– Сколько?

– Семь человек, да что я, восемь уже, – невзрачный мужичок разошелся, лицо раскраснелось, точно после штофа браги, он вовсю махал руками, помогая словам, и таращил на наемника и без того круглые глаза. Заношенное полукафтанье постоянно дыбилось, казалось, оно живет своей жизнью, мало зависящей от владельца. – Кто поодиночке, а то и по двое, по трое как уходили, так и оставались. Девки видели, что там творится. Как собаки живут, по зову ходят, приказы выполняют. И глаза как плошки. Просили, умоляли, а толку. Не отдает. Ни детям, ни женам. Может, хоть ты поможешь. Сто монет насобирали, да что я, если погубишь ведьму, все сто двадцать дадим. Заруби только. Голова наш не чешется, колдунья на тракте живет, вроде как ущерба Утхе не наносит, вот ему и все равно. Да и все сами пошли и сами остаются. Помоги, сгуби ведьму.

Мертвец перевернулся с боку на бок. Плечо еще побаливало после недавней схватки, но раны рубцевались быстро, еще неделя, и останутся только едва заметные белые нитки шрамов.

– Еще раз повторим. Она как в глаза посмотрит, так мужик без чувств в нее влюбляется.

– Именно, говорят, при этом глаза у нее огняные делаются, а затем черные, а после…

– И как же я с ней справлюсь, сам подумай.

– Ну ты ж ведь Мертвецом кличешься, вот я и подумал…

– Раз умер, так и девки мне не нужны. Ладно, иди уж, подумаю.

– Сто сорок найдем, только избавь их от такой любви.

– Иди, иди, сказано, барин думать будет. Потом позовет и скажет. – Мужичок откланявшись, вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Мертвец обернулся к сидящему на соседней кровати, этими словами выпроводившего невзрачного гостя.

– Жнец, все над людьми издеваешься. Что же в Урмунд не плывешь? Суда уж трижды уходили. Неужели я тебе так люб стал?

Тот расхохотался, хлопнул тяжелой рукой по спинке кровати, та аж скрипнула. Сидевший напротив наемника имел вид представительный: статный, уверенный в себе мужчина в возрасте, совершенно неопределимом ни по лицу, ни по фигуре, вроде и молод, и зрел. В городе многие на него заглядывались, но несмело, ибо хорошо знали, кто он таков и откуда прибыл.

– А может и так. Пока деньги есть, можно и тут оставаться. Спешить мне некуда, войска еще когда до столицы дойдут. А не дойдут, так и вовсе ездить незачем, – он потянулся. – Ленивый стал, никуда гнаться не хочется. Вот потому и тебя спас и пригрел и сам кости грею. – Лицо неожиданно помрачнело. – А может, срок выходит. С чего иначе мне тебя спасать?

Жнец душ уже не шутил. Могучий ведун, повелевающей и живым и мертвым, он получил свое прозвание за особое умение – пожирать чужие души и пользоваться ими вместо своей, давно утраченной. Душ он мог захватить превеликое множество и расходовать как пожелает, хоть на собственную жизнь, хоть на магические умения. Ему достаточно ощутить присутствие человека где-то в пределах досягаемости мысли, как тот разом мог остаться телом, безвольно оседающим наземь. Недаром его недавно приглашали в Кривию, чтоб помог князю Бийце взойти на трон, захватив город Тербицу и короновавшись там. Так они и встретились с Мертвецом, второй уже раз.

– Спасать от себя это проклятье, – ответствовал собеседник. – Скажи, сильно я потратил твои души перед воротами Тербицы?

Колдун некоторое время смотрел наемнику прямо в глаза, но тот выдержал взгляд. Под стенами города Мертвец вызвал Жнеца на поединок на мечах с условием, что тот не тронет пришедшего с ним и опоздавшего на трон царевича, если…

– Ты опять. Да, взял много, поэтому я остановил бой. Помнишь, всю дорогу до Утхи приходилось собирать дозоры, чтоб хоть как-то восстановить запас. Но странно, отчего не веришь в собственную победу?

– Разве это победа? Царевича я привел к его дяде, успевшему короноваться, усобица меж ними продолжилась…

– Странно рассуждаешь. Впрочем, поступаешь тоже странно. Зачем вообще был нужен наш поединок, не лучше ли для Кривии принять одного самодержца? Больше того, ты ради него рисковал собой, а мальчишка…

– Он наследник, такие не думают о простых смертных, они принимают их жизни как должное. Да я и не… – Мертвец смутился. – Сам не пойму, почему так поступил.

– И я не пойму, почему не убил тебя магией. Видимо, действительно становлюсь чувствительным, слащавым и глупым, как мой предшественник. Тот ведь даже не сопротивлялся, когда я пришел, встретил меня как дорогого гостя, своего убийцу. Будто устал от ноши. А я убил, только пообедав с ним. И уплыл, захватив все книги, – он помолчал. – Вот зачем я тебе это говорю?

– Я не претендую на роль Жнеца, мне своей хватает.

– Да не очень. Столько полезного народу разогнал. Последний дурень неплохой куш предлагал, на пару месяцев тебе бы хватило. А дел – убить какую-то старуху, балующуюся любовной магией.

– Мне не хочется возвращаться в Кривию. Пусть новый царь бегает за молодым соперником, я не хочу ни спасать ни…. Да и второй раз, вернее, третий на родину…. Чужая она мне. Все чужое.

– Кроме царевича.

Наемник покачал головой, отвернулся к стене. Затем спросил:

– Ты так и не ответил: каково это – обладать тысячью душ?

– Это почти невозможно объяснить. Ты способен распоряжаться своей жизнью, как вздумается, в меру собственного понимания, и в то же время помнишь, что жизнь не твоя, твоя давно в прошлом, но ты помнишь чужие воспоминания, успехи и неудачи, ты будто становишься кем-то другим, оставаясь собой. Ты властен распоряжаться чужими душами в любых доступных тебе мерах, но если забудешься, они овладеют тобой. Дл одного Жнеца это кончилось тем, что он сам покончил с собой. И еще – когда ты меня кромсал под стенами Тербицы, этот хоровод жизней, мелькающих перед глазами… я едва поспевал за тобой и за ними. Когда впитываешь душу, ты сродняешься с ней, когда пожираешь разом десяток-другой, точно взрываешься изнутри. Когда я с отрядом штурмовал Тербицу, опустошая город – это было неописуемо. Признаюсь, столько душ разом я не пожирал очень давно.

– Но когда я убивал тебя несколько часов кряду…

– Я попривык постепенно. Понял, что ты не остановишься, пока не ляжешь костьми за этого ничтожнейшего из мальчишек. Поэтому и признал поражение.

Мертвец глянул на него, почесал щеку и снова отвернулся. Впрочем, напряженная спина говорила куда больше, чем произносимые слова.

– Значит, мечом тебя…

– Жнеца можно убить, но это не лучший и уж точно не быстрый способ. Другой некромант, собрав свои души в вихрь, может ударить так, что разом выбьет сотню жизней из противника, а то и больше. Смотря сколько он готов пожертвовать, насколько хочет стать Жнецом.

– А разве может быть два Жнеца?

– Может. Но недолго, ибо остаться пожирать души должен только один. Если не будут биться, оба умрут. И каждый это знает. Такова природа.

– И как долго они могут оставаться вдвоем на белом свете?

– Неделю.

– Но если на разных концах земли…

– Все едино. Знание приходит задолго до того, как становишься Жнецом, оно будто просачивается в тебя, достаточно только сделать шаг по этой дороге. А потом от него не избавишься. И уже покорствуешь… Знаешь, – продолжил он другим голосом, – существуют способы перемещения меж землями, столь быстрые, что, покинув одно место, немедля оказываешься в другом. За это надо платить тысячи душ, точнее две тысячи двадцать четыре.

– А почему ты?..

– Не каждому дается перемещение. Вот мой конь, обгоняющий бурю, это и есть мой предел. Обидно, особенно поначалу, сознавать свои пределы, но потом привыкаешь к ним и живешь, будто так и надо, живешь… – неожиданно он замолчал и продолжил глухо: – Мне уже двести шестьдесят три года… кажется. Я давно насытился душами, даже битва под Тербицей не дала чего-то нового. Привычно распределил их, часть отложил, часть бросил в дело. Это первые лет пятьдесят еще находишь удовольствие в бессмертии, а потом… – Новая тишина. – Тому старику, которого я убил после обеда с ним, было всего восемьдесят два. Говорят, простецы могут дожить до этого возраста, а маги и пережить. А он уже устал.

– Сегодня ты наводишь на меня хмурь.

– Да, – кивнул Жнец. – Странный тебе достался сосед по комнате.

Они прибыли в Утху поздним вечером. Бешеная гонка по лесной дороге, прочь от Тербицы, сколько она продолжалась, Мертвец не помнил. Кажется, долго, и всего один миг. Он, привязанный к Жнецу крепкой веревкой, израненный в сражении с ним, то проваливался в мутные грезы, то выплывал, видя лишь черную спину спасшего его колдуна да мелькавшие с бешеной скоростью деревья по обочинам. И еще изредка успевал увидеть лежащих бездвижно, но только когда конь сбавлял скорость. А затем снова бросался вперед быстрее шторма, в глазах начинало рябить, потряхивания крупа прекращались, казалось, животное летит над дорогой – и он снова проваливался в тяжкое забытье. Двести пятьдесят миль, разделивших Тербицу и Ухту, они преодолели меньше чем за пять часов.

Они проскакали почти до самого порта, остановившись в центре города, в одной из открытых круглые сутки госпиций с непременным трактиром на первом этаже и жилыми комнатами на трех последующих. Жнец потребовал комнату, а еще знахаря для товарища и обед для себя. Скорее всего, его узнали тотчас, ибо спорить с таким пришлецом никто не осмелился, пригласили и повара и лекаря. На последующие вопросы Мертвеца о деньгах – сколько он провалялся в горячке, кажется, три-четыре дня – колдун отвечал шутками, советуя побольше есть и спать и поменьше думать. Он так и делал первые дни, да и дни последующие, слишком уж неторопливо по собственным ощущениям возвращаясь в прежнюю силу. А затем пошли просители.

Обращались именно к наемнику, Жнеца трогать не смели. Входили, робея при виде рослого мужчины с темным лицом и жесткими кудрями волос, и рассказывали о бедах иной раз, лишь когда колдун покидал комнату. А в коридоре, на лестнице, шушукались про удивительное их союзничество, которое принимали то за дружество, то за совместные дела, хотя какое именно дело может быть у хоть и известного, но наемника и великого мага, единственного в целом свете? Подчас Мертвец сам задавался этим вопросом. Симпатия к нему колдуна самому наемнику казалась странной, не укладывающейся даже в его понимание жизни. Часто он ловил себя на мысли, что пытается выведать у своего нового товарища чуть больше, чем тот отвечает, и еще чаще понимал, что Жнец старается если не отшучиваться, так заговаривать правду пустопорожними словесами. Чужой человек, когда-то уже убивший его, стал в эти дни самым близким, на которого, пусть и не во всем и не всегда, но можно положиться. Который все же спас жизнь наемнику, пусть и не просто так, не без усилий самого Мертвеца. И продолжает оставаться с ним, хотя раны наемника зажили, а суда до Урмунда трижды покидали гавань Утхи.

В дверь поскреблись снова.

– Наверное, вернулся мужичок с ведьмой, – хмыкнул колдун. – Еще монет наскреб. Ты ими вон как швыряешься, надолго не хватит.

– Не хватит, так найду дельце. По дороге от Утхи к Пыхтину утопцы на сушу выходят, людей калечат. Этих перепончатых собак я давно знаю, убивал не раз.

Жнец приподнявшись, приблизился к наемнику.

– Слушай, а где твой дом? Ни разу от тебя даже намека не слышал.

– А потому что нет его у меня.

– Не поверю, что ты со своими бесчисленными мечами так по свету и бродишь.

– Нет, хранить мечи у меня тайник имеется. Да и самому пересидеть непогоду или что еще можно. А вот дом, это другое… совсем другое, – добавил он с оттенком грусти, просочившейся в голос. В дверь поскреблись, так же несмело и осторожно, как прежде. – Не уходят. А твой дом где остался?

– Как и твой. В прошлом. Эй, там, заходи, чего топтаться у порога.

Семья жила на самых задворках, у городской стены – лачуга, больше похожая на землянку, затерявшаяся среди подобных убогих жилищ. Рядом протекал ручей, где мыли белье, куда сбрасывали мусор, где брали воду и проводили обряды. Возле молельни груды мусора, битая посуда, тряпье, мокнущее под мелким дождичком. Зима кончилась, но по-прежнему огрызалась по ночам заморозками, утром иней стаивал, теплело, а к ночи холод снова выстужал городок. Злые ветры с севера не успокаивались, особенно по ночам.

Утха никогда не могла похвастать крепкими стенами и надежными укреплениями, те, что сейчас защищали город от врагов, служили скорее средством устрашения, неширокие и невысокие, едва ли они могли надолго сдержать врага. Город часто переходил из рук в руки, был то во владении Урмунда, потом Кижича, снова республики, потом перешел под управление Кривией, сейчас находился в подвешенном состоянии, образовав некое подобие самостийного государства. Утха привыкла к смене владельцев настолько, что уже не обращала внимания на новых хозяев, главное, чтобы они давали работать горожанам, а обычно так и происходило. И потому последние двести лет хоть и прошли в жестоких битвах за этот небольшой клочок земли между величественным Ретским лесом, растянувшимся на сотни миль вглубь материка, и Срединным проливом, но горожане почти не чувствовали этих яростных споров, все, связанное с торговлей и с морской добычей, с лесозаготовкой и огранкой драгоценных камней, оставалось по-прежнему в ведении горожан. Менялись лишь правители и налоги. Больше того, Утха настолько привыкла к своему особому положению, что нередко сама переходила из слишком загребущих рук в другие, отворяя врагам ворота или и вовсе приглашая их на город.

Вот и нынешняя усобица ее не коснулась. Да, дороги стали небезопасны, и торговля с остальной Кривией практически замерла. Но море есть море, и весь остальной свет по-прежнему принадлежал купцам Утхи. Так что едва на кривичском троне воцарился новый правитель, в Тербицу отправились послы города с требованием защиты караванов и беспошлинной торговли с городами, занятыми новой властью. Один из первых обозов ушел буквально на днях.

– Мы не успели на него, – тихо произнесла женщина, подходя к дому. – А одним в нынешнее время да по глухому лесу, сам понимаешь. Вот и хотим, чтоб сопроводил. Денег много не дадим, но хотя бы ради мальчика.

Наемник вздохнул. Остановился. Это путешествие оказалось первым по городу. Не то что он собирался осматривать Утху, порт как порт, таких он повидал много, но пока не почувствовал себя совершенно пригодным к работе. А потому больше прислушивался к телу, нежели к словам женщины, пришедшей за ним второй раз – показать ребенка, которого предстоит сопроводить в монастырь. Он не принял решение в первый раз, сослался на общую усталость от ран, нанесенных Жнецом, та посмотрела на обоих и снова спряталась в себе. Через неделю, как условились, пришла сызнова.

Вслед за наемником становились и его провожатые – немолодая пара, хорошо за тридцать, одетые нарочито невыразительно. Мужчина, вышедший встречать супругу, еще прямился, вышагивая твердо и зло, будто вбивая в мерзлую почву каждый свой шаг, его худоба, верно от недоедания, догорала в глазах темным пламенем. Он говорил мало, но всегда резко, готовый немедля бросится в атаку. Только вид измученной супруги заставлял его сдерживать порывы. Сама женщина, чью спину согнули не столько годы, сколько тяжесть свалившегося несчастья, почти не поднимала головы, не заглядывала просительно в глаза, не корила и не гордилась бедою, принимая все в себя и не смея ответить. На то оставался муж, готовый хоть в одиночку пробираться к заветной цели через глухой Ретский лес; вот сейчас в мыслях он сердился на супругу, что отламывает львиную долю скудных запасов, прося наемника пойти вместе, человека падшего, ведь заниматься убийством да еще за деньги – большой грех. А он в отношении грехов являлся нетерпимцем и всем видом давал это понять.

– Я говорил, что сопровождал царевича в Тербицу на коронацию. Вы знаете, что из этого вышло.

– Мы смиренно просим присоединиться к нам. За пятьдесят монет. Большего не имеем. И ради нашего сына, – отец дернулся, но ничего не произнес, казня и супругу и наемника ледяным молчанием.

– Насколько серьезно он болен?

– Смотрите сами, – они вошли в сени, сразу за которыми, отгороженная лишь широкой холщевиной, находилась комната. На невысокой печке лежал бездвижно мальчик лет девяти-десяти, бледный, худой до истощения и со странно сведенными за спиной руками, лежал лицом в подушку, пахнущую прелым сеном, не двигаясь, только редкие судороги проходили по телу.

– Сиромах, мы вернулись с гостем. Он нас проводит в монастырь, где тебя вылечат. Мы нашли провожатого, сынок.

Пожилая женщина в черном, сидевшая подле печи на лавке, поднялась и, получив свой медяк, исчезла из дому, верно, соседка. Мальчуган вздрогнул всем телом, едва заслышал голос матери и, вдруг неестественно выгнувшись, повернул голову к вошедшим.

– Сиромаха здесь нет, – высоким мужским голосом произнес он. – Никого нет, только я и темень. Только я и темень! Неужели трудно запомнить, женщина? – голос перешел на визг, и тут же пропал, судорога прекратилась, мальчик снова рухнул на линялый соломенный матрац.

– В него вошел демон, – наконец-то подал голос супруг, слова прозвучали холодно, безучастно. – И сколько мы ни пытались, сколько ни просили жрецов и первосвященника, все напрасно. Ведуны, шарлатаны, мерзавцы, все, кого мы ни приглашали, кого ни приводила моя жена. Зря она это делала, мы потеряли последнее. Мы ведь не здесь, в этой вонючей дыре жили, мы были приличными людьми, но как только прибыли в Утху, так и началось. Не одно так другое. И вот, пожалуйста, единственный выход – просить наемника по кличке Мертвец проводить нас до монастыря в сгинувшей столице Рети. – Жена принялась шептать что-то, ее не слушали. – Ведь я прав, и он должен понимать, что делает.

– Я понимаю, – спокойно сказал гость.

– Мало понимать, наемник, – успокоить мужа оказалось непросто. – Этот город проклят – предательствами, бесчинствами, торгашеством, продажностью. Здесь все выставлено на потребу, здесь смеются над святым и его же продают и возносят и продают дороже. Он проклят уже названием. Утха в переводе с местного языка значит влагалище. Что можно сказать о городе, принявшем такое название? Лишь что-то похабное, ибо похабен, развратен, пошл и мерзок он сам.

Муж замолчал, задохнувшись словами, и долго переводил дыхание. Супруга подошла, молча поглаживая его по плечу; чуть ниже ростом, она, казалось, едва доставала ему до плеча, насколько прямил спину он, столь сильно горбилась она.

– Ребенок постоянно такой? – спросил наемник, самого покоробило от резкости слов.

– Нет, нет, это приступы. Обычно они не длятся двух-трех дней, – поспешила женщина, не давая говорить мужу. – Потом перерыв в несколько недель, а потом бывает и снова.

– Он принимает снадобья?

– Только то, что я ему даю. Корни валерианы, хмель, мяту, иногда добавляю спорынью, чтоб легче было успокоиться.

– Толку от этого как от козла молока, – все же продолжил муж. – Много чего мы перепробовали, но от жены моей куда больше проку, чем от разных тутошних лекарей. Будто сговорились все, дают то одно, то другое, а ему все хуже и хуже.

– Почему вы раньше не уехали?

– На то были причины, – перебила жена и опустила голову. – Это моя вина. Здесь у меня сестра живет и брат, они приютили нас.

– От них и пошла зараза. Ведь они замужем друг за другом.

– Ну с чего ты взял? Прекрати. Они просто живут вместе.

– Ты видишь мир будто невинный младенец. Прости, наемник, но у меня супруга такая, ничего не сделаешь. Возможно, – треснувшим голосом произнес он, – за то и полюбил когда-то. Но даже в ее семье есть порча, от которой надо бежать. Эти ее родичи, они, наверное, от них, от их… да я понимаю, но мальчик не смог жить в их доме дольше нескольких месяцев. Мы хотели переехать в Утху насовсем, жизнь в республике очень дорога, а потом началась усобица, а Сиромаху становилось все хуже. Признаться, я думал, пройдя испытание, мы очистим и его и себя, но ошибся. Мы покинули дом родных моей жены, но и это не спасло сына, тратили деньги на жрецов и волхвователей, лекарей и… все впустую. Мне не нашлось места в Утхе, пришлось перебраться сюда.

– Ты проповедник? – вдруг спросил Мертвец. Не ожидавший такого вопроса мужчина только растерянно кивнул.

– Был. Меня не очень-то и встречали, ни там, ни тут. Ты знаешь, что Урмунд не признает бога огня не только высшим, но даже равным другим божествам, нет, тамошние жрецы относят его к местным божкам, локусам… мерзость какая.

– А почему решили отправиться в Реть?

– Тамошний монастырь даст успокоение нашему мальчику. В его библиотеке есть «Книга сочтенных теней», это сочинение принадлежит древнему ведуну и первому жрецу бога огня в Рети преподобному Лагиру. Не буду рассказывать о величии этого человека, узнаете сами, коли захотите, скажу лишь, что эта книга и только сможет помочь Сиромаху. Там наверняка среди имен проклятых существ есть и имя того, кем одержим мальчик. И тогда можно провести обряд изгнания проклятого демона.

Сиромах дернулся, услышав слово «демон», но не произнес ни слова. Мать подошла, положила ладонь на лоб ребенка, подняла голову и дала попить отвара. Мальчик пробормотал что-то, точно в полусне, и снова упал на подушку.

– Он скоро очнется, – тихо произнесла она. – Тогда можно и ехать.

– А обозчики не взяли нас, как увидели его вот таким. Сколько я ни просил их подождать, напротив, спешили уехать, – и наконец, сам себя оборвав, спросил: – Ты согласишься отправиться с нами?

– У меня есть одно условие, – произнес Мертвец негромко. – Мне нужно по дороге убить одну ведьму, она живет недалеко от города. Если вас это не покоробит.

– Покоробит, – ответил муж.

– Но ты ведь справишься, – вставила жена. – Ты нужен нам, наемник.

– И ты благородно согласился, – Жнец усмехнулся. – Считай, их будешь по дороге кормить, когда деньги кончатся. О тебе балладу бы написать, жаль за столько лет я не научился. Хотя от стольких душ почерпнул умения и познания в языках, но вот ведь, ни одного гусляра!

– Ничего, в Урмунде скоморохов полно, с них и возьмешь. А как вернешься, споешь. – Колдун неожиданно помрачнел. Мертвец подошел ближе, сел рядом на кровать.

– Мне придется отплыть в республику, – тихо произнес Жрец. – Я чувствую, скоро меня призовут туда. Что-то случится, я не знаю, не то войска свергнутого консула одержат победу и подойдут к столице, не то напротив…. Иногда странно, насколько мне все равно. Но знаешь, – снова переменяя тон, произнес Жнец, – я постараюсь найти душу гусляра. Хотя бы ради тебя. Ведь это не последняя наша встреча.

– Ты думаешь? – с некоторым сомнением в голосе спросил наемник. Колдун кивнул, улыбнувшись. – Чутье подсказывает?

– Возможно и так. Мы с тобой схожи, а такие люди не могут не пересекаться. Да и потом, на уме у нас одно и то же. Кстати, не забудь про ведьму, тебе ж кормить эту семейку придется. Пока до монахов доберетесь. У них хоть лошади есть?

– Возок, который жена одолжила у брата. Лошадь прилагалась, – помолчав, наемник прибавил. – Да, найду я ведьму, за сто пятьдесят монет. Не переживай так, у меня найдется чем ее взять.

– Не сомневаюсь. Ты ведь, верно, не один час свой меч красной серой с наперстянкой полировал, прежде чем со мной встретиться. Думаю, и стекла для глаз и раствор для ножа найдутся… – помолчал и прибавил: – У меня странная мысль промелькнула. На днях исполнилось двести лет, как я в роли Жнеца существую. Не хотел говорить, но такая круглая дата… она заставляет задуматься. Дольше меня никто Жнецом не был.

– Так вот почему… зря молчал.

– Может и зря.

Оба посидели в тишине, не глядя друг на друга, уставившись в хорошо настланный дощатый пол, без швов, без заусениц; в неярком свете солнца, пробивающегося сквозь тонкую пелену облаков, он блестел будто лакированный. Комната располагалась на последнем этаже, так что из окна виднелись крыши соседних домов, много красной черепицы и, если высунуть голову и посмотреть влево, остатки старого крепостного вала, от которого осталось только несколько десятков сажен склона, заросшего тальником и осинником, едва ли напоминающего о том, что двести лет назад Утха и носила другое имя, и имела другую историю.

– Как говорят в Урмунде, трое составляют собрание. У нас с тобой у обоих урмундские привычки и воспитание, вот только я еще застал царство, а ты только республику. Хотя разницы не так много, как видится.

– Я еще много путешествовал, особенно после армии.

– Как видишь, я тоже. Родина одна. Обоим смачно плюнула в лицо, заставляя помнить о себе. И еще странное желание, которое трудно объяснить, но которое заставляет делать одно, а думать другое. Ведь ты тоже не хочешь уходить.

– Я дал зарок.

– Все мы даем зароки и обеты. Убивать чудовищ, питаться только душами воинов. Чего-то всегда ждем, хотя давно готовы и вроде бы не раз и не два давали себе понять, что пора бы уж, но нет. Ты, наверное, скажешь, не пришло время. Или место не то.

– Не скажу.

– А зря. Разговор вышел бы интересней. Я по-прежнему тешу себя надеждой, что хотя бы узнаю, чего жду. Или, может, скажет кто. Вот ты, например, мог бы сказать, но ты не скажешь, ох не скажешь, Мертвец, я тебя знаю. Сам будешь говорить, что угодно, но…

– Не знаю, вот и не скажу. И ты не знаешь и ждешь ровно потому, что думаешь, вот она, истина, откроется за следующим днем, через неделю, месяц, год. Разве нет? Ведь в любом ожидании должен быть смысл.

– Я только надеюсь на это.

– А я верю. Поэтому и не ухожу. Но если мы не встретимся, Жнец, значит, я все же сделал что-то, ради чего ждал последние пять лет.

– Думаю, мы обязательно встретимся. Даже не сомневаюсь в этом, – колдун повернулся и крепко хлопнул наемника по спине. – Не скучай без меня.

– Я буду убивать чудовищ.

– Тем более не скучай.

Через два дня, когда Сиромаху полегчало, они отправились в путь. Пожитков оказалось немного, весь скарб вместился в четыре мешка да сундук – все, что осталось от нажитого еще в Урмунде. Мертвец присмотрел себе лошадь, видом и повадками схожую с той, что оставил полутора месяцами ранее в Опае, столице Кривичского царства. Нынешняя чуть моложе, жилистая, хорошо объезженная, но еще нетерпеливая, проказливая. В условленный день прибыл к городским воротам, поджидать семью, да оказалось, там его ждали. Кивнул встречавшим, мыслями находясь далеко от этих мест. Корабль Жнеца отправлялся только назавтра, выходило, Мертвец уезжал первым. Утром перед расставанием долго сидели, не говоря ни слова, друг против друга. Потом наемник, чья поклажа вместилась в седельную сумку, брошенную у ножек, вдруг спросил, как быстро доберется корабль до гавани на противоположном берегу залива. И почему Жнец не воспользуется своим могуществом, дабы самому не поспешить на грядущий зов.

– Некромант плохо ладит с водой, – ответил колдун. – Плыть станем долго, дней семь, вместо обычных четырех. Хоть тут залив и узок, но шхуна будет тормозиться мной сильно, ведь чем больше могущества, тем труднее справиться мне с мощью воды. Она как будто и тянет меня в себя и противостоит мне. Знаешь, многие говорят, будто некроманты способны ходить по воде, ты развеивай эти слухи. Вода нас не держит, даже магия и та слабеет в ее присутствии. А вот об этом молчи, – снова улыбнулся, но через силу. И неожиданно добавил: – Знаешь, я хотел уехать первым, да вот получилось, что ты покидаешь меня.

– Но мы же увидимся.

– Это верно. Хотелось с тобой попрощаться, самому покидая эти места. Видишь, как прикипел, – и снова вспомнил поговорку про собрание троих.

В назначенный час обнялись крепко, до хруста. Душа дернулась, а сердце не услышало биение другого сердца, остановившегося двести лет назад. Жнец не стал провожать его, лишь вышел из комнаты, слушая скрип ступеней. В последний миг наемник обернулся.

– Слушай, все хотел спросить, а почему ты поселил нас так высоко?

– Здесь вид лучше.

– Ты бывал в этом гостином дворе прежде?

– Прощевай уж, – он махнул рукой и закрыл дверь. Наемник медленно спустился, спросил счет, нет, за все уже заплачено самим хозяином, приезжайте еще, непременно, особенно ты, наемник, комната останется за тобой, если только не прибудешь в праздник. Но ты ведь месяца на два уезжаешь? Будем ждать, не только мы, сколько до вас ходоков было, все хотели бы… Мертвец оборвал разошедшуюся хозяйку и пошел седлать лошадь. Времени ушло немного, выехав на улицу, он долго двигался к воротам, а потом, неожиданно вспомнив слова Жнеца, оглянулся, увидав покинутую госпицию, возвышавшуюся среди прочих строений. Съежился и хлестнул кобылку.

Заметно потеплело, еще остававшиеся груды снега быстро таяли, заполняя дороги водой. Возок, на котором так и не поменяли широченные полозья на колеса, стал хорошим подспорьем в продвижении через лес, начавшийся едва ли не сразу за крепостной стеной, покрытой лишайником и мхом, обветшалый вид которой внушал тоску и неосознанную жалость. Все лесопилки Утхи находились в стороне от дорог, лес исчезал неприметно для подъезжающих к городу, впрочем, первый десяток миль он все же был довольно редок.

Возком правил супруг, его жена, Байя, поначалу ехала в возке, но после, попросив остановиться, пересела на козлы – тесно и душно, хоть все оконца и открыты настежь. Сиромаху хорошо, он любит, когда темно и жарко. И ему надо придти в себя после долгих мучений демона, хорошо б уж поскорее закончилось, даст боги, так и выйдет, даст боги. Повед хмуро глянул на жену и, покачав головой, попросил не оборачиваться. Сказал то же и сыну, тот не ответил. «Спит», – прошептала женщина.

– Покидая сей град, мы надеемся, что дух его останется, а сила наша укрепится избранной дорогой, – он вознес руку с расставленными указательным и безымянным пальцами над головой. Странный символ – со стороны Утхи он читался как скажение городу, со стороны Ретского леса как благословение дороге и всему, что им выпадет на пути. Байя несмело повторила этот жест. Поднял руку и Мертвец, улыбнувшись уголком губ. Повед недовольно стегнул лошадь.

– Не надо обезьянничать, наемник, если не понимаешь.

– Прекрасно вижу, что ты хочешь наказать город, в котором тебя приютили.

– Обесчестили, обокрали и надругались над верой.

– Не сейчас, прошу тебя, не сейчас.

– Как скажешь, Байя, – он дернул поводья. Кобыла хотя и тяжеловоз, но старая, да еще и сразу стала прихрамывать, через силу она прибавила шагу и потащила возок по заполненной бесчисленными лужами дороге.

Через час пути заморосил нудный, мелкий дождь. Наемник накинул капюшон и, вернувшись к возку, предложил остановиться в деревеньке Опоры на последнюю ночевку, ведь по дороге меж Тербицей и Утхой деревень не встречается, ничейная земля. Разве что на подъездах к достопамятной крепости. Повед слушал молча, потом поднял голову, стряхивая с шапки крупные капли.

– У нас денег в обрез, верно, только на монастырские обряды.

– А разве монахам не положено…

– Много чего положено, но все равно попросят. А как можно отказать?

Оба замолчали. Еще через час жена перебралась в возок, покормить Сиромаха. Часа через два, наконец, дали роздых и лошади. Спешившись, Мертвец осмотрел копыто, на которое животине тяжело было ступать. Кто-то, спеша, скверно подковал, задев палец, неудивительно, что кобыла мучилась, и, видимо, уже давно: подкова успела немного поистереться. Но одно дело ездить по городу, а другое – отправляться в лес. В Опорах, верно, найдется кузница, перековать дело четверти часа. Хорошо бы и шипы поставить, морозы непременно вернутся, а то, не дай боги, лошадь поскользнется и упадет.

– Ты о ней беспокоишься, наемник, больше, чем о нашем сыне. А ведь тебе за сопровождение деньги плачены.

– Повед, ну как ты можешь…

– А как не беспокоиться, Повед? – не поднимая головы, произнес Мертвец. – Лошадь захромает и все, пойдете пешком. А когда с сыном опять случится…

– Наемник! – и много тише женщина продолжила: – Не говори в лесу о возможностях, здесь они могут сбыться.

– Байя!

– Будто сам не знаешь. Мы же ездили через лес, еще с моим братом. Ну и что тогда ты сказал по возвращении? Что? В лесу лучше молчать и слушать. Птицы насвищут, деревья нашелестят.

– Мам, можно я все же выйду? – раздался голос из возка. Тонкий, неуверенный. Наемник подошел. Сиромах, бледный, как рубашка, открыл двери и, свесив ноги, сидел, поджидая, когда его отец перенесет через лужу и поможет сесть на свой плащ. Ходил он не то чтоб неуверенно, но постоянно оглядываясь на родителей, будто ожидая от них знака какого или слова. Наемник подошел к мальчику, кивнул ему, спросил о настроении. Тот несмело улыбнулся.

– Тут хорошо, – заключил он. – Спокойно.

– Слава тебе, боже, – зашептала женщина, сложив троеперстие на груди, символ бога огня. Снова спросила, болит ли что, не кружится ли голова, мальчик отвечал сперва спокойно, потом, заражаясь ее тревогами, все более медленно, неуверенно. Обернулась к Мертвецу и, подойдя, прошептала: – Не сказала раньше, прошу сейчас. Не произноси своего имени здесь. Я… меня и так муж заругал, когда услышал, кто станет нашим проводником.

– Напрасно боишься сглазить, чтимая Байя. Скорей на меня поветрие падет, а уж я как-то да выкручусь.

– Это от того, кто скажет, зависит. Слова просто так не растворяются. И скажи еще, – она помялась, – дорого будет перековать копыто?

– Я оплачу, – наемник усмехнулся сам себе, разом вспомнив слова Жнеца. – Монета, вряд ли больше.

Поздним вечером кой-как возок дотащился до Опор: махонькая деревушка, всего-то на два десятка домов, будто позапамятовав о годах усобицы, до сих пор так и не обнесенная забором – тем ненадежным средством защиты, к коему прибегали все селяне Кривии, да только что от своих страхов и спасаясь. Постоялого двора не сыскалось, зато трактир имелся, в него и постучался на постой наемник, переполошив задремавших хозяев. Верно, в этих краях гостей давно уж не ждали, ни в урочный час, ни в волчий.

Мальчик так и не выбрался из возка, верно, запретили. Перед сумерками Мертвец последний раз заглянул в приоткрытое оконце возка. Сиромах, бледный, с тяжелой, мотающейся из стороны в сторону сонной головой, пытался устроиться поудобнее на жестких подушках. Встретился с ним взглядом, в котором читались давно мучившая тоска и отчаяние, и тут же отвернулся, зашептав что-то про себя, верно, молитву или обережение от нечестивого взгляда. Ну а каким еще наемник мог быть для этой семьи?

Мертвец все же уломал хозяев на амбар позади трактира – небольшое строение, под крышей которого прела солома. Там-то хозяйка и отвела место гостям, побросав кошмяные отрезы. Повед какое-то время изучал женщину, щурясь в неярком свете огарка свечи, оставленного им, и когда та ушла, очистил амбар троеперстием, верно, никому в целом мире не доверяя. Байя попросила немного посоленного хлеба, им подали корку краюхи и воды. Ужинать в трактире семья не стала, как не стала показывать сына поселянам. Только когда устроились в амбаре, пошли к возку, проводить Сиромаха.

Мальчик очень устал. Верно, не привык к путешествиям, а оттого все казалось странным, неуютным, пугающим. Поминутно оглядываясь, он добрел до амбара, поддерживаемый отцом, и сразу по приставной лестнице забрался в слуховое окно, на приготовленную кошму. Молча лег, выпив еще снадобья, приготовленного Байей, и долго шевелился, пытаясь заснуть.

Тем временем наемник, убедившись, что семья устроилась, отправился к хозяйке трактира, переговорить. Вызнав про кузнеца, постучался в махонькую избу на краю деревни. Когда-то почетное место, ныне оно оказалось на выселках, соседние два дома не то погорели от нерадивых хозяев, не то деревушка все же испытала на себе пяту усобицы, и кто это приходил и зачем – лучше не спрашивать. А может и сами селяне не знали, отдав, что спрошено, попрятались сызнова и ждали, пока захватчики не покинут Опоры.

Седой как лунь коваль, покряхтев, стал разводить огонь в давно потухшей кузне. Старые мехи где-то посвистывали, Мертвец взялся за них, раздувая пламень. За полчаса кузнец, ни разу не промахнувшись, изготовил четыре шипованные подковы, а затем и перековал кобылу.

– Старая, но добрая лошаденка попалась, – кивая, говорил он. – Жаль, за ней так скверно ухаживают. Вот, смотри, я на сбитой ноге посадил четыре гвоздя, следующему ковалю, когда через месяц перековываться придется, так и скажи. И ранка заживет и копытный рог отрастет как надо. Остальные можешь не менять еще месяца полтора, мое слово. Сам железо варю, сам сплав делаю, долго служит.

– Спасибо тебе, старик.

– И тебе спасибо, путник. Давно я денег за работу не получал. Лихолетье всех замучило. Ну ступай, ступай, лошадке тоже роздых нужен. И на обратном пути непременно заезжай, – неожиданно произнес он. – Я рассказы люблю, а ты, я слышал, далеко собрался.

– Да, край неблизкий. Скажи, а верно говорят, неподалеку от вас ведьма живет? Мне ее тоже навестить надо.

– Ты… ты это, поосторожней с ней, она ворожея та еще. – «Знаю», – ответил наемник. – Все вы знаете, а как черед придет, так у нее на подворье и останетесь, слышал, небось. Хорошо, хоть не видел. Говорят, с десяток парней задарма служат и радуются.

– У меня стекла против ее чар есть. И нож заговоренный на отварах. Так далеко до нее?

– Дня два пути. Ты все ж… поосторожней, себя береги, сдуру не бросайся. И как что, сразу бей, а потом разбирайся, что к чему.

– Обязательно.

– И мне расскажи. Хороший ты человек, я за тебя молиться буду.

Когда Мертвец вошел в амбар, все уж спали. Сиромах прежде беспокойно ворочался, посвистывая носом, но затем и он погрузился в глубокий сон, замер у самого оконца, вдыхая прохладный запах едва дувшего ветерка. Рядом с ним, заботливо укрывая сына рукой, лежала мать, чуть поодаль отец. Наемник устроился в другом углу, задремал и тут же провалился в беспамятство. Последние дни сны без сновидений приходили часто, верно, раны все еще давали о себе знать. Да и проснулся поздно, когда все уж поднялись и собирались. Снова не стали есть в трактире, взяли с собой еды и морса и отправились снаряжать лошадь. Повед, верно, слышал стук молота, а потому, подойдя к наемнику, молча вручил тому монету и сел на козлы. Оттуда, повернувшись к Мертвецу, долго пытался выговорить накопленное в душе, сперва одно, затем другое, но в итоге лишь сжал губы в нить и тронул лошадь, выезжая со двора. Мать проводила до возка мальчика, Сиромах хотел двигаться, поглядеть, что и как, наутро его страхи улетучились, а потому невольно он все дальше и дальше отходил от матери, разглядывая деревеньку.

– На наш последний дом похожи, только поменьше, – заключил, наконец, он. Байя стала уговаривать его, но Сиромах все еще не слушался, в дело вступил отец, напомнив об опасностях. Наемник зачем-то влез и тут.

– Здесь мы со Жнецом проезжали. Все, кто дорогу охранял, волкам достались. Думаю, сюда нескоро доберутся что дозоры кривичей, что кижичского царства. Проскочим. А вы думали, почему обозы так поспешно засобирались?

Байя оставила сына.

– Ты так близок со Жнецом душ… мне до сих пор не по себе от одной мысли, что я с ним встречалась. Скажи, он куда из Утхи путь держать будет?

– В Урмунд. Там его ждут.

– Ты уверен? – она сжала и разжала сплетенные пальцы.

– Мое слово.

– Только сыну не говори, мало ему еще этих рассказов про мертвяков. В нем самом живет один, что там, – и тут же осенила себя знамением и Сиромаха, что игрался чурбачком невдалеке, так же. – Каждое слово выверять надо, не то опять… ну ты понимаешь. Чуть не то скажешь, и он снова здесь. Сегодня я его во сне видела, обошла Сиромаха с молитвой, надеюсь, поможет избегнуть хоть на чуток больше, чем прежде.

– Скажи, – не выдержал Мертвец, – сама ты как думаешь, откуда эта нежить в мальчика пробралась? От кого-то ведь должна, разве нет? – Она закачала головой прежде, чем наемник закончил вопрос. Верно, была готова к подобным расспросам и всегда отвечала одно.

– Не знаю, не представляю даже. Будто сглазил кто или наслал намеренно. Но вот кто именно, даже представить не могу, и тем более не скажу на брата или сестру, не такие они люди, что б про них Повед ни говорил, он сам понимает, на подобное способен только самый черный человек. Злой ненавистник, которому чужие мучения лишь в радость. Но кто это мог быть, даже не представляю. Повед знать может, но он тоже не уверен, в Утхе мы мало знакомых имели. А ведь проклятый до сих пор не дает сыну ни месяца покоя, вгоняет и мучает, будто видя, каково нам всем. Слышал небось, как это делается.

– Понятия не имею.

– Я тебе расскажу, потом. Когда все окончится, дай боги. Потом все расскажу, не сейчас. Знаешь, я думаю, тут все к одному – и сам Сиромах, и Повед, и я, все как-то так вместе сплелось, скрутилось нежданно. Да и ты тоже, ведь я не к тебе шла, я определенный дом искала, где живет человек, способный помочь, мне видение было.

– Как сегодня?

– Мои видения сбываются. Потому и боюсь их.

– А со мной что не так привиделось? – Она часто-часто закачала головой. – Ну хорошо, потом скажешь. – И вдруг вспомнил одну деталь, зацепившую его в словах чтимой. – Подожди, ты так говоришь… это не твой сын?

Байя не выдержала, схватила мальчика и бросилась к возку, словно ужаленная словами наемника. Повед хлестнул лошадь, та неожиданно резво пошагала по старому тракту. Наемник некоторое время смотрел им вслед, затем начал затягивать подпруги. Норовистая лошадка, не научившаяся еще терпеть людей на хребте, нахально надувала живот, пришлось хлопнуть как следует, чтоб выпустила воздух. Крепко затянув подпруги, Мертвец получил укус, не больной, но неприятный, от своей животины, стукнул кобылку по носу и затем, забравшись в седло, подал послащенное яблоко. И двинулся вслед за возком, пошедшим довольно ходко. Догнал и, предупредив проповедника, двинулся вперед, в дозор, как и прежде, выглядывая на дороге да по сторонам чужие следы, отметины, знаки. Остановился подле одного, а затем двинулся дальше, уже шагом. Возок его быстро настиг.

– Жена сказала мне, и тебе, верно, тоже, что видела дурной сон про сына. А она никогда не ошибается, я знаю, что бы ты ни говорил о ней. И чего не выгадывал, допрашивая. Так нам надо нынешний день как можно быстрее проехать и как можно дальше. Сколько нам добираться до тракта в Метох? – Наемник не понял. – Да в столицу Рети, неужто не знаешь, как она прозвана?

– Нет, первый раз слышу. Вообще-то Метохом называют…

– Да, главный монастырь бога огня. Но с той поры, как по Рети прошелся царь кривичей, не назову имени, ибо грех, имя столицы проклято. Вместо него название дано по тому, что еще сохранилось в ее землях.

– Все интересней и интересней. Ты, выходит, ретич в изгнании, живший в Урмунде и проповедовавший, как это там называют, своего локуса. Почему и решивший уехать в Кривию. Байя, она тоже не гражданка республики.

– Хватит вопросов, наемник. Жена тебя не для этого нанимала, – в голосе зазвенел металл. Вдруг Мертвецу вспомнилась вчерашняя кузня, вот точно так же старый коваль постукивал по подковам, прилаживая шипы… определенно, что-то в голове не то. Воздух девственного леса на него так подействовал, что ли?

– Прости, уважаемый, буду молчать. Снова в дозор.

– Наемник, – послышался голосок из возка, – приезжай поскорее. Как увидишь что, обязательно скажи.

– Хорошо, Сиромах, непременно, – и усмехнувшись привычно, в этот раз недовольному взгляду отца, тронул поводья, поспешая дальше меж кряжистых дерев, нависавших над дорогой подобно своду пещеры. Ветер переменился с юго-восточного на северный, враз разогнавший облака. Солнце засветило ярко, по-весеннему, вот только пришедший борей начал медленно студить лес, светило еще спорило с ним, однако к остановке на отдых вода в тени уже покрывалась сахарной коркой ледка. А ветер, усиливаясь на обнаженных участках леса, посвистывал холодную зимнюю песнь. Весна стала обращаться стылой осенью.

– Что увидел? – первым делом спросил у вернувшегося Сиромах.

– Дорогу. Пока ничего интересного.

– Зато красиво. Особенно там, вон, дальше, где ветки совсем сплелись. Мне нравится, когда вот так проезжаем.

– Дальше лес только гуще, так что будет как коридор.

– Гораздо красивей. Как в доме у дяди, у него парк, летом я гулял, и мне нравилось. Наверное, куда мы едем, тоже будет красиво, – мать, сидевшая подле сына, хотела сказать что-то, но так и не произнесла ни слова. Наемник снова отъехал вперед и не возвращался уже до самого заката.

На дороге темнело быстро, солнце стремительно скрылось за голыми черными ветвями, образующими непроницаемую занавесь уже в сотне саженей от дороги. Тишина установилась удивительная, ни карканья ворон, ни стрекота сорок, лес будто вымер. Наемник подумал, Байя непременно увидит в этом новый тревожный знак, но нет, женщина протянула вперед руку, указывая куда-то меж ветвей. Тонкий луч света вдруг на мгновение осветил возок и тотчас скрылся за пеленой леса. Оба родителя одновременно вздохнули с облегчением. Значит, спешили не зря и спаслись от опасности, что подстерегала их вещим сном супруги.

Несмотря на добрый знак, Повед по-прежнему спешил, часа два прошло после захода солнца, уж тьма установилась, хоть глаз выколи, а он все продолжал понукать лошадь, а когда та фыркала и мотала головой, сходил и вел ее под уздцы. Но как ни спешил, видно, до выбранного мысленно места не добрался, если оно, место это, сыскивалось. Под ногами хлюпали те же лужи, потихоньку зарастая льдом, ветер неуютно задувал за ворот, заставляя кутаться и искать место для ночлега. Наконец, супруга не выдержала, ребенок устал, надо остановиться. Только тогда Повед слез с козел и, сведя возок с дороги, на небольшой бугорок, где посуше, стал распрягать лошадь. Жена занялась костром, наемник тотчас присоединился.

– Как же тут тихо, – произнес Сиромах, – даже собаки не брешут. Удивительное место.

Наемник хотел сказать насчет волков, вой которых был бы уместнее в лесу, но вовремя сдержался. Вдруг заметив за собой, что начинает заражаться этой семейной боязнью лишних слов, неверных знаков и невольных желаний. Запалив огонь, ушел подальше с дороги и стал ставить силки, рассчитывая назавтра поймать любопытного зайца или тетерку. И хоть запасов строганины да вяленого мяса в возке предостаточно, но лучше побаловаться свежатиной.

Когда возвращался, заметил внезапно как из-под земли выросшего мальчугана. Мертвец думал, тот давно ужинает, а вот оно как, бродит.

– Ты охотишься?

– Что ж ты от костра убежал? – вопросом на вопрос ответил наемник.

– Не могу я все время в возке сидеть. Тошно и голова болит. А тут… так хорошо, аж в глазах искры. Я попрошу маму, чтоб хоть на козлах ехать. А можно с тобой в седле? Я ни разу…

– Пойдем к костру, тебя, небось, обыскались.

– Мама знает, что я в безопасности. Она обряд провела. Так ты сейчас охотиться будешь?

– Нет, дичь сама в веревках запутается. Если повезет. Утром поглядим, будет у нас что на обед свежее.

– У дяди мы кроликов ели, и фазана раз. С виноградом. Ты пробовал?.. И зря, очень хорошо, и еще под брусникой тоже очень даже. У дяди много чего было, он сам разводил. Жалко, папа с ним рассорился вдрызг, так что пришлось съехать. Дядя нам помогал, втихую от папы, но потом они поругались окончательно, и нам пришлось еще раз съехать. Ты ведь видел, где мы жили.

Наемник поставил последний силок и кивнул мальчику, взял за плечо – наше дело сделано, пойдем к костру. Тот едва заметными отблесками мелькал саженях в семидесяти, Мертвец не ожидал, что так далеко заберется, тем более встретит там мальчугана. Сиромах оглянулся на проделанную работу.

– А мне можно будет потом поставить?

– Почему нет? Попробуй, конечно. Скажи, – вдруг пришла в голову шальная мысль, – а отец, он с чего поругался с дядей?

– Да он и с тетей тоже, со всеми мамиными родичами. Говорил, живут в грехе и, того хуже, неверии. Папа у меня в этом очень суров и строг ко всем. И к себе особенно. Всегда говорил, что неверие разрушает душу и разъедает разум. Тем более, когда знаки повсюду и постичь их так легко. Он большой чтец всяких знаков и знамений, и прежде, в Урмундской республике, этим знаменитый был… Хотя да, нас оттуда выгнали тоже. Но ведь за правду выгнали, обидно, конечно, что так, но это еще и испытание, – Сиромах силился повторить слова отца, но получалось не очень, он и сам это чувствовал, а потому быстро смолк. Некоторое время через чащобу они продирались молча, мальчику куда проще идти – невысокий ростом, он нырял под завалы и вскарабкивался на повалы, а вот наемнику, потерявшему звериную тропу, по которой добирался до полянки, пришлось непросто угнаться за ребенком, враз ставшим непоседой.

– А ты сам о дяде с тетей что думаешь?

– Папа погорячился. Добрые они и… и правильные. Ну да, одни живут, но она ведь весталка, а он торговец, все время на кораблях, то в Урмунд, то обратно, где уж тут жениться-то. Так и говорит, ждать меня только сестра будет, остальные не выдержат. Зря папа с ними так сурово. Но в чем-то прав, они совсем без веры живут, это нельзя. И меня почти в город не выпускали, только с няней или кухаркой. Но ведь скучно, как будто не понимают. Да и тогда мне хорошо было. Не как сейчас.

– А когда в тебе второй появился?

– Ты так точно подметил, второй появился. Не знаю точно, но уже когда в Утху переехали.

– Как ты его ощутил?

– Будто… это как горячка или что-то такое же. Ну вот бывает так – сидишь, играешь, один или с мамой или рассказываешь о чем, а вдруг на тебя страх такой нападает, что ни бежать, ни спрятаться. Как камень становишься, мама говорит, у меня глаза круглые и большие как плошки. И весь белею. А я внутри, я точно от себя самого отодвигаюсь. Будто я и не я сразу. Не могу рассказать как, слов не подберу, страшно, жутко, выбраться хочется и… еще больше страшно, когда совсем все пропадает, как занавеска задергивается, душно становится и еще холодно. А потом я очухиваюсь – но уже когда прошло. Мама рассказывает что было. Сперва такое на час, два, а вот теперь на день или больше даже. Ко мне лекари разные ходили. Сперва тетя приглашала, а потом мама сама отыскивала. А после папа, но кого нужно, так и не отыскал.

– Он искал кого-то определенного?

Сиромах задумался.

– Наверное. Когда со мной все в порядке, он водил с собой, показывал меня жрецам разным, гадателям, провидцам и спрашивал, знаю ли я его или он меня. Вот так начиналось. Но теперь уж в монастыре вылечат, папа сказал, там наверняка…

– Сиромах, ну наконец-то. Мы тебя обыскались, хоть бы слово сказал. Куда ж ты в такую темень.

– Мам, а мы с наемником силки расставляли, завтра на обед кролик будет. Или заяц. Он мне обещал.

– Кто, кролик или заяц? Милый, садись, обними маму.

В силки никто не попался. Но и без этого Сиромах остался доволен, он получил разрешение забраться на козлы и ехал вместе с отцом. Озирался, долго просил и наконец получил возможность править лошадкой, на ухабе едва не свалился в лужу, словом, вел себя как самый обычный парнишка его возраста. Болезнь если не отступила совсем, то затаилась очень глубоко и не виделась даже в обычно бледном, невыразительном лице, сейчас он раскраснелся, несмотря на начавшийся холод, и понукал «милую», пока Повед не отобрал вожжи и не остановил обтереть уставшую животину.

За ночь сильно похолодало, ударил морозец, несильный, но разом сковавший бесчисленные лужи хрустким прозрачным льдом. Лошади тащить возок стало куда легче, а потому она сама поспешала, часа за три после отправки они прошли не меньше десяти миль. Кочки и бугорки на дороге выморозило, покрыв инеем, ветер еще немного усилился и теперь расходился по верхам, стряхивая снежную пыль на меха путников. Лес же, постанывая, поскрипывая, будто отвыкнув от морозов, недовольно шевелился под натиском борея, но внутрь почти не пропускал. Да и дорога запетляла, огибая то один едва заметный холм, то другой, избегая оврагов и стариц близкой речушки, журчавшей неподалеку, не давая ветру спуститься и пробрать до костей.

Мертвец снова уехал на несколько миль вперед, теперь его, как ни приглядывайся, за бесконечными поворотами не видать стало. Наконец, когда светило, прорвавшись сквозь завесу ветвей, стало сушить пригорки, появился и попросил остановить возок. Впрочем, тот и так стоял, лошадь отдыхала после гонки, устроенной Сиромахом.

– Я постараюсь недолго задержаться, но вам лучше пока оставаться здесь и поджидать меня. Если кто на дороге вдруг появится, не обращайте внимания.

– А кто должен? – встревожилась разом Байя.

– Пленники ведьмы, конечно. Я за ними приехал.

– За деньги, – несколько презрительно произнес Повед, но сам себя оборвал и осенил знамением Мертвеца, едва тот повернулся к нему спиной. То же сделала и жена, а после Сиромах, пока совершенно не представлявший, куда отправляется их провожатый, да еще и без лошади.

Мертвец довольно быстро добрался до места – маленький домик вроде и затерялся среди вековых дерев, да все равно виднелся яркой черепичной крышей за косматыми зарослями боярышника, вплетавшимися в высокий забор. Подойдя, он постучался, а затем, не дождавшись ответа, перелез через калитку.

Во дворе его уже поджидали – четверо крепких мужиков с вилами и дубинами. Действовали решительно, но не слажено, горожане, не слышавшие о тактике боя, только подчинялись приказам ведьмы, плохо понимая, как расправиться сообща с непрошенным гостем, о котором ведьма, верно, узнала еще задолго до того, как Мертвец проявил себя. Наемник не стал вынимать меч, посшибал их с ног, как чурки в городках, и прошел к избе. Отворил дверь, поставив подножку вылетевшему герою-любовнику, тот с грохотом скатился с крыльца и затих подле бочек. Следующего успокоил ударом кулака. Еще одного – когда открывал дверь из сеней в горницу. Трех других положил отдыхать ударами ножен и только после этого вынул короткий меч, загодя пропитанный смесью красной серы и взвара чистотела. В темных линзах вулканического стекла, препятствующего воздействию любой магии, видно было плохо, да еще ведьма держала окна с закрытыми занавесками. По дому он шел с превеликой осторожностью.

– Что, всех мужчин сразил, теперь за женщину примешься? – Голос оказался неожиданно молод. Наемник пригляделся: вышедшая из-за полотна женщина на вид казалась не старше тридцати. Черные волосы заплетены в тугую косу и уложены кругом. Простая серая вышиванка с петухами и черные юбки, шуршащие по полу, на плечах овчинная жилетка. Лицо невыразительное, непамятное, но приятное. Небольшая горница с занавешенными окнами выглядела под стать хозяйке, чисто убрана, выбелена, да вот беда – совершенно не ощущалось женской руки: шитых покрывал, разукрашенных одеял и подушечек на широкой кровати, полога, наконец, какие часто встречаются в Кривии у семейных пар. Все просто, невыразительно… разве что запах шафрана и мяты, такой знакомый, впивается в ноздри, заставляя память корчиться в муках.

– Что делать, коли никого не осталось, – через силу ответил наемник. И тут же добавил, сам не понимая, зачем длит разговор: – Пусто у тебя, неуютно.

Ведьма подошла ближе.

– Сейчас будет уютно, – прошептала она, едва не касаясь носом щеки. Чуть ниже ростом. Запах дурил, кружил голову. – Ты ведь за этим пришел?

– Скажи, зачем они тебе, – Мертвец спохватился, зачем говорит, ведь магия сильна, он долго не продержится. Но и вот так сразить мечом не получалось. Ведьма уже пересиливала его, перенаправляла желание. – Бессловесные, безмозглые куклы, только повиноваться и годны. Неужто нормального мужика не хотела?

– Отчего нет. И сейчас хочу. Вот ты пришел, разве не мужик? А с прочими… придумай, что тебе понравится. Может, я мщу за погибшую юность, может, так только могу найти единственного, может, иначе сама погибну. Решай, что выбрать или придумай другое. А может, только тебя и ждала все годы? Ты помнишь меня, милый? – и назвала его прежним именем.

Мертвец отшатнулся, дернул мечом, да тот разом выпал из ослабевшей руки. Женщина толкнула его на кровать, вжала в подушки, в матрац, уселась верхом, крепко, по-мужски прижав руки к своей груди. Последняя связная мысль – что ж он загодя не выпил альбедо с брагой и разрыв-травой, думал, старая дура, а вот оно как вышло…

Женщина закачалась на чреслах, возжигая огонь страсти, наемник потонул в шафрановом запахе, позвал кого-то забытого, из далекого прошлого, там оставленного казалось, навеки; некогда оплаканного и похороненного в пучине памяти. Коснулась его груди, расстегивая и стягивая рубаху. Ей не надобно смотреть в глаза, чтоб покорить нового пришлеца, достаточно проникнуть в воспоминания и опоить мучительной болью воспоминаний.

Наемник вздрогнул, вспоминая последнее свое сладостное удовольствие, так грубо, так безжалостно нарушенное, вздрогнула и ведьма, содрогнулась всем телом, изгибаясь. И тотчас, мига хватило, как исчез шафрановый запах, сменившийся палевом и кровью, рука его выхватила из-за пояса нож и полоснула по горлу.

Кровь с шипом с хрипом брызнула в лицо, женщина стала медленно оседать и дважды вздрогнув, рухнула на пол. Наемник попытался подняться, но нет, незримая сила будто сковала его, сделала неподъемным, прижала к постели, а после со всей мочи ударила тяжелой медвежьей лапой. Он провалился в небытие.

Откуда выбрался лишь знакомым голосом.

– Слава богу, ты жив. А она… боже…. Что же ты устроил тут? Хорошо, я зашла, а если б муж? Наш наемник со спущенными штанами, весь в крови валяется рядом с убитой ведьмой. Хорошо время провели, по всему видать.

– Альбедо, – прохрипел он, – альбедо с брагой, одну часть на двадцать.

– Я принесу. А не крепок ли раствор?

– Не первый раз, – и тут только понял, что ответила Байя. И женщина поняла, что сказала. – Стой! Так ты… тоже?

Она остановилась у двери, вздрогнув, медленно повернулась.

– Ничего от тебя не спрячешь. Ни от живого, ни от мертвого. Куда ж ты полез, я не зря пошла следом, за милю почуяла ее силу, а ты… стеклами вулканическими думал отделаться. Как же ты так?

– По глупости, как еще. Прости, чтимая.

– Да не чтимая я, не мать. Ладно, дай хоть штаны поправлю. Сейчас принесу альбедо, у меня есть запас на случай, коли что с Сиромахом серьезное приключится. – Действовала она по хозяйски, словно с болящим возилась, проворно и ловко. Мертвец медленно поднялся, опираясь на ее оказавшееся вовсе не хрупким плечо, выбрался в сени. Привалился к стене отдышаться. Казалось, мига не прошло, Байя вернулась с напитком. Выпил залпом, только тогда избавившись окончательно от запаха. Боль, мигом пронизав все тело, заставила его содрогнуться, скрутила тошнотными позывами и ушла. Он с трудом распрямился.

– А Повед где?

– Последних выгоняет. Трое не хотят уходить, говорят, хоть и померла хозяйка, да мы ее не оставим. Совсем головой поехали.

– Если б так, – прохрипел он. – Я сам три года в рабстве провел, знаю, что это. Жить, ненавидя жизнь, и не надеяться ни на что. Каждый день как последний, только ненависть и злость. Кто долго протягивает в копях, тот верит в одного хозяина, его надсмотрщики, управляющие, все они лживые подлые бестии, а он светоч… а даже и не светоч, и сам лютует, так надо сыскать другого, добрее, честнее… может, цепи на ночь снимать позволит…

– Твои щиколотки… это от оков? – она догадалась. Подошла, обняла, впившись в него с невиданной силой, и тотчас отпустив.

– Да. Я и выжил, потому как умер. Всё, пошли дальше, свою работу я выполнил. Как тебя муж отпустил?

– Ты же знаешь, ведьма женщин не берет. Посиди немного, ты с лошади свалишься.

– Может. Объясни тогда, как вы вместе… нет, не то. Сиромах, почему он, что с ним, кто он такой? Я два дня с вами еду, а только загадками маюсь, не одно, так другое. Лучше б про ведьму думал.

– Верно, – произнесла женщина. Подошла к выходу из избы, поглядела на мужа. – Оставь, не гони их, Повед, сами уйдут. С наемником все в порядке, он в крови перемазался, надо рубаху сменить.

– Мертва, точно? – донеслось со двора. – Мне надо проверять?

– Сам видел, все ушли. А дом мы сожжем сейчас, в нем селиться нельзя, закладки у ведьмы наверняка есть против пришлецов. Лучше не заходи. – И обернувшись к Мертвецу: – Точно будешь слушать? Ну хорошо. Его Повед нашел, принес в корзинке. Говорил, шел вдоль реки из библиотеки, где проповедовал, и где, как всегда, высмеивали, а тут корзинка по реке плывет.

– Я это тысячу раз в сказаниях слышал.

– И я слышала. Но, наемник, сам посуди, зачем тебе-то лгать? И Поведу к чему. Да я бездетная, так богам надобно, уж и лекари смирились, и ворожеи, и я сама, а тут. Не говори ничего, дай закончить. Муж до меня первым браком женат был, у него дочь осталась, жена себе оставила при разводе и большую часть его имущества. Урмунд же, там свои законы. А что ему тогда, едва двадцать едва исполнилось, а ей двадцать шесть, и отец – защитник в суде. Обобрал до нитки. Так я с ним и познакомилась.

Дверь распахнулась, на пороге появился Повед.

– После говорить будете, – беспокойно произнес он, вцепляясь в жену, – дом оседать начал, или не видите?

Они выскочили во двор. Изба заметно стала крениться на бок, покрываясь серым налетом, точно гнилец пожирал.

– Вот и сработала закладка, – произнес Мертвец. Байя вынула из кармана юбки кремень и кресало и быстро вошла внутрь. Повед охнул и немедля отправился следом, трое щуплых мужичков, стоявших прежде безучастно, теперь подошли к дому и смотрели, как спешно разгорается пламя, то в одной, то в другой его части. Изба ухнула, дернулась, ровно живая, выпрямилась и снова начала оседать. Чета поспешно выскочила, откашливаясь удушливым дымом, враз повалившим из всех щелей, белым, никак не желавшим таять.

В подполе что-то ухнуло, фыркнуло, завыло жутко. Мужички, так ни слова не сказавшие, дали тягу, как были, в одних рубахах и портах. А вой продолжался, перешел в визг, потом снизился до рева, черепичная крыша начала прыскать огнем и трещать, проваливаясь, ухая балками. Рев прекратился разом, до ушей наемника донесся плач, затем стон. Байя стояла ни жива ни мертва. Она и рада была броситься на помощь неведомому, да муж вцепился в нее со страшной силой, прижал к себе и ни на мгновение не отпускал, как бы ни пыталась женщина освободиться из его объятий.

– Что же там было-то? – отхаркиваясь, спросил Мертвец. Байя даже не глянула на него, глаза по-прежнему впивались в пылающую избу.

– Лучше не думать, – наконец произнесла она. – Лучше даже не думать, – и как-то разом осела. Повед подхватил ее на руки, понес к возку, подъехавшему почти к самому двору. Мертвец встретился с испуганным взглядом Сиромаха, открывшим дверцу возка, но так и не посмевшим нарушить данное обещание оставаться. Улыбнулся ему. И тряхнув головой, пошел к своей лошадке. Ноги заплетались. Добраться смог, но влезть никак, привалился к седлу, да так и остался. А кобылка, проказница, подумала, с ней играют, и отбежала, оставив наемника лежать у дороги.

– Сейчас тебе лучше?

– Все в порядке, Сиромах, просто голова закружилась.

Отъехав на пару миль обратно, к тому самому месту, где Мертвец оставил путников, пешком отправившись в гости к ведьме, они теперь поджидали Поведа, взявшего лошадь наемника и отправившегося к деревне. Заодно разыскать тех троих ведьминских служек, если они вдруг с дороги сбились. Путь неблизкий да и они почти голые. Проповедник хлестнул кобылу, и та разом взяла рысь, скрылась за поворотом. Все время, покуда его не было, Байя отпаивала Мертвеца, приводя в чувство, а заодно рассказывала Сиромаху, как наемник мужественно сражался с ведьмой и почему они сожгли ее дом. Мальчик смотрел на сомлевшего воителя с искренним восторгом, даже позевывая, устав, не мог оторваться, покуда мать не уложила его спать в возке. Повед обещался только к полуночи, не раньше, оба сидели на козлах, закрытые от ветерка самим возком и мехами и долго молчали. Пока наемник снова не продолжил разговор, начатый еще в избе ведьмы.

– Да что мне о себе рассказать, к чему? – но увидев блеск глаз наемника, продолжила. – Ничего особенного. Я родилась в маленьком городке в Урмунде, как и муж, в детстве меня отдали как среднюю сестру по обычаю предков, в дом Кубы, богини домашнего очага. До десяти лет служила послушницей, мела полы и мыла окна, а потом меня возвели в жрицы и провели испытание познанием. Я стала знахаркой. Как ушла, рассказывать не стану, а вот как сошлась с Поведом, ты знаешь. Мы с ним жили вместе уже три года как муж и жена, и вот почти на годовщину Повед принес сверток с ребенком. И корзинку. Он говорил, и я не могу не верить ему, что проходя берегом реки, вдруг увидел проплывавшую корзинку. Подумал, торговка какая обронила, да вот незадача, корзинка остановилась прям возле его ног. И как это не назвать знаком небес? В корзинке крохотный ребенок и записка, слог неразборчивый, но я помню содержание наизусть: «Добрые люди! Спасите моего сына, если сможете. Помогите ему осуществить свою судьбу так, как не смогли этого сделать его родные, умирающие от лихорадки». Писано хоть и урмундской азбукой, а только на ретском. Сам посуди, наемник, все ведь к одному. Я бездетна, отчаялась обрести ребенка, и вдруг судьба приносит водой такой дар. Разве можно после этого усомниться, можно не верить в замысел, который проповедовал мой муж?

– Что за замысел?

– Что по жизни нас ведет судьба, но мы не пленники ее, а лишь робкие ученики, постигающие тайное послание свыше – каждому свое. И важно не ошибиться в знаках, понимать их правильно, и тогда суть жизни откроется и будет читаться как книга.

– И суть эта в воле бога огня.

– Не надо, наемник, не юродствуй, – лицо Байи совершенно потонуло в наступившей темноте, он слышал только голос. – Каждому свое. Мы, ретичи, верим в бога огня и можем произносить его имя раз в году в храме. Ты, кривич, веришь в другого бога, в громовержца, и свершаешь другие обряды и тебе предназначены иные знаки и иной путь. Наши пути пересеклись сейчас, и я вижу, что это неспроста, что ты поможешь нам победить недуг Сиромаха. Но цена, – она вздохнула, жаль, что лица не видно, – цена окажется высока.

Женщина замолчала, затем осторожно коснулась плеча наемника.

– Почему так? – спросил он. – Знаки?

– Нет, я это чувствую. Впрочем… неважно, – оба услышали перестук копыт, да не один. – Муж возвращается.

Наемник покачал головой, потом понял, что Байя не видит жеста, вынул меч из ножен и забрался на крышу возка.

– Какой муж, их двое, всадников. – Но женщина осталась непреклонна.

– Я знаю.

– Знаки? – зло произнес Мертвец. Вдали замелькал огонь факела.

– Я всегда его чувствовала. Не дури, наемник, слезай.

Лошади подскакали, на одной, в самом деле, сидел Повед, другая, шедшая следом, оказалась привязанной поводом к седлу. Проповедник остановился, тяжело дыша, прищурившись, разглядывая возок, точно незнакомый. Мыслями он находился где-то далеко.

– Здравствуй. Устал больше лошадей. Странно, мне казалось, мы куда дальше уехали.

– Мы же возвращались, – наемник слез, возвращаясь на козлы. Повед вынув тряпицу из рукава, стал неловко обтирать лицо, шею, затем, спрыгнув, принялся растирать и расседлывать лошадей. Жена немедля пришла на помощь, держа факел над головой.

– А откуда лошадь? – наконец спросила она. Мертвец молча смотрел на обоих, по-прежнему сидя на козлах.

– Не поверишь, в деревне подарили. Серьезно, вот так, когда я привел им бежавших от ведьмы, особенно этих троих голозадых, что так рванули, – так когда привел, мне такой прием устроили. Будто я ту ведьму победил. Я отнекивался, говорил, кто это, да верили, ей-богу, видели ведь тебя, а многие и знали, от кузнеца. Наемник, тебя ждали там. И сейчас ждут, когда вернешься после путешествия, обязательно остановись хотя бы на пару дней.

– А вы в монастыре останетесь?

– Нет, мы… посмотрим, как все пройдет. Заезжай на обратном пути, селяне очень рады будут. Если уж мне так порадовались, что лошадь дали.

– Но это верховая, а не запряжная, – произнес наемник. – Как мы ее к делу пристроим?

– Да я как-то внимания… а в самом деле. Не подумал. Но подарок ведь, не возвращаться же. Да, наверное, все к лучшему. Я вместе с тобой охранять сына стану, а Байя править повозкой, – проповедник, в свете догорающего факела, выглядел растерянным, никак в себя придти не мог от подарка. Складывалось ощущение, что его впервые отблагодарили, пусть и не совсем за дело, но за причастность к нему, да еще так с размахом, от души. Повед бродил вокруг новообретенной лошади, разглядывая, оглаживая, сам потерянный, уж не совсем понимая, что делает и говорит. Так и ходил бы, пока жена не повела к возку.

– Умеешь обращаться с оружием? – недоверчиво произнес наемник.

– А, что? – Тот повторил, Повед пожал плечами. – Меня обучали в городской дружине, когда, помнишь, Байя, к нам разбойники повадились, а легионы запаздывали. Окраина республики, всегда неспокойно. Да еще и на севере тогда война шла. Претор самооборону организовал, пока что да как, а я и в дружину поступил и проповедовал…

– Понял, понял. Ладно, давай тогда завтра разберемся, как ты на лошади ездишь и мечом рубишь.

– Я… на лошади не пробовал… – немного растерявшись произнес Повед. – Да, чуть не забыл, тебе же велели обязательно передать. Вот, возьми, – и протянул меховой плащ, не новый, потертый, но подбитый медвежьим мехом. – Ну как, сгодится?

– В дороге все сгодится, – Мертвец усмехнулся, изображая улыбку одной стороной лица. – Спасибо, Повед.

Утром тронулись в путь еще до света. Сиромах хоть и просился покататься вместе с отцом, но проповедник, все еще пребывая во власти нежданного подарка, конечно, не позволил. После домика ведьмы начинались посты кривичей и кижичей, требовавшие оплаты за безопасный проезд через Ретский лес как с отправляющихся из Утхи, так и с тех, кто двигался из Тербицы. Неудивительно, что платить четверной налог за девять дней пути по дороге, где разбойники чувствовали себя как дома, вычищая короба купцов едва не хлеще дозорных, желания не находилось. Торговля зачахла довольно быстро, да и вот только сейчас, после проезда Жнеца душ, кажется, начала возобновляться. Наемник припоминал смутно, как черный конь, влекомый темным всадником, приостанавливал безумный бег, и люди, успевавшие подбежать к нежданному гостю или оставшиеся на местах, рушились, действительно, как стебли пшеницы под ловким взмахом серпа. Остановок таких он, в полубреду, насчитал с дюжину, значит, то были и разбойники и, может, еще какие люди, может, караванщики, кто теперь разберет. Всю дорогу им проходить не надобно, сворачивать через два дня пути, и дальше только лес, со всех сторон сжимающий дорогу, медленно пожирающий ее. Объездным этим путем, ведшим когда-то в столицу Великого княжества Реть, пользовались и ныне, но так нечасто, что даже до усобицы она начинала зарастать, а сейчас и подавно, верно, покрывалась местами молодым тальником.

Возок снова миновал дом ведьмы, вернее, то, что от него осталось. Кусты боярышника, кажется, за истекшие сутки куда больше поднявшиеся, гуще разросшиеся, будто вернувшие волю нежданно, загородили место сгоревшей избы, только забор еще виднелся меж зарослей. Наемник не удержался, проехал, отогнул ветви и вернулся.

– Ну что там? – тут же полюбопытствовал мальчик. Сколько ни просил он у отца, у матери хоть на миг остановиться, посмотреть хоть издали на последствия великой сечи меж наемником и ведьмой, разрешения не получил и сильно расстраивался. Только и оставалось Мертвеца расспросить.

– Голое место. Будто вычищено, даже венцов основы не осталось. Все покрыто золой и каким-то восковым налетом. Интересно, что там сгорело в подвале.

Байя, правившаяся с козлов, резко повернулась к нему, не останавливая возок. Покачала головой.

– Лучше не знать. Спокойней будет.

– Ты думаешь, там ведьмин муж был? – вдруг спросил Сиромах, высовываясь по самые плечи из оконца. Мать бросила на него укоризненный взгляд, но ничего не сказала.

– Ведьмин раб. Кто-то, от кого она силой питалась.

– Наемник, прекрати стращать. Ты мало знаешь о ведьмах.

– Я думал, что знаю много. Я их убил больше десятка, но с такой сильной встречаюсь впервые.

– Потому что ты впервые встретился с настоящей. И если говорить, что там в подвале – да, источник. Живой или мертвый, неважно, но источник, – она подманила к себе Мертвеца, зашептала на ухо. – Очень сильный источник, я всю дорогу до избы боялась, что ты или она его откроют. И тогда ведьма может уйти, обратившись кем-то иным, а ты бы убил всего лишь ее служку, приняв за саму хозяйку. Счастье, что так не случилось. Твои спущенные штаны спасли.

– Умеешь ты утешить, – так же тихо ответил он. Хлестнул поводьями лошадь, понукая двигаться быстрее, снова вырвался вперед на милю и так, останавливая лошадь каждые полчаса-час, продолжал двигаться дальше, тщательно обследуя местность окрест. Но пока следов человеческой деятельности не сыскивалось.

К вечеру они добрались до первого поста – кижичского, – издали услышав брех собак. Солнце, по-прежнему в слабой пелене облаков, быстро спускалось к закату, светя им в спины, когда огромная стая штук в двадцать ярых псов вынырнула из-под крохотного домика у самой дороги и бросилась к двум всадникам, жадно разевая пасти, но лая до жути редко, словно разучившись.

– К возку! – скомандовал Поведу наемник, а сам стегнул лошадь и рванулся вперед, вытаскивая меч-бастард, по-прежнему сиявший не сошедшей еще ядовитой натиркой, что полтора месяца назад Мертвец готовил перед встречей с Жнецом душ.

Вожак шел в середине стаи, ему и достался первый удар, раскроивший череп. Собаки все на подбор, рослые, крепкие, в холке достигавшие бедра, набросились не на лошадь, как предполагал наемник, нет, вцепились в сапоги, жаждая человечьей плоти. Верно, растаскали бездушные трупы, насытились плотью и возжелали еще. Прежде наемник с подобным не сталкивался, несколько лет назад краем уха слышал о псах-людоедах, обитавших далеко на юге, но впервые столкнулся с ними вот тут, на узкой Ретской дороге.

После смерти вожака ничего не изменилось. Часть стаи бросилась на наемника, другая переключилась на Поведа и Байю. Хорошо проповедник сообразил пересесть к жене и с плеча, не очень ловко замахиваясь, рубил по вертким псам, ловко уклонявшимся от ударов, а то в ответ звонко цапающим меч острыми клыками. Может, тут сука с течкой так их разозлила? Убив еще двоих, наемник поискал собаку в отдалении, нет, если б и была, не приметил, тени уже легли на дорогу, а все собаки как на подбор волкодавы, черные, точно смоль. Притаившуюся заразу, из-за которой стая так могла переполошиться, он сейчас не увидит, разве услышит только жадный визг.

И бешенства не было, слюна хлопьями не спадала из пасти. Мертвец продолжал рубить, с каждым его ударом один из псов падал рядом с гарцующей, беспрерывно встающей на дыбы от страха лошадью, но прочие, даже понимая, что их ряды стремительно редеют, продолжали наседать. Лишь когда осталось три псины, те бросились – но не наутек, а в помощь своим товарищам, осадившим возок. Кажется, почуяв мальчика, пытались пробиться к нему. Повед никак не мог соскочить с козлов, он уже убил двух, но еще трое не давали спуститься, а пятеро ломились в возок.

Да еще и лошадь теперь отказывалась повиноваться. Не хотела возвращаться к бойне, как ни хлестал ее Мертвец. Пришлось, спрыгнув, быстро спутать ноги, отчего та едва не рухнула, тщетно пытаясь бежать, и уже тогда огромными шагами рвануться к осаждающим возок огромным псам. А те выбили оконце и жадными мордами лезли внутрь. Двое или трое собак пытались забраться на крышу, чтоб, продрав кожи, оттуда наброситься на Сиромаха.

Лишь один пес обратил на него взгляд, наемник шарахнул его сапогом по шее, сбивая с ног, и, присев, рубанул по обезумевшим псам. Трое рухнули сразу, располосованные надвое, тот, что забрался на крышу, получил удар мечом от Поведа, еще двое легли, срезанные наемником подле козлов. Мертвец забрался на крышу и спрыгнул, махнув по оскаленным мордам мечом. Лишь когда последняя собака, шатаясь, пыталась кинуться ему под ноги, потеряв голову новым ударом, наемник вдруг осознал, что вся битва проходила в полнейшей тиши. Лай прекратился, едва только стая достигла своих жертв. А ведь не бешеные, подумалось ему снова.

Он быстро заглянул в оконце. Сиромах, бледный до синевы, забился в угол, выставив вперед себя столовый ножик. Мертвец улыбнулся тому, произнес: «Молодец, хорошо держался», – и снова бросился к домику.

Суки тоже не находилось, как ни искал, верно, вся стая напала разом. Бегая среди строений поста, заглядывая то в казарму, то в столовую, он находил обглоданные человечьи кости, но ни щенят, ни беременной, ни течной собаки не видел. О зрелище, представшем за столовой, лучше не вспоминать: перемешанные груды костей и лат вызовут рвотные позывы у самого крепкого воина.

Наемник вернулся к возку. Байя уже забралась внутрь и успокаивала сына, впрочем, тот рвался глянуть если не на останки собак, то на спасителя. Только увидев забрызганного по пояс черной кровью Мертвеца, он успокоился и наконец-то выпил чашку настойки с запахами пустырника и красавки.

Повед повернулся к наемнику. Сжал плечо, а потом не выдержал, обнял и тут же отстранился, будто испугавшись чего.

– Спасибо тебе. Не представляю, как без тебя проехали бы. Безумные псы, тебя они сильно покусали.

– Псы не безумные, потому жить буду. Здесь Жнец проезжал. – Дальше можно было не объяснять, проповедник скривился.

– Вот отчего они такие. Я читал в книгах, будто пожирая обездушенных, животные сходят с ума и нападают на людей, жаждая даже не крови и плоти, но наслаждения от самого запрета на поедание человеков, данного нашим создателем всем существам живым, в том числе и нам.

– Сомнительное пояснение, – произнес Мертвец.

– Единственно верное, ибо написано в той книге, ради которой мы отправились в путешествие.

– Ты ее читал прежде? Где?

– Я читал обрывочный список с нее еще в республике. С него, а еще с рассказа одного путешественника в столицу Рети и началось мое постижение сути мира и моего предназначения в нем… прости, я заговорился. Наемник, не знаю, как тебя благодарить, все, что можем тебе дать, все твое будет. – Мертвец улыбнулся, но грустно.

– Боюсь, это не последнее препятствие.

– Ты воистину десница божья, ты… как же я ошибался, когда перечил жене, как ошибался, – снова обнял и снова отстранился, будто боясь, что его жест сочтут недостойным ни звания проповедника ни строгого отца семейства. Слезы проступили на сухом, обветренном лице.

Байя не церемонилась, едва напоив Сиромаха, буквально повисла на шее, Мертвец, впервые за долгое время почувствовав неловкость, все же высвободился из ее объятий.

– Ты спас его, ты спас, – бормотала она, не в силах придти в себя. Заглянув к мальчику и потрепав того по волосам, Мертвец велел трогаться, ибо суку, из-за которой, возможно, случилось это нападение, он не нашел, младых щенков тоже, а потому им лучше двигаться дальше, пока солнце еще светит. Он теперь поедет далеко вперед, чтоб там спокойно встретить стаю, если случится подобное, ведь впереди, всего в пяти милях – пост кривичей. Байя пыталась возражать, ведь дело не в суке и не в бешенстве, наемник не стал пререкаться, распутал лошадь, потрепал по холке, успокаивая, дал еще сахарного яблока и рысью пустился в путь.

Следующий пост, напоминавший больше заброшенный хутор – четыре строения, растянувшиеся вдоль дороги, – хотя бы оставался пуст, очевидно, собачья стая, хозяйничала одна, слившись из прежде двух, охранявших людей, а теперь ими закусивших до полированных черепов и костей. Тут собаки первыми отведали запретного мяса, а потом уже, не в силах остановить голод, не сознавая его, как это в собачьей породе и принято, отправились пожирать дальше, пируя без устали, покуда не закончилась их черная трапеза. Мертвец нашел на прежнем посту несколько обглоданных костей животных, но поначалу не придал им значения, только теперь понимая, что стая начала пожирать себя сама. Может, прав проповедник, и от обездушенных они заразились такой яростью к живым? Странно только, что караван, ушедший две недели как, с ними умудрился разминуться. Не то повезло, не то…

Нет. На дороге наемник обнаружил еще несколько человечьих и собачьих останков, верно, караванщики пробивались с боем, каким-то чудом или недюжинной силой коней и собственной решимостью, сумев отбиться от большой стаи, довольствовавшейся малым сбором с проехавших.

Его передернуло, наемник подождал возок и еще долго ехал возле Байи, переговариваясь с мальчиком, уверяя того, что теперь уже путь точно свободен и страшные черные псы остались лишь сумеречным кошмаром, с которым ныне покончено раз и навсегда. Они все продолжали ехать, даже когда сын задремал в возке, а наемник попросил женщину остановить возок, чтоб самой передохнуть да и дать роздых лошади. Ей немного надо, лошадиный сон длится всего два часа.

– Мне тоже больше и не надо, – отвечала Байя, стараясь отъехать от гиблого места как можно дальше. – Не представляю, что сделалось с собаками, но видеть подобное даже в кошмарных снах не хочу. Остановлюсь, когда почувствую, что дорога спокойна. Только тогда и встанем.

Мертвец пытался поговорить с Поведом, но проповедник решительно поддержал жену.

– Скаженное это место, наемник, будто не видишь. Чем дальше уедем, тем лучше. Тут ни ведовство, ни молитвы не помогут, только на меч и можем положиться, а ты сам видел, подобные схватки я не тяну. Все только на тебе.

– За тем и наняли.

– Впервые в жизни я так испугался, наемник. И жена моя. Тебе не понять, ты будто и не знаешь страха и сам рвешься к нему, ты будто свое новое имя взял, чтоб на себя накликать…

– Повед, не говори ничего в лесу, – тут же напомнила жена.

– Я помню, Байя, помню. Потому на тебя одна надежда у нас, а мы будто груз на твоих плечах. Вот этого я и стыжусь и боюсь оказаться тебе не в помощь, а в тягость. Нам главное, чтоб Сиромах добрался невредимый, мы-то ладно, мы смирились со знаками, со знанием, за него что угодно примем, а вот вдруг не добраться, не сладить с опасностью в дороге, а пуще помешать тебе с ней справиться – я этого себе даже мертвому не прощу.

Он говорил решительно, бессвязно и с каким-то отчаянием, враз охватившим немолодого мужчину. Проповедник съежился, отъехав от возка, и некоторое время продолжал путь в одиночестве, пока наконец лошадь, разом остановившись, не перестала тащить на себе возок, только таким образом сумев привести в чувство обоих родителей.

Байя долго ходила вкруг возка, посыпая жженый волос и молясь, наконец, положила бумажную фигурку возле двери, сделала еще несколько приготовлений подобного рода, создавая незримую защиту сына, и только тогда, так и не успокоившись, отправилась спать.

Семья спала беспокойно, понятно, отчего. Проснулись тяжело, так и не придя в себя после ночи, но собирались быстро, запрягли, перекусили, все наспех. Байя снова видела дурной сон, только подтвердивший ее прежние сны и догадки прошлого дня. А потому велела сыну и вовсе не показываться пару дней из возка. Слова «дурной сон, дурной сон» эхом раскатывались в разговоре, что с ним, что с супругом. С последним даже больше – ему снилось нечто похожее, чуть другой вид, оттенки, когда наемник забивал разбитое волкодавами оконце, чета отошла к голове лошади и долго о чем-то совещалась, до слуха долетали только обрывки – «выбор», «дурная тропа», «прежние знаки», «опять ему мучиться» и тому подобное. Словно готовились к неизбежному.

Впрочем, сам Сиромах чувствовал себя спокойно, хоть тоже спал рывками, часто просыпаясь, как он сказал наемнику, из-за собачьих мыслей. Но вчерашняя защита матери его укрепила духом, волновался он теперь только за ближайшую дорогу.

– Мама сказала, во сне препятствия и испытания видела. Дурные знаки. А она ведь, ты знаешь, ведунья, просто так ничего не увидит. Нам надо готовиться, мне тоже. Ведь может накатить опять, и тогда…. Лес знает, что будет, он такой.

– Не наговаривай, проскочим, – отвечал Мертвец, недовольно хмурясь.

– Не наговариваю, я маму знаю, да и вот они с папой шепчутся, так всегда бывает, когда потом на меня… не буду, а то лес…

– Слушай, а сам как думаешь, отчего это с тобой происходит?

– Папа думает, меня проклял кто-то, кто не хочет, чтоб я следовал своим знакам. А как последовал, проклятье стало сбываться, чтоб не дать мне идти правильно и видеть их, а я сопротивляюсь. Только кто это – папа не может сказать, и мама. Может, близкий, может… мама говорит, может, из того времени, когда я еще грудным был.

– Сам-то как после вчерашнего?

– Да вчера ничего, ты ж спас. Но вот мама видела сон…

– Сиромах, прекрати про сон!

– Не могу, они вещие, – мальчик жалобно поглядел на Мертвеца. – Скажи, наемник, как мне тебя называть лучше? А то ведь я к взрослому обращаюсь, а выходит как будто к другому мальчишке. Неудобно мне.

Тот отчего-то сразу вспомнил другого мальчугана, тоже зашуганного и болезненно боязливого. Вот только кривичский княжич Пахолик никогда не задумывался, как именовать ему других, для него все, кто находился подле него, являлись слугами. И наемник честно служил ему, будто пропитавшись званием будущего царя и манерами четырнадцатилетки.

– Меня все так называют, так что считай это именем. – Сиромах неохотно кивнул. – Вот и договорились.

– Все равно нехорошее имя. Как ты им стал?

– Долго воевал, попал в рабство, обрел и потерял семью, родных, друзей. Так и пришел. – Мальчик вздрогнул.

– Я никогда не думал, прости.

– Все в порядке, уже не больно. – Хотя и неправда. – Скажи, а ты сам кем хочешь стать?

– Я… прежде хотел быть ремесленником. Папе не особо нравилось, он желал, чтоб я стал книжным художником, у меня выходило, правда. Жаль, не могу показать рисунки, все папирусы остались в Утхе, в доме дяди. Я мог бы книги разрисовывать, правда, здорово? А теперь… вот сейчас, мне кажется, это не совсем мое. Мне хочется путешествовать, вот страшно, да, жутко, но очень хочется другие места повидать. Я ж где был, только в урмундском городке, да вот в Утху переехали. Флустру совсем не помню, знаю только, меня мама в театр водила на представления и все. И еще дом у нас был с двориком, а в нем птицы пели. Помню, что красивые, разноцветные, но какие…. Мне не рассказывают о Флустре, – наконец, пожаловался он. – А хочется и ее повидать. Вдруг красивый город. Много хочется повидать, мир ведь большой.

– Но ведь можно быть художником и ходить по либереям, монастырям из города в город.

– А семья? Как мне без семьи? – вдруг странно заговорил мальчуган. – К двадцати годам все заводят семью, потом детей, потом… мне хочется попутешествовать, а потом уже семью. Я… я правда не знаю, что получится.

– Так что загадывать, доберемся до монастыря…

– И я не хочу по монастырям ходить, не нравятся мне они. И службы не нравятся, только ты папе не говори, он очень расстроится, я знаю. Но я не люблю службы, они такие скучные, каждый раз одно и тоже. Будто нельзя что новое написать. Ведь если есть бог, так он и дальше что-то свершает, обязательно, все только об этом и рассказывают, а в храмах повторяют то, что было сколько… лет двести или пятьсот назад. Отчего не написать новое? Неужто в храме только то и будет, что уже было?

– Не знаю, наверное.

Кончив шептаться, супруги, наконец, подошли к возку.

– Но это… это ведь плохо, – Сиромах поглядел на родителей и замолчал, вздохнув тяжело. А затем выпил еще настойки.

Погода разладилась совершенно, если вчера солнце еще пробивалось из-за редкой пелены облаков, теперь потеплевший ветер нагнал свинцовые тучи, сыпавшие поначалу крупой, а затем, после недолгого перерыва – густыми хлопьями. Снова наступила зима, дорога покрылась снежными наметами. Ветер усиливался, начиналась вьюга, добиравшаяся уже и в самые закоулки леса и крутившая буруны перед лошадьми. Наемник предложил остановиться, ему только головой покачали, надо ехать, место здесь скаженное, чем быстрее съедем прочь с этой дороги, доберемся до заброшенного тракта, тем лучше. Он хотел напомнить, что впереди могут быть еще стаи, которых в такую темень и бурю не разглядишь, и рубиться придется почти вслепую, но раздумал. Наговоришь, а потом мальчику от всего этого хуже станет.

Он дернул лошадь и скрылся в пелене вьюги. Через четверть часа вернулся, весь в снегу, задувавшего с дороги, сыпавшегося с дерев. Повсюду белая мгла, мир потерялся в ней.

– Я не нахожу пути, надо останавливаться. Лошадей загубите. – Байя зло поиграла желваками, ветер заглушил ее слова своим воем, треском веток. Лес разошелся, будто живой, он противился налетевшей пурге, повертывался к ней то одним боком, то другим, будто ожил и стал ворочаться, недовольно, тщась уйти от пронизывающих вихрей. Снег сыпал вовсю, облепляя лицо, морды животных, засыпая возок. Деревья стонали, трещали, вьюга проникла в лесной полог и шуровала в нем, подобно недоброй гостье, выискивающей у зазевавшихся хозяев чем поживиться, но не находя ничего, рвала и метала, никак не успокаиваясь. Дорога превратилась в пелену, в узкую тропку меж дерев, а может и вовсе исчезла? Снег сыпал, бросая увесистые снежки в лицо, урывками виделись стволы ближайших дерев, кустарники, все белое, все черное, сугробы то навевались затекшей метелью, то исчезали подобно пустынным барханам. Окрест все двигалось, стонало, шипело, ухало, ржало, хохотало. Кажется, рядом с наемником промелькнул растерянный Повед, точно снеговик, ветер сдул его из виду, и мгновением позже он оказался по другую сторону от наемника. Что это: не то лес шутки шутит, не то он в слепой буре видит что-то свое? Мертвец снова обернулся, едва найдя обратный путь. Возок застрял в сугробах, как ни старалась Байя, лошадь выбивалась из сил, но стронуться с места не могла. Ржала измученно, настойчиво, пытаясь уйти от ремней, нахлестывающих ей бока, не помогало. Наемник перехватил руку женщины.

– Хватит, Байя, уймись, – резко наклонившись, проговорил он. – Больше не сдвинемся. Нет дороги.

– Нет дороги, нет дороги, – донеслось до их ушей, будто эхо прогулялось под столетними деревами. И хохот, протяжный, скрипучий.

Оба резко повернулись к возку. Женщина бросила поводья, рванула дверцу, заглянула внутрь.

– Сиромах!

– Сиромаха здесь нет! – новая порция восторженного хохота перекрыла вой разыгравшейся бури.

К утру буря стихла, мороз же, напротив, усилился. Свинцовые облака поднялись, но солнца так и не пустили – день зачинался трудный, смурной, неприятный. Белесый, словно только накрашенные своды храма.

За полдня и ночь снега высыпало выше колена, липкий поначалу, затем он повалил мелкими сухими снежинками, больно впивающимися в лицо. Лошадей укрыли кошмой, костра решили не разводить. Не до того. Ни до чего, раз такое в дороге случилось. Наемника также пригласили в возок, закрылись на все замки, задвинули фанерками окна и едва разместившись, ждали, бессильные помочь мальчику, когда сойдет первый приступ. Байя говорила – демон только поначалу так мучит, потом просто не дает подняться, рычит и язвит над каждым, кто пытается с ним говорить, как с ребенком.

– Он и не ребенок, – неожиданно произнес Мертвец. Мать вздрогнула, резко повернулась к нему.

– Что ты хочешь сказать? – в голосе прозвучала злость, подхлестнутая болью.

– Только то, что за время мук он возмужал. Я говорил с ним утром о его будущем – он отвечал как взрослый. Возможно, нашел свой путь.

– Нашел, – вмешался и Повед. – Разумеется. Даст бог, все случится, как мы надеемся, он останется в монастыре, станет переписчиком, потом художником. Жаль, ты не видел его рисунков. Их хвалили, еще когда сыну было шесть. А за эти четыре года он такому научился.

– У нашего сына много умений. Ему главное избрать самое важное, ведь так, Повед?

– Именно, Байя. Выбрать и, следуя ему, стать знаком другим. Не смотри на его вид, это его призвание, его стезя. Ведь не просто же так.

– Именно, все неспроста, – они говорили, чередуя друг друга, будто вышедшие на подмостки глашатаи спектакля, рассказывающие вкратце о том, что надлежит увидеть зрителям. – Его умения, его способности, его болезнь. И ты, спасший нашего сына.

– Вы мне заплатили за это, хотел бы напомнить.

– Неспроста, – отрезал Повед. – Я противился, но жена моя вдруг поднялась с места и, повинуясь вышней воле, отправилась в госпицию, не зная о твоем существовании, но уверенная, что именно там ей помогут. Что как не знамение ее привело туда? Скажи мне. Что как не знамение даровало нам сына и что ведет нас сейчас?

Мертвец, не зная, что ответить, молчал, но это не остановило проповедника. Он продолжал речь, сейчас его слушателями стал весь снежный мир, в который они оказались упакованы, как бабочка в кокон, как цыпленок в яйцо. Он говорил, покуда Сиромах не пошевелился и не задышал спокойней.

Родители немедля склонились над ним. Отец переменил шитую рубашку сына, мокрую от пота, мать подала питье. Ребенок невидящими глазами осмотрел их, глянул и в сторону наемника, верно, не видя его вовсе, выпил сбор и распластался на подушках. Супруги перевели дыхание. В возке не было места, куда можно встать на колени, потому молились стоя, склонившись едва не в пояс. Пригласили к священнодействию и Мертвеца, он отказался.

– Я не знаю слов, буду лишь мешать.

– Важны не слова, а воля и вера.

– Последней у меня и нет. Я лучше помолчу.

– Но как можно жить без веры?

– Повед, ты знаешь мое имя.

Утишив Сиромаха, подремали и сами, духота мешала, но никто не решался хоть чуть приоткрыть оконце. Буря выла за окном, да возок, обитый крепкой кожей, упорно сопротивлялся ей.

Когда наемник пришел в себя, едва смог распрямиться – тело задеревенело в неудобной позе. Снов он не видел, провалился в забытье и тут же выбрался из него, будто лишь на миг сморила его дрема. Другие тоже только просыпались, Повед первым делом приоткрыл оконце – бледный рассвет просочился в маленький квадрат, осветив возок и спящего мальчика. Сиромах вздрогнул, когда к нему прикоснулась мать, и отвернулся. Наемник выбрался из возка, стал разминать затекшие ноги, Повед чуть погодя выбрался следом, стал запрягать лошадь, молча сел на козлы, оглядываясь.

– Жена права, скаженное место. Сбились с дороги, не выбрались и вот – получили. А ведь столько знаков…

Мир предстал черно-белым, как рисунок углем на мраморе. Возок стоял на небольшой полянке, окруженный деревами, как он сумел проскочить мимо них незаметно ни для правящей лошадью Байи, ни для обоих всадников, что постоянно находились при ней, оставалось загадкой. Повед завозился с костром, наемник же выбравшись с полянки, стал искать дорогу, отъезжая прочь все расширяющимися кругами. Вокруг только снег и снег, счастье, сейчас он почти перестал сыпать, лишь мелкое крошево сходило с выбеленных небес, по цвету неотличимых от земли. Казалось, мир засыпало снегом совершенно, и Мертвец бредет где-то внутри огромного шара, тщетно пытаясь найти прежний путь. Ветер успокоился, перестал проникать за шиворот, но ветви дерев, да и сами стволы почти полностью скрылись, облепленные снегом, теперь, когда мороз прихватил, даже потряхивание не сбивало с веток белый нарост, выпавшая погода сделала поиск дороги занятием крайне сложным. Потерялись все меты, все знаки, да, хмуро подумал наемник, только оставляемые им следы и спасают, действительно дурное место. Невозможно понять, что впереди – кряжистый дуб или тонкая осина и как далеко до него. Меты спутались, перемешались, несколько раз он буквально упирался в стволы, тут и лошадь оказалась бессильна, и оттого беспокойно ржала, не понимая, что произошло с миром.

Лишь через час блужданий он понял, что выбрался на дорогу. Длинный коридор черных ветвей простирался над его головой, уходя в каждую сторону сажен на двадцать, стволы же будто оказались за мутными кривыми стеклами, то тонкие, то разом толстые, непонятные, сливающиеся друг с другом, и далеко и близко, и достать рукой и не дойти.

Он крикнул Поведу, тот отозвался немедля, только перекликаясь они сумели проложить тропу до тракта, а затем и вытащить на него возок. Лошадь упиралась, приходилось вести ее под уздцы. Даже выбравшись на дорогу, она недовольно похрапывала и изредка ржала, кося черным глазом. Подковы пробивали мерзлый снег, доходя до образовавшейся надели и, несмотря на шипы, все равно скользили. Лишь когда ухабы закончились окончательно, стало понятно – вот этот белый коридор и есть дорога, и он не кончится через мгновение ударом носа в невидимое доселе древо, – она немного успокоилась. Но все одно, Поведу пришлось спешиться, а наемнику ехать в разведку, указуя путь своими следами. Несколько раз он ошибался, но двигался уверенно, не давая себе роздыху, а мрачным мыслям о скаженном месте простора в голове.

Неожиданно его догнал Повед.

– Ты уверен, что мы движемся в нужную сторону? – вдруг произнес он. – Солнца не видно, деревья непонятно где и какие, и прошлым днем по левую сторону от тракта была река. Сейчас она где?

– В снегу. Не волнуйся, я уже высмотрел, куда двигаться.

Наемник едва только выбрался на тракт, пытался понять, верно ли выбрано направление, едут они обратно в сторону убитой своры людоедов или движутся в нужную сторону. Пурга замела все следы, сообразить, куда теперь ведет их дорога, оказалось делом непростым. Солнце давно взошло и теперь, бродя где-то за облаками, спутывало направление. Единственный способ понять, куда править, оказался самым старым – подъехать к дереву постарше и поглядеть на его ствол со всех сторон. Только так Мертвец определился со сторонами света и повернул на восток и уже тогда стал вызволять возок. Теперь оставалось самое сложное – не проскочить старый Ретский тракт. Двигаясь в Утху за спиной Жнеца, он, конечно, не мог приметить разветвления дороги, а кроме него здесь никто не проезжал. Потому приходилось двигаться, полагаясь на удачу и на чутье Байи, которая в ответ на слова наемника отрезала, что поймет, где им следует свернуть, и предупредит его.

Двигаться приходилось медленно, лошади быстро уставали, даже самая шустрая и беспокойная, купленная Мертвецом. В первый день сделали два привала, продвинувшись вперед от силы миль на двадцать, хотя и то вряд ли. К исходу этого дня ветер окончательно стих, а вот снег и не думал прекращаться, немного усилившись, он продолжал усердно засыпать лес, будто не желал, чтоб путники покидали дурное место.

Второй день пути в белом безмолвии вышел еще тяжелее. Сиромах в себя почти не приходил, мать постоянно находилась подле него, творя молитвы и заговоры, готовя обереги, которыми за два дня после случившегося с ребенком оказался заставлен весь возок, и подпитывала силы мальчика настойками и кашами, тем, что он мог проглотить, едва ли осознавая свои действия. Смотреть на это оказалось невыносимо, особенно со стороны, наемник старался и быть подле, но и близко к возку не подъезжать, лишь когда его звали. К середине второго дня он уже кое-как научился разбираться в дорожных знаках и меньше оказывался в тупиках, принимаемых им за главное направление. Будто чутье появилось. Повед следовал за ним на небольшом отдалении, стараясь не замучить лошадь, иногда, когда казалось, что Мертвец едет не туда, он останавливался и, встав на козлы, вглядывался в спину наемника, пока та еще виделась. Или ждал свиста и продолжал движение.

Лес будто вымер – ни следов, ни шорохов, ни воя, ни грая. Точно все жители его, пушистые или пернатые, оказались не то погребены метелью, не то покинули в спешке чащобу, и только маленький возок единственный продолжал двигаться через заиндевевший тракт, проходящий по самой сердцевине огромного бора. Отсутствие следов зверей и птиц удивляло, но и успокаивало – что бы ни случилось, какое безумие не овладело животиной, сейчас она далеко, где-то, но не здесь.

К концу второго дня вдали появились очертания строения – вроде засыпанный дом, вроде нет, что-то непонятное, но явно выделяющееся среди привычного леса. Подъехав ближе, наемник понял, что это недостроенный храм, скорее, молитвенница, уж больно мало строение. Комнатка, где можно уединиться вместе со статуей или иконой покровителя путешествий, поднести дары, помолчать, подумать. Вместе с молитвенницей строили и небольшой причт, явно с расчетом не на одного священника, но и на трех-четырех странников, могущих найти убежище на несколько дней непогоды, заставшей врасплох. Каменная кладка храма достигала высоты человеческого роста, оставалось совсем немного, прежде чем строители бы поставили металлическое навершие и передали работу малярам и штукатурам, плотникам и резчикам. Уж не прошелся ли и тут, забирая души, Жнец?

Наемник подъехал поближе, поискал в снегу. Сапог тронул что-то жесткое, но податливое, он раскопал рукой – и тотчас закопал снова. Все верно, Жнец приостанавливался и здесь. Не воины, не стражи, обычные работяги, хотя что они для него. Запас жизней и только.

Странно, что здесь нет стаи, нет волков, с безумной яростью кидающихся на людей. Мертвец вспомнил, как проезжал мимо трупов, пролежавших три-четыре дня, уже начавших гнить, но не тронутых падальщиками. Может, только собаки, животные домашние, привыкшие к живому и мертвому человеку, способны напасть. Или лишь в безвыходных положениях зверь напитается обездушенной человечиной? Что там говорил проповедник? Но ведь он тоже где-то прочел, какой-то рассказ, кто знает, насколько он правдив. В жизни приходилось сталкиваться с таким, что никакие рассказы не в состоянии описать, никакой полет мысли автора придумать. Вот та же ведьма, можно лишь гадать, что именно буйствовало в последние мгновения жизни у нее в подвале, почему она ушла в лес и зачем ей понадобилась и эта связь с неведомым чудовищем и верные рабы…

– Это здесь, добрались! – крикнула Байя, завидев молитвенницу. – Здесь должна быть дорога, мне рассказывали, храм покровителя пути строят возле старого Ретского тракта.

– А где он? – крутя головой по сторонам, спросил Мертвец.

– Да вот же, вот, ты проехал.

И верно, буквально в полусотне саженей от молитвенницы находился едва заметный съезд. Наемник прискакал и спешился, на узкой дороге, засыпаемой снегом, не так просто развернуть возок, пришлось выбраться всем и толкать вручную. Зато лошади будто избавление почуяли, да и дорога оказалась получше видна, видно, ветер, круживший над лесом, а затем и в лесу, здесь предпочел не мучить путников, а дуть лишь в одну сторону, противоположную их странствию.

Лошади заспешили, но ухабистая, с частыми повалами дорога разбежаться шибко не давала, приходилось сдерживать шаг и поглядывать окрест. Когда стемнело, кобыла Поведа ударилась под снегом о гнилую березу и захромала, пришлось остановиться, перевязать ногу, наложив прочную согревающую повязку и привязать за уздечку позади возка. Теперь ехали след в след за наемником, около двух часов продолжалась безмолвное путешествие, пока Байя не подняла руку и не тряхнула мужа. Ведунья почувствовала, что черный лес, едва не погубивший их, остался позади, а теперь, вот с той поляны, простирается бор куда спокойней, приветливей, вернее, просто равнодушней к проезжающим. Лес, он такой, понять его непросто, надо жизнь положить, чтоб разгадать все его загадки. Да что лес, всякое место на земле может быть либо гиблым, ну как та же Утха, либо светлым, как монастырь в столице Рети. А меж ними пространство обычных, ничем не примечательных земель и таковых очень и очень много. А некоторые земли, бывает, прежде светлыми, но потом темнеют людским сглазом, пороками, или, напротив, высветляются…

– И как там люди живут и не замечают? – скривился наемник. – Я столько в Утхе прожил, и все ничего.

– Ты был ранен, да и по природе своей нечувствителен. К тому же гиблые места для слабых людей видятся чуть не блаженными, заманивают их в себя и губят, – вместо супруги произнес проповедник. – Таковые они становятся не сами по себе, не волей небес часто, но людскими пороками. Утха – вот самый чистый пример, просто выжимка нечистоплотности и мерзости человечьей.

– Только потому, что вас лишили дома, а тебе не дали проповедовать?

– Я и не проповедовал, что толку, хотя нет, поначалу…

– Я понял.

– Нет, ты не понял, наемник. Места не определены богом, иначе было б легко их найти и отметить и либо сторониться, либо поспешить к ним. Иные движутся вслед за небесами, только куда медленнее, пропадают и появляются снова, и только сочтя знаки небесные можно постичь, где остановиться спокойно, а где ехать на рысях. Жена моя тебе говорила, – укоризненно продолжил он, – а она ох как чутка в этом.

– Лошади надо говорить, не мне, – буркнул наемник. Байя высунулась из возка, сказав, чтоб перестали обижать друг друга, и пригласила посидеть, погреться над сбитнем.

– Сынок наш в себя приходит. Раньше ледяной был, будто мрамор, а сейчас тепло ему, и дышит ровно. Дай бог, все сойдет скоро. Возьми кружку, наемник, выпьем за здравие нашего единокровного, души нашей.

Выпили, закусив вяленым мясом и хлебом. Байя разлила еще. Тепло побежало по жилам, кровь заструилась быстрее.

– Верю, непросто будет, но все случится как надобно, – тихо произнесла женщина, поглаживая смоляные кудри Сиромаха.

– Я не… не дам… – прохрипел неведомый устами мальчика.

– Дашь, куда ты денешься, – ласково произнесла она, – не твоя это земля, не тебе и властвовать.

Голос не ответил, сам ребенок, вздрогнув, распрямился, вздохнул глубоко, погружаясь в целебный сон.

– Уходит, – улыбнувшись, проговорила она. – Вот и уходит, даст бог, к утру я его наговорами совсем загоню, в самые пятки. И будет наш сын снова здоров и весел, как прежде. И доберемся спокойней и без всяких трудностей. Кроме тех, что предстоят, конечно, – спешно добавила она. – Главное, мы их знаем и ждем, а еще важнее, что сын обретет покой и веру и станет тем, кем должен стать.

– А что за трудности и напасти, я могу знать? – Байя головой покачала.

– Нет, наемник, если скажем, не сбудутся, другие придут. Мы к этим приготовились, их ждем, знаем, непросто, но все ведь получится у него. – Повед подал ей руку, она крепко сжала ее. Чета долго молча сидела подле постели сына, ничего не говоря. Чувствуя, что раскисает, наемник выбрался наружу. Немного погодя, за ним последовал Повед.

– Вы с Байей столько толковали о будущности Сиромаха. Ты уже увидел его или это предположения? Или знаки?

– Можно сказать и знаки. Да разве сам не понимаешь? – удивленно произнес проповедник. – Ведь изначально они в глаза кидались. Мне к ногам прибило корзину, которая путешествовала, не как в сказках, раз и на нужном месте, но дня два-три по бурной реке. Тот городок с лихорадкой, где жители гибли сотнями, он в самых верховьях реки находился, миль двести от нас, а то и больше. Ретичей там – может, только она одна, истинная мать Сиромаха, упокой боже ее душу. А как Байя мечтала о сыне, о продолжателе рода, о… да что тебе говорить.

– У меня была семья.

– Не поймешь, – продолжил Повед. – Матерью надо быть, чтоб жаждать и не получать и вдруг обрести в тот миг, когда меньше всего того ожидаешь. И вот так бояться за него, ждать каждого нового раза. Поить и кормить с ложечки и снова и снова загонять проклятого демона в бездну, откуда он снова будет приходить и мучить. Надеяться и верить, что вот этот знахарь, жрец, гадатель сможет помочь, но нет, снова не он, и не отчаиваясь, искать, искать, пока знак не укажет на тебя.

– Я не лекарь, – Мертвецу вдруг странная мысль в голову пришла. – А вот Жнец, он некромант, он может увидеть демона.

– И сожрать душу? Ты думай о чем говоришь, наемник. – Мертвец вспомнил убитых строителей храма и замолчал. – Вот то-то и оно. Будь в Утхе другой некромант, посильнее того, что я встречал, шута горохового, я бы к нему обратился, все бы отдал, лишь бы имя узнать. Теперь только в Метох, там храм, там книга. Там судьба моего сына. Оттуда он пойдет.

– Куда?

– Мне не ведомо. Куда бог укажет, ведь все мы в его власти, над нами его десница. Одно могу сказать с уверенностью – Сиромах станет светочем народу нашему. Это его путь. Я чувствую, и мать его тоже знала, и Байя ощущает это. Иначе не случилось бы ничего. Кем он вырастет, мне не ведомо, может, художником, может, станет аббатом монастыря в Метохе, может, пойдет еще дальше и… да что говорить. Я верю, Сиромах не просто так даден нам с Байей, не напрасно все его путешествие с самого рождения. Звезды укажут путь, станет он либо провозвестником, либо одним из создателей нового времени для нашего государства.

– Что? – изумленно произнес Мертвец.

– А как иначе? Будь он урмундцем, имел бы другой путь, будь кривичем, и подавно. Но он ретич и попал к ретичам, к ведунье и проповеднику – какие еще знаки нужны, чтоб сдвинуть камень, собрать народ и помочь обрести потерянную отчизну?

Наемник молчал, не зная, что ответить. Впрочем, Повед, не нуждался в его словах, немного помолчав, он продолжил:

– Я не говорил ему, но я верю, так и будет. Я помогу ему разобраться со знаками, но только после избавления от демона, только после нашего испытания, я все для него сделаю. Наш народ и так слишком долго томился, забывая обычаи предков, сам язык забывая. Женщина, мать Сиромаха, сделала в записке столько ошибок… сердцем ее только и можно прочесть. Не ведаю как, но Сиромах начнет воплощать давешнюю мечту нашего многострадального народа о родном крае, о свободной своей земле. Сейчас в Кривии усобица, не так и трудно…

– И задачу же ты поставил перед десятилеткой.

– Не я, звезды и знаки.

– Не ты ли читаешь их?

– Не мне ли, отцу его, читать знаки сына и учить его распознавать и понимать их. Да что с тобой говорить, кощунником, ты все благие порывы в грязь втаптываешь. Потому и живешь вот так.

– Будто ты знаешь, как я жил и почему, – зло произнес Мертвец, но резко замолчал на полуслове, не желая продолжать. Как раз выглянула Байя, заслышав новые споры, и напомнила о времени. – Скажи, – подходя к возку, вдруг остановился наемник, – а что супруга твоя, она во всем согласна с твоими мечтами о сыне?

Повед, удивленный вопросом – ведь жена его рядом, за дверью возка, – помолчал, затем кивнул. Байя снова выглянула.

– Разумеется, я знаю обо всем, что предназначено судьбой Сиромаху, наемник, – спокойно отвечала женщина. – Знаю, что он может идти уготованной свыше дорогой, а может свернуть и проложить собственный путь. Я не стану винить его в этом.

Повед сжал губы в тонкую полоску. Подождав немного, произнес:

– Вот уж не думаю, что небо станет благоволить ему, отказавшемуся от внимания свыше, – и встретившись со взглядом жены, вдруг заговорил совсем иначе: – Все в его власти. Что спорить, когда мы не дожили до главного.

– Байя, – довольно жестко произнес наемник, уже не глядя на мужа. – Я хотел бы получить ответы на два вопроса. Первый, почему ты ничего не сказала мне о молитвеннице на тракте? Моя карта безмолвна. – Женщина пристально глядела на него, затем опустила взгляд, не выдержав.

– Я думала, о храме тебе известно. Его строили ретичи, первые, кто возвращался домой, в родной край, еще во времена царицы. Молитвенницу часто рушили, но постоянно восстанавливали, она давно здесь.

– Значит, мне надо было просить карту у тебя, а не покупать у кривича. – Она смутилась.

– Прости меня. Я правда не догадалась.

– Неправда, догадалась, – колко ответил он. – Но зачем-то скрывала. И это мне не нравится. Как и то, что вы не сказали мне цель вашей поездки. Помимо исцеления ребенка. Я нанялся вас охранять и беречь, и я обязан знать обо всем.

– Нет, наемник. Ты охраняешь нас, ты спас нам жизнь, но туда, куда мы хотим отправить Сиромаха, нет, ты не вхож, – она поняла, что уколола сильно Мертвеца, попыталась извиниться: – Прости, я не то хотела сказать. Все дело в знамениях, я…

Повед пришел ей на помощь.

– Мы еще должны добраться до главного. И после расскажем все, я клянусь тебе. Ведь тогда станем на равных. В Метохе все ответы. Идем внутрь. Или ты спать собираешься здесь, на снегу?

Наутро распогодилось. Снег, вяло сыпавший последние дни, наконец, прекратился, ветер, переменив направление, задул с восточных равнин, прорвав нескончаемую пелену облаков, овивших небеса, и указав позабытый цвет неба, чистого, будто заново выкрашенного в темно-голубой. Никак не теплело, хоть под конец дня светило поминутно прорывалось, лучами льнуло сквозь увеличивавшиеся прорехи к земле, пытаясь жарким пламенем топить сугробы. Не получалось, снег плавился, но при этом образовывал наст, прорывать который лошадям становилось куда труднее. И все же чувствовался, ощущался близящийся конец пути. Дорога, прямая как стрела, вела все дальше от знакомых мест, в самую сердцевину Ретского леса, в позабытое, заброшенное даже самой Кривией Великое княжество, некогда ей покоренное и уничтоженное.

Во времена царя Ехтара, разрушившего города Рети и обратившего жителей в горы трупов и реки крови, а равно как в правления последующих царей, княжество опустошили и разорили совершенно. Поначалу цари вовсе не хотели видеть заклятых врагов, скрывавшихся в лесах и устраивавших засады на дозоры кривичей. Несколько раз, при разных владыках объявлялось прощение «лесным разбойникам», как прозывали засевших в чащобах ретичей, с оружием в руках пытавшихся защищать свой клок земли, именуемый родиной. Кто верил, выходил, сдавался – таких обыкновенно казнили, а семьи высылали – то в Урмунд, то в Кижич, куда подальше и кто примет. Кто не верил, ждал нового, доброго царя и выбирался на свет уже тогда. За неполный век Реть окончательно опустела. Сами кривичи селиться в ней отказывались, памятуя о предках, поселившихся на чужих землях и погибших от рук воинственных ретичей. И хоть разбойников самих почти не осталось, да память о них оказалась живуча. Переселенцы, волею кривичских правителей пытавшиеся освоиться на этих местах, обычно быстро возвращаясь, а в кругу друзей и родичей часто и много говорили о призраках, неупокоенных душах, о вещем лесе, защищающемся от пришлецов, о прочих диковинах, жутких, не пугающих даже, но жаждущих отмщения за истребленный почти полностью народ.

Лишь при покойной царице, правившей до усобиц целых двадцать лет, ретичам разрешено стало возвращаться в свои леса, отстраивать селения и города, заниматься торговлей и пахотой. Конечно, равных прав они не имели, возродить столицу им не давали, селится в кривичских городах и селах или даже навещать родичей, в далеких странах оставленных, не позволяли, да и сами земли бывшего княжества, вольные, богатые и дичью и пушниной, славные плодородием своим, возвращенцам приходилось выкупать у казны, платя и за сам удел и за постройки, возводимые на нем.

После смерти царицы, когда в стране вспыхнула усобица, число решившихся вернуться утроилось. Несмотря на разбойников, на посты и дозоры враждующих сторон – сына царицы, княжича Пахолика и его дяди князя Бийцы, – обозы двинулись в Реть. Более всего – через соседний Кижич, потомки укрывшихся в этом царстве находили теплый прием у Бийцы, и оттого охотно поддержали его притязания на престол, в итоге, чуть больше месяца назад завершившиеся успехом. Пахолик бежал, скрываясь от ратников нового царя, Бийца всюду преследовал его, так что ретичам уже никто не мешал и не помогал, и в этом многим виделось доброе знамение. А сам новый царь провозглашался в заново отстраиваемых храмах добрым и благодетельным. Останется ли он таковым по завершении усобицы, или снова потребует свое – ведь казна пуста, кривичи обеднели. Выходило, что взять больше не с кого, только с них. Но так далеко глядели не многие, особенно давно осевшие в лесах и старавшиеся думать днем нынешним и за пределы леса не заглядывать, положась на добрую волю богов и царей.

Первые поселения встяжников – так именовали вернувшихся при царице еще ретичей – должны были появиться подле дороги совсем вскоре. Пока же она пустовала, лишь редкие следы косулей да волков пересекали ее; непогода всех разогнала по убежищам пережидать непростые времена. Возок едва двигался по насту, преодолевая за сутки от силы полдня пути, но и нынешнее до крайности медлительное движение его казалось скорым, ведь и Сиромах снова пришел в себя, а демон успокоился, и окрест потянулись те места, которые родители его еще с давних пор мечтали считать родными, и теперь, сидя на козлах или правя лошадью, постоянно оборачивались, стараясь не упустить ни одной картины предстающего перед ними леса, что их предки населяли более тысячи лет.

Мертвец сразу после стремительного выздоровления мальчика общался больше именно с ним, интересуясь то настроением, то будущностью, спрашивая о разном и сам рассказывая обо всяком. После неприятной беседы с родителями меж ними будто струна натянулась – за день почитай всего несколькими словами и обменивались. А сам наемник отъезжал от возка все дальше, уже выискивая первые поселения. Байя пыталась несколько раз извиниться, слова хоть и принимались, но никому на душе легче не становилось: и ведунья, и сопровождающий чувствовали эту натянувшуюся струну, буквально кожей, всякий раз, когда встречались взглядами, переговаривались о чем-то. Вроде пытались вернуться, и вроде супруги вдруг начали сами сторониться наемника, боясь, и это виделось по лицам, лишнее слово сказать. Наемник все больше времени проводил вдали от возка, лишь тень его виднелась вдали, и, даже поджидая в том или ином месте, видел, насколько не спешит Байя направлять к нему возок.

Внезапно на тракте выросли из-за засыпанных снегом кустов трое в белых плащах, разом встав на пути наемника. Заговорили на ретском, а когда поняли, что тот не понимает языка, потребовали на кривичском немедленно спешиться и дать денег за проезд. Лесные разбойники, вот ведь, еще не перевелись, или появились сызнова. Наемник достал из-за спины меч-бастард, первой мыслью было избить до полусмерти и оставить валяться в сугробе, да только в грудь нацелилось сбитое копье, а в воздухе послышался свист раскручиваемой пращи. Мертвец буквально выпрыгнул из седла, приземлившись на плечи одного из подошедших, одним ударом срубил пращника и вторым копейщика. Третий не успел разогнуться, а меч приковал его к земле. Где-то на обочине наверняка затаилась еще парочка «сугробов», но сколько ни оглядывался наемник, так их и не заметил. Видимо, успели удрать за время недолгой схватки. Он обыскал ближайшие подступы к тракту, нашел лежанку, потухший костерок и ларь с невеликой добычей. Три пары следов уводили в заметенный лес.

Он дождался возка, хоть в этот раз Байя поспешила. Повед приехал, остановился и неожиданно замахал обоими руками, точно ветряная мельница. Женщина соскочила с козлов, подошла. Не дойдя нескольких шагов, вдруг остановилась, будто наткнувшись на препятствие, вздрогнула всем телом, поднесла руки к горлу, хотела что-то сказать, но вымолвила только:

– Боже, твоя воля.

Повед молчал, оба не делали никаких знаков, не шептали молитв, обережных слов, не доставали амулетов или чего-то подобного, смотрели без единого звука, без вздоха, на порубленных разбойников, позабыв обо всем, так долго стояли, что и мальчик выбрался из возка. Сиромах, нерешительно подобравшись поближе, встал в нескольких шагах подле убитых, разглядывая поле боя во все глаза и не решаясь подойти поближе.

– Ты снова нас спас, – донесся до него молодой голос. Ведунья обернулась, глянув на сына с каким-то непонятным благоговением, что ли. Не заметив, как он подошел, не услышав. Впрочем, оба родителя находились в странном оцепенении, не желая его покидать, будто от этого вся их дальнейшая судьба зависела.

Наконец, Байя ожила. Приказав Сиромаху немедля забраться в возок и не высовываться больше, опасно, она сперва подтолкнула сына в спину, а затем повела обратно. Закрыла дверь.

– Надо спешить, разбойники могут вернуться и проверить свои запасы, – Мертвец кивнул на открытый ларь с медью. – Немногих успели обчистить.

Байя вздрогнула снова. Подошла поближе:

– Наемник, это ретский дозор. Мы сейчас вошли на земли Великого княжества. А ты…

– Ты исполнил провидение, – заговорил муж.

– Повед, пришло время все ему рассказать.

– Ты права. Поначалу моей жене, а затем и мне стало видеться как спасти нашего сына. Бог давал нам возможность избавиться от демона, иссушавшего жизнь мальчика, но за это просил Сиромаха себе. А нам предлагал вовсе уйти, но Байя не могла покорствовать.

– Это мой сын, – сухо произнесла женщина и добавила, чуя, что муж снова пустится в долгие словеса. – Я не хотела отдавать его богу, и тогда он послал нам знамение. Единственный способ спасти мальчика – через отречение от него. Мы должны совершить тягчайшее преступление против ретичей, а они изгнали… изгонят нас, и тогда освобожденный от демона Сиромах останется у них, мы отправимся в далекий путь, в неведомые земли, а он, покровительствуемый клириками, станет светочем. Он сам изберет этот путь…

– Байя! – внезапно каркнул проповедник, ведунья тотчас смолкла.

– Я понимаю, что именно на меня взъедятся ретичи, вы-то при чем?

– Мы наняли тебя, ты был лишь проводником нашей воли. Наш закон карает не орудие преступления, но прежде тех, кто наущал его. – Мертвец, на пятках повернувшись, уставился на Байю.

– Я не хотел их убивать. Хотел избить крепко, чтоб в другой раз неповадно было.

– Все верно. Я наущала тебя, это подло, низко, бесчеловечно…

– И ты… – мысль прервалась, сменившись другой. – Ты и в доме ведьмы тоже помогла, ведь так? Я не чувствовал себя, ни рук, ни ног, лишь желание и безумную усталость. И все же смог взять кинжал и вспороть ей горло. – Байя молчала. Мертвец усмехнулся, затем, не выдержав, расхохотался. – Вот оно как. Красиво. Значит, мне голову с плеч, а вас вон из царства. Воистину Жнец был прав, не стоит заключать сделки с женщинами.

– Ты можешь повернуть лошадь и уехать обратно в Утху, – влез Повед. – Отныне наше соглашение завершено. Ты привел нас в Реть.

Мертвец плюнул ему под ноги.

– Поздно. – Из леса выходил отряд человек в двадцать белых плащей. Плохо вооруженные и, скорее всего, не обученные сражениям сообща, они не представляли серьезной силы. – Я мог бы их разметать, но они отыграются на Сиромахе. Ладно на вас, но я имею дурную привычку щадить детей. Это у меня еще с Урмунда.

– А что там?

– Не все ли равно, Байя? Ты сделала свое дело, радуйся хотя бы за сына.

– Мне хочется плакать.

– Так плачь. – И обращаясь к высунувшемуся вперед с оббитым мечом малорослику: – Командир? Я сдаюсь, препроводите нас до Метоха.

– Так и сделаем, только сперва отдай оружие.

– Нет. Я даю слово, что не стану вас убивать и подчинюсь. Но никому из них вы не сделаете ничего дурного.

– Ты не ретич, чтоб мы верили слову.

– Так поверьте им, они ретичи и мои наниматели. Байя, поговори с командиром, легче станет.

Женщина вытерла слезы, подошла к белому плащу и произнесла несколько слов на ретском. Тот кивнул, коротко гаркнул; копья поднялись, луки опустились, недружное воинство окружило их и потребовало спешиться.

Следующие дни их везли в возке вчетвером, да еще на крыше и на козлах непременно находился кто-то из сопровождения. Хорошо хоть лошадь сменили парой, иначе бедная точно не осилила бы тащить всех по крепчающему насту.

Погода развиднелась, солнце палило совершенно по-весеннему, однако хорошего тепла в просквоженный недавней бурей лес не давало, потому и снег, тая днями, замерзал ночью, образуя все более твердую корку на дороге, проломить которую становилось все тяжелее.

Поначалу их свезли в поселок, что располагался буквально милях в десяти от места стычки. Надежно заперев возок, плащи взяли лошадь под уздцы и потащили за собой, в лес; сквозь узкие оконца сидевшие внутри наблюдали, как возок сошел со старого тракта и потащился узкой просекой на запад. Мертвец спросил, куда их отправляют, ему коротко ответили – староста решит, на этом переговоры и завершились. Спрашивал Сиромах, но его ответом не удостоили, родители так же хранили молчание, он стал узнавать у наемника, что произошло.

– Твои папа с мамой считают предзнаменованием то, что я принял ретскую гвардию за обычных разбойников. Хотя трудно ошибиться, ведь они и денег требовали, и одеты и вооружены как оборванцы.

– Ты мог бы их не убивать. Мама, он ведь мог их не убивать, – и не дожидаясь ответа, которым ему за несколько дней просквозили голову, – можно было обойтись и без крови и без мучений. Я бы и так выбрал, коли сказали, что от меня зависит и так надо, и бог требует. Просто сказали бы.

– От знаков не уйдешь, – коротко отрезал Повед, он всегда заканчивал подобными словами разговоры в недолгом, но мучительно тянущемся пути через Реть. – Знаки это всё: для нас, для тебя. Всё, что случилось, должно произойти. Это и наша и твоя доля.

После чего запахивался в меха. Лицо становилось каменным, мысли сосредотачивались на чем-то своем, на случившемся или только грядущем с роковой неизбежностью. Сиромах отступал, снова обращаясь к наемнику. И лишь иногда к матери: Байя то миловала его, то старалась быть строгой и непреклонной, и то и другое давалось ей с видимым трудом, происшедшее пригибало ее к земле, пыталась ли она ободрить сына или показать ему напускную решимость перед лицом неизбежного.

– А ты, – не выдерживал мальчик, – ты как считаешь, все так и случится, как начертано? Или… – обычно тут он обрывал себя.

– Ничего для меня не начертано. Но в любом случае, до прибытия в Метох с нами точно ничего не случится.

– Я боюсь вас всех потерять. Я… я чувствую, что уже вас теряю. Мам, но ведь можно же было как-то иначе…

Просека привела на неширокий тракт, ведущий вдоль заброшенного тракта, только двумя милями западнее. Все поселки расположились вдоль него, а их, к искреннему удивлению не только наемника, но и самой четы, оказалось превеликое множество. Мертвец слышал, что при покойной царице в Реть переселилось от силы пара тысяч землевладельцев, крохи, если вспомнить, сколько их жило прежде. Но во времена смуты поспешили воспользоваться обстоятельствами очень и очень многие. А потому наскоро возведенные избы, да что там, строящиеся вот сейчас, невзирая на метели и морозы, встречали путешественников в каждом поселке, на этой тайной дороге через Реть. Поселения, впрочем, тоже считались тайными, хотя, если вспомнить, какие об этих местах ходили жуткие слухи, вряд ли кто-то даже принужденный приказом отправился бы столь глубоко в Ретский лес. Даже те, кто держали оборону от призраков на бывшей приграничной дороге из Тербицы через сгоревший дотла Истислав в Шат, даже они не знали, что происходит в лесах. Мертвец беседовал с темником Истислава, он и словом не обмолвился о таком оживлении в глубинах Рети, напротив, почитал эти места глухими и пустынными, а потому предлагал во избежание встречи с дозорами князя Бийцы ехать именно там.

Первым делом пленников свезли в избу старосты. Ретичи, народ древний, чтящий обычаи далеких предков, живших здесь в богами забытые века, и ныне назначал главами всех своих земель священников бога огня, и одевавшихся как в давнопрошедшие времена и читавших те же книги, что их праотцы, и судящих теми же законами. Поскольку порешенные ретичи оказались полукровками, спрос как с четы, так и с самого наемника уменьшался значительно. Да, этот народ тщательно следил за чистотой и веры и крови, этого не отнять. Поместному священнику из встяжников, прибывшему возглавить поселение из самого Метоха, ничего не оставалось, как передать дело сразу в столицу. Суд в новых поселениях не производился по делам особого устава, разве что мелкие разбирательства, ведь хоть и древен закон, но все равно требовал участия троих встяжников, а в таких местах обычно имелся лишь один – сам глава. Потому и отправили возок с тремя чистыми кровью и одним нечистым, которого даже касаться запрещалось, дабы не осквернить сосуда веры, поскорее в столицу, где уж точно найдется и суд и разбирательство над безвинным сыном, который один и достоин попасть в святая святых Метоха – покои монастыря на острове. А там будет разрешена с помощью «Книги сочтенных теней» его судьба. И раз уж такая участь постигла сына проповедника из рода священнослужителей и ведуньи того же колена, решение вынесет кто-то из чистителей Синода – высшего органа власти в Рети.

А пока же возок неспешно двигался к своей цели. До Метоха ехать по такой погоде дней пять-шесть, наскоро мощеная лиственницей дорога позволяла двойке развить хорошую скорость и с легкостью проходить по полтора дня пути за сутки. Развязка неумолимо приближалась, и, видно, потому прежде скорбно молчавшие родители вдруг стали пытать наемника вопросами о том, чего воротить никак нельзя. Больше старалась Байя, она будто очнулась от долгого сна и ныне, ожив, обеспокоилась о судьбе проводника, разделявшего их общую долю. Именно это никак не давало ей покоя, сколько бы и как бы ни отвечал ей наемник.

– Напрасно ты не ушел на прошлом привале, – говорила женщина. – Для такого мастера как ты, оторваться от охраны не составит труда.

– Охрана сама рада моему уходу. Только я не один, уйду – вас обвинят в сокрытии орудия преступления, пусть даже мои слова для Синода только ветер, играющий смыслами.

– Со смыслами, – поправил Повед. – Байя права, тебе лучше уйти.

– Не хочу оставлять вашего сына одного.

– Вот этого я не могу принять, даже от тебя, – ведунья решительно тряхнула головой

– Потому что я наемник или не ретич?

– Потому что это мой сын, мы за него в ответе.

– Вы уже ответили как смогли. Теперь мой черед.

– Я не понимаю твоего упорства, – снова встрял проповедник. – Все пойдет так, как было известно изначально. Ты не сможешь ничего поменять, тем более сейчас. Только твой уход еще как-то…

– Знаешь, Повед, у меня тоже была семья. Сын. Сейчас ему – через месяц – исполнилось бы десять.

Кажется, сколько ни говорил он прежде, оба только сейчас услышали слова наемника. Или поверили им.

– Что с ним стало?

– В три года его, мою жену, ее отца и мать и нашу служанку, всех, кто находился в доме, убили.

– Кто? – Мертвец покачал головой.

– Я не стану рассказывать. Ни кто убил, ни как я тщетно пытался отмстить, ни что стало после. Нет, что стало после, вам известно.

– Двух лет недостает, – вдруг произнес Повед. И тут же добавил: – Прости, я не хотел.

– Все верно, в них я пытался мстить, выжить, выбраться, а потом встретил одного скитника неподалеку от Кижича. – Он не продолжал, вспоминая монаха-расстригу Ремету и его злые истины, неспешно проникавшие в разум поселившегося в избушке у дороги. Несколько месяцев наемник делил с ним хлеб и кров. Уходя в свой первый поход, пробовал на язык новообретенное имя, поворачивая его так и эдак, смакуя.

Некоторое время в возке молчали. Байя прижимала к себе сына, Повед, сидевший рядом с Мертвецом, медленно жевал губы, смотря под ноги. Потом произнес:

– Не знаю, сможешь ли ты нас простить. Я был неправ, не сказав тебе всего изначально.

– Поговорим об этом после того, как Сиромаха вылечат.

– Да, конечно. Я ничего не знал о тебе, наемник. И жена моя ничего не знала, кроме единственного – ты сможешь нам помочь.

– И я только сейчас начинаю понимать ваш изначальный план. Хотя начни вы мне рассказывать об особенностях ретского уклада, верно, не стал бы и слушать. Ведь я всего лишь орудие, даже не полукровка.

Байя куснула губы, Повед вздохнул.

– Все так. Нам пришлось молчать, чтоб еще и сбылось, ведь ты мог, осознанно или нет, изменить знаки. А без них…

– Да, вы бы не попались на полукровок, существ второго сорта, вас не отправили бы в Метох, а судили на месте…

– Нет, наемник, – снова заговорила Байя, – нас судили бы в Метохе непременно. Я не знаю, сможешь ли ты нас понять, я не прошу о прощении.

– Вы не вернетесь за сыном? – Родители переглянулись.

– Мы будем изгнаны без возможности любой новой встречи. Только сам Сиромах сможет навестить нас через три года и только раз в жизни. Ведь по прошествии этих лет он может решить, оставаться ему в монастыре или уйти. Совершеннолетие в наших краях наступает в тринадцать, – пояснила женщина.

– Сиромах, что ты скажешь? – спросил наемник. Мальчик долго молчал, потом решился.

– Ты принес жертву, даже не зная о ней. И все равно еще здесь. Я хотел бы уйти с тобой. Ведь его изгонят с вами, верно?

Путь до Метоха занял шесть дней. Распогодилось совершенно, а чем дальше на север, тем меньше кружила буря. На подъезде к столице снега выпало едва-едва, лишь оплывающие сугробы встретили путников на промокшей от заплакавшего под весенним солнцем снега дороге. Сам город, как и все прочие поселения ретичей, прятался от чужих глаз, укрываясь за стеной векового леса, им, как частоколом, ограждая себя. Мертвецу подумалось еще: вот он, неприкасаемый пришлец, забрался в самую сердцевину заново обретающей себя Рети – едва ли его выпустят из этих мест. Слишком многое повидал и увидит еще больше. Хотя ведь он наемник, а всем им свойственно рассказывать байки, похваляясь немыслимыми подвигами перед нанимателем. Недаром же в Урмунде в ходу поговорка: «Врет как наемник». Пусть и не совсем верная, обычно хвастались немыслимыми подвигами безусые юнцы, удачно выполнившие первые заказы монет за тридцать-сорок. Большего им и не предлагали, выбирая, к их раздражению, все больше немолодых, видавших виды воинов. Они редко лгут, да и берутся лишь за задания выполнимые, взвешивая все «за» и «против» не один час, а иной раз и не один день.

В дороге Сиромах часто спрашивал о жизни наемника. Нет, ему не нравилось само занятие, но вот опасности и путешествия, о которых он узнавал от Мертвеца, кружили голову. К счастью, лишь так, опосредованно, иначе сам наемник замолчал бы.

– А вы друг с дружкой встречаетесь? – задавал вопрос за вопросом мальчик. – И часто? А где?

– Да как получается. Чаще в трактире или в гостином дворе. Обычно мы не делим земли, не ссоримся за заказы, хозяев много, всегда можно или жребий кинуть или как-то полюбовно уладить. А вот сами наниматели порой стараются столкнуть двух-трех, чтоб выбрать. В смуты, лихолетья очень много тех, кто хочет заработать лишнюю сотню монет за вроде бы нехитрое дело. Хотя чаще всего это убийство. А я, как ты знаешь, убиваю чудовищ.

– Или ведьм.

– Чудовища в человечьем обличье куда страшнее, поэтому я стараюсь не браться за такие дела. Пусть этим занимаются другие. И платят. Когда-то бог-громовержец сказал воину: «Бери что хочешь, только заплати за это». Так мы и живем. Не только воины, все люди.

Сиромах не понял слов об оплате, но предпочел не спрашивать. Задал вопрос другой.

– Тебя ведь могут арестовать за твои деяния?

– Конечно.

– Тебе потребуется надежный защитник.

– В Рети нет ни защитников, ни обвинителей, как ты знаешь. Здесь я не человек даже, а орудие преступления. Это в Урмунде или Кривии все иначе. Но и там, здесь, да в любой стране, мне дозволено будет выбрать суд божий. Вне зависимости от того, какой бог стоит во главе страны.

– И ты бы выбрал его?

– Любой на моем месте так поступил. Мне проще доказать свою правоту мечом, чем довериться защищать в суде кому-то другому.

– Ты не веришь людям? – Наемник покачал головой. – А богам?

– Чем больше я узнаю богов, тем больше люблю лошадей.

– Я заметил, лошади тебя любят, – после некоторых раздумий произнес Сиромах. – И ты их тоже.

– С ними проще.

– А у тебя бывали божьи суды? – Он покачал головой. – Наверное, интересно.

– Едва ли. На них обязательно надо убивать. Противник не всегда заслуживает подобного. Он не чудовище, он такой же наемник, как и я, только еще верит, что воин, и сражается за честь, доблесть и веру страны. А на самом деле на потеху избранной публике устраивается заурядный гладиаторский поединок.

– Я слышал о таких. Мама говорила, у нас в городе пленные сражались за свободу – кто победит в семи поединках, тот выходит через врата славы. Каждую неделю проходили сражения. Не помню, чтоб кто-то победил, иначе б рассказывали.

– Никто и не побеждал, – вмешалась мать. – На моей памяти.

– У нас побеждали, – стал вспоминать наемник, но Байя его прервала: знамения не велят уходить с арены свободным. Сиромах попросил рассказать о чудо-мече, которым он зарубил столько обезумевших волкодавов.

– Обещаешь никому не рассказывать? – Мальчик охотно закивал. – Тогда расскажу. У нас, наемников, есть много примет, у каждого своя. Кто-то верит, что удача будет сопутствовать ему, если на шее есть такая татуировка, – он показал. – Друг сделал мне и себе. Увы, наколол ее перед самой своей смертью. Кто-то верит, что тот или иной меч будет помогать ему в любой схватке, а кто-то как я – любит хорошие мечи и собирает их. Я не очень хорошо стреляю из лука или арбалета, куда лучше метаю ножи и рублю мечом или саблей. В одном монастыре, как я прознал у монаха-отлучника, хранился старый добротный меч-бастард. Назвали его так потому, что из небесного голубого железа, что упало сто лет назад близ города Мраволева, это в Кижичском царстве, кузнец изготовил двуручную секиру для тамошнего правителя, а из остатков тайком изготовил вот этот полуторный меч. Потому и прозвали меч бастардом, незаконнорожденным, кузнеца, конечно, казнили, что скрыл удивительное по красоте и качеству оружие, а не отдал князю. Кузнец, умирая, проклял князя, сказав, что только честно он мог бы получить его, но князь, конечно, не послушался.

– И что с ним стало?

– Меч прославил себя в битвах, озолотился легендами, князь, нападая на врагов царства, ни разу не потерял коня, сам не был ранен, растил себе славу и вскоре стал царем. А через месяц после возведения на престол к нему пришел призрак кузнеца и потребовал расчета за меч. Новый царь со смехом прогнал его, да только напрасно: на другую ночь к нему пришли воины из ордена Багряной розы и зарубили его собственным мечом-бастардом. А меч забрали себе. С той поры он и хранился у них, пока я не попросил его в уплату за работу. Но мне отказали.

– И ты…

– Не надо слушать такие подробности, Сиромах. Тебе это ни к чему.

– Я не расскажу ничего страшного. – Так он и общался с родителями мальчика, через их сына. Почти все время. – Я выполнил задание и попросил еще раз, уже за следующее, куда опасней. Надо было убить серого василиска, что обитал в катакомбах под монастырем ордена. Я принес им голову…

– Не надо, Сиромах.

– А они отдали меч. Не сразу, но отдали. Для ордена это не то сокровище, которым стоило бы гордиться.

– Сложно было убить василиска? – Мертвец кивнул.

– Очень. Ему нельзя смотреть в глаза, иначе зверь подчинит тебя своей воле, нельзя вдыхать чад из его пасти, иначе сожжешь легкие. Нельзя касаться кожи, она пропитана ядом. Страшное животное с головой петуха, телом жабы и хвостом, подобным бичу. Хорошо хоть этот василиск был стар, двигался медленно и, как и все звери, боялся огня. Я взял секиру, в которую гляделся, и факел, которым пугал его. И все равно ушел почти час, вся моя защита слезла, точно шелуха, а тело горело от ожогов, – Мертвец глянул на Байю и закончил: – Сложно убивать чудовищ. Оплата не всегда соразмерна потерям в битве.

После этих слов невольно наступила тишина. Будто каждый взвешивал этой фразой свои думы. Потом Сиромах поднял глаза, пытаясь встретиться ими с родителями, но тщетно. Как в тот миг, когда сказал, что хочет уйти из монастыря в Метохе с наемником. И прибавил:

– Вы будто продаете меня монахам.

– Неправда, сынок, ты же знаешь. То знаки, – не слишком уверенным голосом произнесла мать. – И потом, как ты можешь так думать? Мы рады остаться с тобой, но три года в монастыре – наша плата за твое выздоровление. Если, не дай бог, что случится, я сама первая…

– Ничего не должно случиться, сын. Это твое испытание, – отрезал Повед. – Мы будем ждать тебя. Но помни только, ты здесь не случайно.

– Вы продали меня, – повторил Сиромах уже со злостью. – Хотите, чтоб я стал жрецом или еще кем. Зачем это мне? Потому что ты так хочешь, отец?

– Так хочет наш бог. И эти три года твое право прислушаться к нему или пойти наперекор.

– Ты не сомневаешься, как я поступлю. Ты знаешь, что я боюсь. Что я болен, что… – он не выдержал, сколько ни крепился, заплакал, уткнувшись матери в грудь. Байя выдохнула, поглаживая вихрастые кудри мальчика.

– Все пройдет хорошо, вот увидишь, увидишь.

Возок остановился, им приказали выйти. За спорами никто не заметил, как, пересекши небольшой город, они прибыли к пристани. Столица Рети будто сама от себя пряталась, возле озера, единственный остров которого занимал величественный монастырь с высоченными стенами и башнями, упирающимися в небо, располагались всего несколько зданий, одна улица, уходящая прочь, отбегавшая на добрую милю в лес и там только рассыпавшаяся переулками, аллеями, тупиками, ветвясь, точно крапивные корни. Дома появлялись то там, то здесь, часть все равно виднелась с озера: сделав полукруг, главная дорога столицы разветвлялась, и одна часть уходила на юг, другая же огибала озеро и снова упиралась в водную гладь, которая в этот тихий день блистала на солнце подобно зеркалу.

Путников вывели из возка и посадили на ялик. Возок остался на причале, Повед спросил, что будет с имуществом, стража кивнула в сторону соседнего паломничьего дома – там оставят до окончания разбирательства. Проповедник кивнул и ступил последним в суденышко.

– Все будет в порядке, Сиромах, я тебе обещаю, – произнес он, все еще стоя в ялике и оглядываясь.

– Сиромаха здесь нет, – злобный шип заставил всех разом содрогнуться. Гребцы шарахнулись, Байя беспомощно оглянулась на удалявшийся берег.

К ялику подошли четверо крепких монахов в серых балахонах посвященных первого круга. Крепко схватив отчаянно бившегося мальчика, проворно приковали ему руки и ноги к ручкам носилок и быстрым шагом двинулись к двери в стене монастыря, расположенной на высоте двух человеческих ростов – вела туда узкая лестница без перил. Наемник рванулся первым, за ним следом родители Сиромаха. Байя плакала, цепляясь за мужа, тот одеревенелой походкой, на неслушающихся ногах двигался вперед, точно продираясь через незримую толпу, взгляд отца не отрывался от носилок с истошно кричащим, хрипящим мальчиком.

Дальше коридоры, лестницы и снова коридоры. Всех троих отвели в западную часть стены, именно там могли находиться, безболезненно для обитателей крепости, чужаки, невесть каким ветром попавшие в монастырь, и содержаться подозреваемые родов ретичей. Наемник хотел отправиться дальше, следом за мальчиком, но путь ему преградил чиститель в небесно-голубом балахоне с двумя серыми полосами по подолу и рукавам.

– Я, Лива, буду вычитывать Сиромаха священными текстами, – произнес он негромко.

– Сиромаха здесь нет, – устами мальчика зло повторило чудовище, пытаясь вывернуться с удаляющихся носилок. Байя бессильно вцепилась в мужа и буквально повисла на его руках. Лива стоял в проходе, загораживая уходящих. А затем резко обернулся в их сторону.

– Сиромах здесь есть! – рыкнул чиститель. И обращаясь к родителям, продолжил: – Вам неможно зайти в иные залы, кроме тех, что находятся здесь, в западной стене. Я заберу мальчика с собой и очищу его душу от скверны. – Отец медленно оторвался от камня, подошел, сломавшись вдвое в поклоне, прикоснулся лбом, а затем и губами к рукаву чистителя. Те же движение и столь же механически проделала и мать. – Ждите решения его судьбы и вашей здесь. Ужин подается в семь.

После чего развернулся и стремительно двинулся вслед за носилками. Байя бросилась следом, но дверь бухнула перед лицом, отрезая путь. Она коснулась тяжелого мореного дуба кончиками пальцев и опустила руки. Долго стояла так, не отходя. Повед приблизился, обнял за плечи, хотел отвести, но не смог, лишь по прошествии долгого времени родители отошли, сели на жесткую деревянную лавку рядом с наемником. Сидели, ссохшиеся, сгорбившиеся, другая дверь приоткрылась, оттуда позвали ужинать, они не услышали. Затем отказались. Мертвец пошел один, получил порцию куриного супа и перловой каши. Долго сидел в столовой, переваривая думы. Наконец, поднялся и вышел, едва не столкнувшись с родителями Сиромаха. Байя бродила по коридорам в отведенной ей части крепости, не зная, куда себя деть. Муж уговаривал.

– Мы все сделали правильно, теперь сын в надежных руках.

– Я боюсь, Повед, не понимаю, чего именно, но очень боюсь.

– Все в руках божьих. Мы свое дело сделали как надо, как должно, нам теперь только молиться осталось и ждать.

– Нет сил, – едва слышно произнесла она. – Ни ждать, ни молиться. Очень хочу увидеть обряд изгнания.

– Ты же знаешь, насколько это опасно.

– Знаю, но не могу себя перебороть.

Он помолчал, долго смотрел на супругу. Затем взял ее руки в свои.

– Пойдем, хоть немного полежим. Ты устала, измучилась. А читка – она продолжаться будет дня два-три, не меньше. Обряд очень долгий. И демон непрост.

Женщина кивнула через силу. Наемник бесшумно последовал за ними. Но оказалось, постелили ему совсем в другом месте, в конце коридора, на нижнем ярусе, туда и препроводили. Маленькая комнатка с двумя широкими кроватями, гостей на шесть рассчитанная. На грубом столе лучина, кувшин и ломоть ржаного хлеба. Мертвец выпил только воду и сразу лег спать, провалился мгновенно, и, как казалось, почти тотчас проснулся. Но за окнами уже бился чуть заметный рассвет. На мгновение почудилось, будто он сейчас не в крепости Метоха, а где-то далеко, за морем, в темнице, оставленной им почти десять лет назад. Сейчас его, немощного, кожа да кости, полутрупа осмотрит лекарь и скажет: «Не жилец, привязывайте к бунтарю и в яму обоих». Его подняли сильные руки, овили веревками. А затем комья грязи полетели в лицо.

Он вздрогнул и очнулся, верно, задремав. Поднялся, тело слушалось неохотно, словно вчера весь день работал в карьере, добывая мрамор. Побрел к комнате родителей Сиромаха. Байя сидела у оконца, Повед, уткнувшись лицом в восточный угол комнаты, молился, касаясь лбом холодного камня. Наемник потянул за собой дверь, закрывая, да та вырвалась из рук. На пороге стояло двое черных монахов и чиститель Лива. Не заходя в комнату, священник велел супругам подняться и подойти к нему.

– Повед из Лакры, проповедник и жена его, Байя из Флустры, жрица богини Кубы, ведунья бога нашего, слушайте меня внимательно. – Мертвец подметил про себя отчего-то: бывших жриц не бывает. – Я исследовал Сиромаха, коего вы именуете своим сыном и воспитываете его в канонах веры и укладов наших, и не нашел демона во всем его теле. Но нашел причину расстройства его разума, от которого он и зрит демона и им пытается оборотиться, и эта причина – вы. Ты, Повед, неверно истолковавший знамения и приютивший ребенка, тебе не принадлежащего, быть может, никому не должного принадлежать, но восприняв оное чадо как дар небесный, ты ложно воспитывал его и тем уже испортил его сознание. Ты, Байя, направляла и питала в нем морочную уверенность и ложное понимание пути, ты подвергла его смертельной опасности, перевезя на годы в гнилостную Утху, а лишь после долгих лет мучений согласившись отправиться в Реть. Вы мерзко и подло пытались вручить нам невинное дитя, изувеченное ложью и вашими устремлениями, которые вы представили как знамения господа нашего. Вы оскорбили бога и искалечили сына, и за это Синод, собравшийся сегодня, вынес вам приговор – смертная казнь через утопление. Читайте. – Свиток лег в непослушные руки матери. И тотчас выпал. Наемник подхватил, не понимая ни единого слова, подал Поведу. Обернулся к чистителю.

– Они могут увидеть сына?

– Их сына нет, есть лишь Сиромах освобожденный. Теперь, чтобы стать спасенным, ему и нашим священникам надлежит выискать или подлинных родителей или тех, кому он предназначался, если таковые существуют. У нас три года. – Один из монахов наклонился и зашептал что-то Ливе на ухо, чиститель кивнул: – Верно, встяжники не покидают Реть, то дело ведунам и священникам в Рассеянии. После совершеннолетия приемыша он сам должен решить, ступать ему волей божьей или покинуть монастырь навсегда. Если к тому времени воля божья будет им установлена и постигнута.

– Так они могут увидеть Сиромаха? – Лива скривился, но ответил:

– Могут. Но не оскверняя его прикосновением.

– А я?

– Если мальчик того пожелает. Подготовьтесь, встреча через два часа, казнь ровно в полдень.

Дверь бухнула, шаги стихли почти мгновенно.

Прощания не получилось. Обоих приходилось сдерживать: плачущего Сиромаха, рвущегося к родителям, их самих, пытающегося преодолеть двухсаженное расстояние меж стульями. Затем кто-то из братии догадался принести широкий стол. На него водрузили еще один, только так стража смогла отойти, оставив ребенка в неприкосновенности. Даже пальцы, протянутые меж досок столов, не могли соприкоснуться, всего двух ладоней не хватало.

Мальчик бессильно упал на стул, сидел, смотря через ножки, и только кивал через слово, говорить не мог, слезы беззвучно текли по щекам. Полчаса на прощание пролетели как миг, но последние мгновения протянулись, будто часы. Наконец, родителей увели, потрясенные происшедшими переменами, они никак не могли увериться в происходящем. На пороге столкнулись с наемником.

– Это ты, Мертвец, – Повед, наконец, назвал его по имени. Бояться теперь нечего, Сиромах выздоровел, а их ждет вечный покой. Или вечные муки, как будет угодно богу. – Спасибо тебе за все и прости нас.

– Я вас давно простил. Вы сами себя простите. – Проповедник вздрогнул, будто судорога по телу прошла. Распрямился разом, вновь обретя на короткий срок прежний свой вид, и резко произнес:

– Да как я могу! Моя жизнь, моя суть, все мое разом отобрано. Я искал истину, пытался постигнуть, казалось, в этом обрел покой – и что же? Я ошибся, не просто ошибся, я едва не погубил того, кого назвал сыном, кого воспитывал… воспитал, кого лелеял и в кого душу вложил. Что же это, боже? Шутка или знак, снова знак, который я не могу растолковать?! – Он уже кричал, обращаясь к кому-то под потолком или выше него. Взяв себя в руки, продолжил: – Что это? Я ведь должен понять, в последний свой час, я должен получить ответ на вопрос.

– Повед, но, может, знаки и не так лгали. Наш сын…

– Теперь нам запрещено его так называть.

– Сиромах здесь, в Метохе. Его будут обучать. Может… может он станет тем, о ком мы мечтали. Ты мечтал, Повед. Подумай. А то, что мы уверились в собственной непогрешимости и забыли о боге – то нам кара. Мы ведь убили, помнишь, мы убили мечом наемника. Мы взяли его, как берут вещь, мы вели его, мы подготавливали, мы ожидали, мы… смерть карается только смертью, это первая заповедь.

Он снова сжался. Байя коснулась мужа, прильнула к нему. Повед несмело обнял супругу. В глазах впервые блеснули слезы.

– А верно ли сказал Лива, он не мог ошибиться? – встрял наемник.

– Он мог. Книга нет. Она не опознала в теле мальчика демона, не нашла его. То, что нам принес Лива – ответ самой книги. А ее писал бог рукой пророков своих, – он перевел взгляд на супругу и, кивнув ей, произнес:

– Ты права. Мы забыли о плате, возгордились, поставили себя наравне с всеблагим. Но мальчик здесь, на три года, как и ожидалось, как и хотели, хоть этого у нас не отнять. Эту надежду. А там… никакие муки не страшны. Лишь бы ты была со мной.

– Я буду с тобой, Повед, – тихо произнесла Байя. – Я всегда с тобой. В горе и радости, как и сказала господу в день нашей свадьбы. Я не покину тебя.

– Спасибо тебе, Байя. Ты единственная моя надежда как раньше, как всегда. Ты одна.

– Господь? – переспросил наемник.

– Мы называем так бога нашего, ибо он единственный наш царь и владыка. Никто из смертных не смеет управлять Ретью, только господь бог распоряжается нашими судьбами, в самом княжестве ли, в Рассеянии ли, неважно. Лишь он велит нам и творит наши судьбы и судьбу нашего рода и государства. И я по-прежнему верю, что Сиромах, что мой сын, он станет, он поднимется, он воссияет. Пусть не увидим, но узнаем.

– Он простит нас, – шепнула Байя.

– Именно, простит. И ты прости нас, Мертвец.

– Я прощаю вас, – и когда охрана уже довела их в самый конец коридора, неожиданно крикнул: – Вы пошли путем смерти, не сворачивая, раз и навсегда его выбрав. Так нельзя, всегда есть выбор. Даже смерть и ту можно избрать. Я, Мертвец, говорю вам это.

– Спасибо тебе, – прошелестел голос и затерялся меж переходами. Стража повернула его, касаясь лишь топорищами, и впихнула в зал, где, раздавленный прощанием, сидел мальчик.

Мертвец вошел, оглянувшись, попросил снять стол. Он не будет касаться ребенка, они посидят и поговорят немного. Монахи согласно кивнули, сняли стол, поставив его в ряд с другим. Будто в трапезной, только завтрак не принесут.

– Тебя тоже казнят? – едва слышно спросил Сиромах. Мертвец растерялся, он только сейчас понял, что понятия не имеет о своей участи. Обернулся в сторону черных монахов, не вышедших из зала и пристально наблюдавших за ним.

– Большее зло поглощает меньшее. Богоотступничество поглотило убийство, совершенное тобой, как орудием истового лживого желания Поведа и Байи. Ты будешь освобожден, наемник. Но тебе запрещается появляться в пределах Великого княжества Реть. Если ты нарушишь приговор, будешь убит. А не будешь сразу, подвергнешься преследованию по всему Рассеянию, где бы ни ступила твоя нога.

Долгое молчание. Наконец, наемник кивнул, снова глядя на мальчика.

– Увези меня отсюда, – попросил Сиромах. Протянул руку, положил ладонью кверху на стол. Наемник не шелохнулся.

– Не смогу. Сам знаешь, почему. Надо потерпеть, Сиромах, три года, тогда я смогу придти.

– Обещаешь? – Мертвец кивнул.

– Ты не сможешь выполнить обещание, – послышалось от стены.

– Ты не узнаешь.

– Не я, но господь наш узнает.

– Пусть. Но для меня главное, чтоб не узнал ты, – он повернулся к мальчику, не могущему сдержать слезы. – Не плачь о будущем, плачь об ушедшем. – Набатный звон известил о наступлении полудня, времени казни, оба содрогнулись и поежились. – Твои родители, как бы их тут ни называли, хорошие люди. Пусть они и не дали тебе жизнь, они постарались дать тебе все необходимое.

– Я теперь не знаю, что они мне пытались дать. И ты, они втянули тебя в это, пытались… – он замолчал на полуслове.

– Думай о лучшем. Их жизнь была только ради тебя. А это главное.

– Ты простил их, наемник. – Мертвец кивнул. – Так просто. Потому что их приговорили к казни?

– Много раньше. Они любят тебя, Сиромах, все остальное – на божьей совести.

Снова молчание. Чтоб не плакать, мальчик долго глядел в потолок, под тесаные своды, уходившие в недосягаемую высь. Не отрывая глаз от потолка, спросил:

– Но ты приедешь за мной?

– Обещаю. Если ты останешься, я приеду сюда, если тебя изгонят, жди меня на старой дороге в Опаю в первой деревне от сожженного Истислава. Там меня знают, а тебя примут, – Мертвец неожиданно вспомнил княжича Пахолика, с которым путешествовал через те места. – Только подожди эти три года. Ты теперь мужчина, Сиромах, ты все сможешь перетерпеть. Я верю, что сможешь.

Он мелко закивал, благодаря. Вздохнул, сглатывая комок, подкативший к горлу, когда ему на плечо легла рука Ливы. Поднялся и, постоянно оборачиваясь, вышел через дальнюю дверь. Мертвец еще какое-то время сидел подле стола, затем, когда его стали убирать монахи, подошел к ним.

Спросил о княжиче, коего совсем недавно охранял в деревне, которую помянул как убежище для Сиромаха. Монах кивнул, да, приезжал сюда помолиться, мы отказали ему. Много ли народу было с ним? Нет, всего человек двадцать воинов, но мы запретили им подниматься вместе с Пахоликом в пределы монастыря, тогда княжич повернулся и уехал без молитв. Наемник поблагодарил за ответ и вышел.

Долго брел коридорами, поднимался и спускался лестницами, покуда не выбрался к высокому стрельчатому окну, раскрытому настежь, в башне, вознесшейся высоко над монастырем. Крепость поглотила остров, ни куста, ни травинки не оставила, только камни брусчатки, уходившие в студеную воду. И узкие тропы деревянных дорожек, одна из них выводила на махонькую пристань со странной конструкцией из балок и блоков, похожую на колодезный журавель. Мертвец невольно остановился, увидев ее. И вдруг понял, что казнь только начинается – огромный мешок еще висит на веревке над черной водой. Балка повернулась чуть дальше, короткая команда, и топор с маху ударил по пеньке. С визгом веревка проскочила блоки, высвобождаясь, мешок ухнул в воду и камнем ушел в ее глубины.

Наемник неожиданно улыбнулся.

– Сами выбрали, – и кивнул, прощаясь с ушедшими навеки.

– Они попросили один мешок на двоих, – произнес подошедший Лива, останавливаясь от окна подальше. – Странное желание, но оно последнее, мы не смеем отказать. Казнь задержалась.

Он закрыл окно, повернувшись к наемнику. Долго смотрел тому в лицо, Мертвец выдержал тяжелый взгляд чистителя спокойно. Лива едва слышно произнес собеседнику:

– Ты сможешь уйти, когда выполнишь для Синода одно задание.

– Я слушаю.

– Ступай за мной, отстав на три шага.

Они спустились на несколько пролетов вниз и вошли в северную часть монастыря. Снова коридоры и лестницы, лестницы и коридоры, лишь потрескивание факелов нарушало тишину – казалось, монастырь погрузился в оцепенение. Лива открыл дверь и пропустил наемника в небольшую залу, где находилось еще двое чистителей и пятеро монахов в фиолетовых одеждах.

– Нам сюда, – произнес он, оборачиваясь к наемнику и знаком веля войти первым. – А теперь внимательно слушай.