– эта или миллионы других песенок вертелись в похмельной Алисиной голове, когда она просыпалась в воскресное утро. С детства у нее осталась смешная игра, которая с каждым годом становилась все несмешнее. Игра называлась «Угадай, где?»

Угадай, где я?

«Угадай, где я и сколько мне лет», – мрачно и быстро пролетало в голове, – «и за одно – кто я».

Играть было просто. Сначала нужно было угадать квартиру. Сквозь сонную пелену они часто казались похожими – расположением кровати, окон, запахом, но потом картинка прояснялась. После определения самой квартиры, город обычно угадывался легко. Я в Омске. Я в Сургуте. Я в Омске. Я в Сочи. С кем я живу? Я с мамой. Я с папой. Я с мамой и папой. Я у бабушки. Я у тетки. Простая игра. Даже после вчерашнего выпитого вина игра очень простая.

Алиса всегда засыпала лицом к стене, поэтому первое, что она увидела – это светло-желтые цветочки на обоях, стандартные и безликие. Стена слабо пахла штукатуркой. Из окна бил мощный поток света, уложивший приподнявшуюся было Алису обратно на подушку. В окне голубело небо и в правом нижнем углу – маленький кусочек моря.

– Я в Сочи, – вслух сказала Алиса. Не поворачиваясь, она вытянула в сторону правую руку – Капуста спал рядом. Алиса нащупала под пледом его запястье, наручные часы и подняла их вместе с Капустиной рукой к свету, – восемь тридцать, эй эм, сандей. Кофе.

Алиса приучила себя видеть в любой ситуации что-нибудь хорошее, и от каждого человека брать что-нибудь полезное. Отец научил ее алгоритмам и последовательным действиям.

– Я разработал такой метод, – сказал он как-то утром маленькой Алисе, – я назвал его Принцип Последовательной Целесообразности. Я просыпаюсь и сначала ставлю чайник. Пока кипятится чайник, я принимаю душ. Я выхожу из душа и сразу можно пить чай. Пока я пью чай, я могу варить тебе кашу. А пока ты ешь кашу, я глажу себе брюки, потом мы с тобой быстро собираемся и идем в садик. На все про все у нас с тобой уходит двадцать пять минут.

– А кто потом за вами тарелки моет? – возмущалась при этом мама. Но чаще Принцип (или ППЦ, как прозвала его уже повзрослевшая Алиса) нужен был в мамино отсутствие, когда отец, чтобы не видеть пустоты вокруг себя, пытался найти смысл в ежедневной рутине.

– В этой жизни можно успеть все, – любил говорить он. Согласно его постулатам, они с Алисой приходили в детсад первыми, и отец дальше бежал все последовательно успевать, а Алисин садовский день становился на полчаса длиннее.

Мать Алисы не была подвержена ни принципам, ни последовательностям, зато она умела разом и без оглядки отсечь все лишнее, что позволяло ей быстро принимать самые важные решения – сходиться и расходиться с папой, менять работу и место жительства, переклеивать обои и выбрасывать ненужные вещи. Отец, конечно, и этому дал название – Принцип Микеланджело, но смешной аббревиатуры уже не получалось, и название не прижилось.

– Главное, не отказывать себе в том, в чем ты можешь себе не отказывать, – любила говорить мама, помешивая свой утренний кофе в турке, – вот я – опаздываю, и могла бы обойтись и растворимым, но я так многого себе не могу позволить в этой жизни, почему же я еще и кофе должна пить никудышний?

Алиса скучала по родителям и прежней жизни, и поэтому каждое воскресное утро у нее начиналось с хорошего кофе, хотя, по большому счету, особой разницы между растворимым и сваренным кофе она не видела, и вообще могла попить пакетированный чай. Тем не менее, она шла варить кофе, и пыталась это делать по всем правилам ППЦ. В это время игра «Угадай где?» могла продолжаться до бесконечности.

Угадай, какое сейчас время года?

Угадай, сколько еще спящих людей в квартире?

Угадай, почему все так получилось, и как она опять оказалась в новом городе и с новыми людьми?..

В Сочи время года из окна определить сложно. Кустарники и пальмы всегда зеленые, +18 может быть и в июне, и в декабре, а запах шашлыка струится с моря в любой солнечный воскресный день, поэтому самый надежный метод – все-таки календарь. Десятое февраля.

А вот спящих людей в однокомнатной студии посчитать легко. На диване храпит Капуста, а прямо позади Алисы, на полу, широко раскинув ноги как тряпичный петрушка, прислонившись к стене, сидя, спит Вадим. Заходя на кухню, Алиса аккуратно через него перешагнула. Будить его всегда было страшновато.

Кофе чаще всего был похож на мамин только запахом, да и с похмелья больше хотелось воды из-под крана, чем кофе. Алиса рассеянно слушала гул заводящейся машины во дворе, смешанный с высокими нотами птичьего писка где-то над окном. Хорошо бы сейчас нажать на кнопочку, и оказаться сразу внизу, минуя длинный покатый спуск по узкой дороге, автобусную стоянку и убогую шашлычную, пролетев проходную пляжа санатория «Фазотрон» и забежать по щиколотку в холодную морскую воду… «Кнопочка» – это мамина идея и главная мечта. «Нажать бы сейчас на кнопочку…» – часто устало вздыхала она. Магической кнопочке, по маминому мнению, ничего не стоило перенести маму на работу и с работы домой, в магазин и в парикмахерскую, когда идти туда не хотелось, но надо было, и очень редко – куда-нибудь в отпуск. Видимо, лучше всего кнопочка работала на близких расстояниях. Алиса тоже старалась кнопочкой не злоупотреблять, и давать ей простые, понятные команды.

Но, как и у мамы, у Алисы кнопочка не работала.

– Вадима, – она аккуратно поднесла к нему чашечку, надеясь, что кофейный аромат, как в рекламе, сотворит чудо, и всем вокруг станет весело и хорошо, – кофе будешь?

Вадим что-то невразумительно промычал в ответ. Алиса побаивалась этого агрессивного и взрывного человека, вечно увлеченного какими-то идеями, и конфликтующего со всеми и вся. Похмелье на два-три часа, возможно, умерит его пыл сражений, и основная Алисина задача сейчас была ласково изгнать его из квартиры, уложившись в это время.

– Вадима… – еще раз тихонько пропищала Алиса.

– А мне почему кофе никто не предлагает? – Капуста стоял в арке проема, соединяющего кухню и комнату. Лицо у него было бесцветное и расфокусированное – бледная кожа, светлые волосы, глаза, брови и ресницы, и единственное, что было на этом лице – так это широкая, но всегда как бы извиняющаяся, неловкая улыбка. Заставляя ее то появляться, то исчезать на своем лице, Капуста мог бы растворяться и вновь рисоваться в пространстве.

– Как он тут оказался?

– Пришел, когда ты уже спала. Я ему дверь открыл.

Теперь они сидели на корточках по обе стороны от Вадима. Капуста внимательно его разглядывал – свежая ссадина на лбу, любимая тельняшка прожжена на рукаве. Алиса маленькими глоточками пила кофе, вновь прислушиваясь к звукам со двора. Машину безуспешно продолжали заводить, ругаясь попутно на незнакомом языке.

«Никуда вы сегодня не поедете», – злорадно подумала Алиса.

– Притворяется спящим, – наконец, закончив осмотр, шепотом констатировал Капуста.

– Притворяется?!

– Да как можно спать, когда на тебя пялятся? – взвыл подскочивший Вадим.

– А как можно спать сидя на полу? – разозлилась в ответ Алиса.

Вадим неумело сделал вид, что ее здесь не существует.

– Как, говоришь, я здесь оказался?

– На такси приехал.

– Без денег, что ли?

– Я за тебя заплатил. Таксист еще и содрал по полной, говорил, ты буянил во всю, – Капуста пытался не разозлиться, а Вадим пытался сделать вид, что он вообще в квартире в полном одиночестве.

– А Элька где? – спросила Алиса.

– Да с мамой со своей ебучей!

– Так, ладно, – подытожил многозначительный диалог Капуста, – сейчас мы все выпьем по анальгину, и поможем Лисе прибраться – скоро уже тетя приедет.

– А я и тут и не гадил, чтоб прибираться…

– Не будь дебилом, ну хоть раз!

– Сами вы дебилы проклятые, – пробурчал Вадим и пошел курить на балкон.

В Сочи Алиса прилетела с отцом. Они чуть не опоздали на регистрацию рейса, поэтому сидеть пришлось в разных концах салона. Всю ночь до этого они ругались: Алиса – попутно размазывая слезы по лицу и разбрасываясь непутевыми подростковыми угрозами направо и налево, а отец – аккуратно собирая Алисины вещи в чемодан. Он злился на дочь, что она довела дело до такого дурацкого оборота, на жену, которая оставила все финальные объяснения на его долю, на свою мать, не сумевшую обуздать внучку, на идиотский, дичайшего салатового цвета чемодан, не подчиняющийся его ППЦ.

«Носки – в туфли, куртку – сверху», – пытался думать он, а вырывалось:

– Бабушка не может за тобой уследить, ты же хуже младенца! А она так сильно любит тебя, что верит каждой твоей бредне!

– А вы меня не любите, что ли?!

– Еще как любим! – почему бокового кармана нет, почему липучка оторвана? – поэтому мы и вмешиваемся! Но доверия тебе, Алиса, нет никакого! Никакого, понимаешь?

Джинсы, джинсы, зачем столько джинсов?..

– Бабу Нину не навещаешь, ты же знаешь, как ей тяжело?

– У бабы Нины слишком грустно…

– А покажи мне место, где не грустно!! – взорвался отец, увидев надорванную боковую ручку чемодана.

В самолете оба немного успокоились. Столкнувшись с Алисой на пути в туалет, папа отвел глаза и запыхтел. Это означало, что он переживает новую разлуку, а еще означало, что он уже немного начинает сомневаться в своем решении. Так всегда – по-настоящему ни в чем не сомневалась только мама. И хотя переделать уже ничего было нельзя, что-то злобное в Алисе заставляло ее прожигать отца взглядом.

«Пусть помучается», – мрачно думала она.

Приземлившись, оба ахнули от удивления. Можно было много читать заметок про будущую Олимпийскую столицу, масштабные реконструкции и прочее, но очутиться вместо спичечного коробка с душным залом ожидания и маленькой каморкой, до потолка забитой багажом, в настоящем аэропорту было действительно удивительно.

– А не были-то мы здесь всего-ничего, – пробормотал отец, подхватив Алисин чемодан с красивой вертушки раздачи багажа, – а тут уже Новые Васюки отстроили.

По всем правилам ППЦ, они быстро протолкнулись сквозь толпу галдящих таксистов, и сели на аэроэкспресс до железнодорожного вокзала Сочи, откуда уже можно было вызвать такси за разумные деньги и доехать до курортного городка Мамайка, где жила отцовская двоюродная сестра, к которой он и привез Алису.

Удобные кресла и вид моря за окном немного расслабил обоих, и отец в который раз стал рассказывать Алисе про ее тетку – какая она строгая и справедливая, и как он ее боялся большую часть жизни.

«Что ж вы меня ей так легко отдаете, такой страшной и строгой», – уныло думала Алиса, прижавшись щекой к стеклу. В Омске у нее остался любимый мальчик, любимые друзья, любимые места, звуки и запахи. Все, как когда-то в Сургуте. Жизнь снова повторялась.

– Мы с мамой тебя очень любим, – сказал отец, – и, если можно было бы поступить по-другому, мы бы поступили.

– Я же могла поехать с вами. И вы бы сами за мной присматривали.

– Алиса, тебе скоро двадцать! Начни своей головой уже пользоваться, наконец! И куда ты с нами поедешь, в Китай? А учеба – по боку?

– Дался вам этот Китай… Можно и у нас хорошо работать. А чем учиться в этом сочинском РГСУ, так лучше вообще нигде…

– Да ты и в Омске не смогла ни в один приличный ВУЗ поступить, так что помолчи. РГСУ твоего института Сервиса ничем не хуже.

Алиса молчала. Китай был, как всегда, маминой идеей. Маме нужно было наладить отношения с папой, а для этого нужны были кардинальные перемены, и простая смена обоев на кухне тут уже не помогала. И разговор похожий уже был – три года назад, когда Алиса с отцом ехали из Сургута в Омск, и все было один в один, только без моря.

А вот сейчас море было. Море синело под солнечным небом, голубело у рваных берегов, море резалось черными бунами и ширью бескрайней вливалось в горизонт, и Алисе казалось, что даже сквозь стекло она слышит его солоноватый, свежий запах.

– Все это уже было, – наконец, сказала Алиса. Перед глазами ее мелькали смутно знакомые из детства слова – Кудепста, Хоста, Мацеста. Полная тарабарщина.

– Было. Да только ты еще в прошлый раз должна была выводы сделать.

– Может, я и сделала…

– Может, и сделала, да не те.

Вчера, приступив к сбору чемодана, Алиса с отцом, усевшись друг напротив друга, стали копать яму. К утру яма стала уже такой большой, что, свалившись в нее, можно было убиться, даже не долетев до дна. На то, чтобы ее засыпать, уйдут годы, а отец пробудет с Алисой только сутки. Значит, останется еще одна яма из обид и упреков на Алисиной совести.

На следующее утро они с отцом пошли на пляж, и последние пару часов до его отъезда просто смотрели на море. Октябрь перевалил за середину, закрывались лавчонки со сланцами и надувными матрасами, редели лотки с горячей кукурузой, но пляжная жизнь продолжалась: степенно прогуливались по берегу пожилые парочки, знакомились друг с другом собаки на длинных поводках и их хозяева, вдоль берега бегали дети, а последние в этом сезоне туристы с воплями купались в остывающей воде.

– И сколько мне тут отбывать? – в который уже раз спросила Алиса у отца.

– Мы с мамой уедем на шесть – семь месяцев, потом вернемся обратно в Сургут. Тебе там, в любом случае, делать нечего, поэтому, если тут совсем не понравится, то можно будет в следующем году подумать о твоем обратном переводе. Но я пока не знаю. Ты, главное, учись, и веди себя достойно, чтобы мне перед тетей твоей не было стыдно.

– Уффф…

– Знаешь, я никогда здесь не был в это время года. Интересно будет тебе посмотреть на зимнее море! – грустно улыбнулся отец, и полез в карман за телефоном, чтобы вызвать себе такси на вокзал.

– Простите меня, – тихо сказала Алиса.

– Я не сержусь, доча, – так же тихо ответил отец и запыхтел. Через четыре часа он уже был в небе, и Алиса осталась одна.

Алиса возненавидела Сочи так же, как когда-то Сургут, а потом Омск – город ее детства. Ее раздражало замкнутое пространство маленького города, когда то тут, то там попадались на глаза одни и те же люди, фальшивое единство наций, чистые улицы, зеленая трава в конце октября. Хотелось закрыться от всего этого в темной комнате, но, решив, что все-таки быть Бабой-Ягой против всех будет слишком инфантильно, она старалась послушно посещать занятия, сдавать зачеты, нагоняя пропущенный за два месяца материал, но особо ни с кем не общалась, мало разговаривала с теткой, которая, к слову, тоже не спешила ее воспитывать и вопросов почти не задавала, вяло переписывалась с омскими друзьями, а все свободное время проводила на море. Так или иначе, море все-таки было главным сочинским плюсом, «фишкой», как сказали бы в Омске. Фишка эта пока нужного отклика в Алисиной душе не находила – она видела моря и покрасивее, и вообще больше тяготела к старинным зданиям и большим городам, но отклик мог проснуться позже, и момент этот нужно было не пропустить. Перед отъездом мама сказала, что если бы она жила на море, то ходила бы туда каждый день. Мамин голос часто звучал в Алисиной голове. «Как можно не любить море!» – восклицал он, и Алиса по-честному старалась, хотя и интуиция, и прошлый опыт подсказывали, что всех этих ее стараний – с учебой, со смирением – хватит совсем ненадолго.

С родителями телефонные разговоры пока получались сухими. Алиса злилась на них за их малодушие, винила себя за безответственность, не понимала молчания тетки, мысленно ругалась на друзей, за то, что они там все вместе, а она здесь одна. Одиночество всегда накатывало на нее по приезду в новое место, но здесь оно было просто невыносимым от ежесекундного ощущения дежа вю.

«Так уже было – помнишь? Чужой воздух. Новые люди. Помнишь? Бабушка молчит, не донимает вопросами. Звонки родителей. Помнишь? Друзья поскучают месяц – другой, а потом переписка заглохнет сама собой. Лицо твоего мальчика уже не будет таким ясным в твоих мыслях. А самое страшное – помнишь? – еще немного, и ты полюбишь этот город, и этот воздух, и будут новые друзья, и новый «больше, чем просто друг», и все начнется сначала, снова, до следующего…»

Алисе изо всех сил хотелось удержать тоску по Омску в сердце.

«Не хочу я любить этот город! Не хочу открывать свое сердце! Я просто перетерплю этот год, и снова вернусь домой. Туда, где меня любят и не забыли…»

Поэтому Алиса старалась не обращать внимания ни на новых однокурсников, ни на южный климат. «Как можно не любить море!» – восклицала мама в ее голове, и Алиса делала для моря исключение, и ей хотелось туда идти, и созерцать, и слушать волны, и прощать, прощать родителей, друзей, чужие города и даже немножко себя. От теткиного дома до моря – пешком десять минут. Алиса надевала кроссовки, толстовку потеплей и быстрым шагом спускалась вниз, мимо частных домов, вжимаясь в заборы, чтобы пропустить машины на узкой дороге, мимо флегматичных собак, дремлющих на автобусной остановке.

«Когда же придет их автобус?» – всегда пролетало у нее в голове.

Пляж принадлежал санаторию «Фазотрон», но пускали туда всех. Сам санаторий был виден из теткиного окна, и был похож, по мнению Алисы, на гигантские норы хоббитов, и, если бы не висящие на некоторых балконах полотенца, вид имел крайне заброшенный, будто сами хоббиты давным-давно покинули это место, уступив место заблудшим туристам.

Фазотронские пляжи были довольно часто разделены бунами, а самый последний, большой, назывался «Ласточка» и к санаторию, видимо, отношения не имел. Алиса облюбовала именно его – море, не стесненное волнорезами, заполняло здесь все пространство. Если тетка спрашивала, то Алиса говорила, что ей нравится зубрить у моря, и действительно брала с собой лекционную тетрадку и планшет – на тетрадке было удобно сидеть, а в планшете разглядывать старые фотографии. К занятиям она по-настоящему готовилась уже дома, перед сном. Так проходило время. Город существовал вне Алисы, Алиса проходила сквозь город и людей, его населявших. В ее мире была только она и море, которое невозможно не любить.

А ближе к концу ноября, когда она, как обычно, сидела на тетрадке у моря, к ней подошел Капуста и плюхнулся рядом.

– Привет, – помолчав, сказал он.

Алиса не ответила. К тому времени тоска по Омску уже трансформировалась в ненависть. Она уже две недели ни с кем не переписывалась и не перезванивалась, да и ей тоже никто не писал и не звонил. Так было и после Сургута, и после Омска – общение, оно как мячик – пока его кидаешь другому, игра, пусть и вяло, будет продолжаться, стоит задержать мяч у себя в руках, интерес второго игрока сразу пропадает – кидать-то ему больше нечего. Алиса пыталась думать, что ее это абсолютно не волнует.

– Я часто тебя тут вижу, а сегодня вот решил подойти. Вид, конечно, у меня не парадный, но пока хочется, надо ведь делать, – заявил Капуста и Алиса повернулась в его сторону. Парень оказался достаточно невзрачным светловолосым и светлобровым типом в линялой футболке и серых спортивных штанах.

– Не холодно?

– Да я бегал, – ответил он и неловко, только левым уголком рта, улыбнулся. И слева, будто от света невидимого прожектора, проявился легкий загар, светлая щетина, светло-зеленый глаз с длинными, светлыми ресницами. Оказалось, что на футболке логотип «ДДТ», а штаны синие, а не серые, как показалось ей в начале.

– Но сейчас даже не утро, – заметила Алиса и демонстративно отвернулась. Разговор с незнакомым человеком после месяца заточения казался ей чем-то иррациональным и даже неверным.

– Ну, значит, я неправильно бегаю. Ты ведь неместная, да? Недавно сюда приехала?

– В октябре.

– Надолго?

– Слушай, я не очень хочу сейчас общаться.

– А завтра?

– И завтра.

Парень вздохнул и, порывшись в кармане, достал помятую пачку сигарет.

– Как-то ты совсем неправильно бегаешь, – не вытерпела Алиса.

– Будешь?

– Может быть, – совсем уже недовольно пробурчала Алиса, и взяла предложенную сигарету, – а, вообще-то, я бросила перед приездом.

– Бывает… А откуда приехала-то?

– Из Омска.

– Оо! В Сочи омичей просто валом. Мне иногда кажется, что тут какое-то южное подразделение Омска! Шучу. Я был как-то у вас. Сам я из Сиба.

– Правда? – Алиса невольно развернулась к нему всем телом.

«Ну вот еще», – с досадой подумала она, – «мне же все равно, чего я так завелась?». Но одиночество вдруг со всей дури затикало у нее в висках, и вспомнилась грустная теткина квартира, и электронный ящик, в котором только спам и ни одного письма, и дурацкие, ничего не значащие смс-ки «мы скучаем», и молчащий телефон, и захотелось ухватиться за этого парня, у которого – вот чудо! – светлые волосы и прямой нос, и ни капли акцента, и на футболке у него «ДДТ», а не «Армани», и говорит он такие простые, чудесные слова – «омичи», «Сиб»… Алиса опомнилась, только когда поняла, что действительно схватила парня за руку.

– Ой, – пробормотала она и бросила руку, словно ей не было до нее никакого дела.

– Ты тут вообще ни с кем не общаешься, да?

– Как-то не хочется…

– Депресснячок? Оно и видно. Так-то тут куча всяких разных людей ото всюду, из Омска, Ебурга, Челябы – да мало ли откуда. Тут как мини-Москва. А не только армяне, как может сначала показаться.

– Мне до сих пор как-то так кажется, – вздохнула Алиса, – я даже волосы решила в темный цвет перекрасить, когда сюда приехала. Пока была блондинкой, даже до моря, бывало, не так просто пройти – ото всюду и свистели, и сигналили.

Алиса, конечно, немного приврала по поводу свистов, да и перекрасилась она больше со злости, но Капуста ничего не заметил.

– Ну да, они ребята такие, – рассмеялся он, – ты как вообще сюда попала?

Алиса помолчала. Угадай, где?.. История, может, и логичная, если рассказывать по порядку, и совсем дурацкая, если в двух словах.

– Я перевелась в здешний институт. Родители меня перевели. Решили, что мне так лучше будет. Вообще-то я не только из Омска, еще немножечко из Сургута. Ну, родилась в Омске, а когда мне было десять, мы с родителями переехали в Сургут. Я хотела там поступать, но предки настояли, чтобы я училась в Омске, и я вернулась туда. Жила там у бабушки, училась в институте. Но потом родителям показалось, что я плохо учусь и много гуляю, и бабушка не в состоянии за мной следить, и папа договорился со своей двоюродной сестрой, и теперь я живу у нее, и учусь в РГСУ.

– Какая серьезная схема! А почему ты к ним в Сургут не вернулась?

– Да им сейчас тоже не до меня, у них и между собой проблемы, и по работе…

– Короче, они тебя слили, – подытожил Капуста.

– Да нет… Просто они хотели, чтобы я стала нормальным человеком…

– Получилось?

– Да как тебе сказать…

– Ну я тебя сколько ждать должен? – заорал вдруг кто-то сзади. Это был высокий, тоже светловолосый парень весьма агрессивного вида, в небрежно наброшенной на плечи кожаной куртке.

– Видишь, я с человеком разговариваю?

– С каким человеком?! – взвыл агрессивный тип.

– Со мной, – пискнула Алиса.

– Быстро домой двигай! – тип резко развернулся и пошел прочь. На ногах у него были резиновые тапочки, обутые поверх полосатых носков.

– Куртку мою почему надел? – крикнул ему вслед Капуста.

– Потому что! – рявкнули уже где-то вдалеке.

– Кто это? – ошарашенно спросила Алиса.

Капуста не ответил.

– Я – Костя, – представился вместо этого он, – Костя Капуста. Капуста – это фамилия.

– Звучит, как погоняло.

– Да. Это как мое второе имя. Слушай… Хочешь завести друзей в Сочи? Ну, нормальных друзей, не таких, как этот. Этот-то кретин.

Алисе почему-то вдруг действительно захотелось завести друзей в Сочи, пусть даже и кретинов. Вернее, подобие друзей, тех, с кем можно скоротать вечерок-другой. Тех, с кем она не будет думать о грустном, с кем не будет одиноко и с кем не нужно будет тосковать по прошлому.

– Мы завтра вечером будем здесь жарить шашлыки, придешь?

– Где, прямо здесь?

– Да, вон там, видишь, где камни навалены? Мы часто тут собираемся. Придешь?

– И все из Новосибирска?

– Да ото всюду. Из Сиба только мы с этим идиотом, но ты его не бойся.

– С чего бы мне бояться…

«Я боюсь только снова по кому-то скучать. Я боюсь захотеть здесь остаться. Я боюсь снова открываться людям. Я боюсь, что мне снова станет весело…»

– Тогда приходи! – улыбнулся Костя Капуста, – будет душевно.

В тот день Алиса впервые заговорила с теткой на отвлеченную тему.

– Меня один мальчик пригласил завтра на пикник с его друзьями…

– Ну и сходи. А то сидишь целыми днями дома, смотреть тошно, – просто ответила тетка. Был вечер пятницы, и она в своей обычной уверенно-веселой манере собирала большую спортивную сумку, резво шныряя по квартире и хватая нужные ей вещи.

– Куда вы уезжаете всегда на целые выходные? – вопрос сам выпал из Алисиного рта, и от неожиданности она даже немного покраснела – с теткой они за целый месяц практически и не разговаривали, и задавать личные вопросы ей казалось неприличным.

– Вот ты сходи на пикник, развейся, а в воскресенье вечером и поговорим, – сказала тетка и показала Алисе два свитера, – какой лучше?

– Родители такого бы никогда не одобрили, – игнорируя свитера, посчитала нужным сказать Алиса.

– А про твоих родителей мне сейчас даже думать не хочется. У меня хорошее настроение и впереди выходные.

Алиса вздохнула. Отец аргументировал ее переезд в том числе и тем, что суровая и беспощадная тетка сможет обуздать Алисины слабости, но в жизни та оказалась довольно милой и независимой от чужого мнения женщиной, которой совсем неинтересно было воспитывать чужих, да и уже выросших детей. Алисе от этого было настолько не по себе, что хотелось позвонить отцу и наябедничать:

«Папа, папа, она меня совсем не хочет воспитывать! Папа, она меня совсем не контролирует! Папа, она мне, знаешь, что предлагает?!»

– Наверное, я действительно схожу, – Алиса дала тетке последний шанс.

«Давай, запрети мне! Скажи, что нельзя гулять с первыми встречными. Скажи, что это безответственно. Скажи, что я не за этим сюда приехала. Скажи хоть что-нибудь…»

– Наверное, сходи, – отрезала тетка. Разговор отвлекал ее от сборов.

«Я обречена…»

Пришлось пойти. А если ее встретят как-то не так, можно сделать вид, что она просто тут гуляет, ведь так? Хотя, она почти сразу была уверена, что все будет «так». И не потому, что ей понравился этот Капуста. Просто он показался ей своим человеком. И даже тот псих в полосатых носках показался ей своим. Это сложно объяснить, но так было и в других городах тоже. Как будто слышался знакомый запах, или как будто бы теплый, дружеский голос шептал осторожно в ухо: «Все будет хорошо, расслабься». И этот голос никогда ее не подводил.

«И, в крайнем случае, если разговор не заклеится, можно будет совсем немножко выпить…».

Они оказались в самом конце «Ласточки». Первым Алиса заметила агрессивного типа, он стоял ближе всех к ней и размахивал руками. Над этим представлением смеялась, по-детски прикрывая лицо ладошками, худенькая девушка, сидевшая на камнях, а позади возились с костром еще двое парней. Уже смеркалось, и был ли среди них Капуста, определить было сложно, но все же Алиса успела облегченно вздохнуть, увидев, что людей совсем немного.

– Привет, – собравшись с мыслями, негромко сказала она, изобразив дружелюбную улыбку.

– Привет, – смеющаяся девушка резво подскочила ей навстречу, – это про тебя говорил Капуста? Кооость, она пришла!

– У меня руки в угле, обниматься не будем, – широко улыбнулся вынырнувший из сумерек Капуста, – я очень рад, что ты пришла. Нас сегодня меньше, чем думалось, но и хорошо, больше мяса достанется. Шашлык Паха мариновал, он у него всегда отменный получается! Да, возле костра – Паха, он же Павел, это – Эля, а этот – Вадим.

– Я – Алиса.

– Какое красивое имя! А ты, Костик, даже не спросил! – Эля, видимо, очень обрадовалась женской компании и сразу же по-свойски схватила Алису за ладошку. – Пойдем, я тебе все покажу. Мы часто тут собираемся, вот и камушки уже большие приволокли еще с лета, смотри, как здорово – как будто табуретки вокруг костра! Сегодня мы будем есть шашлык и пить маджар, ты знаешь, что это такое? Это здешнее молодое вино, очень легкое, почти как сок. И еще я дома поджарила лаваш с зеленью, будешь? Попробуй, очень вкусно!

У Эли было хорошенькое, почти кукольное личико и тоненький, звонкий голосок. В ушах от нее немного фонило, но в итоге Алиса оказалась усаженной на камень и с кусочком лаваша в руке.

– Вы в самодеятельности участвуете? – важно спросил у нее Вадим, не вынимая из рта сигареты.

– Иногда…

– Да отстань ты от нее со своими цитатами, – отмахнулся от него вновь подошедший Капуста, – займись лучше тоже чем-нибудь полезным.

– А я ничего не умею полезного. Буду поддерживать светскую беседу.

– Он вообще нормальный? – шепотом спросила Алиса у Эли.

– Конечно! Просто он выделывается. Он мой парень.

Алиса незаметно вытянула губы трубочкой. Капуста рассмеялся:

– Давай я налью тебе вина. Оно молодое и совсем легкое.

– Я уже рассказала!

– Стоило только заявиться новому человеку, так все просто рассыпались в учтивостях, – пробурчал Вадим, жуя лаваш.

– А мне сегодня так хреново, что я просто буду сидеть и молчать, так что на меня внимания не обращай, – сказал Алисе подсевший Паха, он же Павел.

– А шашлык разве не ты мариновал?

– Ну, талант не пропьешь…

– Гитару-то ты взял? – буркнул уже откуда-то сбоку Вадим. Вместо поддержания светской беседы он активно и бессмысленно перемещался по квадрату.

– Да вон она, в траве валяется…

– Ты любишь петь? – спросила Эля.

С непривычки Алиса тушевалась от повышенного к себе внимания и не знала, как себя вести. Хотелось быть собой и изображать кого-то другого одновременно.

– Я раньше занималась народным пением, но это было давно, – ответила Алиса, решив попытаться быть собой. Окружившие ее люди тоже были «своими». Своими настолько, что она уже заранее знала, что шашлык будет действительно вкусным, маджар веселым, а гитара, наверняка вся битая-перебитая, еще не раз сегодня пройдет по кругу. Своими настолько, что можно было вспоминать то, что давно уже вроде бы и забыто, своими настолько, что можно просто сидеть и болтать ни о чем, не боясь, что о тебе не так подумают.

– Вот это да! А мы с Вадей – представляешь? – тоже раньше занимались народным, только он у себя дома, а я здесь, в Сочи! Вот здорово, сегодня обязательно споем!

– Мы с моей мамой и отчимом пели в Новосибирском народном ансамбле, – зачем-то уточнил Вадим, – они до сих пор там поют.

– Да что ты там пел, у тебя со слухом-то беда, – фыркнул Капуста, подавая Алисе одноразовый стаканчик с вином.

– Заткнись ты уже, профессор кислого винища! Мне тоже этой дряни налей.

– Ты же говорил, что не будешь сегодня пить, Маяковский?..

– Я такого никогда не мог сказать! К тому же вино все равно детское…

– Вот я сегодня точно не пью, – прогнусавил Павел, цедивший бутылочку пивка, – так, лечусь…

– Лиса, ну как тебе вино?

Намеренно или нечаянно Капуста проглотил первый слог ее имени, от чего она невольно вздрогнула.

Угадай, кто?

Сколько раз уже ее имя становилось короче?

Где я?

Алиса протянула руку к стакану и вздрогнула еще раз. Эта рука – сколько лет ее хозяйке? Пятнадцать? Восемнадцать? Что за сумерки вокруг, что за воздух, что за небо? Разве вокруг – не серый, холодный Сургут, разве завтра не в школу? Нет. Тогда, может быть, веселый студенческий Омск? Сквер возле института? Нет же, не то, не там. Но эту руку, в таких же сумерках, с такими же голосами вокруг себя она уже видела. Угадай, где?..

Все начинается по новой.

– Ну, чего ты? – улыбнулся краешком губ Капуста, напомнив о себе.

– Да, так, вспомнила, – так же осторожно улыбнулась в ответ Алиса, – вино очень вкусное. Спасибо, что позвал меня сюда.

– Ты выглядела очень одинокой. Мне показалось, что нужно тебя спасать…

– Слушай, ну ты меня сейчас спасай, ладно? Где мой стакан, где мой шашлык? – влез между ними Вадим.

– А у тебя что, руки отсохли?

– Антируки, – сообщил Павел, открывая новую бутылочку «лекарства».

– Садись, я тебе сейчас всего положу, – сказала Вадиму Эля, мягко оттащив его от Алисы с Капустой, а потом повернулась к Павлу, – а ты не начинай, ладно? Сейчас вот эти все твои пьяные комментарии пойдут, они не всегда смешные, ты же знаешь.

– Антисмех, – ответил тот, – да ладно, Элька, сейчас напьемся, будем песни петь – все, как ты любишь!

– Да тут никто напиваться вроде не собирается, – вставила Алиса, хотя это, конечно, еще вилами по воде было писано.

– А это заранее вообще никто не знает, тут уж как выйдет, – подтвердил ее мысли Павел, – ты, вон, Исимбая спроси, как мы вчера не собирались напиваться.

– Кого?

– Меня, – важно ответил Вадим, – Исимбаев Вадим Викторович меня зовут.

– Ты чего-то совсем не похож на Исимбаева.

– Ага, – подхватила Эля, – у меня мама сначала так обрадовалась, когда услышала эту фамилию. Ну, она всегда хотела, чтобы я с татарином встречалась, по всем правилам. А потом, когда его увидела…

– То разобрадовалась! – глупо улыбнулся Павел, которому лекарство уже ощутимо давало в голову.

– Вроде того.

– Татары же разные бывают, – сказала Алиса.

– С такой арийской внешностью, как у меня, не бывает татар, – гордо заявил Вадим, – это фамилия моего отца. Про то, как он ее обрел, есть целая семейная легенда, но об этом сейчас я говорить не буду.

– А на самом-то деле, ты немец что ли?

– Ага, фашист, – бросил Капуста, расстилая у костра теплое одеяло, на которое сразу же звездочкой нырнул Павел, пропев: «Я упал спиной в траву, и в глазах облака».

– Так-то это для всех одеяло. «Лечиться» ты и на камушке можешь.

– У него в руках шприц, но он не врач, – ответил Павел и пьяно заржал.

– Хорошо, что мы его вовремя мясо заставили мариновать, – криво улыбнулся татарин с арийской внешностью, – Залечится он сейчас тут, тащить его домой потом…

– Ладно, – вздохнул Капуста, – с пьяными телами обращаться научены. Дотащим.

– А что, большой опыт? – спросила Алиса, жуя шашлык «по-Павловски», который действительно был отменным.

– Да не то, чтобы большой, но имеется… Отец любит засыпать где-нибудь не там… То на кухне, то на лавочке возле подъезда… Нет, не часто, конечно… Но раз в месяц мы его стабильно с мамой с кухни до спальни тащим.

– Как он устает от вас, бедный, – вставил Вадим, – целый месяц терпит вас, терпит, потом, нервишки-то сдают, конечно.

Капуста отмахнулся.

– Ты сама откуда? – спросила Эля, подсаживаясь к Алисе.

– Из Омска.

– Мы там были на могиле Летова, – сказал Капуста, протягивая Алисе очередной стаканчик с «детским» вином, – вот с этим были. Вообще, мы сначала не собирались, а потом как-то все закрутилось – вокзал, билеты, а проснулись уже в Омске.

Вадим призрачно хмыкнул в темноте, на секунду сверкнув зубами. Тьма накрыла пляж как-то неожиданно, особенно учитывая неиссякаемое количество маджара, вновь и вновь разливающееся по пластиковым стаканчикам. От костра расходились волны дымного тепла, а настоящие, морские волны мирно шелестели неподалеку. На одеяле посапывал зародышем залеченный в хлам Павел, Вадим периодически щипал свою подружку, на что она заливисто похохатывала, а Капуста подкладывал Алисе в тарелку то мяса, то лаваша, иногда как бы невзначай беря ее за руку. И Алиса вдруг поймала себя на мысли, что уже давным-давно ей не было так просто и хорошо одновременно.

– Тебе Летов нравится? – спросил ее Вадим.

– Не очень. Из старого больше что-нибудь потривиальней – «Алиса», «Агата Кристи»…

– Алисе нравится «Алиса», как мило, – протянула Эля. Щеки ее уже приобрели цвет маджара.

– О! А мой отец, когда был молодой, как-то Кинчева пьяного видел в Москве. Он на лавочке спал, – сказал Вадим.

– Кто спал – отец твой или Кинчев?

– Скорее, первое, чем второе, – пробурчал Капуста, – бредни все это.

– Раз он так сказал, значит, так и было! – завелся Вадим и развернулся к Алисе – мой батя, знаешь, какой мужик? Во!

– Кстати, пора уже что-нибудь и спеть. Шашлык почти кончился, все сыты и довольны, – Эля, на правах хозяйки собирала остатки еды, – это – собачкам…

– Видала, сколько здесь собак?

– Ага. И собак, и кошек. Столько кошек я только в Таиланде видела, прям кошачий рай!

– Наверное, на всех югах много кошек, – протянул Капуста, – тут животным на все по фиг.

– Как и людям, – вставила Алиса.

– А голуби как тебе? Сочинские голуби. Они же не летают. Они ходят.

Алиса расхохоталась:

– И точно! Я сначала удивлялась, откуда столько раздавленных голубей на дорогах, а они ведь не летают почти. Я сама пару раз чуть не наступила на такого голубя.

– Они очень принципиальные. Дорогу не в жизнь не уступят, вот и ложатся сотнями под колеса правосудия.

– Ну ты загнул, как всегда, – скривился Капуста.

– У меня просто высокохудожественная речь, – парировал ему Вадим, сверкая глазищами. Капуста пробурчал ему в ответ что-то невразумительно-матерное. Захмелевшая Алиса представила гигантский маятник между этими двумя, который они оба яростно раскачивали, ловили и толкали его друг другу, словно это заводило весь мир вокруг них. Остановится маятник – не миновать беде.

– Растолкайте Пашку лучше, – прервала их игру Эля. В руках у нее был внушительный пакет «для собачек».

– Да мы бы сами это еще неделю ели! – возмутился Вадим, послушно пнув Павла ногой. – Мужик, вставай, сыграешь нам что-нибудь.

Павел, не открывая глаз, изобразил гитару, побрякав себя по животу:

– Играй, как можешь, сыграй, закрой глаза…

Песня оборвалась, и Павел захрапел, не выпуская из рук воображаемой гитары.

– Бесполезно, – махнул на него рукой Капуста, потянувшись за гитарой, – что будем петь?..

Алиса, подобно Капусте, отмахнулась от этого голоса. Тут ведь и угадывать не надо – ведь сразу понятно, что это будут за песни. В такой темноте песни во всех городах всегда одинаковые, и неважно, что скрывает эта темнота – пляж, подъезд, маленький дворик спального района, если уж даже люди ведут себя похоже, если даже ощущения твои – точь-в-точь, то что говорить о песнях?..

Пели «Группу крови», пели «Все идет по плану», пели «О любви». Как и во всех городах до этого, пытались петь «На поле танке грохотали», но сбились после первого куплета, и после заминки, со смехом сразу стали петь:

То, что Алиса находилась сейчас именно в Сочи, подтверждало лишь море, с его звуками, с его запахом, с его широким горизонтом. Все остальное было словно из прошлых ее жизней – и песни, и голоса, их горланящие, и милый мальчик, одевший ей на подстывшую макушку свою шапку – Алисе всегда из всех компаний доставались исключительно самые милые мальчики, и холод позднего вечера, и затухающий костер. Нет, было еще что-то – новое, неприятно сосущее душу ощущение, что и этому тоже скоро придет конец, стоит только прирасти сердцем к этим людям, к этому мальчику, и снова придется ехать, бежать, снова придется гасить эти воспоминания, и снова быть одинокой.

И, тем не менее, она улыбалась. Еще было немного времени. Может, год. Может, даже побольше. Еще целый год, когда можно ни о чем не думать – ни о будущем, ни, тем более, о прошлом. Жить сейчас – то, что ей нравилось больше всего, и то, чего ей всегда приходилось стыдиться в кругу семьи.

– Все ради будущего, – любила говорить мама, – хорошо учиться, чтобы хорошо работать. Трудное сегодня ради радостного завтра.

– А когда же жить? – спрашивала Алиса. Такие разговоры часто происходили после ее загулов. Мама злилась, а Алиса делала вид, что у нее совсем не болит голова.

– А разве твои эти ужасные посиделки – это жизнь?

– А разве нет?

А разве нет?

В детстве Алиса чувствовала себя грецким орехом – скорлупа толстая-толстая, внутри – темно, и неизвестно еще, какой он там внутри, сам орех – может, и горький, может, и гнилой, может, и просто маленький. Сквозь скорлупу просачивались звуки – чей-то смех, музыка, веселые голоса, звуки эти будоражили Алисино воображение – кому-то сейчас весело, кому-то хорошо, кто-то с кем-то дружит… Долгое время она думала, что скорлупа со временем лопнет сама – ведь куколка же когда-то становится бабочкой, но время шло, кто-то продолжал смеяться и дружить, а скорлупа с годами становилась только прочней.

Откуда взялась эта скорлупа, Алиса и сама понять не могла. Когда-то давно ей было достаточно только своей семьи – мамы, папы, бабушек, дедушек, и весь мир заключался для нее в этих людях, пусть не очень дружных, но таких родных и надежных. В них, наверное, она и начала прятаться, как в скорлупу, закрываться от мира, как броней, от мира, в котором были злые дети, равнодушные взрослые, и в котором ничего путнего у нее не получалось. Но в какой-то момент – когда? – в этой скорлупе стало тесно. Появились мысли – откуда? – что, может быть, там, снаружи, не так уж и плохо? Может быть, там можно взять и найти себе друзей, которые не будут скорлупой, а будут просто друзьями?

И за два года до отъезда из Сургута Алиса сломала скорлупу сама, сломала свою замкнутость, свои комплексы, и, сломя голову, побежала на звук голосов. Бабочка выпорхнула к свету.

– Ну что, может уже пришло время спеть что-то народное? – вывела ее из ступора Эля. – Ты будешь на запеве?

Вадим, распевающий «Небо цвета мяса, мясо вкуса неба», резко замолчал. На Алису уставились три пары глаз. В обычной жизни такая ситуация бы ее смутила, но алкоголь всегда действовал расслабляюще, и Алиса только слабо улыбнулась. На пьяную голову ей всегда пелось удивительно хорошо. И она начала:

Эля счастливо вздохнула, и они с Вадимом подхватили:

В этот момент Алиса почувствовала, что примирилась с городом окончательно. Здесь тоже можно было жить – и жить неплохо! – и здесь тоже есть люди, у которых, может быть, те же чувства и те же мысли. И можно петь у костра, и чему-то смеяться, и дурачиться, и грустить, и влюбляться. И дышать морем, и видеть море, и слышать море. И еще раз – жить. А что для этого надо было? Всего лишь странный улыбчивый мальчик и пару стаканов «детского» вина…

«Я казак еще живой!» напоминало Алисе об одном из загулов на первом курсе института. Они с одногруппниками отмечали посвящение в студенты на даче у старосты, и посреди ночи небольшой компанией пошли в круглосуточный киоск за новой порцией алкоголя, а на обратном пути захмелевшая Алиса в потемках ухнула с насыпной дороги вниз, больно подвернув ногу. Фонари не работали, и все обеспокоенно начали кричать в темноту: «Лиса, Лиса, ты живая?», на что Алиса прокряхтела: «Еще жива…». После она часто мысленно повторяла эту фразу, просыпаясь утром с головной болью в неизвестных квартирах. «Алиса еще жива», – говорила она сама себе, и, ободренная этим фактом, начинала играть в «Угадай, где?».

– Вот это, я понимаю, песня! – довольно протянула Эля. – Ну и какой после этого может быть Армин Ван Бюррен?

– Тут уж скорее Армен Бюррюнян, – сказал воскреснувший Павел, – ничего вы так погорланили, я аж проснулся. А пива нет больше моего?

И сакральная фраза, которую Алиса слышала много раз, и которая не могла не прозвучать в такой вечер, вышла тоже на местный, кавказский манер:

– Вообще, у меня еще чача есть, – и Вадим гордо вытащил литровую бутылку из рюкзака.

– Я бы попробовала, – подключилась Алиса. Жить было на удивление хорошо.

Домой Алису Капуста дотащил на спине.

– Осталась бы у нас ночевать, – пыхтел он, с трудом поднимаясь на гору к теткиной высотке.

– Я же девушка приличная… – с трудом мямлила в ответ Алиса. От свежего ночного воздуха кружилась голова, а недовольное полаиванье собак из частных домов сливалось в какую-то агрессивную пьяную песню.

– Ну-ну…

Алисе казалось, что она плывет по воде, а в воде отражается дорога, двор, подъезд, лифт, теткина прихожая…

– Где постельное белье? – вывел ее из полусна голос Капусты.

– Ты что же это, ночевать останешься? – загадочным голосом спросила она, одной рукой все же показывая на шкаф, а второй придерживая дверной проем, чтобы тот не упал.

Ответ Капусты растворился в воздухе. В воде, захлестнувшей пространство, отразилась постель. Постель пахла сном.

– Знаешь, внутри меня есть маленькая Алиса. Она веселая и любит общаться с людьми.

– Мне нравится маленькая Алиса, – улыбнулось пространство голосом Капусты.

– Сейчас я в тебя влюблюсь…

«Мама!» – плакал голос маленькой Алисы в голове. – «Мама, где ты?»

«Чшшшш, тихо, маленькая, я здесь», – обнимали ее теплые мамины руки, и большая Алиса сворачивалась клубочком на разложенном теткином диване, где-то далеко от этих рук и от этого голоса, – «моя самая сладкая, любимая девочка, чшшш, я здесь, с тобой, спи. Нужно спать».

«Мама! Не уходи, мама! Я так соскучилась, так хочу быть с тобой! Побудь со мной, пока не усну?»

«Я никуда не уйду, я так тебя люблю, как я могу уйти? А сейчас – засыпай…»

«Мама!»

И мама, неровно спящая на другом конце континента, укрывала свою большую дочку руками Капусты, и заботливо подворачивала одеяло, и после этого уже спокойнее засыпала рядом, на кресле, неудобно подогнув под себя ноги в рваных джинсах. И большая Алиса, готовая бежать из-под семейной опеки на край света, растворялась в маленькой, готовой вечно посапывать под маминым крылом, и теперь уже вода обращалась сном, тревожным, похмельным, в нем было и море, и вечер, и маджар, и голоса, и в тоже время, не было ничего, ничего важного, из-за чего можно было взять и проснуться.

А проснувшись, Алиса долго и непонимающе смотрела на дремавшего в кресле парня.

Угадай, кто?

«Не мама», – едва слышно прошелестела маленькая Алиса, собираясь уходить.

И еще, напоследок:

«Сейчас я в тебя влюблюсь…»

Похмельное чувство вины качало ее из стороны в сторону, пока она трясущимися руками варила кофе на двоих.

– Спасибо, что помог дойти, – наконец, сказала она, ставя перед ним дымящуюся чашку, – я вчера перебрала… У меня бывает такое иногда.

– Не переживай. Ты была такая милая, когда мы пришли домой…

– Я говорила что-то лишнее? – тоскливо спросила она, с трудом вспоминая остаток вечера.

– Ничего лишнего, – ответила ей улыбка Капусты.

Он помыл за собой чашку и сам вписал свой номер в ее сотовый. После его ухода Алиса немного всплакнула – с похмелья ей всегда казалось, что она натворила что-то непоправимое и жалела себя. По опыту она уже знала, что нормальным человеком может стать только на следующее утро. Вечером вернулась тетка, застав ее неподвижно сидящей за столом.

– Я так напилась вчера, – сказало Алисино чувство вины вместо приветствия, глядя прямо на тетку.

– Бывает, – немного погодя, ответила та.

Она села напротив Алисы. Мягкий свет настольной лампы выделил нарисованную бровь, искусственно приподнятую, и глубокую сеточку морщин под карими, как у папы, глазами.

– Знаешь, мы говорили с твоим отцом, – начала она, а Алиса сразу зашмыгала носом от ее спокойного тона и упоминания отца, – он мне много чего рассказал… С чем-то я согласна, с чем-то нет. Я считаю, что мы не можем обвинять наших детей. Они стали такими, какими мы их вырастили. Все их недостатки – это, прежде всего, наши ошибки. И твои родители тоже сделали ошибки, и поэтому ты здесь. Просто они не знают, где ошиблись, и…

– А есть родители, которые не делают ошибок? – перебила ее Алиса. Ее почему-то неприятно задела такая ненавязчивая критика своей семьи.

– Нет. Я таких не знаю.

Детство Алисы пахло шариковой ручкой и акварельными красками. Вечерами они часто ложились с родителями на пол, и двадцатидвухлетняя мама самозабвенно рисовала для Алисы принцесс – в сарафанах, в платьях с кринолинами, с коронами и шлейфами, а папа смеялся, и говорил, что все мамины принцессы похожи на соседку Олю Афонину, и шутя отталкивал ее руку, пытаясь нарисовать для афониной принца, но рисовать совсем не умел, и мама хохотала, а Алиса пряталась за папину спину и тайком лизала потрясающе вкусную медовую акварель. А следующим вечером начиналось все тоже самое – «Давайте рисовать афониных!» – кричала Алиса, и папа щипал хохочущую маму, пока мама выводила синей ручкой афонинское лицо, и запах этой самой ручки, и мамины пряные духи, и папина колючая щетина – все заставляло четырехлетнюю Алису визжать от восторга.

Мама с папой хотели пожениться после того, как мама окончит институт, но на втором курсе мама уже родила Алису, поэтому пожениться пришлось намного раньше запланированного, и к учебе мама больше не возвращалась. Это неоконченное образование навсегда осталось между мамой и дочкой неким упреком, который никогда не произносился вслух, но который сложился в основной постулат Алисиного воспитания, когда мама говорила:

– Главное – получить достойное образование!

Когда папа говорил:

– Мальчики подождут, с ними потом все само сложится!

Когда бабушка говорила:

– Погоди ты веселиться, веселья еще в жизни потом столько будет!

Папа по своей специальности не работал никогда. Алисиной маме, еще беременной, пришла в голову гениальная мысль – шить болоневые плащи и куртки на продажу. На следующий же день кухонный стол из однокомнатной кооперативной квартиры переехал на дачу, а его место почетно заняла швейная машинка. Мама, избалованная дочка летчика и главбуха, разбиралась в моде, потребительском спросе и неплохо шила, а еще была полна юношеского оптимизма, папа любил маму и оказался талантливым учеником, поэтому через месяц после рождения Алисы, получив диплом, положил его на полку и с упоением погрузился в индустрию верхней одежды. В девяносто втором году плащи были востребованнее проектировки мостов – кому нужны мосты, куда? – и родители шили сутки напролет. К моменту вечерних рисований афониных кухонный стол вернулся на свое законное место, а швейная машинка перебралась в арендованную мастерскую.

Только повзрослев, Алиса поняла, что, в общем-то, ничего и никогда не мешало маме вернуться к учебе, а это ее первое блестящее, как ни странно, состоявшееся предприятие было ничем иным, как попыткой залатать свое чувство вины, отыграться перед родителями, у которых были серьезные профессии и на двоих три высших образования, а еще непутевая дочка со школьным аттестатом и ребенком в восемнадцать лет.

Алиса помнила волнующее, захлебывающееся свое детское счастье – от смеха мамы и папы, от запаха красок, от маленькой однокомнатной квартиры, в которой они тогда жили и в которой все делали вместе. И если ее взрослых родителей, ищущих свое место в жизни в тяжелых буднях девяностых, эти стены, безусловно, душили, то ей они казались сказочной крепостью, защищающей их от внешнего мира.

Но стены крепостью не были, а мир менялся. Родители начали часто ссориться – до крика, до битья посуды, а по вечерам из детского сада Алису забирал кто-нибудь из старших родственников. Больше всего ей нравилось, когда это был мамин отец, летчик, высокий и привлекательный мужчина. У деда было мало свободного времени между рейсами, но именно он никогда не вел ее домой сразу, и они обычно еще долго гуляли, а дед рассказывал всякие чудные истории – про Нильса и диких гусей, про Моби Дика, приплетая к ним свои выдумки. Скорее всего, он просто не считал нужным лишнего нахождения внучки в разваливающейся семье, но Алиса, даже тогда, маленькая, всегда чувствовала внутри деда такого же, как и она, ребенка. Часто они бродили по парку, расположенному неподалеку, и именно внутренний дедовский ребенок безошибочно заводил Алису в ее самое любимое место – к неработающему, заброшенному фонтану, и она, взвизгивая каждый раз от восторга исполненного желания, забиралась на его бортик, раскидывала руки в стороны, представляя себя самолетом ТУ – 154, и они долго, пока совсем не стемнеет, ходили по кругу.

Алиса хорошо помнила это ощущение полета и бешеного счастья, помнила свои раскинутые в стороны руки и улыбающегося деда, иногда осторожно поддерживающего ее, чтобы она не свалилась с бортика, и красное закатное небо, и ветер, сильный, но теплый, и цветущие яблони вокруг и их запах, щекочущий нос. Был ли это только один день, или это была целая весна? Сколько ей лет, пять?

Угадай, где?

Когда Алисе исполнилось шесть, мама сказала, что папа уехал в очень далекую командировку, возможно, даже в Китай.

– Привезет тебе оттуда что-нибудь китайское, – отрывисто сказала мама, собирая вещи.

«Что-нибудь китайское» привело Алису в восторг, поэтому ее не особо смутило то, что они переехали к маминой подруге. К родителям мама возвращаться не пожелала, видимо, чтобы снова не чувствовать себя непутевой девчонкой, а у подруги была лишняя комната, которую та, по-дружески, сдавала совсем недорого. Деньги на комнату папа присылал из Китая, который, как оказался, был совсем недалеко, за две автобусных остановки, у его родителей. В Китае папа грустил и выпивал по вечерам. Повзрослевшую Алису, которая жила у папиных родителей во время своей недолгой учебы в институте, эта история изрядно веселила.

– Ладно, – часто говорила она друзьям после посиделок, – поеду я домой, в Китай.

Потом Алиса пошла в первый класс, а у мамы родилось еще пару блестящих идей. Болоневые плащи были давно не в моде, бизнес развалился, рубль упал, а доллар вырос и стабилизировался, и надо было делать что-то новое. Папа вернулся из своей далекой командировки, чтобы увезти с собой Алису. В Китае ее плотно окружили заботой, плотно настолько, чтобы не было времени скучать по маме – бабушка водила ее в кружок народного пения, дедушка учил первоклассно свистеть и играть в несложные карточные игры, а папа, как бы не был занят, всегда сам отвозил и забирал ее из школы. Следуя правилам ППЦ, это, впрочем, было несложно.

Потом командировка понадобилась уже и маме, и папе, но, так как Алисе было уже почти девять, место ее назначения скрывать не стали – Сургут, «это далеко, на Севере». И, так как Алисе было уже почти девять, она отреагировала на эту новость без должного энтузиазма.

– Это ненадолго, ненадолго, – шептала мама, зацеловывая на прощание ее лицо, но Алисино воображение уже подсовывало ей картинки – вот мама, в тулупе и валенках, бредет сквозь метель по далекому, холодному городу, а брошенная, никому ненужная Алиса сидит одна в пустой квартире.

Никакой пустой квартиры, конечно, не было, Алиса переехала к маминым родителям, которые пошли по проторенной дорожке – загрузили внучкин день до отвала, к пению прибавились английский, репетитор по математике и обязательное посещение театра по выходным. Бабушка пыталась разобраться, к чему у Алисы больше способностей – к цифрам или к буквам, и мысленно уже подбирала ей ВУЗ, у внучки ведь все должно было сложиться совсем по-другому, чем у дочери. Мама с папой звонили каждый день, но всегда по отдельности, и хотя в девять лет Алиса уже знала, что они давно развелись и больше не семья (а с кем тогда у нее семья?), у нее все равно теплилась надежда, что они там, в далеком заснеженном городе, вместе, и когда папа ей звонит, мама жарит ему котлеты, и просто не может отойти от плиты. Главной отдушиной в те времена были нечастые вечера, проведенные с дедом – он тогда летал последний год. Алиса, хоть уже была довольно высокой девочкой, забиралась к нему на колени, и они вместе листали атлас мира, небольшую книжку в мягкой синей обложке. От атласа чудно пахло, как от журнала, он был весь цветной и раскрывал перед ними целый мир. Обычно Алиса тыкала в первую попавшуюся страну («Бирма! Аргентина!»), а дед что-нибудь про нее рассказывал, и перед ней проплывали красочные картинки далекой, волшебной жизни. Когда надоедал атлас, они брали книгу с репродукциями картин из Эрмитажа, дед к тому времени часто засыпал с Алисой на руках, а она тщательно перелистывала каждую страницу, с благоговением рассматривая картины и вслух прочитывая их авторов и названия. За год она выучила их все наизусть, включая сноски к каждой, и, гордая собой, мечтала, как она когда-нибудь попадет в этот самый Эрмитаж и уж точно нипочем там не заблудится.

А потом родители вернулись – вместе, вдвоем, вернулись за Алисой. Смена обстановки необходима была маме, чтобы вновь сойтись с папой. В Сургуте они занялись оптовыми продажами из Китая, только теперь настоящего, и купили в кредит двухкомнатную квартиру, где и планировали теперь жить снова втроем, как раньше, и дело осталось за малым – забрать дочку.

У Алисы совсем не было друзей; вследствии природной замкнутости и избыточного времяпровождения с пожилыми родственниками, она очень тяжело сходилась со сверстниками, и переезд был для нее шоком. Она проходила в истерике два дня, плакала до посинения, как маленькая, бабушка отпаивала ее каплями и ругалась с мамой, мама заламывала руки, а папа пыхтел на кухне.

– Мы снова будем семьей, как раньше, – полуплакала-полукричала мама, укачивая ее на руках, но Алиса, проваливаясь в сон от бабушкиных капель, уже не понимала, что значит семья и что значит, как раньше. Когда раньше?

Потом пришло смирение. Дед подарил ей на память книжку с репродукциями, и Алиса с родителями переехали в Сургут. Мама нашла там вокальную студию, правда, далеко от дома, но папа всегда находил время, чтобы отвезти дочку. Как раньше уже не было, но и времена изменились, Алиса повзрослела, и не хотелось уже рисовать афониных вечерами, и листать надоевшие картины. Через какое-то время родители тихо расписались, и просто стали жить дальше так, как будто бы ничего и не было. И, хотя оно было, вскоре Алиса тоже решила, что так будет лучше всего.

– Лучше всего, – произнесла вслух она.

Теткина бровь, обрисованная кружком света из лампы, вопросительно поднялась вверх.

«Как будто бы на допросе», – подумала про себя Алиса.

Тетка, видимо, и чувствовала себя, как на допросе, поэтому, немного помедлив, начала говорить:

«Правду, правду, и ничего, кроме правды!»

– Знаешь, я по молодости столького всего боялась! Боялась не выйти замуж – и это в восемнадцать-то лет! – боялась, что рожу раньше срока, а все подумают, что забеременела до свадьбы, потом развести боялась… Даже не так – не боялась, а переживала. Постоянно переживала, что же подумают люди… А думал ли вообще обо мне хоть кто-то?.. За мной муж когда ухаживал… На десять лет меня был старше, вот, казалось бы, тоже мне, жених нашелся! В общем, он постоянно злился на меня, что ему, после наших свиданий, пешком домой приходится долго по морозу идти, ну, мы же вечно загуляемся, он меня до дома проводит, а автобусы уже не ходят. И вечно он нудел, выговаривал мне, мол, сколько можно уже, давай жениться, а то коленки отморозятся. А я ж боялась – а вдруг больше никто и не предложит замуж-то? Или, правда, отморозит коленки, а как без коленок?.. Это ведь сейчас уже думаешь – мужику ведь под тридцатник было, какие коленки? Почему такси не вызвать? А тогда все казалось нормальным, ну и вышла я замуж, в восемнадцать лет. Восемнадцать лет!

Тетка смешно ухмыльнулась. Говорила она без грусти, без горечи, будто читала со сцены юмористический монолог. Мечтательной ностальгии на ее лице Алиса не обнаружила.

– Это вам сейчас хорошо: захотели – съехались, захотели – разъехались, а тогда надо ж обязательно жениться, да пораньше, чтоб наверняка какого-нибудь вот такого Вову урвать, как я. И подумай только о разводе потом – все, конец, на работе вплоть до увольнения могло дойти, ну, смотря где, конечно, кто работал. Поженились, надо чтоб ребенок через девять месяцев родился, ну, максимум, через год. Позже – тоже плохо, и кому пойдешь объяснять, что какой ребенок может быть в девятнадцать лет?

– Меня мама в восемнадцать родила…

– И вот смотри, смотри на себя в зеркало! Смотри, где ты сейчас сидишь и с кем, в восемнадцать ее мама родила!

Зеркало висело как раз напротив, и Алиса, притупленная похмельем, автоматически в него посмотрела – в зеркале сидела весьма опухшая девица в незнакомой квартире какого-то там города.

«Наверное, пила вчера весь вечер непонятно с кем!» – закричали со всех сторон люди, наполнявшие пустыми переживаниями жизнь молодой тетки.

Алиса встряхнула головой, чтобы прогнать дурь, но голова только мерзко заныла.

Угадай, кто?

– Я-то родила как положено, как заведено, через девять месяцев, но все боялась – а вдруг не доношу на месяц-другой, рожу раньше, а все подумают, что замуж беременной уже вышла, ужас ведь! – повторила снова тетка и даже расхохоталась, а Алиса, из вежливости немного улыбнувшись ей в ответ, представила, что они сейчас просто на разных планетах – тетка где-нибудь на Сатурне, где кольца, ну, а Алиса, наверное, на Плутоне, который уже вроде как и из планет-то разжаловали, и тогда вот разговор у них был бы нормальный, нормальный ситуации.

«И ни одна из нас не на Земле. Забавно.»

– Родила я Владика, и родители мои мне навстречу пошли – взяли его практически полностью на себя, я только кормила да спать укладывала – это чтобы академ не брать, и институт вовремя закончить. Спасибо им за это, конечно… И так мне нравилось это мое материнство, такое счастье это казалось, и так все легко, и чего все боятся – покормила, сцедила – и в институт, покормила, уложила – и на танцы… И года через два я Вове говорю – ну давай заведем второго, это же прелесть будет! Родим, и как раз лето будет, в деревню поедем все вчетвером, красота! А Вове по тем временам лет-то уже до чертиков было, хоть в гроб ложись, он, конечно, согласный был, и родился у нас Боря, и поехали мы в деревню на все лето, и сколько горюшка я там хлебнула! Этот же Боря орал нескончаемо просто, вот лежит ребенок, орет и орет. И я дожидалась только, пока Вова в дверь зайдет, и кидалась на станцию, там телефонная будка была, и звонила маме, и тоже орала в трубку: «Мама, Боря постоянно плачет, кошмар! Владик такой хороший был, спокойный, а этого, наверное, в роддоме подменили!» А мама мне спокойно так отвечала, что Владик тоже все время орал, только тебя, Света, дома постоянно не было… Да… Если б, конечно, я сама сидела с первым ребенком, я бы по поводу второго крепко подумала тогда… И так мне до Бориного десятого класса все казалось, что он какой-то не такой, не как Владик. Сейчас смешно даже.

Алиса, криво улыбаясь, вспомнила ее сыновей, к которым они с папой по очереди заходили перед отъездом – высокого, немного надменного Владислава, челюстно-лицевого хирурга с непропорционально большими ладонями, которому из-за этих ладоней Алисе было бы очень страшно доверить что-то миниатюрное, например, носик, и пузатого, обаятельного Бориса, директора автосалона, вышедшего их встречать с бильярдным кием в руке, хотя в его квартире никакого бильярда не наблюдалось. Пока тетка рассказывала про их детские проделки (как Владик спрятал свой дневник, или как Боря искупал болонку), Алиса думала, что когда-нибудь и маленькая девочка, любительница афониных и высохших фонтанов, будет оживать только в маминых рассказах, а люди будут видеть совсем другого человека – взрослую женщину с какой-нибудь профессией, какой-нибудь характерной внешней чертой, вроде большего пуза или ладоней, ну и, в лучшем случае, парой эпитетов, наспех раскрывающих характер.

– А десять лет назад Вова умер. И такая это катастрофа для меня была, даже говорить об этом больно. И вот ведь чудно как – и жили мы всегда не очень, и любви особой не было, и развестись нам только дети да советская власть не позволяла по молодости, а какой это для меня удар был, словно часть меня обрубили. Дети помогали, но… только время могло помочь, много времени… Ходила на работу, как заведенная, домой доберешься – и сразу спать… Врагу такой жизни не пожелаю. Только через несколько лет – лет, ты представляешь! – я это перешагнула. Поняла, что жить мне еще долго, и жить так нельзя. Продала я нашу трешку в Омске, купила эту квартиру в Сочи, с точки зрения площади обмен неконструктивный, но зато я встаю с утра, а у меня море с балкона видно! Из дома вниз спустилась – вдоль ограды нарвала и лаврушки, и розмарина, а там, через два двора, я тебе летом покажу – и инжир, и мушмула, и вкусная такая, рви не хочу! А воздух, а море! Я сыновей своих ведь до одури люблю – это маленькие они засранцы были, а выросли-то, видала, в каких богатырей! Внуки – вообще святое, но есть ведь еще я сама! Я, и я не отработавшая еще человеческая единица, я жить хочу! И, знаешь, я сейчас абсолютно, кристально-чисто счастлива! Есть вещи, которые просто нужно прожить. И я их прожила.

– А куда вы ездите каждые выходные? – с придыханием спросила Алиса, находясь под впечатлением от монолога.

– В Абхазию.

– Зачем?

– У меня там мужчина любимый живет. Да, не удивляйся. Любовь она в любом возрасте может быть. Мне пятьдесят девять, ему шестьдесят пять. Да у меня таких чувств в мои восемнадцать даже близко не было!

– И вы переедете к нему? Поженитесь? – Алиса сидела абсолютно ошалевшая, и окончательно уже убежденная, что тетка находится где-то в районе Сатурна, с кольцами.

«Светлана – самый правильный и ответственный человек из тех, кого я знаю», – говорил отец уже в аэропорту, – «лучше нее тебе сейчас мозги никто не вправит».

Теперь же выходило, что мозги ей должна вправлять бывшая взбалмошная девчонка, с подмененным вторым ребенком в роддоме, а ныне крутящая на старости лет шашни с абхазским мачо. Алисе оставалось только восхищенно присвистнуть.

– Нет, конечно! Этого добра мне уж хватило по горло, да и ему тоже. Я целую неделю предоставлена сама себе, свободы мне всегда не хватало, а потом, в пятницу, знаешь, какое счастье взять и уехать от этой свободы, и просто держаться за руки, гулять, любоваться закатами, готовить ужин вместе для большой семьи. Он тоже вдовец, меня и дети, и внуки его очень полюбили, и всегда ждут… И так хорошо мне с ним, что и думать о потерянных годах в дурацком браке просто не хочется. Да и грех жаловаться – детей родила, на ноги поставила. А новый брак мне уже попросту не нужен. Я просто хочу быть счастливой. И уж точно не думать над тем, что скажут люди. Я сейчас сама могу много чего сказать… Ну, поговорили, как я и обещала? Что твой мальчик с шашлыками?

– Знаете, я, бывает, очень много пью, – тихо сказала Алиса, пропустив вопрос. Признание, и без того, конечно, тетке известное, вырвалось само собой, словно томилось в ней весь вечер, а тут пробило броню и вырвалось на волю. Легче от него, как обычно не стало, а только подошел к горлу комок.

– Зачем? – так же тихо спросила тетка, и накрыла ее руку своей. До сегодняшнего вечера Алиса бы руку обязательно убрала, но теперь это было прикосновение не страшного образа из папиных рассказов, а живого человека, со своей историей, взглядами на жизнь, человека сильного, ироничного, самобытного. Рука у тетки была горячей и сильной, и ощущать эту силу было почему-то приятно.

– Я не знаю. Я не нарочно. Просто… хочется, чтобы было весело… Не знаю, как объяснить…

– В жизни столько всего и веселого, и хорошего, и совсем без запоев. Ты еще просто очень молодая и очень глупая. Это нормально – быть молодой и глупой. Но ты умней раньше, чем я. Не нужно тратить на это полжизни.

За окном стал накрапывать дождь, отбивая нечеткую дробь по подоконнику. Моря в темноте видно не было. Тетка встала из-за стола – у нее были мощные плечи и тонкие ноги, что делало ее похожей на причудливых созданий из пинкфлойдовской «Стены», но улыбка была по-молодецки белозубой, а в глазах блестел задорный огонек.

– Не нужно меня чураться, хорошо? Твой отец из меня вечно какое-то чудовище делал, так он и сам малахольный какой-то, как по-моему. Если голова болит, выпей таблетку, они вон там, в верхнем ящичке. А я пойду спать.

– Спокойной ночи, – сказала Алиса, потупив глаза. От полной бесконтрольности своей жизни ей самой стало неловко.

Один из корпусов РГСУ, ВУЗа, в который перевел отец Алису, располагался тоже на Мамайке, в десяти минутах ходьбы от теткиного дома. Разумеется, это было лишь забавным совпадением, а не злобным родительским заговором с целью замкнуть цепочку дом-учеба, хотя второе упорно лезло в голову, когда после занятий Алиса как-то сразу оказывалась дома, а необходимость каждый день выезжать в город уже не была необходимостью. Но, даже разговаривая с родителями по-прежнему сквозь зубы, какая-то подспудная часть Алисы, возможно, маленькая Алиса, все равно старалась делать все правильно – ходить на занятия, учиться, держаться подальше от шумных компаний, а лучше вообще – от компаний, словом, быть послушной хорошей девочкой. Большая же Алиса понимала, что движет этой новой псевдохорошей девочкой вовсе не ответственность, а только чувство вины, так что хорошесть эта была совсем ненастоящей, просто закончился большой омский загул, началось сочинское похмелье, которое тоже не может длиться долго. На одном ведь только чувстве вины далеко не уедешь. Новые однокурсники на первый взгляд казались ей совсем бесцветными, хотя таких ярких помад у девчонок не было ни в Омске, ни в Сургуте, на второй же взгляд сил совсем не оставалось. Для себя Алиса решила, что, видимо, самая интересная часть сочинской молодежи все-таки предпочла учиться в других городах.

На следующий день после разговора с теткой головная боль прошла, Алиса вяло отсидела две пары в мамайском корпусе, потом так же вяло и без удовольствия выпила с одногруппницей невкусного кофе из автомата. До следующей пары, уже в другом корпусе, оставалось два часа, с расчетом на обед и дорогу, но ни обедать, ни, тем более, куда-то ехать совсем не хотелось, и Алиса пошла на море. За два месяца в Сочи она, конечно, пару раз саботировала учебу, но это, скорее, было результатом борьбы большой Алисы с маленькой, сегодняшний же саботаж был настоящим, без угрызений совести, самокопаний и маминого голоса в голове.

«Просто не хочу».

День был пасмурный, сырой, даже скользкий от влажности, но безветренный. Серое море сливалось на горизонте с таким же серым небом, сплошь затянутым облаками, горы позади словно кто-то стер ластиком. Мама перед отъездом просила делать побольше морских фотографий и отсылать ей по электронной почте, поэтому Алиса для себя море делила не на синее и серое, а на то, которое хочется фотографировать, а которое – нет. Даже в дождливую погоду можно было сделать красивый кадр, но бывали дни, когда море было абсолютно нефотогенично. Сегодня оно было невыспавшимся человеком, закрывавшим рукой лицо от фотообъектива, злое, отчужденное. «Не смотри на меня», – говорило оно, – «я болею, я плохо спало. Я хочу быть незаметным».

Смотреть Алисе не больно-то и хотелось, в общем-то, она могла сказать морю тоже самое, но нужно было встряхнуться. В такие моменты Алиса включала в себе маму. Включенная мама делала всякие глупости, которые настоящая мама, скорей всего, делать бы не стала, например, сейчас она быстро скинула обувь с носками и зашла в воду по щиколотку.

– АААА! – противней холодной воды может быть только острая прибрежная галька.

– Вах, апссем! – восхищенно произнесла проходящая мимо пожилая армянка с полным ведром мелкой рыбешки. Рыбный фан, шедший от ведра, замечательно дополнил и воду, и гальку. – Хороший вода?

– Отличный, – невесело ответила Алиса, осторожно выходя из моря, и стряхивая воду со ступней.

– Ставрида, – показала старуха на ведро, – свежий, крупный, поймали только.

В подтверждение она вытащила рыбеху из ведра и призывно покрутила ее из стороны в сторону. Алиса, надевая носки, показала ей большой палец вверх.

– Двести за кило, тысяча за ведро, а?

– Я рыбу не люблю, спасибо.

– А, – добродушно отмахнулась от нее армянка и пошла дальше. Следом за ней уверенно шла мясистая кошка, явно высоко ценившая свежесть ставриды. Алиса завистливо посмотрела им вслед. Старуха хотела продать рыбу, и обязательно ее сегодня продаст, кошка хотела поесть, и ей тоже это наверняка удастся, а чего хотелось Алисе?

«Мороженки…», – прошелестела маленькая Алиса у нее в голове.

«От мороженок жопа растет», – ответил мамин голос большой Алисе. И точно.

Капуста работал старшим менеджером в салоне сотовой связи на Торговой Галерее. Салон закрывался в семь, и Алиса хотела будто бы случайно проходить мимо в это время. Нормальный человек предпочел бы позвонить, но Алисе проще было прослоняться где-то весь день, а вечером еще и поехать на переполненном автобусе в центр. Зато выйдет непринужденная встреча вместо натужного телефонного разговора. На выходе с пляжа, в торговом ряду, Алиса снова увидела армянку со ставридой. Кошка неподвижно сидела напротив, прикрыв глаза.

– А можно только две рыбки купить?

– Ему, что ли?! – старуха, сдвинув широкие брови, кивнула на кошку. – Да он сегодня лопнет!

Алиса виновато улыбнулась.

– А, химар кату! – возмущенно ворчала армянка, доставая бумажный кулек и складывая туда две небольшие рыбки, – на, денег не надо, прогони его только потом, смотреть на него тошно!

– Спасибо.

Сеанс кошачьего гипноза был успешно завершен. Кошка проглотила рыбу, как удав, и медленно, с достоинством удалилась в кусты. Эту битву она выиграла без войны.

– Двести за кило, ведро за тысячу отдам, – напомнила армянка.

– Да я помню, – ответила Алиса и пошла на остановку.

До Торговой Галереи ехать было недалеко, но, в связи с глобальной перестройкой города перед Олимпиадой, ехать было долго хоть куда. За час Алиса смогла доехать только до парка Ривьера, и, рискуя окончательно встать на следующем участке пути, вышла из автобуса и пошла пешком. Если разобраться, хоть Сочи и был на самом деле все-таки куда больше, чем могло показаться «двухнедельному» туристу, многие места были в пешей доступности, что не могло не радовать. И Алиса, неспешным шагом спускающаяся с возвышенности, темным, но теплым ноябрьским вечером, в расстегнутой кожаной куртке, не могла этого не ценить. В Сургуте давным-давно лег снег, в Омске началась холодная и злая бесснежная пока еще зима, в Сочи же цвели османтусы и сочной зеленью поблескивала трава в свете фонарей. Воздух влажный, густой, по вечерам особенно тягучий и даже словно объемный из-за легкого тумана. Чуть-чуть совсем стынет нос, рукам тепло в карманах, на ногах кроссовки, а не сапоги. Вокруг стучат каблучки чьих-то туфель, люди громко говорят и смеются в телефоны. Армянка уже, должно быть, расторговалась на сегодня, кошка спит на чьей-нибудь машине и видит во сне рыбу, и хорошо-то как ведь, и, в то же время, все вокруг чужое. Чужое в ярких помадах одногруппниц, в роскошных меховых жилетках, в которые, как в униформу, одето полгорода, в мелкой речке, в узких улицах, в открытых и громких людях. Чужое не потому, что чужое, а потому, что просто не свое. Город по-своему хорош, да и в принципе – хорош, но весь ее негатив связан не с ним, а с городом, из которого пришлось уехать, где холодно, ночь и часть ее жизни.

Подходя к салону, она издалека еще увидела долговязую фигуру Павла.

Алисе нравилась в самой себе некая легкомысленность, граничащая с пофигизмом. И правда, о своих новых знакомых Алиса мало что потрудилась узнать. Капуста работал здесь, это он сам рассказал, Павел, видимо, – его коллега, тогда и придурочный Вадим может быть здесь где-то неподалеку. От этой мысли Алиса поежилась и стала вытягивать шею, пытаясь разглядеть Павлова собеседника, стоящего в тени, но им оказалась пышная девица, курящая с таким видом, будто отбывала страшное наказание.

– Вы, Татьяна, олицетворяете собой сразу несколько смертных грехов, – вещал ей Павел, – перечислить?

– Не стоит.

– А я перечислю. Чревоугодие, уныние…

– Вот у кого такой дурак, как ты, мог родиться? – спросила унылая Татьяна в темноту.

– Моя мама… – начал было Павел, но, увидев Алису, историю быстро свернул. – О, здорово! А мы сегодня тебя как раз вспоминали. Сейчас Константин Викторович салон уже закрывает…

– С каких это пор он прям Викторович? – ехидно спросила Таня.

– Вообще-то, он мой начальник.

– Тогда и я твой начальник.

– Ты мой темный повелитель!

Таня закатила глаза и достала из сумочки зеркальце и губную помаду.

– Ты тоже здесь работаешь? – спросила Алиса. Краем глаза она наблюдала за Капустой, который уже переоделся и ставил салон на сигнализацию.

– Ага. Курьером. Ну, как в фильме.

– Ой, держите меня семеро, – пробормотала Таня, старательно нанося на губы второй слой красной помады.

– Ты, Татьяна, знаешь, такую песню – «Не пьют мужики по полгода, а Таня по-прежнему дура»?

Таня невозмутимо стала набирать номер такси на телефоне.

– Я так рад тебя видеть, – Капуста неловко приобнял Алису за плечи и просиял такой же неловкой улыбкой.

– Да я тут бродила как раз неподалеку…

– Давай я тебя подвезу, у меня шлем второй есть. Не могу позволить, чтоб такая шикарная женщина ездила на каком-то там такси! – кричал Павел в темноту, сгибая и разгибая ноги, как в танце.

– Никуда я с тобой не поеду, я же не психическая, – спокойно парировала Таня, не повышая голоса, впрочем, Алисе почудилось в ее голосе удовольствие от ситуации.

– Паха, спой ей еще про ай эм э крип, ай эм э видоу! Пойдем отсюда, это надолго тут будет, не переслушаем, – Капуста решительно взял Алису за руку, уводя от препирающейся парочки, – ты свободна? Давай до моря прогуляемся?

Алиса пожала плечами.

– И как она это терпела? – спросила она уже на выходе из Галереи, когда Паша с Таней остались позади. – Еще песню эту дурацкую спел…

– Таня-то? Да нормально все. Это же он так за ней ухаживает. У него к ней непреодолимое влечение, как он сам говорит. В прошлую зарплату такой букет ей притащил, как на фотках с инстаграмма. Но, правда, пьяный…

– Ю’р джаст лайк эн энжел, ёр скин мейкс ми край, – донеслось им вслед Павлово завывание.

Алиса невольно рассмеялась:

– А вот эту ты точно подсказал!..

Для ее семьи эта песня была знаковой. Ее любил петь папа, когда просил прощения у мамы за всякие пустяки. Пел папа очень плохо, но мама всегда оттаивала, и смеясь, говорила, что у него тоже бади весьма и весьма перфект, не говоря уж про соул. В такие моменты Алисе, хоть большой, хоть маленькой, было особенно хорошо.

– Если честно, я подозреваю, что он дунул с утра…

– Он совсем простой, да?

Капуста задумался.

– Упрощенный, – сказал, наконец, он, – но хороший парень. Просто со своими странностями. Такой, знаешь… Неровный! Да, неровный.

– Как Вадим?

– Нет, – Капуста по-прежнему держал ее за руку, но шел немного впереди, уверенно обходя кучки праздно шатающихся людей. Голос его сразу посерьезнел, словно само упоминание этого имени его чем-то задело, – Вадим точно не простой.

– А он тоже с вами работает?

– Нет, он в «Детском мире» работает.

– В «Детском мире»?! Кем?

– Продавцом. Он в Сибе тоже в детской сети работал, и не стал менять специализацию.

– И ему нравится? – недоверчиво спросила Алиса. Ей представился взвинченный Вадим, куда более «неровный» в ее представлении, чем Павел, в окружении ползунков и кукол Барби.

– Конечно. Там, например, можно целый день ходить в шлеме Дарта Вейдера просто так. Конечно, ему нравится. Кофе хочешь?

Алиса отогнала ужасное видение Вадима в зловещем шлеме. Они с Капустой миновали морпорт, скульптурную композицию «Мы провожаем пааапу» из культового фильма и подходили к центральной набережной.

– Можно. Только давай прямо у моря посидим, не в кафе, а то у меня вид такой, словно по мне танк проехал.

– Не сочиняй, – фыркнул Капуста.

– …Знаешь, – сказала Алиса, облизывая с ложечки пенку от латте, – у меня вчера так голова целый день болела, просто жуть. Наверное, это все чача поганая. И такая тоска из-за всего этого нашла. А сегодня я после учебы зашла прямо в море, покричала от холода, и прям полегчало.

– Типа как в фильме «Страна садов»? – усмехнулся Капуста.

– Да, – Алиса от удивления застыла с пластмассовой ложечкой возле лица и невольно широко улыбнулась, – я уже и забыла здесь, что бывают люди, которые смотрят всякие «Страны Садов»…

– Мне нравится этот фильм. Там и саунд классный:

– Уи лив ин бьютифул уорлд, – подхватили они вместе, и Алиса счастливо расхохоталась, тряхнув головой. Чувство спокойной защищенности, охватившее ее в субботу, снова мягко погладило ее по голове. Словно не было дурацких переездов, недопонимания в семье, смены людей вокруг, ведь мир-то не менялся – небо над головой осталось прежним, вечер наступал после любого дня, а воздух только чуть-чуть потеплел и стал посолонее от моря.

– А ты сейчас впервые так искренне рассмеялась, – Капуста тоже улыбнулся и отвернулся смотреть в черный горизонт, на котором дребезжали несколько светящихся точек-кораблей, – почему ты так хочешь показаться равнодушной? Я ведь много раз на тебя смотрел, пока ты высиживала там, на Мамайке. Сначала мне казалось, что тебе все равно…

– Может, так и есть?

– Нет. Ты же не Зак Брафф в фильме.

– Значит, я пытаюсь так защититься.

– От кого?

– Да от них от всех.

– А разве на тебя кто-то нападает?..

Они сидели на лежаке, арендованном за 200 рублей по «ночному» двойному тарифу, совсем близко к воде. Недалеко от них на пледе расположилась компания женщин возраста Алисиной тетки. Женщины пили вино, пытались есть роллы то палочками, то руками, сопровождая каждую попытку взрывом задорного бабьего смеха.

– Ты вовсе не равнодушная. На самом деле, ты любишь веселиться, – загадочно произнес Капуста, намекая на сцену у тетки.

– Я тебя убью, – закрыв лицо руками, смущенно пискнула Алиса, уже жалея, что в стаканчике у нее кофе, а не что-то покрепче.

– Да не переживай, это было очень мило! – Капуста довольно откатился назад, облокотившись руками о булыжники, – правда, не парься. Расскажи тогда что-нибудь про свой город, а то я ничего, кроме вокзала и кладбища, там и не разглядел.

– Нуууу… На самом деле, и сказать-то особо нечего. Просто город. Я там родилась, и прожила почти всю жизнь, с небольшим перерывом. Не знаю. Новосибирск, наверное, интересней намного. У вас там даже метро есть. А у нас только двадцать лет что-то рыли, рыли, и в итоге получился подземный переход у библиотеки Пушкина. Должен был быть вход в станцию, но…

– Это я знаю. Самое беспощадное метро в мире – омское.

– Да. И все. А, еще недавно совсем прочитала, что Омск – один из самых солнечных городов России. Вообще, так и не скажешь никогда, конечно. Здесь намного солнечнее. По моим ощущениям, по крайней мере.

– И тебе все равно здесь не нравится и хочется назад?

Алиса опустила глаза и замолчала. На ней были старые, ужасно некрасивые кроссовки, и чтобы они не бросались в глаза, приходилось неловко подгибать ступни, отчего пальцы на ногах уже порядком занемели. Рядом, с пледа, раздался очередной взрыв хохота, и, словно разозлившись ему и себе, Алиса, наконец, удобно вытянула ноги.

«Какая разница, сколько лет твоим кедам, если ты гуляешь в них по Парижу…». Ну, или сидишь с милым пареньком у Черного моря.

– Дело не в том, что нравится или не нравится, – произнесла она наконец, – просто я здесь не на своем месте. Не знаю, как объяснить… Это был не мой выбор, понимаешь? Как я могу взять и принять это, если я даже не сама захотела сюда приехать! Мне и в моем сером Омске было хорошо.

– А остаться никак не получалось?

– Так я ведь еще не до конца взрослая. Родители решили, что так будет лучше всего, они ведь главные.

– А с ними ты поехать не могла?

– Они посчитали, что так будет неправильно. Это ППЦ.

– Что?!

– Принцип Последовательной Целесообразности. Его папа придумал, когда я была еще маленькой, а может, даже и раньше. Суть в том, что надо делать все по порядку, для того, чтобы не терять время. Это самое главное у нас в семье – не терять время. Наверное, потому, что мы его уже столько потеряли… Ну, вот. И если б я поехала с ними в Китай, то тоже потеряла бы целый год, не училась бы. А так я и не в распущенной омской среде, и при деле. Хотя, конечно, если выбирать из двух зол, то я бы выбрала быть с мамой и папой. Мне кажется, это было бы меньшей потерей. Ведь тут-то я… вроде и учусь, а вроде и даже не знаю, на кого и зачем… Какой толк от этого?

– Ты думала, будет по-другому?

– Нет… Просто я чувствовала ответственность перед ними. Они ведь зла мне никогда не желали, хотели, как лучше. А я… как-то всех подвела. Наверное, они приняли правильное решение, отправив меня сюда?

– Ты спрашиваешь или говоришь?

– Не знаю.

Капуста грустно усмехнулся и, потянувшись, встал с лежака. Не спеша, он подошел к кромке воды, выбрал камень и бросил в море «блинчик». Даже в темноте было хорошо видно, как грациозно он стукнулся пару раз о поверхность воды, а потом беззвучно в ней растворился.

– Мы с мамой в детстве часто ходили на речку, – словно оправдываясь, сказал он, вернувшись на лежак. Для Алисы неловкая улыбка уже стала его визитной карточкой, – знаешь, я только приехав сюда понял, что постоянно делать только то, что удобно нашим родителям не совсем правильно. Я про взрослых людей, конечно, не про детей и не про подростков. У меня лет с двенадцати была мечта – жить в Питере. Это вот мой город, на все сто и двести процентов, не люблю я жару эту и в красках особо не нуждаюсь. Я думал поступать туда, в принципе, по баллам бы прошел, ну, может, не сразу, поработал бы годик после школы, денег бы накопил на первое время, чтобы было на что жить. От армии у меня все равно освобождение, бояться нечего. Но в последний момент, мне вдруг показалось, что я должен быть со своей семьей. Нет, не всегда, но пока еще должен. Сейчас, вот прямо сейчас, я даже не могу объяснить, почему я так решил. Никто мне, в общем-то, ничего такого не говорил, не просил… Наверное, это мнимая ответственность, про которую ты говорила. И лень частично. И трусость. Страх. Казалось, что возраст еще не тот… конечно, трусость. А оказался я здесь и понял, каким был дураком.

– Если ты так хотел в Питер, то почему Сочи?

– Ну надо же с чего-то начинать, – улыбнулся Капуста. Не неловко, а по-настоящему, – нет, на самом деле, из-за Вадима. Он точно не трус, и вообще, легкий на подъем. На море ему захотелось посмотреть с Олимпиадой.

– Вы прямо такие друзья?

Тут Капуста даже рассмеялся:

– Вообще не друзья! Мы общаться совсем недавно стали. И как-то напились вместе сильно, тут он меня буквально на слабо и развел. Это он умеет. А я, слава Богу, повелся, на следующий же день с работы уволился в Сибе, вещи собрал… Мама в шоке была, я до этого никогда так стремительно ничего не решал…

– Вы втроем с родителями жили?

– Последние восемь лет – да. До этого мы жили вдвоем с мамой. Они с отцом никогда расписаны не были, и когда я был маленьким, он только навещал нас иногда, потом вообще пропал на несколько лет, а потом объявился, и уже никуда не уходил. Остался с нами. Потом еще сестра Ксюха родилась, ей шесть лет скоро будет. Но семьи как-то все равно не сложилось.

– У них? Или у тебя с ними?

– Не знаю… У меня с ними точно не сложилось…

Он резко замолчал. Алиса, не глядя на него, осторожно нашла его руку в темноте, и положила сверху свою. Рука Капусты была непривычно горячей, и эта горячесть странно кольнула Алису в сердце. Если подумать, все вокруг было странным, ведь даже полгода назад она и представить себе не могла, что будет вокруг нее этот вечер, море зачем-то, скрип перекатывающихся булыжников под ногами, неожиданные откровения и вот эта вот горячая рука.

– Мне кажется, сейчас как-то принято быть инфантильными, – проговорил, наконец, Капуста, разглядывая Алисину руку на своей руке, – модно, а если подумать, где он – тот рубеж, когда ты можешь уже начать принимать полностью самостоятельные решения, менять свою жизнь, ни на кого не оглядываясь? Двадцать, тридцать лет? Полный бред, как по мне. И это ведь даже не зависит от того, насколько мы прочно стоим на ногах, это просто… предрассудки какие-то. Вроде «ты еще ребенок». Я не говорю про те случаи, когда родителям реально нужна твоя помощь и поддержка, нет. Но вот моей семье моя помощь, да и вообще присутствие не особо было нужно, а я зачем-то протолкался рядом последние пять лет, хотя и чувствовал там себя чужим…

– Я чужой себя никогда в своей семье не чувствовала. Но семьи тоже не сложилось как-то… И про «ты еще ребенок» ты точно сказал, мама постоянно мне это твердит, так я себя и чувствую, еще ребенком, недовзрослым каким-то… Я в Омске последний год столько дел натворила… стыдно. Дети еще так не делают, взрослые уже… Я просто наказана этим городом и этим годом, вот и все.

– Ну, не самое суровое наказание у тебя, – Капуста взял ее руку в свои, – у тебя рука ледяная и никак не согреется.

– Поедем домой, – прошептала Алиса, уткнувшись ему в плечо, – у моря мне всегда грустно.

Они уже выходили с набережной, когда на задумавшуюся Алису с размаху налетела невысокая полная женщина, в элегантном красном пальто и старомодной, широкополой шляпе в цвет.

– Извините, – музыкально пропела она, поправив шляпу.

– Ой, а я вас знаю, – оторопела Алиса, – здрасте!

– Здрасте, здрасте, – не обращая на нее внимания, ответила женщина, и, отсалютовав, уверенно пошла дальше.

– Кто это?

– Это «Я такая».

– Ктоо?

– Наша омская звезда. Ну как звезда, она давным-давно вела какую-то викторину по телеку, а потом у нее был журнал для теток, назывался «Я такая». Такая реклама еще была дурацкая у него, и она сама так важно говорила: «Я – такая!». Папа ее называл Хрюшей. Ничего себе, сама Хрюша! – Алиса вдруг рассмеялась сама себе, словно встреча с «Я такой» сняла с нее дурацкую хандру.

– Я ж говорил, что здесь южное подразделение Омска! Уже и знаменитости ваши сюда перекочевали.

– Что она здесь забыла, интересно? – Алиса, не переставая глупо улыбаться, взяла Капусту под руку, и они медленно пошли в сторону улицы Горького. – Может, новый журнал какой-нибудь замутит здесь?

– Ага, «Я больше не такая».

– Да ну тебя.

Тогда Алисе показалось, что она немного узнала Капусту, и тогда же Алиса еще совсем мало о нем знала. Скорее всего, странно вообще считать, что ты что-нибудь и о ком-нибудь знаешь. Пусть даже и о себе.

Следующие несколько дней они только созванивались по вечерам. Алиса старалась пока увильнуть от встречи так, чтобы это увиливание не бросалось в глаза, тем самым давая себе последний шанс не начать делать новые, уже сочинские, глупости. По опыту прошлых переездов она знала, что глупости могут начаться с чего угодно, даже вроде бы с безобидного, хорошего мальчика, особенно если рядом с ним крутились личности с гитарами, чачей и «ай эм э крип, а эм э видоу».

А делать глупости хотелось все сильней и сильней.

В конце недели Алиса встретила на одном из фазотронских пляжей Элю. Та сидела на старом складном рыбачьем стульчике и самозабвенно писала акварельный пейзаж. Пляж был совсем пустым, поэтому Эля гордо восседала в прямо в центре, раскидав по всему остальному пространству кисточки и краски, и с хаотичной гулькой на голове, в клетчатой объемной куртке выглядела точь-в-точь как настоящий художник. Рисунок, впрочем, тоже был достаточно профессиональным.

– Привет, – поздоровалась Алиса, присаживаясь рядом с ней на корточки, – не помешаю?

– О, привет! – выражение лица у Эли всегда было настолько располагающим, что становилось непонятно, то ли она действительно обрадовалась, то ли просто по-идиотски перманентно счастлива. – Конечно, нет! Я тут акварелю немного. Как тебе?

– Очень красиво.

– Спасибо, – с очаровательными ямочками улыбнулась та. На вид Эле было лет восемнадцать – неоформившаяся, хрупкая фигурка, маленькое личико с розовыми пухлыми щечками и детский голосок. По сравнению с ней почти двадцатилетняя Алиса чувствовала себя престарелой великаншей.

– Ты рисуешь?

– Посредственно, – отмахнулась Алиса, задумчиво вертя в руках брикетик краски. Акварель, хоть и была профессиональной «Ленинградской», пахла детством. Где-то далеко, за миллион световых лет отсюда, по-прежнему смеялась юная мама.

– А поешь хорошо. Правда! Посидишь со мной? Я уже заканчиваю. Скоро закат, наверняка будет красиво!

– Спасибо, – Алиса постаралась так же доброжелательно улыбнуться и пересела с неудобных корточек на сумку.

– Вы с Костей гуляли вместе недавно, да? Он очень хороший парень!

– Вы все вместе, что ли, живете?

– Нет, – Эля заливисто рассмеялась, – они же втроем живут, ну, Вадя, Костик и Пашка, в старой квартире Пашкиного шурина. А я живу с мамой. Я Вадьке предлагала к нам переехать, но он с мамой моей не хочет жить… Ревнует к маме, представляешь? Неадекватный какой-то. А как я от мамы уеду?..

– Ну, а потом, когда-нибудь?

Эля покачала головой.

– Нет… Ну как? Мама все равно со мной будет жить, как я ее брошу? Она же самый близкий человек! Я знаю, это по-детски может звучать, или даже глупо для кого-то, но я не представляю, как может быть по-другому. У нас все родственники с мамой очень далеко, мы вдвоем с ней сюда переехали, когда я совсем маленькая была, и с тех пор мы как две половинки. Ну, вот ты здесь одна, неужели ты не скучаешь по маме?

– Скучаю, – пожала плечами Алиса, – но, наверное, не настолько.

– Я знаю, я смешная, не обращая внимания, – на Элиных щечках зацвели розы, – а ребята все и правда очень хорошие. Пашка только немного дурак, но терпимо. А на препирания Костика и Вади вообще внимания не обращай, это они просто выделываются друг перед другом.

Алиса вспомнила воображаемый маятник между ними, и про то, что они, по мнению Капусты, вообще не друзья, а даже скорей наоборот.

– У них какие-то ненормальные отношения. Вроде и терпеть друг друга не могут, а зачем-то вместе переехали…

– Я тебя умоляю, – махнула рукой Эля, – все они могут, и терпеть, и не только! Просто дураки еще.

– То есть, они все-таки втроем там дураки, не только Пашка? – подколола ее Алиса.

– Ладно, я неверно выразилась. Пашка он по жизни такой, отстреленный немного. Тут уж, мне кажется, ничего его не исправит. А ребята… они только друг с другом дураки, понимаешь? Как дети.

– Понятно. Просто столкновения у них какие-то из пальца высосанные… Про родственников своих зачем-то спорят. Про отцов, что к чему вообще. У одного молодец, у другого не молодец… Какая разница-то?

– Ага. К тому же, это один и тот же человек.

– В смысле?! – от неожиданности Алиса даже подскочила на месте, задев баночку с водой, в которой Эля промывала кисточки, и цветная вода попала ей на джинсы.

– Акварель плохо отстирывается, – предупредила ее Эля, обеспокоенно оглядывая пятно, забыв про отцов-молодцов и не очень.

– В смысле, один и тот же? – повторила вопрос Алиса, не обращая на пятно внимания. – Они братья, что ли?

– Ну да, – просто ответила Эля, протягивая ей салфетку, – они почему-то не любят это афишировать, я ж говорю, как дети. Отец у них один. Просто такой вот разный взгляд на одного и того же человека.

– А правда, что они недавно только стали общаться? Ну, Костя с Вадимом.

– Угу. Они и познакомились относительно недавно.

– И вот так сразу сорвались куда-то вдвоем?

– Ну почему, они же сначала съездили на могилу Летова, – пошутила Эля, – на самом деле, я подробностей не знаю. Вроде бы, Вадим всегда знал, что у него есть брат, а Капуста не знал… Я вижу, что для них обоих эта тема больная, и особенно не расспрашивала никогда. Захочет кто-то из них, ведь сам расскажет, правда? Просто мне кажется, им всегда не хватало друг друга. Это я легко могу понять, я у мамы одна, и мне всегда хотелось братика или сестренку. Это же так прекрасно, когда рядом может быть еще один родной, кровный человек!.. Ты как думаешь?

– Я думаю, что не всегда, – честно ответила Алиса.

Взрослея, она иногда невольно задумывалась, почему мама, пытаясь восстановить их семью тогда, в Сургуте, была готова поменять в своей жизни все – город, работу, климат, все, кроме количества детей. Когда Алисе было лет двенадцать, папин друг попросил привезти для его маленького сына игрушечный поезд из Китая. Отец подошел к вопросу, как всегда, крайне ответственно – долго выбирал, сравнивал, и в итоге, привез большую, дорогущую модель железной дороги в красивой подарочной упаковке, просто загляденье. Дома он долго теребил коробку в руках, а потом торжественно поставил на комод, сел напротив в кресло, и, почти не двигаясь, просмотрел на поезд весь вечер. На следующий день отец сказал приятелю, что времени было совсем мало, и купить игрушку он не успел, а железная дорога, нераспакованная, с нарядной ленточкой, отправилась в чулан. Но маленького мальчика, для которого, как показалось Алисе, был оставлен этот подарок, в их семье так и не появилось. Вообще, разговор о чем-то подобном зашел лишь однажды, еще в Омске, когда Алиса ходила в детсад. По дороге домой мама спросила ее, хотела бы она братика или сестричку. Вечер был расчудесным; вопреки отцовскому ППЦ, мама забрала ее пораньше, и они медленно брели по скверу, наслаждаясь хорошей погодой и ванильным мороженым на палочке, которое облизывали по очереди. У Алисы были мама и папа, две бабушки, два дедушки, мороженое капнуло на ее курточку, но мама не стала ругаться, а только рассмеялась, и Алиса сказала, что хотела бы собачку.

– В детстве я точно хотела больше собаку, чем новых родственников. А потом… не знаю. Даже не представляю, чтобы у меня сейчас был какой-нибудь брат, или, того хуже, сестра.

– Видишь, какие мы все разные. И Вадька с Костей тоже очень разные, но мне кажется, им на самом деле всегда не хватало друг друга. Даже если они ничего друг о друге не знали. Они похожи на одного человека, разделенного надвое – кому-то досталось одно, кому-то другое, и когда они вместе, то чувствуют себя сильнее. Чувствуют себя кем-то целым… хоть никогда в этом друг другу и не признаются. Словно каждый из них заполнил какую-то пустоту в другом… Ну, по крайней мере, мне так кажется.

Такую пустоту Алиса знала очень хорошо. Иногда ей даже казалось, что ее можно нащупать – вот рука, вот нога, ребра, а потом проваливаешься, как в черную дыру. Дыра могла уменьшаться в хорошие периоды, могла расти, как сейчас. Во времена, когда Алиса была маленьким грецким орехом, а ее семья – уютной скорлупой, никакой пустоты не было вообще, но потом Алиса выросла, скорлупа выросла, но пошла вся трещинами, и пустота начала брать свое. Тогда Алисе казалось, что ее надо заполнить хорошими друзьями, увлечениями, и все наладится, но мир вокруг нее стремительно менялся, начали меняться города, и пришлось забрасывать ее кем и чем попало, лишь бы она исчезла. Зато в разгар шумных вечеринок мысли о пустоте и одиночестве просто не возникали.

– Красиво говоришь, – сказала, наконец, Алиса, но Эля уже ничего не ответила, ставя этим молчанием точку на данной теме. Ее рисунок был почти готов, и он был таким же красивым и ладным, как и ее слова, и ее пение. Наверное, действительно, талантливый талантлив если не во всем, то во многом.

– Ты где-то по художественному профилю учишься?

– Я давно уже отучилась, – Эля сосредоточенно добавляла белые буруны на волны, но губы ее тронула едва заметная усмешка, – вообще-то мы с Вадимом почти ровесники, мне уже двадцать пять. Я просто так выгляжу. Не тушуйся, я уже привыкла. Это у нас семейное. И – нет, я училась не по художке. Это просто хобби. Хорошо успокаивает. Ну, кто-то гири тягает, кто-то вышивает, а я люблю акварельки. К тому же, в таком месте живем, ну как не рисовать!

Красное солнце быстро двигалось к кромке горизонта, и море все меньше становилось похожим на Элькин рисунок. Алиса уже хорошо знала эти часы – небо могло долго наливаться розовым, но когда солнце уже подплывало к морю, закат происходил стремительно, и после недолгой статики размазанного алого по небу, на город обрушивались сумерки. Холодало, нужно было идти домой, но невозможно было даже приподняться. Эля уже закончила рисовать, и деловито складывала краски обратно в коробку в каком-то странном, только ей понятном порядке. Ускользающее за горизонт солнце нарисовало на ее носу и челке яркое пятно, как прощальное рукопожатие.

– Тебе нравится то, что ты есть сейчас? – спросила Алиса, помогая ей собрать кисточки. За последние десять минут, в свете полученной информации о возрасте, Эля резко повзрослела и даже помудрела в ее глазах.

– Ты про работу или вообще?

– Да про все. И про работу тоже. Про предназначение.

– Предназначение! Мне кажется, про предназначение еще рано очень говорить. Кому-то вообще никогда не придется. Кто-то только ближе к концу что-то поймет. Смешная ты. Я работаю в зоомагазине и несколько раз в неделю даю частные уроки вокала. Я очень люблю животных, и люблю петь. Деньги лопатой не гребу, но на жизнь хватает, мне особо-то ничего и не надо. У нас с мамой малюсенькая однокомнатная квартира, мы здоровы, сыты, одеты, вокруг – море, что еще можно хотеть такого материального? Вадя говорит, что я дура, но я вообще не понимаю, как может что-то не нравится в жизни! Столько всего прекрасного, вот прямо во всем, ты только оглянись!

– А когда кто-то болеет, умирает – что в этом прекрасного?

– Ничего. Но это неизбежно. Это должно учить нас радоваться тому, что есть, я так думаю.

– Завидую я таким, как ты. Вот правда, по-хорошему завидую. Я так не могу. Я всегда чем-то недовольна, о чем-то грущу. И совсем не знаю, кто я и зачем. Не знаю, кем я могу стать, и кем стану.

– Но тебе только двадцать…

– И это уже не шестнадцать, – поучительно парировала Алиса, подражая отцу, – должно какое-то осознание начинать появляться. А у меня совсем – вот нисколечки! – не появляется, мне кажется, даже больше с каждым годом куда-то исчезает… Вот ты всегда знала, кем хочешь стать?

– Я всегда знала, кем я, скорее всего, стану.

– И кем же?

– Матерью-одиночкой, – улыбнулась Эля, – у нас в семье как-то у всех женщин так получается. Не задерживаются мужчины.

– И никак этого не избежать? – обескураженно спросила Алиса. Такую точку зрения на свое будущее, да еще и поданную с глуповатой улыбкой, она встречала впервые.

– Ну пока ни у кого не получилось! Да нет, я не фаталистка, это типа шутки что-то. Но в каждой шутке…

– И не страшно?

– Ну, главное ведь, что матерью…

В самом конце ноября погода испортилась, утро начиналось с холодного, колючего дождя, днем тучи рассеивались и выходило обманчивое солнце, на котором слепило глаза без темных очков, но точно так же, как и утром, стыли уши и нос. Алиса достала свой старый омский пуховик, сроду не бывавший ни под дождем, ни под ярким солнцем, местные жительницы облачились в элегантные норковые пальто, под дождем превращающиеся в шкурки драных кошек.

– Купи себе хороший зонтик, – посоветовала Алисе тетка, – он тебя и от дождя, и от снега спасет.

– От снега?..

Снег, бывающий в Сочи не каждую зиму, все-таки выпал на пару дней – но позже, уже в январе, и, действительно, как по мановению волшебной палочки, в городе раскрылись зонты, на которых минут за десять образовывались целые сугробы, зонты тяжелели, провисали, отряхивались, и снова гордо поднимались над головами их владельцев. Шапки и перчатки, по крайней мере, с целью просто согреться, одевались здесь только в самых крайних случаях.

В конце ноября же просто начались дожди. Слышать новогодние мелодии, уже долетающие из телевизора, под ровный стук капель за окном первое время было дико, но со временем Алиса привыкла. Потом пришлось привыкнуть к тому, что пуховик, согревающий обычно в двадцатиградусные морозы, отказывался здесь это делать в солнечный день с температурой воздуха плюс пять, что в сумку одновременно должны помещаться и зонтик, и солнцезащитные очки, а теплые резиновые сапоги – самая что ни на есть нужная вещь в любом зимнем гардеробе. Единственное, к чему Алиса отказалась привыкать, так это к регулярным отключениям каких-либо жизненно важных функций в городе – света, воды, тепла, а происходило это часто. Теткин дом был полностью электрофицирован, и отключение света грозило его же концом в масштабах маленькой квартиры. Однажды электроэнергию отключили на четыре дня, и, так как котельная, отвечающая за подачу горячей воды и отопления в данном жилом комплексе, также работала от электричества, а не от газа, то данные услуги также угасли. Дом стремительно остыл, ледяная вода из-под крана обжигала руки; используя последний заряд на сотовом, тетка громко и бесполезно ругалась с начальником ЖКХ, а Алиса лежала одетая под одеялом и потухающим взглядом умирающего альпиниста в горах наблюдала за голубоватым огоньком, мигающим из теткиного телефона.

– Предолимпийские ремонтные работы, – зло подытожила тетка, нажав отбой.

– А разве Олимпиада не в Адлере с Красной Поляной будет? – вяло спросила Алиса из-под одеяла.

– Обещали через два часа включить отопление с горячей водой.

– Круть…

В тот понедельник она все же встретилась с Капустой – бегать от него уже было просто смешно, они немного послонялись по городу, но потом замерзли и решили ехать в сторону дома. Мамайка встретила их темнотой.

– Ааа, – только и смогла простонать Алиса, ударившись лбом о запотевшее автобусное стекло.

– Пойдем к нам, – предложил Капуста, – у нас плита газовая, можно хоть чаю попить.

Их квартира была в старой пятиэтажке недалеко от Октябрьского санатория, оценить ее размеры в темноте было трудно, вроде бы было эхо от их голосов, как в большом помещении, но светя перед собой фонариком из сотового, Алиса постоянно натыкалась только на углы.

– Осторожно, – услышала она голос Капусты впереди от себя, – тут однокомнатная переделана в двушку, планировка черт знает какая. Кухня здесь, на балконе.

Он зажег две конфорки зажигалкой, и Алиса увидела, что она действительно стоит на типичном узком балконе, застекленном и теплом, где в одном углу расположена небольшая газовая плита, а рядом с выходом – крошечный столик с табуретками. Кушать втроем, или даже вдвоем за ним было совершенно невозможно, поэтому трапезы, скорей всего переносились в комнату, если вообще были совместными.

– Странно как. А что в кухне?

– Комната. Это сочинский вариант. Считай, дом рядом с морем. В одной комнате можно жить всей семьей, а другую сдавать бздыхам на лето.

Бздыхами местные называли туристов. Алисе всегда казалось, что слово это звучит крайне обидно:

– Ой, ну ты-то куда – бздыхи. Вообще бесит, когда так говорят!

– Ага, а ты вот летом посмотри на них. Нет, есть нормальные люди, ну, туристы. А есть бздыхи.

Спорить Алисе не хотелось. Глаза уже привыкли к темноте, она села на табуретку и с интересом оглядывалась на «сочинский вариант». Голубоватый газовый огонек игриво подмигивал, так и просясь что-нибудь разогреть.

– Тут, в Сочи, начинаешь ценить простые вещи – газ, электричество, горячую воду, – улыбнулась она, – у тети Светы сейчас даже чаю не попить, полный предолимпийский мрак.

– Ага, что-то мне подсказывает, что потом мрак будет постолимпийским… А хочешь глинтвейн? У нас есть немного вина, могу сделать.

Алисе было по-прежнему немного неловко оставаться с ним наедине, и она захотела. Капуста тут же начал деловито шурудить по шкафам.

– Хорошо, когда на кухне синим цветком горит газ! – весело сказал он, ставя на огонь ковшик с вином.

Алиса еще раз подумала про теткину квартиру, в которой по-предолимпийски ничего не горит, и согласилась, что действительно хорошо. С улицы вновь послышалось мерное шуршание дождя, в кухне-балконе же уютно запахло гвоздикой.

– А елки здесь будут продавать? – спросила почему-то Алиса, хотя гвоздичный запах напомнил больше вьетнамскую «звездочку» у бабушки в шкафу, чем Новый год.

– Будут, конечно. Но, я подозреваю, что задорого. Мы приехали сюда только весной, поэтому точно не знаю, – Капуста достал из шкафчика над плитой красивые стеклянные бокалы для глинтвейна и разлил в них напиток, – пошли в комнату.

Они с ногами забрались на диван, и Капуста еще дополнительно укутал Алису икеевским пледом. Глинтвейн на вкус был чуть более пряным, чем ей хотелось бы, но приятно обжигал горло и еще что-то внутри. Темнота казалась настолько естественной, что вспышки от автомобильных фар, то и дело проплывающие по стене и потолку, казались выходцами из другой реальности. Словом, было хорошо.

– Вкусно. И стаканы красивые, фирмачевые.

– Это Элька подарила. Она редко остается ночевать, но обживать тут все начала сразу. Нанесла посуды, пледиков всяких, короче, всякой девчоночьей мишуры.

– Я видела ее недавно на пляже, мы с ней хорошо так поболтали, – сказала Алиса, внимательно разглядывая Капусту, словно пытаясь угадать его реакцию и вовремя понять, хочет ли он сказать что-то еще, но Капуста вроде не хотел, – она рассказывала про свою маму, про Вадима…

– Элька, она с прибабахом чуть-чуть. Ей семью надо, вот она сразу к маме его и тащит.

– Мне она понравилась.

– Да мне тоже нравится, хорошая девчонка, но я бы с ней одурел. И с мамой ее еще вдобавок. Она такая, какая есть, вот вроде бы и настоящая, а вроде бы и кукольная какая-то… Я, конечно, кроме нее никого не видел, но так понял, что это обычный Вадимовский типаж. У него все такие.

– Странно даже… В смысле, что она такая простая, светлая…

– Ну, значит заслужила чем-то такое «счастье».

Как всегда, после упоминания Вадима, Капуста как-то резко замолчал, и включил на телефоне музыку для фона, убавив звук. Алиса прослушала первый куплет все той же «Don't panic» группы «Coldplay», продолжая пить глинтвейн малюсенькими глоточками и внимательно анализируя себя после каждого, хмелеется ли ей или нет. Пока все было в порядке, и после второго куплета она решилась задать вопрос, которым терзалась последние пару дней:

– Почему вы не афишируете, что вы братья? Мне Эля сказала.

– А разве нужно обязательно афишировать?

Вопрос неловко повис в воздухе. Алиса пожала плечами, Капуста откинулся на спинку дивана и стал разглядывать потолок.

– К этому, наверное, надо сначала привыкнуть, – все-таки начал он говорить через некоторое время, – мы ведь почти всю жизнь были единственными детьми в семье. Я ничего не скрываю, но само слово как-то дико звучит – брат…

– Вы ничего не знали друг о друге?

– Отец был женат на его матери. Когда Вадиму было три года, родился я. Получается, я бастард, – криво улыбнулся Капуста, ставя ударение на первый слог, – через год – полтора жена узнала про все, отца выгнала, они развелись. Вадиму она сказала, что отец ушел в другую семью, и что у него теперь там другой мальчик.

– Мерзковато как-то. Получается, Вадим всегда знал про тебя? А ты?

– Ну да. «Другой мальчик»… Но отец не ушел ни в какую семью. Он просто навещал нас с мамой, сначала часто, потом реже, потом совсем пропал… Я даже толком не помню, чем мама объясняла мне его отсутствие, ведь я был уже не малышом. Я сам понял, что он просто ушел, и старался вообще о нем не думать, ни почему он не женился на маме, ни где он сейчас… И только когда он нарисовался снова, уже всплыло, что когда-то была семья, что есть еще старший ребенок. Но для меня это было уже пустым звуком…

– А твоя мама знала, что он был женат тогда?

– Говорит, что ничего не знала, пока не забеременела… Может, обманывает. Я думаю, что это благодаря ей все и выяснилось, ну, про их отношения, про меня. Наверное, она думала, что он разведется и женится на ней. Она его очень любила. И то, что он вообще присутствовал в нашей жизни хоть как-то, да еще потом и вернулся – это только ее заслуга. Вадькина мать на него сразу смертельно обиделась, и больше он у них никогда не появлялся. С Вадимом они, в основном, по телефону разговаривали… И то, это уже когда Вадим вырос, и где-то раздобыл его номер…

– И тебе было неинтересно, что у него есть еще сын?

Капуста отрицательно покачал головой:

– Я вообще не понимал, зачем он вернулся. Это было уже лишним. Он сам мне был уже не особо интересен, а ты про сына… Знаешь, одно из первых ярких воспоминаний – это как я жду отца. Такое предвкушение… Ты ждала в детстве Новый год, Деда Мороза?

– Конечно! Я понимаю, что ты имеешь ввиду.

– Да, вот так же я ждал отца. Когда я плохо себя вел, мама всегда говорила, что если я продолжу в том же духе, то папа больше не придет, и это было бы для меня самым страшным наказанием.

– В общем-то, тоже мерзковато. Ну, неправильно.

– Женщины, наверное, дуреют от любви… Тем не менее, это всегда работало, и я переставал капризничать и хулиганить, только бы он пришел. Это было самое счастливое время… Но я рос, а встреч было все меньше, и у меня стала появляться обида и вопросы – почему он уходит? Я вроде все также ждал его, но при этом стал бояться его каждого нового прихода… Наверное, просто не знал, как себя вести. Он стал для меня… как это сказать? как бы чужим человеком, но почему-то допущенным в нашу с мамой семью. И когда он исчез, кроме обиды и злости не осталось уже ничего.

– А твоя мама?

– Мама… Мама очень его любила, иначе бы не стала так долго его добиваться. Уж не знаю, что в нем такого особенного. Она положила на это всю свою жизнь, для нее не было человека важнее его. Тут и я, наверное, не мог составить ему конкуренцию. Мне кажется, что даже то, что он в итоге вернулся к нам, как в тихую гавань, ее заслуга. Для нее он не пропадал, я думаю, она всегда за ним присматривала…

– В итоге же она добилась своего.

– Понимаешь, было уже поздно. Слишком много воды утекло… Ей это нужно было раньше, тогда, когда я родился, а не когда мне было уже пятнадцать. Я думаю, что мама несчастлива.

– И все-таки, без отца ведь и тебя бы не было, – попыталась поддержать Алиса то ли Капусту, то ли его неуловимого родителя.

– А я все думаю, было бы это так страшно?

– Ну, а с кем бы я тогда сейчас сидела?..

Луч от фар медленно проехал по его лицу. Капуста, не глядя на нее, улыбался своей призрачной, странной улыбкой.

– пел кто-то из братьев Самойловых в капустином телефоне.

– Странно, но Вадим утверждает, что мы вместе играли в детстве, пару раз, – заговорил снова Капуста, – но я этого вообще не помню.

– Но ты же все-таки младше, может, просто еще маленьким был?

– Нет, я тоже помню день, который он описывает. И что я был одет в дурацкие штаны красного цвета, и что больно ударился лбом об дверь, но его не то, что бы не помню, я уверен, что там вообще не было других детей. А он так четко все это мне рассказал! Мы недавно про это говорили, в итоге разорались по полной программе, я оказался бездушным кретином… Мало того, он не просто досконально может описать этот день, он уверяет, что он уже тогда знал, что мальчик в красных штанах – его младший брат! Такого вообще быть не могло, этого бы ни моя, ни его мать просто не допустили.

– Память странная штука. У меня тоже есть такой случай. Мой дед, мамин отец, был летчиком, и у него раньше была такая традиция, что если кто-то из его семьи – ну, бабушка, мама моя, его какие-то родственники, прилетали в Омск откуда-нибудь, а он находился в этот момент в аэропорту, он всегда выходил их встречать прямо к трапу. Я это видела только один раз, мне было пять лет, и мы в первый раз летали с мамой на море, и я этот момент очень хорошо запомнила, потому что он был очень красивый…

– Кто – дед или момент?

– Оба. Был такой яркий солнечный день, без облачка, и так приятно тепло, а не жарко, после юга, и дед, высокий, красивый, в форме – а она ему очень шла, еще и фуражка летная так удачно лысину прикрывала, подходил к трапу, весь такой светящийся и даже как будто бы в замедленном действии, как в голливудских фильмах, и улыбался во все лицо…Недавно я рассказала про это маме, а она меня начала уверять, что этот день она тоже хорошо помнит, потому что в нашей квартире без нас прорвало трубу, а дед тогда вообще был на рейсе, и никто нас не встречал! Я спросила, откуда же я могу это так хорошо помнить, на что она сказала, что это просто мои фантазии, мол, она столько раз мне про это рассказывала, что я сама себе это напридумывала. Но это бред полнейший, понимаешь, это же не просто картинка, это полноценное воспоминание – с ощущениями, запахами, звуками. Не могла я этого придумать.

– А если деда спросить?

– Он уж умер.

Этот разговор зашел у них с мамой где-то через полгода после его смерти, поэтому спросить у третьего лица было уже невозможно. В итоге, невинный обмен приятными воспоминаниями перешел в скандал, как и у Капусты с Вадимом, и Алиса хорошо помнила, как обидно ей было тогда от мысли, что мать хочет вырвать такой прекрасный момент из ее детства, заявив, что воспоминание это вовсе не Алисино, а ее, мамино.

– У вас в семье, наверное, все только самолетами перемещались?

– В основном, да. Особенно, когда мама еще маленькая была, в советское время, там какие-то льготы были… Но и потом, уже когда я появилась, да, преимущественно летали. Только если недалеко куда-нибудь, то поездом, например, из Сургута в Омск. Я на поезде не очень люблю ездить, меня укачивает. Да и долго, и туалеты эти ужасные…

– А я в первый раз на самолете только вот весной полетел, сюда, в Сочи.

– И как?

– Ну, не так, чтобы прям «ах», – усмехнулся Капуста, – наверное, я отсталый товарищ, но мне поездом спокойнее. А ты много летала?

– Прилично.

– И никогда не боялась?

Алиса даже поперхнулась, и Капуста легонько, больше для вида, похлопал ее по спине.

– Мне кажется, это все из семьи идет. Как ребенка с детства запрограммируют, то он и будет чувствовать. В смысле, если сами родители боятся летать, или, просто возможности не имеют, и объясняют это страхом, то и ребенок будет бояться. У нас, сам понимаешь, даже речи такой никогда не заводилось. И когда я даже в самый первый раз летела, мне и в голову не могло прийти, что нужно начинать бояться…

– И совсем никогда не страшно? – недоверчиво спросил Капуста.

– Ну, иногда-то, наверное, даже пилотам страшно.

То, что Капуста не пытался показаться ей бесстрашным супергероем, ужасно импонировало. Сама Алиса часто ощущала себя размазней, и всегда приходилось прикладывать усилия, чтобы эта размазанность не всплывала наружу, но сейчас ей начало казаться, что ничего стыдного в этом нет. Мы – те, кто мы есть.

– И все же, как вы начали общаться с Вадимом, ну, уже взрослыми?

Обычно Алису не сильно интересовали чужие дела и проблемы, особенно, учитывая совсем короткое знакомство с данной компанией, но то ли из-за ее нынешней обособленности от внешнего мира, то ли из-за подсознательной симпатии к Капусте, ей было действительно интересно. Парень, с которым она рассталась перед отъездом в Сочи, уже встречался с другой девчонкой, омские подружки если и сообщали ей какие-то свои новости, то достаточно фильтрованно, а других знакомых, не считая безликих одногруппников, кроме Капустиной компании, у нее здесь и не было. Алиса знала, что в данный момент жизни ей нужно взять себя в руки и не допустить скатиться в глупые обиды на родителей, но совсем не знала, что ей при этом делать, думать и какие чувства можно и нужно испытывать. Поэтому собственное любопытство ее даже радовало, хотя, конечно, было не исключено, что подогревалось оно еще и тягучим глинтвейном.

– Где-то год назад возникла такая ситуация, что Ксюху, мою сестру, пару раз в неделю некому было забирать из садика. У матери график поменялся, все остальные тоже работали, тут отец и вспомнил про Вадима. Не знаю, как они сговорились после стольких лет. На месте отца я бы со стыда провалился, на месте Вадима бы просто его послал… Но ты уже видела, что у него совсем другой взгляд на этого человека. Он его не прощал, потому что никогда на него и не обижался… (тут Алиса невольно вспомнила, как Вадим орал на Капусту при их первом разговоре. На необидчивого человека он, конечно, мало был похож). В общем, и время у него нашлось, и желание, и он стал приводить Ксюху из сада, бывать у нас дома. Для мамы это был удар под дых, но вариантов других просто не было, и она даже пыталась ему улыбаться и печь пироги к его приходу, но потом, правда, срывалась на всех подряд. Мы с ним здоровались, говорили на какие-то общие темы, но даже наедине ни разу не оставались. Если честно, у меня каждый раз мурашки были по телу, когда я думал, что сегодня он может быть у нас… Ну, неприятные мурашки. А ему, похоже, все нравилось. Особенно с Ксюхой возиться.

– А потом? – спросила Алиса. Рассказ Капусты оживал в ее голове, будто она была всему этому свидетелем, и даже мурашки словно пробежали по ее руке. На мгновение она даже представила себя в подобной ситуации, и решила, что «неприятные мурашки» – это еще мягко сказано.

– А потом мы как-то вышли вечером вместе из дома – ну, он до этого привел, как обычно Ксюху, дождался отца с работы, потом я подошел, мы втроем попили чаю – они болтали о чем-то, я молчал, и он засобирался домой, а мне тоже нужно было куда-то ехать, я уж не помню, и мы впервые вдвоем дошли вместе до остановки. Молча. А потом Вадим и говорит, мол, а давай нажремся?

– Вот прямо так и сказал?

– Ну, сначала что-то другое, я уж не помню, – стушевался Капуста, – но суть в этом. А осень была, октябрь, вечером холодрыга, сыро, и что-то так хреново было на душе, и я согласился. Есть у него какой-то магнетизм… Короче, купили мы литруху дешевого вискаря и поехали в Заельцовский парк. Ну, он ближе всех к нам был, просто большой парк, ничего особенного. Сели где-то на лавочке, и начали пить. Ты когда-нибудь пила с малознакомыми людьми?

– Бывало. С вами же пила.

«И не только», – грустно вздохнула мама у нее в голове, но Алиса ее шугнула.

– Не, это другое… Понимаешь, говорить нам было не о чем, вот совсем. Вернее, может, и было, но никак не говорилось. И мы пили молча, но быстро, чтобы поскорее закосеть и чтобы уже что-то начало происходить. А на морозе алкоголь не пьется, а как-то впитывается, прямо вовнутрь, ну мы и впитали уже полбутылки, а разговор все не клеился.

– И что же вас спасло?

– Отец, – рассмеялся Капуста, – вернее, не сам он, о нем мы даже и не говорили. Помог четвертый альбом группы «Led Zeppelin», отцовский любимый. Мы его, оказывается, оба с детства знали наизусть. Так и проорали его от начала до конца, ну, от этого -

– пропел Капуста, подражая голосу Роберта Планта, и сыграв на животе последующую гитарную партию, – до «When The Levee Breaks», включая все соло, а утром уже оказались на вокзале в Омске.

Алиса тоже рассмеялась. Она обожала подобные истории, потому, может быть, так часто и оказывалась в гуще таких вот пьяных событий. Глинтвейн был допит и теперь приятно плескался в голове. Вспомнились родители, вспомнился запах акварели, и Алиса вдруг подумала, что еще неделю назад Капуста был для нее просто карандашным наброском, без цвета и объема, а сейчас, делясь своей историей, он словно сам стал себя раскрашивать, добавлять светотени и рефлексы, выступая постепенно над бумагой живым человеком. И еще она подумала, а кем видит ее он?

– Я не сильно жалуюсь на жизнь? – спросил Капуста, взяв у нее из рук пустой бокал.

– Вообще не жалуешься, – улыбнулась Алиса, – радуйся, что я еще не начала жаловаться.

И ответная улыбка Капусты была особенно нежной.

– …я вот никогда не понимал всяких фильмов и книжек для девочек, – говорил Капуста, в голове которого тоже плескался глинтвейн. Они теперь лежали на диване, свесив ноги вниз, и курили, пуская в потолок беловатый дым. Судя по звукам телевизора от соседей, свет давно дали, но включать его не хотелось, – ну, знаешь, она красивая, он красавец, полюбили друг друга, все дела. Или вот, какая-нибудь сумасшедшая любовь, где все и плачут, и смеются, и ссорятся, ломая посуду, а потом занимаются сексом прямо тут же, и такие страсти бушуют… Такое же не у всех бывает, а ты смотришь на это, и вроде так же хочешь, и получается, тебя как бы заранее на что-то программируют, на то, как надо. А оно надо? Я вот человек спокойный, я так не могу.

– А я раньше много книжек прочитала про школьную любовь, мне нравилось. Только я и школу закончила, а таких страстей книжных так и не случилось. И чувствуешь себя как-то ущербно. И я, кстати, тоже не могу себя представить на месте героинь, которые ржут, как дуры, обмазываются мороженым – в фильмах это всегда мило смотрится, а в жизни – представь себе?! Нет, я люблю веселиться… но веселье оно же не такое в жизни. Ну, не всегда милое.

– Да, про настоящих людей, вроде нас с тобой, фильмы интересные не снимешь… А я еще не люблю, когда в фильме герой с героиней расстаются, потом война какая-нибудь, время, а потом они снова, года спустя встречаются, и у них снова любовь.

– Ты не веришь в вечную любовь? Это же миииило, – надула губки Алиса. Сейчас ей захотелось быть не собой, а той самой героиней с весельем и мороженым.

– Да в любовь-то я, может, и верю. В вечную не очень. Просто любовь она ведь между двумя людьми вот в данный момент, а тут прошло десять, к примеру, лет, люди изменились, и чувства старые уже не актуальны. Это тогда какая-то новая любовь должна быть, а не та, которая была. Я даже по своим родителям могу судить. Мать когда-то, будучи молодой, очень сильно любила отца, очень. И вот, много лет спустя, он все же к ней возвращается, и возвращается насовсем, и вроде бы они даже поженились, и ребенок родился новый в семье, а не возле, как я, и вроде бы любовь. Но это все обман. Самообман. Даже с маминой стороны. Понимаешь, она как бы перегорела за все эти годы ожидания. Она продолжала любить, но как по инерции, потому что вроде ей так положено. Отец изменился, но она-то тоже изменилась, и вся их семья… по мне так просто туфта.

– Может, просто вся ее любовь заключалась в борьбе? – Алиса приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза. – Сначала с Вадькиной мамой, потом с другими… Может, твоя мама просто борец?

– Я в таком духе как-то и не думал…

– Просто моя мама такая. Мне так кажется…

– Почему ты на самом деле сюда переехала? – вдруг спросил Капуста, повернувшись к ней лицом.

– Я пила как конь. Завалила экзамены. На пересдаче снова завалила. От родителей все скрывала. В сентябре у меня был последний шанс все исправить, но я его профукала. С деканата дозвонились до родителей. Можно сказать, меня почти отчислили, но папа договорился о переводе, – Алиса автоматически коснулась маленького белого шрама на тыльной стороне ладони и закрыла глаза, мысленно сжимаясь в комочек от подступившего к лицу стыда. Маленькая Алиса тихонько скулила от жалости к себе.

«Есть вещи, которые просто нужно прожить», – вспомнились ей слова тетки. Лучше и не скажешь. Этот стыд тоже нужно прожить, а потом – пережить, но, наверное, пока еще не время. Пока нужно его помнить.

– Иногда вела себя, как… шалашовка. Много пила. Даже не могу объяснить, почему я начала так делать, вроде, в душе и понимаю, а объяснить не могу. Это еще в Сургуте началось, в старших классах. Родители испугались, что я качусь куда-то не туда, и решили, что все дело в дурной компании, и учиться в институте мне лучше будет в Омске, как бы с чистого листа. Нет, на самом деле, конечно, в Омске и выбор больше, и образование лучше, но мне это ужасно не понравилось. У меня ведь только-только появились друзья, компания, и тут надо уезжать… – она помолчала, словно заново переживая то время. – В Омске живут родители моих родителей, и им казалось, что я там буду под присмотром, но… Нет, сначала, перепсиховав и успокоившись, мне правда стало стыдно, и я даже пыталась быть хорошей девочкой… Но внутри я все равно бунтовала. Мне не нравилось, что мне надо учиться там, где хочется родителям, жить, где они считают нужным… Но как-то быстро появились новые друзья, даже слишком быстро. Понимаешь, у меня до старших классов вообще не получалось ни с кем общаться из сверстников, а тут все как-то само выходило, как по щелчку, и это… окрыляло, что ли. Может, мне просто хотелось наверстать чего-то упущенного? Веселья, общения?

Капуста повел плечом.

– А где бы ты хотела учиться?

– Явно не на экономе, как хотелось папе с мамой.

– Если ты раньше занималась пением, почему бросила? Разонравилось? Ты хорошо поешь.

– Нет, не разонравилось. Просто в какой-то момент это вышло за пределы хобби, начались серьезные выступления, конкурсы, подготовки. На это нужно было много времени, а родители не хотели, чтобы я связывала с этим жизнь. Они хотели, чтоб у меня была серьезная профессия.

– Получается, они запретили тебе дальше заниматься?

– На самом деле, мне никогда особо ничего не запрещалось. Они просто… как бы это сказать… не рекомендовали. Убедили, что это ерунда, что это несерьезно, и я сама начала так думать. И бросила занятия. Мне всегда хотелось им понравиться. Хотелось, чтобы мной гордились. Хотя, может я просто трусила тогда им противостоять? Или ленилась? Не знаю. Понимаешь, меня мама рано родила, и из-за этого не доучилась, осталась без высшего образования. Поэтому, она всегда хотела, чтобы у меня все было по-другому. Мне еще поэтому не рекомендовали дружить с мальчиками. Тоже – не запрещали, но и не одобряли. А в пятнадцать лет я как с цепи сорвалась и начала дружить со всеми мальчиками подряд. Прям по-взрослому дружить.

– Достойно, – сыронизировал Капуста.

– Да уж…

– А что, у твоей мамы в жизни все плохо сложилось?

– Нет, может, и получше, чем у многих. Но у нее всегда был папа. Да и вообще, моя мама – она такой человек, ее в тайгу можно с самолета запускать, и она справится. Я не такая. Я и в обычной-то жизни мало справляюсь, не то, что в тайге…

– А тебе хотелось бы быть, как мама?

– Конечно!

– Но, получается, твоя мама не хочет, чтобы ты была как она?

Ответить было нечего. Юная мама, выкраивая по ночам болоневые плащи, отчаянно хотела доказать своим родителям и всему миру, что у нее все будет хорошо, что все случившееся – только к лучшему. Все будет – и крепкий брак, и достаток, и счастливые дети. Этому ведь нигде не учат, для этого дипломы не нужны. Но мир был намного больше ее кухни, и он вмешивался в ее планы, и путал их, и вот и брак трещит по швам, и достаток не всегда достаточный, а ребенка – единственного! – несет течением куда-то не туда. Задумывался дворец, а построился теремок, и вот-вот придет медведь, и тогда всему точно конец, поэтому пусть у ребенка, у дочки, все будет по-другому. Пусть у нее будет тот самый дворец, да с такими маковками, чтобы издалека было видно. Но прихода медведя мама не допустила, лишних животных из теремка прогнала, а что там с дочкой?..

– В фильмах вообще хорошо, – сказала Алиса невпопад, отодвигая маму в мыслях куда-то далеко, – и в книжках. Там каждая встреча неслучайна. Если персонаж вводится, то он обязательно играет свою роль, и каждый человек, встреченный героем, имеет какое-то значение. А в жизни… Столько всего лишнего, столько шелухи…

– Хорошая песня. Прибавь?

– Мне вообще Шевчук очень нравится.

– Да я поняла по твоей футболке, – фыркнула Алиса, – мне не очень, на самом деле. Он какой-то… у него все слишком. Но есть хорошие песни.

– Когда я был подростком, мне все так тяжело давалось. Наверное, у всех так, гормональный взрыв, все такое, потом еще и отец вернулся некстати… И я тогда запоем слушал «ДДТ». Учился кое-как, с друзьями никуда не ходил, а запирался вечерами у себя в комнате, и слушал Шевчука, все подряд. Родители пытались наладить свою жизнь, на меня им тогда было наплевать, и я мог сидеть так часами. Мне казалось, что я один на всем свете, что все остальные – не люди, а просто живая серая масса, что повсюду враги. Если б был бы девчонкой, то, наверное, еще и поскуливал.

«Конечно, скулил бы», – подумала Алиса, – «я ведь скулила».

– И эта песня, она самая особенная была для меня. Я мог слушать ее одну целый вечер. И мне тогда начинало казаться, что я действительно… не один.

«Ты не один».

– И становилось легче, как будто бы кто-то снимал часть груза с души. Я не один. И, знаешь, вот я вроде бы и вырос, а мне только с Шевчуком не страшно идти дальше.

– Расскажи еще что-нибудь, – прошептала Алиса, дотронувшись до его щеки кончиками пальцев, – пожалуйста, не молчи.

Капуста поймал ее руку и накрыл ее своей.

– Когда мне было лет восемь, я любил по вечерам выключать в комнате свет, вот как сейчас. Особенно зимой, когда окна были в инее, и снег казался таким ярким в темноте. Из окна видны были другие дома, и везде тоже горели окна. Где-то были не задернуты шторы, и можно было разглядеть силуэты людей, где-то мигал телевизор или елочные гирлянды. А есть сесть на пол, то видно было только черное небо. И я думал тогда, неужели действительно есть кто-то большой, кто смотрит на все это сверху, и может видеть все, что происходит в каждом окне? Окон ведь бесчисленное множество, и в каждом – человек, и каждому что-то надо, каждый что-то просит для себя. И я начинал бояться, что могу затеряться среди всех этих окон, и что Он просто не найдет меня, или не обратит на меня внимания. И в то же время, было интересно, как это все выглядит сверху? Окна, окна, и в одном из них – маленький мальчик…

– А потом?

– А потом, уже став старше, я просто понял, что нет и не может быть такой силы, которая за всеми нами бы наблюдала и куда-то нас вела. Ну только если Шива какой-нибудь шестимиллиардорукий, но я не силен в буддизме. И тогда мне впервые стало по-настоящему одиноко, когда я понял, что никто за мной сверху не приглядывает.

– И тогда на помощь пришел Шевчук?

– Ну… вроде того.

– Мой папа придумал Принцип Последовательной Целесообразности, – снова вспомнила про ППЦ Алиса, – он считает, что если все делать правильно, то все будет хорошо.

– Он ведь немного ошибается, да?

– Не знаю, – грустно улыбнулась Алиса, – но иногда мне кажется, что я верю в ППЦ больше, чем в Бога. Это как религия в нашей семье.

– Ну, с таким ППЦ никакой Бог не нужен, – пошутил Капуста.

– И все-таки, мне приятно думать, что за мной кто-то присматривает. Без этого действительно очень одиноко.

Музыка затихла, слышен был только деликатный шум дождя. Где-то далеко происходила кошачья разборка, нарушая, слава несуществующему для Капусты Богу, интимность момента. Алиса понимала, что давным-давно пора было идти домой, что в любой момент могли вернуться и сумасшедший Вадим, и неровный Павел, но, отяжелевшая, словно под грузом всего мира, продолжала лежать на диване, не убирая свою руку из Капустиной руки.

– Ты не один, – сказала, наконец она, – хочешь, я буду с тобой?

– Хочу, – просто ответил Капуста.

И пошло все как по маслу. Компания, основным костяком которой были уже знакомые Алисе персонажи – Капуста, Вадим, Эля и Павел, собиралась по нескольку раз в неделю – чаще вечерами, но иногда, когда у ребят были выходные – прямо днем, и тогда уже гуляния приобретали, как говорила Эля, «просто вселенский размах». Пили, к слову, далеко не всегда и немного, чаще слонялись по городу, горланили песни под гитару и без, бесцельно катались на общественном транспорте, преодолевая километровые заторы на дорогах. По сравнению с Сургутом и Омском все это было достаточно безобидно, и когда нужно было выбирать между учебой и встречей с новыми друзьями, сильно терзаться Алисе не приходилось.

Она чувствовала себя свободной – впервые за последний год, она чувствовала себя птицей, только-только начинавшей набирать высоту, когда ноги уже оторвались от земли, но сам полет еще впереди, и это было восхитительно, и хотелось провалиться в эти ощущения, как в мягкую перину. День мог быть пасмурным и сырым, день мог быть по-летнему солнечным и теплым, папка сообщений в соцсетях по-прежнему не пополнялась. но больше это не имело никакого значения, потому что день мог начаться на теткиной кухне, а закончится где угодно, потому что посреди этого дня можно было смеяться, можно было держать кого-то за руку и можно было не жалеть себя, потому что не за что.

Угадай, где? Игра могла продолжаться бесконечно.

Я в подземном переходе рядом с парнем, которого знаю один день, тонким вторым голосом подпеваю:

и люди вокруг улыбаются, и бросают деньги в шляпу Эли, приплясывающей рядом. А вот и мы вдвоем с Элей, раскачиваемся на качелях, как в детстве – кто выше, и дух захватывает, а мы распеваем:

– Обожаю Умку! – хохочет Эля, взлетая на качелях выше неба, – «Природа, наверное, дура, зачем человек ей нужен?…»

Я в парке, вместе с томной Татьяной пытаюсь остановить Павла от купания в фонтане,

– По-ВэДэВэшному! – орет тот, и Таня закатывает глаза, а я так смеюсь, что не могу остановиться. Я на берегу моря, сижу, зажавшись в комочек, между Капустой и Вадимом, решивших в очередной раз выяснить отношения. Я, я…

Угадай, кто? Мои друзья.

– …Эй, аккуратно! – заливисто смеется Эля. С утра они с мамой напекли эчпочмаков – татарских пирожков с мясом, и в солнечный воскресный день вся компания весело их уплетает, расположившись на лавочках в сквере перед морпортом.

– Молчи, Эльмирка! – кричит Павел, делая вид, будто похищает пирожки. Напротив Вадим меланхолично настраивает гитару, рядом невыспавшаяся Алиса блаженно принимает солнечную ванну с закрытыми глазами, ощущая на плечах руки Капусты, стоящего позади. Присутствие Капусты всегда приятно, как вытянуться на домашнем диване после тяжелого дня. Конечно, это тоже уже было – чьи-то руки на плечах, чей-то запах, когда утыкаешься носом в ямку над ключицей, но впервые было и по-другому. Тоже дежа вю – но не из Омска, не из Сургута, а откуда-то с другого, параллельного измерения. Из детства. Часто, встречаясь вечером с Капустой, Алису охватывало далекое-далекое, почти забытое уже чувство, и становилась она снова маленькой Алисой, ждущей маму в детсаду, и бежала ей навстречу, а мама хохотала и шутя натягивала ей шапку на самый нос, и хватала ее подмышки и пыталась кружить, а потом сдавалась, говорила «фууух», и они вприпрыжку шли домой, и целый мир летел им навстречу. Откуда и зачем было это ощущение, Алиса не знала, но чувствовать Капусту рядом было просто хорошо, по-детски безмятежно. Словно на время можно было снова стать ребенком, еще не знающим, сколько всего плохого будет впереди, и просто радоваться. Просто.

– Передай маме спасибо за пирожки, – говорит Капуста, легонько сжимая и разжимая Алисины плечи. Приятно.

– Конечно, передам. Мы с мамой обожаем готовить, мама так вообще, если разойдется, может за день столько всего напечь!

Чужие мамы, с рассказов Эли и Капусты, постепенно вырисовывались перед глазами. Элькину маму Алиса даже видела – приятная маленькая женщина с восточными чертами лица, кажущаяся приветливой и гостеприимной, непонятно, как Вадим мог с ней воевать. Мама самого Вадима на фотографии в соцсети – моложавая брюнетка с короткой стрижкой и в косухе, кроме увлечения народным пением работала в данный момент продавщицей, но могла, со слов сына, работать «где и кем угодно». Капуста фото своей мамы не показывал, но говорил, что она работает бухгалтером на предприятии, а Павел – сирота, воспитанный бабушкой, а ныне находящийся на попечении у старшей сестры, вышедшей замуж за армянина и переехавшей в Сочи.

– Мне в начальных классах всегда так неловко было на утренниках, когда все мамы приносили всякие красивые рулеты из магазина и «Чокопаи», а моя – домашний пирог, – словно слышит Алисины мысли про мам Капуста, – у нас денег просто не было лишних, чтобы что-то покупать, и мама пекла сама, а мне казалось, что это выглядит так непрезентабельно. И только когда я вырос, я понял, почему мамин пирог самым первым съедался.

– Почему? – спрашивает Павел, дожевывая уже пятый пирожок.

– Да потому, что все эти «Чокопаи» уже жрать было невозможно, а пирог был вкусным.

– Маленькие все такие дурные, да? – улыбается Эля. – Мама же еще и старалась каждый раз, это тебе не в киоск за рулетом сходить.

– Моя мама ничего не пекла, – Алиса открывает глаза. Глаза сразу немного слепит от обилия солнца и зелени вокруг, – но в любом классе она всегда была самой молодой мамой, я даже маленькая это понимала, что все мамы – как мамы, а моя – как девочка нарядная, и так мне это нравилось!..

– Ну для каждого в детстве своя мама самой красивой кажется, – возражает Капуста.

– Это смотря в каком возрасте, наверное, – включается Павел, – мне только пять лет было, когда мама умерла, и я даже не успел понять, красивая она или умная, ну, такой маленький ребенок еще просто над этим не задумывается, для него мама – это просто мама.

– Мама для ребенка – Бог.

– Это из Библии?

– Вообще-то, это из «Сайлент-Хилла», дурень.

– А, ну почти одно и то же, – беззлобно машет рукой Павел.

Вокруг сквера город стремительно перестраивается к Олимпиаде, а в самом сквере беззаботно прогуливаются люди – туристы размахивают селфи-палками, парочки держатся за руки, мамочки катят коляски, а впереди – еще целый выходной день, а потом – новая неделя и еще вся жизнь. Так хорошо, что даже страшно.

– Фото не желаете? – спрашивает бомжеватого вида мужик, несущий, как ребенка, странного, и такого же, как он сам, облезлого зверька.

– А кто это?

– Это опоссум, – гордо отвечает мужик голосом Картмана из «Южного парка». Компания дружно взрывается от хохота.

– Не, мужик, опоссумы нынче не в тренде, – ржет Павел, чуть не подавившись эчпочмаком.

– Че ты его прогнал-то, – спрашивает Вадим, когда мужик отковылял дальше, – твоя же тема.

– Я-то завязал.

– В смысле? – непонимающе хлопает глазами Алиса. Элька прыскает в кулак.

– Когда сеструха эвакуировала меня в Сочи, я устроился работать в парк «Ривьера», – поясняет Павел, – на фото с животными. Ну, видела, чуваки всякие ходят и по паркам, и по пляжам с обезьянами, змеями, попугаями, предлагают фото?

– Ну.

– Ну, вот я также и ходил. У меня была маленькая обезьянка, вернее обезьян, его звали Джимбо, но я называл его Какахой, типа, знаешь – «Непосредственно, Каха», а еще потому, что он кусался, и вообще, был какой-то неадекватный.

– И что, это прямо так денежно?

– А то! Тут, уметь, конечно, надо. Предлагать надо только бздыхам…

– А как ты их отличишь?

– Ну ты даешь! – присвистывает Павел. – Их же сразу видно! И чем дичее у этого бздыха лицо, тем лучше. Короче, идет такой себе этот бздых со всей своей бздышьей атрибутикой – детьми, чурчхеллой, капитанскими фуражками, а тут я – не желаете фото с обезьянкой? И сразу садишь Какаху на ребенка, ребенок в восторге, Какаха терпит, папаша пыхтит. Одно фото – сто-двести рублей. Можно больше, тут уже все от человека все зависит. В любом случае, недорого и доступно, папаша соглашается, Какаха позирует.

– И в чем фишка-то?

– А фишка в том, что ты этих фоток успеваешь наделать миллион штук. И озвучиваешь сумму – тысяч десять. Папаша охреневает…

– Я бы тоже охренела! Но он же может просто развернуться и уйти, я бы так сделала.

– Тебе я бы и предлагать не стал. А папаша уйти не может – у него дети уже Какаху затискали, им фоточек хочется. Ну, он начинает орать, возмущаться. Я начинаю ему объяснять, мол, все по-честному, и вообще, гляньте, какие милые фото. Начинаем торговаться. Тут важно сразу понять, сколько он готов потратить, ему ведь и денег жалко, и нищим показаться не хочется, бздышья гордость. В итоге, договариваемся. Когда на две тысячи, когда и на пять. Самый сенокос, конечно, летом. Они же еще все под газом ходят, веселые, добрые. Тут и все семь можно срубить.

– Кошмар, – Алиса начинает жалеть несчастных бздыхов, – и сколько ты с этой суммы себе забирал?

– Официально немного. Нас жестко контролировали. Поэтому, нужно было вертеться, двигаться, чтобы еще леваком успеть сделать хоть разочек в день. Но, получалось, как правило, больше одного раза.

– Нормально! Что ж ты бросил?

– Да, понимаешь, – Павел чешет затылок, – нужно было быть всегда в тонусе, активным, короче, поймать волну. Иначе ничего не заработаешь. А волну без допинга никак не поймать.

– Вы бухали, что ли, перед работой?

– Бухать нельзя – запах. Либо дули, либо таблетками загонялись. «Лирика» вообще хорошо вставляла.

– Какая лирика?

– А это такие таблетки в аптеках продаются, – Вадим дает Павлу подзатыльник, – они от эпилепсии, но дебилы, вроде Павла, их для поиска волны употребляют.

– С «Лирикой» вообще время летело незаметно, – подтверждает Павел, потирая голову, – туда-сюда, деньги в кармане, и уже следующий день. Я был просто в ударе!

– А потом?

– А потом Рубик, ну, сеструхин муж, так меня отметелил, что я сдал Какаху и захотел работать курьером, прям вот в один день!..

После опустошения пакета с пирожками настает время песен. Алиса громко хохочет, Алиса поет под аккомпанемент Капусты, подхлопывая ладонями в такт, получается прелесть как здорово, голос идет откуда-то из сердца, идет ровно, звонко, Капуста счастливо улыбается, переставляя аккорды, люди вокруг тоже улыбаются и снимают исполнение на телефоны. Бесподобно.

– Будешь звездой «Ютуба», – шутит Эля, и тоже поет, и все поют, и весь мир вокруг поет.

Павел с Вадимом нелирически горланят лирическую «Половинку» Петкуна, вплетая свои сочинения и попутно гогоча над собственным остроумием:

– Ты оставила мнееее… половинку щенка! Полкило колбасыыыы!

Алиса подыгрывает уже сама себе, и поет все подряд, и первое, что приходит в голову.

Все эти голодные рожи…

– Это что, Янка Дягилева? – спрашивает Павел.

– Нет, это группа «Камеры Бабочек».

– Никогда не слышал…

– Как глубокомысленно!..

Дни пролетали перед ее глазами, как карты в руках умелого шулера, когда она расфокусированно наблюдала из комнаты за пререканиями курящих на балконе Капусты и Вадима. Автомобиль внизу все-таки завелся и под звуки лезгинки уехал в неизвестном направлении. Алиса набрала воды в ведро, и теперь глупо стояла посреди комнаты с мокрой тряпкой, щурясь от яркого света. По правилам ППЦ, пока похмелье отпускало, нужно было помыть пол, к тому же, сделать нужно было это вообще вчера, но вчера наметилась небольшая тусовка. Ее конца Алиса с Капустой не дождались и пошли ночевать к тетке, развлекающейся в Абхазии, и пропустили драму, развернувшуюся между Элей и Вадимом. Такие драмы после Нового Года разворачивались между ними регулярно, на месте Эльки Алиса бы уже давно послала сего пламенного кавалера, но у той было другое мнение.

– Он хороший, где-то там, внутри, – сказала как-то она. Уже вечерело, компания разбрелась по Ласточке, из чьего-то телефона звучала «Агата Кристи», а Алиса с Элькой сидели у разгорающегося костра, завернувшись в одно одеяло, – просто у него в жизни все складылось не гладко.

Про непростую жизнь Вадима Алиса мало что знала – они до сих пор толком не разговаривали друг с другом, со скупых рассказов Капусты ей было известно только про то, что жил он всю жизнь с мамой и отчимом-милиционером, и что отношения с этим отчимом были у них плохие. Классический сценарий.

– Нууу, – лениво протянула Алиса, искоса глядя на Вадима и Павла, шутливо борющихся у воды, – меру все равно нужно знать.

– Я и сама виновата, пытаюсь подогнать его под какие-то стандарты свои, а он, видишь, какой нестандартный… Мама говорит, что переделывать людей – глупая затея, и что нужно либо смириться, либо уйти. А я что-то запуталась, чего мне больше хочется…

– Девки, а вы заметили, что у «Агаты Кристи» под почти все старые песни хочется скакать на коне? – спросил подбежавший Павел, позорно покинув «поле боя». – «Как будто роза под наркозом»…

С подоспевшим Вадимом они тут же принялись скакать на воображаемых конях, распевая «Гетеросексуалиста». Алиса перебрала в уме первые пришедшие на ум песни Самойловых и даже мысленно согласилась с Павлом, одобрительно покачав головой, а Эля, без улыбки глядя на этот беспредел, продолжала:

– Вадька – гражданин мира, ему хорошо там, где он есть. Он сегодня в Сочи, завтра еще куда-нибудь поедет, и везде будет, как рыба в воде. А я дом очень люблю, мне хорошо будет только дома.

– А я даже не знаю, где мне будет хорошо, – задумчиво проговорила Алиса.

– Мне кажется, ты тоже гражданин мира, ну, может, не такой явный, знаешь… лайтовый, в облегченном функционале. Тебе ведь сейчас здесь хорошо?

– Ну, это именно сейчас…

– Неважно. Мне кажется, что ты уже не скучаешь по дому. Просто тебе нужно время, чтобы приспособиться, а Вадька делает это сразу, вот и все.

Алиса недоуменно посмотрела на Элю, и та в ответ виновато улыбнулась.

«Как это я не скучаю?!» – пропищала маленькая Алиса в голове, но голос ее заглушили волны.

Перед Новым Годом мама по телефону предложила ей приехать отпраздновать в Омск. Связь была неважная, вокруг мамы гудели китайцы, но мама была полна русского энтузиазма.

– Мы тут с папой подумали, – кричала в трубку она, заглушая пекинский гул, – давай мы купим тебе билеты в Омск на каникулы. Мы приехать не сможем, а ты отметишь сам праздник со стариками, а потом пойдешь веселиться с друзьями? Ты ведь соскучилась, наверное?

– Да мне уже тут есть с кем отмечать.

– В смысле?

– Новые друзья.

– Какие могут быть друзья за два месяца? – резонно спросила мама. Даже на другом конце континента Алиса услышала, как напрягся ее голос.

«Все в порядке, мама, не переживай, пожалуйста!» – кричала маленькая Алиса в голове. – «У меня все хорошо, я тебя люблю, мама!»

– А за два года какие могут быть? – злобно отвечала большая Алиса. – А дольше я нигде и не жила, и жить, наверное, уже не буду!

– Слушай, ну хватит уже злиться! Что мы должны были с тобой делать? Оставить все, как есть? Ты тоже меня пойми – с папой у нас все ни к черту было, у тебя – все эти загулы твои и отчисления, надо было что-то делать. И мы все сделали правильно! Так мы склеим все, что у нас есть. Мы сейчас с папой заработаем много денег, и все снова будет хорошо!..

Маминому оптимизму можно было только позавидовать.

– Огни уже зажглись, – обернувшись назад, нейтрально сказала Алиса, уходя от своих мыслей и Элиных рассуждений, – вон, и в моем доме тоже.

– Это вон тот твой дом? – спросил Павел. – А ты знаешь, что от него есть короткая дорога на пляж? Через лагерь «Хрустальное озеро». Там идти минут пять.

– Нет, а где? Я и, правда, не знала.

– Между коттеджами нужно пройти, и будет тропинка. Там детский лагерь заброшенный.

– Да?

– Не вздумай туда одна ходить, – напрягся подошедший Капуста, – там старый пионерский лагерь, с разрушенной столовой и комнатами. Бомжатник, там кто угодно сейчас может быть, одной там точно делать нечего.

– Я ж говорю, «Хрустальное озеро», – довольно подтвердил Павел, – там по любому живет Джейсон!

– Ой, как интересно! – загорелась от запретного Алиса.

– А я сейчас самую главную песню «Агаты Кристи» включу, – растолкал всех Вадим. Он всегда так делал, когда на него долго не обращали внимания,

(или когда Капуста недовольно хмурился),

– она самая правильная.

Капуста махнул рукой, но, как показалось Алисе, с облегчением. Возможная встреча с Джейсоном точно не вызвала в нем энтузиазма.

– Чтобы ближнего убить, придется много пить, тогда все хорошо, и разум не болит… – орал Вадим, размахивая руками.

– И опять поскакали, – подытожил Павел.

Алиса принялась-таки мыть пол.

– Зачем ты маме-то ее этой лабуды нанес? – доносилось с балкона. – Говорил же, что будешь держать себя в руках…

– Раз говорил, значит, так и сделал!

– Ага, «и да его было настоящее да, а нет – настоящее нет»! Иван Человеков ты херов!

– Да пошел ты в жопу! – Вадим вылетел с балкона и демонстративно прошелся по только что вымытому Алисой полу. Капуста с мрачным лицом вышел следом.

– В натренированные уши, – Вадим, видимо, что-то додумав, обернулся в проходе и показал на свои уши, – льется всякая хуйня!

Зазвонил Алисин телефон.

– Да прекратите вы оба! – разозлилась она, бросив тряпку на недомытый пол, – устроили тут «Аншлаг» какой-то.

Звонила тетка. На границе завал, говорила она, даже абхазские связи не помогают, сил нет уже стоять.

– И что теперь? – туповато спросила ее Алиса. Голова заболела с новой силой.

– Что-что, поеду завтра. На работе меня подменят, так что сегодня не жди. Только давай без эксцессов, ладно? И приберись к моему приходу.

– Да как же так? Что, никак не получится проехать границу?

– Ты фильм «Паспорт» видела? – зло спросила недовольная тетка и нажала отбой.

– Видела, – ответила в тишину Алиса и беспомощно оглянулась на парней.

– Давайте пиво тогда пить, а то у меня голова сейчас взорвется, – сказал разом подобревший «гражданин мира», снимая только что надетую куртку и проходя на кухню.

– Он никогда не уйдет, да? – шепотом спросила Алиса у Капусты.

– Пусть оклемается сейчас, а вечером я его выгоню, – улыбнулся тот, целуя ее в висок.

– «… Несбывшихся влюбленностей ком

встал в горле, но в каком?» – вещал довольный Вадим. Время перевалило уже за пять вечера, парни успели сходить в магазин за пивом и продуктами, а Алиса убраться в квартире, и теперь они втроем сидели за обеденным столом, как заправская семья, ели жареную картошку с мясом и запивали пивом. Пенный напиток заметно снизил накал страстей и головную боль, поэтому звук стиральной машинки, в которой полоскались Вадимовские вещи, можно было назвать даже уютным, и Алиса с Капустой блаженно улыбались, а Вадим, завернутый в клетчатый плед на манер римского императора, читал в пустоту обрывки своих сочинений.

– Или вот: «Неужто жизнь – это песок, скребущий межпальцевые территории?…»

Час назад он сказал, что конфликтует с Элей и ее мамой только лишь для того, чтобы Эля повзрослела, и «начала думать своей башкой, а не мамкиной». Бутылку пива спустя, впрочем, выяснилось, что на самом деле, ему вообще все равно, и все в мире эпизодично и относительно, на чем тема Эли на этот вечер была закрыта.

– Эти фразы летят в вечность, – говорил теперь он про свое творчество.

– Да никуда они не летят, – устало ответила Алиса. Стиральная машинка выключилась, и она принялась развешивать вещи на сушилку. Их влажность явно давала понять, что от Вадима на эту ночь уже не избавиться.

– С тельняшкой поосторожней, она очень ценная!

– Что ж ты ее всю расхреначил? – проворчала Алиса себе под нос, но повесила ее очень аккуратно.

– Это отцовская, памятная. А ты что так смотришь? – взвился Вадим на Капусту.

– Да ничего. Что я вещей его не видел, что ли?

– Эта еще с молодости его осталась. Раритет.

– Да хоть со старости, мне как-то все равно, – пробурчал Капуста, не глядя ни на Вадима, ни на тельняшку.

– Ой, прекратите оба.

– Вы скучные, давайте что-нибудь придумаем, поиграем во что-нибудь, – великодушно прекратил Вадим, – а то у меня от ваших рож скулы сводит.

– Придумай уж что-нибудь, сделай милость!

– Есть много разных игр на сообразительность…

Выключилось электричество. Световой день уже пошел на увеличение, и темнота еще не успела накрыть город, но сумерки, особенно с неработающими фонарями, были даже хуже – пространство вокруг превращалось в однородную серо-синюю кашу, в которой перемещаться можно было только на ощупь.

– Давайте начнем с игры «посветите мне телефоном», – мрачно сказала Алиса, и полезла по шкафам искать свечки. У запасливой тетки была целая коллекция из «Икеи» – с ядовито-химозными запахами, разными цветами, формами и подсвечниками. Всю эту свечную гвардию Алиса принялась расставлять по кухне.

– А что, уютно даже стало, – оценил Капуста, двигая самые большие, пузатые свечки в центр стола, – сейчас нужно всякие песни армейские петь под гитару, в такой-то обстановке.

– Ты и в армии-то не был, какие тебе песни, – буркнул Вадим, скатывая шарики из воска, и расставляя их перед собой.

– У меня язва, не брали меня в армию, а песни я все равно знаю.

– У всех у вас, у филонщиков, язвы…

– Тебе прямо так в армии понравилось? – спросила Алиса, легонько пнув Капусту под столом, намекая, что лучше промолчать. Эта тема часто становилась инициатором конфликтов между братьями, Вадим бил себя копытами в грудь, что мужчиной можно стать только после армии, на что Капуста флегматично отвечал, что мужчины он здесь все равно в упор не видит, и начиналось.

– Да нет… Куда там нравиться, там же песец полный, – неожиданно и тихо согласился Вадим, продолжая выстраивать перед собой восковые шарики. Капуста молчал, так же задумчиво глядя перед собой и сдвинув брови, и Алиса, не ожидавшая такого поворота, удивленно на них уставилась. В этот момент они впервые показались ей похожими – то ли из-за одинакового выражения лиц, то ли в неровном свечном освещении, и вспомнились слова Эли о поделенной надвое личности, – особенно в первый год, полный песец. Я два года отслужил, это уже после моего дембеля срок уменьшили вдвое, а я полную лямку оттянул, по старинке, по хард-корному.

– А институт?

– Я на заочке учился, потому и забрали. После продолжил… Потом все равно на последнем курсе бросил… Да в жопу все. Музыку включу.

Пока он после своего неожиданного откровения деловито копался в телефоне, Капуста выразительно посмотрел на Алису и, скосив глаза на Вадима, щелкнул по шее. Впрочем, после вчерашнего вина да на сегодняшнее пиво щелкнуть можно было и Капусте, и самой Алисе, и она пожала плечами.

– Вот это, для начала.

Запел Шевчук:

– Мы когда только сюда приехали, я в Адлере сначала работал, – улыбнулся уголком рта Капуста, – пробки страшные, приходилось выходить из дома очень рано, чтобы вовремя доехать. И мне нравилось каждое утро именно эту песню слушать, можно сказать, мой день с нее начинался, пока я полуспал в автобусе, привалившись к стеклу.

– Она какая-то зловещая, – сказала Алиса, – «а мир за окном так страшен и груб»… Бррр… Реально, прямо мурашки каждый раз.

– А мне нравилось. Такое море гладкое и большое за окном, буны, пустые пляжи, солнце только недавно встало и небо совсем прозрачное, и это – «твоя земля в неоновом рассвете». Заряжало на целый день по правильному.

– Шевчук вообще заряжает по правильному, – вставил Вадим.

– Не всех.

– Брось, Шевчук всем нравится.

– Никто не может всем нравиться, вот Лисе не нравится, например.

– Не нравится, – подтвердила Алиса, – он категоричный слишком.

– Так ты дура просто слишком!

– А, – разочарованно размазалась Алиса.

– Ты за языком следи!

– Вы, я смотрю, вообще категоричностей не любите! Ладно, давайте все-таки поиграем во что-нибудь.

– Во что?

Вадим важно прошелся по кухне в своей клетчатой императорской мантии и снова плюхнулся на стул, впившись в Алису глазами. Огоньки свечей на столе плясали от их дыхания.

– Будем играть в откровения.

– Нет такой игры, – возразила Алиса, невольно отодвинувшись от его взгляда.

– Значит, будет. Откровения, откровения… Откровения о страшном, во!

Капуста еле слышно матернулся.

– Но-но, – Вадим пихнул его локтем, и тот скривился уголком рта почти в той же манере, что обычно улыбался.

– Ну, начинай тогда.

– И начну.

Алиса с Капустой одновременно подняли на него глаза, но Вадим не стушевался:

– Когда я был маленьким, меня много чего пугало. Например, страшная Чума из фильма «Сказка странствий». Или момент в постановке 1973 года, когда нищие окружают Иисуса плотным кольцом и распевают «Си май айз, ай кен'т хадли си! Си ми стенд, ай кен'т хадли уок»…

– Что за бред! – Алиса даже разозлилась. – И это твои откровения?

Она посмотрела на Капусту, пытаясь найти поддержку, но тот подозрительно замкнулся в себе, и теребил край салфетки, не обращая ни на кого внимания.

– А тебе нужны прям откровения откровений? – с издевкой спросил Вадим, кинув в нее самый маленький восковой шарик из своей армии.

– Да! – Пиво вдруг как-то агрессивно развернулось у нее в голове, и она даже привстала, облокотившись на стол двумя руками. Ей надоел этот странный человек, разбрасывающийся словами направо и налево и заполнявший своим гонором все пространство вокруг, включая даже сушилку для белья. – Вспомни что-нибудь реально страшное из детства! Вот чего ты боялся? Или ты бесстрашный?

Она была уверена, что он ничего не ответит. Или пошлет куда подальше. Или резко начнет говорить на другую тему. Но после паузы Вадим все-таки ответил, глядя не на Алису, а только на огонек свечи, который отражался в его зрачках желтыми всполохами. Такие же всполохи играли и в грустных глазах Капусты.

– Самое страшное происходило каждый день, – сказал Вадим каким-то странным, ломающимся голосом, – около восьми вечера, когда хлопала входная дверь и на крючок в прихожей вешалась милицейская фуражка. Это значило, что отчим дома. Я не помню точно, когда он появился, но помню день, когда он прибил этот крючок к стене, на уровне своего плеча, чтобы ему было удобно. И каждый день, в восемь вечера, из угла, в котором я любил сидеть, чтобы никому не мешать, я видел сначала его руку, а потом эту фуражку. Для меня это было как… как будто щелкала мышеловка. Бац! – и я прижат до самого утра, когда в обратной последовательности, сначала снималась фуражка, а потом исчезала рука…

Всем троим было не по себе, и все трое это ощущали, словно у этого состояния был запах, который пробился сквозь одежду и распространился по комнате, заглушив собой запахи шведских ароматизаторов. Капуста продолжал теребить салфетку, Вадим, прищурив один глаз, смотрел в никуда, или, наоборот, как показалось Алисе, внутрь самого себя. Свечные огоньки плясали в воздухе. Алисе хотелось провалиться сквозь землю.

– А твою маму он тоже бил? – тихо спросил Капуста, не глядя на него.

– Не знаю… При мне – нет, даже тогда, в смысле, сейчас-то бы он явно не стал этого делать. А тогда… не знаю. Меня, в общем-то, он тоже при матери не бил…

– Но она ведь знала, что вы не ладили?

– Не ладили? – Вадим зло усмехнулся, и Капуста, посмотревший на него, снова опустил глаза. – Знала. Просто «не ладили» – понятие растяжимое. Я тоже не идеальный. Мог набедокурить. Часто что-то делал на зло. Я, когда расстроюсь, всегда делаю все на зло. Но… Она не знала, насколько мы не ладили, и, надеюсь, уже не узнает. Это все в прошлом. Уже не имеет значения.

– Для нее или для тебя?

– Для жизни. Я думаю, он все-таки раньше мог бить и ее, по крайней мере, когда был сильно пьяным, а он часто бывал сильно пьяным. Но она, как и я, не хотела в этом признаваться. Это было что-то вроде нашей грязной тайны, постыдной, грязной тайны. Однажды, когда мать была на ночной смене в киоске, мы с отчимом сильно повздорили, мне лет девять было. Я только вернулся домой, разулся, снял куртку, а он уже пьяный в говно был, что-то начал мне говорить, а я ему отвечать. Надо было промолчать, но мне когда адреналин по голове шарахает, я уже молчать не могу, и огрызаюсь до последнего, в армии это тоже со мной дурную шутку играло, один раз даже в лазарете проснулся… Короче, в итоге он меня взял за шкирку, как котенка, и выкинул на улицу, мы на первом этаже жили, первая квартира от входа в подъезд. И закрыл дверь, и подъездная тоже захлопнулась. А на улице зима, мороз, темно, вечер уже. Я побегал по сугробам немного… а я же без обуви, в одних носках, штанах и свитере вязаном. Надо было сразу куда-нибудь к друзьям идти, но я так злился, так ревел, что ничего не мог сообразить… потом кто-то вышел из подъезда, и я прошмыгнул внутрь, так и просидел там всю ночь возле батареи…

– А домой не стучался? – почти шепотом спросила Алиса. Игра в откровения ей совсем не нравилась. От всего услышанного хотелось встать под горячий душ.

– Нет, конечно, – гордость. Да и отчим уже храпел, наверное. Короче, утром я догадался подняться на седьмой этаж к однокласснику, его родители уже ушли на работу, он дал мне поесть и что-то обуть-одеть, чтобы дойти до школы. Потом я слег с воспалением легких, отчим извинялся и просил ничего не говорить маме, «чтобы она не плакала», а мама удивлялась, где я мог так заболеть… Но это из такого, из серьезного… а обычно, нужно было просто забиться в угол, от греха подальше, чаще мне удавалось. Пока он ужинал, я мог сидеть в комнате, в темном углу за стенкой, а когда он шел в комнату, я шел на кухню типа делать уроки. Почему-то вертелась в голове песня про боксера «Наутилуса», ну, знаете, – «Когда я кусался, или портил игрушки, когда выходил один за порог…» У мамы на кассете была, мне она больше всех у «Нау» нравилась. Я тоже падал на колени и молился кому-то, кто мог прекратить бесконечную пытку взрослением… И еще любил включать настольную лампу и пальцами играть в театр теней – там я тоже представлял, как дерусь с боксером… Вот так -

Вадим переставил свечку и выставил перед ней из-под стола два указательных пальца, левый – на две фаланги, а правый – целиком. На противоположной стене появились две тени, которые детское воображение, безусловно, могло сделать двумя человечками, маленьким и большим.

– И мы с ним дрались, с моим Боксером, – тени на стене стали по очереди бить друг друга, – и, конечно, я поначалу проигрывал. Я ведь маленький. Но я представлял, как я расту, и становлюсь с него ростом (левый палец вышел на еще одну фалангу вверх), и тогда мы уже равны, а, может быть, я даже сильнее…

– Он был моим личным Воландом Де Мортом…

– Боксер?

– Да, мой Боксер…

– И это случилось? – спросила Алиса, обняв себя руками, будто ей было зябко. – Ты его победил?

– Победил… Но только после армии. Без боя. Просто я вернулся другим человеком – выше, сильнее… Посмотрел на него – и победил. И он тоже это сразу понял. Что я вырос, и что я больше не буду прятаться и сидеть в углу. Все было кончено для нас в тот момент. Я в тот же день взял молоток и сбил крючок со стены, хотя фуражка на нем уже давным-давно не висела. На него теперь мама вешала свою сумочку. Но я все равно его сдолбил.

– Одного не пойму, – проговорил Капуста, – твоя мама так легко выгнала отца, но терпела этого мудака столько лет, и сейчас терпит…

– Тут все просто. Во-первых, она этого мудака любит. Во-вторых, отчим как-то особенно привлекателен для женщин, может, этим-то и привлекателен. Своей силой, когда и хочется, и колется. А отец – просто веселый распиздяй.

– Да что уж в нем веселого…

– Не понимаю, что тебя не устраивает? – Вадим развернулся к нему всем корпусом и ткнул в плечо. – Ведь он к вам ушел? Не от вас – к вам!

– Ему просто некуда было больше идти! – Капуста почти закричал. – Он пошел в единственную дверь, которая была для него открыта!

– И тогда, давно?

– И тогда, и потом, и всегда! Он не делал выбор, все решила ситуация, и наши матери. Если бы твоя мать его не выгнала, он бы остался с вами, это было бы проще всего.

– Моя мама, – гордо протянул довольный Вадим, – горячая штучка! Скажет, как отрежет!

– А моя – холодная, и он просто пошел туда, где было не так горячо.

– Но потом-то он ходил к вам. К тебе. Он выбрал тебя своим сыном тогда. Чего тебе еще надо было? Чего ты такого от него хотел?

– Не знаю, – сдался Капуста. Салфетка раскрошилась в его руках, и он устало потер виски, – я хотел… Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел, чтобы он остался.

– Ты – дебил! Я всегда хотел, чтобы он остался. И я всегда хотел быть мальчиком, к которому он ушел.

– А я всегда хотел быть мальчиком из основной семьи. Без прочерка в свидетельстве о рождении. С фамилией отца, а не с девичьей матери. Который по закону родился, а не с боку-припеку…

«Они похожи на одного человека, разделенного надвое – кому-то досталось одно, кому-то другое, и когда они вместе, то чувствуют себя сильнее. Чувствуют себя кем-то целым… хоть никогда в этом друг другу и не признаются. Словно каждый из них заполнил какую-то пустоту в другом…» – вспомнились Алисе слова Эли.

«Но это не так», – тут же подумала она, – «они не чувствуют себя кем-то целым, они просто друг другу завидуют! Вадим решительней и свободней зажатого Капусты, но Капуста собранней и целеустремленней Вадима. Вадим может веселиться на пустом месте и веселить всех вокруг себя, но может бросить любое дело в последний момент, а Капуста имеет стабильную работу с надеждой на стабильную жизнь, но боится решиться на что-то новое. Они друг другу завидуют, во всем, в каждой мелочи. Каждый из них увидел в другом то, чего ему самому не хватает, но это не делает их сильнее, это просто зависть!»

– На самом деле… Когда я был совсем маленьким, я больше всего на свете хотел, чтобы папа остался, – продолжил Капуста, скривившись, словно съел что-то кислое, – даже когда не понимал, что это такое, и что он должен сделать, чтобы остаться. Просто хотел, чтобы папа остался. Но когда он действительно к нам вернулся, уже насовсем, было слишком поздно. Я вырос. Мама состарилась. Между нами троими лежала пропасть, которую нельзя было преодолеть. Но, наверное, где-то очень глубоко внутри, я все равно его ждал. И он остался. Но мама не стала счастливее, я не стал счастливее. Да и отец тоже. Мама ждала его всю жизнь, но для нее тоже было уже слишком поздно. Это как когда добиваешься цели изо всех сил и долго, а когда добьешься, уже ничего не чувствуешь. Маме стало лучше, но, наверное, больше из-за того, что Ксюха родилась, а не потому, что она победила.

– Ксюха у вас дебилкой растет, – авторитетно прервал его Вадим.

– С чего бы это?

– Ей никто не занимался по нормальному. Книжек не читал. Она их теперь вообще не воспринимает, ей только мультики подавай.

– Ей есть в кого быть дебилкой, – многозначительно отрезал Капуста.

– Ага. Это точно.

Вадим помолчал, а потом сказал, уже без насмешки:

– А я всегда хотел, чтобы он остался. Не из-за отчима. Просто так – хотел. Я бы простил ему второго мальчика. И принял его.

Алиса не поняла, кого бы он принял – мальчика или отца. Понятно было только то, что откровеннее разговора между ними еще не происходило, и, хотя оба сидели все так же набычившись, что-то между ними изменилось. Словно натянутую струну, готовую вот-вот порваться, наконец кто-то ослабил.

– А ваши мамы как-то вообще комментировали ваш совместный отъезд? – решила спросить Алиса, чтобы еще больше разрядить обстановку.

– С эээтиим??? – спросила моя мама, – рассмеялся Вадим.

– Куда? С эээтииим? – спросила моя мама, – рассмеялся вслед за ним Капуста.

– А как они вообще мирились с вашим существованием?

– Да никак, – ответил Вадим.

– С трудом, – ответил Капуста, – куда им было деваться? Они просто позволяли нам быть.

– Точно! Позволяли!

И Алиса тоже несмело улыбнулась, и даже шутя запулила по восковому шарику в каждого.

– Ну, а теперь – твоя очередь, – Вадим, будто скинув с себя тяжелый груз, вновь деловито прошел по кухне, и даже галантно подлил ей пива в стакан, – рассказывай.

– Что? – испуганно пискнула Алиса.

– Мы же играем в откровения, твоя очередь. Итак, что самое страшное, что ты сделала в своей жизни? – и Вадим, подражая Алисе, так же облокотился на стол двумя руками, пригнувшись к ней почти вплотную.

– Я…

И она тоже была уверена, что ничего не скажет. Все это – чушь, вся эта затея с откровениями, и если им с Капустой действительно нужно было что-то выяснить между собой, так они, вроде, это сделали, а она, Алиса, тут совершенно не при чем. Она была уверена, что вообще никому и никогда этого не скажет, даже маме, даже кому-то там на небесах, если он там есть, и уж тем более, не этому человеку, которого она практически не знает. Но взгляд Вадима как-то давил, молчание Капусты давило, темнота давила, свечи давили, тишина, все давило на нее невыносимым грузом, и слова вдруг сами стали выплескиваться из ее рта.

– Я не попрощалась с одним важным для меня человеком, – тихо сказала Алиса, а перед ней вдруг оказались не Вадим с Капустой, а маленькая девочка, изображающая самолет. Девочка летела во взрослую жизнь, девочка взрослела в этой жизни, но взрослела как-то надрывно, неправильно, девочка эта не умела жить и не знала, как. И ее, эту девочку, было жалко, а ту, которую сидела напротив нее и пыталась что-то говорить – нет, – с моим дедом. Он умирал, а я так и не пришла с ним попрощаться…

– Ты же вроде жила с бабушкой и дедушкой в Омске? – спросил Капуста.

– Это папины родители, а я говорю про маминого отца.

– А, который летчик?

– Да, который летчик.

– Люди не всегда успевают попрощаться, это естественно, – снова пришел ей на помощь Капуста.

– Нет, – покачала головой Алиса, – у меня было много времени. Он умирал не внезапно, а полгода. За это время я была у них с бабушкой в гостях всего несколько раз, а в последний месяц не приходила вообще. Я… не могла заставить себя прийти, искала разные причины…

– Почему?

– Мне было страшно. Я не знала, как себя вести. Не знала, что говорить. У нас в семье до этого никто не умирал… К тому же, он так изменился… весь высох… казалось, что это другой человек, не мой дед, и от этого было еще страшнее. И когда уже было понятно, что дело идет к концу, я не могла себя заставить даже подойти к его дому, хотя он был недалеко…

Алиса судорожно отхлебнула пива. Братья внимательно смотрели на нее из-за другого края стола, как с другой планеты, словно пытаясь найти трагизм в ее словах и словно его не находя.

– Вы не понимаете, просто это был особенный человек. Один из самых главных людей для меня в семье, а в какой-то период – самый главный. Он… меня очень любил, и даже маленькая, я могла это почувствовать, ведь маленькие об этом не сильно задумываются, но я чувствовала, что он меня любит не так, как другие, даже не так, как родители. Он, единственный, наверное, кто мог любить меня просто так, не думая, кем я должна стать и вообще не строя на мое будущее каких-то планов, не в отместку другим, а просто любил, вот ни за что. Как если бы я тонула, и все протягивали мне руки, то только его рука была бы протянута без какого-то дальнейшего умысла, а просто потому, что он хотел меня спасти. И эту руку… я, наверное, всегда ее чувствовала. И столько интересного он мог рассказать, он был как целый мир для меня… А потом, когда я уехала в Сургут, и там начались всякие истории, мне стало так тесно в моей семье, хотя тесно было именно с родителями, я начала рвать эту семейную связь, и с ним тоже, рвать где-то внутри себя. Мне казалось, так будет легче, так будет правильнее. Они ведь никогда не видели меня взрослой, самостоятельной, меня, по их мнению, всегда нужно было защищать, направлять, подсказывать, а мне так тесно было во всем этом… Но только не дед. Когда я уже училась в Омске, и мы с ним иногда разговаривали – да, прежней связи между нами не было, я ведь ее порвала, – но я чувствовала, что он не считает меня маленьким несмышленышем. Он единственный из всей семьи не разговаривал со мной, как с ребенком, а разговаривал, как с равной. Я это чувствовала, и это было здорово…

Болезнь деда выявилась случайно и сразу на поздней стадии, незадолго до переезда Алисы в Омск, поэтому жить она стала именно с отцовскими родителями. Сначала от нее, по обыкновению, все скрывали, но потом, уже когда дед лег на первую операцию, скрывать было бесполезно. Алиса помнила, хоть ей и было прекрасно известно, что четвертая стадия рака – диагноз смертельный, новость эту она серьезно не восприняла. Ее дед не мог ничем болеть, а тем более – умирать, казалось ей, он ведь такой высокий, такой красивый, такой молодой, и никогда даже не простывал по-крупному, и рак – это вообще не про него. Алиса продолжала жить, как жила – немного училась, больше веселилась с друзьями. Дед не остался прежним после операции, что-то в нем уже тогда непоправимо сломалось, хотя результаты лечения и были неплохими в его случае, и он прожил еще два года после этого, но он стал похожим на склеенную чашку после падения. Чашка вроде та же, но склейка бросается в глаза. Пропала его фирменная стать, под грузом болезни сгорбились плечи, интересы сомкнулись на телевизоре, а все далекие-красивые страны остались где-то далеко, в здоровой молодости.

Однажды, в начале сентября позапрошлого года, Алиса ехала на учебу, автобус медленно двигался в пробке, отъезжая от очередной остановки, и она, обняв сумку с тетрадками, прислонилась к заднему стеклу, лениво разглядывая людей на улице. На остановке, позади остальных людей, стоял дед, раз в месяц он ездил на осмотры в онкодиспансер и сейчас, видимо, ждал своего 43 автобуса, автобуса смертников, как шутя называл он его, потому что это был единственный маршрут, на котором можно было доехать туда без пересадок. Дед стоял в сторонке от всех людей, и чему-то еле заметно улыбался, может, вспоминал что-то хорошее, на нем была убогая пенсионерская курточка и белая фуражка, в которой он любил ходить на даче, и он казался вдвое ниже и вдвое старше, чем обычно. И тогда Алиса впервые поняла, что дед – пожилой человек, и что он болеет, и что он умрет, а она – выросла, и нет больше той маленькой девочки-самолета, и нет высохшего фонтана в яблоневом цвете, и нет того ослепительно красивого мужчины, гордо идущего к трапу, есть только взрослая девушка и больной старик, и их время заканчивается. В сердце защемило, и на глаза навернулись слезы от этого внезапного осознания, и она дотронулась до стекла, словно хотела протянуть к нему руку – сквозь стекло, сквозь года, к нему, к своему детству, но автобус медленно отъезжал, а дед оставался позади, так и не увидев Алисы.

Но это откровение не сделало их ближе. Алиса не помнила, в какой момент своей жизни она разучилась говорить «я тебя люблю» своим самым близким людям. Наверное, еще в Сургуте? Или при первом переезде в Сургут? Скорлупа сломалась, но что-то в ней замкнулось при этом, и слова эти, самые важные слова, слова, способные все изменить, не просто застревали где-то в горле, они застревали где-то еще раньше, еще на этапе складывания букв. Маленькая Алиса могла бесконечно посылать эти сигналы в пустоту вокруг себя, большая же упорно молчала там, где нужно было говорить. Дед не узнал об их встрече. Никто не узнал. В декабре того же года дед умер.

– В последние полгода его жизни я заходила к ним с бабушкой очень редко, хотя жили они совсем недалеко, – продолжала Алиса, катая восковой шарик в ладони, – там, у них, было так тоскливо, так грустно, что я просто не могла… В сентябре его должны были положить на повторную операцию, но состояние резко ухудшилось, и ее отменили за ненадобностью. Мы все знали, что он вряд ли доживет до конца года. Последний раз я видела его в ноябре, он был уже плохой, весь высохший, мучился от болей… Я побыла совсем чуть-чуть, подержала за руку… Я не знала, что нужно говорить в таких случаях…

– А ты думаешь, кто-то знает? – спросил Капуста, мягко забирая у нее восковой шарик из руки.

– Надо говорить про то, что ты любишь, что ты помнишь, что ты ценишь, – возразил Вадим.

– Да, надо. Но я не сказала. Ни разу. Не смогла – слова… будто застревали в горле. Мне захотелось заплакать, и я ушла. И весь следующий месяц я заставляла себя снова прийти туда. В понедельник, во вторник, перед выходными, на следующей неделе… И не пришла. Всегда находилась какая-то причина. Я ненавидела себя за это, я била себя по лицу, но ничего не могла сделать. В пятницу, 15 декабря, утром приехали родители из Сургута, чтобы попрощаться с дедом, а вечером мы с друзьями что-то отмечали… я даже не помню, что. Я напилась… напилась просто вдребезги. Пьяная упала, поранила руку, кровь хлестала, а мы заливали рану водкой и ржали, как кони. Больно не было. У меня с тех пор шрам остался, – Алиса показала тонкую белую полоску на тыльной стороне ладони, – как напоминание. Я часто на него смотрю. Это самая гадкая часть меня, этот шрам… Потом у меня было страшное похмелье, целых два дня, все выходные я просто разваливалась на части. Родители почти все время проводили у деда, меня звали, но сильно не настаивали… Даже странно. Может, злились… Мы никогда больше с ними не вспоминали те дни. А я лежала дома ничком и проклинала себя. Как всегда, хотелось умереть и, одновременно, начать новую жизнь. Как всегда, с понедельника. Даже смешно. В понедельник я действительно собралась ехать к деду сразу после пар, у меня их мало было в тот день, в обед бы уже освободилась. Но в десять утра позвонила мама и сказала, что он умер. У меня никогда сердце настолько не уходило в пятки, как в тот момент. Я ведь последние полгода знала, что он умрет, и думала, что отреагирую достойно, но только я увидела мамин звонок, все во мне как ухнуло вниз… Я, еще не ответив, заплакала, и плакала целый день, как маленькая. А может, это маленькая я и была… Потом бабушка сказала мне, что он до последнего ждал, что я приду. Ждал больше, чем ждал маму. Но я не пришла. Не пришла. Я опоздала на несколько часов – и на всю жизнь. Это самое страшное. Самое страшное, что я сделала.

Исповедь кончилась. Алиса, вернувшись в сегодняшний день, увидела, что электричество снова работает, а часть свечей погасло, словно две эти силы просто обменялись энергией. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

«Ты мне, я – тебе». Все по-честному.

– Почему мне не стало легче? – тихо спросила она.

– А почему должно стать легче? – спросил Вадим. – Это просто еще один кирпич в твоей стене.

И правда, почему?

– Это самый ужасный кирпич.

– Это пока. Их еще у тебя до фига будет, – успокоил ее Вадим и подмигнул, – давайте покурим?..

– Не хочу я больше таких кирпичей…

Алиса вспомнила вечер, когда они с отцом собирались в Сочи, свое отчаяние, вперемешку с соплями, чуть дрожащие отцовские руки, складывающие вещи в дурацкий салатовый чемодан, и ощущение пропасти, растущей между ними.

«Покажи мне место, где не грустно!» – снова и снова взрывался голос отца в ее голове, кирпичи с громким стуком падали в пропасть, не наполняя ее, правильные слова все никак не ложились на язык, а это самое место, где не грустно, все никак не находилось. Где-то далеко мама опять переклеивала обои, папа сжимал в руках коробку с железной дорогой, баба Нина тосковала теперь одна, и везде было грустно, и каждый грустил в одиночестве. Алиса вдруг поняла слова Капусты – «я хотел, чтобы он остался, я хотел, чтобы он ушел», и хотела, чтобы каждый из этих людей ее простил, и чтобы каждый наказал, хотела, чтобы ее просто пожалели, и не жалели никогда, потому что жалость развращает, хотела, чтобы кто-то был рядом, и чтобы рядом не было никого.

Теплые руки Капусты помогли ей встать и подтолкнули к балкону, и увели от грустных мыслей.

– Я выключу свет, – сказал Вадим, и направился вслед за ними. В квартире, не считая свечей, снова стало темно.

Мамайка пестрела огнями из чужих окон, темнела морем. Где-то далеко на небе всполохами взрывался фейерверк, где-то был праздник.

– Какие же мы все-таки гондоны, – произнес Вадим, глядя на все это великолепие.

– Ты лично о нас или в целом? – спросил Капуста.

– О нас… и в целом. Все вообще. Люди.

Алиса уткнулась носом в спину Капусты, словно это была ее единственная точка опоры. А может, так и было.

– Есть подходящий саундтрек, – сказал Вадим, извлекая из-под своей клетчатой мантии телефон, – это к слову о кирпичах.

Из телефона зазвучали «Пинк Флойд»:

Капуста вяло улыбнулся и обнял Алису, выдув изо рта облачко дыма, напоминавшее спасательный круг. Алиса попыталась выдуть такое же, но получилась размазанная клякса. Внизу переливался яркой упаковкой чужой им город.

– Ай'в гот электрик лайт, ай'в гот секонд сайт, энд эмейзинг пауэрс оф обсервейшен, – декламировал Вадим в темноту вместе с Роджером Уотерсом, расправив плед, как крылья.

Алиса огляделась вокруг, посмотрела вниз, на город, и поняла, что лучше и не скажешь. Каждые два года она оказывается в новом городе и с новыми людьми, но каждый раз ей хочется просто оказаться дома, и она снова и снова набирает номер на телефоне, но трубку никто не берет. Только долгие гудки и тишина в ответ. Дом либо пуст, либо не существует.

* * *

– Мне вчера мать звонила, спрашивала, может, пора бы уже и вернуться, – задумчиво сказал Капуста. Прошло несколько дней после игры в откровения, у него был короткий день на работе, и они с Алисой гуляли вдоль моря в наступавших сумерках. Рюкзак Капусты был до отвала набит фейхоа, из которого Алисина тетка великодушно согласилась наварить варенья для отправки в Новосибирск.

– Она думает, что ты просто психанул, да?

– Она переживает из-за того, что у меня не ладится с отцом. Может, не хочет, чтобы здесь поладилось с Вадимом. Или боится, что я просто сбежал.

– Но ты ведь маленечко сбежал?

– Я не сбежал, – он взъерошил волосы и остановился, – я ушел, это разные вещи. Перелистнул страницу. Не сбегал.

– Ты не думал поговорить с отцом по нормальному? – спросила Алиса, беря его под руку и мягко ведя дальше. С моря дул сильный ветер и просто стоять было холодно. – Вон, у тебя даже с Вадимом получилось.

– Не знаю… О чем говорить, зачем?

– Ну, я тоже не знаю, что ты хочешь узнать. Почему он исчез, зачем вернулся? Разве не это тебя грызет? Возможно, у него были свои причины. Свой Боксер, с которым нужно бороться.

Капуста прошел вперед. Он был достаточно высоким – сантиметров на двадцать выше Алисы, и рядом с ней всегда немного сутулился, но сейчас, когда шел один, выпрямился, и показался ей гигантом. Ветер трепал его светлые, порядком отросшие волосы на макушке, забивался под мешковатую куртку и в рюкзак, выгоняя оттуда терпковатый аромат спелого фейхоа. Глядя сзади на его силуэт, Алиса вдруг представила, что уже прошел год, и все заканчивается, и Капуста, как и все его предшественники, уходит из ее жизни, и сердце неприятно сжалось от этой мысли.

«Не уходи…»

– Наверное, я боюсь не услышать никаких причин, – сказал, наконец, он, обернувшись со свойственной только ему виноватой полуулыбкой на лице, – боюсь, что их просто нет, этих причин.

Маленький мальчик изображает сражение в своем примитивном театре теней, а милицейская фуражка уже висит на крючке. В это время другой мальчик, еще меньше, терпеливо ждет своего отца, который сегодня не придет.

«Отец – веселый распиздяй», – скажет первый много лет спустя.

«Он пошел в единственную дверь, которая была открыта», – возразит второй.

Бесподобный аромат шариковой ручки, задорный девичий смех. Бирма! Аргентина! Высокая фигура в лётной форме, залитая солнечным светом.

«Я хочу маленькую собачку!» – смеется малышка в заляпанной мороженым курточке.

И плохое, и хорошее – в конце концов, все стало лишь воспоминаниями и осталось во вчерашнем дне.

– По поводу того, что я рассказывала в откровениях… Знаешь, самое мерзкое – это не мой рассказ, – призналась Алиса, – а то, что если бы можно было отмотать время назад, то я бы, скорее всего, поступила бы точно так же, как бы стыдно мне при этом не было. У меня просто не хватило бы сил поступить по-другому. Мне только нравится думать иначе. Но… это ведь была бы все равно я, так? И я бы все равно осталась такой же мерзкой, сволочной трусихой. И поступила бы так же. Снова и снова.

– Ты не трусиха, – вздохнул Капуста, – ты просто человек. Наверное, поэтому далеко не все могут учиться на ошибках, даже на своих. И даже когда выпадает второй шанс, поступают также, как раньше. Мы все так делаем. И ты, и я. Потому что, ты права, ты – это все равно ты, а я – это я. Чтобы поступить где-то по-другому, нужно тогда сильно отмотать назад и родиться другим человеком… Чего бы ты хотела?

– Наверное, просто это забыть. Не думать об этом. Не грызть себя. Жить дальше.

– Мне кажется, что это неправильно. Я думаю, что надо помнить и все хорошее, и все плохое, что с тобой произошло. Помнить себя и сильным, и слабым. Не забывать о страхах и не делать вид, что их не существует. От этого ведь они не пропадут, не так ли? Нельзя просто взять и вырезать плохие моменты из нашей жизни. Ведь память о них делает тебя сегодняшней тобой…

– А мне не нравится сегодняшняя я! – в глазах Алисы стояли слезы, то ли от привычной жалости к себе, то ли от пронизывающего ветра.

– Но ты ведь не сможешь стать завтрашней, если не будешь сегодняшней, – грустно возразил Капуста, подходя к ней вплотную. Мир сузился до крошечного пространства между ними, мир пах морем и фейхоа, – и даже если ты понимаешь, что ничего не смогла бы изменить, и кажется, что ты не сделала никаких выводов, нужно все равно об этом помнить. Только с этим грузом можно идти дальше. И когда-нибудь, он сделает тебя лучше.

– Типа, «бой, ю гонна кэрри зет уэйт э лонг тайм»?

– Да. Я нормально отношусь к сегодняшнему себе. Конечно, не фонтан, но тут уж ничего не поделаешь!.. Я очень боюсь потерять себя, потеряться вообще в этом мире, а я – это все плохое, и все хорошее, что у меня было. И даже часть из этого я не хочу терять, не хочу забывать. И даже если это действительно плохо, даже если это ничему меня не научит, пусть это будет со мной.

Может быть, поэтому ей хотелось держаться за него, как за маму? Может, вот именно этой чьей-то спокойной, честной уверенности ей не хватало все время? Мать была для Алисы идеалом, Богом, как смеялись они над Павлом, мать могла выйти из любой трудной ситуации, но, по сути, хотя напористости ей было и не занимать, она всегда шла обходным путем. Когда разваливалось что-то одно, она начинала строить что-то другое, тут же, рядом, а старые развалины просто сметала в сторону, чтобы те не мозолили ей глаза, но было ли это правильным?..

– А чего бы хотел ты?

– Я хотел бы стать лучше со временем, – улыбнулся Капуста, беря ее за руку, – сразу ведь так быстро-то и не получится.

– А бы хотела прожить все заново, но уже без ошибок, – всхлипнула Алиса, утыкаясь ему в плечо, – и принимать только правильные решения. И пройти самым коротким путем…

– Это утопия. И короткий путь – не значит легкий или правильный. Пойдем?

Алиса кивнула, и они медленно побрели дальше. Ей всегда нравилось слушать чужие размышления, смотреть на чужие методы жизни, но каждый раз после этого ее охватывало неприятное осознание того, что своего метода у нее попросту нет. Мама всегда знает, чего она хочет, Капуста знает, даже нервный Вадим знает, а она, Алиса, плывет по течению и не знает вообще ни черта. Хочется всего сразу – быть послушной и своенравной, забывать и помнить, меняться и оставаться прежней, быть ребенком и взрослым. Значит ли это, что не хочется ничего?

Капуста резко остановился. На одном из пляжей были Эля и Вадим. Эля сидела вполоборота, а Вадим что-то ей возмущенно выговаривал и, как обычно, агрессивно размахивал руками. Шум волн съедал все другие звуки, и эти двое напоминали рыбок, беззвучно шевелящих губами. Капуста глядел на них долго, со странным выражением на лице, Алиса чувствовала, как сжались его пальцы на ее плече и подумала, что такое лицо может быть у родителя, смотрящего на свое больное обреченное дитя. Потом он непроизвольно прижал ее крепче к себе и хотел пойти прочь, но Вадим их увидел.

– Эй, дурни, – закричал он, перекрикивая волны, – вы купили фейхуи? Наварите для меня тоже, я маме отправлю!

– Ладно! – прокричала Алиса в ответ. Капуста ничего не сказал. Эля не обернулась в их сторону. В сумерках не видно было ее лица. Алисе захотелось скорей в теплую теткину квартиру облизывать зеленую от варенья ложку.

А потом одним днем наступила весна. Вернее – ее южное подобие, для настоящей весны, по мнению Алисы, нужен был гораздо больший временной разгон – увеличение количества солнца, первые оттепели и капель с крыш, проплешины талого снега, запах грязи и первый день «без шапки и в солнечных очках», и только потом уже – постепенное озеленение. В Сочи ничего этого быть попросту не могло – солнечных дней было навалом и зимой, пальмы как были зелеными, так ими и остались, а сугробов и капели не было вовсе. Просто в один день Алиса заметила, что практически все деревья начали цвести, некоторые даже на голых ветках, без листьев.

– Листья еще не вылезли, а деревья уже расцвели, разве такое бывает?! – удивленно спрашивала Алиса у тетки. Тетка ужинала мацони с зеленью и бутербродом с щучьей икрой, «очень полезной для женского здоровья». Ее рацион вообще фонтанировал всякими полезностями – в одном бразильском орехе – суточная норма селена, свежая печень повышает гемоглобин, корень сельдерея богат витамином С. Судя по всему, у нее были серьезные планы на оставшуюся жизнь.

– Эта алыча, – ответила тетка, – она сначала цветет, и только потом зеленеет.

– Странно так. Это, получается, весна уже началась?

– Тут межсезонье слабо выражено. Осень – еще более или менее, можно застать, а весны, считай, нет. Скорее, зима переходит в лето.

– Жаль. Я больше всего весну люблю.

– А я люблю, когда тепло, – отрезала тетка. Ее манера вести разговор часто напоминала Алисе разделку мяса на рынке, когда чьи-то умелые руки точными, выверенными взмахами топора делали из туши порционные куски, – мне такая весна, как в Омске, со всем ее говнищем из-под снега, даром больше не нужна. Про зиму я вообще молчу.

– Разве это зима! Вот в Сургуте…

– Ой, все, все! Там вообще одни медведи должны жить! А человек должен жить там, где тепло.

– Мне кажется, что человек должен жить там, где ему нравится, – неуверенно возразила Алиса.

– А я что говорю? – удивилась тетка, убирая баночку с икрой в холодильник. – Слушай, завтра куплю черемши, сделаю салат, ты обалдеешь, как это вкусно!..

После зимы, которая не была зимой, все же приятно было снова надеть ветровку и много гулять по цветущим аллеям, фотографируя для мамы и алычу, и прочие диковинные растения. В Омске основным атрибутом мезсезонья была коричневая, вязкая грязь, размазанная по дорогам, летящая из-под колес, окрашивающая любую обувь в одинаковый цвет. Все дело было в глинистой почве; Алиса помнила, что когда на уроках ИЗО в начальных классах просили принести глину для лепки, найти ее никогда не составляло труда, они собирали ее в пакетик прямо возле дома, притом, где бы и с кем бы она не жила – хоть с мамой, хоть с папой, хоть с обоими дедами – родственники могли меняться, но глины всегда было хоть отбавляй. В Сочи же, даже во время дождя, грязи, в ее омском понимании, не было, в крайнем случае, при сильных наводнениях, землю с клумб могло вымывать на асфальт, но после дождя резко выходило солнце, подсушивая остатки апокалипсиса, и дворники самых разных национальностей быстро все расчищали. Большей проблемой был сам дождь, когда минут за пятнадцать забивались ливневки, и вода поднималась где-то по щиколотку, а где-то и по колено, топя машины и производя полный коллапс на дорогах.

Алиса ехала домой с учебы и пыталась разобраться, была ли она все-таки «гражданином мира» или нет. За окном автобуса мелькали крыши и пальмы, вдалеке маячило море, день был солнечным и веселым. Она ездила этой дорогой уже много раз, и видела море, кажется, уже во всех его ипостасях – пронзительно голубое, как сейчас, серое, сливающееся с хмурым небом, светлое, яркой полосой бликующее у горизонта, темное месиво с мигающими огоньками… Мама бы непременно улыбалась, глядя на него каждый раз, для Алисы же оно было обыденной декорацией, будто кто-то сверху менял разные слайды под настроение. В сургутской зиме, в сибирском межсезонье была своя прелесть, не то, чтобы Алисе ее здесь сильно не хватало, скорее, это субтропический климат был для нее слишком иррациональным, и если бы можно было выбирать, она бы, конечно, выбрала бы место, где были бы выражены все четыре сезона, как она привыкла. Алиса на самом деле скучала по омской весне с ее неспешным ходом, свежими запахами, медленной сменой одежды, но значило ли это, что она настолько хотела вернуться? Человек должен жить там, где ему нравится. Ей здесь нравится? Нет. А где нравится? Мама бы перепробовала уже сотню мест, папа осел бы там, где лучше жилось, а может быть, и перемещался бы вместе с мамой, но без них двоих Алиса не знала, что предпринять. Возможность самостоятельно выбирать путь, может быть даже, самый короткий, как она говорила Капусте, манила, но еще больше пугала. Ее всегда кто-то страховал – в силу ли возраста или воспитания, но чей-нибудь голос обязательно говорил, куда надо идти, а чья-то рука тащила вперед, если у самой идти не получалось. Алисе нравилось думать про свое угнетение и этим голосом, и этой рукой, но отказаться от них было попросту страшно. Капуста утверждал, что грань самостоятельности слишком размыта, чтобы взять за основу определенный возраст или социальный статус, и никакое озарение свыше не даст тебе понять, что твое время пришло, и можно идти дальше самому. Но разве не он же признавался, что до последнего момента пытался утвердиться в обратном?

«Еще рано, слишком рано, ты еще студентка», – шептала мама.

«Такими темпами, я могу оставаться ей еще бесконечно долго», – грустила Алиса.

После последней пары в микрорайоне Макаренко она зашла в зоомагазин, где работала Эля, и долго любовалась красивыми рыбками, гладила хомячков, наблюдала, как ловко и весело Эля подбирает наряд для маленькой собачки. Эля рассыпала вокруг себя улыбки и хохотки, но как только захлопнулась дверь за покупателями, заметно стухла и стала меланхолично разглаживать собачьи ошейники.

– Мы, наверное, не сможем быть с Вадимом вместе, – грустно говорила она, поправляя ярлычки и ценники, и без того находящиеся в полном порядке, – это становится просто невыносимо. Он сам по себе, не вдвоем. И, конечно же, долго здесь не будет, не останется со мной, а я не поеду никуда с ним.

– И уже прям окончательно все-все?

– Не знаю… Я не знаю, что мне сейчас делать. Даже мама уже говорит, чтобы я не рубила с плеча, может, все образуется, но как?

Алиса прекрасно понимала, что Вадим здесь не останется, маленький южный город – совсем не его формат, Капуста тоже все больше и больше заговаривал про Питер. Да и Алисино время в Сочи подходило к концу – весна закончится, в июне экзамены, и дальше резолюция от родителей по поводу ее дальнейших действий.

– Ты ведь тоже уедешь, да?

– Скорее всего. Мне нет смысла оставаться здесь на второй год. Вопрос только, куда я поеду…

– Поедешь домой, – грустно улыбнулась Эля, – дома всегда хорошо.

– Да я что-то уже запуталась, где мой дом…

Когда Алиса уходила, Эля напевала бутусовскую «Кошку, муху и лапоть» на народный манер. Получалось как колыбельная. Алисе захотелось забраться в кокон и перезимовать все непонятки, но зима уже кончилась и вокруг цвела весна. Впадать в спячку было однозначно поздно.

Поэтому и думала она и про гражданина мира, и про дом, возвращаясь с учебы. Автобус тем временем завернул на Мамайку, проезжая вдоль реки Псахе. От местных названий хотелось только качать головой – Мзымта, Псахе, Херота, в которой ударение непроизвольно ставилось на последний слог.

– Несерьезные какие-то имена, – говорила Алиса тетке.

– Ты просто не видела, какой бурной может быть Псахе после сильного ливня!

– Даже представить страшно, – сиронизировала Алиса. Псахе была глубиной по щиколотку, она это точно знала, потому что как-то пьяный Павел мерял ее босыми ногами. Было смешно.

Автобус резко притормозил и женщина, стоявшая в проходе, буквально упала на сиденье рядом с Алисой. Это оказалась Хрюша. Она ругалась с кем-то по телефону, нервничала, и приглаживала волосы одновременно. Из разговора Алисе стало понятно, что Хрюшину машину увез в неизвестном направлении эвакуатор.

– Нет, ну надо же! – проворчала она, убирая телефон в сумочку.

– А я вас знаю, – Алиса вдруг забыла про то, что она может быть гражданином мира и заскучала по городу, где продавался журнал «Я такая», – вы в Омске редактором были.

Хрюша сразу же перестроилась и лучезарно улыбнулась, будто рядом стоял фотограф с камерой.

– Вы совсем переехали в Сочи или здесь просто по делам?

– Я здесь давно и насовсем, но такого кошмара не помню! Увезли мою машину! – снова разозлилась «Я такая».

«Скажи им, что машина украли», – быстро пронесся в Алисиной голове кадр из фильма «Мимино».

– А я не знаю, насовсем я здесь или не очень, – зачем-то пробормотала Алиса.

Хрюша деловито залезла в сумочку и протянула ей свою визитку.

– Сейчас готовится большой телепроект. Если нужна работа, то мы ищем активных и перспективных молодых людей.

– Да я какая-то малоперспективная…

Хрюша вымученно улыбнулась и вышла на следующей остановке.

«Татьяна Коростелева. Будущее – рядом!» – было написано на визитке.

Ощущение обратного отсчета началось в апреле. Сочи весь зазеленел и зацвел, и, если не обращать внимания на температуру воздуха, выглядел совсем по-летнему, а летом – выпускные экзамены за курс, и возращение родителей в Сургут.

«Ты не заметишь, как пролетит это время», – успокаивала Алису мама перед отъездом в Сочи, и она действительно не заметила. Незаметно как-то обросла знакомыми, друзьями, местами, звуками, запахами – все как обычно, осталось только незаметно исчезнуть, чтобы достойно продлить шлейф незавершенных за собой дел.

Ощущение одиночества, стряхнутое осенью Капустиной рукой, снова появилось в Алисе, словно все уже произошло, и она уже успела куда-то уехать, и снова в незнакомом месте, и снова одна. Бесконечный бег по кругу.

– Ну, чего ты гундишь? – удивлялась мать по телефону. Настроение у нее было самое приподнятое, видимо, капиталы успешно накапливались. – То ты не хотела уезжать, говорила, как же я без своих друзей, теперь опять чем-то недовольна!

– Тебе же не нравились мои друзья…

– Конечно, не нравились, алкаши малолетние! Но ты же стала взрослее, мудрее, можешь их профильтровать…

– Да некого там фильтровать, мама!

– Ну как так? Может, это и не друзья тогда никакие?

Алиса молчала. Она не знала, кто из них не такой – друзья или она сама, но ей теперь казалось, что дружба похожа на дерево, и чтобы росток им стал, нужно время, а времени у нее всегда было мало, поэтому после каждого переезда общение со старым кругом быстро прерывалось, ведь кустик был совсем крошечным, и не было у Алисы ни света, ни воды, чтобы хоть как-то ему помочь. Либо она просто не знала, как это делать и где все это взять.

– Так что ты хочешь? Остаться в Сочи, что ли? Но это же глупость!..

– Я не хочу оставаться… наверное. Что мне делать?

«Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел, чтобы он остался».

«Кто-нибудь, спасите меня!» – скулила маленькая Алиса.

– Ладно, доча, не переживай, мы с папой все придумаем, – подбодрила ее мама и отбилась.

За эти слова Алисе захотелось расцеловать мать и разбить себе лицо.

Вадим с Элей так и не расстались, но постоянно ссорились, ругались и Алиса с Капустой. Он тоже чувствовал ее разлад, и пытался то тормошить ее от грустных мыслей, то, наоборот, замыкался в себе. Иногда, когда он оставался ночевать в выходные, Алиса подолгу смотрела на него спящего и в груди становилось горячее, она не могла понять откуда и, вообще, как он появился в ее жизни, но появился так вовремя, так правильно, что теперь хотелось прижаться к нему, и никуда больше не уходить. Но какой-то внутренний ее взор уже привычно видел его в прошедшем времени, и проводил аналогии – ведь они все брались из ниоткуда, все эти мальчики – сургутские, омские, и все уходили в никуда, и все это бесполезно, и все скоро закончится. Необщительная Алиса как-то подозрительно быстро заводила друзей, но друзья были ненастоящими, и растворялись во времени, и терялись в городах. Время на исходе.

– Я хочу уехать отсюда, – говорил Капуста, – не хочу оставаться на еще одно лето.

– В Питер? – Алиса спрашивала так, будто ее это не касалось, а он выжидающе смотрел на ее реакцию и потом опускал глаза.

– Да. Я уже и работу там присмотрел, и с жильем вопрос решается.

И как ладно все выходит – уедет не только Алиса, на этот раз разъедутся все, и будет совсем не обидно.

«Но как страшно! Как неправильно!».

– Хорошо, – Алиса здесь не при чем, Алиса ничего не решает.

– Что хорошо? А ты?

– А что я? У меня ничего не решено. Наверное, тоже уеду.

– Ты могла бы поехать со мной…

– Могла бы?

– Я бы хотел, чтобы ты поехала со мной, – поправил сам себя Капуста. На его щеках выступил румянец.

– Что за бред! Я же учусь, вообще-то!

– А где ты учишься и на кого, ты хоть помнишь? Я так понял, тебе не очень-то это и надо…

– Что за бред! – повторила Алиса, и они начинали ругаться.

Капуста, конечно, знал, чего он хотел, но не мог объяснить, все его объяснения разбивались об Алисину отчужденность, а Алиса вроде бы и понимала, что он имел ввиду, начиная все эти разговоры, но ей не хватало конкретики. Она привыкла к готовым решениям, когда родители все планировали за нее, нравилось ей это или нет, и просто говорили, что ей дальше делать. И по привычке ей хотелось, чтобы Капуста просто заколотил ее в ящик, и куда-нибудь бы увез, или чтобы мама заколотила ее в ящик, и куда-нибудь увезла, или же Капуста и мама были для нее одним и тем же. Но мама пока ничего не говорила, а Капуста предлагал так, что ей оставалось только отказаться, и это все выматывало.

Она действительно не видела смысла продолжать учебу, но бросать было страшно, ведь что потом? Во-первых, родители расстроятся, во-вторых, нужна ведь тогда альтернатива. Когда-то давно она видела себя связанной с пением, но убежденная родителями в несерьезности выбранной стези, от выбора в принципе отказалась. Заканчивая школу, ей было неважно, куда поступать, да и выбор вузов в Сургуте был небольшой, главное – остаться с друзьями, а родителям было важно, чтобы в названии факультета фигурировало слово «эконом», и чтобы этот факультет располагался подальше от Алисиных друзей. В итоге баллов по ЕГЭ ей хватило на весьма посредственный факультет посредственного омского ВУЗа, и результатом ее дальнейшего пятилетнего мытарства было бы скорее всего то, что в резюме и анкетах по приему на работу можно было бы гордо обводить кружком графу «высшее образование». Ради этого, конечно, вряд ли стоило менять место жительства каждые несколько лет.

Алиса чувствовала себя человеком без фундамента. Она не врала Эле – она действительно затруднялась ответить, где ее дом. Раньше ей казалось, что это Омск, потом Сургут, потом снова Омск, а теперь она в Сочи и в полном замешательстве. Два предыдущих города, не считая живущих там родственников, стали просто скоплением воспоминаний, местами, где она все знает и где живет много ее знакомых. Это – не дом, это просто город. Еще чуть-чуть, и к ним добавится Сочи. А что дальше? По логике, друзья в ее жизни уже должны были случиться, и она должна двигаться дальше и обрастать знакомыми, но без фундамента дом не строился.

Сомнения появились в ней в последний месяц, даже не от размытых предложений Капусты, а от разговоров с теткой, которая, хоть и не позволяла себе напрямую критиковать Алисиных родителей, но ясно давала понять, что их тактику считает глупой и в корне неверной. Тетка, с ее слов, видела в этой жизни "все и даже немного больше", и получение диплома из дешевого картона – вовсе не то, из-за чего надо колесить по всей стране под опекой престарелых родственников.

– И вы – престарелая? – спрашивала Алиса.

– Я – старая женщина, – отвечала тетка, постукивая кроваво-красным маникюром по столу, – какой с меня спрос? Если хочешь задать своему ребенку трепку, особенно, когда есть за что, будь добр, делай это сам! А твоя мать, вон, вообще неплохо в жизни устроилась, и без дипломов всяких.

– Мама – особенный человек, что вы сравниваете…

Когда мама злилась на папу в каких-то бытовых мелочах, она любила припоминать ему все подряд, в том числе и то, что он смог доучиться, имея маленькую дочку, а она – нет.

«Ученый!» – ворчала мама, натирая до блеска кухонную плиту, и потом тихо добавляла – «В говне толченый…»

– К тому же, мама считает, что при наличии нормального образования, она могла бы добиться гораздо большего…

– Ага, стать владычицей морской, – отрезала тетка. Кусок говяжьей вырезки отлетал от туши и падал на прилавок.

Капуста заговаривал про Питер не единожды. Он аккуратно обходил стороной объяснения, почему хотел бы, чтобы Алиса отправилась с ним, но много мог говорить про то, что с ее неполным высшим образованием работу он ей найдет без проблем, а к институту всегда можно будет вернуться, и голодать они ни в коем случае не будут, а еще ей обязательно нужно будет возобновить занятия вокалом.

– И что потом? Сразу на сцену к Лепсу? – цокала Алиса.

– Потом и будет ясно. Решения же по ходу могут всплывать на поверхность…

Алиса представляла, как их разговор подслушивает отец, и от услышанного седеет прямо на глазах.

– Это же антиППЦ! – возмущалась она, сразу вставая на папину сторону.

– Одним вашим ППЦ в жизни сыт не будешь! Тебе пора уже принимать свои, взрослые решения, – возражал Капуста, и дальше они спорили не о чем.

Чтобы себя успокоить, Алиса пыталась представить свою жизнь без Капусты. Вот она приехала в Сочи, вот она одна, вот она сидит на пляже и никто к ней не подходит, и нет вечерних шашлыков на «Ласточке», и Эля не смеется, и Вадим с Павлом не несут чепухи, и время идет, идет, недели складываются в месяцы, а вокруг никого нет. Или, наоборот, все это было, но пришло время расставаться, и все эти люди рассыпаются, отдаляются, и Алиса бежит куда-то прочь, и вокруг темно, и… и… Успокоиться не получалось.

– Все вокруг меня какое-то одноразовое, – печально произнесла Алиса. Была суббота, она зашла к Капусте на работу в его перерыв, и теперь они стояли и курили у черного входа.

– С чего бы это?

– Не знаю… Сначала я тосковала по Сургуту. Потом, когда приехала сюда – по Омску, а про Сургут даже как-то и не вспоминалось. И, наверное, скоро буду тосковать по Сочи… Знаешь, как будто бы за мной нет какого-то большого прошлого, а только вчерашний день. Вот мне уже двадцать, а позади меня ничего толком нет. И с людьми также. Даже грустно от этого.

– Ты всегда вроде стараешься никого ни в чем не обвинять, но всегда обвиняешь, – сказал он, отвернувшись. На нем была белая рубашка и зеленый галстук в цвет логотипа компании. На бейдже, прикрепленном к нагрудному карману, была написана должность и просто имя, без фамилии. И, действительно, в строгой одежде он был больше Константином, чем милым, чудаковатым Капустой, хотя Алисе больше нравился второй.

Она пожала плечами.

– Дело во мне? Это я делаю их всех одноразовыми? Или я сама одноразовая?

– А я для тебя тоже одноразовый? – словно не слушая ее, спросил Капуста. Голос его казался рассерженным, но лицо оставалось грустным и смиренным.

Алиса много чего могла бы ему сказать. Ей хотелось вцепиться в него и не отпускать, ей хотелось повиснуть у него на шее, кричать признания прямо в ухо, хотелось даже надавать ему пощечин, но она смогла только выдавить из себя:

– Нет, ты не одноразовый…

И почему-то это звучало неубедительно.

Капуста, заранее прищурившись, затушил сигарету.

– Лиса, я хочу тебя спасти, правда, – сказал он, развернувшись к ней и положив левую руку ей на плечо, – я ведь тебе еще осенью сказал, что тебя нужно спасать, и я действительно хочу это сделать. Но я не могу понять, от кого тебя спасать. И ты сама, по-моему, этого не знаешь. Ты уж разберись.

Алисе никогда не нравилось, когда ее имя сокращали подобным образом. Она никак не ассоциировала себя с этой непонятной «Лисой», и ей казалось, что настоящая Алиса куда-то выпадает в этот момент. Даже странно, что она до сих пор никого не одернула по этому поводу. Каждый раз находились какие-то более важные моменты в разговоре. Вот и сейчас она просто сказала с грустной улыбкой:

– Наверное, я с трудом верю, что кто-то может хотеть спасти меня просто так.

Капуста должен был что-то ей ответить. Должен был признаться в чем-то важном, что поменяло бы всю направленность разговора и, может быть, ее дальнейшие действия, он должен был обнять ее, должен был не дать ей уйти, но ничего этого он сделал.

– Мне пора. Я позвоню вечером, – сказал он и, войдя обратно в здание, захлопнул за собой дверь, не оглядываясь.

Алиса почувствовала себя дурой. Она еще немного постояла под дверью, чертя непонятные символы на асфальте носком ботинка, но потом все же встряхнулась и пошла прочь. День был солнечный, радостный, все как обычно, и от этого становилось еще тошнотворней. Она вернулась на Галерею и медленно пошла мимо торговых точек в сторону моря. Вход в магазин «Детский Мир» был украшен воздушными шарами, а с площади напротив доносилась громкая музыка. На площади толпились мамы с детьми, у каждой второй мамы в руках был фирменный стаканчик из соседней кофейни, а дети верещали, играли в догонялки и плясали с аниматорами, одетых в плюшевые костюмы крокодила Гены, Чебурашки и странной желтой собаки. От этого праздника жизни Алиса невольно скривилась и уже хотела быстро пройти дальше, как в нее кинули мячом.

– Эй, ты! – кричала желтая собака голосом Вадима. – Иди сюда!

– Это мой мячик! – возмутилась маленькая девочка.

– Верни мяч! – веселилась собака.

Пришлось подойти и отдать ребенку мяч. Девочка моментально испарилась.

– Что за дурацкий наряд? – спросила Алиса, оглядываясь по сторонам. От шума галдящих детей и дурацкой музыки ей тоже хотелось испариться, подобно девочке с мячом.

– Это щенок Дёма, символ «Детского Мира». У него сегодня день рождения, мы тут разные конкурсы проводили, заманивая рыбок в наши сети, – ответил Вадим, сверкая глазами из Дёминой открытой пасти.

– У кого день рождения, у Дёмы?

– У «Детского Мира», глупая. Вообще, у него каждые полгода день рождения, иногда даже чаще. В прошлый раз я надел костюм хвостом вперед и чуть не испортил этот великий праздник.

Алиса с интересом обошла его сзади. Хвост у Дёмы был маленький и острый.

– Дети так смеялись, – продолжал Вадим, отвлекаясь периодически на фото с маленькими потребителями детской индустрии, – а родители не оценили шутки. В итоге, меня заставили переодеться и оштрафовали на косарь. А ты к этому ходила?

– К этому, – подтвердила Алиса. Ее тут же впрягли в общее веселье – Чебурашка выдал ей воздушный шарик, а одна мамочка попросила сфотографировать их семью с крокодилом.

– Он достал со своей меланхолией. Думаю, начистить ему сегодня рыло. Слушай, хочешь прикол?

– Мечтаю.

На животе у Дёмы был большой карман, как у кенгуру.

«Наверное, он австралиец», – пронеслось у Алисы в голове.

Из кармана Вадим выудил маленький МР3 плейер, что-то там нажал и надел Алисе наушники.

– Включи, когда я махну рукой! – прокричал он и отбежал в сторону.

Вокруг него сразу с громким хохотом столпились дети. Вадим быстро изобразил для них вялый акробатический кульбит и махнул рукой. Алиса послушно нажала на кнопку. В наушниках заиграла «Гражданская оборона» в акустике. Вадим, видимо, знал эту композицию посекундно и начал открывать рот одновременно с Летовым:

(он изобразил очки на лице Демиными плюшевыми лапами)

(он развернулся и стал шутливо убегать).

Кроме Алисы, Летова никто не слышал. Со стороны могло показаться, что человек в костюме Дёмы просто придуривается.

– Детский Миррр! Это Детский Миррр!!! – взвыл Вадим в голос вместе с Летовым, показывая в сторону магазина. Только одна, самая маленькая девочка, стоящая рядом с ним, испуганно при этом расплакалась. К ней сразу же подскочила мама и, недовольно зыркнув на Вадима, увела ее в сторону. Остальные же дети продолжали смеяться, их мамы тоже довольно улыбались, думая, видимо, что это такая изощренная реклама.

Вадим же отплясывал странные танцы, взмахивая ногами и руками, словно пытаясь улететь, и продолжал открывать рот под Летова:

Кто-то лезет в мой окоп…

Алиса вытащила наушник из левого уха. На залитой солнцем площади повсюду были воздушные шарики, счастливые дети, от зелени вокруг болели глаза. Из колонок неподалеку играла веселая детская песенка, расплакавшаяся девочка уже хохотала, кружась на папиных руках. В правом же ухе вопил Егор Летов, а большая желтая собака, управляемая взрослым парнем, возраст которого перевалил уже за четверть века, яростно трясла конечностями. В Дёминой пасти было видно все Вадимово лицо, оно было странное, словно ему было безумно весело и безумно грустно одновременно, и Алиса вдруг увидела в нем того маленького испуганного мальчика, про которого он рассказывал, мальчика, который боялся милицейской фуражки и сражался с Боксером. Сердце ее сжалось. Между тем, как крючок был приколочен и тем, как он был снят, должно пройти много лет таких сражений. Боксер никогда не сдастся просто так. И единственный выход для мальчика – переждать все и поскорее вырасти, прекратить пытку взрослением. И мальчик вырос. И одновременно не вырос. Наверное, как и все мальчики и девочки.

– Можно весело смотреть и цветочки собирать, – пропел Вадим последние строчки в голос, изображая сбор цветочков на клумбе. Дети, глядя на это, хлопали в ладоши, – Детский Мир! Это – Детский Мир!..

– Забавно, – лаконично сказала Алиса, отдавая ему плейер.

– Я называю эту песню «Место работы Исимбаева В.В».

– Мне пора, – ответила она словами Капусты.

– Бывай.

Алиса пошла прочь, но через несколько метров оглянулась. Маленький мальчик в теле взрослого парня приплясывал, топая плюшевыми ногами.

«И я думал тогда, неужели действительно есть кто-то большой, кто смотрит на все это сверху, и может видеть все, что происходит в каждом окне?» – вспомнились ей слова Капусты, и она тоже невольно подумала, что неужели есть кто-то сверху, кто мог бы вообще все это допускать, а потом терпеливо наблюдать за всем этим с небес? За испуганными детьми, за озабоченными взрослыми, за всей этой жизненной чепухой?

– Йохуу!!! – кричал позади нее Дёма. Палец вырастает из-под стола на одну фалангу. Мальчик растет и становится ростом с Боксера. У последнего нет никаких шансов. Место, где долгое время был крючок для фуражки, теперь свободно.

Алиса продолжала смотреть, осознав, что дел сейчас никаких у нее нет и идти ей некуда. А еще думая о том, что кто-нибудь может также смотреть и на нее, и видеть только маленькую девочку-самолет, парящую на краю неработающего фонтана в густом весеннем воздухе.

Все бесконечно-длинное майское воскресенье перед ночью, когда все закончилось и началось, Алиса провалялась на диване перед телевизором. Телевизор показывал дичайшие воскресные шоу, а Алиса скучала. Вчера перед сном ей пришли в голову две совершенно противоположные вещи – во-первых, что совсем скоро она сможет оказаться дома, точнее, в каком-то из своих домов, в Сургуте ли, в Омске – в общем, с мамой, а во-вторых, что бесповоротно бросать учебу было не обязательно, а можно было бы уйти на год в академический отпуск, для того, чтобы разобраться в себе и заняться, возможно, чем-то дельным.

(например, поехать в Петербург с Капустой, к тому же в Эрмитаже она по любому не заблудится).

Первая мысль грела душу, она слышала папин смех и мамин запах, и хотелось уютно скрутиться калачиком, как в детстве, и раствориться в этих ощущениях, как в самом главном счастье, а от второй остро покалывало в животе, как будто вагонетка на американских горках поднялась на самую высокую точку и вот-вот пустится вниз, и страшно, и хочется поскорее. Что ей нравилось больше, Алиса понять пока не могла, быть с мамой, конечно, хорошо, но вторая идея больше походила на взрослое решение, и, в общем-то, даже не сильно противоречила ППЦ.

А вообще, было бы неплохо, если бы кто-то пришел и забрал ее сейчас от этих размышлений. Но желающих не находилось – тетка должна была вернуться только к вечеру, от Капусты было два пропущенных звонка в первой половине дня, но Алиса была на него обижена в очередной раз и брать трубку не стала, а с другими ребятами она редко связывалась напрямую. Особенно злил Капуста – мог бы позвонить и еще разочек, а еще лучше – зайти к ней после работы, узнать, что случилось. Случилось-то, конечно, ничего, но мало ли. Но Капуста больше не звонил, и Алиса, стараясь об этом не думать, с недовольным лицом поедала варенье прямо из банки, переключая с одного канала на другой, и каждый раз попадая на смешные передачи, от которых совсем не становилось смешно.

После восьми позвонила тетка, предупредила, что будет через полчаса. Тетка была невероятно деликатна, а может быть, просто опытна, и всегда информировала о своем появлении заранее, хотя и возвращалась в свою же собственную квартиру.

– Ты дома, что ли, целый день провалялась? – спросила она. – Такой день был замечательный!

– Да я читала для института…

– Ой, не смеши меня! – сказала тетка и все равно рассмеялась.

Алиса недовольно фыркнула и нажала отбой. Нужно было прибрать следы своего воскресного пиршества, но разозлившись от теткиного смеха, она набрала Капусте.

– Ты звонил сегодня, а я… – начала было Алиса, но он ее резко прервал:

– Лис, я сейчас занят, давай в другой раз!

– Занят?.. – Алиса даже немного опешила от его тона, но, покряхтев (почти как папа, почти как папа), Капуста попытался исправиться:

– Или нет… Ты где сейчас, дома? Можешь прийти на «Ласточку»? У тебя есть мазь какая-нибудь от ожогов, бинты?

– Да что случилось-то?

На заднем фоне были слышны чьи-то вопли, но больше радостные, чем болевые.

– Да песец какой-то! – простонал Капуста.

Пока она шла до пляжа, вооруженная мазью «Спасатель», бинтами и теплым пледом, начало темнеть. Если разобраться, почти вся ее жизнь в Сочи проходила в сумерках и в темноте, как у заправского вампира. Алиса слабо улыбнулась этой мысли. И еще слабже улыбнулась тому, что мысль эта прозвучала в ее голове как-то по прощальному и в прошедшем времени. Все заканчивалось.

– Спасибо, что пришла, – сказал Капуста, встречая ее, и перед ней пронесся его образ и похожие слова, когда она впервые пришла сюда на шашлыки в ноябре. Но сейчас все было по-другому – было тепло, не пахло жареным мясом, не было Эли с маджаром, а был только покачивающийся Павел с высоко задранной рукой и Вадим, лежащий рядом в отключке и своей любимой тельняшке, – эти придурки нажрались и стали запускать фейерверки, Пашке руку обожгло.

– Может быть, я даже умру, – заплетающимся языком подтвердил Павел, демонстрируя свою рану. Ожог был несерьезный, но Павел довольно вертел рукой, видимо, воображая себя героем.

– А с Вадимом что? – испуганно спросила Алиса, доставая из сумки «Спасатель». Вадим громко храпел и на раненого был не похож.

– Оглушен, – констатировал Павел, с интересом разглядывая Алисин докторский арсенал, – о, это же «Спасатель»! Чип-чип-чип-чип энд Дейл, рэскю рэйндж!..

Капуста устало уселся на принесенный Алисой плед и глотнул остатки виски из бутылки, валяющейся неподалеку. Помолчав немного, он повернулся к Алисе и пожаловался:

– Так меня достало все это…

– Да что случилось-то? – возмущенно спросила она, пнув только что перевязанного Павла в ногу.

Павел показал ей кулак здоровой рукой и стал объяснять, как маленькой девочке:

– Исимбай взял у себя в магазине фейерверков по акции, мы сидели здесь с ним, ждали Эльку, ну, поддали немного, ну, или много, я не помню, пришла Элька, мы хотели уже запускать, а я отошел в кусты, возвращаюсь – а она его лупит со всех сил…

– Элька?

– Ну да, Элька, вообще бешеная была, ты б ее видела! Я думал, она его сейчас убьет, и позвонил Костяну, ну, чтоб он пришел, разобрался… Слушай, дай мне тоже вискаря, а?

– Пошел в жопу, – зло ответил Костян.

– А, – Павел не сильно расстроился, – Костян еще на работе был, сказал, пусть убивает.

– А Вадим что делал?

– Да ничего он не делал, стоял просто, пока она его мутузила. Потом она убежала, ну, мы еще выпили, и решили запустить фейерверк, и че-то не так все пошло… ну, ты видишь. Я позвонил еще раз Костяну, чтоб приходил поскорее…

– Так Вадим сразу после фейерверка упал? – недоверчиво спросила Алиса, то и дело оглядываясь на подозрительно молчавшего Капусту. Его отчужденное состояние как-то не стыковалось с лежащим рядом в отключке человеком.

– Не, мы еще выпили потом, кровь у меня течет, по руке, мы пьем, а Исимбай все говорил, что оглох, а потом мы еще выпили, ну он и уснул, тут и Костян пришел, разорался что-то…

– А, так он спит просто, – поняла, наконец, Алиса поведение Капусты – видимо, тот уже с лихвой успел выпустить пар, и сейчас сил на другие эмоции у него просто не осталось.

– Вот что за мода, чуть что, сразу мне звонить, – устало проговорил Капуста, подтверждая ее мысли. Из расстегнутой на горле ветровки выглядывал белый воротник офисной рубашки и узел зеленого галстука. Алиса впервые видела, чтобы он не переоделся после работы.

– Ну, так, ну… – замешкался Павел, взмахивая руками в сторону Вадима. – Он же… Ты же…

– Он-же-ты-же, – передразнил его Капуста и отвернулся, – я же не нянька ему.

Люди постепенно исчезали с пляжа, и скоро стало совсем тихо, только гаркали птицы где-то далеко, шумело море и храпел Вадим. Не хватало народных песен, гитары, маджара, Капустиной доверчивой улыбки. Алиса написала тетке смс-ку, что пошла гулять с Костей, и, может быть, задержится, потом хотела позвонить Эле, но поняла, что вовсе не хочет знать причины их очередной ссоры и попытки убийства Вадима. Это все ее совсем не касалось. Ее касался Капустин белый воротничок, и впопыхах накинутая ветровка, несмотря на то, что «он не нянька». Это было мило и грустно.

– Я тебе звонил сегодня днем, ты специально не брала? – глухо спросил он.

– Да, – неожиданно честно призналась Алиса. Ей стало стыдно и неловко за себя.

– Это по-гадски.

– Прости.

Он молча обнял ее одной рукой, и Алиса с удовольствием положила голову ему на плечо. От Капусты пахло почти как от мамы, и можно было расслабиться, и не думать о всякой чепухе вокруг. Павел недовольно хмыкнул и понес пустую бутылку в сторону мусорных контейнеров, но вернулся уже с пивом.

«А ведь только начал приходить в себя», – подумала Алиса.

– Я когда-нибудь прикончу этих кретинов, – задумчиво произнес Капуста, провожая Павла взглядом, – особенно того, лежачего.

Лежачий кретин тоже медленно возвращался к жизни, а может, и не уходил из нее, по обыкновению притворявшись спящим.

– О, ты – мумия, – пробормотал он, глядя на перебинтованного Павла.

– Меня оживили!

– Кто бы меня оживил… – Вадим тяжело сел, обхватив голову руками, потом спросил, не глядя ни на кого, но обращаясь только к одному человеку. – Ты зачем пришел?

Капуста ничего не ответил. Снова воцарилась тишина. Вадим, пошатываясь, встал на ноги и начал расхаживаться по пляжу, работая плечевыми суставами. Потом стал отжиматься, на что Капуста демонстративно закрыл лицо рукой.

– Марсианские хроники нас, нас, нас, – бормотал Вадим, отрабатывая нормативы по физкультуре за пятый класс, потом подошел к Алисе с Капустой, – дай телефон, позвоню ей.

Они синхронно протянули ему свои сотовые, но Вадим предпочел взять Алисин. Капуста фыркнул.

– Надо хоть костер разжечь, – заметил Павел, приговорив бутылочку пива, – а то я смотрю, вы домой не собираетесь.

Никто ему не ответил. Павел покряхтел и вновь куда-то исчез.

– Не берет, – мрачно сказал Вадим, возвращая Алисе телефон.

– Ты, я смотрю, совсем не расстроен, – иронично и зло сказал Капуста.

– Пошел ты!

– Почему бы нам, правда, не пойти всем по домам? – поинтересовалась Алиса, но ей никто не ответил. Вадим уселся на край пледа справа от нее и насупился, буравя взглядом прибрежные булыжники. Капуста, не убирая руку с Алисиного плеча отвернулся от них обоих. Алиса подумала про то, то завтра всем на работу и на учебу, и что завтра вообще уже наступило, и что ночь на пляже не всегда бывает романтичной, как фильмах. Домой действительно словно бы никто и не собирался, будто завтра не понедельник, а майская ночь горяча, как летняя. Вернулся Павел, раздобывший где-то полмешка угля и жидкость для розжига, и начал колдовать над костром. Наблюдая за ним, Алиса пыталась понять, протрезвел ли он или нет, но понять что-то по Павлу, было равносильно гаданию на кофейной гуще. Сидеть между Капустой и Вадимом было тепло, и даже как-то уютно, несмотря на напряжение, сгустившееся вокруг них. В конце концов, была уже ночь, и с лагеря «Хрустальное озеро» в любой момент мог спуститься местный Джейсон с тесаком.

Костер вскоре заплясал оранжевыми перьями, весело потрескивая и задымляя ночную синь. Павел довольно вытер руки о штаны и снова взялся за пиво.

– Давайте поближе к огню сядем? – предложила Алиса, и братья послушно встали и передвинули плед прямо вместе с ней. Они были одинакового роста и телосложения, белые полосы на тельняшке и белый воротничок забавно перекликались в одном стиле.

– Отец хотел с тобой поговорить, просил, чтоб ты ему позвонил, – сказал Капуста, когда оба заняли свои исходные позиции.

– Значит, позвоню.

– Я ему сказал, что он может и сам это сделать в любой момент.

– Вот повсюду твои командования дебильные…

Алиса вздохнула. Хотелось спать.

– Просто он привык, что все за ним бегают…

– Да кто за ним бегает! Мама твоя только что…

– Пасть завали про маму!

Алисины глаза слипались, а голоса Вадима и Капусты стали отдаляться и звучали уже как эхо где-то в глубине старого дома. Алиса унеслась с ночного пляжа и оказалась в парке своего детства, под яблоневым цветом, возле заброшенного фонтана, и все было, как раньше, много лет назад, только не было рядом деда, а фонтан работал. Вода с сильным напором выбивалась из центрального отверстия, и уже в воздухе распадалась на множество тоненьких струек, вода была прозрачная и пахла солью. В фонтане плавали маленькие серебристые рыбки, похожие на афониных с маминых картин.

«Это же ставрида», – догадалась Алиса, – «двести за кило, тысяча на ведро».

Пляжная кошка уже терлась об ее ноги, волоча за собой пустое ведро для рыбы. Видимо, решила не мелочиться.

– Я же не в жизнь ее тебе не поймаю! – жалобно сказала Алиса кошке и проснулась.

Капуста и Вадим стояли неподалеку и орали друг на друга. Для Алисы эта картинка стала уже дежурной за последние полгода, поэтому отреагировала она слабо и только протяжно зевнула. Сон был дурацкий, но его хотелось досмотреть.

– Они ведь не поубивают друг друга, верно? – сонно спросила она у Павла, примостившегося к ней на плед и тоже кивающего носом. Тот отрицательно помотал головой.

– А что у тебя, карандаш ломается, холодно, темно? – самым издевательским тоном орал Вадим на Капусту, и голос его терялся в шуме моря.

– Капитан Колесников пишет вам письмо, – пробормотал рядом Павел и Алиса снова отключилась.

Теперь она сидела напротив мамы в их старой однокомнатной квартире. Мама ожесточенно давила на педаль швейной машинки, желая, видимо, одеть в болоневые плащи полмира.

– А где папа? – услышала Алиса свой голос, но не смогла по этому голосу определить, сколько ей было лет.

– Ты сама знаешь, где папа.

– В Китае?

– Он у нас любитель всего китайского, – проворчала мама. Она была молодой и немолодой одновременно.

– Порисуем? – тоскливо спросила Алиса. Ей почудился запах шариковой ручки, и она подумала, что только единичные чернила пахли так, как в детстве, и для нее уже стало привычкой нюхать каждый исписанный листок.

– Нет, – ответила мама и отложила шитье. Взгляд у нее был усталый, – пора тебе идти дальше.

– Я не знаю, куда.

– Подумай. Ты справишься.

– Но я – не ты.

– Ну и хорошо, – улыбнулась мама, – потому, что ты – лучше.

Где-то высоко, во дворах, завыла собака, но от этого далекого звука Алиса подпрыгнула и окончательно проснулась. Часов у нее не было, и, хотя вокруг было также темно, ей показалось, что утро уже близко. Костер еще тлел, Павел посапывал рядом, а Капуста с Вадимом стояли теперь напротив костра и спокойно разговаривали. В левой руке у каждого была бутылка пива, а в правой дымилась сигарета. Буря, видимо, либо уже случилась, либо миновала.

– Меня отец тогда с собой взял, – вполголоса говорил Вадим, не отрывая взгляда от краснеющих углей, – я его так давно не видел, я его и после этого еще очень долго не видел, а тут он пришел и сказал, что возьмет меня на праздник, что там будет газировка и я познакомлюсь с младшим братиком.

– Ну?..

– Баранки гну, а ты вел себя там, как маленький утырок…

– Но я и был маленьким, – обиженно проговорил Капуста, – мне никто не говорил, кто ты. Я думал, ты просто мальчик…

– На первое были плоды просвещения, а на второе – кровавые мальчики!..

Они оба не в тему засмеялись. Алиса растолкала Павла:

– Вы завтра все работаете?

– Мы всегда работаем, – пробормотал Павел, не открывая глаза, и снова вырубился.

Алиса встала и потянулась. Темнота вокруг начала действительно немного рассеиваться, а восточная часть неба – едва заметно розоветь. Увидев ее пробуждение, Капуста резко отставил пиво, выбросил сигарету в дотлевающий костер и перешагнул прямо через него к Алисе.

– Ты не замерзла? – спросил он, подойдя к ней вплотную и взяв в ладони ее лицо.

– Нет. Только не пойму, зачем я просидела здесь всю ночь.

Капуста тихо рассмеялся и прижал ее к себе:

– Спасибо тебе за это. Это очень важно для меня!

– Что важно?

– Ты. Твое присутствие. И днем, и ночью. Всегда.

В отступающей перед утром темноте Алиса внимательно всмотрелась в его лицо, словно пытаясь на нем что-то прочитать. Она провела пальцами по его лбу, глазам, губам, его глаза улыбались, его губы целовали ее пальцы. Тогда Алиса попыталась развернуть его лицо ближе к свету от костра, и тут увидела стоящую позади них Элю. Та вяло помахала ей рукой.

– Элька! Ты как сюда попала?

– Я никуда и не уходила. Бродила тут неподалеку.

– Всю ночь?!

Эля жестом попросила ее замолчать и подошла к Вадиму.

– Держи, – она протянула ему небольшой пакет, – это твое.

– Мне не надо, – хрипло ответил он.

– Мне тоже.

Они стояли друг напротив друга и молчали, Эля продолжала протягивать ему пакет, а Вадим сурово смотрел куда-то поверх нее. Алиса подумала, что хорошо бы Эля понимала, что делает, и хорошо бы, чтобы Вадим понял, что нужно сделать, потому что со стороны вообще ничего не было понятно. Потом Эля положила пакет на камни и, развернувшись, медленно пошла к выходу с пляжа.

– А мама? – спросил ее Вадим. Эля обернулась.

– Мама дома.

– Девушка в платье из ситца ночью мне больше не снится, мне разрешила мама твоя, а я расхотел жениться, – отчаянно и с напором пропел ей Вадим, но к чему этот напор было непонятно – может, он хотел, чтобы она осталась, а может – чтобы поскорей ушла.

– Зачем же ты так? – тихо спросила она и пошла прочь.

Алиса хотела было пойти за ней, но Эля, не поворачиваясь к ней, сделала останавливающий жест рукой. Метров через тридцать от них она села на большой камень и отвернулась.

– Пусть разбираются сами, – прошептал Алисе на ухо Капуста.

Алиса вздохнула. Вадим демонстративно открыл новую бутылку пива и выпил ее почти залпом, а потом снова начал отжиматься. Павел сладко посапывал на пледике, подложив себе под голову обе руки.

– Поедем со мной в Питер? – Капуста развернул ее к себе и заглянул в глаза.

– Зачем я тебе там?

– Я тебя люблю. И хочу, чтобы ты была со мной. Вот зачем.

– Почему ты мне раньше этого не говорил?

– Не знаю, – фирменная Капустинская улыбка медленно расцвела на его лице, – наверное, я дурак.

– Наверное, – прошептала Алиса, и тоже улыбнулась.

«Пора тебе идти дальше», – сказала мама. Все болоневые плащи были дошиты, поношены и забыты на антресолях.

– Я закончу этот курс, потому что нельзя все бросать на полпути, так папа говорит, – сказала Алиса, расправляя его изрядно помятый за ночь воротничок, – сдам экзамены и возьму академ. И если ты подождешь, то я поеду с тобой. Я еще никогда не была в Питере.

Капуста счастливо рассмеялся и еще крепче прижал ее к себе.

– Тебе понравится город, я обещаю, – сказал он, – и я подожду. Я сделаю так, как ты хочешь.

– А я хочу понять, чего хочется мне, что мне нравится. И хочу жить сейчас. И радоваться сейчас, сегодняшнему дню. Ведь еще не поздно?

– Самое время, – улыбнулся Капуста, – нужно все пробовать, чтобы что-то понять. Убегая от всего подряд, в жизни не разберешься.

Небо стремительно розовело, горизонт наливался светом, рождался новый день. Вдыхая соленый воздух, Алиса подумала, что море – все-таки мамина мечта, а не ее. И, наверное, это мама сейчас должна стоять и восхищаться всей этой красотой, но место ее дочери – не здесь. И у нее впереди еще много времени, и даже целая жизнь, чтобы разобраться, где же оно, это место.

– Знаешь, я вчера позвонил отцу, – начал говорить Капуста, глядя на зарождающийся рассвет и прищуривая глаза, – ты была права, давно надо было это сделать. Мы так долго проговорили. Он попросил прощения. Я тоже. Это, конечно, формальность, но надо действительно попытаться это сделать. По крайней мере, я бы этого очень хотел.

– Ты все сделал правильно.

– Я ведь должен становиться лучше, – пошутил он, а потом, поглядев на спящего Павла, добавил:

– «Мы откроем все окна, ты поможешь мне встать, и мне нравится верить, что я буду стоять…»

– Мне тоже нравится в это верить, – улыбнулась Алиса.

От маленького солнца на горизонте по всему небу расходились большие и широкие лучи света. Редкие облачка, подсвеченные снизу, казались приклеенными к небу кусочками фольги. Кричали чайки.

– Такое странное ощущение, – сказала Алиса, расслабляясь в Капустиных руках, – как перерождение всего, нет?

– Ты, наверное, просто не видела раньше рассвета.

– Такого – точно не видела.

«Небо цвета мяса, мясо вкуса неба», – вертелось в Алисиной голове надорванным голосом Вадима, и все, что происходило сейчас, действительно было вкуса неба, но вслух она сказала:

– Твоя земля в неоновом рассвете!

– Наша земля, – поправил Капуста.

Вадим неподвижно стоял у воды. На свету его фигура казалась нарисованной черной тушью. Лежащий на пледе Павел то ли тихонько постанывал во сне, то ли что-то напевал, Алисе даже показалось, что она распознала мелодию «Radiohead», и ей снова вспомнился неумело поющий отец, и смеющаяся мама, и свое детство тысячи рассветов тому назад.

– Я тоже вонт перфект бади, и вонт перфект соул, – сказала она Капусте, – все вокруг такое факинг спешел!

– Ты тоже факинг спешел, – рассмеялся он, – правда.

Алиса подумала, что, наверное, эти слова должна была сказать ей мама, и сказать еще давным-давно. Любая мама любому ребенку. Но как хорошо, что их хоть кто-то сказал! И она широко улыбнулась, глядя ему в глаза, словно ночь кончалась не только вокруг, но и внутри самой Алисы, и начиналось утро.

– Ну хватит уже, достали, – осадил их нежности подошедший Вадим, но осадил беззлобно, по-свойски, – вы смотрите, что вокруг происходит!

– Что? – не поняла Алиса. Вадиму не хватило слов выразить свои эмоции и он просто поднял брови, покрутил головой и развел руки в стороны. Видимо, так он был восхищен рассветом.

«Небо цвета мяса, мясо вкуса неба». «Твоя земля в неоновом рассвете».

– Думаю, надо включить подходящий саундтрек, – сказал он, наклоняясь к спящему Павлу и доставая из его куртки телефон. – «Гражданская оборона» – «Долгая счастливая жизнь».

Алиса сделала недовольное лицо, а Капуста, как всегда, запротестовал:

– А я бы включил «Ни шагу назад».

– Вот когда ты будешь всем заправлять, тогда и включишь, – отрезал Вадим и нажал на «Play». Заиграл проигрыш, и он снова вприпрыжку побежал к морю, подняв руки к небу и горланя вместе с Летовым:

– Только одно условие, – неожиданно для самой себя сказала она Капусте, – не зови меня больше Лисой, ладно? Мне никогда не нравилось это сокращение, оно как не про меня.

– Хорошо, – ответил Капуста, целуя ее в волосы, пропахшие дымом, – ты правда поедешь со мной? Не передумаешь?

Алиса автоматически дотронулась до шрама на тыльной стороне ладони. Со временем он станет меньше, но не исчезнет совсем. И хорошо. Пусть остается. Плохое – это тоже часть жизни.

– Не передумаю, – твердо сказала она, и от впервые взявшейся в ней уверенности ей самой стало легче. Наступило утро.

Стало совсем светло, словно не было ночи. Павел безмятежно продолжал спать, неразбуженный ни солнцем, ни музыкой, Павел, как всегда, был потрясающе адаптивен. Эля развернулась к морю и закрыла глаза, подставляя лицо солнцу и просыпающемуся дню. И несмотря на ее усталый вид, Алисе показалось, что утро наступает и для нее тоже.

– Марианские впадины глаз! Марсианские хроники нас, нас, нас! – горланил Вадим, прыгая на подступающие волны, словно пытаясь их раздавить. Памятная отцовская тельняшка на нем уже промокла насквозь.

– Только давай этого придурка возьмем с собой, – сказал Капуста, глядя на брата, – один он пропадет.

Вадим раскинул руки в стороны и прыгнул на очередную волну.

– Ладно, – нехотя согласилась Алиса, – только, чур, тогда без Павла, хорошо?

– Хорошо, – улыбнулся Капуста, – Павел остается.

Начался новый день, а день вчерашний остался в прошлом, в непроглядной ледяной тишине. За миллионы световых лет отсюда худой подросток еще сидит в темной комнате и смотрит на горящие окна в других домах. Ты не один, ты не один – повторяет он как мантру, но пройдет еще много времени, прежде чем смысл этой мантры станет ему понятен. Чья-то мама продолжает ждать. Чья-то идет дальше. Мама для ребенка – Бог. Болоневые плащи входят и выходят из моды. Соседка Оля Афонина вырастает, выходит замуж и меняет фамилию. Где-то на крючок опускается милицейская фуражка, театр теней в самом разгаре, и Боксер еще очень высок и могущественен. Для победы еще не время, и крючок еще долго провисит на стене. Маленькая девочка, хохоча, расправляет руки-крылья, сдувает белые лепестки, падающие на лицо, и бежит по узкому бортику, разгоняясь перед полетом, поддерживаемая чьей-то сильной рукой. Мужчина в лётной форме приветственно идет кому-то навстречу, растворяясь в солнечном свете. Старик в куцей курточке стоит в стороне, чему-то улыбаясь, и медленно отдаляется, отдаляется, и рука, тянущаяся к нему через стекло, уже никогда его не коснется. Есть вещи, которые просто нужно пережить. Все это уже было, и все это уже в прошлом. Шрамы останутся шрамами, но станут меньше, и освободят место для новых. Это правильно. Начинается новый день, и новая жизнь.

– Спасибо тебе, – сказала Алиса и прижалась к нему щекой.

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.