– Сколько?

– Что сколько? – гадатель, плотный высокий, больше похожий на ратника, медленно собирал инструменты: складывал кости в короб, убирал в шелковый мешочек курительные палочки. Запах благовоний не истаивал, зала плотно пропиталась ими, еще бы, каждый день не один проситель жаждет узнать благорасположение звезд и планет. – Я уже все сказал, причем, тебе не в первый раз. Ты приходишь с одним вопросом, на который я каждый раз даю один ответ. Звезды не сдвинулись, планеты не поменяли орбиты, небесная твердь осталась стоять нерушима. Что тебе еще надо знать?

Мертвец медленно поднялся вслед за гадателем – до того момента они сидели друг против друга между маленьким жертвенником, на котором гадатель храма бога-громовержца разглядывал вываренные особым образом кости крачки, несколько часов назад убитой наемником и принесенным с собой, вместе с десятью монетами – платой за изучение костей птицы, а с их помощью и небесной тверди, которая, лучами своих светил, больших и малых, ежесуточно касается птахи, поднимающейся на великие высоты и оттуда обозревающей весь мир так, будто она приникала к сонму богов.

– Сколько мне еще пробовать и какими способами добиться ответа, – устало произнес Мертвец. – Не представляю. Мне гадали авгуры, пироманты и гаруспики, передо мной раскладывали карты и изучали линии судьбы на лбу и ладонях. Отворяли и смотрели мою кровь и желчь. Заглядывали в глаза. Даже не знаю, сколько монет я оставил, чтоб услышать одно и то же.

– Значит, это истина, раз столько много гадателей и прорицателей…

– Я не могу принять ни их слова, ни твои. Знаю, что-то произошло, сдвинулось с мест, переменилось, именно там, на небесах, в пределах нашей хрустальной сферы. Я чувствовал, я говорил с тем, кто… – он замолчал. Затем продолжил: – Но все напрасно. Либо вы не видите, либо не смеете говорить.

Гадатель возмущенно топнул ногой.

– Вот уж глупость. Всеобщий заговор, с целью задурить тебе голову, тебе одному. Не считай себя выше или мудрее других, прими ответ и ступай с миром. И больше не приходи ко мне.

Мертвец медленно повернулся. Плечи его согнулись, будто тяжесть неба придавила их к земле. Он сделал несколько шагов, ухватился за ручку, дернул вниз, отворяя дверь. Затем оглянулся.

– Тогда у меня другой вопрос, почтенный. За год, проведенный в Эльсиде, я сильно поиздержался. Может у тебя найдется работа для охотника на чудовищ?

Все это время он ждал, не замечая бега времени, уходящей осени, наступающей мягкой зимы, да какая зима, прохладное лето по меркам его родины. Нет, не ждал, просто пребывал в Эльсиде. Первые месяц или два, трудно теперь сказать, он не занимался ничем, сама мысль о каком-то действе давалась с трудом. Сделал всего одно дело – помог перевезти вещи погибшей возлюбленной на причал, сам погрузил на корабль, попросил у капитана записку, что писала Лискара давным-давно, несколько дней назад, и в клочья разорвал ее. Капитан спросил, будет ли другая записка, он покачал головой. Сестра все сама узнает, а станет ли винить его, ненавидеть или попытается простить, уже неважно.

– Но твоя любовь, уважаемый…, – наемник не слышал слов морехода. Сапоги застучали по сходням, звук гулко разносился по площади. Только миновав ее, дойдя до трактира, Мертвец глухо произнес:

– Не было никакой любви, – и продолжил идти дальше. А после вернулся, напиться. Не помогло, он внезапно разучился пьянеть. Но все равно, почти каждый день приходил в обшарпанный трактир, выпивал штоф крепкого вина и, расплатившись, удалялся. Хозяин, прежде приютивший его и Лискару в своем дворце, долго отговаривал съезжать, сокрушаясь о потере, не зная, что произошло в его отсутствие с любящими, лишь одно разумея: случилось нечто, настолько страшное, что даже Мертвеца лучше вопросами не тормошить. Наемник молча взял свою котомку и ушел; снял комнату в убогой дыре на самой окраине Сланов, на дороге в Верей, там и жил, первые месяцы вовсе не показывая носа со двора. Лишь иногда приходил пить в порт и снова уходил, бесцельно бродя по городу. Вырванный ураганом из жизни и не знающий, куда ему теперь деть себя. Вернуться в прежнее существование он не мог, остаться в том, что подарила Лискара, тем паче. Не было любви, – потемнение разума, желание воскресить былое, затоптанное сапогами дезертиров в тисовом лесу десять лет назад. Желание узреть единственную свою, Либурну, которой, несмотря на новую попытку, даже в мыслях, оставался неумолимо, невозможно верен. И мертвая, она была для него куда дороже любой из живущих. Не в силах найти ей замены, он пытался обрести хотя бы подобие, но оно ему отомстило с потрясающей издевкой. Что же, заслужил.

Говорят, хомяки, пережившие нападение змеи, довольно быстро забывают о случившемся, всего несколько часов страха, и зверек снова грызет стебли и зерна, набивая брюшко или защечные мешки. Даже если его семья оказалась сожранной, его нора разрушена, он быстро приходил в себя, переставал переживать и продолжал заниматься привычными делами. Жить. Что-то подобное случилось и с Мертвецом. Месяца два прошло со дня смерти Лискары, а проклятая память уже стирала облик некогда и так коротко и безоглядно любимой, высветляя память об ушедшей. И происходило это столь стремительно, что про прошествии недолгого времени наемник и сам уж не мог различить – было то с Либурной или уже с Лискарой. Обе женщины сходились в одну, обретая некую прежде неочевидную законченность – и Мертвецу начало казаться, будто все, происшедшее с ним вот недавно, случилось с его единственной, что она, каким-то образом перенесясь из мира грез на грешную землю, продолжила бытие – и ушла окончательно и бесповоротно всего ничего назад.

Два месяца по смерти Лискары его будто торкнуло – Мертвец поехал в ближайший храм громовержца, попросил тамошнего гадателя на воде взглянуть через нее на небо, странная просьба, но наемник давал шесть монет, вдвое против обычных прихожан. Гадатель так и сделал, долго вглядывался в водную гладь, но не нашел каких бы то ни было перемен. О чем известил просителя. Тот кивнул, тотчас уйдя из храма, снова вернувшись в свою нору. По прошествии еще месяца снова отправился в храм, другой, побогаче.

Он так и ходил по храмам, по гадателям, будучи уверенным в том, что хоть один из жрецов ответит на его вопрос. Но те словно сговорились, не желая отмечать никаких изменений, будто им, приближенным к божественным тайнам, не дано понимание случившегося в тот день, в тот час, когда Лискара, прокляв его, освободила свою ведовскую силу, убившую и Мертвеца и саму хозяйку. И только вмешательство старого отшельника Реметы, забытого сына громовержца, прозябавшего последние годы в лесной глуши близ тракта между Кижичем и Мраволевом, заставило отлетевшую душу наемника остановиться, а затем повернуть назад. Смертный сын бога богов внезапно обрел прежде незнаемую силу. Кто еще способен так легко преодолевать порог, отделяющий жизнь от смерти, кто способен находить улетавшие в вечный покой души и задерживая их, беседовать с ними, наставлять, приказывать. А затем возвращать назад. Кто? Кто он такой, этот Ремета, кем стал, отчего? На небе должно найтись объяснение всему.

Мертвецу отшельник тогда приказал ждать, сообщив что последняя, четвертая смерть его так же была испытанием в череде прочих тягот земного пути, что преодолел наемник за тридцать с небольшим лет. Цифра четыре издавна считалась в Эльсиде дурной, приносящей несчастья, когда-то в древности и вовсе символом смерти, именно поэтому знак креста вырезался на всех могилах с той еще поры, когда царство это не просто процветало, но само владело многими древними землями и народами.

Его четвертая смерть произошла именно здесь, – и этим будто напрочь сковала Мертвеца, прижав его к чужой земле, к незнаемому народу, обычаи и культура которого, хоть и перенесена была когда-то переселенцами в новые земли Урмунда, но за четыре века столь сильно поменялась, что казалось, то два разных народа, никогда и нигде прежде не соприкасавшихся. Мертвецу оставалось многое чуждым в обычаях туземцев, многое непонятным, неприятным даже, однако несмотря на все это, он продолжал оставаться в Эльсиде. Будто Ремета приковал его к ней.

Конечно, нет, такому великому чародею, под конец жизни обретшему невиданные силы, нипочем было и разыскать наемника, где бы тот ни пытался скрыться и отправить его туда, куда отшельнику бы заблагорассудилось. Но прошел месяц, полгода, год, а Ремета будто забыл о нем. Мертвец ждал.

Нет, не ждал даже, умом понимая, что нашедший его за порогом жизни, достанет где угодно, просто находился в чуждой стране, будто сам себя наказывая – и за смерть Лискары и за убийство ее матери-ведьмы, уводившей в вечный полон жителей Утхи. Будто этим пытаясь не обрести себя прежнего, но хоть что-то сделать для ушедших. Прекрасно при этом понимая, насколько смешны и несуразны его потуги.

И оставаясь в Эльсиде, он бродил по стране, выискивая все новых гадателей, все спрашивая о небесах и получая все те же ответы, но, по-прежнему не удовлетворяясь ими. Ведь Ремета, столь нежданно пришедший к нему, ворвавшийся в его жизнь и смерть, ведь он должен был одним своим появлением за чертой оставить какой-то след, заметный не только на небе, но и здесь. В Сланах, где произошла трагедия, в Верее, где Ремета поджидал его. Ничего и еще раз ничего. Он издержался, деньги кончались, но все одно продолжал искать, спрашивать и не находить.

Находили его. Случайно или нет, кто теперь знает, может его жизнь изначально, с рождения самого была лишена случайности, даже раньше, со встречи родителей, с необходимости им, имевшим уже детей, завести совместного ребенка, как велит обычай, для скрепления брака. И не случайность ли то, что он так и не родился, а появился на свет чревосечением, дурной знак в его краях, говорящий о скорой смерти ребенка. Ведь его даже нельзя было нести на крестины в храм богини младенчества. А потому семья перебралась в Урмунд. Первое свое имя он как раз получил в честь врача, спасшего его жизнь при рождении. Последним именем удостоил отшельник Ремета, равно как и последним спасением.

Почему именно он, как нашел наемника, зачем заманил в эти дальние, что от Урмунда, что от Утхи, края – тот еще вопрос. Наемник должен был ехать в Верей, но развязка наступила раньше, а отшельник все равно подоспел к ней, будто предчувствуя. Или действительно чуял? Ведь в Верее с Мертвецом должно было произойти примерно то же и так же, только без лишних жертв. Лискара, сама того не ведая, подыграла божьему сыну. И поплатилась за это. Никому не дано оказалось заменить в его мыслях Либурну, теперь уж точно. Он и не пытался. Ждал, сам не понимая чего, пил, не пьянея, сходился с публичными девками без любви и желания – будто исполнял некий долг. Как говорят солдаты невестам в таких случаях: натура того требовала.

Дважды встречался с капитаном нефа, привезшего Мертвеца в жаркую, далекую страну. Корабль, выкупленный крупным землевладельцем, путешествовал между Урмундом и Эльсидой, перевозя зерно в республику, а в колонию возвращая добрую сталь и яблочное вино, к которому постепенно приохотились туземцы. Капитан будто угадывая путь Мертвеца, сталкивался с ним на узких улочках Сланов, когда тот выбирался то утопить жажду, то утишить страсть. Рассказывал о происходящем в республике, наемник слушал молча, не перебивая, лишь изредка что-то спрашивая. Как-то капитан просил, не его, но обращаясь ко всем, могут ли они, сошедшие в Сланах, достать ему частицу священного кедра – после этого не раз Мертвец пытался пробиться в монастырь, где росло несколько деревьев, давно уже и почти полностью изведенных на стремительные, ходкие, не знающие грибков и плесени галеры. Ныне символ Эльсиды стал так редок, что попытка срубить дерево каралась смертью. А само присутствие крохотного куска на судне почиталось большим благом.

Увы, этой чести не удостоили ни капитана, ни наемника, сколько последний ни просил, сколько ни предлагал. Но мореход, узнав о попытках Мертвеца, вдруг проникся к тому совсем иными, нежели прежде, чувствами. Или то случилось сразу после гибели Лискары? Трудно сказать, что узнал капитан, видно, перенес подсознательно свою симпатию к будущей невесте наемника на него самого, а потому разом подобрел и проникся или уважением от попыток Мертвеца получить кедр или пытаясь разделить скорбь. Так или иначе, капитан всякий раз непостижимым образом отыскивал Мертвеца, вел его в трактир и, усадив за дальний стол, рассказывал обо всех новостях, собранных с разных земель.

Но первым делом попытался передать письмо от сестры Лискары: надежно залитый черным сургучом длинный свиток. Мертвец его не принял, капитан недолго повозражав, убрал за пазуху.

– Понимаю. Ничего хорошего в таких посланиях не прочтешь. А то еще и так душу изгадит.

– Верно, – наемник не стал говорить, каким стал чудовищем для нее, отняв жизни и матери и сестры. Скорее всего, старательно проклинала, пытаясь хоть так достать. И постарался перевести разговор: – Что в Утхе?

– Все по-прежнему. Из Кривии до нее никто пока не добрался, живет сама по себе. Я теперь редко там бываю, у меня больше дел во Фратере.

– Сестра ждет ответ? – капитан покачал головой. – Понятно.

– А в республике изменения. Усобица кончилась, войска на севере сдались и присягнули диктатору. Начальников двух легионов распяли, их приспешников сожгли. Теперь провинившиеся войска да еще один легион вторглись в Югурию, которая им оружие и дружину поставляла. Все стало на свои места, Урмунд опять начал расширяться. Это вы умеете, – улыбнулся он и предложил еще по одной.

Мертвец спросил о делах Кривии, все же оба родом оттуда, хотя и бывали в родных землях до крайности редко. Капитан плечами пожал, ничего нового не сообщу, не знаю. Связь со столицей потеряна, ходят слухи, что Утха и вовсе хочет стать вольным городом и получить протектора из Урмунда. Смута ведь не утихает.

В следующее свое прибытие, через четыре месяца, он рассказал о победоносном завершении Югурийской войны, присоединении земель и неудачном покушении на диктатора. Наемнику делиться оказалось нечем, все, что он делал прошедшие месяцы – искал земные подтверждения небесным переменам, пока безуспешно, и раз в неделю последовательно напивался, искал дешевую любовь и ходил в баню – всякое в свой день. Потому новую встречу он больше молчал, слушая капитана, тот быстро вливал в себя брагу и уже через час еле поднялся, чтоб отправиться в порт. Он, будто великий мореплаватель Тион, дневал и ночевал на судне. Мертвец проводил его в порт, ехать на двуколке тот отказался. Подле нефа распрощались, не сомневаясь в скорой встрече.

Так и вышло, жаркое лето закатывалось в осень, когда неф прибыл в Сланы в третий раз. Не виделось ничего удивительного в том, что наемник, возвращаясь от гадателя с новой неудачей, решил сделать изрядный круг по дороге. Извозчика позволить он себе уже не мог, но ноги привыкли к долгим путешествиям, кажется, истосковались по ним. Десять миль из храма в монастыре до Сланов он проделал, не заметив дороги, прошел рядом со своим домом и двинулся в порт. По дороге, как и всегда, в подобных обстоятельствах, столкнулся с капитаном. Вот только на сей раз он действительно разыскивал наемника, а не просто желал видеться с ним.

– Узнал в таверне твое место жительства, решил найти. Со мной гонец от царя Бийцы, – кивок в сторону юноши, стоявшего у капитана за спиной. – К тебе поручение.

Наемник не хотел приглашать их в свое убогое жилище, но гонцу не следует разворачивать и тем паче зачитывать царевы бумаги на людях. Молодой человек, возраста от силы лет шестнадцати, еще усов над губой не сыскать, белокурый, весь какой-то блеклый, но зато в сияющих одеждах, вошел в комнатенку Мертвеца и остановился, прижав к лицу носовой платок. Наемнику странно было наблюдать за ним: парень явно из влиятельного рода, не обижен ни родительской ни царской ласкою, всюду привечаем, и вдруг оказался гонцом, да еще в этом медвежьем угле. Ведь не ради Мертвеца же он тут оказался. Да и еще более странно, что Бийца не просто вспомнил о нем, вспомнил с проклятьями, как надлежит в таких случаях, но послал человека высокого рода, да за тысячу миль от дома, разыскать и передать. Нечто уму непостижимое.

Сам юноша… поначалу наемник увидел в нем царского мальчика, но затем убедился, что ошибается. Хоть и женственен гонец и лицо у него, дай только румяна да уголь, вылитая девица, но оставалось в нем и мужское начало, пусть и не столь заметное. На вид совершенное смешение родов. Но уж явно не за сладкие речи и угодливые ласки он здесь. Да и не в чести Бийцы посылать своих любезных, ежели у него водились такие, в гости к врагу, по чьей милости в стране продолжалась упорная свара. Из государевой милости гонец явно не вышел. Вот и сейчас, выбирая стул почище, не выдержал, покрыл его платком, сел, не касаясь спинки. Отер лицо, не выдерживая жары и духоты помещения, хоть по меркам Эльсиды день выдался прохладный, но молодой человек, не привыкший к жаре, выглядел скверно. Он неохотно поднялся и вынув из внутреннего кармана расшитого золотом белого полукафтанья открытый свиток с зеленой царской печатью на перевязи, зачитал:

– Царь божьей милостью Бийца Второй Смиренный, государь Кривии, Рети, земель северных и восточных, правитель Косматых гор и Заозерья, а так же земель малых, на картах не означенных, приказывает тебе, урожденный житель и государев человек, именуемый себя Мертвец, из города Брашта, что на Поморском тракте, гражданин Урмунда и житель его городов, немедля явиться пред его светлые очи для поручения, только между самим сказанного. По прочтении сего послания, надлежит явиться тебе в город Опаю, столицу достославной Кривии, незамедлительно и как можно скорее, – Мертвец слушал, покачивая головой, вспоминая, как встречала его и маленький отряд пришедший с другим желателем царского скипетра и державы, царевичем Пахоликом, прежде казавшаяся неприступной Тербица – город, где на царское чело искони возлагалась корона. Князь Бийца сумел опередить неспешный отряд, сопровождавший княжича, взять Тербицу и короноваться за несколько дней до подхода соперника. Странно, что Пахолика не убили в тот день. Странно, что наемник бился за него, едва поняв, что уготовил подростку новый царь. И странно, что Пахолик до сих пор укрывается в северных землях государства, не просто живой и невредимый, но ставший настоящей занозой в глазу нового правителя. Как он сумел вывернуться, только верный его телохранитель и знает.

Мертвец обернулся к капитану, тот старательно слушал, но явно давая понять, что ему более интересна обитель наемника, нежели слова гонца, запах духов которого, наконец, начал перебивать тисклый смрад плохо проветриваемого помещения.

– Писано со слов государя Бийцы Смиренного в день первой седмицы седьмого месяца года шесть тысяч седьмого от сотворения мира, – закончил он, резко скручивая свиток. Скрип прочного пергамента вывел наемника из оцепенения.

– Со слов писано… он что, неграмотен? – удивленно произнес Мертвец. Юноша смерил его холодным взглядом.

– Как смеешь ты, вызываемый, хулить царя незнанием азбуки? Он живет и работает среди книг, он это вся Кривия, он изучает труды древних, дабы новые поколения… – гонец закашлялся.

– Я понял. И как мне теперь добраться до Смиренного? Видишь ли, я поиздержался в Эльсиде, буквально сегодня просадил последние монеты в храме, а проку не получил никакого, – гонца снова передернуло от таких слов. Правда, на сей раз он промолчал. Мертвец заметил и сам, что говорит, ровно его учитель, мучитель и возвратитель отшельник Ремета и тут же одернул себя, попросив прощения.

– У государя надо просить, я лишь смиренный слуга его. Надеюсь, капитан примет решение поскорее прибыть в Утху, как знак своего уважения к царственной особе. Не так ли?

– Не так, – хмуро произнес тот. – Понимаю, дело важное, но мы, простецы, должны еще и в Фику зайти, пополнить припасы дорожные, и во Фратер, освободить трюмы, да еще заглянуть в Закрут, что в Кижиче, ибо и там судно под моим управлением ждут. Ну а после, коли разрешат мои владыки, купцы, зайти в Утху, хотя этот город мне совершенно не по пути, смогу переправить туда наемника. А нет, так придется ему во Фратере ждать подходящего судна.

Гонец потемнел лицом, долго не отвечал. Но после не выдержал, резко повернувшись, прошипел что-то неразличимое человеческим ухом. И уже внятно, добавил:

– Пусть так. А теперь, уважаемый, соизволишь ли ты проводить меня до дома государыни нашей? Я пока еще плохо знаком с городом, а ты сказал мне сам, будто этот дом недалеко.

– От порта недалече, верно. Да, проведу, раз уж сказал.

– Государыня живет здесь? – удивленно спросил Мертвец. – И давно?

Гонец бросил в сторону наемника косой взгляд, но ответил.

– Тебе знать того не надо, это дело между государыней и ее венценосным супругом.

– Я понял, царь Бийца ныне смиренно зовет ее к себе. Отчего же не раньше?

Ответа не было, гонец вышел во двор, только там он смог раздышаться и немного придти в себя после краткого пребывания в убогих покоях наемника. Впрочем, тот не отставал.

– Я бы хотел повидаться с государыней.

– Да кто ты такой, чтоб желать подобного? – презрительно произнес гонец, нарочито отстраняясь от Мертвеца.

– Тот, кого ее супруг вызвал к себе для личного разговора.

– То, что я вообще зашел в твою дыру, уже вопиющее нарушение правил. Я должен был поначалу повидать государыню, а потом вызвать тебя к себе – и то, коли найду.

– Это навряд ли, – хмыкнул Мертвец, но царев посланник препираться не стал, молча отправился в дальний конец улицы. Капитан догнал его, указывая пропущенный поворот. Наемник последовал за ними, и как бы гонец ни пытался словом ли, толчками мягких по-детски рук, отогнать провожатого, все безрезультатно. Так и добрались до небольшого дома в урмундском стиле, окруженный непроницаемой стеной кактусов, служивших в этих краях оградой всякому строению. Здание сильно отличалось от всех прочих, уже по одному виду можно понять, что живет тут человек не просто знатный, но и не стремящийся скрыть свое происхождение. А кроме того, чужак. Обычные дома в Эльсиде представляли собой каре из светлых кирпичей, покрытых черепичной односкатной крышей, пологий скат выходил на океан, крутой препятствовал как мог, песчаным бурям, частенько приходившим с юга, особенно в зимнюю пору. Внутри дома размещался небольшой сад и часто открытый бассейн или фонтан, особенно у богатых семей. У небогатых – пара пальм, которым расти, что на песке, что на земле – все едино, и за которыми присматривать надо только, чтоб не пускали побеги к фундаменту и не прорастали сквозь него, грозя разрушить дом. Корчевать прочные. словно стальные пруты, корни, одно мучение.

Нередко два, а то и четыре дома соединялись стенами, чтоб создать внутри некую видимость прохлады и отдохновения. На лето дворик завешивался тряпками, что не спасало ни от пылевых ветров, ни от зноя. Ровно такой же имелся и в конурке у Мертвеца, в бедной земле росли только редкие колючки, которым действительно все одно, где прижиться, нашлось бы место. У старух, владеющих домами, не находилось ни денег, ни желания загораживать дворик, так что летом тот задыхался от жары, зимой от пыли. Узкие, словно бойницы, окна, выходившие на улицу, предполагалось, защищали от жары, на деле помогали душным ветрам проникать в комнаты, заставляя жильцов спать, закрыв лицо и окна мокрыми полотенцами. Стекло тут не в чести – и дорого для обитателей этих трущоб и бесполезно, ведь от бури стекло портится почти мгновенно, посеченное бесчисленными песчинками, точно лезвиями.

Иное дело дворец, представший их глазам. Мощный фасад красного кирпича с тяжелым антаблементом двух рядов белоснежных мраморных колонн, узкими стрельчатыми окнами с витражами. Подле дома подстриженные кусты тутовника, несколько лимонных и апельсиновых дерев, по краям – исполинские эвкалипты, возвышавшиеся над трехэтажным зданием на десятки сажен. Гонец подошел к решетке входа, дернул за веревочку звонка, где-то далеко Мертвец услышал мелодичный перезвон. По прошествии довольно долгого времени, неприметная дверь у самого торца распахнулась, оттуда вышел невысокий страж, подошел к решетке и молча оглядев гостя, осмелившегося потревожить хозяев, пропустил, загораживая привычно проход не столь богато одетым попутчикам. Гонца впустили в дом через черный ход, наемнику слышались обрывки слов государева слуги о важности принесенного им свитка, но это не возымело должного действа. Страж протолкнул его в узкую дверь и захлопнул ее. Тишь снова окутала улочку.

Мертвец огляделся. Сколько ни бродил по Сланам, но вот тут его нога не ступала ни разу. Все дома по ней в урмундском стиле, с колоннами и портиками, почти все красного или бурого кирпича, нарочито выделялись и строением и цветом среди прочих зданий города. Вместо названий домов – нумерация от порта к окраинам, от зарослей гибискуса к кустам высокой в три человеческих роста, смоквы, надежней всего защищавшей короткую в восемь домов улочку от приносимого ветрами песка. Дом, перед которым они стояли, нахально носил четвертый номер. Еще один вызов Урмунда. Как и та, что живет в нем.

На какое-то мгновение Мертвецу показалось, он видит женский образ в приоткрытом окне: гордый профиль, высокая прическа, диадема, блеснувшая самоцветными камнями. Однако, тотчас видение исчезло. Дверь парадного входа, высокая стеклянная, с треском распахнулась.

– Да благословят тебя и твою семью боги, государыня, – нижайше кланяясь, произнес гонец, тоном, явно не соответствующим словам, и стремительно заспешил к по кирпичной дорожке к решетке. Описав крюк вокруг кустов, оказался подле выхода, но открыть дверь не смог, пришлось ждать охранителя. Выбравшись, царев посланник, обратил пошедшее пятнами лицо к попутчикам, потряс головой и решительно зашагал в сторону порта. Потом, будто одумавшись, повернулся к капитану, снова вытирая потемневшим платком лицо и лоб.

– Отказалась возвращаться. Ничего не понимаю. Государь ее ждет уже год, она отвечает согласием и тянет. Мне говорила то же самое. Зачем надо принимать гонца, чтоб только выставить вон. За царя больно, его ж опозорили, не меня. Да еще прилюдно.

– Не обращай на нас внимания, мы не местные, не расскажем, – хмыкнул Мертвец.

– Я про челядь, – буркнул гонец. – Всех пригласила и перед всеми отчитала. Я-то думал, объявит о согласии, я надеялся… – лицо, только остывшее, снова запятнело. Капитан подошел, хлопнул гонца по плечу, тот недовольно дернувшись, убрал его руку.

– Пойдем в кабак, – просто предложил он.

– Вот еще, – вскинул подбородок гонец. – Я в госпицию. Буду ждать твоего отплытия, мореход, – кивнув, собрался уходить. Наемник остановил его в последний момент.

– Всего пара вопросов о государыне, позволишь? – гонец смерил взглядом стоявшего перед ним, будто впервые увидел, но кивнул. – Я понимаю, она здесь недавно живет.

– Верно. Года полтора, не больше.

– Что так? Ведь уехала, когда князь Бийца стал государем.

– Именно. А что так, это не твоего ума дело, наемник. Но продолжай.

– Ребенок, конечно с ней.

– Да, княжич Пахолик тут, я его видел, – наемник дернул щекой. – Как и младшая княжна Исада. Ей уже два года.

– Она уплыла на сносях. Интересно.

– Наемник!

– Последний вопрос, гонец. Как ты сам думаешь возвращаться?

Посланник молча глянул на Мертвеца. В глазах отразилась затаенная боль, обида, подступавшая к самому краю, но через него не переливавшаяся. Зря подумал о женской сути гонца, подумал наемник, крепкий парень, только немного другой. Ведь сколько он видел таких – от силы пару раз, когда попал в царские покои. А общался и вовсе единожды, когда вез княжича Пахолика в Тербицу. Что он может знать о них – только то, что говорят ему другие.

– Я полагал плыть на галере государыни, – медленно выдавил он, замолчал, опуская взгляд, потом добавил быстро. – Но раз не вышло, рассчитываю на тебя, уважаемый капитан. Заплачу, сколько попросишь, чтоб только добраться до Утхи. Если не сможешь, прошу быстрее доплыть до Фратера, мы попробуем оттуда выбраться первым же кораблем.

– Единственным, – поправил капитан. – Неф ходит только один. Если не успеешь, ждать придется месяц.

– Странно. Утха мне всегда казалась процветающим портом.

– Так и есть. Но сейчас не лето, когда корабли идут каждые несколько дней, море беспокойно. Немало купцов пережидают непогоду, отправляя караваны посуху. Долго, но без происшествий.

– Я заплачу пятьсот монет, – произнес без выражения гонец, – если ты все же доставишь нас в Утху. Когда отходит неф?

– Через десять дней. Что же, от Закрута до Утхи пять дней пути, если бог ветров будет…

– Значит, договорились.

До самого отбытия корабля с гонцом они не виделись. Вечером, перед выходом, когда Мертвец собирал вещи – он любил все сделать заранее, чтоб потом не думалось – к нему прибыл служка из монастыря, откуда две недели назад его выставили. Щуплый наголо стриженый юноша с пушком бровей и пронзительно голубыми глазами. Просил прибыть назавтра в монастырь, есть для него работа. Надо отловить нескольких песчаных драконов, что бегают подле монастыря и грабят огороды, а порой покусывают возделывавших поля монахов. Здоровые твари в пять или шесть локтей длины с вершковыми зубами, к счастью, эта порода не ядовита, но раны от зубов заживают очень долго. Их там немного, но за каждого убитого дракона монастырь заплатит двадцать монет. Если наемник найдет нору, и разрушит ее, еще пятьдесят. Поздновато спохватились, заметил Мертвец, не поднимая головы от котомки, я теперь на содержании. Служка еще постоял недолго, покачал головой и вышел. Хозяйка, с которой наемник только расплатился за постой, проводив мальчишку, вздохнула кратко, но попрекнуть не решилась. Буркнула только про себя «грех это, монастырским отказывать» и удалилась в спальню.

Ночью снилась Эльсида, первый раз. Дюны недалекой пустыни, медленно наступавшие на возделываемые поля пшеницы и ячменя, крестьяне, спешно возводящие плетеные укрепления из ивняка и самшита, понимая прекрасно, что их усилия пропадут втуне, и песок засыплет все, сожрет даже колючки, которыми они защищали свои огороды от прожорливых животных и недобрых соседей. Вытеснит их к морю, прижмет к реке. Пустыня все одно одержит верх, заставит уйти самых стойких, искать новые места, далеко-далеко отсюда. Скроет города, войдет в сам океан и волны дюн станут продолжением морских волн.

Когда проснулся, ветер крепчал, жаркий, сухой, сея красноватую пыль пустыни. Пришла буря, а с ней и привычная жара, только-только отступившая. Наемник сел, отряхиваясь, оглядел комнатку в последний раз и вышел, замотав лицо платком.

Улицы пустовали, и рано для жителей, привыкших поздно вставать и ложиться, и погода не позволяла заняться хоть чем-то. Ветер дул в спину, зло, неуютно. Сколько наемник ни смачивал платок, все равно дышалось тяжело, пыль проходила плотную ткань, забивалась в легкие, откуда едва выходила липким надсадным кашлем. Когда он добрался до порта, с трудом нашел неф. Нет, не потому, что новый хозяин снес надстройки кают на носу, предпочтя перевозить грузы, а не людей. Судно посерело, потемнело, парусное вооружение враз изменило цвет с привычного белого на блекло-коричневый.

Оказалось, ждали только его. Вчера вечером звонили в колокол, наемник не придал значения, странно, но за все время, проведенное в Сланах, так и не обратил внимание, что перезвон означает приближение бури, подумал, очередной праздник – их у туземцев просто без меры. Новый год и то встречают дважды: по старому календарю весной и на урмундский лад в середине зимы. Да и календаря у них два – старый жреческий и новый.

– А ты еще крепче, чем я думал, – произнес капитан, когда Мертвец, отряхиваясь от вездесущего песка, стоял на нижней закрытой палубе. – Все путешественники, заслышав перезвон, еще вчера примчались на корабль, одного тебя ждем. Да еще приличий – вон, видишь, галера никак не войдет, еще не хватало напороться на ее форштевень. Эк ее мотает, сразу видно вояки на борту.

Капитан верно, вспомнил налет, устроенный в Фике дезертирами пятого легиона и сплюнул. Тогда он ругал Мертвеца за убийство легионеров, сейчас даже не хотел вспоминать об этом. На верхнюю палубу не выходил, лишь переговаривался с вороньим гнездом, как там посланец Урмунда, ушел ли с пути. Мертвец спросил о посланнике, капитан пожал плечами:

– Тут твой кормилец и поилец. Спит еще. Они, родовитые, мастера дрыхнуть. Четвертая каюта, можешь сходить посмотреть, как устроился. Двойную взял. Твоя на самой корме будет. Обычная, знамо дело.

Галера выгребла против вспенившихся волн, медленно прошла к самому восточному причалу. Неф, дождавшись ее ухода с пути, обрубил якоря, и словно птица, полетел прочь от берега. Наемник, тем временем, обустроился в своей каюте, лег на жаркий рундук и закрыв глаза. прислушивался к скрипу парусов, к перестуку ботинок по доскам, к заглушаемым ветром кашляющим приказам старшего помощника. Неф вышел из гавани, подгоняемый настойчивым душным ветром, но даже окруженный водами, все одно задыхался пылью, принесенной из далекой пустыни. Капитан не выдержал, приказал оставить паруса, а всей команде спуститься в трюм переждать хотя бы до полуночи. Корабль и так идет ходко, а снова пытаться обогнать ветер, выставляя рангоут то так, то эдак, себе дороже.

Колокол отзвонил время ужина. Мертвец поднялся, по дороге стукнулся в каюту гонца. Тот не отвечал, наемник заглянул внутрь: царев посланник лежал пластом на рундуке, закрыв лицо полотенцем. Грудь тяжело вздымалась.

– Ужин, – негромко произнес вошедший. Гонец лишь чуть приподнял голову.

– Нет, не пойду. Можешь идти. Или у тебя еще что-то, – он скинул полотенце с головы. – Ах, да, с капитаном я договорился, твое пребывание на нефе за мой счет.

– Я это уже понял, – ровно ответил Мертвец, пропустив колкости мимо ушей. – Напрасно остаешься…

– Пыли нажрался, – ругнулся гонец, зло кусая губы. – Эльсидой сыт по горло, надолго хватит. Спасибо, что зашел, – и тут же, – Зачем тебе оружие на корабле, будто нападет кто?

– Если б ты плыл первый раз, увидел. Сейчас все успокоилось, но я лучше буду с ножами ходить, чтоб ничего не случилось, чем без них, чтоб произошло хоть что-то.

– Ты суеверен, как капитан, вот уж не ожидал подобного от наемника. Тем более такого, каким тебя государь описывал. Я думал, скала.

– Холм.

– Я рад был, нет, счастлив до безрассудства, когда государь повелел придти и наказал поехать в Эльсиду за супругой своей. Я рвался вперед, я обгонял в мыслях корабль, я мчался туда… и что я получил. Выволочку перед слугами, будто я им теперь ровня и позор на всю жизнь…. Стало быть, ровня, раз так.

– А что ты хотел?

– Не твое дело, наемник. Ну и имечко у тебя, писать мерзко. Не знаю, что теперь скажет государь, когда с тобой встретится. Главное, что я ничего не сделал, а ты… приложение, удобный случай. Хотя может он просто хочет тебя судить.

– Может и так. Странно лишь, что для этого надо меня вызывать гонцом.

– Я же сказал, удобный случай, наемник, – металл зазвенел в его голосе, гонец зашелся кашлем. – Тем более, ты согласился сам, не пришлось применять силу.

– Мне или тебе?

– Отстань. Все равно тебя казнят. Даже после личного разговора.

Мертвец пожал плечами.

– Посмотрим, – произнес он, затворяя дверь.

Значит, особое поручение. Государь повелел доставить наемника пред свои очи гонцу, заставив того написать оба указа. Мертвец даже не сомневался, что за причина вызывать его к Бийце. Ремета, только он может стоять за подобным указом, никто другой не станет разыгрывать столь хитроумный выверт, чтоб вытащить его, и так засидевшегося, из Эльсиды, притащить в исходное место, в Опаю – и уже там решить судьбу так, как того хочет отнюдь не государь, а втершийся в ряды самых преданных слуг, хитроумный отшельник. И ведь не своими руками писал указы, гонца заставил, еще одного из самых близких.

Все-таки интересно, что потерял посланник, не выполнив главный царев указ? Место, положение, земли, уважение? Что обещал Бийца тому за приезд жены и детей? Так или иначе узнается.

А вот Ремета хорош. Везде поспел. Но зачем ему такие сложности, непонятно. И ведь ни одно из его действий никак не отражается на звездах, те остаются безучастны и холодны, будто насмехаясь над людьми, пытающимися найти разгадку. Как же отшельник умудрился обрести подобные силы, незаметно для неба? – неужто это возможно? Словно для божьего сына и отца одна звезда светит. Как он свершает свои дела, может, действительно покрываемый столь удачно отцом, может они в сговоре, но каком? Или скитник столь удачно подражает громовержцу, что умудряется дурачить не только гадателей, но и правителя неба? С присущем только отшельнику злым смешком по любой причине. Наемнику подумалось, а не у отшельника ли он заразился этой улыбкой в половину лица, больше похожей на гримасу? – нет, не у него. Усмешка появилась куда раньше, еще после первой смерти, в плену, на каторге. Когда надсмотрщики били за любое неверно сказанное слово, а он пытался улыбаться в ответ. Лицо перекашивало от дикой боли, стражи бесились, но поделать ничего не могли, разве что уморить.

Любопытно, что скажет и куда отправит его Бийца? Ведь для чего-то Мертвец понадобился государю Кривии, явно не для простого разговора, явно не для передачи в руки Реметы. Мнилось, скажет что-то еще, может, очевидное, может тайное, что Бийца может поведать только ему лично. Про Жнеца душ? – нет, вряд ли. Хотя почему нет, в свое время государь призывал величайшего из некромантов, способного одной мыслью убивать десятки и сотню людей, пожирая их души, питаясь ими и удлиняя и без того немаленькую свою жизнь. Да и пожелание именно Жнеца отправило наемника в далекую Эльсиду; возможно ли, чтоб круг замкнулся таким образом? Все возможно.

Утром, выходя из каюты, он столкнулся с гонцом, явно Мертвеца поджидавшим, хотя и делавшим вид, что поправляет оборки белоснежной рубашки, усердно, словно на высокое собрание отправлялся. Услышав, как дверь хлопнула, бросил притворяться, остановил.

– Я прошу прощения у тебя за вчерашние слова. Поверь, не со зла наговорил, вернее, со зла, но не на тебя. На все происшедшее днями ранее, оно до сих пор клокочет во мне, не давая покоя. Верно, и будет клокотать, покуда не доберусь до государевых очей и не выслушаю его повеление.

– Я не в обиде. Но отчего государыня не захотела отправляться к супругу, неужто в Эльсиде ей приличнее находиться?

– Я передавал ровно те же слова царя, она, увы, не прислушалась. Скажу по секрету, меж царственными супругами давно пробежала кошка, еще с времен нахождения обоих в лагере в Косматых горах. Когда же государь наш взошел на престол, она посчитала, необоснованно, конечно, что он поступил жестоко и неприглядно, заплатив Жнецу душ – ты ведь знаешь кто это – чтобы тот изничтожил защитников Тербицы, нашей царственной святыни. А потому, едва церемония закончилась, сперва переехала в Опаю, не дожидаясь окончания месяца торжеств, а затем, спустя всего полгода, отправилась в Эльсиду, на родину.

– Я и не знал подобного.

– Да, государыня Узаша происходит из древнего рода эльсидских князей Утишмалов, с которыми довелось породниться нашему царю.

– Так вот почему его не считали в столице достойным короны. Теперь я понял всю подноготную битвы за Тербицу.

– Это так. Хотя и по положению, и по правам наш государь ничем не уступал княжичу Пахолику. Больше того, по возрасту и познаниям, превосходил его и, согласно Таблицам царских канонов, должен был стать следующим государем.

– Но очередная размолвка преградила ему путь, – усмехнулся Мертвец. Посланник кивнул, будто не слыша насмешки.

– Трудно сказать, чем не угодил царице ее брат, дело глубоко личное, и не нам в него лезть. Но правительница вопреки заветам отцов, назвала преемником своим сына. Ее право, но только именно это решение посеяло в стране смуту и…

– А мне казалось, то вина мужа, не сумевшего справиться с делами.

– Я говорю от себя, как и ты, наемник.

– Ты говоришь так, ибо льнешь к Бийце… прости, гонец.

– Нет, ты прав, в своих суждениях я многое черпаю от государя. И не могу быть беспристрастен. Возможно, даже, я ошибаюсь. Как бы то ни было, князь Бийца покорился воле сестры, больше того, своего сына он назвал в честь царевича – тоже Пахоликом. Это помогло в малой степени, будущий государь хоть и получил доступ в Опаю, но свидеться с сестрой все одно не мог, как ни старался ни он, ни княгиня.

– Значит ли, что все дело в Узаше?

– Государыня часто посещала Эльсиду, что, верно, в глазах царицы считалось непристойным. Но я снова вступаю на скользкую тропу предположений, а потому умолкаю.

– Наверное, правильно. Пойдем, гонец, нас ждет завтрак. Надеюсь, его ты не станешь пропускать ради эльсидской пыли. – Тот улыбнулся, несмело, неуверенно.

– Пожалуй нет. Проводи меня, а то я хоть и давно на корабле, а все просил принести яства в каюту.

– Род, он такой, – и тут же, – Прости, что задаю вопрос. Последний. Что же тебе обещал государь за приезд супруги? – гонец потупился, лицо вспыхнуло, аки маков цвет.

– Жениться на своей племяннице. Не то, что я давно или страстно люблю Страту, но это ведь такой поворот, неудивительно, что я молился всем богам, лишь бы чаша сия не миновала меня…. Ты усмехаешься, наемник, думаешь, я потому прилепился к государю, что еще и люб ему.

Мертвец рассмеялся во весь голос.

– Каюсь, подозревал.

– Не удивлен, да и не обижен. Но ведь и ты тоже инаков – все время при оружии, боги, сколько ж его на тебе.

– Только то, что видишь: короткий меч и два ножа.

– Будто иначе по судну и пройти нельзя, – Мертвец хмыкнул, но улыбнулся.

– Пойдем, гонец, провожу в святая святых корабля.

Жрец бога океана отсоветовал капитану заходить в Фику – в тамошних водах вторую неделю играли злые штормы. Запасов провизии на корабле предостаточно, а с ветрами, дующими так сильно, они быстро и без происшествий дойдут напрямую до самого Фратера. Капитан объявил об этом на четвертый день пути. У наемника екнуло сердце, надо же, будто нарочно неф спешил доставить его к царю Кривии, будто даже он участвовал в реметовом плане.

После единственного разговора с Мертвецом, посланник старательно избегал всякой новой встречи, ровно позволил в отношении его и себя недопустимую вольность. Приходил позже прочих, садился с самого края, уходил последним, старательно дожидаясь, когда очистится зала, и поварята начнут убирать столы. С другими он вел себя ровно так же, будто оказался не в силах отыскать на всем корабле достойного собеседника. Или попросту не желая иметь дело с кем-то еще, лишь с собственной будущностью. В гадания на этот счет он погружался целиком и полностью, с какой-то сладостной обреченностью изводя себя. Поздними вечерами выходил на верхнюю палубу и о чем-то коротко переговаривался со старшим помощником.

Ветер, впрямь, благоволил путешественникам, резкий, южный, он вел неф прямым путем к старой столице Урмунда. На второй день плавания пыль в воздухе исчезла, а ветер задул с удвоенной силой, но уже чистый, легкий, свежестью проникавшей в легкие. Мертвец долго стоял на корме, глядя в никуда, так же погрузившись в мысли, как верно, и гонец в своей большой двухместной каюте. Не заметил, как подошел капитан.

– Вспоминаешь былое? – наемник оглянулся, не зная, что ответить. Покачал головой.

– Наверное, нет. Пытаюсь разглядеть настоящее.

Прозвучало как-то двусмысленно. Будто все еще находился в одном из эльсидских храмов, тщетно вопрошая, ища знака – на небе, в руках гадателя, или в чаше. Вдруг вспомнился гонец с его «молился, чтоб не миновала меня чаша». Капитан кивнул, хлопнув по плечу, осторожно, чтоб не задеть меч.

– Ты всегда так будешь ходить – при оружии? Тебя матросы боятся, помнят, каков ты и без него, а уж с ним и подавно.

– Снова суеверия плодишь, уважаемый? – капитан хмыкнул.

– Ты будто забыл, как расправился с дезертирами. А я, стыдно сказать, ругал тебя на чем свет стоит, будто не понимал, что они с нами всеми сделают. Как пацан какой.

– Вспоминать не шибко приятно.

– Мне тоже. Но ты спас нас. Говорю запоздало, но хоть сейчас признаться надобно.

– Знаешь, я… нет, тогда ты прав был, ругая меня. Я ведь убивал.

– Странно говоришь. Можно подумать, они бы нас пощадили. Нет, кого-то бы оставили, ровно до той поры, как доберутся до суши. А после по частям в воду.

Наемник потряс головой, не зная, как изречь накопившееся в душе. Наконец, медленно произнес:

– Не в дезертирах дело. После первой смерти я сказал себе – отныне ты охотник на чудовищ. Теперь охочусь на зверей, которых надо убивать, чтоб спасти людей. Я не причиняю зла людям, если они не превращаются в тварей. Эта оговорка меня…, – он запнулся, не зная, как сказать лучше, – она дала повод не обнажать меч слишком часто. Да и другие тоже, – снова полуулыбка, наемник вспомнил путешествие в Реть. – Первый раз меня спасло то, что этими руками руководила ведьма, ее утопили, а меня отпустили – ведь я оружие и только. Наущенный. После мне, казалось, была дана возможность перемениться, вернуться к прежнему занятию, весь следующий год мой меч не знал человечьей крови. А путешествие в Эльсиду все вернуло на круги своя. Ты сам видел, как я убивал: твоего друга, дезертиров, да не суть кого. Убивал, бездумно, беспощадно. Будто снова оказался на войне, где любой – твой противник, и ты связанный долгом и честью, обязан сокрушать всякого, кто инаков. Вот и сейчас я отправляюсь к государю, который считает меня своим подданным, не то на суд, не то для поручения, но понимаю одно – меч снова станет пить кровь. И я не буду противиться.

– Отчего так? – наемник вздохнул.

– Потому, что предложено мне за эти смерти слишком дорогая цена, чтоб я мог от нее отказаться. Вот и буду убивать, как обычный мясник. И сам себя не остановлю и не осужу, даже не надейся. Хуже того, и боги не осудят меня, и… хотя мне на это плевать в наибольшей степени. Что тоже пугает.

– Ты меня действительно страшишь такими словами. Что с тобой произошло за год пребывания в Эльсиде?

Мертвец пожал плечами. Что ему говорить – о Ремете, храмах, пустых гаданиях? Капитану лучше не знать ничего подобного.

– Я искал ответ на свой вопрос, но не нашел его.

– Много путешествовал, – кивок, – и далеко? – новый кивок. – Не удивлюсь, что ты повидал и те чудеса, о которых столько говорится.

Наемник поднял голову, встретившись глазами со взглядом капитана. Лицо выражало искреннее любопытство, будто прежние жутковатые слова наемника прошли мимо ушей морехода.

– Какие чудеса? – спросил он.

– Ну как же, – капитан даже дернулся, взмахнув руками. – Где ты искал ответа, в каких городах? – Мертвец принялся перечислять, но оказался тут же оборван. – Ну, стало быть, не мог не видеть. Про дворец вечного правителя Верея тебе рассказывали еще в Сланах, я не сомневаюсь. Нет? Подожди, но ты должен слышать эту историю…. Князь Верея велел построить себе дворец, красотой затмивший небеса и за это был проклят богами: он продолжал существовать, но не жить, и не мог умереть до тех пор, пока строители не закончат работу. Но его строили так долго, что едва закончив, стали перестраивать обваливавшиеся фронтоны и лепнину, где-то потекли росписи, разбились от бурь витражи. Его перестраивают и сейчас, и вот уже четыреста лет за работой постоянно меняющихся строителей смотрит из своего паланкина вечный князь Верея, последний князь.

– Я ничего не слышал о нем. И дворца не видел.

– А библиотеку, величайшую на земле? – Мертвец покачал головой. – А храм бога пустыни в Хатхоре, построенный на десять этажей вниз? Ну как же, а башню бога времени, в которую по преданию вошли все его жрецы и теперь поддерживают строение из одного только бетона? Да ты смеешься надо мной, наемник? Что же ты видел в Эльсиде?

– Храмы. Я был во всех храмах бога богов и бога огня.

Капитан посмотрел на него, как на внезапно повредившегося рассудком, потеряв на какое-то время дар речи.

– Я не знал, насколько ты богомолен, Мертвец. Все говорят, что я суеверен, но ты провел год в Эльсиде, бродя по храмам…

– Я искал ответ на свой вопрос, пытался разглядеть небо, опросил всех гадателей, потратил полтысячи монет, но… небеса не изменились.

– А они должны были? – наемник кивнул. – Странно, что говорю это, но и мои жрецы могут подтвердить обратное, уважаемый. Небеса остались прежними, иначе они не смогли бы счесть по ним наш путь. Ведь даже малейшее отклонение звезд было б ими замечено, – Мертвец кивал, потом отошел от борта и разведя руками, медленно спустился к себе. Капитан хотел окликнуть его, сделав шаг вперед, однако, остановился в последний момент; наемник прошел до конца нижней палубы и закрылся в своей каюте.

Во Фратер судно прибыло раньше назначенного срока почти на десять дней. Пришло бы еще быстрее, кабы ветер в последние сотни миль не стих до почти полного штиля, так что неф под конец продвигался черепашьим ходом к белеющим вдали кучевым облакам, означавшим дальние подступы к полуострову: россыпи скальных островов, густо поросших растительностью, но в силу малости своей, необитаемых. Обычно корабли огибали это скопление, но капитан прошел напрямик, так что у путешественников, проснувшихся, как Мертвец, пораньше, появилась возможность наблюдать за жизнью на скалах в подробностях.

А в самом порту всех ожидало внезапное, но наемником почти ожидаемое известие. Капитан получил письмо от владельца судна: купец требовал, чтобы опустевший неф не возвращался сразу в Урмунд, но повернул на север и сделал короткую остановку в Утхе. Хозяин сейчас там и договорился о выгодном соглашении. Капитан зачитал письмо во время ужина, при всех путешественниках. Гонец побледнел, проглотив комок, подступивший к горлу, Мертвец покачал головой. Ровно Ремете не терпелось, и он всеми правдами и неправдами подгонял его к назначенной цели. Точно каждый день промедления оказывался для отшельника слишком дорогим. Хотелось верить, что это случайность, но из головы не выходили слова, сказанные сыном бога там, между мирами – когда тот остановил наемника на полпути в долину вечного покоя и потребовал согласиться работать на него, иначе ни долины, ни покоя тому не видать. Прижатый к стенке, Мертвец обещал исполнить, что именно, не представлял даже приблизительно, но верно, очень важное, очень тайное, то, без чего ни сам Ремета, ни его отец, вполне возможно, не могли обойтись. Потому и уготавливали наемнику его чашу, которую он начал пить еще когда… бесконечно много лет назад, в тот день, когда попытался покончить с собой, да был вовремя исторгнут из земель мертвых тем же отшельником. Тогда ли появился на свет замысел, о котором помянул только в Эльсиде, спустя почти десять лет, Ремета, или все случилось куда позже? Очевидно, ответа на этот вопрос он так просто не узнает. Или поймет все сам в тот миг, когда возьмется за рукоять меча по прозванию Богоубийца.

Наемник передернул плечами и вышел на палубу. Корабль стоял в порту Фратера неделю, больше не потребовалось, а после поспешил на восток, в Кижич. Будто бегством спасаясь от нахлынувших на Урмунд новостей, самых разных. Пока неф находился в дороге, началась и успешно закончилась маленькая победоносная война с крохотным княжеством Беришт, зажатым между Югурией и тундрой – узкой полоской земли, вдоль Северного тракта, соединявшего Урмунд и Кривию. Беришт с давних пор ходил в подчинении у югурийских царьков, теперь, когда их государство пало, настала очередь смиренных владык склонить выи перед могуществом республики. Те не особо сопротивлялись, Беришт открыл ворота своей столицы перед прибывшим третьим легионом, сдавшись без единого выстрела. Диктатор, лично принимавший участие в захвате, с ожидаемым триумфом возвратился в столицу. Правда, там его ждала досадная неожиданность, все время, что он пребывал в Урмунде, против него строились заговоры, плелись интриги, которые он, постоянно тасуя окружение, легко разоблачал, наказывая и виноватых и тех, кого относил к приспешникам оных. Составлял длинные списки участников, порой пополнявшиеся неделями, а после Сенатом торжественно провозглашался «консулом без выбора» на следующий год.

В этот раз Сенат остался один, и за месяц, что длилась бескровная война, сумел составить достойный заговор и довести его до воплощения. Едва вернувшийся в столицу диктатор был схвачен заговорщиками и столь же стремительно обезглавлен. Его место заняли двое сенаторов, которые, провозгласив республику свободной от гнета и унижения, готовились разделить дуумвиратом консульское бремя на следующий год. Выборы, как и заведено в Урмунде, проходили в предпоследний месяц года.

– Вот и славно, нашему государю поспокойнее будет, – произнес гонец, только по отправлению нефа в Кижич сошедший до разговора с наемником. – Теперь хоть тракт и в руках Урмунда, ему еще долго дикарей переваривать.

– Отчего ты так беспокоишься насчет тракта, уважаемый? – спросил Мертвец, поглядывая в сторону посланника: тот стоял у борта, вглядываясь в далекие горизонты. Небо затянуло белым, легкий ветерок с севера, хоть и несильный, да зябкий, напоминал о неизбежной зиме, до которой оставалось меньше двух месяцев. В лесах Кривии она приходила и того раньше. – Урмунд всегда пользовался этой дорогой, до смуты особенно, больше скажу, если б не она, вряд ли я на свет появился.

– Вот как? Почему же?

– Я рожден чревосечением, которое делали врачи из республики, частые гости на севере страны, да и не только. В сравнении с ними, кривичи выглядят дикарями, да и хорошо, что покойная царица позволяла работникам из Урмунда селиться у нас. Они нас обучали, помогали…

– Зарабатывали деньги, ничем не гнушаясь, вводили в искушение и сеяли свою бесстыдный, уродливый, противоестественный образ жизни. Неудивительно, что пораженные тлетворным влиянием Урмунда земли не приняли нового царя, а раскололи страну кровавой усобицей – север всегда был против истинного государя.

– То есть Бийцы, как я понимаю.

– Именно что. Потому их изгнали в первую голову.

– Урмундцы сами ушли. К сожалению.

– Тебе, наемник, только так и говорить, ведь ты воспитан ими.

– Их стараниями я вообще появился на свет, ты забыл.

Гонец помолчал мгновение, но продолжил, внутри клокотало.

– Урмунд только и умеет, что пожирать. Махонькая держава беглецов за четыре века превратилась в самое крупное государство, но не угомонилось, все расширяется, растет, как клоп. Пьет кровь, жрет земли, не в силах остановиться. Все племена и государства полуострова подмяло, а сколько их было? – тьмы. Но мало, теперь вот Эльсиду взяла, но ладно ее, это их родина, ее необходимо подмять. Урмунд дальше полез, на западе захватил немало царств, на север вот распространился. Рано или поздно Кривия встанет у него на пути. Не сейчас, но через десять, двадцать лет точно. Если чудовище не лопнет, – и тут же: – Вот ты, боец с чудищами, ты же жил в Урмунде, выкормлен в нем, выпестован, неужто не замечаешь жуткой его сущности?

– Замечаю, почему нет. Но мне она видится приятней.

– Значит, рабство тебе по душе. А не ты ли говорил…

– Рожденный в Урмунде является свободным, даже если он дитя раба. Да и рабы могут освободиться от бремени, если они не колодники, не подонки. Но это решает суд.

– Суд. Смешное слово. Сброд, а не суд.

– По-твоему, гонец, если человек низкого рода, так значит он не может выучиться законам…

– Ничему смерд не выучится. Разве убивать да грабить. Только род решает, стать человеку или нет, возвысится или сгинуть. Ничто иное. И не говори мне про консулов, вышедших из крестьян, рабочих и прочих полукровок. Это не цари, посмешище. Хорошо хоть на год избирают. Неудивительно, что в Урмунде что ни год, то смута.

– В Кривии, я смотрю, тишь да гладь.

– Будет! Очень скоро. Ибо на трон взошел богоизбранный правитель, помазанник и смиренник, истинный государь, который приведет свое отечество к процветанию и могуществу, уймет народ и заставит его покорствовать мудрости и воле царя.

– Все цари считают себя богоизбранными и незаменимыми. Вот только как же часто их топят в собственных банях, жгут на кострах или просто рубят на куски.

– Пока зарубили только вашего диктатора.

– Так он мой или я ваш? – гонец смутился, однако, произнес:

– По праву рождения ты подданный царя Кривии.

– По закону я гражданин Урмунда. И не забывай, гонец, два года назад прежний правитель Кривии был предан и сослан на север, верно, перед этим, он тоже считал себя всем.

– Он не мог, ибо Тяжак никак не являлся престолодержателем, лишь его сын. Он обычный дворянин, поднявшийся слишком высоко. Небогатый умом, но жадный и ничтожный. Потому и предан и проклят. Не удивлюсь, что Пахолик приложил к тому руку. Каков отец… – он не продолжал.

– Скажи, гонец, ты хоть раз был в Урмунде? – после недолгого молчания спросил наемник. Тот хмыкнул презрительно.

– Разумеется был, и не один раз. Довольно часто.

– Зачем же так часто, ведь тебе омерзительна республика.

– А оттого часто, наемник, что всю жизнь я служил истинному государю. Мне приходилось ездить в Урмунд по делам царя: договариваться, упрашивать, улещивать. Конечно, по молодости лет я был лишь переписчиком и переводчиком в большом посольстве будущего государя, больше года мы находились в разных городах республики, больше в столице, нам удалось сделать немало. Прежде всего – Урмунд не вступил в нашу, разъедаемую распрями страну ни на чьей стороне, прекратил всякие сношения с Тяжаком и перестал претендовать на наши земли – а именно, город Утху. Посольство вернулось с большим успехом, а там и государь взошел на престол.

– И больше в Урмунде ты не был?

– К чему ты клонишь, наемник? Что я на самом деле, развратен, корыстолюбив и тщеславен, что я предаю свое отечество в чужом мире, чуждом моей вере и духу? Ты заблуждаешься, пытаясь вывести меня таким образом на чистую воду. Я и так чист.

Раздражившись, он топнул ногой и, видно, зарекшись еще раз беседовать с наемником о чем бы то ни было, отправился в свою каюту. И действительно, до самого прибытия в Утху гонец не появлялся на глаза, затаился, поджидая времени прихода. Лишь когда корабль ткнулся бортом в причал, притягиваемый канатами, выбрался, щурясь на солнце, словно проведший последние месяцы в узилище. Приказал матросам собрать его нехитрый багаж, снести вниз да подыскать жеребца порезвее. Двух жеребцов, вспомнив о Мертвеце, добавил посланник.

Наемник остановился за спиной раздававшего указания, послушал, потом спохватился.

– Уважаемый, а как же ты в Утху прибыл? Не пешком же.

– Нет, конечно, меня доставили на двуколке.

– Первый раз слышу, чтоб гонец нанимал ямщика, чтоб добраться до места. Проще было царевы бумаги тому передать.

– Так бы эта деревенщина и была принята государыней, – не услышав издевки, буркнул гонец. Затем добавил: – Государь так порешил, я не смел возразить, хотя как и ты, подивился его словам.

– Да, в Урмунд тоже дивился, противился, но ездил и ездил.

– Наемник! Больше не смей заговаривать со мной об этой вашей… да вы сами ее клоакой называете. Мне тем паче пристало.

Мертвец поднял руки в знак примирения и согласия. Дернул плечом, поправляя легкую суму, заметно полегчавшую с времени убытия из Утхи и спустился на пристань. И тут же столкнулся с сестрой Лискары.

За наемником следовал ток путешественников, спешивших покинуть корабль, побыстрее вернуться домой, к родным, к делам насущным; их обоих, остановившихся в оцепенении друг против друга, немилосердно толками, топтали пятки, возмущались громко – ничего этого оба не слышали. Стояли, как вросшие в землю, не смея отвести глаз, ничего не говорили. Ждали. Сами не зная, чего ожидать, смотрели, мучимые неотрывным глядением, да ничего не в силах поделать. Мертвец хотел спросить у нее, приходила ли та поджидать его прежде, да не посмел. Пустой взгляд затягивал, серые глаза топили в себе, будто в бездне. Он бессильно барахтался во взоре, тонул, не смея сопротивляться, не решаясь – покуда сама природа не взяла верх. Мертвец сморгнул и опустил взгляд. А когда поднял, больше не увидел перед собой сестры убиенной Лискары. В единый миг женщина растворилась в наседавшей со всех сторон толпе, призраком исчезла, будто наемнику сошло видение, помучило недолго да и оставило.

Покрутив головой, но так и не найдя ее, Мертвец поспешил прочь от пристани, зашел в таверну, да так и вышел, только на пороге и постояв. Стал выискивать гонца… да вот же он, голос, молодой, звонкий, властный, по-детски непосредственный в желании исполнить свои приказы, подманил взгляд наемника, ровно магнитный камень. Мертвец подошел к цареву посланнику, тот как раз договаривался о жеребцах. Щедро, без торга, оделил помощника купчины серебром, и повелел привести коней поживее. Нет, смотреть-выбирать не будут, если что, государевы люди найдут нерадивого, подсунувшего ледащую конягу гонцу и его помощнику, и мало тому не покажется. Посланнику явно хотелось поскорее покинуть Утху, вроде бы и своя земля, но еще раньше гонец говорил – все равно чужая, хоть и рядится в Кривию но как бы и часть Урмунда, не то и не се. Отторженная земля, никому и для всех, как проходной двор, неожиданно жестко добавил, сощурившись, и велел седлать коней. Уже когда подвели коня, каурого трехлетку, осмотрел его пристально, зачем-то в зубы глянул, а не на копыта, кивнул и вспрыгнул в седло, поджидая наемника. Тот закопался, подтягивая по-своему подпруги, норовистый конь все пузырился, не давая затянуть потуже, даже хлопки по животу, к которым, верно, привык, мало помогали. Наконец, сел, уравнявшись с гонцом.

– Хорошо б до своей земли добраться поскорее. Ненавижу море, едва перенес, – признался посланник.

– А где она, твоя земля, начинается? – Мертвецу показалось отчего-то, что гонец его оборвет, ан нет, кивнул и произнес коротко, мол, подле Тербицы только. Тут Утха и ее деревни, дальше ретичи, а вот как доберемся до Тербицы, считай дома.

Наемник вздохнул, тот город пробуждал в нем не самые приятные воспоминания, в отличие от собеседника, который уже наслаждался самым названием, перекатываемым, ровно леденец, на языке.

– За две недели доберемся, – добавил гонец, оглядываясь в поисках подходящей его чину харчевни.

– Отчего же так долго, можно и за десять дней. Мы вроде спешим.

– Я предпочел бы останавливаться в деревнях, а не в лесу, где, благодаря государю и наведен порядок, да мало что может случиться.

– Уважаемый, ты забываешь, кого ты везешь в Опаю.

– Наемник, я помню, но сделаем, как я скажу.

Он кивнул, молча двигаясь следом за гонцом. Невдалеке мелькнула и тотчас скрылась знакомая госпиция. Мертвец остановил коня, никак не решаясь отправиться к знакомому месту, встретиться с единственным человеком, которого, чтобы ни говорили другие, он сам, считал своим другом. Стоял так долго, что гонец заметил его отсутствие, повернулся, подъехал, недовольный задержкой.

– Что случилось, увидел кого?

– Мне надо свидеться с одним человеком, может надолго, до конца дня. Когда мы выезжаем?

– Поутру. И к кому, если не секрет, тебе так не терпится примчаться? Вроде столько времени в Эльсиде прожил, – но Мертвец лишь покачал головой. Посланник недовольно буркнул, пожал плечами, но не стал противиться, сказав, что остановится на постоялом дворе, располагавшимся на Лесной улице. В самом конце, серое здание, облицованное плиткой, гонец уже кричал вслед, наемник плохо его слышал, размышляя о своем. Ему и не терпелось встретиться, и свидание это страшило многим, чем именно, он так и не смог до конца осознать. Жнец перед их расставанием сказал, что следующая встреча может стать последней, он так чувствует, а потому наемник и торопил ее и страшился, что вот сейчас увидит колдуна в последний раз – сам пожелав этого.

Тщетно убеждал себя в напрасности подобных мыслей, в ошибке Жнеца, да мало ли их было у того, в свободной воле всякого, рожденного под небесами, чтобы ни говорили гадатели про судьбу и рок, преследующий многих, ими же самими вызванный и потому неизбавляемый. Как тогда, с Лискарой…

Дождавшись распорядителя госпиции, он и с горечью и с облегчением узнал, что Жнец вот уже три месяца находится вдали от этих мест, снова в Урмунде и прибудет не раньше, как зимой. Судьба, рок? – Мертвец, повязанный мыслями о прошлом, приметами настоящего и знаками будущего, ничего не ответил, не пожелал написать записку, не велел сообщать о себе, развернулся и вышел, снова сел на коня и отправился вслед за гонцом, подгоняя животину, будто она одна могла приблизить окончание его похода – будто этот поход должен был закончится именно в Опае.

К вечеру погода испортилась совершенно. Закрапал мелкий нудный дождичек, пару дней низкие тучи ходили над морем, затем, над берегом, но лишь теперь, в глуби леса, разродились влагой. Погода и прежде не радовала, от солнечного Фратера началась хмарь, небо то и дело застили кучевые облака, все ниже и ниже спускавшиеся к воде, словно старающиеся слиться с морем, напитаться его влагой. Заметно похолодало, наемник, почти два года проведший вдали от прохладных берегов Утхи с отвычки поеживался, зябкий ветерок забираясь за ворот, холодил неприятно, словно напоминая о былом, настойчиво, с каждой милей пути, возвращавшимся.

Первый переход оказался коротким, но тут и кони, привыкшие, видно, только по городу ездить, сплоховали, заметно подустав. Конечно, могли пройти и еще хотя бы пяток миль, как о том просил наемник, но до следующей деревни оставалось вдвое большее расстояние, а загонять коней гонец не спешил. Да и видно, не торопился он предстать пред очами государя, не выполнив главного своего назначения. Потому и остановился в той самой деревушке, что находилась близ дома ведьмы, некогда убитой Мертвецом. Сколько времени прошло, а наемника узнали сразу, встретили радушно, взяв под руки, проводили в старостин дом, расселись. Всем не терпелось из первых уст услыхать о битве с ведьмой, ведь возвращаясь, наемник так и не заехал к ним, спеша в Утху, да и оттуда ни разу не выбрался. И вот теперь, изголодавшиеся крестьяне, жаждали узнать во всех подробностях ход достославного сражения, в коем и они хоть чуть, а поучаствовали. Мертвец попросил удалить детей, впрочем, те большей частью спали, и принялся за рассказ.

Гонец поначалу и садиться за общий стол не пожелал, но после переборол гордыню. Наемник говорил недолго, но и эта короткая речь его вымотала, едва ли не так же, как пребывание в доме той ведьмы. Неожиданно Мертвец почувствовал, насколько отвык от привычного общения, на душе стало как-то гадостно. Он ответил на все вопросы, которыми засыпали его крестьяне, особенно те, что постарше, после чего откланялся. Задерживать его не стали, староста выпроводил крестьян, а дорогого гостя пригласил в свободную комнату за печью, на удивление кровати им дали на каждого, а не по крестьянскому обыкновению, одну на всех.

Гонец ложиться не торопился, прищурившись, спросил тихонько:

– И сколько из рассказанного тобой правда?

– Почти все. Не буду же я говорить им, что мне помогала, если не вела моими действиями другая ведьма.

– Вот как! Конечно, думаю, за такие слова тебя следовало сволочь в холодную, а после допросить с пристрастием – с кем ты якшался и почему.

– Она уже мертва, так что оставь свои наставления и ложись. Нам завтра рано вставать, коли ты хочешь побыстрее добраться до Тербицы.

– У нас ведьм жгут.

– Я видел. Поэтому они все в Урмунде. Не удивляешься, гонец, что так много народу бежало в охваченную усобицей республику?

– У нас усобица посерьезней, а не восстание легиона. Или что, думаешь, смерды пошли за вашими Двенадцатью таблицами и Хартией вольностей? Да можно подумать, они понимают, что это.

– Понимают, коли у нас даже рабы грамотны, а здесь, даже государь…

– Не смей поминать его имя всуе.

– Он что, бог ретичей, чтоб не поминать?

– Недостоин, ибо не ведаешь, что это за человек. И почему за ним идут. Ведь сам подумай, наемник, как быстро прекратилась смута, когда царь Бийца Смиренный взошел на престол.

– Да в Кривии кто бы ни взошел, все одно прекратилась. Рабы, они таковы, им хозяин нужен, без него они не мнят себя существами. И неважно, есть у них земли, холопы или один продуваемый ветром барак, мотыга и полоска земли, все одно, раб мечтает о добром и мудром хозяине и видит его во всяком, кто…

– Ты забываешься! Как может дворянин являться рабом. Ну вот я, к примеру, что, тоже раб государев?

– А разве нет? Ты почитаешь его подобно божеству, ты запрещаешь мне говорить о нем дурное, ты буквально молишься на него.

– Я не променяю его на другого, никогда! И потом…

– Знаешь, я несколько лет провел в рабстве, так что могу себе представить…

Гонец довольно фыркнул, будто услышал то слово, что так давно ожидал от Мертвеца:

– Ну наконец-то. Признался, что колодник.

– Да, колодник. Но у меня хватило сил бежать, пусть даже и ценой собственной смерти.

– Жаль, не хватило ума понять, что ты делаешь, защищая Пахолика от царского гнева, – Мертвец к удивлению посланника, кивнул.

– В этом ты прав. Я защищал ребенка от позорной казни. От смерти вообще, – а про себя добавил «а себя от выбора, ведь мне назначили господина, значит я и должен верно служить ему». Он содрогнулся от пришедшего на ум, поглядел на гонца, продолжил: – Я поступал ровно как ты – защищал своего господина.

– Именно так, колодник, – зло произнес гонец, – Если б ты мог мыслить, подобно мне или государю, понял бы, сколь ошибочно твои действа под Тербицей. Сколь страшными последствиями обернулись они. Но ты вышел из смердов, а потому…. Я говорил, ведь что простецы неспособны объять умом всю картину мира, вот тебе собственный пример.

– Будем считать, ты победил. – Наемник кивнул, закрылся одеялом и тут же провалился в глубокий сон. Что-то снилась, комнаты, кажется, мама, может еще сестра Либурны, но трудно сказать, образы мешались, размывались, обманывая смотрящего. Он обнимал кого-то, что-то шептал на ухо, слышал какие-то слова. А едва открыв глаза, позабыл обо всем, разве что сохранились в памяти глаза цвета расплавленного свинца, безудержно затягивающие в свою глубь.

Проснулся, растолкал гонца, отправился седлать лошадей. Вернувшись, перекусил холодной телятиной с капустой и поздними яблоками, снова поторопил спутника. Гонец с утра словно не в своей тарелке оказался, еле двигался, кое-как собирался. От сборов да отваров отказался, сославшись на желание поскорее добраться до родного края. Сел на коня, пришпорив, бросил того в галоп. Наемник двинулся следом, стараясь не глядеть по сторонам, да все одно выходило скверно. Расплавленный свинец плескался перед глазами.

Вот заросший боярышником домик ведьмы, нет, от самой хижины следа не осталось, но память она такая, выдерет знакомое даже в мучительно забыто и преподнесет сладкой болью узнавания. Позже встретились остатки поста кижичей, заброшенные гнилушки, доживающие свое, еще позже – молитвенница ретичей, достроенная полностью, а напротив, едва видная – дорога в глубь их страны. Гонец проехал, не заметив, да и всякий не обратил бы внимания на едва приметную тропку, отходящую от главной дороги, скорее посчитал бы ее работой лесорубов, но никак не путем в затаившуюся страну. Неподалеку от съезда в Реть, хоть какое-то отвлечение усталым глазам – небольшая церковка громовержца, а подле – странноприимный дом, где они с гонцом и переночевали, под шорох бесконечной молитвы монахов, специально собравшихся здесь, посреди глухого леса, отмаливать смуту. Дальше, уже на слиянии дорог из Утхи и Шата, деревенька, прежде уничтоженная Жнецом душ, ныне всего через два с небольшим года забвения, возрожденная. Только крепкий забор остался стоять напоминанием о вроде бы прекращавшейся смуте. Зато врата открыты настежь, охраны нет, во дворах бегают ребятишки, клохчут куры, слышен стук топоров и удары молота в кузне.

Они повернули к Тербице, еще чуть, и крепость предстала их глазам. И здесь разительные перемены: возле твердыни раскинулся небольшой городок странников, коробейников, паломников да прочих пришлых людей, кому либо не хотелось входить в город, или путь оказался заказан. Мост перед главными вратами давно не поднимался, быть может, с того дня, как князь Бийца стал царем. Наемнику очень не хотелось вступать под своды крепости, но гонец хотел помолиться. Волей-неволей, Мертвец проследовал за ним.

Изнутри город ничуть не походил на ту картинку из воспоминаний, которая преследовала наемника еще долго после того, как он побывал под стенами крепости впервые. Обычный городок: узкие дощатые улочки, покосившиеся старые домики, рядом с ними новые, вплотную, встроенные заместо снесенной развалюхи. Рыночная площадь в многоолосье хора зазывал, храмовая площадь и памятник царю Ехтару, покорителю ретичей. Здесь оба спешились, гонец торопливо привязал поводья к кольцу и вошел в храм бога огня, тот самый храм, где возглашался на царство нынешний правитель Кривии. Массивный куб здания с фресками и витражами квадратных окон, золочеными барельефами и полусферой крыши, на вершине которой сиял на солнце символ бога – двуязыкое пламя. Наемник долго не решался переступить его порог. Наконец, вошел.

Тишина окутала его, тишина и темнота. В углах горели светильники, числом восемь, сквозь толстое витражное стекло еле пробивался свет тусклого солнца. С утра похолодало, небо выбелилось, трава заиндевела, однако, в городе, в толчее и суете, нагрянувший внезапно мороз не чувствовался. Не ощущался он и в храме, среди статуй и фресок, испещрявших свод – там иные восемь светильников озаряли картины из прошлого далекого и близкого кривичского государства. Просторный зал в этот час почти пустовал, немногие прихожане покупали свечи, ставя их пред образами святых в нефах, да молясь негромко. Гонца наемник не увидел, услышал лишь его едва приглушенный голос за одной из занавесей, верно, посланник зашел исповедаться. Священник все уговаривал говорить его тише, да у того плохо получалось, впрочем, слов все одно не разобрать, разве что прислушавшись, но такого желания у наемника не возникло. Он постоял, не решаясь пройти дальше центрального входа: шелест голосов то стихал, то усиливался, напоминая ему шум дождя. В восточной части храма находились царские врата – предназначенные как раз для свершения ритуала венчания на царство, некоторое время Мертвец смотрел на них, пытаясь представить себе Бийцу, выходящего из-за золоченых дверей, резко развернулся и вышел на площадь, уже там поджидая гонца.

Отобедав в харчевне на рыночной площади, они покинули Тербицу и двинулись дальше. Той дорогой, по которой так и не смог пройти когда-то сам наемник, сопровождающий княжича Пахолика к месту коронации. Тогда им приказали избрать другой путь, они опоздали, войско князя Бийцы взяло крепость, во многом им помог Жнец душ, напившийся тут жизнями многих воинов, как защитников, так и нападавших. Дорога, прямая как стрела, с изломом посредине, вела прямиком к столице, теперь до Опаи оставалось всего ничего, несколько переходов. Если они поторопятся, одолеют путь за пять дней. Если только поспешат.

Гонец, торопясь добраться до отечества, теперь вдруг сбавил ход своего коня, ровно каждый шаг по родной земле давался ему с трудом. Наемник некоторое время молчал, потом не выдержал.

– Мы перестали спешить. Ты что-то узнал в храме? – посланник долго смотрел на него, потом решился ответить:

– Ты прав. Государь нас не ждет.

– Но ты посылал ему весть о прибытии из Утхи?

– Разумеется, – он вздернул плечами. – Едва сошел на берег. А теперь, добравшись до Тербицы, я узнаю, что государь изволил отправиться на охоту в свои угодья. Сколько он там пробудет – только ему и ведомо. Неделю, больше, я несколько раз сопровождал со свитой царя, и всякий раз охота затягивалась надолго. Сейчас… я думаю, он не хочет меня видеть. Я признался, что прибыл один, вернее, только с тобой. Он решил… – гонец запнулся. – Понимаешь, когда Бийца получает дурные вести, у него часты припадки яростного гнева. Я не раз попадал в такое положение, когда вынужден был сообщать ему что-то дурное. Дважды он меня бил своим посохом. А теперь я думаю…

– Мне кажется, он отправился собраться с мыслями, а не припасти дубинку потяжелее. Часть поручения ты все же выполнил…

– Странно, наемник, ты говоришь так, будто вовсе не боишься разговора с князем.

– Тебе покажется странным, но не боюсь.

– Ни суда, ни скорой расправы?

– Я уже привык.

– Но…

– Переживаниями вряд ли что изменишь. Предпочитаю посмотреть, как обернется дело.

– Ты… ты так уверен в себе…

– Тебе надлежит быть так же уверенным. Тебя он побьет, а вот что со мной случится, нам обоим не ведомо. Но в любом случае, ты сделал, что мог.

– И ты еще утешаешь меня, – не выдержал гонец, пришпоривая коня. Добавил уже про себя: – Молился о чаше… вот получил сполна.

– Ты еще не знаешь, что получишь, – заметил наемник.

– Грех подслушивать.

– Ты слишком громок в мыслях.

Неожиданно посланник притормозил и обернувшись, произнес:

– Мне то же говорил государь. Знаешь, наемник, так получилось, родители умерли у меня рано, меня отдали на воспитание тетки, а она как-то оставила меня в саду на время встречи тогда еще князя… словом, он нашел меня, дожидавшегося взрослых. Отчего-то умилился, посадил на колени, играл долго – это лет в пять было, может еще меньше, я плохо помню. После призвал к себе. Я красиво писал, с той поры и записываю за государем его повеления. Шесть лет почти. Я привык к нему, привязался. Он мне почти как отец, строгий, суровый, но всегда справедливый, пусть и жестокий в гневе. Я… наверное люблю его. Да и он странным образом привязался ко мне, не отпускает – нынешний раз первый, когда я столь надолго покидаю царя. Мне и хочется поскорее увидеть его и боюсь этого свидания, ибо принесу ему боль. Не себе, зря я сказал о тяжелой руке государя. Бийца Смиренный наказывает себя куда сильнее, нежели ты думаешь, он будет огорчен и опечален и… мне тяжело причинять ему новые страдания, когда он с таким трудом переживает иные. Впрочем. это знаю только я и он, тебе ни к чему. Знай только он очень хочет сейчас быть со своими детьми, несмотря на врага на севере.

– Ты говорил, княжич загнан к самым дикарям и не угрожает стране.

– Не угрожать, не значит не готовиться. Пока княжич жив, он всегда останется опасным противником.

– Как-то слабо в это верится. Я помню его, я сопровождал царевича до Тербицы, но опоздал.

– Я находился в Тербице в то время. Мне жаль, что ты не оставил его.

– Не могу сказать того же.

До Опаи они добрались за неделю, к их приезду государь вернулся с охоты и поджидал путников. Заметно похолодало, снег, выпавший через день, как они покинули Тербицу, неохотно таял стараниями пробивавшегося через сонмы облаков солнце. Холодный ветер усилился, заставляя пригибаться к шеям коней, кутаться в плащи. На какое-то время пришлось остановиться в деревеньке, пережидая слишком сильный ветер, коловший мелкой изморозью, с ветвей. Изнеженные в Утхе кони противились всем попыткам двинуться дальше, почуяв тепло, они упрямо оставались в деревне, как ни погонял их посланник. Пришлось смириться. Лишь когда наутро ветер стих, путники двинулись дальше.

В город они вошли через Красные ворота, те же, через которые когда-то три года назад, сюда прибыл наемник. Снова ворох воспоминаний, от которых он старательно прятался, пытаясь найти иной путь к дворцу, да так и не смог. Их поджидали, наемнику предложили переодеться в платье, достойное встречи с монархом, тот отказался, лишь согласился отдать меч и ножи. Тогда обоих провели знакомым путем через площадь, в ту же башню, где Мертвец уже бывал раз. Разве что теперь окна в комнате закрыты, новый государь пребывал один, а стол оставался чист.

– Рад вас обоих видеть в здравии, – произнес Бийца, отвечая на приветствия, – Наемник, проходи, а ты, мой друг, прошу, подожди нас внизу. Мне надо поговорить с этим человеком. И спасибо, что привез его.

– Он пошел добровольно, – произнес гонец, делая последнюю попытку продлить встречу хоть на чуть-чуть.

– Я понимаю, иначе бы ты не смог доставить наемника до столицы. Подожди нас внизу. И прикрой дверь плотнее.

Лицо гонца выразило разочарование и тревогу, и лишь выходя, он попытался улыбнуться, будто почувствовал, как тяжкий груз вины валится с плеч. Вероятно, царь скор на расправу и за время короткой беседы успевает остыть и простить. А может и примириться с неприятной новостью.

Когда шаги стихли, государь подошел к двери, затем вернулся. Мертвец стоял у закрытого окна, вглядываясь в знакомые холмы, все так же припорошенные снегом, как три года назад. Голос Бийцы вывел его из оцепенения.

– Я долго тебя ждал. Сперва хотел изловить и казнить на месте, послал убийц. Но ты якшался со Жнецом душ, поди подберись. А после, – он сам глянул в окно, куда неотрывно смотрел наемник, – не до тебя стало. Мне в наследство столько всего досталось: надо страну поднимать, с соседями договариваться, долги платить, народ успокаивать. Поначалу думал, не справлюсь. Но ничего, видишь, поднялись, за два года многие уж позабыли, что и распря-то была.

– Государь, ты вызвал меня за тысячи миль, – напомнил Мертвец, по-прежнему не глядя в сторону Бийцы.

– Хорошо. Я хотел бы нанять тебя, ты ведь убиваешь людей, я знаю.

– Я стараюсь убивать чудовищ, – голос дрогнул, от царя это не укрылось, разумеется.

– Тем более. Такое чудовище тебе и надо убить. Он именует себя царевичем Пахоликом, и ты его хорошо знаешь…. Это тот самый, кого ты вез на венчание с богом и за кого заступился передо мной и Жнецом душ. Его следует уничтожить любым способом. У Пахолика много охраны, к нему трудно подобраться, но ты сможешь, я не сомневаюсь.

– Сомневаюсь, государь, что приму твой заказ.

Молчание. Затем царь поднялся из-за стола, подошел к Мертвецу.

– Повернись, наемник, живо! – тот повиновался. – Смотри в глаза. Как ты смеешь отказывать своему царю?

– Ты, верно, запамятовал, государь, что я гражданин Урмунда.

– Ты мой подданный по праву рождения. И отписку я тебе не давал. А значит ты мой до самой смерти. И…

– Гонец твой, до самой смерти, вот эта челядь твоя, – он махнул рукой в окно, – воины, дворяне, пахари, купцы…. Я не твой. Если и был, то очень давно, пока родители мои не перевезли меня в республику.

Бийца грохнул костяшками тяжеленного кулака по столу. Впился взглядом в наемника, тот спокойно снес его пылающий взор. Царь первым отвел глаза, тяжело вздохнул, выдохнул. Помолчал. Повел плечами, не зная, что сказать. Крупный мужчина, в плечах куда шире наемника, да и силой не обиженный, с крепкими мужицкими руками, привыкшими не державу носить, но меч и пользоваться им не от случая к случаю, но постоянно, – Бийца выглядевший еще миг назад легендарным правителем, вдруг опустил голову, заметно ссохшись. Сел за стол, перестав глядеть в сторону Мертвеца, по-прежнему стоявшего у окна, вынул из-за пазухи бумаги, стал перебирать их, не читая. Казалось, наемник стал лишним в комнате, ему следует немедля покинуть занятого делами царя. Мертвец сделал шаг в сторону двери.

– Стой, – негромко произнес государь. – Ты верно, думаешь, я все еще не простил его. Отнюдь. Да, поначалу хотел казнить, потом отыскать и судить. Теперь же все переменилось. Прежде всего, сам княжич.

– Я знал его мальчишкой, не умеющим держать меч, больше всего боящимся увидеть кулачный бой.

– Не сомневаюсь, так и было. Мне много рассказывали о слабостях княжича. Теперь он другой.

– Для тебя, государь, он прежний – мальчишка, которого ты…

– Нет, наемник, – снова возвысил голос Бийца, возвысил и тут же утишил: – Для всех. Его спасали первое время от моего праведного гнева, укрывали. Друзья, товарищи, слуги, те, кто верил в него, кто не верил в предательство его отца. Тяжак хоть и глуп как управитель, но умен, как человек. Понял, что не справится ни со мной, ни со страной, сдался, получил земли и отправился править на север. Там его и убили. Жаль.

– Ты уверен, что…

– Не перебивай государя!.. Тяжак, я не сомневаюсь, укрывал сына до поры до времени. Пока сам не оказался в крепостном рве Сихаря. Он искренне и честно служил мне. Я не знаю, Пахолик его убил или его люди, неважно, ведь княжич пошел дальше. Он объявил себя царевичем, восстал против меня, переезжал из города в город, пока не собрал около трех тысяч войска из местных смутьянов. Я разбил его армию, но не поймал княжича. Он собрал новую тьму. Северные земли до сих пор не склонны подчиниться мне, – со вздохом продолжил государь. – Я жалею, что Тяжака убили. Этот удар оторвал север Кривии от меня. Он единственный, кто держал там мою власть, кто искренне верил мне и кто… кто мог сдержать своего сына. Ты вот его не сдержал.

– Ты думаешь, государь, это сделал Пахолик.

– Пахолик воспользовался сумятицей. Когда я выбил его шушеру из Сихаря, он засел возле Северного тракта, набрал людей, делал вылазки. Потом договорился с дикарями о помощи, окружил себя ими, собрал из них воинство. Мои наушники сообщают, будто у него уже почти тьма дикарей в подчинении, он что-то обещал им, верно, золото и земли для грабежей, а еще дорогу в Урмунд. Еще говорят, он тайно договаривался с полководцем шестого легиона, взявшего Беришт, о помощи. А когда-то я пытался отговорить от вмешательства в наши дела именно шестой легион. Тогда его полководцем был Лепид, ныне казненный…. – царь помолчал. – Вижу, наемник, ты мне не веришь.

– Твои слова могут быть правдивы, государь, но лишь для тебя.

Бийца долго смотрел на Мертвеца, пытаясь высмотреть в его глазах что-то, но снова отвел взгляд. Тяжелая тишь повисла в стенах башни, казалось звуки окрест нее так же прекратились, безмолвие окутало столицу, распространяясь чем дальше, тем быстрее. Он поднялся, наемник встал следом.

– Хорошо же, пойдем, Мертвец, поговоришь с тем, кто знал княжича достаточно, чтоб вернуться к нему, несмотря на все слухи и доводы, – и подойдя к двери, резко распахнул ее.

Гонец обнаружился тут же, он отскочил от двери, вжался в стену. Государь прошел мимо, даже не повернув головы, за ним последовал наемник. Они быстро прошли галерею, в одной из комнат, как показалось наемнику, он увидел витраж в окне – знакомое изображение женщины с высокой прической и гордым профилем, заставило Мертвеца вздрогнуть. Он глянул на Бийцу, но ничего не сказал, тот же, занятый своими мыслями, не обратил внимания на сбившегося с шага.

Они спустились в подземелье, прошли длинным коридором в смрадно пахнущие подвалы. Наемник неожиданно произнес, не в силах долее выносить этот молчаливый путь:

– Скажи, государь, есть ли среди твоих советников отшельник Ремета. Он именует себя сыном божьим.

– Ремета? – удивленно произнес государь. – Он тебе зачем? Я видел его, кажется, лет пять назад, да как последний раз из Кижича в Косматые горы возвращался. Язвительный старик, острый, как нож. С чего ты решил, будто он при мне? Или услышал, раз я кижичей у себя во дворе за милых гостей принимаю, так и его возьму?

– Нет, государь. Прости, то лишь моя догадка.

– Я не понимаю, к чему ты клонишь. Я вот не скрываюсь пред тобой, говорю как есть. И незачем мне… – Бийца замолчал на полуслове. Они миновали две решетки, возле которых стояли по двое стражей. Нетрудно догадаться, что они прибыли в застенки, запах крови, прежде неощутимый, ныне кружил голову.

Государь остановился подле одной из дверей, велел открыть. Тяжелый замок лязгнул, страж двумя руками отодвинул железный засов, отворяя дверь. Смрад заставил Бийцу отойти на шаг и достать платок.

– Заходи, – негромко приказал он Мертвецу. – Возьми факел, там темно. И поговори со своим знакомым.

Наемнику показалось, государь оставит его в камере, но нет. Мертвец сделал несколько неуверенных шагов, покуда не уперся в стену. Окон здесь не было, от пола тянуло непередаваемым смрадом. Глаза быстро привыкали к темноте, он разглядел небольшое помещение, глубиной и шириной в две сажени, с загаженным полом, на котором когда-то находился соломенный матрац или что-то подобное, гниющие тряпки валялись в углу, на них, лицом к сырой стылой стене, лежал без движения невысокий человек, съежившийся от не то боли, не то холода, в одном исподнем, изгвазданным так, словно, он пробыл тут не один месяц.

Свет ударил в глаза – Мертвецу подали факел. Человек пошевелился.

– Опять? – хрипло произнес он, Мертвец еле разобрал слова с кашляющем бульканье. Человек повернул лицо, пытаясь щуриться.

– Боронь? – изумленно произнес наемник. Старый командир некогда изничтоженного отрядом Бийцы Истислава закряхтел, пытаясь хотя бы сесть, не удалось. Мертвец опустился на колени, держать в руке факел неудобно, наемник положил древко на пол, окрасившийся черно-красными красками. – Тебя пытали? Осторожнее, подними голову.

– А ты… думал. Наемник… тебя за что?

– Нет, я пришел с государем. Он здесь, я…

– Я прощаю тебя, тысяцкий Боронь, – донеслось из коридора. – И повелеваю убираться прочь из Опаи во владения твоего хозяина. А заодно провести к своему подлому владыке и Мертвеца.

Боронь содрогнулся, снова дернулся, вырываясь из рук наемника.

– Ты с… с Бийцей?

– Тише. Нет, я пришел сам. Хочу увидеть Пахолика, узнать, как он и что. Ведь три года прошло…

– Без меня… слышишь, наемник. Лучше убей. Не вернусь.

Мертвец обернулся к царю, Бийца, будто не доверяя едва дышащему командиру, прятался за спинами стражей. Наемник поднялся, осторожно положив Бороня снова на гнилое тряпье, подошел к двери.

– Зачем ты его так?

– Поначалу я хотел попросту убить. Мои воины взяли Бороня месяц назад вместе с еще двумя десятками конников возле Сихаря. Один из пленных сознался, что он дозорный княжича и выведывал способы тишком проникнуть в город, поднять бучу, а затем открыть ворота. И что, я буду терпеть подобное? Я и так сражаюсь…

– Государь, прости меня, но если ты отпускаешь Бороня…

– Нет… – донесся хрип из-за спины наемника, – не надо.

– Отпускаешь Бороня, – продолжил Мертвец, – так дай ему хоть время подняться. Я смогу вынести его из Опаи только на руках.

– Да хоть за волосы, – зло рявкнул Бийца. И тут же прибавил: – Впрочем, четыре дня я тебе дам. Но ты сам слышал, что сказал Боронь. Он боится возвращаться к хозяину, знает что там его ждет. Я прав?

– Прав, царь, – прохрипел пленник.

– И все же ты пойдешь с Мертвецом и проведешь его к Пахолику. Теперь ты не будешь сомневаться в моих словах? Бороня ты хорошо знаешь, думаю, мы оба можем ему поверить.

– Верно, государь. Я могу ему поверить. Но я могу поверить и тому, что вижу – его долго пытали, ему могли внушить то, что ты хотел услышать от него. Любой человек сломается, если знать, как пытать. Я не исключение, потому знаю, о чем говорю. И потому не могу дать слова, что убью его.

– Но он обезумевшее чудовище.

– Сейчас и Боронь не в себе. Но я обещаю тебе, государь, что приду к Пахолику и если он…

– Без «если», Мертвец! Да или нет?

– Мой меч может дрогнуть. Три года назад я привязался к княжичу настолько, что пожелал быть убитым ради его свободы. Быть может в том моя вина, но я пока не вижу ее.

Желваки долго играли на скулах государя. Наконец, Бийца взял себя в руки, успокоился. Ладонью взъерошил короткие светлые волосы, затем пригладил. Кивнул.

– Я тебя понял, Мертвец. Тогда так: ты забираешь Бороня через четыре дня и увозишь его. Я даю двести монет сейчас, чтоб ты добрался до княжича, и две тысячи по возвращении. Но коли посмеешь не убить, лучше не появляйся на моей земле. Найду и уничтожу, какая б слава за тобой ни ходила. Эти люди, – кивок в сторону стражей, – не боятся и охотников на чудовищ и самих чудищ тоже.

Наемник кивнул в ответ, поклонившись государю, он согнулся над Боронем, взял его на руки и вынес из подземелья. Государь следовал за ними по пятам, по-прежнему играя желваками.

Четыре дня спустя им пришлось покинуть Опаю. Оправиться пленник не успел, разве что сидел теперь твердо и не морщился от поворотов головы. Наемник выкупил возок и крепкую лошадь, усадил в него командира и медленно тронулся со двора крепости.

Снег стаял, незаметно потеплело – солнце, прежние несколько дней не сходившее с небосклона, теперь затерялось среди загустившихся полос облаков, все больше расширявшихся. Если и пробивалось, то на час, едва ли больше. Ходкая лошадка бодро двигалась по широкому тракту, ведущему прямо в Сихарь, а оттуда по Северной дороге, до самого Урмунда. Некогда это был самый оживленный тракт во всей Кривии, да годы смуты сделали его собственной тенью. Но все равно повозки и дроги встречались на Сихарском тракте куда чаще, чем где-либо еще. Страна потихоньку стала отходить от разрушительной усобицы, спешила наверстать упущенное. И вроде бы Сихарь находился возле границы с царевичем Пахоликом, объявившим свои земли вольными и не подлежащими ни законам, ни мыту нового царя, а возле города да, порой, и в нем самом частенько вспыхивали мятежи, все одно: дорога полнилась людьми, не только и не столько военными, простым мастеровым или крестьянским людом, спешащим по своим делам на юг или север страны. Отношения между Бийцей и правителями Урмунда не складывались, но это не мешало жителям республики снова отправляться в непростое странствие, через дикие земли, зарабатывать деньги учением и трудом в соседней стране. Пахолик не препятствовал этому движению, лишь брал с каждого пару монет за проезд через его вольницу, да за провоз груза еще столько же. Это серебро, текшее широким ручьем в казну княжича, служило хорошей приманкой и тем, кто желал повоевать ради него. Крестьяне встречали княжича неохотно, а потому расплачивались за это, но такова уж крестьянская доля во всякие годы, а вот простолюдины видели в нем и заступника и владетеля – благо княжич охотно перемещался из одного града в другой и раздавал награды всем, его поддержавшим. Карта его движений мало кому давалась, вот разве что Боронь, за три года хорошо узнавший княжича, мог сказать, куда тот направится и как надолго остановится в том месте новый владетель севера. Неудивительно, что Бийца так хотел выбить из того пути Пахолика, да и наемник нуждался в его советах, а еще больше в нем самом, как в пропуске ко двору молодого управителя.

Вот только Боронь оставался немощен. Много ребиса и живицы, альбедо и камень-травы давал ему наемник, в первые дни вроде бы излишки черной желчи подчистую сошли, так что пленник уже мог и говорить без бульканья в легких и дышать, не давясь кашлем, но уж больно тяжелы оказались последствия палаческой работы. Мертвец просил о задержке, еще хотя бы на три дня, Бийца отказался, выставив обоих вон без разговоров. Лечение продолжилось в дороге.

Конечно, наемнику очень хотелось подольше и побольше поговорить с капитаном стражи Истислава. И конечно, приходилось выжидать, пока Боронь обретет хотя бы подобие сил. Те четыре дня, что наемник вытащив из подземелья, держал его в своей комнате, на кровати, согревая собственным телом, старик больше молчал, выкашливая ту дрянь, что за месяц с побоями вошла в его тело. Пленник сам пытался говорить с Мертвецом, но сил не хватало. Произнеся всего несколько слов, он откидывался на подушку, хватая жадно воздух, а затем проваливался с тяжелый сон, лучше всякого ребиса, лечивший искалеченное тело.

На четвертый день только и состоялся первый их разговор. Боронь проснулся около полудня, вдруг осознав и себя и свое новое место, прежде он подолгу бредил, выплывая и снова забываясь, теперь же сознание прояснилось окончательно, он узрел наемника, свет, струящийся из окна и кровать в которой лежал свободно, покрытый толстым шерстяным одеялом.

– Я еще не сдох? – удивленно спросил он.

– Как видишь, – усмехнулся легко Мертвец. – Сильно били?

– Долго. Мокрой кошмой. Потом поливали лицо, закрыв тряпкой. Почему-то следов оставлять не хотели. Спасибо, что вытащил. Ах, да, не просто так. Тебе ведь надо что-то.

Мертвец кивнул.

– Мне надо к Пахолику прорваться.

– Царь велел.

– И самому хочется увидеть.

– Не дай боги, – отрезал Боронь. – Я тебя проведу, конечно, но…. Он же меня на дыбу тут же. По-моему, хватит и царской с меня.

– Тогда просто скажи, куда мне ехать.

– Перехватят по дороге. Пропуск нужен, монета царевича, она у меня при себе… кажется, – Боронь зашелся кашлем, пытаясь повернуться и подняться. Одежду ему вернули, обыскав, но не отняв ничего, даже заметок, наспех составленных об обороне Сихаря. – Подай кафтан. Медяк в кармане, да он. Это и есть пропуск.

– Медяк поддельный, – произнес Мертвец, внимательно оглядывая монету.

– Именно что. Герб Бийцы перевернут. Царевич такие монеты специально чеканит, а потом раздает, чтоб можно до него или его слуг добраться с вестями. А все равно потом казнит, если что не по нраву, – неожиданно прибавил он. И еще сказал: – Голова кружится, – уже проваливаясь в дремоту. Из которой выбрался лишь под вечер.

Наемник дал ему еды и питья, а затем сменив простыни, вновь уложил на кровать. С сожалением прибавив: завтра выступаем, Бийца не хочет и дня задержки. Боронь кивнул.

– Ему царевич уже давно поперек горла. Так ты по его душу пойдешь?

– Мне хочется свидеться с ним. С Дориношей. Три года прошло, он сильно изменился.

В голосе прозвучал скрытый вопрос. Пленник вздохнул.

– Прости, наемник, не могу я с тобой идти. Что хочешь делай, но лучше оставь в какой деревне, я оклемаюсь чуток и уйду в Утху. Денег не давай, тебе нужнее, а я сам доберусь, – Мертвец помолчал, потом произнес:

– Лепид, помню, тоже порой казнил гонцов, пришедших с дурной вестью…. Договорились, Боронь. Ты только скажи, куда мне теперь.

– Конечно. Только и ты ответь, какой сейчас месяц? – наемник назвал число, – Вот как. Две недели в плену, а будто год пробыл. Старик, – уничижительно прибавил он. – Еще пятидесяти нет, а старик.

Боронь замолчал и безмолвствовал до той самой поры, пока они не выбрались из Опаи. Лошадка, купленная за недорого Мертвецом, хоть и старушка уже, десять лет почти, да дело свое знала верно, шла ходко, помахивая хвостом, будто слепней отгоняла. Наемник не решился поспешать и ночевать в открытом поле, потому остановились под вечер в деревне, просили приюта у старосты, за пять монет получили и кров и отдельные постели. Мертвеца только спрашивали, уж не прокаженный ли его спутник, но убедившись, что всего лишь битый жестоко, немедля успокаивались, напротив, начинали жалеть, а жена старостина так и вовсе наварила меду, потчуя гостя и наутро отказалась брать деньги, раз в столице с такими людьми и такое делают, да еще при царевом попустительстве

От меда Бороню сделалось получше, спал ночь спокойно, а днем занедужил, снова пришлось останавливаться, поить отварами и растирать грудь и спину. Так случалось и последующие три дня, царев узник хоть и бодрился, да все одно никак не крепчал здоровьем. Ему сейчас не путешествие, а покой нужны, Мертвец это понимал, но поделать со своим спутником ничего не мог, тот хотел как можно дальше и быстрее отъехать от Опаи, от царя, от подвалов, которые виделись ему в тяжких дремах. Он постоянно проваливался в темные тугие сны, из которых едва выбирался. Наконец, не выдержав, произнес:

– Верно, судьба такая, с одной дыбы на другую. Наемник, дотащи меня до Сихаря, я тебе покажу, как идти, провожатым стану.

Мертвец принялся разубеждать освобожденного командира, но тот упрямо стоял на своем, ни к чему ему на старости от судьбы бегать, пускай лучше встретит смерть достойно, пусть немного помучается, может, даже совсем чуть, что ему, много надо? Наемник головой качал, в таком состоянии Бороню о подвалах ли думать? Да и потом, княжич увидев его возвращение, вряд ли…

– Ты его совсем не знаешь. Он повзрослел, даже слишком. Ничего, если хочешь, подождем чуть, никуда царевич не денется, а то и того больше, сам к нам ближе будет, увидишь. Он ведь заведенный, – и снова закашлялся. Мертвец только вздохнул тяжко, да лошадь хлестнул.

Впрочем, путь их во владения самозваного владетеля севера оказался недолог, на шестой день у Бороня пошла горлом кровь, как раз между двумя деревушками – что возвращаться, что двинуться дальше. Командир махнул рукой вперед, велев ехать до следующей, все дальше от Бийцы будут.

Последние дни дорога размякла, потеплело еще сильнее, хотя солнце и окончательно покинуло небо, скрывшись за плотной пеленой облаков. Лошадка шла бойко, Боронь задремал, потом очнулся, попросил довезти его до Шата, там он оклемается, там друзья остались еще с времен битвы с ордой Бийцы за Истислав. А оттуда царевича и найти проще и дорог больше свободных. Он часто гуляет по городам, а еще больше его наушники, если в поселении каком много людей, смущающих умы, верно, скоро сам приедет. Иногда появляется и в городах, которыми еще Бийца владеет, вдруг явится, возгласит что и исчезнет. А случается город и сам тут же перейдет на его сторону, и потом поди отбей, коли крупная крепость. Сейчас он на Сихарь замахнулся, а пока в Браште отдыхает.

– Мой город, – произнес Мертвец. – Я оттуда.

– Не знал, – закашлявшись, произнес Боронь. – Слышал, там лекари хорошие.

– Меня спасли. Это верно. Все из Урмунда были, впрочем и местные у них научались кой-чему, – наемник смотрел вдаль, вспоминая. – Я ведь родился чревосечением, по нашим законам, ты, Боронь, хорошо знаешь, такие не жильцы. Или демон вселится или сам долго не протянет. Чего грех на душу родителям брать, не лучше ли сразу, как кутенка. Мои два года так мытарились, потом с обозом ушли в Урмунд. Обратно я вернулся только спустя двадцать семь лет, по призыву покойного управителя Тяжака. Бийца меня все одно считает своим подданным, хотя не один раз говорил, что я гражданин Урмунда. Да слышать не хочет, раз сам не отпускал, значит его подданный. Упрямый он, – и обернулся к Бороню.

Казалось тот мирно спал, лицо тронула чуть заметная улыбка. Мертвец остановил лошадку, спрыгнул с облучка, бросился к лежащему.

Старый капитан скончался.

Наемник оставил возок со старенькой кобылкой в следующей деревне, обменял его на ходкую лошадку. Часть денег отдал на похороны. Боронь упокоился на местном кладбище, возле часовенки, что у самой речки. Сразу после окончания службы, Мертвец оседлал лошадь и, так никому слова не сказав, уехал, будто прочь бежал. А по прошествии шести дней уже подъезжал к окрестностям Сихаря.

Как и во времена своей постройки, без малого шесть веков назад, этот город-крепость, взявший имя своего основателя, и поныне нес неусыпный дозор, противясь частенько наведывавшимся в эти суровые края жителям гор и тундры, дикарям, как их именовали кривичи, загдийцам, как они назывались на собственном языке. Земля их, Загдия, располагалась выше Северного тракта, и далее, до самых ледников моря Спящих. Многие пытались изгнать их с этих мест, царь Ехтар Второй, праправнук покорителя Рети, последним нанес дикарям ощутимый урон, заставив уйти далеко на запад и там уже нападать и жечь земли, ставшие немногим позже владениями Урмунда. А когда республика изгнала загдийцев прочь, они вернулись на тракт, снова нападая и уводя в полон кривичей. С ними заключали договора, которые нарушались, строили крепости и стены, которые не могли остановить их яростный натиск. Вот только сейчас уже довольно долго загдийцы не нападали на Кривию. Но причина их добросердечия являлась иной, нежели мог предположить даже сам правитель этой страны.

Мертвец едва не загнал лошадь, добираясь до Сихаря, оставался последний переход, когда на дороге появились толпы людей, по одежде и выговору вполне состоятельных, спешивших, однако, с малой поклажей прочь по дороге на юг, нескончаемым потоком. Население Сихаря последнее время сократившееся из-за смуты, да частых стычек царских войск с армией Пахолика, оставалось великим, и составляло не менее тридцати тысяч человек – по меньшей мере двадцать сотен сейчас брели мимо деревни, где остановился Мертвец на ночевку, единым потоком, не останавливаясь и не оглядываясь. Не ропща, и не желая говорить с поселянами. Наемник явно не принадлежал к числу тутошних обитателей, людей с въевшейся под кожу грязью, как брезгливо именовали все, особенно досточтимые горожане, селян, а потому лишь с ним и заговорили беглецы, отвечая на вопросы.

День назад войско царевича подошло к Сихарю. Как часто бывало, ворота ему открыли сами горожане, восторженно принимая нового владетеля. Их радость была понятной, ибо Пахолик приказал своим войскам пройтись по домам знати и высыпать их добро на главную площадь города, подле храма бога огня. Куча получилась преизрядной: несмотря на усобицы, нападения загдийцев, на бунты, многие купцы все так же охотно торговали с Урмундом, продавали тем же дикарям, а то и воинам Пахолика все необходимое, прекрасно зная, откуда у того деньги, но почему-то считая, что в последний момент царь защитит именно их, что Сихарь неприступен, что войска только и ждут сигнала, чтоб выйти из засек и покарать самозванца. Увы, ничего этого не случилось, как и во многих других городах севера. Люди, будто завороженные золотом, изымаемым у богатых и тут же раздаваемым бедным, одним слухом об этом распределении, при подходе не самого сильного воинства княжича, немедля растворяли перед ним ворота. Счастье, если дозоры князя вступались за богатых горожан. Но после смерти Тяжака Бийца постоянно проигрывал у Пахолика город за городом. Теперь пала столица Сихарьского княжества, а значит, все его земли перешли под власть царевича. И сердца горожан и главное, многочисленной, но жадной до денег охраны города, нагнанной сюда из самых разных уголков страны, а то и вовсе нанятой у Кижича. Они предпочли достойному сражению большую оплату, провозглашая над собой нового правителя и тут же получая за это часть награбленного – Пахолик не затягивал с раздачей богатств, оставляя себе лишь малую толику, что еще более радовало население, которое называло княжича не иначе, как «народным царем». Он, видимо, и старался быть таковым, поправляя только, что пока не займет Тербицу, не получит из рук жреца бога огня корону, именоваться так не может, а потому скромно, но с гордостью носил имя царевича Кривии. И, конечно, Бийцу, как правителя, не признавал, жаждая не столько его смерти, сколько публичного унижения за самозванство на троне и за его, княжича, унижения, пережитые им в первые годы скитаний по стране. Пахолик желал отыграться сполна, растворивший ворота Сихарь только подхлестнул его устремления.

Первыми пострадали купцы, их он, к недовольству толпы, отпустил легко, казнив только самых богатых и жадных – вина определялась прямо на площади, перед храмом. Какой человек вызывал наибольший свист и ор, тот лишался головы, которую тут же накалывали на пику, а тело сбрасывали в ров. Если свиста и ора по мнению царевича, оказывалось недостаточно, купчину отводили в сторону. Когда площадь заполнилась с одной стороны казненными, с другой, поставленными на колени бывшими воротилами и стяжателями, царевич приказал изгнать их из города, разрешив, впрочем, забрать семьи и напоминая, что им лучше вовсе убраться из страны подальше, иначе он все одно их найдет и покарает, ведь рано или поздно он станет владетелем всей Кривии.

Затем, под восторженные вопли и хлопки ладоней, началась раздача денег. Выдавали даже приезжим, немного, по две-три монеты, но чтоб только они, ворочаясь в свои земли, несли благую весть о добром и щедром царе. Некоторых, проявивших себя особо в лобзании ступеней храма, на площадке коего стоял сам Пахолик, окруженный большим числом воинов, одаривали и щедрее, иные получали коней, дабы скорее прибыть домой и начать смущение умов товарищей.

– Пахолик и сейчас в городе, – прибавил один из беженцев, не глядя на Мертвеца. – Если поторопишься, получишь новую кобылу, помоложе твоей клячи.

Наемник поблагодарил изгнанников, пытался раздавать монеты, но от него сразу же отворачивались и брели дальше, только двое или трое приняли дар, остальные зло махали рукой и показывали ему дурные знаки. Наконец, он взнуздал лошадь и отправился в Сихарь.

Пробираться пришлось непросто, особенно на мосту, где толпилось толпы людей. Многие стремились попасть в город, однако, ничуть не меньшее число пыталось из него выбраться – и не обязательно то были бывшие богачи. Охрана толкотне и гаму ничуть не мешала, Мертвец проехал мимо стражей, если на него и обратили внимание, то больше на полупустые седельные сумки и два меча за спиной. А потому и не окликали.

Широкая улица неожиданно разошлась переулками, будто истаяла. Наемник спешился, оглядываясь – народ толпился по сторонам, спеша кто куда, уверенно работая локтями и пробивая себе дорогу. Каждый куда-то спешил, казалось, не только весь город пришел в движение, но и окрестности подтянулись к всеобщей суете.

– На раздачу прибыл, странник? – донесся голос позади. Наемник обернулся, подле стоял невысокий, вертлявый мужичок с хитрым прищуром. Острый взгляд из-под насупленных, кустистых бровей, ощупал Мертвеца, остановился на поклаже, оценил лошадь, сделал выводы и тут же выложил их наемнику: – Не опаздывай, скоро главное начнется.

– Мне главное, лошадь поменять, на кобылку характером попроще.

– Тут любых кобылок найдешь, – усмехнулся мужичок. – Скоро сам царевич начнет оделять. Нам, грешникам, главное, на виду быть. Ты вот вроде хорошо оделся, в тряпье, да лошадь лядащую взял, а мечи дело портят. Больно хороши. Спрячь, пока не приметили, эдак ничего не получишь.

– Я наемник, мне без них…

– Так ты странствуешь? Тогда другое дело. Может еще себя покажешь. Смотри, тут всяк сгодится может, особо коли помашешь перед старшим стражи. Они любят и чужих и незнакомых. Ты из каких краев?

– Из Утхи, а прежде в Урмунде жил.

– Это хорошо, далеко весть пойдет. С царевичем прежде встречался?

– Раз было дело.

– Тогда три раза подумай, – вдруг переменил тон мужичок. – Он не любит копаться в памяти, наш народный царь, любит новье одно, а кто старое помянет, промеж лопаток палкой протянут.

– Суров он.

– А то. Сам правит, сам судит, сам раздает и собирает. Да еще и на трон метит, как тут не посуроветь душой и не стать народным царем – хоть до народа ему два слоя охраны.

– Остер ты на язык.

– Я человек простой, – хмыкнул собеседник, ловко вывертывая пустые карманы. – Что есть, то и говорю, а взять с меня нечего.

– За острое словцо и царь может взгреть.

– Я битый и новый, потому и терпят. Как увижу, что надоел, попрощаемся. Тут не задерживаются: мил, не мил, а царь побил.

– Проводишь меня к нему?

– Сам придет. Ступай на площадь Разгуляй, там и душа разойдется. Прямо до храма, налево до хлева, а там увидишь. Ну, бывай, еще свидимся.

Человечек нырнул в толпу и тотчас растворился в ней, точно рыба, сорвавшаяся с крючка. Наемник повертел головой и пошел в сторону остроконечного шпиля, золотом сверкавшего на солнце. Храмовая площадь уже пустовала, разве что несколько человек еще любовались сотнями пик с насаженными головами, в несколько линий выстроившихся против портика. Зрелище непередаваемое, притягивающее и отталкивающее одновременно, наемник невольно остановился, поглядывая то на зрителей, то на головы.

– Вот эту заразу я сдала, – горделиво заметила женщина, толкая в бок своего собеседника. – Берет вещи и не возвращает, да и потом сколько говорила, чтоб не строила возле забора. Пятеро детей, а денег куры не клюют. Чеканили они их, что ли.

– Теперь не чеканят, – рассудительно заметил ее товарищ. – Тебе что перепало?

– Немного, монет двадцать дали, да я оттяпала их амбар, который у самого забора. Остальное вояки забрали.

– А что с домашними стало? – женщина рукой махнула, не все ли равно. – С домом что будет, не сказали?

– Бедным отойдет. Только голодранцев мне не хватало. Я уж забор-то перестрою, в ихнем амбаре много чего оказалось полезного, как чуяла.

– Что-то я своего не найду, – пожаловался мужчина. – Одного сволоча, который мою невесту шесть лет назад из-под венца увел. Не могли же простить в последний миг. Странно. А, нет, вот он. Ну слава богам, я уж запереживал.

– А ты что, не был на суде?

– Нет, записку передал, а сам с вояками царевича бегал, дома показывал, где поживиться можно. Один мы сожгли. Знаешь, приятно, когда власть имущие тебе доверяют и прислушиваются.

Мертвец тронул лошадь. Возле того дома, который встреченный поначалу мужичок поименовал «хлевом», – да, халупа непритязательная и разит помоями, верно золотарская, – несколько работяг копали неглубокий ров, долженствующий стать могилой для сотни мужчин и женщин, лежавших длинным рядом возле нее. Верно, втихую посекли саблями. Один из лежавших оставался в дорогой одежде печатника, остальные явно ему не ровня. В конце рва упокоились несколько десятков детей, их первыми начали кидать в общую могилу, еще докопать не успели с другой стороны. Наемник неприятно дернулся, вспомнилось, как закапывали его самого, посчитав негодным более для жизни в каменоломне. Он ткнул пятками в бока кобылки, та, и так воротившая морду от запаха крови и вида трупов, поспешила далее.

Кто-то закатывал пир по случаю освобождения города, кто-то подсчитывал барыши, иной убытки, жизнь в Сихаре, разом переменившись, все одно пошла далее. Мертвец проезжал ее насквозь, более нигде не останавливаясь.

До тех самых пор, пока поводья лошади не ухватили.

– А, и ты тут, – знакомый голос. Ну конечно, тот самый вертлявый мужичок, неведомо как успел переместиться в другую часть города быстрее лошади. Впрочем, наемник не спешил. – Решился предложить стражам услуги?

– Я видел мертвого печатника…

– О, этого добра в городе навалом. Под завалом, – хохотнул мужичок. – Я ж говорю, самых ретивых и пронырливых поставят в городской совет, сделают помощниками назначенного царевичем головы. Хочешь стать заплечных дел печатником? – снова смех. – Подумай хорошенько, чай не одного мечами своими порубил. Таких ценят.

– Ты, я вижу, все здесь знаешь, – мужичок кивнул. – все ведаешь. Мне бы монетку царевичу передать да поговорить.

– Монетку дай, – тут же оживился тот, разглядывая герб, – Что ж сразу не сказал, каков ты красавец. А с царевичем, не взыщи, не получится. Он старых знакомцев, я правду говорю, не принимает. Вишь, вокруг него кто – все с севера, ни одного нашего. Не то боится, не то не хочет снова довериться. Если ты раньше ему служил, теперь не заикнись об этом. Я сам поговорю. Ты от кого прибыл?

– От покойного Бороня. Его это монета.

– Списали твоего Бороня, сам слышал. Он в плен к Бийце попал, а такое не прощается. Да и старый он, хорошо, что там умер, а не тут. А как ты с ним сошелся-то?

– Дело давнее, – не стал рассказывать Мертвец. – В разных местах служили, но вот стакнулись раз, другой. А как я узнал, что Боронь в застенке, пошел помогать.

– Врешь? – странно, что мужичок спрашивал, глаза его и так прожигали собеседника насквозь, казалось, ни одна мысль не укроется.

– Зачем врать. Вытащил, да ненадолго, после побоев он уж очень слаб был, – тот только головой помотал.

– Ладно, поверить не поверю, но вижу, что крепкий человек, да еще и нашей закалки. Такие при дворе редкость, вот и поспособствую. Сам поговорю с начальником охраны, он хоть и дикарь, но по-нашему и одевается и лопочет. Испытает тебя, коли подойдешь, поставит на довольствие, вернее, удовольствие. Будешь, как все, бегать за златом и девками. А то в Сихаре, поди, уж всех перепортили, вот крестьянам радость будет следующим летом.

– Куда дальше он намеревается идти? В Тербицу? – усмехнулся уголком рта наемник.

– Ты почем знаешь про Тербицу?

– А где еще его на царствие помажут, умник? – мужичок хохотнул, хлопнул Мертвеца по плечу.

– А ты догада. Я сам не допер, ладно, сейчас схожу за старшим, ты тут погоди. Можешь пока размяться, все одно на мечах придется себя казать.

Старшего он свалил с десятого удара, из вежливости подождав, пока тот слегка устанет махать тяжелой секирой. Крепкий высокорослый северянин больше походил на зимнего зверя: сам белокожий, светловолосый настолько, что можно запросто посчитать седым. А едва ли больше двадцати семи. Начальник стражи Пахолика перед поединком разделся до пояса, обнажив мощную грудь, испещренную шрамами. Мертвец решил не выказывать подобного, лишь отложил один меч в сторону и работал коротким, а затем, улучив миг, когда поединщик замахивался, шарахнул его плашмя лезвием по лбу. Тот ухнул наземь, поднялся, но продолжать далее не стал, все и так поняв. Кивнул, одобряя.

– Хорош, – произнес он на чистом кривичском, без выговора. – Годишься. Скажу царевичу, у нас пополнение. Мне сказали, ты наемником работал прежде, имеется опыт сопровождения?

– Да, и лиц знатных.

– Годится. Значит в охранение пойдешь, коли решился. Или предпочтешь охотником стать? – встретив непонимающий взгляд Мертвеца, хмыкнул: – Надо будет народ мутить, разведывать по городам и весям, да мне после докладывать…. Да, вижу, не по нраву. Значит, при мне останешься, а там посмотрим, чего ты стоишь. Только больше так не делай.

– Как именно?

– Ты понял, наемник. Умеешь бить, бей. Я ж видел твою силу и ловкость, еще когда ты мечом взмахнул. А тебе захотелось себя показать.

– Не хотел сбивать тебя с первого удара, – покачал головой наемник.

– Хорошо же такое командиру говорить. Ну ладно. Я Хадур, начальник личной стражи царевича, мне подчиняются все, кто служит в ближнем и дальнем его охранении. Тебя как звать? – Мертвец назвался своим старым урмундским именем, страж скривился, видно, при дворе урмундцы не в чести.

– Можешь именовать меня наемником, – произнес Мертвец. Хадур кивнул, положив руку на плечо нового помощника, провел со двора. Котомку и оружие он повелел оставить слугам – те перенесут все в его комнату на время их остановке в Сихаре, там же будет новое платье, несколько монет «на развод» и плащ охранника, по которому его отныне станут опознавать друзья и враги. Мертвец так и сделал, с некоторым сожалением оглядываясь на оставленный меч-бастард.

Рубка с Хадуром происходила возле покоев бывшего владетеля Сихарьской вотчины, мощного двухэтажного здания со множеством галерей, открытых и спрятанных и тяжелым квадратным крыльцом с колоннами, возле которых валялись установленные некогда изваяния прежних правителей этих северных земель. Одна из них изображала Тяжака.

Хадур ввел наемника внутрь, внутри дома оказался небольшой крытый дворик, напомнивший Мертвецу постройки в Эльсиде, но только без бассейна или фонтана, сад, который и зимой радовал глаз цветением растений далеких южных стран. Тут ничего не тронули, как и в прочих покоях, где остановился царевич. Посреди зелени находилась статуя жены бога огня, хранительницы Источника. Ее черты вдруг показались Мертвецу невозможно знакомыми – и тут же, вздрогнув всем телом, он узнал в ней ту, что видел и в Эльсиде, и совсем недавно, потемневшем изображением в царском замке Опаи. Он споткнулся и, удивленно замерев, вглядывался в лицо богини, нет, не может быть, чтоб Тяжак и она… хотя почему не может, верно потому ее и отсылали всякий раз подальше от похотливого владетеля. А тот, все одно…

Начальник стражи остановился возле хода, ведущего в подвалы дома.

– Я поясню тебе правила, наемник, – наконец, произнес он. – Вся охрана царевича делится надвое: внешнюю и внутреннюю. Сам будущий царь желает видеть подле себя только нас, загдийцев, и никого, кто бы напоминал ему о прошлом. Он хочет избавиться от всего, что окружало его прежде, что унижало его величие и достоинство, и я понимаю стремление царевича. Ты будешь служить во внешней охране и подчиняться мне напрямую. Чуть позже я покажу тебе тех, с кем придется служить. Царевич не хочет, чтоб кто-то думал, будто он избегает нанимать кривичей в стражи, за этим и создано внешнее кольцо. Вам приближаться к царевичу запрещено под любым предлогом, если есть что сообщить, немедля ко мне, я тотчас доложу или, если не найдешь меня, передавай Ротаю, – теперь наемник узнал, как зовут того изворотливого мужичка. – Но никак не иначе. Общаться с царевичем тебе запрещено.

– Я понял, Хадур. Скажи, Ротай, он начальник внешнего кольца?

– Да, но еще и вербовщик. Он тебя у самых ворот заприметил, и я с ним согласен, ты годный человек. Ты не допустишь того, что случилось подле ворот Тербицы с царевичем, где его, ты, верно слышал, жестоко оскорбили и едва не отняли жизнь. Ему пришлось бежать и скрываться два года. С той поры он не хочет ни поминать то время, ни тех людей, что окружали его. Он договорился с нами, воинами великой тундры, чтоб мы охраняли его. И мы поклялись ему в полной преданности и с той поры оберегаем каждый его шаг, – он помолчал, – Мне говорили, ты пришел от последнего из тех, кто был подле Тербицы с царевичем, от Бороня, это так? – Мертвец кивнул. – Значит, я доложу царевичу, что более он может не опасаться теней прошлого. Тогда ему станет легче.

– Царевич сейчас здесь, в здании? – Хадур кивнул.

– Готовится к назначениям. Он провозгласил нового владетеля Сихаря, теперь народ будет избирать печатников. Видишь, насколько он мудр и справедлив? И так происходит в каждом городе. Потому к нему тянутся, идут со всех концов, знают, – за ним будущее Кривии. А никак не за Бийцей, которому осталось совсем недолго…. Сейчас я покажу тебе твою комнату на эту ночь, завтра мы уходим.

– Далеко?

– Это не тебе решать. Узнаешь, когда выступим.

– Прости, Хадур, что задаю вопросы, но мне важно знать – воинство царевича, оно тоже из ваших людей состоит?

– Не только. Мы прежде всего личная армия, а народная армия – это все, кто захочет в нее вступить, кто посмеет пройти испытание и доказать верность новому царю. Но мы были вначале, когда он пригласил нас первый раз захватить Сихарь и отомстить отцу за все унижения. С той поры наше волчье племя, так мы именуем себя, и признало царевича своим вожаком. Мы уважаем его за смелость и решительность и отдадим жизни за него, если только потребуется. Или потребует он сам.

– Он и это требует? – Хаген жестко улыбнулся. Действительно похож на полярного волка, сухого, приземистого, но лишь на первый взгляд. Когда такой волк бросается на добычу, он оказывается косой сажени длиной и обладателем неимоверной силы, переламывающей хребет лосю. Челюсти его способны раскусить череп волкодава. По крайней мере, так говорится в книгах, что читал наемник еще давным-давно, в Урмунде.

– Он может потребовать всего, чтоб душе стало легче, и мы обязаны подчиниться. Ибо он для нас все, мы кровно поклялись служить…

Нож, извлеченный из-за пояса Хадура, уперся тому в горло.

– Спасибо за сказанное, командир. Мне этого достаточно. Теперь отведи к царевичу.

Хадур лишь усмехнулся, не пошевелившись даже.

– Ты думаешь испугать меня, наемник, – нож стал двигаться медленно, входя в горло, кровь заструилась по шее. – Я дал клятву и не боюсь смерти.

– Твоя смерть будет долгой и мучительной, – нож пошел вниз, снимая пласт кожи. – А теперь, пока ты еще можешь идти, веди к Пахолику. И скажи ему: «Мертвец идет». Он меня помнит, я последний из тех, кто спас ему жизнь под Тербицей.

– Тот самый Мертвец? – вдруг всхрипнул Хадур, дернувшись. – Тот, что бился с Жнецом душ и выстоял? Мне сказали, ты умер в Эльсиде.

– Я много где умирал, в Эльсиде последний раз. Живо пошел! – и начальник стражи, медленно переставляя ноги, двинулся от лестницы ведущей в подвал, дальше по коридору. Остановился, снова двинулся в путь. – Не петляй, веди прямой дорогой, – напомнил ему Мертвец. И тот повиновался. Кровь уже запятнала белоснежную рубаху Хадура, капала на темные штаны, на мягкие яловые сапоги, предназначенные для бесшумной ходьбы. Начальник стражи подошел к лестнице наверх, прошел два пролета, выводя на второй этаж наемника. Прошел немного, снова остановился. И вдруг крикнул, что есть сил:

– Мертвец идет! – и сам вцепившись в нож, резко повернул его в руках наемника, вонзил себе в горло и осел тяжело, подрагивая.

Мертвец огляделся. Лестница вывела его под деревянную односкатную крышу внутреннего дворика, испещренную множеством окон; узкие галереи расходились по сторонам, ведя ко множеству дверей, за одной из которых, скорее всего, и находился княжич. Видимо, за двустворчатой.

Недаром Хадур вел его кружным путем – эти покои располагались как раз на противоположной стороне дворика. Он бросился к дверям, вихрем пронесшись вдоль галереи, а когда сворачивал, из многих комнат уже выскакивали загдийцы, при оружии, но еще не взявшие его в руки. Один оказался слишком близко к мчащемуся наемнику, а потому рухнул на пол первым – так Мертвец обзавелся коротким мечом. Второй меч он получил у следующего стража, распоров тому грудь. Нож оставил в плече третьего, срезав ему голову. Кровь потоком хлынула на пол, на ней поскользнулся четвертый, напарываясь на собственное оружие. А наемник все продолжал убивать, прорываясь через лес обнажившейся стали, к заветной двери.

– Что происходит? – он ошибся: Пахолик вышел в галерею из другой комнаты, пусть и расположенной недалеко от главной в галерее. Мертвец убил еще двоих прежде, чем понял, что сражаться пока не с кем – все воины оказались возле царевича, окружив того плотным кольцом.

– Здравствуй, княжич, – сдерживая дыхание, произнес Мертвец. – Ты сильно изменился за последние три года.

К царевичу все подбегали и подбегали загдийцы. Уже сейчас их число выросло до двух десятков. Сколько их всего в здании? А сколько снаружи? Он выбрал неудачную ставку на страх – его здесь не чувствовалось. Лишь решимость умереть за царя. Чтобы добраться до Пахолика, ему придется перебить их всех.

– Мертвец. Я знал, что ты придешь за мной, рано или поздно. Как видишь, я готов тебя встретить. Ведь ты же не просто так.

– Конечно нет. Меня послал царь Бийца, выплатив двести монет задатка, – ответствовал наемник. – Немного, не находишь?

– Да, он не ценит ни мою жизнь, ни свою. Твою тем более. Ты думаешь убить меня?

– Я не хотел тебя убивать, отправляясь в путь. Пришел лишь увидеть. Да поговорить со старым другом Дориношей.

– Тем, кто отправил тебя в каменоломню? У меня есть Дориноша, мой верный телохранитель. Позвать его? – и хлопнув в ладони, крикнул: – Дориноша, ко мне.

Мгновения не прошло, как подле Пахолика вырос кряжистый загдиец, нисколько не схожий с прежним носителем этого имени, разве только ростом. Он нависал над царевичем, сжимая в каждой руке по сабле, гора мышц, готовая рубить и резать по одному слову хозяина. Царевич удовлетворенно оглянулся на возникшую позади фигуру, перевел взгляд на Мертвеца.

Он сильно изменился за истекшие годы, заметно вытянулся, да еще спал с лица, прежняя опухлость щек и рук сменилась жилистостью; Пахолик походил на туго затянутый пеньковый канат. Невысокого роста, едва ли на голову выше себя прежнего, царевич буквально излучал лютую решимость, передававшуюся всем окрест, да еще ненависть, сочившуюся из пор. Особенно сейчас, при взгляде на того, кого он считал давно ушедшим из этого мира. И еще странное Мертвец заметил во взгляде – затаенный страх, никак не вяжущийся с обликом закованного в броню повелителя, окруженного стаей верных воинов.

– Ты доволен моим Дориношей, это уже четвертый, – крикнул он, срывая голос.

– А что подлинный? – спросил наемник. Царевич хохотнул.

– Он в прошлом. Как всё остальное и все остальные. И ты тоже, Мертвец, ведь ты за прошлым пришел сюда?

Вокруг Пахолика кольцо воинов еще более уплотнилось, в сад выбежало около десятка лучников и копейщиков, а в галерею со стороны лестницы проникли несколько хорошо вооруженных людей, поднятых по тревоге, расходившейся теперь волнами от дома, вовлекающей в себя все новых и новых защитников «народного царя». Они спешили на помощь, вооружаясь на ходу, торопились защитить своего хозяина, своего вожака, число их множилось с каждым мгновением. А Мертвец все разглядывал Пахолика, выискивая в странно переменившимся лице узнаваемые черты.

– Я думал увидеть тебя, – коротко произнес наемник.

– Увидел, значит, – подвел итог царевич. – И каков я тебе? – а затем, без перехода. – Нагляделся? Это твоя черта, наемник, все к чему ты прикасаешься, становится либо мертвым, либо вот таким. Я проклинаю тебя за все, что ты со мной сделал, проклинаю! Лучше бы ты оставил мою душу на жор Жнецу.

– Теперь я и сам жалею о сделанном, – медленно произнес Мертвец.

– Поздно! – крикнул царевич. – Слишком поздно. Кривия, принимай меня такой, каков теперь есть твой царь, – и своим воинам: – А вы, разорвите его! Живо!

К наемнику бросились со всех сторон. Тетивы зазвенели, выпуская стрелы, он рухнул на пол, стрелы прошли всего в нескольких вершках от тела, утыкав стену. Тотчас поднялся, бросился на нападавших со стороны Пахолика, прорубая путь. Мысли остановились, сознание ускорилось, казалось, он смотрит со стороны на себя, каждым взмахом обрывающего чью-то жизнь. Отмечает странные особенности сознания: сейчас Мертвец всем телом ощущал опасность, исходившую от стремительно окружающих его людей, мигом он постигал, как справиться с ней, что предпринять, как увернуться, и тотчас делал это. Он превратился в заостренный щит, отмахиваясь и от копий, устремившихся к нему сзади, и от стел, взлетавших на галерею, и от мечей и топоров, пытавшихся дорубиться до его тела. Иногда им удавалось это сделать, как странно, сколь малое внимание уделял Мертвец своим ранам. Будто опьяненный белладонной, он рвался к царевичу, прорубаясь сквозь частокол людей, сбрасывая их в сад, кидая на ощетинившихся копьями врагов, освобождая больше пространства, выбирая его так, чтоб стена находилась всегда у бока, а загдийцы сами закрывали его от беспрерывно атакующих стрел, иногда попадаясь тем на пути. И падая, падая, снова падая у ног Мертвеца.

Хадура не было, чтоб командовать, единственным властителем мыслей наемников остался царевич, но тот молчал, заворожено глядя, как быстро сокращается расстояние между ним и Мертвецом, с какой скоростью редеют ряды стражей, как, будто не встречая сопротивление, не замечая ранений, движется, покрытый кровью своей и чужой с ног до головы его бывший провожатый, который, казалось, восстал из могилы, ради того, чтоб утянуть Пахолика за собой. Царевич молился, чтоб этот призрак прошлого никогда бы не посетил его снова, он всеми силами отталкивал самую мысль о такой возможности, он умолял, чтоб чаша сия… нет, не миновала. И теперь, он, вдруг снова стал четырнадцатилетним беспомощным княжичем, ожидающим своей участи у ворот Тербицы – которая снова оказалась в руках Мертвеца.

– Спасайте царевича! – донеслось снизу. Толпа защитников немедля перестроилась, несколько человек со щитами, быстро подхватили Пахолика под руки, закрыв его от взоров Мертвеца, потащили к лестнице. Мгновение и тот исчез из виду.

Наемник вздохнул и выдохнул – и одним прыжком оказался в саду первого этажа, еще в полете начав кромсать головы лучников, безуспешно пытавшихся увернуться и никак не ожидавших что их цель окажется совсем рядом, а они в полной беспомощности перед нею.

Только зарубив их всех, Мертвец немного успокоился, перевел дыхание и бросился к лестнице. Видно, царевича повели подземным переходом, решил он, убив троих стражей, стоявших у пролета. Вроде бы он слышал неясный шум, исходивший откуда-то снизу, шорох шагов, позванивание стали о сталь. Что-то мешало в плече, бездумно он выдернул стрелу, застрявшую в теле – и поразился, сколь быстро перестает течь кровь из раны, а та, в свою очередь затягивается, рубцуется так, словно мгновения для него слились в дни. Он вздрогнул, осмотрел собственное тело. Его не раз полосовали, рубили, но раны уже успели затянуться. Словно он и сам стал чудовищем, каменным василиском, что не боится ядов, сам извергая их, и которого так трудно убить, ибо и кожа немыслимо толста и нанесенные раны зарастают на глазах. Он сражался с таким чудищем в подземельях Метоха, пусть старым и уставшим от жизни, но слишком живым даже в таком преклонном возрасте и слишком вертким, чтоб привыкшему к битвам Мертвецу можно было быстро отпраздновать победу.

Теперь он стал василиском. И внутренне, как о том говорил еще капитан нефа, и верно, внешне. Он видел страх в глазах охранников, видел, как они отступали перед ним, он полагал, перед мечом, нет, тело, с пугающей быстротой залечивавшее раны, вселяло в бывалых воинов, прошедших огни и воды, подлинный ужас. Сколько он порубил защитников Пахолика – два, три десятка? И ни на мгновение не остановился, даже не сбил дыхание.

Мертвец встрепенулся. Надо поторапливаться, иначе царевич вырвется из дома, а там путь наемнику преградит целая армия загдийцев, да и кривичи присоединятся защитить новое божество. Он бросился вниз, преодолев четыре пролета словно один, и оказался в длинном петляющем тоннеле, ведущим в сторону реки. Куда же еще бежать, как не за черту городских стен.

Зрение обострилось, движения стали гибкими как у большой кошки, он спешил, он нагонял, еще чуть, совсем немного – он уже отчетливо слышал шаги и позванивание доспехов. Его услышали: кто-то негромко приказал готовиться к бою. Мертвец чуть сбавил ход, стараясь не напороться на выросшие перед ним пики, рубанул по ним мечом, отскочил, уклоняясь от брошенных топоров. Узкий петляющий коридор не давал возможности замахнуться. Стрела взвизгнув, пролетела мимо него, воткнувшись в доску. Еще одна обожгла бок.

В это же мгновение потолок покачнулся, вздрогнул, и рухнул на голову. Непроглядная тьма, казалось, пришедшая со всех сторон, сжала наемника, поволокла, – а затем с маху бросив на обжигающе холодный камень пола, придавила с немыслимой силой.