, разными цветами, формами и подсвечниками. Всю эту свечную гвардию Алиса принялась расставлять по кухне.

– А что, уютно даже стало, – оценил Капуста, двигая самые большие, пузатые свечки в центр стола, – сейчас нужно всякие песни армейские петь под гитару, в такой-то обстановке.

– Ты и в армии-то не был, какие тебе песни, – буркнул Вадим, скатывая шарики из воска, и расставляя их перед собой.

– У меня язва, не брали меня в армию, а песни я все равно знаю.

– У всех у вас, у филонщиков, язвы…

– Тебе прямо так в армии понравилось? – спросила Алиса, легонько пнув Капусту под столом, намекая, что лучше промолчать. Эта тема часто становилась инициатором конфликтов между братьями, Вадим бил себя копытами в грудь, что мужчиной можно стать только после армии, на что Капуста флегматично отвечал, что мужчины он здесь все равно в упор не видит, и начиналось.

– Да нет… Куда там нравиться, там же песец полный, – неожиданно и тихо согласился Вадим, продолжая выстраивать перед собой восковые шарики. Капуста молчал, так же задумчиво глядя перед собой и сдвинув брови, и Алиса, не ожидавшая такого поворота, удивленно на них уставилась. В этот момент они впервые показались ей похожими – то ли из-за одинакового выражения лиц, то ли в неровном свечном освещении, и вспомнились слова Эли о поделенной надвое личности, – особенно в первый год, полный песец. Я два года отслужил, это уже после моего дембеля срок уменьшили вдвое, а я полную лямку оттянул, по старинке, по хард-корному.

– А институт?

– Я на заочке учился, потому и забрали. После продолжил… Потом все равно на последнем курсе бросил… Да в жопу все. Музыку включу.

Пока он после своего неожиданного откровения деловито копался в телефоне, Капуста выразительно посмотрел на Алису и, скосив глаза на Вадима, щелкнул по шее. Впрочем, после вчерашнего вина да на сегодняшнее пиво щелкнуть можно было и Капусте, и самой Алисе, и она пожала плечами.

– Вот это, для начала.

Запел Шевчук:

– Мы когда только сюда приехали, я в Адлере сначала работал, – улыбнулся уголком рта Капуста, – пробки страшные, приходилось выходить из дома очень рано, чтобы вовремя доехать. И мне нравилось каждое утро именно эту песню слушать, можно сказать, мой день с нее начинался, пока я полуспал в автобусе, привалившись к стеклу.

– Она какая-то зловещая, – сказала Алиса, – «а мир за окном так страшен и груб»… Бррр… Реально, прямо мурашки каждый раз.

– А мне нравилось. Такое море гладкое и большое за окном, буны, пустые пляжи, солнце только недавно встало и небо совсем прозрачное, и это – «твоя земля в неоновом рассвете». Заряжало на целый день по правильному.

– Шевчук вообще заряжает по правильному, – вставил Вадим.

– Не всех.

– Брось, Шевчук всем нравится.

– Никто не может всем нравиться, вот Лисе не нравится, например.

– Не нравится, – подтвердила Алиса, – он категоричный слишком.

– Так ты дура просто слишком!

– А, – разочарованно размазалась Алиса.

– Ты за языком следи!

– Вы, я смотрю, вообще категоричностей не любите! Ладно, давайте все-таки поиграем во что-нибудь.

– Во что?

Вадим важно прошелся по кухне в своей клетчатой императорской мантии и снова плюхнулся на стул, впившись в Алису глазами. Огоньки свечей на столе плясали от их дыхания.

– Будем играть в откровения.

– Нет такой игры, – возразила Алиса, невольно отодвинувшись от его взгляда.

– Значит, будет. Откровения, откровения… Откровения о страшном, во!

Капуста еле слышно матернулся.

– Но-но, – Вадим пихнул его локтем, и тот скривился уголком рта почти в той же манере, что обычно улыбался.

– Ну, начинай тогда.

– И начну.

Алиса с Капустой одновременно подняли на него глаза, но Вадим не стушевался:

– Когда я был маленьким, меня много чего пугало. Например, страшная Чума из фильма «Сказка странствий». Или момент в постановке 1973 года, когда нищие окружают Иисуса плотным кольцом и распевают «Си май айз, ай кен'т хадли си! Си ми стенд, ай кен'т хадли уок»…

– Что за бред! – Алиса даже разозлилась. – И это твои откровения?

Она посмотрела на Капусту, пытаясь найти поддержку, но тот подозрительно замкнулся в себе, и теребил край салфетки, не обращая ни на кого внимания.

– А тебе нужны прям откровения откровений? – с издевкой спросил Вадим, кинув в нее самый маленький восковой шарик из своей армии.

– Да! – Пиво вдруг как-то агрессивно развернулось у нее в голове, и она даже привстала, облокотившись на стол двумя руками. Ей надоел этот странный человек, разбрасывающийся словами направо и налево и заполнявший своим гонором все пространство вокруг, включая даже сушилку для белья. – Вспомни что-нибудь реально страшное из детства! Вот чего ты боялся? Или ты бесстрашный?

Она была уверена, что он ничего не ответит. Или пошлет куда подальше. Или резко начнет говорить на другую тему. Но после паузы Вадим все-таки ответил, глядя не на Алису, а только на огонек свечи, который отражался в его зрачках желтыми всполохами. Такие же всполохи играли и в грустных глазах Капусты.

– Самое страшное происходило каждый день, – сказал Вадим каким-то странным, ломающимся голосом, – около восьми вечера, когда хлопала входная дверь и на крючок в прихожей вешалась милицейская фуражка. Это значило, что отчим дома. Я не помню точно, когда он появился, но помню день, когда он прибил этот крючок к стене, на уровне своего плеча, чтобы ему было удобно. И каждый день, в восемь вечера, из угла, в котором я любил сидеть, чтобы никому не мешать, я видел сначала его руку, а потом эту фуражку. Для меня это было как… как будто щелкала мышеловка. Бац! – и я прижат до самого утра, когда в обратной последовательности, сначала снималась фуражка, а потом исчезала рука…

Всем троим было не по себе, и все трое это ощущали, словно у этого состояния был запах, который пробился сквозь одежду и распространился по комнате, заглушив собой запахи шведских ароматизаторов. Капуста продолжал теребить салфетку, Вадим, прищурив один глаз, смотрел в никуда, или, наоборот, как показалось Алисе, внутрь самого себя. Свечные огоньки плясали в воздухе. Алисе хотелось провалиться сквозь землю.

– А твою маму он тоже бил? – тихо спросил Капуста, не глядя на него.

– Не знаю… При мне – нет, даже тогда, в смысле, сейчас-то бы он явно не стал этого делать. А тогда… не знаю. Меня, в общем-то, он тоже при матери не бил…

– Но она ведь знала, что вы не ладили?

– Не ладили? – Вадим зло усмехнулся, и Капуста, посмотревший на него, снова опустил глаза. – Знала. Просто «не ладили» – понятие растяжимое. Я тоже не идеальный. Мог набедокурить. Часто что-то делал на зло. Я, когда расстроюсь, всегда делаю все на зло. Но… Она не знала, насколько мы не ладили, и, надеюсь, уже не узнает. Это все в прошлом. Уже не имеет значения.

– Для нее или для тебя?

– Для жизни. Я думаю, он все-таки раньше мог бить и ее, по крайней мере, когда был сильно пьяным, а он часто бывал сильно пьяным. Но она, как и я, не хотела в этом признаваться. Это было что-то вроде нашей грязной тайны, постыдной, грязной тайны. Однажды, когда мать была на ночной смене в киоске, мы с отчимом сильно повздорили, мне лет девять было. Я только вернулся домой, разулся, снял куртку, а он уже пьяный в говно был, что-то начал мне говорить, а я ему отвечать. Надо было промолчать, но мне когда адреналин по голове шарахает, я уже молчать не могу, и огрызаюсь до последнего, в армии это тоже со мной дурную шутку играло, один раз даже в лазарете проснулся… Короче, в итоге он меня взял за шкирку, как котенка, и выкинул на улицу, мы на первом этаже жили, первая квартира от входа в подъезд. И закрыл дверь, и подъездная тоже захлопнулась. А на улице зима, мороз, темно, вечер уже. Я побегал по сугробам немного… а я же без обуви, в одних носках, штанах и свитере вязаном. Надо было сразу куда-нибудь к друзьям идти, но я так злился, так ревел, что ничего не мог сообразить… потом кто-то вышел из подъезда, и я прошмыгнул внутрь, так и просидел там всю ночь возле батареи…

– А домой не стучался? – почти шепотом спросила Алиса. Игра в откровения ей совсем не нравилась. От всего услышанного хотелось встать под горячий душ.

– Нет, конечно, – гордость. Да и отчим уже храпел, наверное. Короче, утром я догадался подняться на седьмой этаж к однокласснику, его родители уже ушли на работу, он дал мне поесть и что-то обуть-одеть, чтобы дойти до школы. Потом я слег с воспалением легких, отчим извинялся и просил ничего не говорить маме, «чтобы она не плакала», а мама удивлялась, где я мог так заболеть… Но это из такого, из серьезного… а обычно, нужно было просто забиться в угол, от греха подальше, чаще мне удавалось. Пока он ужинал, я мог сидеть в комнате, в темном углу за стенкой, а когда он шел в комнату, я шел на кухню типа делать уроки. Почему-то вертелась в голове песня про боксера «Наутилуса», ну, знаете, – «Когда я кусался, или портил игрушки, когда выходил один за порог…» У мамы на кассете была, мне она больше всех у «Нау» нравилась. Я тоже падал на колени и молился кому-то, кто мог прекратить бесконечную пытку взрослением… И еще любил включать настольную лампу и пальцами играть в театр теней – там я тоже представлял, как дерусь с боксером… Вот так -

Вадим переставил свечку и выставил перед ней из-под стола два указательных пальца, левый – на две фаланги, а правый – целиком. На противоположной стене появились две тени, которые детское воображение, безусловно, могло сделать двумя человечками, маленьким и большим.

– И мы с ним дрались, с моим Боксером, – тени на стене стали по очереди бить друг друга, – и, конечно, я поначалу проигрывал. Я ведь маленький. Но я представлял, как я расту, и становлюсь с него ростом (левый палец вышел на еще одну фалангу вверх), и тогда мы уже равны, а, может быть, я даже сильнее…

– Он был моим личным Воландом Де Мортом…

– Боксер?

– Да, мой Боксер…

– И это случилось? – спросила Алиса, обняв себя руками, будто ей было зябко. – Ты его победил?

– Победил… Но только после армии. Без боя. Просто я вернулся другим человеком – выше, сильнее… Посмотрел на него – и победил. И он тоже это сразу понял. Что я вырос, и что я больше не буду прятаться и сидеть в углу. Все было кончено для нас в тот момент. Я в тот же день взял молоток и сбил крючок со стены, хотя фуражка на нем уже давным-давно не висела. На него теперь мама вешала свою сумочку. Но я все равно его сдолбил.

– Одного не пойму, – проговорил Капуста, – твоя мама так легко выгнала отца, но терпела этого мудака столько лет, и сейчас терпит…

– Тут все просто. Во-первых, она этого мудака любит. Во-вторых, отчим как-то особенно привлекателен для женщин, может, этим-то и привлекателен. Своей силой, когда и хочется, и колется. А отец – просто веселый распиздяй.

– Да что уж в нем веселого…

– Не понимаю, что тебя не устраивает? – Вадим развернулся к нему всем корпусом и ткнул в плечо. – Ведь он к вам ушел? Не от вас – к вам!

– Ему просто некуда было больше идти! – Капуста почти закричал. – Он пошел в единственную дверь, которая была для него открыта!

– И тогда, давно?

– И тогда, и потом, и всегда! Он не делал выбор, все решила ситуация, и наши матери. Если бы твоя мать его не выгнала, он бы остался с вами, это было бы проще всего.

– Моя мама, – гордо протянул довольный Вадим, – горячая штучка! Скажет, как отрежет!

– А моя – холодная, и он просто пошел туда, где было не так горячо.

– Но потом-то он ходил к вам. К тебе. Он выбрал тебя своим сыном тогда. Чего тебе еще надо было? Чего ты такого от него хотел?

– Не знаю, – сдался Капуста. Салфетка раскрошилась в его руках, и он устало потер виски, – я хотел… Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел, чтобы он остался.

– Ты – дебил! Я всегда хотел, чтобы он остался. И я всегда хотел быть мальчиком, к которому он ушел.

– А я всегда хотел быть мальчиком из основной семьи. Без прочерка в свидетельстве о рождении. С фамилией отца, а не с девичьей матери. Который по закону родился, а не с боку-припеку…

«Они похожи на одного человека, разделенного надвое – кому-то досталось одно, кому-то другое, и когда они вместе, то чувствуют себя сильнее. Чувствуют себя кем-то целым… хоть никогда в этом друг другу и не признаются. Словно каждый из них заполнил какую-то пустоту в другом…» – вспомнились Алисе слова Эли.

«Но это не так», – тут же подумала она, – «они не чувствуют себя кем-то целым, они просто друг другу завидуют! Вадим решительней и свободней зажатого Капусты, но Капуста собранней и целеустремленней Вадима. Вадим может веселиться на пустом месте и веселить всех вокруг себя, но может бросить любое дело в последний момент, а Капуста имеет стабильную работу с надеждой на стабильную жизнь, но боится решиться на что-то новое. Они друг другу завидуют, во всем, в каждой мелочи. Каждый из них увидел в другом то, чего ему самому не хватает, но это не делает их сильнее, это просто зависть!»

– На самом деле… Когда я был совсем маленьким, я больше всего на свете хотел, чтобы папа остался, – продолжил Капуста, скривившись, словно съел что-то кислое, – даже когда не понимал, что это такое, и что он должен сделать, чтобы остаться. Просто хотел, чтобы папа остался. Но когда он действительно к нам вернулся, уже насовсем, было слишком поздно. Я вырос. Мама состарилась. Между нами троими лежала пропасть, которую нельзя было преодолеть. Но, наверное, где-то очень глубоко внутри, я все равно его ждал. И он остался. Но мама не стала счастливее, я не стал счастливее. Да и отец тоже. Мама ждала его всю жизнь, но для нее тоже было уже слишком поздно. Это как когда добиваешься цели изо всех сил и долго, а когда добьешься, уже ничего не чувствуешь. Маме стало лучше, но, наверное, больше из-за того, что Ксюха родилась, а не потому, что она победила.

– Ксюха у вас дебилкой растет, – авторитетно прервал его Вадим.

– С чего бы это?

– Ей никто не занимался по нормальному. Книжек не читал. Она их теперь вообще не воспринимает, ей только мультики подавай.

– Ей есть в кого быть дебилкой, – многозначительно отрезал Капуста.

– Ага. Это точно.

Вадим помолчал, а потом сказал, уже без насмешки:

– А я всегда хотел, чтобы он остался. Не из-за отчима. Просто так – хотел. Я бы простил ему второго мальчика. И принял его.

Алиса не поняла, кого бы он принял – мальчика или отца. Понятно было только то, что откровеннее разговора между ними еще не происходило, и, хотя оба сидели все так же набычившись, что-то между ними изменилось. Словно натянутую струну, готовую вот-вот порваться, наконец кто-то ослабил.

– А ваши мамы как-то вообще комментировали ваш совместный отъезд? – решила спросить Алиса, чтобы еще больше разрядить обстановку.

– С эээтиим??? – спросила моя мама, – рассмеялся Вадим.

– Куда? С эээтииим? – спросила моя мама, – рассмеялся вслед за ним Капуста.

– А как они вообще мирились с вашим существованием?

– Да никак, – ответил Вадим.

– С трудом, – ответил Капуста, – куда им было деваться? Они просто позволяли нам быть.

– Точно! Позволяли!

И Алиса тоже несмело улыбнулась, и даже шутя запулила по восковому шарику в каждого.

– Ну, а теперь – твоя очередь, – Вадим, будто скинув с себя тяжелый груз, вновь деловито прошел по кухне, и даже галантно подлил ей пива в стакан, – рассказывай.

– Что? – испуганно пискнула Алиса.

– Мы же играем в откровения, твоя очередь. Итак, что самое страшное, что ты сделала в своей жизни? – и Вадим, подражая Алисе, так же облокотился на стол двумя руками, пригнувшись к ней почти вплотную.

– Я…

И она тоже была уверена, что ничего не скажет. Все это – чушь, вся эта затея с откровениями, и если им с Капустой действительно нужно было что-то выяснить между собой, так они, вроде, это сделали, а она, Алиса, тут совершенно не при чем. Она была уверена, что вообще никому и никогда этого не скажет, даже маме, даже кому-то там на небесах, если он там есть, и уж тем более, не этому человеку, которого она практически не знает. Но взгляд Вадима как-то давил, молчание Капусты давило, темнота давила, свечи давили, тишина, все давило на нее невыносимым грузом, и слова вдруг сами стали выплескиваться из ее рта.

– Я не попрощалась с одним важным для меня человеком, – тихо сказала Алиса, а перед ней вдруг оказались не Вадим с Капустой, а маленькая девочка, изображающая самолет. Девочка летела во взрослую жизнь, девочка взрослела в этой жизни, но взрослела как-то надрывно, неправильно, девочка эта не умела жить и не знала, как. И ее, эту девочку, было жалко, а ту, которую сидела напротив нее и пыталась что-то говорить – нет, – с моим дедом. Он умирал, а я так и не пришла с ним попрощаться…

– Ты же вроде жила с бабушкой и дедушкой в Омске? – спросил Капуста.

– Это папины родители, а я говорю про маминого отца.

– А, который летчик?

– Да, который летчик.

– Люди не всегда успевают попрощаться, это естественно, – снова пришел ей на помощь Капуста.

– Нет, – покачала головой Алиса, – у меня было много времени. Он умирал не внезапно, а полгода. За это время я была у них с бабушкой в гостях всего несколько раз, а в последний месяц не приходила вообще. Я… не могла заставить себя прийти, искала разные причины…

– Почему?

– Мне было страшно. Я не знала, как себя вести. Не знала, что говорить. У нас в семье до этого никто не умирал… К тому же, он так изменился… весь высох… казалось, что это другой человек, не мой дед, и от этого было еще страшнее. И когда уже было понятно, что дело идет к концу, я не могла себя заставить даже подойти к его дому, хотя он был недалеко…

Алиса судорожно отхлебнула пива. Братья внимательно смотрели на нее из-за другого края стола, как с другой планеты, словно пытаясь найти трагизм в ее словах и словно его не находя.

– Вы не понимаете, просто это был особенный человек. Один из самых главных людей для меня в семье, а в какой-то период – самый главный. Он… меня очень любил, и даже маленькая, я могла это почувствовать, ведь маленькие об этом не сильно задумываются, но я чувствовала, что он меня любит не так, как другие, даже не так, как родители. Он, единственный, наверное, кто мог любить меня просто так, не думая, кем я должна стать и вообще не строя на мое будущее каких-то планов, не в отместку другим, а просто любил, вот ни за что. Как если бы я тонула, и все протягивали мне руки, то только его рука была бы протянута без какого-то дальнейшего умысла, а просто потому, что он хотел меня спасти. И эту руку… я, наверное, всегда ее чувствовала. И столько интересного он мог рассказать, он был как целый мир для меня… А потом, когда я уехала в Сургут, и там начались всякие истории, мне стало так тесно в моей семье, хотя тесно было именно с родителями, я начала рвать эту семейную связь, и с ним тоже, рвать где-то внутри себя. Мне казалось, так будет легче, так будет правильнее. Они ведь никогда не видели меня взрослой, самостоятельной, меня, по их мнению, всегда нужно было защищать, направлять, подсказывать, а мне так тесно было во всем этом… Но только не дед. Когда я уже училась в Омске, и мы с ним иногда разговаривали – да, прежней связи между нами не было, я ведь ее порвала, – но я чувствовала, что он не считает меня маленьким несмышленышем. Он единственный из всей семьи не разговаривал со мной, как с ребенком, а разговаривал, как с равной. Я это чувствовала, и это было здорово…

Болезнь деда выявилась случайно и сразу на поздней стадии, незадолго до переезда Алисы в Омск, поэтому жить она стала именно с отцовскими родителями. Сначала от нее, по обыкновению, все скрывали, но потом, уже когда дед лег на первую операцию, скрывать было бесполезно. Алиса помнила, хоть ей и было прекрасно известно, что четвертая стадия рака – диагноз смертельный, новость эту она серьезно не восприняла. Ее дед не мог ничем болеть, а тем более – умирать, казалось ей, он ведь такой высокий, такой красивый, такой молодой, и никогда даже не простывал по-крупному, и рак – это вообще не про него. Алиса продолжала жить, как жила – немного училась, больше веселилась с друзьями. Дед не остался прежним после операции, что-то в нем уже тогда непоправимо сломалось, хотя результаты лечения и были неплохими в его случае, и он прожил еще два года после этого, но он стал похожим на склеенную чашку после падения. Чашка вроде та же, но склейка бросается в глаза. Пропала его фирменная стать, под грузом болезни сгорбились плечи, интересы сомкнулись на телевизоре, а все далекие-красивые страны остались где-то далеко, в здоровой молодости.

Однажды, в начале сентября позапрошлого года, Алиса ехала на учебу, автобус медленно двигался в пробке, отъезжая от очередной остановки, и она, обняв сумку с тетрадками, прислонилась к заднему стеклу, лениво разглядывая людей на улице. На остановке, позади остальных людей, стоял дед, раз в месяц он ездил на осмотры в онкодиспансер и сейчас, видимо, ждал своего 43 автобуса, автобуса смертников, как шутя называл он его, потому что это был единственный маршрут, на котором можно было доехать туда без пересадок. Дед стоял в сторонке от всех людей, и чему-то еле заметно улыбался, может, вспоминал что-то хорошее, на нем была убогая пенсионерская курточка и белая фуражка, в которой он любил ходить на даче, и он казался вдвое ниже и вдвое старше, чем обычно. И тогда Алиса впервые поняла, что дед – пожилой человек, и что он болеет, и что он умрет, а она – выросла, и нет больше той маленькой девочки-самолета, и нет высохшего фонтана в яблоневом цвете, и нет того ослепительно красивого мужчины, гордо идущего к трапу, есть только взрослая девушка и больной старик, и их время заканчивается. В сердце защемило, и на глаза навернулись слезы от этого внезапного осознания, и она дотронулась до стекла, словно хотела протянуть к нему руку – сквозь стекло, сквозь года, к нему, к своему детству, но автобус медленно отъезжал, а дед оставался позади, так и не увидев Алисы.

Но это откровение не сделало их ближе. Алиса не помнила, в какой момент своей жизни она разучилась говорить «я тебя люблю» своим самым близким людям. Наверное, еще в Сургуте? Или при первом переезде в Сургут? Скорлупа сломалась, но что-то в ней замкнулось при этом, и слова эти, самые важные слова, слова, способные все изменить, не просто застревали где-то в горле, они застревали где-то еще раньше, еще на этапе складывания букв. Маленькая Алиса могла бесконечно посылать эти сигналы в пустоту вокруг себя, большая же упорно молчала там, где нужно было говорить. Дед не узнал об их встрече. Никто не узнал. В декабре того же года дед умер.

– В последние полгода его жизни я заходила к ним с бабушкой очень редко, хотя жили они совсем недалеко, – продолжала Алиса, катая восковой шарик в ладони, – там, у них, было так тоскливо, так грустно, что я просто не могла… В сентябре его должны были положить на повторную операцию, но состояние резко ухудшилось, и ее отменили за ненадобностью. Мы все знали, что он вряд ли доживет до конца года. Последний раз я видела его в ноябре, он был уже плохой, весь высохший, мучился от болей… Я побыла совсем чуть-чуть, подержала за руку… Я не знала, что нужно говорить в таких случаях…

– А ты думаешь, кто-то знает? – спросил Капуста, мягко забирая у нее восковой шарик из руки.

– Надо говорить про то, что ты любишь, что ты помнишь, что ты ценишь, – возразил Вадим.

– Да, надо. Но я не сказала. Ни разу. Не смогла – слова… будто застревали в горле. Мне захотелось заплакать, и я ушла. И весь следующий месяц я заставляла себя снова прийти туда. В понедельник, во вторник, перед выходными, на следующей неделе… И не пришла. Всегда находилась какая-то причина. Я ненавидела себя за это, я била себя по лицу, но ничего не могла сделать. В пятницу, 15 декабря, утром приехали родители из Сургута, чтобы попрощаться с дедом, а вечером мы с друзьями что-то отмечали… я даже не помню, что. Я напилась… напилась просто вдребезги. Пьяная упала, поранила руку, кровь хлестала, а мы заливали рану водкой и ржали, как кони. Больно не было. У меня с тех пор шрам остался, – Алиса показала тонкую белую полоску на тыльной стороне ладони, – как напоминание. Я часто на него смотрю. Это самая гадкая часть меня, этот шрам… Потом у меня было страшное похмелье, целых два дня, все выходные я просто разваливалась на части. Родители почти все время проводили у деда, меня звали, но сильно не настаивали… Даже странно. Может, злились… Мы никогда больше с ними не вспоминали те дни. А я лежала дома ничком и проклинала себя. Как всегда, хотелось умереть и, одновременно, начать новую жизнь. Как всегда, с понедельника. Даже смешно. В понедельник я действительно собралась ехать к деду сразу после пар, у меня их мало было в тот день, в обед бы уже освободилась. Но в десять утра позвонила мама и сказала, что он умер. У меня никогда сердце настолько не уходило в пятки, как в тот момент. Я ведь последние полгода знала, что он умрет, и думала, что отреагирую достойно, но только я увидела мамин звонок, все во мне как ухнуло вниз… Я, еще не ответив, заплакала, и плакала целый день, как маленькая. А может, это маленькая я и была… Потом бабушка сказала мне, что он до последнего ждал, что я приду. Ждал больше, чем ждал маму. Но я не пришла. Не пришла. Я опоздала на несколько часов – и на всю жизнь. Это самое страшное. Самое страшное, что я сделала.

Исповедь кончилась. Алиса, вернувшись в сегодняшний день, увидела, что электричество снова работает, а часть свечей погасло, словно две эти силы просто обменялись энергией. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

«Ты мне, я – тебе». Все по-честному.

– Почему мне не стало легче? – тихо спросила она.

– А почему должно стать легче? – спросил Вадим. – Это просто еще один кирпич в твоей стене.

И правда, почему?

– Это самый ужасный кирпич.

– Это пока. Их еще у тебя до фига будет, – успокоил ее Вадим и подмигнул, – давайте покурим?..

– Не хочу я больше таких кирпичей…

Алиса вспомнила вечер, когда они с отцом собирались в Сочи, свое отчаяние, вперемешку с соплями, чуть дрожащие отцовские руки, складывающие вещи в дурацкий салатовый чемодан, и ощущение пропасти, растущей между ними.

«Покажи мне место, где не грустно!» – снова и снова взрывался голос отца в ее голове, кирпичи с громким стуком падали в пропасть, не наполняя ее, правильные слова все никак не ложились на язык, а это самое место, где не грустно, все никак не находилось. Где-то далеко мама опять переклеивала обои, папа сжимал в руках коробку с железной дорогой, баба Нина тосковала теперь одна, и везде было грустно, и каждый грустил в одиночестве. Алиса вдруг поняла слова Капусты – «я хотел, чтобы он остался, я хотел, чтобы он ушел», и хотела, чтобы каждый из этих людей ее простил, и чтобы каждый наказал, хотела, чтобы ее просто пожалели, и не жалели никогда, потому что жалость развращает, хотела, чтобы кто-то был рядом, и чтобы рядом не было никого.

Теплые руки Капусты помогли ей встать и подтолкнули к балкону, и увели от грустных мыслей.

– Я выключу свет, – сказал Вадим, и направился вслед за ними. В квартире, не считая свечей, снова стало темно.

Мамайка пестрела огнями из чужих окон, темнела морем. Где-то далеко на небе всполохами взрывался фейерверк, где-то был праздник.

– Какие же мы все-таки гондоны, – произнес Вадим, глядя на все это великолепие.

– Ты лично о нас или в целом? – спросил Капуста.

– О нас… и в целом. Все вообще. Люди.

Алиса уткнулась носом в спину Капусты, словно это была ее единственная точка опоры. А может, так и было.

– Есть подходящий саундтрек, – сказал Вадим, извлекая из-под своей клетчатой мантии телефон, – это к слову о кирпичах.

Из телефона зазвучали «Пинк Флойд»:

Капуста вяло улыбнулся и обнял Алису, выдув изо рта облачко дыма, напоминавшее спасательный круг. Алиса попыталась выдуть такое же, но получилась размазанная клякса. Внизу переливался яркой упаковкой чужой им город.

– Ай'в гот электрик лайт, ай'в гот секонд сайт, энд эмейзинг пауэрс оф обсервейшен, – декламировал Вадим в темноту вместе с Роджером Уотерсом, расправив плед, как крылья.

Алиса огляделась вокруг, посмотрела вниз, на город, и поняла, что лучше и не скажешь. Каждые два года она оказывается в новом городе и с новыми людьми, но каждый раз ей хочется просто оказаться дома, и она снова и снова набирает номер на телефоне, но трубку никто не берет. Только долгие гудки и тишина в ответ. Дом либо пуст, либо не существует.

* * *

– Мне вчера мать звонила, спрашивала, может, пора бы уже и вернуться, – задумчиво сказал Капуста. Прошло несколько дней после игры в откровения, у него был короткий день на работе, и они с Алисой гуляли вдоль моря в наступавших сумерках. Рюкзак Капусты был до отвала набит фейхоа, из которого Алисина тетка великодушно согласилась наварить варенья для отправки в Новосибирск.

– Она думает, что ты просто психанул, да?

– Она переживает из-за того, что у меня не ладится с отцом. Может, не хочет, чтобы здесь поладилось с Вадимом. Или боится, что я просто сбежал.

– Но ты ведь маленечко сбежал?

– Я не сбежал, – он взъерошил волосы и остановился, – я ушел, это разные вещи. Перелистнул страницу. Не сбегал.

– Ты не думал поговорить с отцом по нормальному? – спросила Алиса, беря его под руку и мягко ведя дальше. С моря дул сильный ветер и просто стоять было холодно. – Вон, у тебя даже с Вадимом получилось.

– Не знаю… О чем говорить, зачем?

– Ну, я тоже не знаю, что ты хочешь узнать. Почему он исчез, зачем вернулся? Разве не это тебя грызет? Возможно, у него были свои причины. Свой Боксер, с которым нужно бороться.

Капуста прошел вперед. Он был достаточно высоким – сантиметров на двадцать выше Алисы, и рядом с ней всегда немного сутулился, но сейчас, когда шел один, выпрямился, и показался ей гигантом. Ветер трепал его светлые, порядком отросшие волосы на макушке, забивался под мешковатую куртку и в рюкзак, выгоняя оттуда терпковатый аромат спелого фейхоа. Глядя сзади на его силуэт, Алиса вдруг представила, что уже прошел год, и все заканчивается, и Капуста, как и все его предшественники, уходит из ее жизни, и сердце неприятно сжалось от этой мысли.

«Не уходи…»

– Наверное, я боюсь не услышать никаких причин, – сказал, наконец, он, обернувшись со свойственной только ему виноватой полуулыбкой на лице, – боюсь, что их просто нет, этих причин.

Маленький мальчик изображает сражение в своем примитивном театре теней, а милицейская фуражка уже висит на крючке. В это время другой мальчик, еще меньше, терпеливо ждет своего отца, который сегодня не придет.

«Отец – веселый распиздяй», – скажет первый много лет спустя.

«Он пошел в единственную дверь, которая была открыта», – возразит второй.

Бесподобный аромат шариковой ручки, задорный девичий смех. Бирма! Аргентина! Высокая фигура в лётной форме, залитая солнечным светом.

«Я хочу маленькую собачку!» – смеется малышка в заляпанной мороженым курточке.

И плохое, и хорошее – в конце концов, все стало лишь воспоминаниями и осталось во вчерашнем дне.

– По поводу того, что я рассказывала в откровениях… Знаешь, самое мерзкое – это не мой рассказ, – призналась Алиса, – а то, что если бы можно было отмотать время назад, то я бы, скорее всего, поступила бы точно так же, как бы стыдно мне при этом не было. У меня просто не хватило бы сил поступить по-другому. Мне только нравится думать иначе. Но… это ведь была бы все равно я, так? И я бы все равно осталась такой же мерзкой, сволочной трусихой. И поступила бы так же. Снова и снова.

– Ты не трусиха, – вздохнул Капуста, – ты просто человек. Наверное, поэтому далеко не все могут учиться на ошибках, даже на своих. И даже когда выпадает второй шанс, поступают также, как раньше. Мы все так делаем. И ты, и я. Потому что, ты права, ты – это все равно ты, а я – это я. Чтобы поступить где-то по-другому, нужно тогда сильно отмотать назад и родиться другим человеком… Чего бы ты хотела?

– Наверное, просто это забыть. Не думать об этом. Не грызть себя. Жить дальше.

– Мне кажется, что это неправильно. Я думаю, что надо помнить и все хорошее, и все плохое, что с тобой произошло. Помнить себя и сильным, и слабым. Не забывать о страхах и не делать вид, что их не существует. От этого ведь они не пропадут, не так ли? Нельзя просто взять и вырезать плохие моменты из нашей жизни. Ведь память о них делает тебя сегодняшней тобой…

– А мне не нравится сегодняшняя я! – в глазах Алисы стояли слезы, то ли от привычной жалости к себе, то ли от пронизывающего ветра.

– Но ты ведь не сможешь стать завтрашней, если не будешь сегодняшней, – грустно возразил Капуста, подходя к ней вплотную. Мир сузился до крошечного пространства между ними, мир пах морем и фейхоа, – и даже если ты понимаешь, что ничего не смогла бы изменить, и кажется, что ты не сделала никаких выводов, нужно все равно об этом помнить. Только с этим грузом можно идти дальше. И когда-нибудь, он сделает тебя лучше.

– Типа, «бой, ю гонна кэрри зет уэйт э лонг тайм»?

– Да. Я нормально отношусь к сегодняшнему себе. Конечно, не фонтан, но тут уж ничего не поделаешь!.. Я очень боюсь потерять себя, потеряться вообще в этом мире, а я – это все плохое, и все хорошее, что у меня было. И даже часть из этого я не хочу терять, не хочу забывать. И даже если это действительно плохо, даже если это ничему меня не научит, пусть это будет со мной.

Может быть, поэтому ей хотелось держаться за него, как за маму? Может, вот именно этой чьей-то спокойной, честной уверенности ей не хватало все время? Мать была для Алисы идеалом, Богом, как смеялись они над Павлом, мать могла выйти из любой трудной ситуации, но, по сути, хотя напористости ей было и не занимать, она всегда шла обходным путем. Когда разваливалось что-то одно, она начинала строить что-то другое, тут же, рядом, а старые развалины просто сметала в сторону, чтобы те не мозолили ей глаза, но было ли это правильным?..

– А чего бы хотел ты?

– Я хотел бы стать лучше со временем, – улыбнулся Капуста, беря ее за руку, – сразу ведь так быстро-то и не получится.

– А бы хотела прожить все заново, но уже без ошибок, – всхлипнула Алиса, утыкаясь ему в плечо, – и принимать только правильные решения. И пройти самым коротким путем…

– Это утопия. И короткий путь – не значит легкий или правильный. Пойдем?

Алиса кивнула, и они медленно побрели дальше. Ей всегда нравилось слушать чужие размышления, смотреть на чужие методы жизни, но каждый раз после этого ее охватывало неприятное осознание того, что своего метода у нее попросту нет. Мама всегда знает, чего она хочет, Капуста знает, даже нервный Вадим знает, а она, Алиса, плывет по течению и не знает вообще ни черта. Хочется всего сразу – быть послушной и своенравной, забывать и помнить, меняться и оставаться прежней, быть ребенком и взрослым. Значит ли это, что не хочется ничего?

Капуста резко остановился. На одном из пляжей были Эля и Вадим. Эля сидела вполоборота, а Вадим что-то ей возмущенно выговаривал и, как обычно, агрессивно размахивал руками. Шум волн съедал все другие звуки, и эти двое напоминали рыбок, беззвучно шевелящих губами. Капуста глядел на них долго, со странным выражением на лице, Алиса чувствовала, как сжались его пальцы на ее плече и подумала, что такое лицо может быть у родителя, смотрящего на свое больное обреченное дитя. Потом он непроизвольно прижал ее крепче к себе и хотел пойти прочь, но Вадим их увидел.

– Эй, дурни, – закричал он, перекрикивая волны, – вы купили фейхуи? Наварите для меня тоже, я маме отправлю!

– Ладно! – прокричала Алиса в ответ. Капуста ничего не сказал. Эля не обернулась в их сторону. В сумерках не видно было ее лица. Алисе захотелось скорей в теплую теткину квартиру облизывать зеленую от варенья ложку.

А потом одним днем наступила весна. Вернее – ее южное подобие, для настоящей весны, по мнению Алисы, нужен был гораздо больший временной разгон – увеличение количества солнца, первые оттепели и капель с крыш, проплешины талого снега, запах грязи и первый день «без шапки и в солнечных очках», и только потом уже – постепенное озеленение. В Сочи ничего этого быть попросту не могло – солнечных дней было навалом и зимой, пальмы как были зелеными, так ими и остались, а сугробов и капели не было вовсе. Просто в один день Алиса заметила, что практически все деревья начали цвести, некоторые даже на голых ветках, без листьев.

– Листья еще не вылезли, а деревья уже расцвели, разве такое бывает?! – удивленно спрашивала Алиса у тетки. Тетка ужинала мацони с зеленью и бутербродом с щучьей икрой, «очень полезной для женского здоровья». Ее рацион вообще фонтанировал всякими полезностями – в одном бразильском орехе – суточная норма селена, свежая печень повышает гемоглобин, корень сельдерея богат витамином С. Судя по всему, у нее были серьезные планы на оставшуюся жизнь.

– Эта алыча, – ответила тетка, – она сначала цветет, и только потом зеленеет.

– Странно так. Это, получается, весна уже началась?

– Тут межсезонье слабо выражено. Осень – еще более или менее, можно застать, а весны, считай, нет. Скорее, зима переходит в лето.

– Жаль. Я больше всего весну люблю.

– А я люблю, когда тепло, – отрезала тетка. Ее манера вести разговор часто напоминала Алисе разделку мяса на рынке, когда чьи-то умелые руки точными, выверенными взмахами топора делали из туши порционные куски, – мне такая весна, как в Омске, со всем ее говнищем из-под снега, даром больше не нужна. Про зиму я вообще молчу.

– Разве это зима! Вот в Сургуте…

– Ой, все, все! Там вообще одни медведи должны жить! А человек должен жить там, где тепло.

– Мне кажется, что человек должен жить там, где ему нравится, – неуверенно возразила Алиса.

– А я что говорю? – удивилась тетка, убирая баночку с икрой в холодильник. – Слушай, завтра куплю черемши, сделаю салат, ты обалдеешь, как это вкусно!..

После зимы, которая не была зимой, все же приятно было снова надеть ветровку и много гулять по цветущим аллеям, фотографируя для мамы и алычу, и прочие диковинные растения. В Омске основным атрибутом мезсезонья была коричневая, вязкая грязь, размазанная по дорогам, летящая из-под колес, окрашивающая любую обувь в одинаковый цвет. Все дело было в глинистой почве; Алиса помнила, что когда на уроках ИЗО в начальных классах просили принести глину для лепки, найти ее никогда не составляло труда, они собирали ее в пакетик прямо возле дома, притом, где бы и с кем бы она не жила – хоть с мамой, хоть с папой, хоть с обоими дедами – родственники могли меняться, но глины всегда было хоть отбавляй. В Сочи же, даже во время дождя, грязи, в ее омском понимании, не было, в крайнем случае, при сильных наводнениях, землю с клумб могло вымывать на асфальт, но после дождя резко выходило солнце, подсушивая остатки апокалипсиса, и дворники самых разных национальностей быстро все расчищали. Большей проблемой был сам дождь, когда минут за пятнадцать забивались ливневки, и вода поднималась где-то по щиколотку, а где-то и по колено, топя машины и производя полный коллапс на дорогах.

Алиса ехала домой с учебы и пыталась разобраться, была ли она все-таки «гражданином мира» или нет. За окном автобуса мелькали крыши и пальмы, вдалеке маячило море, день был солнечным и веселым. Она ездила этой дорогой уже много раз, и видела море, кажется, уже во всех его ипостасях – пронзительно голубое, как сейчас, серое, сливающееся с хмурым небом, светлое, яркой полосой бликующее у горизонта, темное месиво с мигающими огоньками… Мама бы непременно улыбалась, глядя на него каждый раз, для Алисы же оно было обыденной декорацией, будто кто-то сверху менял разные слайды под настроение. В сургутской зиме, в сибирском межсезонье была своя прелесть, не то, чтобы Алисе ее здесь сильно не хватало, скорее, это субтропический климат был для нее слишком иррациональным, и если бы можно было выбирать, она бы, конечно, выбрала бы место, где были бы выражены все четыре сезона, как она привыкла. Алиса на самом деле скучала по омской весне с ее неспешным ходом, свежими запахами, медленной сменой одежды, но значило ли это, что она настолько хотела вернуться? Человек должен жить там, где ему нравится. Ей здесь нравится? Нет. А где нравится? Мама бы перепробовала уже сотню мест, папа осел бы там, где лучше жилось, а может быть, и перемещался бы вместе с мамой, но без них двоих Алиса не знала, что предпринять. Возможность самостоятельно выбирать путь, может быть даже, самый короткий, как она говорила Капусте, манила, но еще больше пугала. Ее всегда кто-то страховал – в силу ли возраста или воспитания, но чей-нибудь голос обязательно говорил, куда надо идти, а чья-то рука тащила вперед, если у самой идти не получалось. Алисе нравилось думать про свое угнетение и этим голосом, и этой рукой, но отказаться от них было попросту страшно. Капуста утверждал, что грань самостоятельности слишком размыта, чтобы взять за основу определенный возраст или социальный статус, и никакое озарение свыше не даст тебе понять, что твое время пришло, и можно идти дальше самому. Но разве не он же признавался, что до последнего момента пытался утвердиться в обратном?

«Еще рано, слишком рано, ты еще студентка», – шептала мама.

«Такими темпами, я могу оставаться ей еще бесконечно долго», – грустила Алиса.

После последней пары в микрорайоне Макаренко она зашла в зоомагазин, где работала Эля, и долго любовалась красивыми рыбками, гладила хомячков, наблюдала, как ловко и весело Эля подбирает наряд для маленькой собачки. Эля рассыпала вокруг себя улыбки и хохотки, но как только захлопнулась дверь за покупателями, заметно стухла и стала меланхолично разглаживать собачьи ошейники.

– Мы, наверное, не сможем быть с Вадимом вместе, – грустно говорила она, поправляя ярлычки и ценники, и без того находящиеся в полном порядке, – это становится просто невыносимо. Он сам по себе, не вдвоем. И, конечно же, долго здесь не будет, не останется со мной, а я не поеду никуда с ним.

– И уже прям окончательно все-все?

– Не знаю… Я не знаю, что мне сейчас делать. Даже мама уже говорит, чтобы я не рубила с плеча, может, все образуется, но как?

Алиса прекрасно понимала, что Вадим здесь не останется, маленький южный город – совсем не его формат, Капуста тоже все больше и больше заговаривал про Питер. Да и Алисино время в Сочи подходило к концу – весна закончится, в июне экзамены, и дальше резолюция от родителей по поводу ее дальнейших действий.

– Ты ведь тоже уедешь, да?

– Скорее всего. Мне нет смысла оставаться здесь на второй год. Вопрос только, куда я поеду…

– Поедешь домой, – грустно улыбнулась Эля, – дома всегда хорошо.

– Да я что-то уже запуталась, где мой дом…

Когда Алиса уходила, Эля напевала бутусовскую «Кошку, муху и лапоть» на народный манер. Получалось как колыбельная. Алисе захотелось забраться в кокон и перезимовать все непонятки, но зима уже кончилась и вокруг цвела весна. Впадать в спячку было однозначно поздно.

Поэтому и думала она и про гражданина мира, и про дом, возвращаясь с учебы. Автобус тем временем завернул на Мамайку, проезжая вдоль реки Псахе. От местных названий хотелось только качать головой – Мзымта, Псахе, Херота, в которой ударение непроизвольно ставилось на последний слог.

– Несерьезные какие-то имена, – говорила Алиса тетке.

– Ты просто не видела, какой бурной может быть Псахе после сильного ливня!

– Даже представить страшно, – сиронизировала Алиса. Псахе была глубиной по щиколотку, она это точно знала, потому что как-то пьяный Павел мерял ее босыми ногами. Было смешно.

Автобус резко притормозил и женщина, стоявшая в проходе, буквально упала на сиденье рядом с Алисой. Это оказалась Хрюша. Она ругалась с кем-то по телефону, нервничала, и приглаживала волосы одновременно. Из разговора Алисе стало понятно, что Хрюшину машину увез в неизвестном направлении эвакуатор.

– Нет, ну надо же! – проворчала она, убирая телефон в сумочку.

– А я вас знаю, – Алиса вдруг забыла про то, что она может быть гражданином мира и заскучала по городу, где продавался журнал «Я такая», – вы в Омске редактором были.

Хрюша сразу же перестроилась и лучезарно улыбнулась, будто рядом стоял фотограф с камерой.

– Вы совсем переехали в Сочи или здесь просто по делам?

– Я здесь давно и насовсем, но такого кошмара не помню! Увезли мою машину! – снова разозлилась «Я такая».

«Скажи им, что машина украли», – быстро пронесся в Алисиной голове кадр из фильма «Мимино».

– А я не знаю, насовсем я здесь или не очень, – зачем-то пробормотала Алиса.

Хрюша деловито залезла в сумочку и протянула ей свою визитку.

– Сейчас готовится большой телепроект. Если нужна работа, то мы ищем активных и перспективных молодых людей.

– Да я какая-то малоперспективная…

Хрюша вымученно улыбнулась и вышла на следующей остановке.

«Татьяна Коростелева. Будущее – рядом!» – было написано на визитке.

Ощущение обратного отсчета началось в апреле. Сочи весь зазеленел и зацвел, и, если не обращать внимания на температуру воздуха, выглядел совсем по-летнему, а летом – выпускные экзамены за курс, и возращение родителей в Сургут.

«Ты не заметишь, как пролетит это время», – успокаивала Алису мама перед отъездом в Сочи, и она действительно не заметила. Незаметно как-то обросла знакомыми, друзьями, местами, звуками, запахами – все как обычно, осталось только незаметно исчезнуть, чтобы достойно продлить шлейф незавершенных за собой дел.

Ощущение одиночества, стряхнутое осенью Капустиной рукой, снова появилось в Алисе, словно все уже произошло, и она уже успела куда-то уехать, и снова в незнакомом месте, и снова одна. Бесконечный бег по кругу.

– Ну, чего ты гундишь? – удивлялась мать по телефону. Настроение у нее было самое приподнятое, видимо, капиталы успешно накапливались. – То ты не хотела уезжать, говорила, как же я без своих друзей, теперь опять чем-то недовольна!

– Тебе же не нравились мои друзья…

– Конечно, не нравились, алкаши малолетние! Но ты же стала взрослее, мудрее, можешь их профильтровать…

– Да некого там фильтровать, мама!

– Ну как так? Может, это и не друзья тогда никакие?

Алиса молчала. Она не знала, кто из них не такой – друзья или она сама, но ей теперь казалось, что дружба похожа на дерево, и чтобы росток им стал, нужно время, а времени у нее всегда было мало, поэтому после каждого переезда общение со старым кругом быстро прерывалось, ведь кустик был совсем крошечным, и не было у Алисы ни света, ни воды, чтобы хоть как-то ему помочь. Либо она просто не знала, как это делать и где все это взять.

– Так что ты хочешь? Остаться в Сочи, что ли? Но это же глупость!..

– Я не хочу оставаться… наверное. Что мне делать?

«Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел, чтобы он остался».

«Кто-нибудь, спасите меня!» – скулила маленькая Алиса.

– Ладно, доча, не переживай, мы с папой все придумаем, – подбодрила ее мама и отбилась.

За эти слова Алисе захотелось расцеловать мать и разбить себе лицо.

Вадим с Элей так и не расстались, но постоянно ссорились, ругались и Алиса с Капустой. Он тоже чувствовал ее разлад, и пытался то тормошить ее от грустных мыслей, то, наоборот, замыкался в себе. Иногда, когда он оставался ночевать в выходные, Алиса подолгу смотрела на него спящего и в груди становилось горячее, она не могла понять откуда и, вообще, как он появился в ее жизни, но появился так вовремя, так правильно, что теперь хотелось прижаться к нему, и никуда больше не уходить. Но какой-то внутренний ее взор уже привычно видел его в прошедшем времени, и проводил аналогии – ведь они все брались из ниоткуда, все эти мальчики – сургутские, омские, и все уходили в никуда, и все это бесполезно, и все скоро закончится. Необщительная Алиса как-то подозрительно быстро заводила друзей, но друзья были ненастоящими, и растворялись во времени, и терялись в городах. Время на исходе.

– Я хочу уехать отсюда, – говорил Капуста, – не хочу оставаться на еще одно лето.

– В Питер? – Алиса спрашивала так, будто ее это не касалось, а он выжидающе смотрел на ее реакцию и потом опускал глаза.

– Да. Я уже и работу там присмотрел, и с жильем вопрос решается.

И как ладно все выходит – уедет не только Алиса, на этот раз разъедутся все, и будет совсем не обидно.

«Но как страшно! Как неправильно!».

– Хорошо, – Алиса здесь не при чем, Алиса ничего не решает.

– Что хорошо? А ты?

– А что я? У меня ничего не решено. Наверное, тоже уеду.

– Ты могла бы поехать со мной…

– Могла бы?

– Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной, – поправил сам себя Капуста. На его щеках выступил румянец.

– Что за бред! Я же учусь, вообще-то!

– А где ты учишься и на кого, ты хоть помнишь? Я так понял, тебе не очень-то это и надо…

– Что за бред! – повторила Алиса, и они начинали ругаться.

Капуста, конечно, знал, чего он хотел, но не мог объяснить, все его объяснения разбивались об Алисину отчужденность, а Алиса вроде бы и понимала, что он имел ввиду, начиная все эти разговоры, но ей не хватало конкретики. Она привыкла к готовым решениям, когда родители все планировали за нее, нравилось ей это или нет, и просто говорили, что ей дальше делать. И по привычке ей хотелось, чтобы Капуста просто заколотил ее в ящик, и куда-нибудь бы увез, или чтобы мама заколотила ее в ящик, и куда-нибудь увезла, или же Капуста и мама были для нее одним и тем же. Но мама пока ничего не говорила, а Капуста предлагал так, что ей оставалось только отказаться, и это все выматывало.

Она действительно не видела смысла продолжать учебу, но бросать было страшно, ведь что потом? Во-первых, родители расстроятся, во-вторых, нужна ведь тогда альтернатива. Когда-то давно она видела себя связанной с пением, но убежденная родителями в несерьезности выбранной стези, от выбора в принципе отказалась. Заканчивая школу, ей было неважно, куда поступать, да и выбор вузов в Сургуте был небольшой, главное – остаться с друзьями, а родителям было важно, чтобы в названии факультета фигурировало слово «эконом», и чтобы этот факультет располагался подальше от Алисиных друзей. В итоге баллов по ЕГЭ ей хватило на весьма посредственный факультет посредственного омского ВУЗа, и результатом ее дальнейшего пятилетнего мытарства было бы скорее всего то, что в резюме и анкетах по приему на работу можно было бы гордо обводить кружком графу «высшее образование». Ради этого, конечно, вряд ли стоило менять место жительства каждые несколько лет.

Алиса чувствовала себя человеком без фундамента. Она не врала Эле – она действительно затруднялась ответить, где ее дом. Раньше ей казалось, что это Омск, потом Сургут, потом снова Омск, а теперь она в Сочи и в полном замешательстве. Два предыдущих города, не считая живущих там родственников, стали просто скоплением воспоминаний, местами, где она все знает и где живет много ее знакомых. Это – не дом, это просто город. Еще чуть-чуть, и к ним добавится Сочи. А что дальше? По логике, друзья в ее жизни уже должны были случиться, и она должна двигаться дальше и обрастать знакомыми, но без фундамента дом не строился.

Сомнения появились в ней в последний месяц, даже не от размытых предложений Капусты, а от разговоров с теткой, которая, хоть и не позволяла себе напрямую критиковать Алисиных родителей, но ясно давала понять, что их тактику считает глупой и в корне неверной. Тетка, с ее слов, видела в этой жизни "все и даже немного больше", и получение диплома из дешевого картона – вовсе не то, из-за чего надо колесить по всей стране под опекой престарелых родственников.

– И вы – престарелая? – спрашивала Алиса.

– Я – старая женщина, – отвечала тетка, постукивая кроваво-красным маникюром по столу, – какой с меня спрос? Если хочешь задать своему ребенку трепку, особенно, когда есть за что, будь добр, делай это сам! А твоя мать, вон, вообще неплохо в жизни устроилась, и без дипломов всяких.

– Мама – особенный человек, что вы сравниваете…

Когда мама злилась на папу в каких-то бытовых мелочах, она любила припоминать ему все подряд, в том числе и то, что он смог доучиться, имея маленькую дочку, а она – нет.

«Ученый!» – ворчала мама, натирая до блеска кухонную плиту, и потом тихо добавляла – «В говне толченый…»

– К тому же, мама считает, что при наличии нормального образования, она могла бы добиться гораздо большего…

– Ага, стать владычицей морской, – отрезала тетка. Кусок говяжьей вырезки отлетал от туши и падал на прилавок.

Капуста заговаривал про Питер не единожды. Он аккуратно обходил стороной объяснения, почему хотел бы, чтобы Алиса отправилась с ним, но много мог говорить про то, что с ее неполным высшим образованием работу он ей найдет без проблем, а к институту всегда можно будет вернуться, и голодать они ни в коем случае не будут, а еще ей обязательно нужно будет возобновить занятия вокалом.

– И что потом? Сразу на сцену к Лепсу? – цокала Алиса.

– Потом и будет ясно. Решения же по ходу могут всплывать на поверхность…

Алиса представляла, как их разговор подслушивает отец, и от услышанного седеет прямо на глазах.

– Это же антиППЦ! – возмущалась она, сразу вставая на папину сторону.

– Одним вашим ППЦ в жизни сыт не будешь! Тебе пора уже принимать свои, взрослые решения, – возражал Капуста, и дальше они спорили не о чем.

Чтобы себя успокоить, Алиса пыталась представить свою жизнь без Капусты. Вот она приехала в Сочи, вот она одна, вот она сидит на пляже и никто к ней не подходит, и нет вечерних шашлыков на «Ласточке», и Эля не смеется, и Вадим с Павлом не несут чепухи, и время идет, идет, недели складываются в месяцы, а вокруг никого нет. Или, наоборот, все это было, но пришло время расставаться, и все эти люди рассыпаются, отдаляются, и Алиса бежит куда-то прочь, и вокруг темно, и… и… Успокоиться не получалось.

– Все вокруг меня какое-то одноразовое, – печально произнесла Алиса. Была суббота, она зашла к Капусте на работу в его перерыв, и теперь они стояли и курили у черного входа.

– С чего бы это?

– Не знаю… Сначала я тосковала по Сургуту. Потом, когда приехала сюда – по Омску, а про Сургут даже как-то и не вспоминалось. И, наверное, скоро буду тосковать по Сочи… Знаешь, как будто бы за мной нет какого-то большого прошлого, а только вчерашний день. Вот мне уже двадцать, а позади меня ничего толком нет. И с людьми также. Даже грустно от этого.

– Ты всегда вроде стараешься никого ни в чем не обвинять, но всегда обвиняешь, – сказал он, отвернувшись. На нем была белая рубашка и зеленый галстук в цвет логотипа компании. На бейдже, прикрепленном к нагрудному карману, была написана должность и просто имя, без фамилии. И, действительно, в строгой одежде он был больше Константином, чем милым, чудаковатым Капустой, хотя Алисе больше нравился второй.

Она пожала плечами.

– Дело во мне? Это я делаю их всех одноразовыми? Или я сама одноразовая?

– А я для тебя тоже одноразовый? – словно не слушая ее, спросил Капуста. Голос его казался рассерженным, но лицо оставалось грустным и смиренным.

Алиса много чего могла бы ему сказать. Ей хотелось вцепиться в него и не отпускать, ей хотелось повиснуть у него на шее, кричать признания прямо в ухо, хотелось даже надавать ему пощечин, но она смогла только выдавить из себя:

– Нет, ты не одноразовый…

И почему-то это звучало неубедительно.

Капуста, заранее прищурившись, затушил сигарету.

– Лиса, я хочу тебя спасти, правда, – сказал он, развернувшись к ней и положив левую руку ей на плечо, – я ведь тебе еще осенью сказал, что тебя нужно спасать, и я действительно хочу это сделать. Но я не могу понять, от кого тебя спасать. И ты сама, по-моему, этого не знаешь. Ты уж разберись.

Алисе никогда не нравилось, когда ее имя сокращали подобным образом. Она никак не ассоциировала себя с этой непонятной «Лисой», и ей казалось, что настоящая Алиса куда-то выпадает в этот момент. Даже странно, что она до сих пор никого не одернула по этому поводу. Каждый раз находились какие-то более важные моменты в разговоре. Вот и сейчас она просто сказала с грустной улыбкой:

– Наверное, я с трудом верю, что кто-то может хотеть спасти меня просто так.

Капуста должен был что-то ей ответить. Должен был признаться в чем-то важном, что поменяло бы всю направленность разговора и, может быть, ее дальнейшие действия, он должен был обнять ее, должен был не дать ей уйти, но ничего этого он сделал.

– Мне пора. Я позвоню вечером, – сказал он и, войдя обратно в здание, захлопнул за собой дверь, не оглядываясь.

Алиса почувствовала себя дурой. Она еще немного постояла под дверью, чертя непонятные символы на асфальте носком ботинка, но потом все же встряхнулась и пошла прочь. День был солнечный, радостный, все как обычно, и от этого становилось еще тошнотворней. Она вернулась на Галерею и медленно пошла мимо торговых точек в сторону моря. Вход в магазин «Детский Мир» был украшен воздушными шарами, а с площади напротив доносилась громкая музыка. На площади толпились мамы с детьми, у каждой второй мамы в руках был фирменный стаканчик из соседней кофейни, а дети верещали, играли в догонялки и плясали с аниматорами, одетых в плюшевые костюмы крокодила Гены, Чебурашки и странной желтой собаки. От этого праздника жизни Алиса невольно скривилась и уже хотела быстро пройти дальше, как в нее кинули мячом.

– Эй, ты! – кричала желтая собака голосом Вадима. – Иди сюда!

– Это мой мячик! – возмутилась маленькая девочка.

– Верни мяч! – веселилась собака.

Пришлось подойти и отдать ребенку мяч. Девочка моментально испарилась.

– Что за дурацкий наряд? – спросила Алиса, оглядываясь по сторонам. От шума галдящих детей и дурацкой музыки ей тоже хотелось испариться, подобно девочке с мячом.

– Это щенок Дёма, символ «Детского Мира». У него сегодня день рождения, мы тут разные конкурсы проводили, заманивая рыбок в наши сети, – ответил Вадим, сверкая глазами из Дёминой открытой пасти.

– У кого день рождения, у Дёмы?

– У «Детского Мира», глупая. Вообще, у него каждые полгода день рождения, иногда даже чаще. В прошлый раз я надел костюм хвостом вперед и чуть не испортил этот великий праздник.

Алиса с интересом обошла его сзади. Хвост у Дёмы был маленький и острый.

– Дети так смеялись, – продолжал Вадим, отвлекаясь периодически на фото с маленькими потребителями детской индустрии, – а родители не оценили шутки. В итоге, меня заставили переодеться и оштрафовали на косарь. А ты к этому ходила?

– К этому, – подтвердила Алиса. Ее тут же впрягли в общее веселье – Чебурашка выдал ей воздушный шарик, а одна мамочка попросила сфотографировать их семью с крокодилом.

– Он достал со своей меланхолией. Думаю, начистить ему сегодня рыло. Слушай, хочешь прикол?

– Мечтаю.

На животе у Дёмы был большой карман, как у кенгуру.

«Наверное, он австралиец», – пронеслось у Алисы в голове.

Из кармана Вадим выудил маленький МР3 плейер, что-то там нажал и надел Алисе наушники.

– Включи, когда я махну рукой! – прокричал он и отбежал в сторону.

Вокруг него сразу с громким хохотом столпились дети. Вадим быстро изобразил для них вялый акробатический кульбит и махнул рукой. Алиса послушно нажала на кнопку. В наушниках заиграла «Гражданская оборона» в акустике. Вадим, видимо, знал эту композицию посекундно и начал открывать рот одновременно с Летовым:

(он изобразил очки на лице Демиными плюшевыми лапами)

(он развернулся и стал шутливо убегать).

Кроме Алисы, Летова никто не слышал. Со стороны могло показаться, что человек в костюме Дёмы просто придуривается.

– Детский Миррр! Это Детский Миррр!!! – взвыл Вадим в голос вместе с Летовым, показывая в сторону магазина. Только одна, самая маленькая девочка, стоящая рядом с ним, испуганно при этом расплакалась. К ней сразу же подскочила мама и, недовольно зыркнув на Вадима, увела ее в сторону. Остальные же дети продолжали смеяться, их мамы тоже довольно улыбались, думая, видимо, что это такая изощренная реклама.

Вадим же отплясывал странные танцы, взмахивая ногами и руками, словно пытаясь улететь, и продолжал открывать рот под Летова:

Кто-то лезет в мой окоп…

Алиса вытащила наушник из левого уха. На залитой солнцем площади повсюду были воздушные шарики, счастливые дети, от зелени вокруг болели глаза. Из колонок неподалеку играла веселая детская песенка, расплакавшаяся девочка уже хохотала, кружась на папиных руках. В правом же ухе вопил Егор Летов, а большая желтая собака, управляемая взрослым парнем, возраст которого перевалил уже за четверть века, яростно трясла конечностями. В Дёминой пасти было видно все Вадимово лицо, оно было странное, словно ему было безумно весело и безумно грустно одновременно, и Алиса вдруг увидела в нем того маленького испуганного мальчика, про которого он рассказывал, мальчика, который боялся милицейской фуражки и сражался с Боксером. Сердце ее сжалось. Между тем, как крючок был приколочен и тем, как он был снят, должно пройти много лет таких сражений. Боксер никогда не сдастся просто так. И единственный выход для мальчика – переждать все и поскорее вырасти, прекратить пытку взрослением. И мальчик вырос. И одновременно не вырос. Наверное, как и все мальчики и девочки.

– Можно весело смотреть и цветочки собирать, – пропел Вадим последние строчки в голос, изображая сбор цветочков на клумбе. Дети, глядя на это, хлопали в ладоши, – Детский Мир! Это – Детский Мир!..

– Забавно, – лаконично сказала Алиса, отдавая ему плейер.

– Я называю эту песню «Место работы Исимбаева В.В».

– Мне пора, – ответила она словами Капусты.

– Бывай.

Алиса пошла прочь, но через несколько метров оглянулась. Маленький мальчик в теле взрослого парня приплясывал, топая плюшевыми ногами.

«И я думал тогда, неужели действительно есть кто-то большой, кто смотрит на все это сверху, и может видеть все, что происходит в каждом окне?» – вспомнились ей слова Капусты, и она тоже невольно подумала, что неужели есть кто-то сверху, кто мог бы вообще все это допускать, а потом терпеливо наблюдать за всем этим с небес? За испуганными детьми, за озабоченными взрослыми, за всей этой жизненной чепухой?

– Йохуу!!! – кричал позади нее Дёма. Палец вырастает из-под стола на одну фалангу. Мальчик растет и становится ростом с Боксера. У последнего нет никаких шансов. Место, где долгое время был крючок для фуражки, теперь свободно.

Алиса продолжала смотреть, осознав, что дел сейчас никаких у нее нет и идти ей некуда. А еще думая о том, что кто-нибудь может также смотреть и на нее, и видеть только маленькую девочку-самолет, парящую на краю неработающего фонтана в густом весеннем воздухе.

Все бесконечно-длинное майское воскресенье перед ночью, когда все закончилось и началось, Алиса провалялась на диване перед телевизором. Телевизор показывал дичайшие воскресные шоу, а Алиса скучала. Вчера перед сном ей пришли в голову две совершенно противоположные вещи – во-первых, что совсем скоро она сможет оказаться дома, точнее, в каком-то из своих домов, в Сургуте ли, в Омске – в общем, с мамой, а во-вторых, что бесповоротно бросать учебу было не обязательно, а можно было бы уйти на год в академический отпуск, для того, чтобы разобраться в себе и заняться, возможно, чем-то дельным.

(например, поехать в Петербург с Капустой, к тому же в Эрмитаже она по любому не заблудится).

Первая мысль грела душу, она слышала папин смех и мамин запах, и хотелось уютно скрутиться калачиком, как в детстве, и раствориться в этих ощущениях, как в самом главном счастье, а от второй остро покалывало в животе, как будто вагонетка на американских горках поднялась на самую высокую точку и вот-вот пустится вниз, и страшно, и хочется поскорее. Что ей нравилось больше, Алиса понять пока не могла, быть с мамой, конечно, хорошо, но вторая идея больше походила на взрослое решение, и, в общем-то, даже не сильно противоречила ППЦ.

А вообще, было бы неплохо, если бы кто-то пришел и забрал ее сейчас от этих размышлений. Но желающих не находилось – тетка должна была вернуться только к вечеру, от Капусты было два пропущенных звонка в первой половине дня, но Алиса была на него обижена в очередной раз и брать трубку не стала, а с другими ребятами она редко связывалась напрямую. Особенно злил Капуста – мог бы позвонить и еще разочек, а еще лучше – зайти к ней после работы, узнать, что случилось. Случилось-то, конечно, ничего, но мало ли. Но Капуста больше не звонил, и Алиса, стараясь об этом не думать, с недовольным лицом поедала варенье прямо из банки, переключая с одного канала на другой, и каждый раз попадая на смешные передачи, от которых совсем не становилось смешно.

После восьми позвонила тетка, предупредила, что будет через полчаса. Тетка была невероятно деликатна, а может быть, просто опытна, и всегда информировала о своем появлении заранее, хотя и возвращалась в свою же собственную квартиру.

– Ты дома, что ли, целый день провалялась? – спросила она. – Такой день был замечательный!

– Да я читала для института…

– Ой, не смеши меня! – сказала тетка и все равно рассмеялась.

Алиса недовольно фыркнула и нажала отбой. Нужно было прибрать следы своего воскресного пиршества, но разозлившись от теткиного смеха, она набрала Капусте.

– Ты звонил сегодня, а я… – начала было Алиса, но он ее резко прервал:

– Лис, я сейчас занят, давай в другой раз!

– Занят?.. – Алиса даже немного опешила от его тона, но, покряхтев (почти как папа, почти как папа), Капуста попытался исправиться:

– Или нет… Ты где сейчас, дома? Можешь прийти на «Ласточку»? У тебя есть мазь какая-нибудь от ожогов, бинты?

– Да что случилось-то?

На заднем фоне были слышны чьи-то вопли, но больше радостные, чем болевые.

– Да песец какой-то! – простонал Капуста.

Пока она шла до пляжа, вооруженная мазью «Спасатель», бинтами и теплым пледом, начало темнеть. Если разобраться, почти вся ее жизнь в Сочи проходила в сумерках и в темноте, как у заправского вампира. Алиса слабо улыбнулась этой мысли. И еще слабже улыбнулась тому, что мысль эта прозвучала в ее голове как-то по прощальному и в прошедшем времени. Все заканчивалось.

– Спасибо, что пришла, – сказал Капуста, встречая ее, и перед ней пронесся его образ и похожие слова, когда она впервые пришла сюда на шашлыки в ноябре. Но сейчас все было по-другому – было тепло, не пахло жареным мясом, не было Эли с маджаром, а был только покачивающийся Павел с высоко задранной рукой и Вадим, лежащий рядом в отключке и своей любимой тельняшке, – эти придурки нажрались и стали запускать фейерверки, Пашке руку обожгло.

– Может быть, я даже умру, – заплетающимся языком подтвердил Павел, демонстрируя свою рану. Ожог был несерьезный, но Павел довольно вертел рукой, видимо, воображая себя героем.

– А с Вадимом что? – испуганно спросила Алиса, доставая из сумки «Спасатель». Вадим громко храпел и на раненого был не похож.

– Оглушен, – констатировал Павел, с интересом разглядывая Алисин докторский арсенал, – о, это же «Спасатель»! Чип-чип-чип-чип энд Дейл, рэскю рэйндж!..

Капуста устало уселся на принесенный Алисой плед и глотнул остатки виски из бутылки, валяющейся неподалеку. Помолчав немного, он повернулся к Алисе и пожаловался:

– Так меня достало все это…

– Да что случилось-то? – возмущенно спросила она, пнув только что перевязанного Павла в ногу.

Павел показал ей кулак здоровой рукой и стал объяснять, как маленькой девочке:

– Исимбай взял у себя в магазине фейерверков по акции, мы сидели здесь с ним, ждали Эльку, ну, поддали немного, ну, или много, я не помню, пришла Элька, мы хотели уже запускать, а я отошел в кусты, возвращаюсь – а она его лупит со всех сил…

– Элька?

– Ну да, Элька, вообще бешеная была, ты б ее видела! Я думал, она его сейчас убьет, и позвонил Костяну, ну, чтоб он пришел, разобрался… Слушай, дай мне тоже вискаря, а?

– Пошел в жопу, – зло ответил Костян.

– А, – Павел не сильно расстроился, – Костян еще на работе был, сказал, пусть убивает.

– А Вадим что делал?

– Да ничего он не делал, стоял просто, пока она его мутузила. Потом она убежала, ну, мы еще выпили, и решили запустить фейерверк, и че-то не так все пошло… ну, ты видишь. Я позвонил еще раз Костяну, чтоб приходил поскорее…

– Так Вадим сразу после фейерверка упал? – недоверчиво спросила Алиса, то и дело оглядываясь на подозрительно молчавшего Капусту. Его отчужденное состояние как-то не стыковалось с лежащим рядом в отключке человеком.

– Не, мы еще выпили потом, кровь у меня течет, по руке, мы пьем, а Исимбай все говорил, что оглох, а потом мы еще выпили, ну он и уснул, тут и Костян пришел, разорался что-то…

– А, так он спит просто, – поняла, наконец, Алиса поведение Капусты – видимо, тот уже с лихвой успел выпустить пар, и сейчас сил на другие эмоции у него просто не осталось.

– Вот что за мода, чуть что, сразу мне звонить, – устало проговорил Капуста, подтверждая ее мысли. Из расстегнутой на горле ветровки выглядывал белый воротник офисной рубашки и узел зеленого галстука. Алиса впервые видела, чтобы он не переоделся после работы.

– Ну, так, ну… – замешкался Павел, взмахивая руками в сторону Вадима. – Он же… Ты же…

– Он-же-ты-же, – передразнил его Капуста и отвернулся, – я же не нянька ему.

Люди постепенно исчезали с пляжа, и скоро стало совсем тихо, только гаркали птицы где-то далеко, шумело море и храпел Вадим. Не хватало народных песен, гитары, маджара, Капустиной доверчивой улыбки. Алиса написала тетке смс-ку, что пошла гулять с Костей, и, может быть, задержится, потом хотела позвонить Эле, но поняла, что вовсе не хочет знать причины их очередной ссоры и попытки убийства Вадима. Это все ее совсем не касалось. Ее касался Капустин белый воротничок, и впопыхах накинутая ветровка, несмотря на то, что «он не нянька». Это было мило и грустно.

– Я тебе звонил сегодня днем, ты специально не брала? – глухо спросил он.

– Да, – неожиданно честно призналась Алиса. Ей стало стыдно и неловко за себя.

– Это по-гадски.

– Прости.

Он молча обнял ее одной рукой, и Алиса с удовольствием положила голову ему на плечо. От Капусты пахло почти как от мамы, и можно было расслабиться, и не думать о всякой чепухе вокруг. Павел недовольно хмыкнул и понес пустую бутылку в сторону мусорных контейнеров, но вернулся уже с пивом.

«А ведь только начал приходить в себя», – подумала Алиса.

– Я когда-нибудь прикончу этих кретинов, – задумчиво произнес Капуста, провожая Павла взглядом, – особенно того, лежачего.

Лежачий кретин тоже медленно возвращался к жизни, а может, и не уходил из нее, по обыкновению притворявшись спящим.

– О, ты – мумия, – пробормотал он, глядя на перебинтованного Павла.

– Меня оживили!

– Кто бы меня оживил… – Вадим тяжело сел, обхватив голову руками, потом спросил, не глядя ни на кого, но обращаясь только к одному человеку. – Ты зачем пришел?

Капуста ничего не ответил. Снова воцарилась тишина. Вадим, пошатываясь, встал на ноги и начал расхаживаться по пляжу, работая плечевыми суставами. Потом стал отжиматься, на что Капуста демонстративно закрыл лицо рукой.

– Марсианские хроники нас, нас, нас, – бормотал Вадим, отрабатывая нормативы по физкультуре за пятый класс, потом подошел к Алисе с Капустой, – дай телефон, позвоню ей.

Они синхронно протянули ему свои сотовые, но Вадим предпочел взять Алисин. Капуста фыркнул.

– Надо хоть костер разжечь, – заметил Павел, приговорив бутылочку пива, – а то я смотрю, вы домой не собираетесь.

Никто ему не ответил. Павел покряхтел и вновь куда-то исчез.

– Не берет, – мрачно сказал Вадим, возвращая Алисе телефон.

– Ты, я смотрю, совсем не расстроен, – иронично и зло сказал Капуста.

– Пошел ты!

– Почему бы нам, правда, не пойти всем по домам? – поинтересовалась Алиса, но ей никто не ответил. Вадим уселся на край пледа справа от нее и насупился, буравя взглядом прибрежные булыжники. Капуста, не убирая руку с Алисиного плеча отвернулся от них обоих. Алиса подумала про то, то завтра всем на работу и на учебу, и что завтра вообще уже наступило, и что ночь на пляже не всегда бывает романтичной, как фильмах. Домой действительно словно бы никто и не собирался, будто завтра не понедельник, а майская ночь горяча, как летняя. Вернулся Павел, раздобывший где-то полмешка угля и жидкость для розжига, и начал колдовать над костром. Наблюдая за ним, Алиса пыталась понять, протрезвел ли он или нет, но понять что-то по Павлу, было равносильно гаданию на кофейной гуще. Сидеть между Капустой и Вадимом было тепло, и даже как-то уютно, несмотря на напряжение, сгустившееся вокруг них. В конце концов, была уже ночь, и с лагеря «Хрустальное озеро» в любой момент мог спуститься местный Джейсон с тесаком.

Костер вскоре заплясал оранжевыми перьями, весело потрескивая и задымляя ночную синь. Павел довольно вытер руки о штаны и снова взялся за пиво.

– Давайте поближе к огню сядем? – предложила Алиса, и братья послушно встали и передвинули плед прямо вместе с ней. Они были одинакового роста и телосложения, белые полосы на тельняшке и белый воротничок забавно перекликались в одном стиле.

– Отец хотел с тобой поговорить, просил, чтоб ты ему позвонил, – сказал Капуста, когда оба заняли свои исходные позиции.

– Значит, позвоню.

– Я ему сказал, что он может и сам это сделать в любой момент.

– Вот повсюду твои командования дебильные…

Алиса вздохнула. Хотелось спать.

– Просто он привык, что все за ним бегают…

– Да кто за ним бегает! Мама твоя только что…

– Пасть завали про маму!

Алисины глаза слипались, а голоса Вадима и Капусты стали отдаляться и звучали уже как эхо где-то в глубине старого дома. Алиса унеслась с ночного пляжа и оказалась в парке своего детства, под яблоневым цветом, возле заброшенного фонтана, и все было, как раньше, много лет назад, только не было рядом деда, а фонтан работал. Вода с сильным напором выбивалась из центрального отверстия, и уже в воздухе распадалась на множество тоненьких струек, вода была прозрачная и пахла солью. В фонтане плавали маленькие серебристые рыбки, похожие на афониных с маминых картин.

«Это же ставрида», – догадалась Алиса, – «двести за кило, тысяча на ведро».

Пляжная кошка уже терлась об ее ноги, волоча за собой пустое ведро для рыбы. Видимо, решила не мелочиться.

– Я же не в жизнь ее тебе не поймаю! – жалобно сказала Алиса кошке и проснулась.

Капуста и Вадим стояли неподалеку и орали друг на друга. Для Алисы эта картинка стала уже дежурной за последние полгода, поэтому отреагировала она слабо и только протяжно зевнула. Сон был дурацкий, но его хотелось досмотреть.

– Они ведь не поубивают друг друга, верно? – сонно спросила она у Павла, примостившегося к ней на плед и тоже кивающего носом. Тот отрицательно помотал головой.

– А что у тебя, карандаш ломается, холодно, темно? – самым издевательским тоном орал Вадим на Капусту, и голос его терялся в шуме моря.

– Капитан Колесников пишет вам письмо, – пробормотал рядом Павел и Алиса снова отключилась.

Теперь она сидела напротив мамы в их старой однокомнатной квартире. Мама ожесточенно давила на педаль швейной машинки, желая, видимо, одеть в болоневые плащи полмира.

– А где папа? – услышала Алиса свой голос, но не смогла по этому голосу определить, сколько ей было лет.

– Ты сама знаешь, где папа.

– В Китае?

– Он у нас любитель всего китайского, – проворчала мама. Она была молодой и немолодой одновременно.

– Порисуем? – тоскливо спросила Алиса. Ей почудился запах шариковой ручки, и она подумала, что только единичные чернила пахли так, как в детстве, и для нее уже стало привычкой нюхать каждый исписанный листок.

– Нет, – ответила мама и отложила шитье. Взгляд у нее был усталый, – пора тебе идти дальше.

– Я не знаю, куда.

– Подумай. Ты справишься.

– Но я – не ты.

– Ну и хорошо, – улыбнулась мама, – потому, что ты – лучше.

Где-то высоко, во дворах, завыла собака, но от этого далекого звука Алиса подпрыгнула и окончательно проснулась. Часов у нее не было, и, хотя вокруг было также темно, ей показалось, что утро уже близко. Костер еще тлел, Павел посапывал рядом, а Капуста с Вадимом стояли теперь напротив костра и спокойно разговаривали. В левой руке у каждого была бутылка пива, а в правой дымилась сигарета. Буря, видимо, либо уже случилась, либо миновала.

– Меня отец тогда с собой взял, – вполголоса говорил Вадим, не отрывая взгляда от краснеющих углей, – я его так давно не видел, я его и после этого еще очень долго не видел, а тут он пришел и сказал, что возьмет меня на праздник, что там будет газировка и я познакомлюсь с младшим братиком.

– Ну?..

– Баранки гну, а ты вел себя там, как маленький утырок…

– Но я и был маленьким, – обиженно проговорил Капуста, – мне никто не говорил, кто ты. Я думал, ты просто мальчик…

– На первое были плоды просвещения, а на второе – кровавые мальчики!..

Они оба не в тему засмеялись. Алиса растолкала Павла:

– Вы завтра все работаете?

– Мы всегда работаем, – пробормотал Павел, не открывая глаза, и снова вырубился.

Алиса встала и потянулась. Темнота вокруг начала действительно немного рассеиваться, а восточная часть неба – едва заметно розоветь. Увидев ее пробуждение, Капуста резко отставил пиво, выбросил сигарету в дотлевающий костер и перешагнул прямо через него к Алисе.

– Ты не замерзла? – спросил он, подойдя к ней вплотную и взяв в ладони ее лицо.

– Нет. Только не пойму, зачем я просидела здесь всю ночь.

Капуста тихо рассмеялся и прижал ее к себе:

– Спасибо тебе за это. Это очень важно для меня!

– Что важно?

– Ты. Твое присутствие. И днем, и ночью. Всегда.

В отступающей перед утром темноте Алиса внимательно всмотрелась в его лицо, словно пытаясь на нем что-то прочитать. Она провела пальцами по его лбу, глазам, губам, его глаза улыбались, его губы целовали ее пальцы. Тогда Алиса попыталась развернуть его лицо ближе к свету от костра, и тут увидела стоящую позади них Элю. Та вяло помахала ей рукой.

– Элька! Ты как сюда попала?

– Я никуда и не уходила. Бродила тут неподалеку.

– Всю ночь?!

Эля жестом попросила ее замолчать и подошла к Вадиму.

– Держи, – она протянула ему небольшой пакет, – это твое.

– Мне не надо, – хрипло ответил он.

– Мне тоже.

Они стояли друг напротив друга и молчали, Эля продолжала протягивать ему пакет, а Вадим сурово смотрел куда-то поверх нее. Алиса подумала, что хорошо бы Эля понимала, что делает, и хорошо бы, чтобы Вадим понял, что нужно сделать, потому что со стороны вообще ничего не было понятно. Потом Эля положила пакет на камни и, развернувшись, медленно пошла к выходу с пляжа.

– А мама? – спросил ее Вадим. Эля обернулась.

– Мама дома.

– Девушка в платье из ситца ночью мне больше не снится, мне разрешила мама твоя, а я расхотел жениться, – отчаянно и с напором пропел ей Вадим, но к чему этот напор было непонятно – может, он хотел, чтобы она осталась, а может – чтобы поскорей ушла.

– Зачем же ты так? – тихо спросила она и пошла прочь.

Алиса хотела было пойти за ней, но Эля, не поворачиваясь к ней, сделала останавливающий жест рукой. Метров через тридцать от них она села на большой камень и отвернулась.

– Пусть разбираются сами, – прошептал Алисе на ухо Капуста.

Алиса вздохнула. Вадим демонстративно открыл новую бутылку пива и выпил ее почти залпом, а потом снова начал отжиматься. Павел сладко посапывал на пледике, подложив себе под голову обе руки.

– Поедем со мной в Питер? – Капуста развернул ее к себе и заглянул в глаза.

– Зачем я тебе там?

– Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты была со мной. Вот зачем.

– Почему ты мне раньше этого не говорил?

– Не знаю, – фирменная Капустинская улыбка медленно расцвела на его лице, – наверное, я дурак.

– Наверное, – прошептала Алиса, и тоже улыбнулась.

«Пора тебе идти дальше», – сказала мама. Все болоневые плащи были дошиты, поношены и забыты на антресолях.

– Я закончу этот курс, потому что нельзя все бросать на полпути, так папа говорит, – сказала Алиса, расправляя его изрядно помятый за ночь воротничок, – сдам экзамены и возьму академ. И если ты подождешь, то я поеду с тобой. Я еще никогда не была в Питере.

Капуста счастливо рассмеялся и еще крепче прижал ее к себе.

– Тебе понравится город, я обещаю, – сказал он, – и я подожду. Я сделаю так, как ты хочешь.

– А я хочу понять, чего хочется мне, что мне нравится. И хочу жить сейчас. И радоваться сейчас, сегодняшнему дню. Ведь еще не поздно?

– Самое время, – улыбнулся Капуста, – нужно все пробовать, чтобы что-то понять. Убегая от всего подряд, в жизни не разберешься.

Небо стремительно розовело, горизонт наливался светом, рождался новый день. Вдыхая соленый воздух, Алиса подумала, что море – все-таки мамина мечта, а не ее. И, наверное, это мама сейчас должна стоять и восхищаться всей этой красотой, но место ее дочери – не здесь. И у нее впереди еще много времени, и даже целая жизнь, чтобы разобраться, где же оно, это место.

– Знаешь, я вчера позвонил отцу, – начал говорить Капуста, глядя на зарождающийся рассвет и прищуривая глаза, – ты была права, давно надо было это сделать. Мы так долго проговорили. Он попросил прощения. Я тоже. Это, конечно, формальность, но надо действительно попытаться это сделать. По крайней мере, я бы этого очень хотел.

– Ты все сделал правильно.

– Я ведь должен становиться лучше, – пошутил он, а потом, поглядев на спящего Павла, добавил:

– «Мы откроем все окна, ты поможешь мне встать, и мне нравится верить, что я буду стоять…»

– Мне тоже нравится в это верить, – улыбнулась Алиса.

От маленького солнца на горизонте по всему небу расходились большие и широкие лучи света. Редкие облачка, подсвеченные снизу, казались приклеенными к небу кусочками фольги. Кричали чайки.

– Такое странное ощущение, – сказала Алиса, расслабляясь в Капустиных руках, – как перерождение всего, нет?

– Ты, наверное, просто не видела раньше рассвета.

– Такого – точно не видела.

«Небо цвета мяса, мясо вкуса неба», – вертелось в Алисиной голове надорванным голосом Вадима, и все, что происходило сейчас, действительно было вкуса неба, но вслух она сказала:

– Твоя земля в неоновом рассвете!

– Наша земля, – поправил Капуста.

Вадим неподвижно стоял у воды. На свету его фигура казалась нарисованной черной тушью. Лежащий на пледе Павел то ли тихонько постанывал во сне, то ли что-то напевал, Алисе даже показалось, что она распознала мелодию «Radiohead», и ей снова вспомнился неумело поющий отец, и смеющаяся мама, и свое детство тысячи рассветов тому назад.

– Я тоже вонт перфект бади, и вонт перфект соул, – сказала она Капусте, – все вокруг такое факинг спешел!

– Ты тоже факинг спешел, – рассмеялся он, – правда.

Алиса подумала, что, наверное, эти слова должна была сказать ей мама, и сказать еще давным-давно. Любая мама любому ребенку. Но как хорошо, что их хоть кто-то сказал! И она широко улыбнулась, глядя ему в глаза, словно ночь кончалась не только вокруг, но и внутри самой Алисы, и начиналось утро.

– Ну хватит уже, достали, – осадил их нежности подошедший Вадим, но осадил беззлобно, по-свойски, – вы смотрите, что вокруг происходит!

– Что? – не поняла Алиса. Вадиму не хватило слов выразить свои эмоции и он просто поднял брови, покрутил головой и развел руки в стороны. Видимо, так он был восхищен рассветом.

«Небо цвета мяса, мясо вкуса неба». «Твоя земля в неоновом рассвете».

– Думаю, надо включить подходящий саундтрек, – сказал он, наклоняясь к спящему Павлу и доставая из его куртки телефон. – «Гражданская оборона» – «Долгая счастливая жизнь».

Алиса сделала недовольное лицо, а Капуста, как всегда, запротестовал:

– А я бы включил «Ни шагу назад».

– Вот когда ты будешь всем заправлять, тогда и включишь, – отрезал Вадим и нажал на «Play». Заиграл проигрыш, и он снова вприпрыжку побежал к морю, подняв руки к небу и горланя вместе с Летовым:

– Только одно условие, – неожиданно для самой себя сказала она Капусте, – не зови меня больше Лисой, ладно? Мне никогда не нравилось это сокращение, оно как не про меня.

– Хорошо, – ответил Капуста, целуя ее в волосы, пропахшие дымом, – ты правда поедешь со мной? Не передумаешь?

Алиса автоматически дотронулась до шрама на тыльной стороне ладони. Со временем он станет меньше, но не исчезнет совсем. И хорошо. Пусть остается. Плохое – это тоже часть жизни.

– Не передумаю, – твердо сказала она, и от впервые взявшейся в ней уверенности ей самой стало легче. Наступило утро.

Стало совсем светло, словно не было ночи. Павел безмятежно продолжал спать, неразбуженный ни солнцем, ни музыкой, Павел, как всегда, был потрясающе адаптивен. Эля развернулась к морю и закрыла глаза, подставляя лицо солнцу и просыпающемуся дню. И несмотря на ее усталый вид, Алисе показалось, что утро наступает и для нее тоже.

– Марианские впадины глаз! Марсианские хроники нас, нас, нас! – горланил Вадим, прыгая на подступающие волны, словно пытаясь их раздавить. Памятная отцовская тельняшка на нем уже промокла насквозь.

– Только давай этого придурка возьмем с собой, – сказал Капуста, глядя на брата, – один он пропадет.

Вадим раскинул руки в стороны и прыгнул на очередную волну.

– Ладно, – нехотя согласилась Алиса, – только, чур, тогда без Павла, хорошо?

– Хорошо, – улыбнулся Капуста, – Павел остается.

Начался новый день, а день вчерашний остался в прошлом, в непроглядной ледяной тишине. За миллионы световых лет отсюда худой подросток еще сидит в темной комнате и смотрит на горящие окна в других домах. Ты не один, ты не один – повторяет он как мантру, но пройдет еще много времени, прежде чем смысл этой мантры станет ему понятен. Чья-то мама продолжает ждать. Чья-то идет дальше. Мама для ребенка – Бог. Болоневые плащи входят и выходят из моды. Соседка Оля Афонина вырастает, выходит замуж и меняет фамилию. Где-то на крючок опускается милицейская фуражка, театр теней в самом разгаре, и Боксер еще очень высок и могущественен. Для победы еще не время, и крючок еще долго провисит на стене. Маленькая девочка, хохоча, расправляет руки-крылья, сдувает белые лепестки, падающие на лицо, и бежит по узкому бортику, разгоняясь перед полетом, поддерживаемая чьей-то сильной рукой. Мужчина в лётной форме приветственно идет кому-то навстречу, растворяясь в солнечном свете. Старик в куцей курточке стоит в стороне, чему-то улыбаясь, и медленно отдаляется, отдаляется, и рука, тянущаяся к нему через стекло, уже никогда его не коснется. Есть вещи, которые просто нужно пережить. Все это уже было, и все это уже в прошлом. Шрамы останутся шрамами, но станут меньше, и освободят место для новых. Это правильно. Начинается новый день, и новая жизнь.

– Спасибо тебе, – сказала Алиса и прижалась к нему щекой.

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.