Когда они вошли в залу офицерского собрания, та была уже полна. При их появлении все сразу обернулись к дверям и расступились, открыв широкий проход. Было похоже, что кто-то предупредил о происшедшем сегодня событии.

Пётр подал Катерине руку и медленно повёл её к центру залы. По мере их движения стоявшие по сторонам залы дамы приседали, кавалеры складывались в поклонах. Дойдя до середины, царь остановился и, не торопясь, оглядел собравшихся. Увиденным остался доволен, набрал воздуха и начал:

– Господа офицеры! Понеже султан турский объявил против нас войну, и уже войска турские идут в наши пределы и намерены они короля шведского, неприятеля нашего, силою чрез Польшу проводить, того ради надлежит вам выступить с войском нашим противу супостатов, дабы царство наше оборонить, а также постоять за веру православную против богопротивной турковой веры и в защиту сербов, хорватов, черногорцев, янинов… – Пётр остановился набрать воздуху, – и всех единоверных христиан, кои под гнётом нечестивых томятся. Всякий, кто любит Россию и любит Бога и уповает на него с чистым сердцем, возьмёт на себя сей труд. Настоящая война является справедливой. Опояшем же себя шпагою, начнём войну и прославим царство наше! – закончил Пётр зычным рыком.

Обвёл глазами внимательные лица и добавил:

– А Катерину Алексеевну почитайте как свою царицу.

И не дав никому опомниться, махнул музыкантам, чтоб начинали играть. Сам же и пошёл с царицей своей в первой паре.

Большинство кавалеров составляли офицеры. Они охотно бросились разбирать дам – московских боярышень, кои танцевать не все были ловки, зато блистали белыми плечами и свежими лицами. К сегодняшнему вечеру и сами девицы и, в особенности, их мамаши отнеслись со всей серьёзностью – были и наряжены отменно и приветливы к своим кавалерам. Москва невестами издавна обильна, а вот женихов в последнее время сильно поубавилось. Оно и понятно, каждый год, да не по одному разу производился смотр дворянским недорослям, иногда даже царём самолично. Брали и в армию, и в ученье. Лили слёзы родители, голосили невесты, да ничего не поделаешь – царский указ. Так что на нынешний вечер многие матери засидевшихся девиц надежду имели.

Мария, как и прежде, в танцах нарасхват была, но сегодня Михаил Шереметев от неё не отходил и всех кавалеров перебивал. Мало-помалу к ней и подходить с приглашениями перестали – только некоторые кивали издали Михаилу понимающе.

Мария не против была такого кавалера – Шереметев танцор изрядный, ей под стать. И так у них все движения сладились, что гляделись они сегодня лучшей парой, и даже все единодушно танца не начинали, покуда они не вступят, словно они по должности первой парой поставлены.

Время для Марии как один миг пролетело. Как ноги гудят, почуяла только, когда стали по лестнице спускаться, на выход. Михаил рядом шёл, провожал до кареты. Неожиданно он встал перед нею, заступив дорогу.

– Мария Борисовна, постойте минутку, прошу вас.

Он стоял перед ней на две ступеньки ниже, и она видела его, как никогда раньше – сверху вниз. Непривычно было наблюдать его кудрявую макушку.

– Мария Борисовна, я еду на войну, может, мы больше не увидимся. Я хочу, чтоб вы знали: никогда прежде, ни здесь, ни в других краях не встречал я красоты более дивной, чем ваша. Более всего хотел бы я иметь вашу парсуну, чтобы, идя в бой, прижать её к сердцу.

– Нет у меня парсуны, Михаил Борисович.

– Ну… тогда локон ваш прелестный, самый небольшой.

Снизу уже кричали:

– Княжна Голицына! Маша! Едем сейчас!

Мария подхватила юбки и побежала вниз по лестнице. Однако успела сказать Шереметеву:

– Я вам отрежу. Денщика пришлите нынче.

Вечер понравился всем четверым, всю дорогу только об этом и говорили. Дома Катерина лишь ненадолго зашла к себе и быстро вышла. Сказала:

– Не ждите меня, закрывайтесь и ложитесь.

Они втроём попили квасу, ещё поговорили о том, кто с кем и как танцевал, и уже велели девкам гасить свечи, как вдруг за окнами зазвучала музыка. И не балалайка, не трещотка – это было бы привычно, хоть и не ко времени – а дивные звуки скрипок и флейт. И почти сразу вступил голос. Песня была не русская, италианская, кажется. Голос и мелодия столь сладостны… Это казалось необъяснимым чудом.

Три пары босых ног пронеслись по холодному полу, три пары удивлённых глаз приникли к заиндевевшему оконцу. В темноте были видны фигуры музыкантов, и вроде ещё кто-то стоял, не разберёшь. Девы бросили вглядываться, сели с ногами на лавку и слушали. Песня кончилась и сразу началась другая. Нездешняя дивная мелодия манила, обещала неведомые радости… Сон наяву прервала бойкая Глаша. Она вбежала в накинутой прямо на рубаху шубейке и с порога объявила:

– Это господа офицеры. Говорят, что сия музыка, сиречь серенада, есть знак того, что у них симпатик.

– Что?!

– Ну я не знаю, это они так сказали: «симпатик».

– Ой, – забеспокоилась Нина, – мы же не можем их принять в такое время.

– И не надо, – успокоила её Варенька. – Это они для нашего удовольствия просто. А принимать их нам не надо. Глаша, а кто там из господ офицеров?

– Я только Шереметева и Шорникова знаю, что с вами тогда приезжали, и ещё трое каких-то.

Нина захлопала в ладоши.

– У вас по одному поклоннику, а у меня целых три.

Мария выскользнула в свою комнату, торопливо отрезала конец вьющейся пряди, наспех завязала ленточкой. Поискала, во что бы завернуть, попался платочек. Вышла в сени, поманив за собой Глашу.

– Вот, отдай Шереметеву.

Когда Мария вернулась к подругам, те, конечно, принялись спрашивать, что она такое передала. Пришлось сказать. Да и что ж тут такого, ведь воин, на битву идёт.

– Ой, и я Мите срежу, может, сей талисман его убережёт.

Варенька расплела косу, выбирая прядь попригляднее.

Нина притворно рассердилась.

– А мне что же, три пряди срезать? Так и без волос остаться недолго.

Однако, срезала и она и заботливо перевязала тремя розовыми ленточками. Глаша резво эти талисманы доставила, и за окнами, перебивая музыку, послышались крики «Виват!» и «Да здравствуют прекрасные дамы»! Из-за этих криков серенаде и конец пришёл – набежали сторожа, и офицерам с музыкантами пришлось убираться восвояси.

На другое утро, собираясь к завтраку в большой дом, Варенька напевала вчерашние песенки, она любую мелодию в момент перенимала и запоминала. Нина бросала на неё многозначительные взгляды, наконец, не выдержала и спросила:

– Варенька, а тебя родители выдадут за безродного?

Сказала довольно ехидно и, как ни в чём не бывала, принялась расправлять чулок на полной ноге.

Варенька замолкла, как поперхнулась. Лицо её вспыхнуло, глаза погасли. Видно было, что эта мысль уже сидела в её голове.

– Я думаю, отдадут, – вмешалась Мария. – Сейчас не старое время, царская милость выше родовитости считается. А Шорниковы у царя в милости, и Митя, и отец его. О богатстве и говорить нечего – уже несколько заводов у них. Да за такого любой боярин рад дочку отдать.

– Думаешь, правда, отдадут?

Варенька смотрела на Марию с благодарностью и надеждой.

– Конечно. Да с войны вернётся героем, как тут устоять против такого жениха.

Варенька обняла Марию и глубоко вздохнула.

– Идти пора, не то после всех явимся.

Идя по обледеневшей дорожке, Варенька радостно сказала:

– А тебе-то, Маша, как хорошо. Шереметевы и знатны и богаты и у царя в милости, Михаилу отказа бояться нечего.

– Михаилу?

Мария удивилась так, что остановилась.

– Ну да, он же с тебя глаз не сводит.

– Мало ли кто на кого смотрит, сразу и жениться надо, что ли?

– Вот увидишь, он посватается.

– Да с какой стати ему свататься! Я не хочу!

– Он тебе не люб?

Варенька была изумлена.

– Кавалер он приятный и танцор отменный. Но замуж – не хочу. Вот ещё выдумала!

Варенька с сомнением покрутила головой и побежала догонять уже всходившую на крыльцо Нину. Мария припустила за ней. Дорожка была скользкой и узкой; стараясь обогнать друг друга, они толкались и оступались в снег. В столовую вошли запыхавшиеся, с непогасшим весельем на лицах – и только-только успели перед царским выходом.

За столом Пётр, крупно кусая рыбную кулебяку, весело заговорил:

– Сегодня ночью музыканты у нас на дворе концерт давали. Это ты что ли, Наташа, для театра их пробовала?

Наталья Алексеевна непонимающе посмотрела на брата.

– Какой концерт? Я не слыхала. С чего бы мне ночью пробу устраивать?

Пётр ещё веселее оглядел присутствующих.

– Ну, значит, это царицы Марфы воздыхатель в чувствах ей посредством музыки изъяснялся.

Он подмигнул растерявшейся вдове царя Фёдора:

– А, Марфа Матвеевна, признавайся.

Та в растерянности поводила головой.

– Да ты, чай, батюшка, шутишь?

– Ну! Не к тебе, значит? Тогда к кому же? Сейчас розыск объявим.

Нельзя было понять, шутит он или серчает. Вид весёлый, но бывало, что он с весёлым видом и на казнь посылал. Все сидели, как на иголках, особенно фрейлины, конечно. А Петра прямо разбирало веселье.

– Испугались? А, может, вы все тут ухажёров приваживаете? Ну, ладно уж, не буду пытать. Пущай секретное дело секретным и останется. А вот скажу я вам, что концерт этот ночной зело приятен сердцу моему был. Бывало, в иных землях видел я куртуазное обхождение кавалеров и дам, и так завидно мне бывало, так обидно за дикость нашу. А теперь вот зрю и у нас приметы цивилизации. Так что, кто бы ни были эти прелестницы, им от меня царская благодарность.

И Пётр хитро глянул на притихших фрейлин.

После стола царевны Иоанновны накинулись на боярышень с расспросами. Катеринка завистливо сказала:

– Хорошо вам тут на воле, без родителев. А нас маменька стережёт, без малого, как теремных, какие уж тут серенады.

– Зато вы за герцогов иноземных выйдете, как сестрица ваша, Анна Иоанновна, а может, и за королей, – утешила её Варенька.

– Да, и при иноземных дворах таких ли серенад наслушаетесь, – поддержала подошедшая царевна Наталья.

– Мария, как у тебя с переводом пиесы подвигается? Скоро будет?

– Подвигается, Наталья Алексеевна. Неясные места, правда, есть. Нельзя ли мне у Петра Павловича спросить?

– Ладно, пошлю за Шафировым, чтоб сегодня же приехал. Да как готово будет, надо сразу отдать писцам, чтоб роли расписали – актёрам раздать. Государь говорит, скоро отбываете, до отъезда представление дать надо.

Мария села за писание перевода сразу. Занятие оказалось кропотливым, мешкотным, продвигалось медленно. Приехал Шафиров, потолковали с ним об неясных местах. Потом за обедом Пётр Павлович с большой похвалой отозвался об её смекалке и словесной живости.

После обеда все отправились кататься, учить дам верхом ездить. Мария же отговорилась, что уж умеет на лошади, и по-дамски и по-кавалерски, опять за пиесу села. Она сама не ожидала, что это занятие так её за живое заберёт – прямо не оторваться. К вечеру первая часть готова была, и обрадованная Наталья Алексеевна сказала, что завтра писцов из Приказа возьмёт, чтоб сразу за Марией перебелять и на роли для актёров расписывать.

Ужинать Мария не ходила – есть не хотелось и не хотелось от писания отрываться. Но после ужина оторваться всё же пришлось: Нина с Варенькой захлопнули стоявшую перед ней чернильницу, вытащили из перепачканных пальцев перо.

– Хватит, целый день сидишь, смотри, скрючит тебя, как старую бабку.

Они пересадили её из-за стола на диван и принялись наперебой рассказывать, как учились сидеть в седле, как боялись, как падали, как смешно визжала царевна Катеринка, а царевна Прасковья так и не смогла нисколько проехать – едва только её сажали на лошадь, начинала кричать, что ей страшно, и просилась вниз.

– У меня лучше всех получалось, – хвасталась Нина, – я четыре полных круга проехала. Меня Пётр Алексеич очень хвалил и сам с седла на руках снял и до возка пронёс.

Нина сделала многозначительное лицо.

– Он такой сильный. И знаете, у него такие горячие руки, прямо сквозь платье прожигают.

Она помолчала, глядя на подруг, и медленно с расстановкой произнесла:

– В нём чувствуется мужская сила. Я думаю, такой мужчина может покорить любую женщину.

В ответ подруги посмотрели на неё удивлённо и с любопытством, а Варенька даже фыркнула, не удержавшись.

Продолжения этот занятный разговор не получил, так как их позвали в большой дом в фанты играть. Такие вечерние занятия уж с год как царевна Наталья и царица Прасковья завели, и Пётр их очень в этом одобрял. На вечерах этих танцев не было, а велись пристойные беседы и игры тихие. Вина не пили, а подавали кофий и для стариков сбитень. Здесь разговаривали о государственных и торговых делах, а бывало, и по сватовству сговаривались.

Вот и сегодня, как торопливо рассказывала по дороге всезнающая Варенька, будут переговоры о замужестве царевны Екатерины Иоанновны. К государю с предложением о браке с его племянницей явился посланный от какого-то немецкого герцога. Это было ещё не сватовство, а только предварительные переговоры, неофициальные. Потому и принимали посланника не по-парадному, а на домашнем вечере, попросту.

В гостиной возле цариц Прасковьи и Марфы уже сидел меленький худенький немецкий барон с чисто промытыми розовыми морщинами. Наталья Алексеевна издали увидела в руке Марии исписанные листы и кивнула ей подойти сразу после представления важному гостю. Они уселись в уголке и занялись пиесой, благо царица Прасковья приняла всё внимание барона. Вскоре явился Пётр с Екатериной и целой свитой сановников, и царевна увела Марию в свои комнаты – без одной царской особы и одной фрейлины в такой толпе вполне могли обойтись.

Мария не переставала удивляться тому, как верно понимала царевна Наталья её неуклюжие, хотя и старательные переложения на русский язык труднопереводимых изысков француза Мольера. Понимала и подбирала верные слова, да ещё и в стихи их складывала. А сколько всего знала она, эта необычная для России царевна с внимательным взглядом окружённых тенями глаз.

Они опомнились только когда стали гаснуть оплывшие свечи, а вызванная горничная девка явилась заспанная и с распущенной косой.

– Господи, уже полночь! Засиделись мы с тобой, Маша. Ложись у меня, куда ты пойдёшь так поздно.

– Идти-то рядом, Наталья Алексевна, мигом добегу.

– Ну, смотри. Счас кликну проводить тебя. А если у вас уж спят и заперлись, так возвращайся, в своей спальне положу тебя, а хочешь – в соседней комнате, рядом с племянницами.

Во флигеле спали, но не все. Катерина, хоть и в ночном уборе, была не сонной и обрадовалась приходу Марии.

– Я думала, ты спать легла у царевны. Неужто до сих пор всё писали?

– Интересно очень. А Наталья Алексевна так складно стихи умеет сочинять – заслушаешься.

– Да, она умная. И добрая. Как дочек-то моих… – Катерина на полуслове остановилась и, прикусив губу, с шумом набрала воздух.

– Что ты, Катюша?

Мария поддержала её под локоть.

– Голова болит. Вот и заснуть не могу.

Катерина перевела дух и посмотрела жалобно.

– Посиди со мной. Или ты спать хочешь?

– Посижу, конечно. Только сначала взвар тебе от головы сделаю. Я эту траву Вареньке даю, у неё болит иногда. Ты ляг, я мигом.

Потрясти за плечо в девичьей сонную Глашу и приказать ей сделать кипятку, да отсыпать из своих мешочков по щепотке сушёных трав в ступку было недолго. А толочь травы, пока кипяток не поспел, Мария села у изголовья лежащей поверх покрывала Катерины. Той и в самом деле было худо: всегда румяное лицо как мукой обсыпано, под глазами тёмнели круги.

– А доктор смотрел тебя? Может, послать за ним?

– Не надо, не смыслит он в моих хворях.

Голос у Катерины слабый, дышит прерывисто, будто зажимает её что внутри. Мария вгляделась в расширенные глаза, искусанные губы.

– Катя, у тебя ещё что-то, кроме головы, болит?

Катерина молчала, взгляд беспомощный.

– Лучше скажи, а то я тебе не те травы дам, так и хуже может быть.

Катерина прошептала еле слышно:

– Живот. И спина. В пояснице. Ты – девица, не поймёшь.

– При чём тут девица, так и у девиц бывает, особливо ежели телом квёлые. Ну, это моё лекарство тебе в самый раз, только ещё одной травки добавлю. Сейчас принесу.

Мария поднялась идти к себе за травой и задумчиво проговорила:

– Странно, у тебя тело такое сильное, а немочь, как у худосочной перестарки.

И, не дойдя до двери, резко повернулась и подбежала к кровати.

– Катя, ты уж не в тяжести ли?

Катерина отвела глаза.

– Да.

– Давно?

– Нет, месяца два ещё.

– Ох ты Господи, бедная моя. Ляг на живот, да халат-то сыми.

Та с кряхтением перевернулась.

– Что ты об этом знать можешь…

– Не только то человек знает, что сам испытал. Можно и в учении знания получать. Говорила я тебе, что меня знахарка наша деревенская учила. Она очень хорошо тело человеческое ведает и любую хворь побороть может. К ней за много вёрст люди приходят, и всем помогает. Про неё говорят, она с нечистым водится, а я не верю. От нечистого добра людям не бывает. Я думаю, она от древних дохристианских времён своё мастерство ведёт. Тогда люди ближе к натуре были, знали, что человек не сам-отдельный, а вместе со всем сущим одно целое.

Так приговаривала Мария, сама не слушая, что говорит, а в это время гладила спину Катерины, едва касаясь кончиками пальцев её бархатистой кожи. Глаза её были закрыты, чтоб ничто не мешало пальцам видеть. Вот одно горячее местечко, вот ещё, вот тут их целая россыпь, ну вроде всё.

– Встань теперь.

– Куда?

Совсем плоха Катерина, руки холодные, губы посинели.

– Вот сюда иди. Нет, от ковра отойди. Стань на колени и за лавку держись. Сейчас потерпи немного.

Мариины руки сильно нажали, вдавились в упругое тело. Не закричала Катерина, замычала только, закусив губами свою руку. А вскоре выпрямилась и осмысленно, со слабой улыбкой посмотрела на Марию.

– Отпустило, кажись.

И тут же подхватилась, убежала за ширму.

Пока суетились вокруг Катерины разбуженные комнатные девки под командой озабоченной Глаши, Мария успела растереть своё снадобье с кипятком и горячим маслом. Молока бы ещё добавить, но где ж среди ночи возьмёшь – не в своём доме. Добавила мёду.

Катерина уже лежала в постели, спокойная, немного осунувшаяся.

– Посиди со мной, Машенька. Или тебя сон одолевает?

– Посижу. Тебя саму скоро сон одолеет от моего снадобья, тогда и я лягу.

Катерина прижалась щекой к её руке, поцеловала.

– Ты моя спасительница. Как и благодарить тебя, не знаю.

– Полно. Просто я в лекарстве понаторела. А каждый, у кого такое умение есть, должен всем страждущим помогать. Иначе дар этот пропадёт. Это завет.

– Что ж, ты и нищих бродяжек лечить будешь?

– Буду. И нищих, и разбойников. Я уж лечила.

Катерина смотрела на неё пристально, потом сказала тихо.

– Хорошо, что ты с нами в поход едешь.

Мария потрогала ей лоб, пощупала жилку на шее.

– А у тебя раньше так было?

– Было. После Лизаньки. А теперь уж сколько времени прошло, а я всё никак не рожу. А государь сына страсть как хочет. Говорили мне, это от того может быть, что нетерпелив он очень, государь. Мужской силы в нём много. Я ведь оттого и не сплю здесь, что он и ночью не один раз, и утром, а бывает, и среди дня… В его-то покоях лишних глаз нет, а здесь вон народу сколь, да и вы – девицы, неловко.

Она смутилась, покраснела.

Смутилась и Мария, пронеслось в голове: «Да уж, мужская сила у него совесть застит». Хорошо, не сказала, язык вовремя прикусила.

Ночь Катерина проспала спокойно, но к утру у неё поднялся жар. Царский лекарь Доннель и призванный для консилии домашний врач Апраксиных прописали больной свои порошки, но после их ухода Катерина попросила:

– Маша, не надо мне их лекарства. Они ведь думают, что у меня простудная горячка. Лучше ты меня полечи, у тебя вернее выйдет.

– Так, может, признаться им, отчего хворь у тебя?

– Что ты! Мужчинам-то? Срам какой! Да и что они в этом понимать могут! Никогда не слыхала, чтобы доктора женские болезни лечили. Ты со мной побудешь?

– Конечно. Вот сейчас за молоком пошлю… И клюквы ещё надо… Вот сделаю тебе питьё и сяду здесь, перевод писать буду.

День получился суматошный: несколько врачебных осмотров, два раза Мария в свой дом за припасами ездила, то и дело забегали царевны, царский секретарь не раз о здоровье справлялся. К вечеру сам Пётр из Приказа вернулся. Вошёл румяный, пахнущий снегом и табаком, поцеловал горячий и влажный Катеринин лоб.

– Что же ты, Катеринушка? Доктора были? Ещё лекарей нагоню.

– Не надо, государь, Маша лучше лечит.

Голос у Катерины слабый. Она облизала сохнущие губы, Мария проворно поднесла ей чашу с клюквенной водой, сказала, строго взглянув на Петра:

– Я рядом буду, кликните, если что.

Вышла. Сразу подскочила Варенька.

– Как она?

– Плохо, боюсь, антонов огонь не прикинулся бы.

Глаза у Вареньки круглые, она не то удивляется, не то радуется.

– Ой, что ж будет теперь… А Нинка-то что придумала, представляешь…

– Постой, – остановил её возбуждённый шёпот Марии. – Кажись, зовут меня.

На лице Петра не было и следа улыбки, с которой он вошёл с улицы, по углам рта напряглись желваки.

– Катерина Алексеевна сказала, есть в деревне отца твоего лекарка, от неё и уменье твоё.

– Есть, Пётр Алексеевич.

– Далеко ехать?

– За день добраться можно.

– Вот что, княжна, сейчас отряжу роту солдат, а ты своего человека дай в проводники, чтоб завтра эта лекарка здесь была. Заплачу и ей, и отцу твоему, мало не будет.

Мария оторопела. Представила, как в заповедный лес вваливаются солдаты… За такое Нава и проклясть может.

– Не выйдет, государь. Она никуда не ездит, всех больных к ней везут.

– Неужто и царь ей не выше прочих? А вздумает артачиться – силком привезут, здесь поговорим.

Мария испугалась. Зря рассказала, надо выпутываться!

– Не выйдет, государь. Не в её то воле. Она не только уменьем своим, она местом лечит.

– ???

– Её избушка на таком месте стоит, что там у любого человека сил прибывает, а хворей убывает. Потому и сама она уж не помнит, сколько ей лет, а телом лёгкая, да гибкая, как молодая.

– Чудеса сказываешь. Только что недосуг сейчас, а то бы сам Катеньку проводил, посмотрел бы на эту колдунью. Ну ладно, отправляйтесь завтра с утра, как доедете, посыльного с депешей отправь. И каждый день чтоб донесение мне о здоровье супруги и о всех других делах было.

Пётр как-то жалобно, необычно для него посмотрел на них обеих.

– Вы уж старайтесь там лечиться. Если скоро не получится, что ж – задержитесь, в поход тогда один пойду.

Катерина встрепенулась, замотала головой. Пётр взял её за руку.

– Лежи, молчи. Повременю, сколько можно.

Катерине в дороге хуже стало. В Никольском минуты лишней не задержались, только солдат там оставили.

Нава и спрашивать ничего не спросила, только глянула в Катеринино пылающее лицо и велела нести её в лечебную горницу. Всех провожатых с каретой обратно в деревню прогнала, остались только Пелагея с Марией, да и то Пелагея еле выпросилась, обещала весь дом ей перемыть и баню обиходить.

Ночь Нава с Катериной сама просидела. Марии велела спать. А утром её подняла, всё, что делать, обсказала и у больной посадила, сама же в свою камору ушла, зельями занялась. Много раз на дню новые чаши подносила взамен опустевших. И к вечеру полегчало Катерине, жар спал, глаза глянули осмысленно. Глянули и сразу испугались.

Испугаться и впрямь было чего. Стены и потолок в горнице тёмные, как закопчённые, по стенам пучки травы, корней, грибов навешаны, да ещё перья, кости, раковины, камни какие-то разноцветные. Стол широкий горшками да ступками уставлен. А рядом с собой увидела Катерина лицо, да такое страшное, что сразу глаза закрыла. Спросили бы её, что страшного в том лице, не ответила бы. Глаза, нос, рот – всё обычное. Но нельзя было сказать, молодое оно или старое, мужское или женское, доброе или злое. И от того нечеловеческим казалось, неживым, страшным.

Сухая лёгкая рука легла на её лоб, запахло сильно смородиной. Катерина открыла глаза, глотнула из поднесённого к губам ковша. За ковшом чуть заметно усмехалась маленькая старушка. И Мария рядом, радостно улыбалась своими удивительными синими глазами.

– Напугала ты нас, Катюша. Но теперь, кажись, отошло. Есть хочешь?

– Хочу.

Есть ей, правда, почти не дали: несколько ложек похлёбки и маленький кусочек хлеба. По её аппетиту и привычке плотно покушать это только раздразнило голод. Мария засмеялась:

– Подожди немножко, опосля ещё дам.

Ночь Катерина проспала без снов и без просыпу, сладко, как в детстве. Дух в этой страшной горнице был свежий, лесной.

Утром ей сразу захотелось встать. Она и встала, босиком на чистые скоблёные доски. Спавшая рядом Мария вскочила.

– Ты что?

– Ничего не болит, Маша! Здорова я! Волшебница твоя бабушка.

– Хорошо, что здорова, но ты всё же ляг. Сейчас поесть тебе принесу. Пелагея моя целую гору тебе наготовила.

– Давай эту гору, всё съем, ничего не оставлю. А бабушка где?

– Ты не зови её бабушкой, не любит, просто Навой. Спит она, умаялась с тобой. Вот проснётся, осмотр тебе произведёт, скажет, что дальше с тобой делать.

Говоря это, Мария поставила перед Катериной широкую доску, застеленную рушником, выставила на доску чашу с ухой, тарель с крупяными калитками. Катерина набросилась на еду, как после недельного говенья.

– Ой, какие пирожки, моя мама такие пекла.

– У нас они калитками называются, их наши раскольники северные делают, а те у чухонцев переняли. А Пелагея моя стряпать любит, все кушанья, какие где попробует, норовит сама сготовить.

Катерина сунула в рот последнюю калитку и подобрала отломившиеся кусочки.

– Вкусно. Только у нас ещё тмин кладут. Ой, а что ты говорила, Нава ещё делать со мной будет? Ничего не надо делать, я уже здорова. Сегодня и ехать можно.

– Шустрая какая! А если в дороге хворь вернётся? Силы-то у тебя ещё не прежние. И потом… Ты говорила, сына тебе надо? Я Наве сказала, она, может, что пособит.

Катерина даже жевать перестала.

– А она может?

– Точно не знаю, но она многое может.

Возвращаясь через несколько дней в Москву, Катерина не могла удержаться, чтоб не торопить кучера. Она даже сидела, подавшись вперёд, не откидываясь на кожаные подушки.

– Маша, давай на обед не будем вставать, на ходу чего-нибудь пожуём.

– Мы-то пожуём. А кучер, да и солдаты как пожуют? А они на морозе, им без горячего нельзя.

Катерина виновато закивала.

– Ой, конечно, конечно. Но тогда пошли кого-нибудь вперёд, пусть обед приготовят, чтоб нисколько не ждать.

– Уж послано.

Мария и сидевшая рядом Пелагея улыбались на её нетерпеливость.

– Ну да, соскучилась, – смущённо сказала Катерина, – И так ведь государь всё в делах, часто разлучаться приходится, а тут ещё из-за моей немочи… Вот ты, Маша, выйдешь замуж, сама узнаешь. Что ты, Пелагеюшка?

Пелагея теребила завязки своей нарядной расшитой бисером душегреи.

– Простите, Катерина Алексевна, сказать хочу, не в обиду вам… Да не рассердитесь ли?

– Говори, не робей.

– Слыхала я, Нава вам несколько дён с мужем жить не велела?

– Да, четыре дня, чтобы лечение в силу вошло.

– Так ведь, бают, Пётра-то Лексеич не то, что четыре дня, четыре часа, бывает, ждать не хочет. Уж простите меня, бабу глупую. Не в своё дело мешаюсь, да больно уж хочется, чтоб хорошо вам всё удалось. Не серчайте.

– Ну полно, я не сержусь. Правду ты сказала, нетерпелив он. Ну, как-нибудь…

– Вот я и думаю, может, на эти дни вам не ездить в Преображенское, обождать где-нибудь.

– Как это не ездить? Ведь уж депешу отправили, что возвращаемся.

– Верно Пелагея говорит, – подхватила Мария, – Нельзя тебе прямо в Преображенское, все Навины старания прахом пойдут.

– Так как же, так куда же?

Катерина растерялась, уголки сочных губ опустились, со щёк пропали ямочки.

– А вот что. Мы сейчас свернём в монастырь Троицкий. И о том депешу государю пошлём. Против богоугодного дела у него и слов не найдётся. Мамушка, – попросила она Пелагею, – крикни кучеру, чтобы встал, писать будем.

В монастыре их встретили удивлённо, не ждали, но, конечно, приняли – как не принять. Катерина всю дорогу охала, да переживала. И чтоб ей поспокойней было, Мария вызвалась в Преображенское съездить, успокоить – письмо письмом, а прямой-то разговор надёжней. Сразу и поехала, задержалась только монастырской ухи похлебать – без того Пелагея её не пустила.

В Преображенском оказалась, конечно, уж ночью. Подбегая к флигелю, представляла, как долго придётся колотить в дверь, чтобы добудиться кого-нибудь из сенных девок – горазды они спать. Но на удивление дверь открыли почти сразу. И Варенька не спала. Встретила её на пороге своей спальни хоть и в ночном туалете, но в глазах – ни сонинки.

Марии смерть, как спать хотелось, так что на Варенькины расспросы она отвечала, раздеваясь и прибираясь на ночь. И уж когда всё почти рассказала, спохватилась:

– Мы так громко, Нину не разбудим?

Варенька сделала многозначительное лицо:

– Не разбудим.

И таинственно замолчала. Мария видела, что ей не терпится что-то рассказать, но спать так хотелось! И она поскорей сказала:

– Ну ладно, давай ложиться.

Но Вареньку это совсем не устраивало. Она сделала лицо ещё многозначительнее и, понизив голос, сказала:

– Нины здесь нет.

Делать нечего, пришлось Марии спросить, где же она.

– Ты не поверишь! – обрадовано закричала Варенька, – Она каждую ночь либо поздно придёт, либо вообще только к утру явится, туалет только сменить к завтраку.

Совсем сонная Мария пробормотала:

– Ну и чудеса, что это нашло на неё?

– Да подожди, главное-то, главное ведь – с кем!

– А с кем?

– Да ведь с Петром!

Мария проснулась. А Варенька, частя словами, посыпала подробности, как Нина давно уже, когда поклон делает, то чуть не всю грудь показывает, и как государь на неё посмотрел, а она вот так глазами сделала, и как они рядом сидели, а он всё что-то рукой возился, и как она попросила у него токарный станок посмотреть, а потом они уж и скрываться перестали…

– И ты представь, ведь все знают: и царевна Наталья, и царицы обе, дворня ходит – зубы скалит. А Нинке хоть бы что, ещё и нос дерёт. Думает, она теперь царицей будет. Хотя…

Варенька пожала плечами.

– Может, и правда, что-нибудь выйдет из этого. Всё же она хорошего роду, не портомойница, как Катерина. А, Маша, как на твои глаза?

– Не знаю. А как же церковное венчанье?

– Так в монастырь, первый раз что ли? Где ты её, кстати, оставила?

– В монастыре.

– Так, может, знамение это ей?

– Не знаю. Давай, Варюша, спать.

Но спать в эту ночь, видно, судьбы не было. Только они, перекрестив друг друга, собрались расходиться, пришла Нина. С предутреннего мороза лицо её светилось румянцем. Она сбросила платок с разлохмаченной головы, кинула шубу на руки девке и свежим, не ночным голосом спросила:

– Что же ты не спишь, Варя?

– Да вот Маша приехала.

Варенька отступила, показав невидную в тени двери Марию.

– Маша?

И в голосе и в глазах Нины появилась тревога.

– Вы давно вернулись?

– Часа два тому. Да я одна, Катерина Алексевна в Лавру свернула, несколько дней там пробудет.

Тревога Нину отпустила, и она снова смотрела победительницей. Подошла к зеркалу, улыбнулась себе.

– Несколько дней? Ну, вернётся, так здесь ей сюрприз припасён.

Нину распирало веселье.

– Знаем мы твой сюрприз, – не удержалась Варенька.

– Что вы можете знать?

– Что все, то и мы, не слепые.

– Ну а раз знаете, то и говорить не о чем.

Нина ещё раз оглядела себя в зеркале, сказало, не отводя от себя довольного взгляда:

– Что-то ты бледная, Маша. В дороге не случалось чего?

– Нет, всё слава Богу. Спать только хочу. Вы как хотите, а я лягу.

– Да и мы тоже.

Наконец-то легли. К завтраку, понятное дело, опоздали. А Мария-то хотела раньше, безо всех с царём поговорить, объяснить ему деликатно про Катерину, что для него же, Петра, та старается. А вышло всё наперекосяк. Пётр как увидел Марию, так и насупился. Письмо, в котором Катерина написала, что помолиться поехала, он через Макарова от неё уже получил и рассердился. Так и сидел, насупленный, в тарелку уткнувшись. На царя глядя, и домочадцы весь стол молчком просидели.

Сразу после завтрака Марию царевна Наталья подхватила, повела театр показывать. Сама зала эта давно была приспособлена к представлениям – иноземные труппы царевна часто зазывала. А сейчас она постаралась ещё и декорации к пиесе сделать, как ей заезжие дипломаты рассказывали, и Шафиров Пётр Павлович много советами помогал.

Оживлённая, с блестящими глазами расхаживала она по помосту, показывала раскрашенные щиты, на коих нарисованы то окно, то дерева и цветы – сад, значит, то стена дома с огороженной дверью – балкон.

– Ну, Маша, как вчуже-то глянется? У меня-то уж глаз замылился, по моей указке рисовано, так и не пойму теперь, похоже или нет на настоящий театр.

Марии нравилось.

– На мои глаза, хорошо, Наталья Алексеевна. А про настоящий театр откуда мне знать, я ведь нигде не бывала.

– Вот и я не бывала, всё по чужим рассказам только. Ну вот поедешь с государём – ты всё гляди получше и в письмах мне подробно описывай. Пётр Алексеевич по пути с королём Августом встречаться собирается, так, должно, там и бал ради того устроят, может, и с представлением. Ты всё примечай, все мелочи даже.

Мария с готовностью закивала. Но потом сказала:

– Надо бы ещё кого-нибудь в это дело вовлечь, а то, может, я и не поеду. Государь на меня серчает, сегодня так-то гневно говорил, да и раньше промеж нас плохое было…

Наталья решительно замотала головой.

– Глупости! Гнев его нынешний не на тебя и не на кого другого, а на себя только.

Она сердито передёрнула плечами.

– Заварил он тут на днях кашу… да нет, не кашу, так, кашицу. Так что если кто из фрейлин дома и останется, то всяко не ты, а иная. А что до того, что обидел он тебя… Знаю, знаю, молчи, – остановила она открывшую было рот Марию, – Так и на царя бывает проруха. И больше того не повторится, это я тебе твёрдо говорю.

Мария смутилась, аж слёзы выступили, отошла к окну, уткнулась в пышный занавес. Наталья подошла, обняла подавшиеся к ней плечи княжны.

– Полно. Тебе здесь стыдится нечего. Вот товарка твоя – отличилась.

За окном затенькала пичужка, да так звонко – через двойные рамы слышно. Они обе встрепенулись и вдруг увидели за окном весеннюю яркую синеву.

– Какие сосульки длинные, – сказала Наталья. – Я маленькой их грызть любила, а няньки отымали.

– А у нас в Никольском скоро весну закликать будут, а потом холсты белить.

– Это как же, весну закликать?

– А вот, – оживлённо заговорила Мария, – наряжаются поярче да почуднее, влезают на крышу избы и поют. Да так-то звонко, на всё село.

Она набрала полную грудь воздуха и во весь голос запела:

Правильно была выбрана палата для театрального действа! Отменно звонко звучал в ней голос юной певуньи!

И, как и должно быть в театре, раздались аплодисменты и крики «браво». В дверях стоял Пётр Павлович Шафиров, под-канцлер и барон. Он рукоплескал и всем лицом изъявлял восторг. С привычной ловкостью он проделал все позиции сложного поклона, ни одной не пропустил – наторел, служа в Посольском приказе. Целованье рук у Петра Павловича превращалось в торжественный и изящный ритуал – любил и умел быть куртуазным этот умный некрасивый человек, поднятый судьбой и царём Петром из самых низов.

Царевна Наталья к Петру Павловичу, вслед за братом своим, благоволила и сейчас, как всегда, встретила его приветливо. Разговор у них на приветствиях недолго задержался, сразу пошёл об общем деле – о спектакле.

Представление уж через несколько дней назначено, а ещё и роли не все артисты затвердили, и костюмы не дошиты! Помощников у неё мало – вот беда. Княжна вернулась – оглянулась на Марию – чай, не откажется пособить. Мария согласно покивала.

Потом заговорили о предстоящем походе против турок. Мария навострила уши. И сразу – вот досада! – позвали её к государю.

Царь был в своей токарне. Мария прежде не бывала в его покоях и, проходя, с любопытством оглядывалась. Комнаты низенькие, как почти во всём Преображенском, и простоватые, даже бедные. Нет ни занавесей бархатных и богато убранных икон, как у царицы Прасковьи, ни картин и фигурок зверей и человечков, как у царевны Натальи. На полу потёртая овечья кошма, подоконники завалены бумагами. Из-за полуоткрытой двери слышалось жужжание и доносился острый вкусный запах свежих стружек. Сбоку вышагнул невидный прежде секретарь Макаров, открыл перед ней дверь. Пётр в длинном переднике, с ремешком через лоб, с засученными рукавами рубахи был похож на мастерового. И лицо у него было, как у мастерового – сосредоточенно-спокойное, умиротворённое. Такие лица Мария часто видела у плотников, рубящих избу, гончаров за кругом, прях и ткачих в девичьей. Пётр остановил станок и поднял на руке поделку. Это была округлая чаша светлого дерева, похоже, липового.

– Теперь маслом льняным обварить надо, тогда узор ярче проступит, и гнили али трещин никогда не будет, хоть воду в ней держи.

Пётр поставил чашу, снял фартук. Мария наклонила голову, присела на звонко хрустнувших стружках.

– Ладно тебе, княжна, уж виделись, давай без церемоний. Пошли в кабинет. А ты, Алексей, – повернулся к секретарю, – спроворь нам там – мне водочки, княжне винца фряжского.

У Макарова будто наготове всё было, а может, и вправду наготове. На столе мигом оказались штоф с водкой, бутыль вина, тарели мочёных яблок, пряников, изюму, медовых огурцов. Пётр, увидя это, ухмыльнулся.

– Ишь, как он для тебя расстарался. Мне он такой закуси в жисть не давал. Ну, садись, Марья, давай выпьем с тобой, чтоб хорошо всё было и промеж нас и вокруг нас.

Пётр махом опрокинул чарку, с шумом потянул воздух. Мария налитый ей стакан чуть пригубила, взяла в ладонь светлого без косточек изюма, брала в рот по одной ягодке, ждала, что дальше.

– Я тебе вот что хотел сказать, – чёрные усы над влажными губами натопорщились, – Так ты того… Ты вот что… Катерина Алексевна как там?

Мария удержала просящуюся улыбку и ласково сказала:

– Катерина Алексеевна поправилась. Она вам говорила, что у неё за хворь?

– Говорила, что дитё будто понесла, да не вышло.

– Да. И не первый раз это. Если не лечить, то неплодной может стать, многие бабы так становятся.

У Петра сжались жилистые кулаки.

– И что же, помогла твоя знахарка?

– Помогла. Только теперь надо поберечь её несколько времени.

Мария прямо посмотрела в глаза Петру. Тот первым отвёл глаза, дёрнул усом.

– И как ты, девка, говорить о таком не стыдишься?

– Какой же стыд может быть в том, чтоб людям помогать? Стыдиться похоти надо.

Пётр побагровел.

– Ты что суёшься…

И остановился на полуслове, встретив спокойный прозрачный взгляд.

– Эх, Марья, ну чтоб тебе парнем родиться! Я б тебя в школу хирургическую определил, а то и в Голландию отправил на лекаря учиться.

Марию прямо подбросило на стуле.

– Пошлите, государь, ну и что, что не парень, я никакому парню в науках не уступлю…

– Да ты что? Окстись!

– Государь! Пётр Алексеич! Я и по латыни знаю, и как все кости и сосуды называются, и пилюли составлять умею, – умоляюще сыпала она словами, – Меня мейнхеер Кольп учил и говорил, что я не хуже него в лечебных травах разбираюсь.

– Полно, полно, уймись. От Бога положено бабе быть при доме, при муже да детях, и не нам этот порядок рушить.

Замолчала Мария. Согнулись всегда прямые плечи, поникла стройная шея, тяжёлые веки потушили блеск глаз.

– Слышь-ка, Маша, а как так вышло, что ты все натуралии человечьи знаешь? Катеринушка говорила, ты и в женском естестве понимаешь, будто сама рожала. Я-то, в Голландии живши, в музеумы ходил и академию медицинскую посещал, сам даже в анатомическом театре трупы и скотские, и людские расчленял. Сначала боязно было страсть, но потом ничего, пообвык. А ты-то как? Ведь в Москве всю жизнь прожила, где ж ты премудрость эту могла узнать?

– Так лекарь голландский, что у батюшки жил, книги мне свои показывал и словами много объяснял. Мы с ним даже на поварню ходили, когда там убоину разделывали.

– Ну?! – изумился Пётр, – видать, Бог всё-таки в парни тебя предназначал, да что-то перепуталось.

На этот раз Мария смолчала.

– Ну ладно, мне делами заниматься пора – вон уж Макаров за порогом мнётся. А ты вот передай Катерине Алексеевне письмецо. Ты когда к ней поедешь?

– Когда прикажете, государь.

– Давай завтра, сегодня уж вроде поздно.

Мария взяла письмо, поклонилась и вышла.

Весь оставшийся день провела она с царевной Натальей – заучивала с актёрами роли, проверяла, чтобы они говорили согласно с остальными и вовремя друг другу отвечали. Царевна, уже на сцене, заставляла их одновременно говорить и ходить и руками изображать, а также на лице уместные чувства выказывать. Варенька помогала с песенкой, что главная героиня петь должна. Так с ней намучалась – ну никак в лад петь не может. И договорились, наконец, что она только рот открывать будет, а споёт Варенька, за щитом спрятавшись. Вот они теперь и пробовали: Варенька поёт, а та рот открывает.

Нина тоже хотела с актёрами заниматься, да терпенья ей не хватало, чуть что – в крик. И Наталье Алексеевне она не по сердцу пришлась, так что теперь и носу в театральную залу не казала.

Иногда ещё царевна Катерина заглядывала. Но ей так смешно было, как люди заученные слова по многу раз говорят, то руки к сердцу прижимают, то за голову хватаются, что она хохотом заливалась, да выскакивала.

Всё это Варенька Марии шёпотом в коротких перерывах обсказывала.

– Соскучилась я по тебе, Маша, без тебя и перемолвиться от души не с кем.

– А с Ниной вы совсем раздружились?

– Да не то чтобы… Так-то не ругаемся… Но у неё, вишь, сейчас какие заботы – как бы царя к своей персоне поболе привлечь. Да и раньше-то с ней не очень разговоришься – она ведь и передать может. А уж у тебя, как в могиле, что слышала, никому не перескажешь.

Мария засмеялась.

– Что ж, разве по нраву тебе это? Сама ведь обижалась, что я то или другое знала, а тебе не сказала.

– Ну и что, зато я знаю, что и мои слова никому не выдашь. Хорошо, что ты вернулась.

– Ещё не совсем вернулась. Завтра с утра уже обратно.

– Ой, это царь гонит? Нешто без тебя там не обойдутся?

– Ничего, теперь уж недолго.

На другой день Мария встала пораньше и уже затемно была готова в дорогу. Даже завтракать не стала, посошок ей с собой завернули. Царь был доволен её торопливостью, сам проводил до кареты и теперь, стоя рядом с держащим коней кучером, говорил:

– Катерине Алексевне скажи, что пусть она отдыхает сколь надо, и если в чём нужда будет, пусть с вестовым доложит, я сразу всё пришлю. Марципанов вот и фиников передашь, у монахов нет, поди. Письмо не забудь.

Пётр помялся, набычился и с натугой проговорил:

– Вот ещё что, тебе тут, конечно, бабьих сплетен в уши налезло. Так вот, Марья, если ты государыне хоть слово перескажешь – осерчаю. Ты меня знаешь!

– Не беспокойтесь, государь, я в чужие дела не мешаюсь.

– Это я знаю. Но предупредить не лишне. Ну, с Богом!

Мария уже нагнулась в открытую дверцу кареты, когда к крыльцу подскакал всадник на запалённом коне. Крикнул:

– Депеша от главнокомандующего.

Соскочил с седла, протянул пакет, оглянулся на Марию. Чёрные глаза под заиндевевшими бровями, обмётанные холодом родные губы. Господи, Саша!

Пётр сразу сломал печати, начал просматривать донесение. Спросил, не поднимая глаз:

– Кто таков?

– Поручик гвардии Преображенского полка Александр Бекович-Черкасский!

Голос у Саши хриплый, промороженный.

– А, это ты, не признал сразу. Молодцом, господин поручик. Ступай с Макаровым, ешь, грейся, водки выпей. Алексей, распорядись, чтоб быстро всё господину поручику подали.

Оторвал глаза от бумаги, хлопнул Александра по плечу.

– Через час обратно можешь ехать?

– Так точно, ваше величество, господин бомбардир.

– Ну молодцом, иди в дом.

Пётр повернулся к Марии.

– С богом, княжна.

И не дав ей вымолвить слова, почти поднял её в карету, захлопнул дверцу, свистнул заждавшемуся кучеру. Карета мигом выкатилась со двора. Резвые лошади бежали ходко, и вот уже за окошками кончились дома и понеслись вскачь обвешанные сосульками ёлки да берёзы.

Мария всё никак не могла придти в себя от удивления. Хотя ничего особенно удивительного не было. Прислали его с донесением к царю, он же в армии. Может, он даже сам выпросился с этим поручением в Москву, чтоб её увидать. Наташа в письме поминала, что она с Сашей об том случае, когда он Марию с царевичем застал, говорила и всё ему объяснила. Писала, что он даже с батюшкой об ней, об Марии разговор имел. И хоть батюшка согласия не дал, сказал, что после турецкого похода решение примет, но значит, Саша на неё больше не сердится.

А она-то, вот фефёла рассупоненная! Хоть бы слово ему молвила! Стояла столбом, в рот воды набравши. Свиделись, называется! Так сетовала и ругала себя княжна Голицына, когда сзади на дороге послышался крик. Карета встала, и солдат преображенец, из ехавших сзади, сказал выглянувшей Марии.

– Царский гонец догоняет. Подождём, может надоть чего.

Мария посмотрела назад. Лошадь была другая, всадник тот же. Ах, молодец, догнал! Александр, подскакав к самой карете, бросил поводья солдату, взял её руки в варежках.

– Мне Варвара Андревна дорогу подсказала. Здравствуй, Маша.

Она силилась сдержать улыбку, но губы не слушались.

– Здравствуй. А государь за задержку не огневает?

Он тоже улыбался.

– Потом в пути наверстаю. Я ведь сутками могу с коня не слезать, сама знаешь.

– Знаю. Ну так проводи меня до Троицы.

Мария потянула его в карету. Обернулась к солдату, и даже не успела открыть рта. Служивый уже привязывал к карете поводья. Подморгнул Марии:

– Присмотрим за лошадкой, боярышня, не сомневайтесь. Это мы понимаем, у меня самого жёнка в деревне осталась.

Мария насупилась от смущения, а Александр благодарно кивнул.

Она смотрела на него в полумраке кареты и не верила, что это он сидит рядом. У него обветренное лицо, потрескавшиеся губы, морщинки у глаз, и от этого он стал ещё красивее. Он так смотрит на неё, будто не узнаёт. Может, она лохматая? Или глаза опухли? Спала нынче мало.

– Какая ты стала, – еле слышно говорит он.

– Какая? – спрашивает она с озабоченностью.

– Как на картине, али на фреске в церкви. В Италии, там, знаешь, церкви расписывают не как у нас, а как бы живыми людьми. Так у девы Марии италийской – мадонны по-ихнему – лик такой же, как у тебя.

– Скажешь тоже, богоматерь нашёл.

– Вот поедем когда-нибудь, сама увидишь.

– Поедем?

– Вот турков разобьём, Борис Алексеич тебя за меня отдаст. А государь обещался меня по дипломатической части направить, потому как я языки знаю, вот и поедем.

Мария вздрагивает и молчит, потому что её руки оказываются в Сашиных больших и очень горячих руках, и она чувствует, как у неё от кистей вверх к плечам, потом вниз по спине бежит сладкая дрожь. И эта дрожь всё усиливается от Сашиных губ на её пальцах, и ей не хочется не только говорить, но даже шевелиться.

К Троице доехали до обидного быстро. Александр отказался от обеда и хотя бы малого отдыха, прижал последний раз к губам Мариину ладошку, вскочил в седло, махнул рукой. И вот вместо него уже только снежная пыль переливается в лунном свете. Тяжёлые монастырские ворота отворились, снежная пыль опустилась на дорогу, сердце девы стучало сразу во всём теле. Она прижала ладонь к губам, к губам, которые он так и не поцеловал. Не успел? Не посмел? Как он глядел на неё. Её ладони пахли лошадиной сбруей, сеном, сургучом – Сашей.

Катерина, тайновенчанная царица, не спала – ждала. Не спала и ждала, конечно, и Пелагея. Накинулись, затормошили, одна с расспросами, другая с едой. На расспросы Мария отвечала исправно, а есть не могла. Сидела перед богатым набором разносолов – хорошо живут монахи – и не могла съесть ни кусочка.

– Сыта я, мамушка.

– Да где же сыта, доча, после такой дороги?

– Вот с дороги-то и сыта. Мне столько всяких подорожников наклали, а в карете что делать – сиди да жуй.

– А что ж глаза у тебя как на иконе и щёки ввалились?

У Марии сдавило горло. «Глаза как на иконе». Саша на неё как икону глядел, с богоматерью сравнивал. Она и вправду ничего не ела. Свёрток с подорожниками из Преображенского Саше в сумку сунула.

– Не хочу я есть, мамушка, спать хочу.

– Ну ладно, пойдём уложу. Может, и правда, растрясло тебя, вот брюхо-то и бунтует.

Спать она тоже не могла, зато никто не мешал думать. Она и думала всю ночь, знамо о чём. Иногда вставала помолиться, снова ложилась. А мысли были грешные, сладкие, и никакой молитвой их было не отогнать.

В Преображенское вернулись к самой Масленице. Церковь этот обычай не одобряла, порицала даже, но москвичи – и бояре и простолюдины – от него не отступали. Любили снежную баталию устроить, огненное колесо покатать, на площади разными проказами себя и народ потешить. Ну и, конечное дело, блины!

Редко какой год на масляной кто-нибудь не помирал, блинами обкушавшись. Да и то сказать, умели на Москве блинной затейливостью удивить. Мало того, что кроме пшеничных, ржаных, гречневых, овсяных, пшённых пекли ещё морковные, репные, тыквенные, сырные, так ведь вдобавок и припёки разные, один другого смачнее: и с потрохами, и с луком, и с рыбой солёной, али копчёной, и с ягодой всякой.

Только об этих блинах и припёках Катерина с Пелагеей всю дорогу и говорили. Катерина, видно, сама стряпать любила, а уж Пелагее только дай волю – такого наготовит, что язык проглотишь. И так вкусно у них разговор этот получался, что приехали все трое голоднющие, будто неделю не ели. И кстати – в Преображенское прямо к столу поспели. Стол, в отличку от всегдашнего, изобильный был. Конечно, не всё было, о чём по дороге мечтали, но и блины, и к блинам на столе немало стояло.

Пётр был рад и не скрывал радости. Сидел возле своей Катеринушки и ни на кого кроме неё не глядел. Сам и в рюмочку ей подливал, сам и блины икрой намазывал и всё норовил то плечом, то рукой до неё дотронуться. Варенька, наклоняясь к Марии, тихонько шептала:

– На Нинку, на Нинку посмотри.

На Нину глядеть не хотелось: лицо потерянное, сидит не шевелясь, будто заледенела.

– Она ведь надеялась, что она царя к себе крепко привлекла, – шептала неуёмная Варенька, – а он, вишь, как замену Нинку держал. А сердцем-то к Катерине присох.

В этот же день было назначено первое театральное представление – премьера. Публики много съехалось, тем более, что царский отъезд к армии был через день назначен – так вместе и проводы.

Мария с Варенькой пиесы почти не видели, урывками только. Они в задней комнате за сценой царевне Наталье помогали актёров обряжать, да следить, чтоб каждый в своё время к публике выходил. Варенька ещё и пела, спрятавшись за нарисованным деревом. В общем, кому праздник, а кому хлопоты.

Потом, после представления Наталья Алексеевна их очень хвалила, и царю и всем ближним его рассказывала, что без помощи их ничего бы не вышло. Преувеличивала, конечно, царевна, какая тут особая помощь, но приятно было, когда и царь с царицей, и все вокруг лестные слова о них говорили. Только вот рядом с Петром одна дама, обшарив их взглядом, сказала:

– Молоденькие, красовитенькие. На свежатинку Петрушу потянуло.

Негромко сказала, как бы про себя, а многие расслышали. Кто усмехнулся, кто глаза отвёл.

– Что это она? – шепнула Мария Вареньке.

Варенька вытащила её за руку из толпы и сердито ответила:

– Что-что? Думает, мы все, как Нинка, будем.

– А кто это?

– Анисья Толстая. Не слыхала про такую?

Мария помотала головой.

– Ну и ладно. Говорить про неё – язык пачкать.

Мария вздохнула:

– Всё-то ты знаешь.

– Про иное и знать-то не хочется. Ну, сводня она при Петре. Да и сама, говорят… Ясно? Пошли переодеваться, а то не успеем.

Вечером после ужина кататься ездили, смотрели, как мужики чрез костёр прыгают, наперегонки бегают, завязавши ноги в мешки, на столб, салом намазанный, лезут.

На другой день было назначено в дорогу собираться, но Варенька принялась уговаривать Марию сбегать кулачные бои посмотреть, она это сызмальства любила. Даже удивительно: сама маленькая, тихонькая, а хлебом не корми – дай посмотреть, как здоровенные мужики друг другу бока мнут.

– Ну, Маша, пойдём, – не отставала Варенька, – ведь сколь времени мы в Москве не были, теперь опять уезжаем. Пойдём, посмотрим. В чужих-то землях такого удальства нетути.

– Варюша, ведь сегодня укладываться велено.

– Так мы сейчас уложимся и пойдём. У меня уж всё готово, давай вместе твоё соберём. Много у тебя?

– Моё-то всё сложено, но нас, поди, царское помогать позовут.

Варенька фыркнула:

– Что здесь сенных да горничных девок мало?

– Ну ладно, пошли. Надо только Катерине сказаться.

– Вот уж! Катерине! Нашла госпожу!

Варенька от возмущения притопнула. Мария пожала плечами.

– Она царица, а мы фрейлины, значит, она нам госпожа.

– Портомойница-то! И мы, боярских родов, ей кланяться должны?

– Кланяешься же ты Меньшикову, – Мария лукаво подмигнула, – да ещё как низко.

Варенька смущённо замолчала. На Меньшикова она заглядывалась и секрет свой девичий никому, против обыкновения, не доверяла. Сейчас она думала, догадалась Маша или случайно о Меньшикове сказала?

Мария встала.

– Я схожу к Катерине Алексевне, спрошусь, а ты пока Нину позови.

– А она-то нам зачем?

– Пусть повеселится, а то она смурная ходит.

– Ясное дело, что смурная, ещё бы…

Мария перебила:

– Это не наше дело. Какая ни есть, а она наша подруга. И здесь она одна, без родных. Кто, кроме нас, ей поможет?

Варенька открыла было рот возразить, но передумала, примирительно кивнула и пошла за Ниной.

Отпустили их до самого вечера и бричку дали. И вот они сидели на берегу Яузы, накрыв ноги от холода медвежьей полостью. Мороз, несмотря на весеннее время, был нешуточный, и тем удивительнее было глядеть, как бойцы на речном льду раздевались до рубах, а иные и совсем растелешались по пояс. От обнажённых торсов поднимался парок, под порозовевшей кожей перекатывались твёрдые желваки. Варенька смотрела не отрываясь, да и Нина заинтересовалась зрелищем, повеселела.

Вокруг собралось порядочное число зрителей, они криками подбадривали бойцов, сочувственно ухали и крякали при каждом ударе. Вот вышла следующая пара.

– Гляньте, девоньки, какой удалец, – восторженно сказала Варенька.

– Какой, рыжий? – отозвалась Нина.

Да нет, чернявый. Плечи-то – точно жернова!

– А по-моему, рыжий верх возьмёт, он и ростом больше.

Девы заспорили, сравнивая мужицкие стати. Мария усмехнулась – ровно лошадей обсуживают. А у Саши плечи тоже широкие и, наверное, такие же налитые силой руки и грудь… По её спине побежали сладостные мурашки.

– Ты что, Маша, крови испугалась? Не бойся, у него из носа только. Вишь, утирается и опять биться хочет.

Мария открыла глаза и смущённо сказала:

– Да нет, я так, задремала.

– Замёрзла что ли? – обеспокоились подруги. – Не простынь, смотри, перед дорогой-то. Поди, пройдись по берегу, разомнись. Мы недолго ещё, скоро домой.

Опять качается повозка, бегут за окнами заиндевевшие деревья. В карете царица с тремя фрейлинами – всех взяли, напрасны были разговоры, что кого-то оставят. Который день едут почти без остановок, торопятся на войну.

Как из Москвы отъезжали, пришлось замешкаться – царь последние распоряжения Сенату и князю-кесарю Ромодановскому оставлять напоследок вздумал, так до обеда и проканителились. Уж кареты снаряжены, кучеры лошадей успокаивают, отъезжающие возле карет переминаются, а царя всё нет. Часть поезда – челядь, телеги с припасами и домочадцами, коих многие сановники с собой взяли – с утра уж отправлена, так беспокойно было, как бы много вперёд не ушли, не оторвались.

Пётр вышел сердитый, начал выговаривать, что не всё готово, а как же не готово, когда только его и ждут. Катерина Алексеевна даже всплакнула от обиды, за ней и дочки – Аннушка с Лизанькой – в слёзы. Тут только царь притих – взял девочек на руки, обцеловал, передал сестре Наталье. Сказал:

– Не оставь их, Наташа.

– Да что ты, – отозвалась та, – чай, на моих руках выросли, я их больше матери нянчила.

Сказала и опасливо глянула на Катерину – не обиделась бы на то, что сказано без обдумки. Но Катерина согласно кивала:

– Они тебя, Наташа, больше меня слушаются, у меня строгости совсем нет.

Бойкая красавица Лизанька спрыгнула с Натальиных рук на пол.

– Мы ещё тётю Варю и тётю Машу слушаемся.

Она встала между Варенькой и Марией, взяла их за руки.

– Не берите их на войну, пусть с нами в бабки играют.

Пётр подхватил её на руки, пощекотал усами.

– Ох ты, баловница. Они тебе с войны турчонка привезут. Хочешь турчонка?

– Я льва хочу.

– Льва-а? – весело удивился Пётр, – это, ладушка, потруднее. А ты отколь про льва знаешь?

– В книжке видела. Тётя Маша читала, а там картинка.

Пётр прижал к себе кудрявую голову девочки, сказал через её макушку:

– Хоть не уезжай – до чего оставлять неохота.

Сидевшая напротив Марии и дремавшая Катерина вдруг сказала:

– Как там дочки мои? Всё-то я с ними расстаюсь да разлучаюсь.

– Ой, и я об царевнах сейчас вспоминала. Надо же, как мы вместе.

– Видно, отзывчиво сердце твоё, Машенька. Всякую боль чужую на себя взять стараешься.

– Что, остановка? – проснулась Варенька.

– Нет, мы говорим просто, спи.

– Да, уж поспишь тут, – Варенька закряхтела, – ухабами все бока отбило. За что нам эти муки?

– Зато от Москвы хорошо ехали, помнишь? – сказала Мария, лязгнув зубами на особо глубокой рытвине. – Ровно по скатерти катились. А теперь к югу ближе, солнышко жарче, вот днём тает, а ночью подмораживает, что недотаяло. Ничего, скоро снег совсем сойдёт, на колёса кареты переставят.

– А до той поры мы все зубы себе выбьем. Отвори-ка окошко, я выгляну, может уж подтаяло, тогда на днёвку встанем скоро. Я, наверное, вся в синяках.

Варенька высунула в верхнее окошко голову и обрадованно объявила:

– Под полозьями вода и передние вроде встают.

Карета и впрямь вскоре остановилась, и в дверцу просунулась голова Петра.

– Катеринушка, боярышни, выходите размяться. Поляки нас на своей земле приветствуют.

У кареты полукругом стояли кавалеры в бархатных кунтушах с меховой выпушкой и золотыми шнурами. При виде дам они разом сдёрнули круглые шапки, поклонились.

– Добро пожаловать на польскую землю, – сказал один из них по-русски. – Не угодно ли ясновельможным пани пострелять наших куропаток?

Ясновельможные пани смущённо переглянулись – в России охота была сугубо мужской забавой. Пётр усмешливо топорщил усы:

– Что, заробели?

Первой нашлась Катерина. Достойно наклонив голову и приятно улыбнувшись, проговорила:

– Благодарим и будем счастливы.

Всей толпой – ещё Макаров, да Головнин с Шафировым – пошли по опушке к «куропаточному» месту. И сам Пётр и ближние его охотничьих навычек не имели – царь считал это занятие зряшною тратой времени. Пожалуй, изо всех русских только Мария понимала, что идти к куропаткам с таким гомоном – с пустом оказаться. Но она помалкивала, а поляки, видно, не смели государю замечания делать, так что никаких куропаток им не досталось. Поляки, было, сконфузились, но Петра эта потеря нисколько не огорчила – он затеял на поляне состязание в стрельбе.

Денщики быстро развесили по веткам мишени, подали заряженные ружья. Первым стрелял царь, за ним канцлер с подканцлером. Макаров от состязания отказался, и Пётр его поддержал: дескать, секретарь стрелком быть не обязан.

Стреляли азартно, гоняли денщиков глядеть мишени после каждого выстрела, кричали громче ворон. Поляки сначала вежливо уступали гостям, но потом разгорелись и спорили до хриплого голоса, до кидания шапок в снег. Так и не сошлись, кто из всех лучший стрелок.

Наконец, опомнились, поворотились к дамам: не изволят ли попробовать? Первой взяла нарядное ружьецо Катерина Алексеевна. Простодушно спросила, куда нажимать, стреляла, зажмурившись, и получила приветственные крики и аплодисменты. Варенька и Нина последовали примеру царицы и свою порцию восторгов приняли.

Мария хотела было сделать, как подруги, но когда увидела снисходительный взгляд подававшего ей ружьё холопа, не утерпела.

– Куда стрелять? – спросила равнодушно.

– Да вот в ту сторону поверните ствол, панночка, там никого не убьёте, – ласково ответил ей поляк с сильно закрученными пшеничными усами.

У Марии невольно выпятился подбородок, и она как можно простодушнее спросила:

– Вон там две шишки висят, можно, я одну собью?

– Да, конечно, все шишки в нашем лесу к услугам ясновельможной пани!

Поляку было весело, и он говорил громко, приглашая веселиться остальных. Мария отвернулась, поставила поудобней ноги, вспомнила, что у подруг ружьецо, вроде, немного забирало влево, выдохнула и, плавно подведя мушку нажала курок. Шишка упала. Аплодисментов не было. Она обернулась.

– О, у панны редкое счастье…

– Почему же счастье, – Мария почти рассердилась, – пусть зарядят.

Она протянула ружьё холопу. Тот проворно отбежал к пню с зарядным припасом, бегом вернулся. В полной тишине прозвучал второй выстрел, и звонко шлёпнулась о снежный наст вторая сбитая шишка. Тут уж раздались и восторги, и приветственные крики. Поляки падали в снег на одно колено, русские мужи – и Пётр первый – задирали нос: знай, мол, наших. Сзади всех улыбался Шафиров. Глядя на эту непростую улыбочку, отказалась Мария от предложения пострелять по мишени, сказала:

– Полно, судари, какая мне мишень? Разве я с мужской меткостью могу сравниться? У меня уж и руки дрожат – тяжело, а плечо как болит, синяка бы не было!

Поляки сочувственно принялись давать советы, как поправить прекрасные ручки и плечики прекрасной панны, а улыбка Петра Павловича сделалась лукавой и дополнилась одобрительным подмаргиванием.

До походного дворца Радзивилов, где намечена была остановка на день, решили идти пешком через лес, благо в лесу слякоти ещё не натаяло, и лесная дорожка была короче большого тракта. Галантные хозяева предложили дамам свои руки для опоры на скользком пути, и дамы охотно оперлись, не исключая и Катерины. Пётр глянул искоса и ничего не сказал – вроде и не осердился.

Когда показались строения походного дворца князя Радзивила, Мария не удержалась от возгласа:

– Ничего себе, походный! Какой же парадный у него?

У шедшего рядом пана Вацлава выпятились сочные губы под пшеничными усами, он спесиво пробасил:

– Дворец князя Радзивила панна Мария сама скоро увидит и узнает настоящую роскошь. Князь ждёт его царское величество к себе после дня отдыха.

– Опять всю ночь по ледяным колдобинам трястись, – вздохнула Мария.

– Последний переход, – пылко сжал её руку пан. – А в поместье Радзивилов вас ждёт прекрасный отдых, пока не установится летняя дорога.

В дверях гостей встречал дородный вельможа очень благородного вида. Уж не сам ли князь прибыл ради царского величества? – подумалось Марии. Хотела было спросить тихонько, да не успела. И обрадовалась, что не успела – это дворецкий их встречал и подносил царю княжеское послание на серебряном блюде. На Марию искоса глянула Варенька – видать, так же обозналась – и обе смешливо фыркнули.

Вся обстановка покоев была под стать важному дворецкому. Девы только успевали ахать да друг другу показывать на зеркала, люстры, невиданные заморские деревья перед большими окнами, пока шли за разряженным лакеем в свои комнаты.

В комнатах их ждала горничная девка в фасонном платье и с кружевами на голове. Она присела по всей политесной науке – это девка-то! – и по-французски предложила освежиться с дороги. Боярышни, открыв рты, глядели на неё, как на диво какое. А та, не дождавшись ответа, призывно указала рукой и повела в туалетную комнату.

Ух ты! Вот это туалетная! Зеркала на шарнирах, чтоб со всех сторон себя видеть, шкафчики, флаконы, щётки, шайки на треногах. А самая диковина – за занавеской лохань огромная, водой налитая. И девка эта поясняет, что, мол, пожалуйте помыться с дороги.

– А бани, значит, у них нету, – вздохнула Варенька.

– Говорила я вам, что баня – это дикость. Вот в Европе никаких бань нет. Я первая мыться буду, – заявила Нина.

– Ладно, только давай побыстрей, а то скоро к столу позовут. Мы пока к Катерине Алексевне заглянем.

В поисках царицыной спальни Мария с Варенькой малость поплутали.

– Маш, а мне поляк, как шли по лесу, всё руку жал, – рассказывала по дороге Варенька.

Мария пожала плечами.

– Так что ж ему не жать, ежели ты дама, а он кавалер?

– А мне удивительно, ведь у них тут мамзели заграничные. Горничная и то – вон как выряжена! Так мы-то им зачем? А они, вишь, и комплименты говорят, и глазами этак на нас…

– Ну, значит, мы не хуже заграничных, – Мария весело толкнула подружку. – Бери пример с Нины. Она вот в своих прелестях не сомневается.

– Да ну её, опять куры строить начала. Сначала-то притихла после конфузии с царём, а теперь снова воспрянула, сияет, как медная полушка…

Мария, не слушая, толкнула её на диван и прыгнула следом. Он оказался таким упругим, что девы подскочили вверх и с визгом повалились друг на друга. Комната была уставлена диванами по всем стенам, даже у окна. Так приятно было скинуть надоевшие сапожки и в одних чулках, подхватив юбки, прыгать с дивана на диван вокруг комнаты. Веселее всего было падать, особенно друг на друга, тогда они даже подняться сразу не могли от хохота.

И вот когда они так хохотали, в дверях комнаты возникли, уступая друг другу, важные русские министры с не менее важными незнакомыми поляками. Девы – ах! – дёрнулись вскочить, а диван предательски толкнул их своими пружинами. Так что не вскочили они, а полетели, чуть не кувырком. Вареньку-то, ничего, свой, Шафиров подхватил, а Марию принял на руки один из незнакомцев.

Близко-близко было его лицо, так что горячее дыхание обдавало лоб. Мария шевельнулась – встать на ноги. Он опустил, но не сразу, прежде быстро пощекотали висок его усы, а под усами горячее и влажное. Она вскочила на ноги растерянная, красная… Незнакомец поклонился вежливо и с чуть заметной улыбкой сказал своим спутникам:

– Я полагаю, господа, мы найдём другое место для нашей беседы.

Ушли.

– Ой, срам какой, – запричитала Варенька.

– Пошли скорей, у лакея спросим, где царские покои.

Покои оказались совсем рядом с их комнатами, напрасно они столько по дворцу бродили.

Навстречу им вышла озабоченная Катерина.

– Ох, хорошо, что зашли. А Нина где? Государь к столу не выйдет, устал очень, и я с ним. А вы идите, а то перед хозяевами неловко. Только, Маша, ты после зайди на Петра Алексеевича глянуть, ладно?

– Зайду, конечно. Только, может, Иоганна Юстиновича позвать?

– Он уже был и микстуру оставил, а всё ж и ты зайди.

Марии передалась её тревога. Что-то с царём неладно, второй раз в этой дороге болеет. В Вязьме была не просто падучая, а с горячкой. Опять того же не случилось бы…

Нина была уже почти готова и сердилась:

– Опоздаем из-за вас.

Варенька с Марией, правда, были виноваты – слишком долго гуляли. И потому мыться решили вместе. Ванна большая, они прекрасно поместились одна против другой. И очень весело было толкать друг друга ногами. Так что вода немного расплескалась, но это ничего – пол выложен плиткой вроде плоской черепицы, не промокнет. Одевались впопыхах под сварливые причитания Нины. Она была уже во всей красе, даже подрумянилась чуток. Варенька не удержалась и подколола её:

– Ишь ты, расфуфырилась. Никак ты и здесь аманатов подцепить надеешься?

Ох и взвилась Нина!

– Фефёла ты! Мы же в другом государстве, да при царском дворе. И так уже российских дам за чучел иностранцы почитают. И вы вот сейчас выкатитесь: чулки перекручены, головы лохматые. Тьфу на вас! Истинные фефёлы!

Она даже задохнулась от злости.

– Ладно тебе, успокойся, а то вспотеешь. Чулки у нас в порядке, да и не видно их, подол мы задирать не собираемся. А головы лохматыми быть не могут, поскольку мы причёски не распускали.

– Вот-вот, как с дороги были, так и ходите, хорошо хоть платья переменили…

Нина ещё ворчала, когда пришли их звать. И напрасно она ругалась – вполне они успели и вполне приглядны все трое были. На Вареньке был туалет нежно-травяного цвета с вышивкой золотистым бисером на груди и по подолу юбки, пепельные локоны были забраны в бисерную же сетку, продолговатое личико с прозрачными глазами обрамляли длинные переливчатые серьги. Мария выбрала голубое платье с серебряными кружевами, а Нина одела своё любимое малиновое, очень подходившее к её чёрным глазам и большим ярким губам.

Царя с царицей – Катерину уже все так называть стали – за столом не было. По сему поводу пристойно посокрушались и первый кубок подняли за здравие их величеств. Потом ещё здравицы были: и королю Августу, и гостям поимённо, и хозяевам. А один тост особо чудной был – за прекрасных дам, притом все кавалеры встали, да шпорами звякнули, да головами тряхнули, а потом, грянув кубки об пол, кинулись на одно колено перед своими соседками – кому какая ближе. Российские боярышни в разных концах стола сидели и вокруг каждой по несколько панов на колени пали. Лица красные – немало кубков уже выпито, глаза шальные, удальцы паны! Весёлый да шумный получился обед.

В соседях у Марии были по левую руку – пан Вацлав Шидловский, тот, что утром по дороге её под руку поддерживал, а по правую – пан Тадеуш Тыклинский. С ним Марию перед обедом Шафиров познакомил, чем в немалое смущение поверг. Именно этот пан вместе с Шафировым и Головниным да другими поляками вошёл в диванную комнату, когда Мария с Варенькой там скакали, и именно он поймал её на руки. Мария при этом знакомстве сердито насупилась на Шафирова – мог и не подводить к ней сего кавалера, не вводить её в конфуз. Но Шафирову что – только улыбался в четыре своих подбородка. И этот пан Тыклинский тоже улыбался – и когда при знакомстве руку ей целовал, и когда рядом сидел, разговорами её занимал да кушанья предлагал. Не нравились Марии эти его улыбки – то насмешка, то издёвка в них чудились. И второму соседу её, пану Вацлаву, улыбки пана Тадеуша не нравились – супился да усы свои дёргал, да разговор перехватить старался.

Как обед окончился, Мария встала поскорей, чтоб к Катерине зайти, как та просила. Оба тотчас к ней подскочили и оба ей руку предложили к кофейному столу вести, сами же притом друг на друга пресердито посмотрели, ровно петухи. Мария кавалерам поклонилась и сказала, что ей к царице безотложно надо. И пока те соображали, быстренько убежала.

В царские покои вошла разгорячённая, порывистым жестом подхватила юбку и по всем правилам присела – как положено фрейлине перед царскими очами. Сама же искоса смотрела на себя в зеркало – хорошо ли выходит. Когда же увидела лицо Катерины, вмиг забыла и политес, и жеманство.

Лицо у царицы было осунувшимся и даже постаревшим, всегда яркие губы поблекли, под глазами набрякли тени.

– Как долго ты, Маша!

– Да я… Там обед…

– Пойдём скорей.

– Да что же?

– Совсем плох батюшка наш. Доктор Доннель микстуру оставил, а ему и дать невозможно – зубов не разжимает.

– Да что с ним? Как обычно?

– Нет. То есть, да. Но припадок уже прошёл и сейчас жар сильный, горячка. Яган Устиныч пошёл ещё лекарство сготовить.

Они стояли в спальне у кровати с распластанным на ней большим телом Петра. Его закинутая голова лежала так странно, что Марии показалось, что он уже умер. Но через мгновение царь скрипнул зубами и судорожно дёрнулся – жив. Катерина старалась поправить неудобно закинутую голову, подсовывала подушки, но голова сползала с подушек и запрокидывалась, выставляя обтянутый жёлтый подбородок.

– Маша, делать-то что? Страшно как!

Слёзы на царицыном лице, её трясущиеся руки и плечи вывели Марию из оцепенения.

– Почему он в кафтане и в башмаках? Кликни кого-нибудь раздеть.

Катерина в голос зарыдала.

– Нет никого! Звала я – никого. Видать, разбежались заранее, чтоб потом на мне вся вина была, ежели помрёт.

– Бог с тобой, Катя! С какой стати он помирать будет? Давай расстёгивай ему всё, я сейчас.

Она выбежала из спальни, пролетела, едва не поскользнувшись на паркете, к выходу из покоев. В комнате перед царскими покоями стояли оба её обеденных соседа. Они вскочили с любезными улыбками. Мария жестом остановила их готовые заговорить рты и быстро сказала:

– Прошу извинить, его царское величество болен. Не будут ли господа добры найти господина кабинет-секретаря Макарова, а ещё прислать денщиков, они в людской, наверное.

Пан Вацлав понимающе кивнул и умчался. А пан Тадеуш остановил повернувшуюся было уходить Марию:

– Панна Мария простит мой вопрос. Тяжело ли болен его царское величество?

– Тяжело. Горячка.

У пана Тадеуша лицо серьёзное и внимательное. Человечно покивал, спросил:

– Здесь недалеко поместье графа Олизара, не послать ли к ним за доктором? Часа за два доставить можно.

Мария растерянно развела руки.

– Не знаю, право. У нас свой есть. Но можно и послать, может, пособит чем.

– Пусть панна не волнуется так сильно, я сам поскачу за доктором к графу и пошлю гонца к князю Радзивилу. Консилия лучших докторов будет к услугам русского царя.

Он щёлкнул каблуками, тряхнул головой, вышел стремительно. Но уйти к царю ей опять не пришлось – вбежали Макаров с Варенькой и челядинцами. Челядинцев – хорошо, дюжие мужики попались – Мария сразу отправила Катерине помочь, Вареньку за своим сундучком в обоз сходить попросила, а Макарову сказала озабоченно:

– Алексей Васильевич, государь болен ещё хуже, чем в прошлый раз.

Макаров дёрнулся, открыл было рот спросить, Мария ответила прежде:

– Доктор Доннель смотрел, лекарство дал и другое лекарство готовит. Да вот что, Алексей Василич, господин Тыклинский только что отсюда вышел, он вызвался за докторами другими послать – от князя Радзивила, да от графа Олизара. Я не знаю, тут ведь дело не токмо лекарское, а и государственное, может, господ министров спросить надо?

– Угу, угу, – быстро закивал Макаров. – Я сейчас. Это вы хорошо – меня сразу известили. А как сейчас Пётр Алексеич-то?

Мария, уже повернувшаяся уходить, только вздохнула.

– Ну да, идите, – заторопился секретарь, – идите к нему, что сейчас говорить. Я после зайду.

Марии казалось, она целый час разговоры разговаривала, а в спальню пришла – царя ещё раздевать не кончили. Дюжие челядинцы с натугой приподнимали и поворачивали его большое грузное тело, а Катерина с объявившейся Глашей стаскивали с него отсыревшее, пахнущее кислым потом исподнее..

На пороге возникла Варенька, испуганно глянула на царя, тотчас отвела глаза и прошептала:

– Маша, сундучок твой принесли. Верно, кипятку надо? Я приказала, сейчас будет.

Мария кивнула:

– Хорошо. Только ещё водки надо. Да? – обернулась она к Катерине.

– Да, да, водки, – Катерина выпрямилась. – Это есть очень хорошо сейчас, я и забыла. Очень хорошо обтереть сейчас водкой.

– Ну так скорей надо, пока не простыл, раздетый. Сбегай, Глаша, ты быстрей всех.

Глаша перепёлкой вылетела из спальни, еле успели крикнуть ей вслед:

– И полотенец свежих побольше.

Когда Петра совсем раздели и стали обтирать губкой, в водке намоченной, Катерина сказала Вареньке и Марии:

– Подите, в зале обождите, девицы ведь вы, нехорошо.

Варенька вышла тотчас, а Мария осталась. Может, и плохо то, но к мужской наготе она привычна была – помогала в деревне раны мужицкие перевязывать. Да и по простым деревенским обычаям мужики из бани телешом в пруд прыгали, не прятались, кто мимо идёт – смотри, не жалко. А царю чресла-то прикрыли, так и вовсе никакого сраму нет.

Пока Катерина с Глашей больного обтирали, Мария из сундучка настойки, что Нава на Ивана Купала готовит, в плошечку отлила, с водкой размешала, Катерине подала.

– Втереть надо. Особливо в грудь, в ступни, да в ладони.

Та без слова взяла, принялась царя тереть. Хорошо у ней выходило. Руки у царицы сильные, кисти крупные, пальцы широкие – ровно у прачки. Смотрела Мария, как та трёт, старается, из плошки под её руки по капле подливала, а у самой под ложечкой сосало – ну, как не поможет? Уж больно Катерина веру в её лекарское искусство возымела, выше всех докторов её ставит. А она ведь не доктор, только то и знает, что у Навы пригляделась – много ли это!

Царское тело зарозовело под крепкими ладонями его супруги. Потом натянули на него исподнее – заграничное, из тонкой шерсти, тянущееся во все стороны. Пётр лежал спокойно, дышал ровно. Катерина перекрестила его, перекрестилась сама.

– Вроде, полегче ему, как тебе кажется?

Мария покачала головой.

– Надо, чтоб в сознание пришёл. Микстуру надо дать, что доктор Доннель оставил.

– А может, без микстуры? Ты своим чем-нибудь его напои.

– Ну что ты, Катюша, я ж не доктор, и не знахарка даже.

– А на мои глаза, ты получше всех этих докторов. Те только важность на себя напускают, а толку от них никакого. А вот знахари-то, природные-то лекари, они силу от самой земли берут, да от Бога.

– Так я ведь не знахарка, этому долго учиться надо, а я – что?.. И про докторов ты напрасно, медицина – это… Ой, смотри…

Пётр перекатил голову на другой бок, пошлёпал губами.

– Слава тебе, Пресвятая Дева!

Катерина кинулась к супругу, гладила его лицо, целовала. Пётр приоткрыл глаза, с усилием шевельнул губами.

– Что… Что это?

– Захворал, захворал ты, батюшка, ваше величество. А теперь вот тебе и получше стало. – Катерина плакала и улыбалась.

– Вот выпей-ка это, государь, выпей.

Она взяла приготовленную скляницу с микстурой, подняла его голову на своей сильной руке и стала поить, как ребёнка. Пётр глотал с усилием, кое-что проливалось. После нескольких глотков повалился в постель.

– Спать хочу.

– И поспи, и поспи, батюшка, – радостно припевала Катерина, подсовывая ему подушки поладнее.

Дверь открылась и пропустила доктора Доннеля.

– Госпожа царица, как есть наш больной?

– Лучше, Яган Устиныч, лучше! В себя пришёл, микстуру вашу выпил и заснул вот теперь.

Доктор не торопясь подошёл к постели, посмотрел, послушал дыхание больного, важно произнёс:

– Госпожа царица, благодаря лечению, кризис миновал. Господин кабинет-секретарь сообщил мне, что вызваны доктора князя Радзивила и графа Олизара. Полагаю, консилиум состоится завтра, а до тех пор, госпожа царица, дайте его величеству этот декокт, – протянул он Катерине склянку. – Если будут ухудшения в состоянии больного, известите меня.

И он важно выплыл.

Катерна уже настолько приободрилась, что даже усмехнулась после ухода врача:

– Ишь, важности напустил – «благодаря лечению…». Ну да ладно. Ты иди, Маша, к Вареньке. Тут прибрать надо, пол подтереть.

Глаша вмешалась:

– И вы, Катерина Алексевна, идите, посидите там в креслах, поешьте, али кофею выпейте. А я сейчас девок кликну, и мы тут живо всё оботрём, причередим. Пётра Лексеич вон спит как сладко. На что вы тут? Идите, передохните.

Глаша была быстра, сноровиста и смекалиста, и пользовалась благосклонностью царицы, так что фамильярничанье ей часто дозволялось. Так и сейчас Катерина усмехнулась добродушно на хозяйский тон девки, глянула ещё раз на супруга и вышла вслед за Марией.

Варенька догадалась распорядиться, и ужин им принесли в покои. Особенно это кстати для Катерины пришлось – обед-то она пропустила, не до еды было. Теперь она с аппетитом уминала каких-то польских птичек в желе и слушала Вареньку.

Та азартно пересказывала всё, что успела разведать, а успела она изрядно. Самое главное: три доктора уже в дороге – от Радзивила, от Олизара и ещё какой-то, не разобрала. Нынче в ночь, по крайности к утру, их ожидают. Другое: прискакал гонец от фельдмаршала Шереметева со срочной депешей. Варенька улыбнулась на вопрос в глазах Марии – Матвеем гонца зовут. Господа министры в растерянности – ждать, как государь в себя придёт, или самим депешу вскрывать? А от графа Олизара с гонцом, что о выезде доктора известил, прислано настоятельное приглашение перевезти его царское величество в олизарово имение. Дворецкий тутошний с этим шибко не согласен и горячится. Господа польские дворяне по причине болезни государя за ужином столь усердно ему здоровья желали, что теперь сильно ослабели и по диванам лежат, так что для них благо, что никуда в эту ночь не едем.

У Вареньки ещё новости были, но в дверь стукнули – Макаров с Головниным и Шафировым спрашивали о здоровье Петра Алексеевича.

Катерина ещё дожёвывала, и Варенька подхватилась к дверям:

– Извольте обождать, господин кабинет-секретарь и господа министры, Катерина Алексеевна через минуту выйдет.

И дверь перед ними захлопнула.

– Ишь, моду завели – без доклада заходить!

Мария хихикнула. Сама-то Варенька узнала про «доклад» совсем недавно.

Катерина торопливо обтёрла губы, обдёрнула платье. Она робела министров, не чувствовала себя ещё царицей. Дверь за ней закрылась неплотно. Девы прислушались к доносившимся голосам. Канцлер Головнин гудел важно и медленно, под-канцлер Шафиров дополнял его тонким подголоском, грудной голос Катерины звучал в паузах, сбивчиво, с виноватой интонацией.

Варенька передёрнула плечами.

– Всё-таки она царица, откуда бы ни была. А эти перед ней больно козыряют. Вот погоди, она силу свою поймёт, так даст им на орехи, вспомнит, как они нос перед ней драли.

Марии вспомнилось, как та же Варенька негодовала перед царским венчаньем. Быстро переменилась. Она пошла в спальню взглянуть на Петра.

Тот спал. Дышал хорошо – ровно и сильно. Раскинулся на спине, выпроставшись из-под одеяла.

Комнатные девки под водительством Глаши уже убрались. Протёртый пол блестел. Пахло водкой, лекарствами и человечьим телом.

Варенька заглянула в дверь, опасливо взглянула на кровать.

– Маша, а он не озябнет? Раскрылся весь.

– Давай укроем.

– Ой, боязно. Лучше позвать кого.

Мария удивилась.

– Чего боязно? Давай, берись за тот край.

Вдвоём расправили широкое шёлковое одеяло, накрыли Петра до подбородка.

– Слушай, Маша, а что это он всю дорогу хворает? Может, сглазили его?

Мария молча пожала плечами.

– А вот наши все говорят, что без сглазу тут не обошлось.

– Кто говорит?

– Ну, в обозе… и все бабы. Я как сундучок твой лекарский брала, так вокруг все и говорили, что тут не лекарства нужны, а заговор, али петух, али водослитие.

– Полно, Варюша. Если и так, кто ж это делать будет?

Варенька встала перед ней и шёпотом сказала:

– А ты? Разве ты не можешь?

Мария от неожиданности опешила и даже не сразу нашлась, что ответить. Наконец вымолвила:

– Господь с тобой! Откуда ж мне волхованье знать?

– Ну уж и волхованье. Да заговоры почти любая баба говорит, а знахарки и подавно, и петуха знают, как поставить, а уж водой…

– Постой, постой, я-то ведь не знахарка.

– Ну-у, ты вон как лечишь.

– Это другое совсем. Да и не больно уж лечу. Это Катерина меня слишком величает. Да и настоящие знахарки в волховании редко смыслят.

– Но ведь они пользуют. И заговоры дают…

– Мало ли, что дают и пользуют. Отчего не дать, коли просят и платят за это. А по правде, дело это тяжкое и страшное, и нам, обычным людям, лучше в это не мешаться – себя погубить можно, и людям навредить.

– Ну-у, – протянула Варенька разочарованно. – А я уж сговорилась, что петуха из обоза сегодня в ночь принесут.

Мария вздохнула.

– Варюша, да пошто тебе это? Ну скажи Катерине Алексевне. Коли она согласится, так сделай.

– Да я не умею, я думала, ты умеешь.

Мария только плечами пожала – что тут скажешь!

Вернулась Катерина.

– О, как хорошо, что вы тут. А я уж боялась, не одного ли мы батюшку нашего оставили.

Она приложила руку ко лбу и щекам Петра, потрогала ладони.

– Вроде, спадает жар у него, а, Маша? А там господа министры сказали, что доктор Доннель болезнь государя как опасную трактует. И так мне страшно стало! Мне-то он сказал, что кризис миновал… А им вот по-другому сказал…

Катерина мелкими движениями расправляла складки на одеяле, потом подтыкала царю под бока и снова начинала расправлять.

Варенька сочувственно сказала:

– Полно, Катерина Алексевна, не берите в голову, кто что сказал, у доктора свой интерес. А сейчас вам поспать надо – ночь в дороге, и впереди незнамо что. Вот пока Пётр Алексеич спит, и вы поспите.

– Что ты, Варя, – Катерина даже удивилась, – Какой сон! Вы идите, ложитесь, а моё место тут. Глашу только пришлите ко мне, что-то она пропала.

– Нет, право, Катерина Алексевна, – поддержала Вареньку Мария, – сейчас государь спит, ничего не нужно, самое время вам отдохнуть. Идите в свои покои, а мы с Петром Алексеичем посидим. Если что – позовём вас. И когда лекари для консилии приедут, позовём. На консилии-то вам надо быть непременно. И в лучшем виде, а не заспанной.

Последний довод, казалось, подействовал на Катерину, но она продолжала качать головой. Тогда девы подхватили её с двух сторон и повлекли к выходу. На пороге Мария остановилась:

– Идите, я у больного посижу. И вот что, Варенька, кроме Глаши ещё Доннеля сюда позови. Мало ли что он сказал, а раз министров напугал, пусть проведывает.

Варенька фыркнула.

– Немец, поди, уж седьмой сон видит.

– Ничего, пусть разбудят!

Катерина улыбнулась, впервые за вечер.

– Строгой ты хозяйкой будешь.

Ушли.

Мария прошлась по зале.

Дощечки паркета поскрипывали – видать, подолгу стоит нетопленным этот богатый дом. В стену, смежную со спальней, была вделана открытая печка – камин. Царь любил такие европейские штуки и в Петербурге велел заводить. Дрова в этом камине приготовлены, а зажечь никто не удосужился. Без хозяйки дом. Она выглянула за дверь, позвала проходившего лакея. Начала говорить ему по-французски, но тот поклонился и затряс головой – не понимает. Тогда молча показала на камин и на стол с остатками еды. Опять поклонился и убежал. Почти сразу пришла женщина, за ней другой молодец, поклонились, принялись за дело. Перед выходом опять поклонились. Всё время они тут кланяются, подумала Мария, а порядка в доме нет.

Она заглянула к Петру. Спит, лоб в испарине, тёмные волосы намокли. Скоро надо будет переодевать.

– Дрова в камине занялись сразу все, горели красиво. Мария почувствовала, что она, оказывается, озябла. Подтащила поближе к огню креслице и села с ногами, как любила сиживать дома у печки перед открытой заслонкой. Только в печке огню узко, тесно, а тут – как костёр в поле. Сверху над камином стояли фигурки дам и кавалеров, одни просто стояли, другие будто танцевали, а одна парочка – в обнимку. Жаль, что не Саша с донесением в этот раз прибыл. Этот фарфоровый кавалер на полке одной рукой её за руку держит, а другой – за стан обнял, а ртом к её щеке прижался, а она даже глаза закрыла… У Саши надо ртом усы, щекотят… Она обняла свои колени, прижалась к ним грудью…

Скрип половиц выдернул её из блуждания в сладких видениях. Вскочила. У дверей топтался пан Вацлав.

– Пусть панна княжна простит меня…

– Господи, как вы меня напугали!

Пан прижал руку к сердцу.

– О, я не хотел. Меня прислала панна Нина. У нас там в фанты играют. Зачем прекрасная панна Мария скучает здесь, когда столько человек хотят её видеть? Польской шляхте за стыд будет…

Говоря, он обежал глазами комнату, взглянул в открытую дверь царской спальни. Мария так и стояла, как встала с кресел, когда он, углядев, что никого больше нет в покоях, с бряком упал на одно колено и, мешая русские слова с польскими, стал говорить о волнении своего сердца, о её красоте. Мария не двигалась и молчала, то ли от неожиданности, то ли не зная на что решиться. И он, приняв её молчание за благосклонность, встал и попытался принять позу фарфорового кавалера из парочки на камине. Тут к ней дар речи вернулся. Правда, много говорить она не стала, а только, увернувшись от его объятий, сказала негромко:

– Подите вон, сударь.

Пан удивился. Похоже, он был уверен в успешном исходе своего предприятия.

– Идите же!

Пан Вацлав стоял набычившись, большие кулаки сжались и втянулись в манжеты, плечи поднялись.

– Мне денщика нужно. Сыщите царского денщика и велите скорей придти, мне с государём одной не совладать, – она сказала это громко и настойчиво.

Пан вышел, наконец, из оцепенения и из комнаты.

Пока Мария проверяла царское благополучие и отирала ему вспотевшее чело, подоспели разом и оба царских денщика, и Макаров, и Варенька с Глашей. Все вместе ловко переодели царя в сухое – он и не проснулся. Глаша, собирая грязное в узел, посетовала:

– Надо же как льёт с него – за малое время вторую смену промочил.

– И хорошо, – откликнулась Мария, – с потом вся лихорадка и выйдет.

– Лихорадка? Мне нянька про лихорадки сказывала… – Варенька прервалась, пока они переходили из спальни в залу, и с азартом продолжила:

– Их, лихорадок этих, девять всего, каждая на свою хворь. А мать их – Жупела, она их по свету рассылает, на людей посылает. Да? – обернулась она к Марии.

Они втроём с Макаровым уселись перед камином, в который только что подложено было новых поленьев. Свечей в зале не зажигали, тёмная комната освещалась только языками пламени. Розовые блики делали лица молодых людей незнакомыми. Макаров хотел было идти, но боярышни в один голос сказали:

– Посидите с нами, Алексей Васильевич.

И он остался, вроде и с удовольствием.

– Мне это нянька моя сказывала, – говорила Варенька, – она все девять по прозваньям знала. А я только помню: Огнея, Трясея, Желтея… Дальше забыла. Маша, как дальше?

– Это вроде разное – по цвету их девять, да ещё девять названий по хворям: кроме Огнеи и Трясеи ещё Ломея, Ледея, Грынуша, Коркуша, Расслабеня… не помню…

– Вспомнила, – подхватила Варенька, – Ещё Глухея и Глядея. Как думаешь, у царя какая? Должно быть Огнея, вон он как разгорелся. А цветом, конечно, жёлтая, он же весь пожелтел. Жёлтая Огнея, – заключила она.

Макаров смотрел на них обеих, открыто улыбаясь. Его всегдашняя серьёзность и стеснённость сейчас сменились весёлым лукавством. Он распрямил обычно сутуловатую спину, откинулся на спинку кресла, и девы увидели, что глаза у него серые, в весёлых морщинках.

– Это кого ж вы поименовываете? Что за диво такое?

– Нешто не знаете, Алексей Василич? Девять сестёр лихорадок. Какая нападёт на человека, такая хворь у него и выказывается. Трясея – так трясёт его, Ломея – так ломает. И в свой цвет красит. Если лицо посинело, значит Синяя лихорадка напала, если краснеет – Красная сестрица. А у Петра Алексеича – Жёлтая, весь он жёлтый потому, и огнём горит – значит Огнея.

Макаров внимательно слушал, даже губы от внимания вперёд подались, и Варенька с воодушевлением продолжала:

– Живут они с матерью своей на высоких горах посреди леса. Видом – тощие девы с крыльями. А по временам вылетают на людей нападать, особливо на святки или масленую – когда люди куролесят. Весной же, как снег тает, они, лихорадки эти, с талой водой со своих гор стекают и по всему свету разливаются. Потому-то весной люди хворают больше.

Макаров усмехнулся прищуренными глазами.

– Занятная сказка.

– Да не сказка это! – почти обиделась Варенька. – Это баяна верная, и всё правда!

– Ну? – Макаров уже прямо смеялся. – И где же эти горы лихорадковые находятся? Сколь я карт земных ни штудировал, а таких не встречал.

– Ну и ладно, и не верьте! – Варенька покраснела, слёзы на глазах даже выступили. – А это старые люди говорят, им врать не к чему!

– Не сердитесь, Варвара Андревна. Но право, такие рассуждения в наше время… Ведь уже восемнадцатый век на дворе! Люди в тайны природы проникают, а у вас – «лихорадки на горе». Вот хоть у Марии Борисовны спросим, может ли девица с крыльями у человека внутри сидеть и болезнь его творить?

Боярышни посмотрели друг на друга, потом одновременно фыркнули и рассмеялись.

– А они невидимо… – попыталась упорствовать Варенька.

Мария перебила:

– Полно, Варюша. Скажи лучше, Катерина Алексевна как?

– Заснула. Только легла, сразу и заснула – умаялась. Я при ней одну девку оставила, остальным спать велела, завтра, поди, хлопот не меньше сегодняшнего будет. А мы с тобой утром поспим. Нина, видать, тоже утром спать будет, до сих пор с поляками в фанты играет.

Было так уютно у огня. Мария по-домашнему подобрала в кресло ноги, следила за пляшущим пламенем. Макаров тоже смотрел на огонь и был похож на кота у печки.

Варенька подождала ответа, потом продолжила:

– У них там одна свеча на столе, по углам темно. Я как заглянула, один пан на руках панну держит, а она его в лоб целует. И Нина тут рядом. Как меня увидали, закричали, звать стали, я еле отговорилась, так вслед ещё кричали, чтоб мы с тобой, Маша, вместе к ним шли, дескать, ждать будут.

– Угу, – сказала Мария, не поднимая головы с локтя, – один и здесь был, тоже звал.

– Когда это? Когда нас не было? И ты не пошла?

– Ну, если б пошла, то здесь бы не сидела.

Мария взглянула на подругу сквозь прижмуренные глаза. Та сидела прямая, тоненькая, лицо пламенело то ли от азарта, то ли от бликов пламени. Вареньку нисколько не разнеживала уютность обстановки, ей хотелось делать что-нибудь, или хотя бы говорить. Делать было нечего, и она говорила:

– У польских бояр такие нравы, такие нравы. Они, похоже, ещё распутнее немцев.

– Почему ж вы, Варвара Андревна, почитаете немцев распутными? – повернулся к ней от камина Макаров.

– Как же, Алексей Василич, это все знают. Возьмите хоть Анну Монсову.

– Ну-у, вспомнили, это дело прошлое. Да и неизвестно, кто там и что…

– Как же неизвестно, Алексей Василич, когда все знают…

Мария перевернулась на другую сторону – отсидела ногу – и спросила:

– А кто это, Анна Монсова?

С минуту на неё молча смотрели удивлённый Макаров и поперхнувшаяся на полуслове Варенька.

– Ты не знаешь?! В Москве жила и не знаешь?

Марии показалось, что у Вареньки даже глаза загорелись, и вся она налилась радостным предвкушением.

– Не знаю. Я ж мало в Москве жила, больше в деревне.

– Неужто и имени не слыхала?

– Может, и слыхала…

Имя казалось знакомым, но Варенька не хотела ждать, пока Мария что-нибудь припомнит.

– Ну, слушай, деревенская ты моя жительница. Что Пётр Алексеич раньше женат был, это ты знаешь?

– Знаю, конечно. Иначе, сын откуда у него?

– Ну вот. Женила его царица Наталья Кирилловна на Евдокии Лопухиной. А ещё раньше завёл он себе в Немецкой слободе любезную, эту самую Анну Монс. Вернее сказать, не он завёл, а она его к себе заманила. Хотела, знать, через него в богатство и силу войти, а может, и царицей русской стать. А помог ей знакомец её Лефорт, он во дворце стражей командовал и к царям доступ имел. Пётр-то молоденький был совсем, завлечь его рассказами разными да посулами не трудно было. Вот он, Лефорт этот, посулами иноземными его и прельщал. И с Монсихой этой свёл. А она девица была бойкая да ловкая, и так и этак перед ним вертелась. Знающие люди говорят, что без колдовства тут не обошлось. Потому как, когда мать его женила, он на жену-то и смотреть не стал, в опочивальню чуть не силком загоняли – всё норовил к немке своей. Уж Евдокию и знахарка московская знаменитая пользовала – никак. Видать, Монсово колдовство сильнее оказалось, видать, без нечистого тут не обошлось. А ведь Евдокия-то краше Монсихи во сто крат, и бела-румяна, и телом складна. Куда этой немке – мослы торчат, кожа липкая… Если б не колдовство, нипочём бы ей нашу царицу не одолеть.

А так, после смерти старой царицы Пётр Алексеич совсем к Монсихе прилип. А супругу законную, Богом данную, в монастырь запрятал. И сейчас она там, горемычная. Только и немке этой судьбы не было. Видать, за него на том свете мать молилась, открылось царю всё немкино паскудство, прогнал он её с глаз своих. Только на то нечистой силы и хватило, чтоб от супруги царя навеки отвратить. Так и жил с тех пор бобылём.

Марии вспомнилось, что слыхала она что-то обо всём этом, да, видно, не вслушивалась, мимо ушей прошло. Неужели и впрямь эта немка – колдунья? Спросила:

– Давно это было?

– Давно. Уж лет десять тому.

– А ты её видела, эту Анну Монсову?

– Нет, Бог миловал! Сказывали, что лик у неё чёрный, страшный, а когда надо ей, она через плечо что-то кинет, обернётся и лицо у ней красивое-красивое сделается, только из глаз огонь дьявольский. А святые люди, которым дано неявное зреть, говорят, видят, как у неё из-под рук прямо чертенята во все стороны шмыгают.

В своём кресле пошевелился Макаров.

– Погодите, Варвара Андревна. Насчёт чертенят и дьявольского огня это уж… Ведь вы сами её не видели, говорите? А я видел. Приходилось по поручениям государевым в Немецкой слободе бывать, и с Анной этой встречался. Она теперь замужем за посланником Кейзерлингом. Толстая такая немка, ходит вперевалку, и лицо у неё не чёрное, обычное лицо. Я б на неё и не глянул, если б мне не сказали, кто это. А в молодости, говорят, хороша была, и не только царь об неё глаза ломал.

– Так ведь, Алексей Василич, она глаза-то отвести как угодно может. Когда ей надо, обычной бабой себя оказывает, а когда надо, и другим, чем хочет.

Варенька понизила голос и таинственно продолжила:

– Она даже, говорят, птицей обернуться может.

Макаров вздохнул и развёл руками.

– Ясно. А на горе – лихорадки.

– Да ну вас, – Варенька досадливо махнула рукой. – Маша, ну ты-то веришь?

Мария пожала плечами.

– Не знаю.

– Как не знаешь? Но ведь бывают колдуньи на свете?

– Говорят, бывают.

– А лихорадки? – вступил Макаров.

– Тоже, говорят, бывают.

Макаров поднял брови.

– То есть что же, вы во все эти народные россказни верите?

Мария вздохнула. И Варенька, и Макаров сидели, повернувшись к ней, и ждали. Она опустила ноги на пол, оправила подол.

– Я, правда, не знаю, – сказала она задумчиво. – Сама я никогда не видала ни чертей, ни домовых, ни лихорадок. И зелье приворотное у нас в Никольском действует только на тех, кто и так уже склонность имеет. Но говорить, что раз я не видела, значит, нет этого, нельзя, по-моему. Мало ли чего мы с вами не видели, Алексей Василич, – посмотрела она в лицо Макарову, – вот я Венеции не видела, значит, и нет её?

Макаров удивлённо поднял брови на неожиданное сравнение, снисходительно покачал носком башмака.

– В Венеции другие были, и многие, и нам всё подробно описывали. Как же, Мария Борисовна, это сравнивать можно – Венеция и бабьи россказни?

– Но ведь и Венеции мы с вами своими глазами не видали и лихорадок тоже. И про то и про другое только от других слышали. Почему ж вы одному верите, а другому нет?

– Да вы смеётесь, княжна!

У Макарова пропал разнеженный вид, он даже как будто рассердился.

– Ну как же… Ведь Венеция… Ведь туда каждый поехать может и всё увидеть. Мало ли, что я там не был, я же знаю, что если поеду туда, то есть если царское изволение будет, то я всегда город сей на своём месте найду и все описания его – дворцы, каналы, лодки гондольные и всё другое, что бывавшие люди сказывали, всё это там увижу. А лихорадок ваших, или как Анна Монс в птицу обращается, мне вовек не увидеть.

Мария успокаивающе подняла руку.

– Не горячитесь так, Алексей Василич. Я согласна с вами. Но до конца мне не понятно.

– Да что ж тут не понимать можно? – воскликнул Макаров.

– Погодите, я объясню.

Мария вздохнула. Трудно было выразить это словами. Даже самой себе она эти мысли ещё не прояснила…

– Алексей Василич, давайте представим, что мы куда-то поехать и что-либо сами, своими глазами увидеть не сможем. Ну, как будто мы в этой комнате всю жизнь просидим.

Варенька хмыкнула.

– Ничего себе, всю жизнь в этой комнате! Что это, Маша, ты выдумала?

– Погодите, Варвара Андревна, – остановил её Макаров. – Это для примера.

Мария кивнула ему благодарно и, собравшись за это время с мыслями, продолжала:

– Ну вот, если б мы своими глазами ничего посмотреть не могли, а только слушали бы, как другие рассказывают, то как бы узнать можно было, что правда, а что нет? Тут уж либо никому на слово не верить, либо ничьи слова не отвергать, ежели вы сами их не проверили.

Макаров выпятил губы и уставил глаза на угли – думал. Мария продолжила.

– Ведь даже если вы знаете, что чего-то никогда сами не увидите, то всё-таки это может быть на свете. Вот ангелов, например, только святые люди видят. И лик божий али богоматери, или глас их. Так нешто остальным христианам, не видевши и не слышавши того, не верить?

Мария перекрестилась, и вслед за ней быстро перекрестилась два раза Варенька. Макаров шумно выдохнул воздух.

– Однако, Мария Борисовна, чем голова-то у вас занята! Прямо в удивленье, что у девицы, да ещё столь по внешности шармантной, мысли обращены к предмету, более подобающему старцу монашествующему.

Макаров ещё договаривал, когда из-за дверей послышались возня и крики. Двери распахнулись, явив в проёме красные, слегка помятые физиономии. Впереди был давешний пан Вацлав.

– Прошу, пани, не гнушаться нашим обществом. Пан секретарь, вас тоже прошу…

Договорить ему не дали. Рассерженный Макаров выставил безобразников из покоев – девы и испугаться не успели.

На этом уютное сиденье у камелька кончилось. Алексей Василич, утихомирив буянов, заглянул пожелать им покойной ночи и заверить, что больше их никто не потревожит. Царь спал покойно, жару у него не было. Потому Мария, у которой глаза слипались, предложила Вареньке подремать на диванчике, а потом, мол, она Марию сменит. Так они в очередь малость поспят и назавтра не совсем квёлыми будут.

– А вдруг кто войдёт и увидит меня разлёгшуюся да сонную, – сомневалась Варенька.

– А вот что это за дверь? Давай посмотрим, может, там можно спать?

Они опасливо нажали на подавшуюся ручку, сунули головы и фыркнули над своей опаской. Это же гардеробная!

– Вот и славно, тут и кушетка есть, ложись. Давай я крючки тебе расстегну и развяжу тут, чтоб посвободней было.

Мария проворно ослабила подруге тиски корсета, накрыла её шалью, перекрестила.

– Спи!

Варенька блаженно вытянулась, бормотнула:

– Я только часок, а потом разбуди, поменяемся, – и сразу уснула.

Мария минутку посмотрела на неё спящую. Лик у Вареньки продолговатый, на бледных щеках светлые ресницы стрелами, верхняя губка вырезана круто, как ложкой ковырнута, и будто от той же ложки на подбородке ямочка. Совсем недавно и не знала её, а теперь роднее родной эта чужая боярышня.

У постели царской уселась с книжкой евангелия, что на полочке у кровати было. По-французски оно, ну и ладно, и по-французски почитать можно. Читалось, правда, плохо – буквы прыгали, глаза слипались. Очнулась, когда завозился и сел в постели царь.

– Катя, Катеринушка…

Пётр с силой тёр обеими ладонями лицо, словно сдирал с себя что-то.

Мария поспешила к нему с приготовленным лекарством, поднесла к губам. Он выпил, наконец разлепил веки.

– Ты что здесь? Почему нет никого? Спал я что ли?

Говоря это хриплым застоявшимся голосом, Пётр потянул к себе висевший в изголовье халат и двинулся к краю широченной кровати, явно собираясь встать.

– Захворали вы, государь, и сильно. Вставать вам нельзя сейчас.

Мария халат у него отобрала и самого уложила. Пётр послушно лёг, дал себя укутать.

– И впрямь, слабость какая-то во всех членах. Доннеля звали?

– Смотрел он вас, болезнь трактовал опасною. Ещё докторы званы, утром консилия будет.

– Консилия… А Катерина Алексевна где?

– Спит она, умаялась с вами.

– Так я это давно? Час-то который?

– Ночь поздняя, утро скоро. Вы весь день в беспамятстве были.

Пётр снова сел.

– Ну, Макарова тогда кликни.

– Да Господи! Угомону на вас нет. Лягте, а то опять хуже вам станет. И Алексей Василич спит, недавно лёг, тоже пособлял ходить за вами.

Таким вот успокаивающим и чуточку ворчливым приговором справлялась с царём Екатерина, и ей он обычно поддавался, обмякал. Но у Марии, видно, голос неподходящий был. Пётр не только не лёг, а подсобрался, подтянул под одеялом к груди длинные ноги.

– Кому говорю, зови Лексея, может, спешное что.

– Пётр Алексеич, я вам сейчас заместо доктора и по-докторски велю лежать. А Алексей Василич за день умаялся и лёг недавно. Нешто не жаль вам его? А новости я вам и сама скажу. Одна только новость – депеша из армии, без вас её читать господа министры не стали.

Пётр усмехнулся, надувшиеся было гневные желваки на щеках разгладились.

– Ох, Марья, худо ж придётся тому, кто тебя замуж возьмёт. Ладно, жалостливая, Макарова будить не хочешь – денщика за депешей пошли. А то, может, Шереметев уж с туркой бьётся, а я здесь бока пролёживаю.

– Денщика сейчас пошлю, они оба тут рядом на страже. Лекарство только вот выпейте.

– Опять лекарство, – Пётр капризно, как ребёнок, надул губы, но всё же протянутую чашку взял, начал пить. – Залечишь ты меня. А денщики-то что тут сторожат?

– То было Иоганна Юстиновича снадобье, а это моё, тут травы лесные, от них вреда не будет.

Мария приняла пустую чашку, опять в который раз укутала царя.

– А денщики тут Алексеем Василичем для охраны поставлены. Недавно паны взойти хотели, так потому.

– Паны? Что ж им от царя ночью надо?

– Да не от царя, они нас с Варей звали.

Пётр опять вскочил, захохотал.

– Ну-у! На цветник, значит, мой позарились! Ну и паны!

– Да лежите ж вы, ну прямо как дитя, право.

Мария рассердилась.

– Будете лежать? А то не пойду за депешей.

– Буду, буду, мать-командирша.

Пётр послушно лёг и, как маленький, подложил руки под щёку.

Денщики, конечно, спали и не сразу сообразили спросонья, что нужно. А когда Мария вернулась, Пётр, лёжа в той же позе, сладко посапывал. Он вдруг стал похож на уснувшего после целого дня игр и беготни мальчика. И Марии представилось, как, должно быть, сладко было царице Наталье Кирилловне сидеть возле его кроватки и глядеть на оттопыренные губки, румяные щёчки, размётанные во сне тёмные кудри…

Принесённую вскоре депешу она положила рядом с кроватью и продремала в кресле до самого прихода докторов. Вместе с Варенькой помогли царице в надлежащий вид себя привести, а потом Варенька, переменив платье, умчалась узнавать новости. Мария же блаженно вытянулась в постели и проспала до самого полудня. И дольше бы проспала, да не дали.

– Вставай, лежебока, а то весь день проспишь, – слышала Мария сквозь сладкую дрёму и чувствовала, что её ласково гладят по плечам и спине, и выгибалась под этими оглаживаниями, как в детстве.

Открыла глаза, а это Нина оказалась. Неожиданно добрая и ласковая. И красивая.

– Ну, вставай же, Маша. Я вчера приказала все укладки наши из возов перенести и разобрать. Мы, наверное, здесь долго пробудем, раз государь болен, так туалеты понадобятся. Дамы здесь в таких нарядах куртуазных… Нельзя нам отставать. Ну вставай же. Тебе уж ванну наливают, я распорядилась.

– М-м, – Мария с усилием села, облизала неподатливые губы.

– Не люблю днём спать – встаёшь, как избитая. А ванна это хорошо, а то у меня даже от рубахи пахнет. А уж подмышками – ф-фу!

– А ты знаешь, что мне вчера одна пани рассказала? Ты не поверишь! Во Франции при дворе завели моду, чтоб дамам все волосы на теле, ну все до одного, выщипывать. И во всей Европе эту моду уже переняли, так что теперь с волосами одни только мужички.

– То есть как? И на голове? И брови?

– Да ну, Маша, ты, видать, не проснулась. На голове, понятное дело, оставляют, тем более, что париков женских уж не носят. А все остальные волоски: и подмышками, ну и там… – долой.

– Как и там!? Ф-фу!

– Ничего не фу. Это серость наша, варварство. Волосы у человека уместны только в причёске. Вот и мужчины лицо бреют.

– Так то лицо.

– Всё одно, волосы есть варварство.

Нина разошлась, разрумянилась, видать, мысль сделать своё тело гладким, как у статуи, казалась ей очень заманчивой.

– Ну ладно, я мыться пойду. Рубашки чистые мои куда положили?

– Всё уже приготовлено в туалетной. Хочешь, я тебе платье выберу?

– Да я синее одену.

– Что ты, как можно, ты вчера в голубом была, это близко.

– Ну так коричневое.

Нина фыркнула.

– Тогда уж сразу монашеское лучше. Я сама подберу, иди.

Похоже, совсем грузинская княжна от конфузии с царём оправилась и готова к новым битвам, подумалось Марии.

Платье выбрала Нина розовое. Сама она тоже в розовом была, только потемнее.

– А это для Вареньки? – показала Мария на висевшее на распялке розовое.

– Да. Она сейчас должна придти переодеться к обеду. Вечно опаздывает, всё впопыхах.

Мария хихикнула:

– Мы нынче как три розочки будем.

Нина оторвалась от зеркала.

– Но это же красиво! Посмотри, хорошо на этом месте? – показала она на большую пунцовую розу на своём корсаже.

– Ой, чудесно! Где ты взяла?

– В оранжерее. Тут такая оранжерея! Мне садовник сам выбрал. И вот, смотри, видишь, стебелёк в стекляшечку маленькую засунут, там специальная вода, чтоб не завяла долго. Ах, в каждой малости – Европа!

– Почему Европа в малости? – Варенька возникла в дверях. – Вы уже готовы? Ну я быстро… Ой, дивно! Нина, где ты взяла? В оранжерее? А можно?

И Варенька вихрем умчалась.

– Ну вот, – заворчала Нина, – опять ждать её.

Но долго ворчать ей не пришлось. Варенька мигом явилась с двумя такими же розами – себе и Марии – и мигом переменила платье. В шесть рук они быстренько всё завязали и застегнули. Так что девы не только не опоздали, но и раньше всех явились.

В зале были только Макаров и Шафиров. Оба сразу направились к ним с озабоченными лицами, и Макаров сразу принялся было говорить, но Шафиров остановил его движением полной руки в кружевном куполе манжеты.

– Постойте, Алексей Василич. Позвольте мне прежде изъявить восторг…

И, словно потеряв от этого восторга дар речи, склонился перед девами в менуэтном поклоне. Ах, галант, ах, петиметр! Девы зарделись от удовольствия.

Пришлось Макарову обождать, пока затихнут взаимные приветствия и комплименты. Не то чтоб он был равнодушен к женской красоте, нет, по молодости и сам, бывало, увлекался, да и галантное обращение при надобности мог выказать. Но на службе у царя мало-помалу перенимал он в отношении дамского сословия взгляд самого Петра:

Кому воду носить?

Бабе.

Кому битой быть?

Бабе.

За что?

За то, что баба.

И редко кого из женщин удостаивал он серьёзным человечным вниманием. В числе таких редких оказалась Мария Голицына. И то, что подканцлер Шафиров сыплет ей, как всем прочим, комплименты, да ужимки свои сладкие в ход пускает, казалось ему совсем неуместным.

Шафиров глянул хитрым глазом на нетерпеливо переминающегося Макарова и, наконец, заговорил о нужном предмете. А предмет вот какой был. Консилия врачебная, что утром состоялась, признала, так же, как и доктор Доннель накануне, болезнь царя весьма опасною. А потому предписали больному полный покой, запретили не только вставать, но и в постели делами государственными заниматься. Пётр же Алексеич объявил себя вполне здоровым или, по крайности, выздоравливающим и требует для разговору гонца, что из армии прибыл, да чтоб послали ответную депешу фельдмаршалу. Словом, докторским решениям подчиняться ни в какую не хочет. Выговорил всё это Шафиров и вопросительно на Марию уставился. Все молчали.

Мария поёжилась.

– Вы словно спрашиваете нас, Пётр Павлович. А что мы сказать можем…

Она придвинулась ближе к Вареньке, та взяла её руку.

– Тут вот ещё что, Мария Борисовна. Катерина Алексеевна нам сказала, что вчера доктор Доннель при ней особого беспокойства не высказывал и уверял, что государю лучше стало, кризис болезни миновал. Между тем нам с господином канцлером назвал болезнь опасною. Вот я и думаю, не могли ли и сегодня господа консилия несколько как бы… несколько преувеличить тяжесть и опасность болезни.

Варенька хихикнула:

– Все лекари всегда так делают. Чтоб если умрёт больной, так они не виноваты, а если выздоровеет – им славы больше.

Шафиров улыбнулся, хотя отвечать на неполитичное ехидничанье фрейлины не стал.

– Я потому, Мария Борисовна, так к вам приступаю настойчиво, что наслышан, как вы лекарское дело ведаете. И Екатерина Алексеевна вашим мнением дорожит. Спешка же у нас такая оттого, что государь сейчас сильно гневен – известия из армии тревожные – и требует он фельдмаршала вызвать.

Мария вздохнула. Видать, очень растеряны господа министры, даже испуганы, раз к новой царице да к её фрейлине за советом обращаются.

– Тут, Пётр Павлович, моя вина есть. Депешу-то из армии я государю к кровати положила. Он ночью проснулся, стал спрашивать, велел принести, ну и приказала денщику…

– Полноте, какая это вина! Нешто вы могли царю перечить? Так вы говорите, он ночью в себя пришёл и хорошо себя чувствовал?

Мария кивнула.

– Во всяком случае, когда я утром уходила, он спал хорошо, спокойно и был много здоровее, чем накануне. Однако ж, если доктора советуют покой, так лучше бы их послушать – хуже-то не станет.

– Это конечно, но ведь Пётр Алексеич у нас – горячка. Он уж всех успел изругать, и в постели его только тем удерживают, что камзол и башмаки унесли.

Девы хихикнули. За ними и вице-канцлер с кабинет-секретарём не удержались – разулыбались.

– Однако, Пётр Павлович, Алексей Василич, – сказала Мария в этой общей улыбке, – так ли я поняла, что вы хотите моё мнение о государевом здоровье противупоставить мнению целой докторской консилии? Полагаете сие политичным?

Макаров улыбнулся ещё пуще.

– Быка за рога! А, Пётр Палыч?

– Никакого, Мария Борисовна, противупоставления не будет. На ваши слова ссылки не предполагаем. Нам важно было своё мнение составить.

И с этими словами господа попросили позволения оставить дам, тем более, что зала уже начала наполняться народом. Были тут знакомые по вчерашнему дню, были и новые лица. Хотя для Нины, казалось, все были знакомыми. То и дело к ней подходили с приветствиями и разговорами. Она представляла знакомцев подругам, так что вскоре вокруг них образовался порядочный кружок.

Большинство были кавалеры, хотя и дамы имелись. Варенька окидывала их цепким взглядом и то и дело ковыряла острым локотком бок рядом стоящей Марии:

– Глянь, тур какой, глянь, как шнуры на лифе выложены, глянь…

Мария только успевала глазами водить. Туалеты дам были затейливы. От этого занятия оторвал их Макаров.

– Мадамс, Екатерина Алексеевна просит вас к себе.

В царских покоях народу было едва ли не больше, чем в гостиной зале. Центром общего внимания была фигура Петра, полностью одетого и сердитого. На вид он был совсем здоров, только немного бледен. Против него сплочённой кучкой стояли лекари. Видно было, что только что спорили с горячностью. На вход фрейлин все обернулись, и Пётр повелительно сказал:

– Вот и конец, господа, нашим спорам. Идёмте.

Он подал руку Катерине. Министры и все прочие двинулись следом, кучка докторов тоже шла в свите, возбуждённо переговариваясь.

Фрейлины, как положено, шли сразу за царской четой, ближе к стороне царицы. В гостиную процессия вступила торжественно, предваряемая мажордомом. Пётр весело оглядел растопырившихся в поклоне людей и возгласил:

– Зело голоден. Да и вы, чаю, заждались. К столу, камрады.

Камрады бойко подскакивали к дамам. Возле Марии оказались одновременно пан Вацлав и пан Тадеуш. На пана Вацлава ей после вчерашнего и смотреть не хотелось, но всё же улыбнулась ему политесно. А руку протянула пану Тыклинскому. Тот с гордым видом её руку принял и на соперника искоса глянул. Вацлав усы натопорщил, подбородок бритый выпятил и, на Марию не глядя, в лицо Тадеушу уставился. Тот же ещё неприступней сделался и глаза сощурил. Наблюдая за этой пантомимой, Мария чуть не засмеялась. Ну, чистые петухи!

За стол так втроём и сели – Мария в серёдке.

Сразу здоровье государя пить стали, потом союз России и Речи Посполитой. Царь с каждым поднимаемым кубком всё более супился – ему из особой сулеи наливали не вино, а квас ягодный, поскольку врачебная консилия вино строго воспретила. Наконец, не вытерпел он, велел лакею пять самых больших кубков до краёв водкою налить и врачам от себя поднести. Потом поднялся, взял в руку свой квас и возгласил:

– Здоровье брата нашего, короля Августа!

Все тотчас с мест повскакали, с шумством выпили. И лекарская компания тоже, конечно, кубки ко рту поднесла, и под шум общий хотели было пригубить да поставить. Но царь за ними глядел и тотчас рыкнул:

– За короля – до дна!

Тяжело у них водка эта шла, но выпить пришлось. В наступившей тишине кто-то из русских сказал:

– Благо им, что Большого Орла тут нет.

Пётр хохотнул:

– И то! Жаль, захватить не догадались.

Русские посмеялись, поляки у соседей спрашивать пустились. Соседи русские им объяснили про царский кубок Большого Орла, про величину его агромадную, что выпить его – предел сил человеческих, а не выпить из царских рук нельзя. Государь его штрафникам подносит, или в насмешку. И многие, выпив, тут же с ног валятся.

Мария тоже всё это своим соседям рассказала. Пан Вацлав тут же усом дёрнул:

– Ну, это москали падают, полякам такое нипочём.

Пан Тадеуш ничего не сказал, на тарелку Марии ещё что-то подложил и опять, словно невзначай, руки её коснулся. Пан Вацлав это приметил и гневно на него глянул, а тот ему взглядом высокомерным ответил. Марии опять смешно стало.

После обеда царь сразу отдохнуть лёг, а Екатерина вскоре к обществу присоединилась. Вечер за музыкой и пеньем провели.

На другой день царь с врачами уже не спорил и весь день в постели да в креслах провёл – видать, немочь его переупрямила. Хотя ничего страшного у него не было, просто слабость, и ноги при ходьбе подгибались немного.

Польские паны, что собрались сразу по приезде царя, видя такое дело, по своим усадьбам разъехались. И несколько дней совсем тихие получились. Фрейлины, если не сидели у Екатерины, по дому бродили, да в оранжерее розами и фиалками любовались.

Однажды букет собрали да царю поднесли. Он, как дитя, обрадовался – очень цветы любил. Здоровье его заметно поправлялось, и ходил уже хорошо, пошучивать начал. А потом, от докторов потихоньку, и водочку принимать стал. Совсем, значит, в свою кондицию пришёл.

Ну а раз так, решили к Олизарам ехать. Графиня уже несколько раз гонца присылала, что ждёт. Снова сборы, укладка развешанных было одёжек.

Отслужили с утра молебен с благодарствием за выздоровление и отправились.

Мария выпросилась верхом ехать, с самой Москвы не пробовала, засиделась. А уж Зорька-то как рада была, её в обозе вели, да, видать, выгуливали мало. Пока седлали, она конюхов прямо измучила, никак стоять не хотела.

Как весело было скакать рядом с царской каретой и чувствовать на себе восхищенные взгляды. На Марии была та же синяя московская амазонка, в которой она ощущала себя ловкой и красивой. Потом карета стала бултыхаться на плохой дороге, и пришлось перевести лошадь на шаг. Шагом Зорька тоже хорошо ходила, высоко поднимала стройные ноги, встряхивала головой со звенящим убором, но вскоре ей это надоело – затанцевала. Мария оглянулась вопросительно, получила разрешающий кивок Катерины и пустила лошадь в галоп.

Ах, как славно было принимать на щёки и грудь весенний ветер и чувствовать себя такой же быстрой и лёгкой, как этот ветер! Они унеслись вперёд всего поезда, благо дорога была без развилок – не заплутаешь. Но вдруг навстречу из-за поворота показались трое всадников. Ой, Никола-угодник, худа не было бы! Может, повернуть назад, к поезду? Нет, подождать можно немного, Зорька у неё резвая, унесёт, если что.

– Ну трусиха, – сказала себе самой Мария через малое время. – Хорошо, что наутёк не бросилась. Вот конфуз вышел бы!

На передней лошади Тадеуш Тыклинский. Он Марию тоже признал, поскакал скорее, за несколько шагов остановил лошадь и низко склонился, так что его тёмные кудри, вернее кудри парика, упали на гриву коня. Оказывается, графиня Олизар в своём гостеприимном нетерпении просила пана Тадеуша поехать навстречу, чтобы дорогие гости не заблудились.

Говоря всё это, пан не отрывал от Марии восхищённого взгляда. Его глаза обегали всю наездницу от маленькой горностаевой шапочки до замшевых перчаток и носков сапожек, видневшихся из-за края юбки.

– Панна Мария становится всё прекраснее каждый раз, когда вижу её снова. А вот так, верхом на лошади – просто королева!

Мария нахмурилась. С какой стати он говорит ей это?

– Поедемте обратно к их величествам, пан Тадеуш.

И, не ожидая ответа, поворотила Зорьку.

Пан ехал рядом с грустным лицом, а Мария ещё веселее стала.

– Пан Тадеуш, – позвала она.

Он повернулся, просветлев, Марии стало стыдно. Фу, какая злая! Чтобы такое спросить у него?

– Пан Тадеуш, а граф и графиня Олизар старые? То есть я хотела спросить, сколько им лет?

– Пану Олизару около сорока, а графиня молода, женщины не стареют. Впрочем, сейчас нас ждёт одна пани графиня, граф в отъезде. Но скучать гости не будут. Уже приглашены музыканты, будет и бал, и концерт, извещены все соседи, и охота заказана.

– Охота, – у Марии загорелись глаза, – а я ни разу на такой охоте не была.

– О, панне Марии непременно понравится. Для такой ловкой наездницы это будет очень весело.

– Но я совсем не умею.

– Пусть панна Мария не волнуется, я ей всё объясню. Панна Мария позволит мне это?

Он ехал уже совсем рядом и при последних словах наклонился к ней. Вкрадчивая интонация – что именно он хотел, чтоб она позволила? Однако!

Мария пустила Зорьку в галоп и, перегнувшись назад станом, крикнула на скаку:

– Благодарю вас.

Пан догнал её только у самого поезда, холопы отстали. Лицо у него разгорячённое, с разгону подскакал, схватил за руку.

– Панна Мария…

Она посмотрела на него холодно, показала бровями на подъезжающую царскую карету. Пан выпустил её руку и отъехал.

У въезда в имение Олизаров гостей встречали всадники, поскакали по бокам и сзади. Тотчас грянула музыка – по сторонам дороги стояли музыканты и, как только процессия до них доезжала, поворачивались и, не переставая играть, шли рядом. Так медленно и торжественно приблизился царский поезд ко дворцу. Слякотные ступени были застланы алым ковром, сразу за дверью лица окатил аромат зелени и цветов.

Внизу парадной лестницы стояла графиня в уборе из бриллиантов, перьев и живых цветов. Она была красива, почти молода и очень обнажена.

С лестницы грянул новый оркестр, теперь это были уже не трубы, а скрипки, и два кавалера, припавши на одно колено, поднесли царю подушку с ключами от замка, царице – букет громадных махровых гвоздик.

Очень всё это получилось помпезно и плезирно. Истинно царская встреча!

Один только был маленький повод для хихиканья фрейлин. Кавалер, который ключи царю подавал, роста был обыкновенного, а на одном колене он русскому царю ниже пояса стал. Так что пришлось Петру, дабы не кланяться, подушку к себе кверху подтянуть, а уж с неё пристойно ключи взять. Кавалер же подушку очень крепко держал, и получилось, что царь за подушку его целиком с колена вытянул. Ну да ничего, кроме фрейлин никто и не заметил. А с этих хохотушек что взять!

Оркестр расступился, продолжая играть, и гости двинулись наверх по роскошно убранной лестнице. Плезир продолжался.

Девы шли сразу за Екатериной и услышали, как Пётр сказал:

– А эта графиня приглядна, смачная бабёнка. А, Катенька?

Катерина добродушно улыбнулась в ответ.

– Господи, – вырвалось у Нины, – неужели в ней совсем ревности нет?

– И никогда не было, – прошептала Варенька. – Слышала бы ты, какие фигуры царь прежде выделывал! Теперь-то что, уж угомонился.

Царскую чету графиня самолично проводила до их апартаментов и, пожелав приятного отдыха с дороги, предупредила, что гости к обеду часа через три съезжаться начнут.

Фрейлин Катерина тотчас отослала, видно было, что не терпится ей, а ещё более Петру, одним остаться. Фрейлинам комнаты далеко отвели, в третьем этаже, и не очень удобные – все три в общий коридор выходили и из коридора же в туалетную комнату дверь. В прежнем дворце и их комнаты, и туалетная, и гардеробная вместе были и с общим входом. А тут вообще без гардеробной – в комнате, стало быть, всё вешать. Так что они рассудили из одной комнаты гардеробную общую сделать и тут же велели прислуге свои сундуки и корзинки туда принести. А у двух других комнат общая дверь в стене оказалась мебелью заставленная. Ну, распорядиться мебель передвинуть – дело недолгое; и вот у них спальная и гостиная получились.

Пока лакеями командовали – и кровати ведь в одну комнату снести надо – время одеваться пришло. На этот раз Нина решила, что они все в синем или голубом будут. Варенька заспорила было, к ней более зелёный шёл, но потом вспомнила, что назавтра бал назначен, и согласилась в зелёном завтра быть.

– Это что же, – удивилась Мария, – мы теперь всегда в одном цвете будем?

– Ну, не всегда, – хором ответили подруги. – Но иногда это очень даже приглядно, если все трое в одном колере.

– Что тут приглядного, не понимаю, – пробурчала Мария, но спорить не стала.

Но вот они уже оделись и ещё раз поправили друг другу причёски и ещё раз оглядели себя в зеркале, а за ними всё не шли. Вышли, на часы посмотрели – пора.

– Может, забыли про нас?

– Как это можно про нас забыть?

– А может, стряслось что?

Так, переговариваясь, дошли до царёвых покоев. Ни денщика, ни лакея. Постучали. Ещё раз постучали. Вошли. В зале никого. Постучали в комнату Катерины.

– Умерли они что ли?

– А может уже ушли?

Тут из другой двери высунулась лохматая голова Катерины.

– Что вы, девоньки?

– Так пора уже, Катерина Алексевна.

– Ой… А мы и про время забыли, разоспались.

Катерина смутилась, и девы со смущением отвели в сторону глаза.

– Катя, что там? – голос Петра из-за двери.

– Сейчас, государь, сейчас… Девоньки, вы подождите там… Да Глашу мне пришлите.

Боярышень как ветром за двери вынесло. Все три красные и сердитые. Что тут скажешь.

Оказалось, однако, что задержка эта значения не имела. Никто ожиданием не томился, уже съехавшиеся гости развлекались разговорами под аккомпанемент лютни. Поспешившая царскому выходу навстречу графиня начала было представлять собравшихся, но Пётр остановил её:

– К столу, графинюшка, зело голоден с дороги, за столом и познакомимся.

Но к столу сразу не пошли. Прежде – к закускам, где выпили, не присаживаясь, по рюмочке, закусив грибами солёными, рыбой да колбасками. Пётр повеселел, как всегда после водки, с аппетитом ел всё подряд. Графиня с восхищённым изумлением смотрела, как исчезают в его рту целые ломти ветчины и сыра, целиковые колбасы, опустошаются тарелки с грибами. Смотрела недолго, потом сказала:

– Прошу, ваше величество, не наполняйте ваш желудок доверху, оставьте место для обеда, мой повар очень старался.

Пётр захохотал.

– И обеду честь отдадим, не волнуйся, хозяюшка. А к столу-то что ж не зовёшь?

Тут кстати отворились двери столовой, открыв голодным взорам блистающий изобильем и нарядной посудой стол. Едва только все уселись и слуги первый раз наполнили бокалы, зазвучал гонг, начавшие было жевать остановились, и в торжественном молчании человек десять внесли огромного зажаренного кабана. Несли его на большом медном листе с ручками по бокам. Кабан был насквозь проткнут вертелом. Выглядело всё это неописуемо, и по столовой пронёсся дружный вздох.

Пётр был в восторге. Он вскочил, забрал у прислужника широкий нож и сам принялся разделывать тушу и накладывать на тарелки гостям дымящиеся, сочащиеся соблазнительным соком ломти. Потом не утерпел, передал нож и сел со своим куском на место.

– Не могу, скулы сводит, до чего запах смачный. А кабан хорош! Угодила, графинюшка, спасибо!

Ещё не успели съесть кабана, как уже несли на перемену жареных лебедей с приставными крыльями, потом было седло барашка, потом целый осётр невообразимой величины… Восторг Петра всё возрастал. А когда в конце обеда подали заморские фрукты, и хозяйка со скромной улыбкой сказала, что фрукты эти – ананасы и оранжи – из своей оранжереи, Пётр вскочил и расцеловал её. Присутствующие смутились, но графиня казалась не смущённой, а, напротив, довольной.

Такой обед, понятно, не мог быть быстрым, из-за стола встали уже в сумерках. И тотчас за окнами затрещали, забабахали огни фейерверков. Пётр ринулся к стеклянной двери галереи, выскочил и весь перевесился – длинный – через перила. Потешные огни были его давней страстью, и все в России это знали. Может, и до Польши дошло?

Словом, удоволен был царь дальше некуда, и весь вечер он с хозяйки глаз не сводил, ни на шаг её не отпускал. Даже Катерину свою оставил на время. Она, впрочем, не печалилась – принимала комплименты любезных поляков и цвела улыбками и ямочками.

Музыканты вразнобой пробовали инструменты, скоро, должно быть, начнётся обещанный концерт. Варенька сказала шёпотом:

– Мне бы в туалетную надо, потом ведь с концерта не уйдёшь.

– Ой, и мне, – спохватилась Мария.

Нина кивнула:

– Я тоже с вами. Пошли быстро, пока не началась.

– А хорошо ли вдруг нам всем уйти? Пойдём хоть Катерине скажем.

Катерина ответила:

– Правильно. Пойдёмте ко мне, это ближе, а то вы пока к себе на третий этаж заберётесь…

– А Пётр Алексеич? – в замешательстве спросила Варенька.

– Его нет там, он с хозяйкой в галерее картины смотрит.

Туалетная в царских покоях была такая же, как и в Радзивиловом замке. Там и во фрейлинских покоях такая была. А здесь у них вместо ванны корытце и зеркала большого нет. Похоже, их в комнаты горничных поселили, решили девы. Ну и ну!

В музыкальной зале уже всё приготовили, но хозяйки и царя до сих пор не было. К Екатерине подошёл благообразный дворецкий и почтительно проговорил:

– Пани графиня просит её извинить, его величество увлёкся картинами, галерея их светлостей обширна. Не соблаговолит ли ваше величество повелеть начать концерт?

Екатерина несколько замялась, но быстро оправилась и кивнула.

– Начинайте.

Величественно проплыла к стоящему в центре креслу с бархатной обивкой и позолоченной резьбой. Девы чинно проследовали за ней и уселись вместе на круглом диванчике немного позади её величества. Музыканты тотчас заиграли.

Марии досталось сидеть вполоборота, и она видела почти всю публику. Многие перешёптывались и улыбались, глядя в затылок царице. Ещё бы: хозяйка в уединении с царём, не стесняясь! Странно, что Варенька это не обсудила – Мария взглянула на подругу – Варенька вся ушла в музыку.

Среди гостей были знакомцы по Радзивиловому дому, были и новые лица. Был тут и пан Тыклинский, коротко взглянул на неё, наклонил голову, прилично улыбнулся и снова устремил взгляд на музыкантов – слушал. А вот другой знакомец, пан Вацлав Шидловский, прямо уставился на неё, и за обедом глаз не сводил. У Марии даже будто кожа чесалась от его водянистого нахального взгляда – отвернулась. Рыжий и противный!

– Ты что от концерта отворотилась, – толкнула её в бок Нина, – неприлично.

– А вот взгляни: у дам причёски совсем низкие, видать, ничего не подкладывают.

– Да вижу, я уж всё рассмотрела.

Музыка по временам оканчивалась, тогда зрители плескали в ладоши, а музыканты кланялись, потом снова усаживались и начинали играть другое. В такой перерыв к девам пробрался пан Вацлав вместе с маленькой бархатной скамеечкой. Умильно улыбнулся, прижав руку к сердцу, уселся рядом. Тут Марию сразу очень музыка увлекла, она вся к оркестру обратилась. Только краем глаза и могла видеть, как с паном Нина беседу поддерживала.

Как концерт кончился, тут как тут дворецкий, графиня де просит в зимний сад пожаловать.

Варенька молчала и шла, как заколдованная, только ноги переставляла – она всегда так после музыки. Нина вовсю любезничала с паном Вацлавом, вот и хорошо, подумала Мария, пусть от меня отвяжется и к ней привяжется. Поэтому, когда Катерина оглянулась на них и протянула руку, увидела это одна Мария, подскочила и руку ей подала. Катерина крепко сжала её ладонь перед тем, как войти в распахнутые перед царицей двери зимнего сада.

Навстречу спешила любезная и говорливая графиня.

– Ваше величество простит моё пренебрежение долгом хозяйки. Нет, меня нельзя простить, невозможно простить ту, кто нарушила долг гостеприимства! Одно оправдание для меня, что музыканты собраны самые лучшие, и я сама их прослушивала предварительно… Но нет, это не оправдание…

Графиня говорила горячо, быстро, ставя ударения так, что слова казались нерусскими. Царица, смутившись от такого напора, пыталась сказать, что, мол, ничего, всё хорошо, не о чем извиняться…

Кончилась эта невнятица появлением из-за пышного дерева косолапой ноги, а потом и улыбающегося русского царя на этих косолапых ногах.

– Ну ладно, будет, – сказал он тем журчащим баском, который бывал у него в особо хорошем настроении, и от которого Катерина прямо так и таяла.

– Пойдём, Катенька, посмотрим, из чего ананасы растут.

Ананасы росли чудно. Такой видный из себя плод, ему на пальме висеть или, по крайности, хоть на дереве, а он, оказывается, на кусте зреет. Дивно! Кроме ананасов тут много ещё чего было: и померанцевые деревья, и плети виноградные, и цветы огромные невиданные – глаза разбегались, и голова кружилась. И так всё приглядно сделано – всё в вазонах да в куртинах, кой-где фонтанчики небольшие для свежести, беседки розами или колокольчиками увитые, а в них диванчики в полумраке.

В одну такую беседку графиня беленькой ручкой с блестящими ноготками повела, и тотчас там оказался столик, а на столике бутылки в ведёрке со льдом и ананас с ветки сорванный на тарелке. Тут же из-за куста вылезли – заросли, как в настоящем саду, право – пан Тадеуш с солидным господином, который, как Мария вспомнила, тоже был свидетелем неприличного поведения фрейлин в диванной комнате. Солидный господин был царём весьма приветливо встречен, а пан Тадеуш княжну Голицыну под руку подхватил и, скороговорочкой перед их величествами и её сиятельством извинившись, по дорожке далее беседки увлёк. Мария удивлена была, но не противилась, поскольку хоть она и не столь догадлива, как Варенька, но всё ж сообразила, что раз стол накрыт на четыре персоны, то она тут лишняя.

– А где все? – спросила она и почувствовала себя глупой нескладёхой рядом с невозмутимо уверенным и блестящим кавалером.

Блестящий пан Тадеуш невозмутимо ответил:

– Через несколько шагов мы присоединимся к обществу. Осторожнее, панна Мария, здесь неровно.

Он потянул её за руку, она сделала шаг, чтобы не упасть, но наткнулась на его ногу, потеряла равновесие и в самом деле начала падать… Один момент и она уже на руках у блестящего и уверенного пана. Она чувствовала его руку на своей спине и вторую под коленками, сердце пана отдавалось в её плече сильно и часто. Надо оттолкнуть его и сказать, что это он сам подставил ей подножку. Она ощущала, как он горячо дышал в её волосы. Надо встать. Сейчас она встанет. Она выпрямилась и надавила ногами на его руку, рука автоматически опустилась, и вот она на ногах. Но его вторая рука! Она по-прежнему обнимает плечи Марии и даже прижимает её к груди этого самоуверенного пана. Это возмутительно! Надо оттолкнуть его и поскорей отойти. Сейчас она отойдёт. Как бьётся его сердце. Сейчас отойдёт. Отошла. И, не поворачиваясь, пошла к зарослям, туда, где слышались голоса.

– Вот она, сама нашлась, – воскликнули в один голос Варенька с Ниной. – Садись, Маша.

Они вместе с двумя поляками сидели в лёгких плетёных креслицах вокруг столика с бутылками и бокалами. И ананас, конечно же, был.

– Пойду, пана Шидловского позову, – поднялась Нина, – Он тебя искать пошёл. Куда ты делась, заблудилась?

Пока представляли Марии новых знакомцев, пока добывали кресла и бокалы для неё и для подошедшего пана Тадеуша, появился и пан Вацлав под руку с Ниной. Она была очень оживлена и в чем-то с горячностью его убеждала, но сразу замолчала, как подошли поближе. Мария и не обратила бы на это внимания, но всевидящая Варенька шепнула:

– Глянь на Нину, не иначе, как охмуряет твоего ухажёра. Не жалко тебе?

– С придачей отдам, – фыркнула Мария.

– А она-то, вот ненасытная! Вот этого пана Яна, – показала подбородком Варенька на одного из поляков, – она за обедом с ним сидела, уж охмуряла-охмуряла… Добилась своего, он теперь прямо в рот ей смотрит. Так теперь и Вацлава твоего прибрать хочет.

– Да какой же он мой! – возмутилась Мария.

– Ну ладно, только зело смешно глядеть было, как она между ними двумя сейчас юлила.

– Куда ж ты пропала, Маша, – громко сказала подошедшая Нина, – вошла в сад и сразу пропала куда-то.

– Я с Катериной Алексеевной шла, это вы от нас отстали.

– О, так тебя пан Тадеуш от службы похитил.

– Нет, там разговоры государственные начинались, так я уж не нужна стала.

– Гетман Сенявский для разговора с его царским величеством прибыл, – дополнил её слова пан Тадеуш.

У поляков уважительно вытянулись лица.

– Видать, важный человек этот гетман Сенявский, – шепнула Марии Варенька. – А мы-то ему себя сколь неприлично оказали. Помнишь, как на диванах?

– Опять вы шепчетесь, – громко сказала Нина, – это неделикатно.

– То есть наша вина, пани скучают, – поднялся на ноги пан Вацлав. – Предлагаю, панове, выпить здоровье прекрасных дам, что украшают своей прелестью наше общество.

Панове с готовностью вскочили, разом выпили до дна, тряхнули причёсками. Очень красиво это у них выходило, у русских такой повадки не было. Марии кто-то наступил на ногу, видать, кто-то из кавалеров сел неловко после здравицы. Она отодвинула ногу, и сразу носок её башмака снова придавила чья-то нога, потом быстро отдёрнулась и всю ступню с двух сторон зажали две большие ступни. Мария с силой выдернула ногу и подобрала под кресло.

– Панне Марии неудобно? – негромко спросил пан Тадеуш, его кресло было рядом.

Мария сердито и растерянно посмотрела на него. Что тут можно сказать, чтобы не выглядеть смешной? В тетрадке царевны Натальи, по которой они этикету учились, такие случаи не описаны.

– Садитесь в моё кресло, здесь спокойнее, – также тихо и с лёгкой улыбкой сказал пан Тадеуш, встал и протянул руку.

Марии ничего не оставалось, как пересесть. Посмотрела на остальных. Нина глядела хитро, пан Вацлав с досадой – не иначе это он под столом ногами ёрзал. Варенька сгорала от любопытства, но теперь между ней и Марией сидел пан Тадеуш, и ей пришлось терпеть, разговоры разговаривать и улыбаться этикетно.

Зато уж когда их позвали царицу в покои провожать, Варенька прямо-таки накинулась на Марию с расспросами. Пока с их величествами прощались, конечно, помолчать пришлось, но уж в своих комнатах отвели душу и всё подробно обсудили. Варенька ахала и возмущалась нахальным поведением пана Шидловского. Нина тоже возмущалась, но не паном Шидловским, а Марией – дескать, нельзя быть такой дикаркой, надо понимать куртуазное обращение.

– Ничего себе куртуазность – на ноги наступать, башмаки пачкать, – фыркала Мария.

– А впрочем, что мы из такого пустяка целый костёр раздули?

– А у тебя к нему совсем склонности нет? – спросила Нина.

– Ни капельки.

– И зря. Я с ним сегодня беседовала, он очень благородный господин. И намерения у него самые достойные. Между прочим, он хорошего рода и богат, их имение недалеко отсюда. Он хочет пригласить нас съездить посмотреть.

– Ой, не могу! – захохотала Варенька, – Нина, ты сватать собралась?

– Ой, правда, Ниночка, если он тебе так нравится, так и бери его себе.

Мария смеялась. Нина надулась было, но потом не выдержала и засмеялась сама. Так и хохотали все трое, остановиться не могли.

На улице послышалась скрипка, потом ещё флейта к ним добавилась. Они подскочили к окну – плохо видно, сбоку, перебежали в другую комнату, влезли коленками на широкий подоконник. На улице стояли музыканты, сгорбленные под сильным ветром со снежной крупой, и впереди них пышный кавалер. Увидел лица дев в окошке, снял шляпу, долго полоскал перед собой, потом приложил руку к сердцу.

– Никак твой Вацлав, Нина, – хихикнула Мария.

– Ой, музыканты простудятся, они ж италианцы, к такой погоде непривычны, – запричитала Варенька.

Нина искоса смотрела а Марию, потом не выдержала:

– Для тебя кавалер старается, ты бы передала ему что-либо.

Мария даже сказать не нашла что, только плечами передёрнула. Но через минуту сказала:

– Ладно, я ему записку напишу. Бумага есть у нас?

Бумага нашлась, и записка вмиг была готова.

– Дай посмотреть, – потянулась Нина.

– Что ты, как можно! А если я ему в любви объясняюсь?

Мария сложила бумажку птичкой, приотворила окно и, посильнее размахнувшись, запустила.

– Поймал!

– Ты что веселишься? – подозрительно спросила Нина.

– Погоди…

Кавалер за окном ловко поймал бумажку и, довольный, прижал её к губам, потом к сердцу, потом послал в окно воздушный поцелуй.

– Ишь, разлетелся, – злорадно сказала Мария.

– Что ты написала?

– Погоди. Смотри.

Пан Вацлав читал записку, и лицо его вытягивалось. Не поднимая головы, исподлобья коротко глянул на приникшие к стеклу девичьи лица и, махнув музыкантам, широко зашагал восвояси.

– Да что ты написала, Маша?!

– Ну просто, что музыкантов поберечь надо, им ещё в другие вечера играть, а если простудятся, графиня его не похвалит.

И наконец дав себе волю, Мария захохотала. Варенька вместе с ней. Нина собралась было сделать осуждающую мину, но не выдержала и тоже рассмеялась.

– Как у него лицо-то вытянулось, ой, не могу! А сперва-то обрадовался, может, думал, свидание ему назначили?

Девы, перебивая друг друга, вспоминали подробности.

Утром поднялись не только до свету, а совсем затемно. Завтрак был лёгкий и скорый, и сразу на лошадей – охота! Все русские решили быть верхом, только толстяк Шафиров и доктор Доннель собрались в карете. Пётр Павлович посмеивался:

– Ничего, к концу вы все к нам в карету запроситесь, разве одна княжна Голицына до конца в седле досидит.

Пётр послушал его, подумал и велел ещё бричку за каретой вслед отправить. Он и сам верхом не любил – то ли ноги длинные мешали, то ли повадки нужной не было. А вот Катеринушка его на диво ладно в седле сидела. И когда только освоить это умение успела, умница? Пётр с удовольствием взглядывал на её полную ладную фигуру. Фрейлины тоже были уже в сёдлах, даже робкая Варенька хорошо держалась на своей смирной лошадке.

Последней вышла к лошадям графиня и изрядно всех удивила – она была в мужском платье. Все так и уставились на её стройные ножки, обтянутые светло-серым бархатом. Лёгкой походкой она подошла к своей лошади, приподняла согнутую в колене ногу, стремянной взял её под колено, и она пёрышком взлетела в нарядное малинового бархата седло, прошитое золотыми плетешками.

Тотчас тронулись. У выезда из парка ждали борзятники. Поджарые длинномордые собаки возбуждённо прыгали и повизгивали на сворках. Это было как на гравюрных листах, что разглядывала Мария в батюшкиной кабинетной – разряженные дамы и кавалеры на лошадях, красивые собаки… Мария невольно пустила Зорьку быстрее.

– О, у панны Марии уже горят глаза, видна страстная натура!

Это пан Тадеуш, он рядом скачет. С самого завтрака он рядом с Марией держался, отвечал на её вопросы, рассказывал о правилах охоты. Не дал слуге в седло её подсадить, сам руку подставил. А вот комплимента ей ни одного не сделал. На ней вишнёвая амазонка и вишнёвая же шапочка с белым пером, уже три кавалера сказали, как она хороша, а пан Тадеуш молчит. Не замечает, или помнит о том случае на дороге?

Пан Вацлав, с утра надутый, едва поклонился и подходить не стал. Нина, добрая душа, сама к нему подошла и теперь он в её свите. У грузинки, как всегда, не один кавалер, как у всех, а целый шлейф. А с Варенькой рядом бравый молодец, что вчера с ними в зимнем саду сидел, она скромница-скромница, но без поклонника никогда не бывает.

Охота, как увидела Мария, оказалась просто скачкой за собаками, которые с истошным лаем гонялись за бедными зайцами и лисами. Пан Тадеуш говорил, что на крупного зверя по-другому охотятся – стоят в засаде и ждут, когда зверя на охотника выгонят. Ещё по-другому на медведя – поднимают из берлоги.

– Интересно, наверное. Но и так скакать хорошо. Правда, мы от собак в другую сторону свернули. Слышите?

Мария мотнула головой на доносившийся сбоку голос своры.

Поляк молчал, улыбался и смотрел на неё. Марии стало не по себе от его взгляда, почему – не знала. У него было такое лицо, как будто он собирался поцеловать её, и от этого у неё слабели колени и дрожали руки. Она рассердилась. Правда, на кого и за что, сказать не могла бы.

– Давайте, через тот овраг? – вдруг предложила она, показав на широкий и длинный овраг справа, и не дожидаясь ответа, послала Зорьку. У пана Тадеуша была молодая лошадь, она могла испугаться, и Мария, остановившись на другой стороне оврага, похвалила себя за догадливость – лошадь Тыклинского встала и упёрлась перед препятствием. Теперь надо было сделать вид, что Зорька не хочет прыгать обратно – это получилось легко.

– Я этой стороной проеду, – крикнула Мария и скрылась в зарослях орешника.

Заросли были такими густыми, что пришлось лечь Зорьке на шею, чтобы не натыкаться лицом на ветки.

– И зачем я это сделала, ведь неприлично как-то и несерьёзно, – думала она и отвечала себе:

– А нечего так смотреть на меня, я ему не Нина.

– А если ты не Нина, то отчего ж ты испугалась, и почему у тебя коленки задрожали? – спрашивал кто-то ехидный внутри неё.

– Отстань, – сурово сказала Мария этому ехидному, – Не нужен мне этот пан Тадеуш, и вообще никто. У меня жених есть.

– Ничего себе, жених, он что, к тебе сватался, батюшка согласие что ли своё дал?

– Ну и что, перед Богом он мне жених, всё одно.

– А теперь-то он далеко, Александр твой. А ну как ему там какая-нибудь приглянется?

– Замолчи!

Мария яростно дёрнула гриву Зорьки так, что та обиженно фыркнула.

– Ой, Зоренька, бедная, прости меня! Что это я, в самом деле, сама с собой разговаривать начала!

Она огляделась. Никакого оврага не было. Куда ехать? Так, когда овраг перескочила, солнце было в лицо, а овраг был справа от пути, по которому они ехали, а охота была слева от них. Значит, теперь надо на солнце держать. Повернула Зорьку, проехала несколько, прислушалась. Тихо. Неужто заблудилась в лесу? Прямо сказка про Машу, только медведя не хватает. Вспомнила, как Саша рассказывал про лошадей, про их чутьё необыкновенное. Отпустила поводья, Зорька остановилась.

– Ну, Зоренька, иди.

Шевельнула ослабленными поводьями, похлопала по шее. Пошла лошадка. Пошла совсем не в ту сторону, куда двинулась бы Мария, но вскоре деревья стали редеть, лесная чаща сменилась опушкой.

– Ну слава Богу, теперь людей найти надо.

Только подумала так – услышала женский голос, кричавший по-польски. За деревьями видна была всадница – видать, тоже от охоты отстала. Мария только подумала подъехать, а умная лошадка уже двинулась навстречу даме. Она была незнакомой, значит, не из их охоты, но всё равно, дорогу, наверное, знает, хотя бы в имение Олизаров, думала Мария. Только вот говорит ли она по-французски? До сих пор все поляки, что встречались, знали либо по-русски, либо по-французски и немецки, а эта так и сыплет без перерыва польскими словами. Или иностранку во мне не признаёт? Между тем Зорьке понравилось что-то на дереве и она потянулась так, что её всадницу начали царапать ветки.

– Ну, Зорька, не балуй, – осадила её Мария.

У незнакомки округлились губы и глаза, и она воскликнула с радостным изумлением:

– Вы русская!

– О! – лицо Марии приобрело такое же изумлённое выражение. – Слава Богу, а то я уж думала, как с вами объясняться, я совсем не говорю по-польски. Позвольте представиться, Мария Голицына.

– Вот так встреча! Бориса Алексеича дочка? Боже мой, у вас и лицо совершенно в Голицынскую породу, как я могла принять вас за польку! Я Долгорукая, Марья Васильевна.

– Ой, а вас вчера ждали, – вспомнила Мария.

– Да, дороги ужасные – весна. Мы только что приехали. Князь Григорий занят делами, а я решила догнать охоту – люблю. И вот заблудилась. Хорошо, что вас встретила.

– Да, но я тоже заблудилась. Давайте вон на тот пригорок зайдём, осмотримся.

Так разговаривая и пустив лошадей шагом, новые знакомки исподволь оглядывали друг друга и обе, кажется, были заинтересованы. Княгиня Долгорукая выглядела гораздо моложе, чем ожидала Мария, наверное, муж много старше её. У неё были тёмные внимательные глаза, узкое лицо и узкая рука, уверенно державшая поводья. Одета она была в коричневый без вышивки и украшений костюм, и это смотрелось неожиданно изящно. Мария невольно сравнила со своим разукрашенным золотыми шнурами вишнёвым платьем – как Петрушка на ярмарке!

Но княгине Мария, похоже, понравилась. Она одобрительно смотрела, как та уверенно сидит в седле и соединяет в разговоре почтительность и достоинство. Незаметно за разговором наехали на пана Тыклинского. Тот бросился навстречу с радостным возгласом – куда и подевалась его сдержанность.

– Позвольте вам представить, княгиня, пан Тадеуш Тыклинский, – с удовольствием сказала Мария.

Ей было приятно, что Марья Васильевна видела, как такой лощёный пан кинулся ей, Марии, навстречу. Княгиня приветливо протянула подъехавшему пану руку, и у Марии даже под ложечкой засосало, как красиво, как благородно у неё это получилось. Она невольно таким же манером повернулась в седле и так же наклонила голову. А княгиня непринуждённо заговорила с поляком, сказала несколько слов по-польски, отчего он распустился восхищённой улыбкой, снова перешла на русский.

– Для меня по-русски говорит, – подумала Мария со всё усиливающейся симпатией к княгине.

Подъехали к привалу под общие приветственные крики.

– Ну вот, нашлась пропажа, – громко разнёсся голос царя.

Он сам снял княгиню с лошади и расцеловал в обе щёки.

– Здравствуй, княгинюшка, с приездом. Ты ещё краше стала. Меня муж твой совсем замучил, чуть не собрался экспедицию на розыск отправлять.

Князь Долгорукий и вправду оказался много старше жены, седой уже, но на жену глядел с молодым обожанием. За это обожание он Марии сразу понравился, и она радостно улыбнулась ему, когда их знакомили.

– А, Маша Голицына! Я ведь тебя вот такусенькой знал, ты не помнишь, конечно.

И по примеру царя расцеловал Марию. Пахло от него духами, как от иноземца.

Привал выглядел живописно, по-походному и вместе изысканно: на поляне раскинуты ковры с подушками, на коих разноцветные дамы восседали грациозными цветками, и не менее разноцветные кавалеры кружились вокруг них аки пчёлы, говор также напоминал луговое жужжание. В конце поляны хлопотали буфетчики с закусками и бутылками, пылали жаровни, тянуло дразнящими запахами. Княгиня взяла Марию под руку.

– У мужчин натощак уже политические разговоры. Пойдёмте, княжна, представьте меня дамам, и главное – государыне.

Мария покосилась на неё. Никакой насмешки не было ни в голосе, ни в лице столбовой дворянки Волконской, в замужестве Долгорукой. И слово «государыня» она выговорила отчётливо и спокойно.

А вот государыня Екатерина заробела при встрече, покраснела и помедлила с ответом, когда княгиня Марья присела пред нею большим поклоном. Кстати подоспел возглас хозяйки:

– Пани и панове, завтрак готов, прошу без церемоний, по-походному.

– Это завтрак? – хмыкнула Варенька, – А я думала, обед.

– В Европе позже, чем у нас, обедают. Нешто не привыкла ещё? – отозвалась Мария. – Да и не поздно ещё, смотри, солнце где. Встали рано, вот и кажется, что полдня прошло.

– Ох, по мне уже не полдня, а весь день минул. Еле дотерпела, пока из седла вынули. Так ноги ломит, боюсь, и танцевать не смогу сегодня.

У Вареньки и впрямь была странная походка и на лице страдание.

– Ничего, – ободрила её Мария, – как вернёмся, надо сразу водкой растереть, всё и пройдёт. В баню бы хорошо, но это уж…

– Вам бы только баню свою, – Нина, оказывается, была рядом. – А у меня вот ничего не болит, могу ещё столько же скакать.

– Панна Нина держится в седле, как амазонка, – подхватил подошедший пан Вацлав.

На Марию он не смотрел, и она вздохнула про себя с облегчением: слава Богу, на Нину пылкий кавалер перекинулся.

Завтракали, сидя и полулёжа на коврах. Не очень-то это было удобно. Пан Тадеуш взялся рассказывать, что именно в таком положении пировали древние римляне, и Мария с Варенькой перешепнулись, что очень рады, что они не в древнем Риме родились. Кушанья, впрочем, были отменными, особенно после скачки и свежего воздуху.

В конце подали мороженое. Девы очень его любили, и их кавалеры любезно раздобыли им добавочные порции.

– А вот интересно, – сказала Варенька, расправившись с последним шариком, – как же оно не растаяло? Ледника-то ведь в лесу нет.

Пан Тадуеш и Варенькин пан Ян с недоумением пожали плечами, они не знали. Наверное, им такие вопросы и в голову не приходили. Но Варенька не унялась. Позвала лакея, тот сходил за буфетчиком, и наконец, выяснилось, что мороженое доставляли и хранили в специальном ящике, набитом колотым льдом. Изнутри этот ящик обтянут промасленной кожей, чтоб дерево от сырости не набухало, а в дне есть отверстие с пробкой для выпуска талой воды.

Марии это тоже интересно было, молодец Варенька. Так что когда паны стали удивление такой дотошностью выказывать, она ринулась на защиту подруги:

– У нас в России такого приспособленья нет, вот мы вернёмся и заведём такое удобство. И государь наш всемерно европейские новшества перенимать старается.

– О да! – согласились паны. – Его величество есть великий продвигатель прогресса.

– К тому же, – воодушевлённо добавила Варенька, – когда мы выйдем замуж, нам придётся самим всё хозяйство устраивать, и гостей принимать, и всякое такое очень пригодится.

– Панна Варвара собирается замуж?

Это пан Тадеуш и пан Ян сказали одновременно.

Варенька удивилась их удивлению.

– А что же, конечно, собираюсь. Не вековушей же мне быть.

– Ве-ко-ву-шой? Пусть пани простят наш плохой русский…

– Это значит, кто весь век замуж не выходит, девка-вековуша.

Паны помолчали. Потом пан Тадеуш осторожно сказал:

– Я имел счастье бывать при многих дворах Европы, а также в Англии, и везде я замечал, что придворные фрейлины считают удел замужней женщины, особенно занятия хозяйственные, скучным и тягостным, и стараются избежать сего удела тем или иным способом.

Теперь замолчали девы. От удивления.

Назад ехали уже без той прыти, что с утра. Многие и вовсе по каретам расселись. Из русских только княгиня Долгорукая и княжна Голицына остались в сёдлах.

– Ну вот, Мария Борисовна, прибыло вашего полку, – посмеивался Шафиров, – Говорил же я, что никто кроме Голицыной до конца верхом не усидит.

По правде говоря, и сама Мария предпочла бы сидеть на подушке кареты – разомлела после сытной трапезы. Но княгиня Марья спросила:

– Мы с вами верхом, княжна?

И Мария сразу ответила:

– Конечно. Мы верхом. С вами.

Разве можно было в чём-нибудь отказать ей, этой русской княгине с повадками заморской королевы?!

Царская чета выбрала на обратный путь открытую карету хозяйки, и четвёртым к ним сел князь Долгорукий. Рядом по сторонам гарцевали поляки, следом тянулись повозки с утомлёнными охотниками и прислугой.

– А ты не устала в седле, Маша? – спросила княгиня, увидев, что верхом остались одни кавалеры, дамы же предпочли коляски.

– Нет, – ответила Мария, – правда, сначала после еды томно было, но теперь хорошо, и лучше, чем сидеть. И вы же не устали?

– Ну, я – другое дело. При французском дворе научили днями, если не сутками с седла не слезать. Там такие охоты устраивают, что ого!

– При дворе французском… – протянула Мария завистливо. – А как там, при французском дворе?

Княгиня усмехнулась:

– О, французский двор – это нечто… Роскошь, пышность необыкновенная, и необыкновенная грязь.

– Грязь?

– О, да! Я выделялась неприличною для французских нравов верностью своему мужу. Но главной причиной моей верности были не только привязанность и сознание долга, но и запах от тамошних поклонников.

Княгиня звонко рассмеялась, закинув назад головку.

– Представь себе запах прокисшего пота, грязного белья, ещё какой-то гадости в смеси с крепкими духами. Это гораздо хуже, чем просто мужской пот. Я задыхалась от отвращения, когда очередной воздыхатель склонял меня изведать с ним радость амуровых утех.

– Что ж, у них тоже бани нету?

Такое простодушие вызвало новый взрыв мелодичного смеха.

– Нет, бани у них нету! А почему тоже?

– Ну, как у поляков. Они здесь только в лохани моются.

– Да поляки, моя милая, просто чистюли в сравнении с галлами. Какие бани?! Там, если особе надо освежить руки или другие члены, прислуга подаёт этакие душистые салфетки – тряпицы мокрые с духами – ими нужное место трут. А целиком всё тело моют только у младенцев да у покойников.

– Как? Но почему? – изумлялась Мария.

Княгиня пожала плечами.

– Бог их знает. Может, природа их такая. А может, сие есть результат прогресса, и наше славянское пристрастие к чистоте тела есть знак варварства нашего.

Мария изумлённо молчала. Не верилось. Совсем не так представлялись ей манящие закатные страны.

– Кстати, Мари, – княгиня подъехала ближе, – этот твой поклонник, Тыклинский… Как ты его находишь?

Мария нашла взглядом гарцевавшего у царской кареты пана Тадеуша.

– Любезен и занимателен.

И вопросительно глянула на княгиню. Почему вопрос этот?

– Я его по Парижу знаю. То есть, мы не знакомы, но я наслышана о нём. Сей кавалер, в самом деле, весьма любезен с дамами и для них занимателен, причём предпочитает девиц. Он потому и уехал из Парижа с поспешностью, что там скандал вышел у него из-за любезностей с одной девицею знатного рода. Понимаешь? То есть скандал такого рода, что нужно было жениться, а он предпочёл бегство. Видимо, у него к семейной жизни неодолимое отвращение.

Мария усмехнулась:

– То-то он нас с Варенькой сегодня уверял, что фрейлины европейских дворов замуж выходить не хотят, предпочитая жить легко.

– Да? – весело удивилась княгиня. – Значит, у него на тебя серьёзные виды. Серьёзные в смысле того, что он заранее пути отступления готовит.

Они обе смотрели на пана Тадеуша, и тот, увидав это, поднял шляпу, закивал головой и, кажется, собрался к ним подъехать.

– Бежим! – взвизгнула Мария.

Они разом послали лошадей рысью, с удовольствием отдались скачке и хохоту.

Когда, угомонившись, поехали опять шагом, княгиня оглянулась на далёкий теперь поезд и спросила:

– Мари, а императрицу нашу новую ты хорошо знаешь?

Вид при этом вопросе у неё был непривычно смущённый.

– Знаю несколько, – ответила Мария, – только она не императрица ещё, на царство не венчали.

– Она… Я даже не знаю, как спросить. Мне показалось, что государь графине, хозяйке нашей, явно симпатию выказывает. Или мне показалось только?

– О, да, – покивала Мария, – он даже уединялся с ней надолго.

– В самом деле? Тогда тем более удивительно, что Екатерина Алексеевна ведёт себя так спокойно.

– Она такая, всё ему прощает.

Княгиня задумалась.

– У царя Петра всё по-своему. Может быть, его женитьба на ней – временная прихоть? Потому и на царство не венчали.

Мария пожала плечами.

– Не знаю, но из того, что я видела, да и по рассказам, он очень к ней привязан. А неверности ей часто делает. И совершенно бесстыдно, даже смотреть совестно! – воскликнула она с горячностью.

– Это только нам, русским, бесстыдством кажется. А в просвещённых странах супружеская верность за смешное почитается.

Княгиня ласково улыбнулась.

– И тебе, как придворной даме, надобно привыкнуть, если не иметь такое мнение, то хоть делать вид, что имеешь.

Разговор прервал пан Тадеуш. Догнал-таки!

– Не изволят ли ясновельможные пани вернуться к поезду? Их величества и супруг пани княгини тревожатся.

Дальше ехали возле карет.

– Однако, князь Григорий, много воли жене даёшь, – похохатывал царь. – Смотри, не пожалеть бы потом.

Григорий Фёдорович только снисходительно улыбался в ответ, видно было, что с женой он счастлив.

Во дворце все тотчас разошлись по своим покоям, и было объявлено, что общего обеда не будет – всем в комнаты принесут. Это и кстати пришлось – надо было полечить Варенькины ноги, она еле ходила, бедная.

На обед девы заказали, кроме обычных здесь свинины, рыбы, пирогов и фруктов, ещё тушёную капусту. Глаша передала им, что когда она такой заказ повару говорила, он очень удивился. Дескать, пища эта простонародная, для бедняков. А они так по щам соскучились! Щей, конечно, здесь варить не умеют, так хоть просто капусты.

Ели в спальне, свободно, без корсетов и фижм возлежали, как древние римляне.

Варенька читала вслух письмо её брата к матери, что ей переслали, из привезённой Долгорукими почты. Брат её был отправлен в Италию для учёбы и вот писал:

«Никогда бы не подумал, что такое взаправду бывает: по всем улицам и переулкам вместо земли – вода морская. Застав городских и рогаток нет и по тем водным улицам сделаны переходы для пеших людей и множество мостов, а под ними плывут лодки, гондолами называемые, с гребцами, и те гребцы почасту поют. А по бокам, как бы на берегах тех водных улиц, стоят домы, красиво состроенные, только в них вовсе нет печей, а есть камины. Всё дивно и приглядно любому взору. И в этой Венеции, всечасно чтимая маменька, женщины и девицы одеваются вельми изрядно. Головы и платья убирают цветами, кои во множестве у домов продаются. Женский народ благообразен и строен, в обхождении политичен и во всём пригляден. А танцуют, маменька, по-италиански не зело стройно, а скачут один против другого, за руки не держась. И ещё на площади святого Марка увеселяются травлей меделянскими собаками больших быков. В Москве такой диковины увидеть нельзя. И на той же площади на погляденье собравшимся бывает, что одним махом секут мечом голову быку. Глянешь на это и приужахнешься, но вы не пужайтесь, маменька, мы глядим на это, стоя далече на стороне. И ещё бывает, что венецийские сенаторы играют в кожаный надувной мяч. А про кулачный бой дяденьке Капитону Кузьмичу расскажите, что зачинают и ведут его на мосту один на один, и бьются нагишом. Кто первый зашибёт до крови или с моста сбросит, тот и одолел. И люди большие заклады на те кулачки кладут. А бьются по воскресным дням и по другим праздникам.»

– Вот видишь, – вставила Мария, – и в других краях кулачные забавы есть. А ты говорила, только в Москве.

– Ага, ну дальше слушайте.

Дальше, однако, слушать не пришлось, поскольку в дверь постучали.

– У вас тут прямо турецкий гарем, – сказала вошедшая княгиня. – Да не вскакивайте, я тоже сяду.

Княгиня Марья была в свободном полотняном платье без корсета и фижм, с косой, закрученной на затылке, и казалась совсем молоденькой.

– Какие, однако, апартаменты вам любезная хозяйка отвела – на троих одна комната.

– Нет, – хором ответили девы, – Три комнаты у нас, но двери прямо в коридор и без гардеробной, так что мы решили так.

– А посмотреть можно, как вы устроились?

Обойдя комнаты, княгиня помрачнела, смотрела их покои молча. Оживилась, только попав в гардеробную.

– Ах, демуазель, в Париже нынче совсем не так носят. К сегодняшнему вечеру надо переделать. Вы в каких робах будете?

– Но ведь и полячки в таких же фасонах, – попыталась возразить Варенька.

Княгиня только рукой махнула.

– Польша – такая же глушь, как и Россия, только что гонору больше.

Тотчас вызвали девок, работа закипела.

Тут Мария Васильевна боярышень весьма удивила. Так в её пальчиках иголка сноровисто ходила, что не только белоручек Нину с Марией, но и вышивальщицу Вареньку завидки брали. Даже девки-белошвейки за ней не поспевали.

Вслух удивлялись и восторгались. И она объяснила, что шитьём, а ещё более вышиванием каждый почти день занимается. А привыкла к этому, как замуж вышла. Прилично, дескать, знатной даме время за пяльцами проводить и гостей с пяльцами принимать.

Мария вздохнула.

– А я вот никак к вышиванью себя склонить не могу. Только сяду и сразу мне так скучно делается, и сразу вспоминается дело какое-нибудь, бежать куда-нибудь надо.

Варенька перебила её:

– Гляньте, Марья Васильна, вот это всё я сама вышивала, это – вместе с матушкой, а это вот, бисером, я начинала, а докончила девка матушкина.

Она разложила ворох своих нарядов и рубашек и с гордостью показывала. Прервалось это занятие тем, что к княгине пришли звать её к хозяйке.

– Какая она красивая, – вздохнула Варенька, когда за княгиней закрылась дверь. – Наверное, в Париже у неё поклонников целая толпа была.

– Подумаешь, – попыталась возразить Нина, – какая особенная красота? Только что манер европейских нахваталась…

Но Мария и Варенька так на неё закричали, так в два голоса начали перечислять прелести и достоинства княгини, что и слова ей вставить нельзя стало.

К балу гостей съехалось множество, много больше, чем накануне за обедом было. Боярышни сговорились в начале танцев в уголке постоять и поглядеть, как здесь танцуют, чтоб впросак не попасть. Но не тут-то было!

Только оркестр грянул, к ним в их уголок мигом протолкались: к Марии – пан Тадеуш, к Вареньке – её пан Ян, а к Нине пан Вацлав подоспел. Деваться некуда – пришлось на ходу новые фигуры перенимать.

Мария так озабочена была тем, чтоб с ноги не сбиться, что всё вокруг как в тумане видела. Опомнилась только, когда её Шафиров под руку подхватил, уводя от очередного кавалера.

– Охолоните немного, Мария Борисовна. А то вы так разгорячились, что как бы худа не было, – приговаривал он, выводя её из танцзалы. – Пойдёмте, лимонаду выпьем. Неужели не устали вы столько плясать?

– Не знаю. Я под музыку и ног не чую.

– Да, танцевать вы мастерица. Равно, как и супруга князь-Григорья.

Он показал на выступающую в первой паре княгиню.

В комнате, куда пришли они, сидели одни русские: царская чета, министры, Долгорукий, кое-кто из офицеров. Пили, курили трубки.

– Вот она, княжна Голицына, – встретил её на пороге голос царя. – До того до танцев охоча, что за уши её от сего занятия не оттянешь. Равно, как и княгиню Долгорукую.

Пётр хитро сощурился.

– А, князь Григорий? Не боязно за жену-то? Тут ведь вертопрахи зело бойкие.

Григорий Фёдорович спокойно улыбался в серебряные усы.

– Если княжна и во всём прочем, как в танцах, на мою княгиню походить будет, то лучшей супруги никому и пожелать нельзя.

Все заулыбались и посмотрели на толстого пожилого офицера.

– Ну ладно, княжна, не будем тебя томить, иди пляши дальше, – махнул трубкой царь.

Мария вышла в полном недоумении. В дверях бальной залы на неё налетела Варенька:

– Ты где была?

– Там, где царь с министрами. Не пойму, зачем меня Пётр Павлович водил туда?

– А Шереметев там был?

– Михаил? Нет. Откуда ему тут…

– Да нет же, не Михаил, а Борис Петрович Шереметев, фельдмаршал, отец его.

– Не знаю. Я ж не знаю его в лицо.

Варенька потянула её в боковую нишу, где меньше гремела музыка. Обе с удовольствием повалились на диван – ноги всё-таки устали.

– Слушай.

Варенька облизала и вытерла губы, готовясь к долгой речи.

– Сегодня к царю на совет старый Шереметев прибыл и ещё один генерал – Алларт. Вызвал их царь об войне совет держать, но у Шереметева и своё дело небольшое тут есть. Догадалась, какое?

Мария недоумённо помотала головой.

– Ну ты совсем недогадлива! Забыла уж, как Михайла Шереметев об тебя глаза ломал? Ну вот, видать, с отцом встретясь, он об тебе говорил. И теперь Борис Петрович на тебя глянуть пожелал, для того тебя и звали.

Варенька хихикнула:

– Смотрины…

– Ясно, – вздохнула Мария, – И откуда ты сразу всё знаешь?

– Это что, – довольно ответила Варенька, – это ещё не всё. Царь на эту женитьбу очень благосклонно смотрит и даже вызвался сватом быть. Сказал, как от турка вернёмся, сам поеду к Борису Лексеичу. Так что Маша, не пришлось бы тебе стать графиней Шереметевой – царю батюшка твой вряд ли откажет.

– Ой, Господи, – еле слышно выдохнула Мария, – вот ещё напасть.

– Да ладно, не пугайся. Пока война кончится, ещё многое перемениться может. А нет – так пусть твой черноглазый-чернобровый украдёт тебя. А? Ну не вздыхай, пойдём в залу, а то мы уж два танца пропустили.

На пороге их, как обычно, сразу пригласили в танец, причём перед Марией, к её удивлению, оказался пан Вацлав. Надо же, подумала она, весь день и не взглянул на меня…