При виде Мари, одиноко стоящей возле моего подъезда, в моем квартале, я растерялась. Нечто подобное я испытывала ребенком, случайно встретив в супермаркете преподавателя математики или обнаружив за соседним столиком в ресторане школьную учительницу, которая спокойно ужинала со своим мужем. В присутствии Мари посреди привычного пейзажа было что-то неправильное, сбивающее с толку. Приблизившись, я заметила, что она дрожит всем телом – ни дать ни взять куча листьев, поднятая в воздух порывом ветра.

– Что с вами случилось? – приветливо спросила я. Мне чудом удалось припарковаться рядом с домом, что мгновенно улучшило мое настроение.

Она не ответила – слишком сильно у нее стучали зубы, из чего я вывела, что она, скорее всего, жутко замерзла и умирает от голода.

– Как насчет франкфуртских сосисок с жареной картошкой? – предложила я, указав рукой на бистро. – Вот странная штука, я давно заметила, что по средам на меня нападает желание поесть сосисок, причем в одно и то же время.

Я пустилась в описание горчицы с тмином, уверенная, что она придаст сил нам обеим, но Мари не спешила разделить мой восторг; ей по-прежнему не удавалось выдавить из себя ни одного членораздельного звука.

– Я потеряла Жермена, – наконец с трудом произнесла она, так некоторые заики, чтобы договорить фразу до конца, переходят на крик.

– Какого Жермена? – не поняла я, совершенно забыв о существовании слепого парня.

– В метро! Пока звонила вам!

– Подождите, подождите… Вы же сказали, что у вас украли кошелек?

Мари издала громкий стон – она и правда была на пределе. Сосиски отступили на второй план, и я повела ее к себе. И очень пожалела, что Жюли нет дома – она, как никто другой, умела находить выход из подобных ситуаций, организуя поиск потерявшегося в метро слепого и одновременно занимаясь приготовлением вегетарианского ужина на десять персон и планируя завтрашнее утреннее совещание. Мне до нее далеко – я мечтала об одном: лечь в горячую ванну и предаться сладостным мыслям о Джорджии. Но в отсутствие Жюли приходилось взвалить заботу о ближнем на себя.

Дома я предложила Мари выпить, пока я приму душ и смою с себя треволнения дня. Но она отказалась наотрез. По ее мнению, я не осознала всей тяжести происшедшего; нам надо не дома сидеть, а мчаться в метро, звонить в полицию, в мэрию, вызывать пожарных и печатать объявление в газетах!

Ничто не наполняет меня таким ледяным спокойствием, как вид психующих людей.

Я оставила Мари волчком кружиться по ковру в гостиной и отправилась на кухню. Достала из морозилки бутылку зубровки, наполнила пару рюмок, вернулась в гостиную и объяснила Мари, что нам с ней просто необходимо немного выпить; мозги у нас прояснятся, и мы решим, что делать дальше. Она ничего не желала слушать и резким жестом смахнула на пол обе рюмки. Я очень не люблю, когда проливают водку – это одна из немногих вещей, способных пробудить во мне настоящую ярость. Мне хотелось, чтобы эта баба немедленно убралась вон из моего дома, и я приказала ей сесть на диван-футон и в строго хронологическом порядке рассказать мне, что произошло. Только так я могла надеяться, что помогу ей отыскать парня, после чего провожу ее на вокзал и навсегда избавлюсь от обоих.

Мари объяснила, что в поезд до Парижа они сели сегодня утром. Они ехали на встречу с директрисой Института слепых, чтобы обсудить возможность со следующего года записать Жермена на обучающий курс. Все прошло прекрасно, директриса их обнадежила. Простившись с ней, они спустились в метро на станции “Дюрок”. Мари изучала схему метро, чтобы понять, как добраться до вокзала Монпарнас, и в это время у нее украли сумку, в которой лежали все ее вещи, включая мобильный телефон. Жермен, естественно, ничего не видел.

У нее не осталось ничего – ни обратных билетов на поезд, ни мобильника, ни денег на метро. Катастрофа. Мари побежала к окошку информации – служащий, коллекционер значков дзюдо, которыми был щедро усеян его жилет цвета бутылочного стекла, проявил к ней сочувствие, позволив позвонить со служебного телефона. Единственным парижским номером, которым она располагала, оказался мой – она записала его на клочке бумаги и каким-то чудом не убрала в сумку, а сунула в задний карман брюк. Пока она разговаривала со мной из служебного помещения, Жермен, оставшийся ждать ее снаружи, куда-то отошел и затерялся в толпе. Мари боялась, что он упал на рельсы или что с ним случилось еще что-нибудь столь же ужасное. Я заставила ее выпить рюмку ледяной водки, сказав, что иначе не стану ей помогать.

Мы прикончили бутылку. Мари совершенно опьянела и стала гораздо симпатичней. Глаза у нее плавали, как у слепого щенка.

– Я найду решение, – сказала я. Водка всегда придает мне веры в свои силы.

– Вы потрясающая женщина, – заплетающимся языком пролепетала она.

Я почувствовала прилив гордости. Эта миниатюрная женщина со своим остреньким носом и крохотной челюстью, эта коротышка, упившаяся в хлам у меня в гостиной, давала мне власть над своей жизнью: ее счастье – или несчастье – были в моих руках. Я еще ничего не сделала, но Мари уже смотрела на меня как на героиню.

– Мне надо побыть одной и хорошенько подумать, – рассудительно произнесла я.

И изложила ей свой план. Она вместо меня поедет к Карлосу и вернет ему аппаратуру, а я за это время разыщу ее Жермена.

– Замечательно! – воскликнула Мари, вытаращив глаза так, что они едва не вылезли из орбит.

Еще никогда в жизни я не испытывала такого ощущения власти над другим человеком. Но ей захотелось узнать, что именно я собираюсь предпринять.

– Доверься мне, – сказала я, не имея ни малейшего представления о своих дальнейших действиях.

Мари укатила на такси, а я напустила полную ванну, воспользовавшись украденными в отеле пузырьками с гелем; их запах безжалостно напомнил мне о ночи, проведенной с Джорджией. Я погружалась в горячую воду, широко открыв рот и дыша полной грудью. С момента расставания с Джорджией я существовала в безвоздушном пространстве. Почему она до сих пор мне не позвонила? Приходилось смириться с очевидным: у нее есть другая женщина.

Я смотрела на выступающие из пены большие пальцы своих ног – лак на них облупился, и проступили очертания вымышленных стран. Мир, отражаясь в хромированной поверхности кранов, представал передо мной в перевернутом виде, как в детстве, когда, лежа в ванне, я сочиняла истории; мой дух проникал в сифон и уплывал, как на плоту, по трубам, чтобы вырваться наружу, на солнце. Вот и сегодня я отдалась фантазиям, рисуя в воображении тысячу сценариев, в каждом из которых Джорджия выступала в роли роковой соблазнительницы, завоевывающей все новых поклонниц, чтобы затем потерять их навсегда. Признаюсь честно, все эти истории были банальны до пошлости, поскольку ревнивое воображение приводится в действие теми же примитивными пружинами, что и порнография; так, я видела Джорджию в черном смокинге, с сигариллой в руке, в галстуке, завязанном крупным узлом, и с зачесанными назад волосами а-ля Гари Купер. Она стояла, облокотившись о стойку бара – губы накрашены темной помадой, как в тот вечер, когда мы познакомились, – и поджидала очередную жертву. Я видела ее в Дели, в благоухающем черным кумином дворце: потягивая виски и плохо скрывая возбуждение, она наполняла бокал молодой женщины в сари цвета манговой пудры с бисеринками пота на гладком блестящем лице. При мысли о том, как Джорджия станет ее целовать, словно откусывая от сочного плода, меня тоже охватывало возбуждение.

К счастью, остывшая вода вернула меня к действительности; кожа у меня сморщилась, как у мандарина, – того и гляди, отделится от костей. Меня захлестнула ярость: как вышло, что это создание, с которым я общалась всего несколько часов, так завладело всеми моими помыслами? И превратило меня в полную дуру? На самом деле я провела в воспоминаниях о ней гораздо больше времени, чем мы были вместе. С этим следовало покончить, и немедленно. На свете был всего один человек, способный помочь мне найти Джорджию. Или забыть ее. Мари-Амели, для ее подопечных – Мариам. Я выскочила из ванны и, даже не вытираясь и оставляя за собой мокрые следы, бросилась в гостиную к телефону – Мариам не разрешала звонить ей с мобильного.

– Мне необходимо срочно с вами увидеться, – сказала я в трубку, напрочь забыв про Мари и свое обещание заняться в ее отсутствие поисками Жермена.

– Хорошо, – без всякого выражения ответила она. – Жду вас.

– Да? – удивилась я.

– Я слышу по вашему голосу. Приходите прямо сейчас.

Именно в эту минуту в квартиру вошли вернувшиеся из Орлеана сын и его подружка, обнаружив меня голой с телефонной трубкой в руке – под ногами у меня натекла небольшая лужица. Пока Сильвен не начал стыдить меня за то, что расхаживаю перед посторонними в чем мать родила, я объяснила детям, что сейчас не до хороших манер, поскольку дело серьезное. Я рассказала им о Мари и о том, что она нуждается в срочной помощи. Как ни удивительно, дети приняли историю потерявшегося слепого близко к сердцу. Сильвен еще маленьким постоянно вырезал из коробок с хлопьями купоны и заставлял меня заполнять чеки для помощи брошенным животным; он сам старательно надписывал на конвертах адреса благотворительных организаций – разумеется, я никогда не опускала эти письма в почтовый ящик.

Сильвен и Сильветта решили уделить час своего времени, предназначенного для приготовления уроков, поискам заблудившегося в столице слепца. У них родилось множество идей, которые я предложила им немедленно реализовать: позвонить в комиссариат седьмого округа и в справочную службу метрополитена, разместить объявление в социальных сетях.

– Прекрасно! Продолжайте в том же духе! Я уверена, что вы придумаете что-нибудь еще. А у меня срочная встреча по работе, – соврала я, чтобы не отчитываться перед ними, почему сбегаю из дому.

Мари-Амели Руссель – женщина лет пятидесяти, с надменно-равнодушными манерами, в прошлом адвокат. Посетителей она принимает в кабинете, который не менялся с прошлого века. На стене у нее за спиной по-прежнему висит диплом, выданный Парижской коллегией адвокатов, и тихо желтеет в своей пыльной рамке по соседству с латунной табличкой с ее именем и номером телефона, поверх которых выгравирован силуэт Дворца правосудия. На полках громоздятся папки в зеленых или оранжевых обложках с фамилиями клиентов: я помню их наизусть, поскольку провела, созерцая их, долгие часы: Делонуа-Сосэ, Тас-Мюрно, Брандинский-Шабер и так далее. Мариам оставила адвокатскую карьеру лет пятнадцать назад, но сохранила за собой звание советника. Кстати, именно это значится на ее визитках: “М.-А. Руссель. Советник”.

Она принимает тебя, сидя за столом, в любую погоду одетая одинаково: бежевый тренч, солнечные очки, на голове – шарф. Она никогда не снимает ни пальто, ни очки, даже если в кабинете жарко, в частности зимой – из-за системы “теплый пол” родом из семидесятых, от которой тяжелеют ноги и в воздухе скапливается статическое электричество. Мариам в больших количествах курит синий “Ротманс”, поэтому в кабинете всегда плавает дым – атмосфера здесь такая, словно время остановилось в предыдущей эпохе. Тому, кто ни разу не был у Мариам, трудно объяснить, чем она занимается. Я бы назвала ее “конкретным психоаналитиком”, который высказывает посетителям свое мнение о тех или иных вещах. Мой сын именует ее колдуньей, Мишель утверждает, что она целительница, мои родители считают ее ненормальной, а Жюли – мошенницей экстра-класса. Лично я говорю, что она дает мне советы. Это очень приятно; у нее на все есть своя точка зрения, четко сформулированное мнение о каждом твоем поступке и не менее категоричное – о поступках окружающих тебя людей. Она внимательно слушает тебя, размышляет и предлагает выход из мучительной для тебя ситуации; она разрабатывает целый поэтапный план, позволяющий уладить конфликт или поставить на место человека, причиняющего тебе зло. Иногда ей не удается найти решение сразу, и тогда она перезванивает тебе в течение дня.

Правила, установленные Мари-Амели, выглядят следующим образом: оплата консультаций поминутная, как за парковку. Она, как врач, выписывает рецепт; выполнять ее предписания обязательно, иначе больше она тебя не примет. Она дает советы разного рода: практические, философские, касающиеся питания или образа жизни. Все зависит от конкретного случая. Она может потребовать от тебя самых неожиданных вещей: поменяться с мужем местами в постели; выключать мобильник в восемь вечера; спросить у матери, от чего на самом деле умер твой отец; прекратить критиковать чужие недостатки; совершить смелый или благородный поступок; позвонить брату – просто так, без причины; повысить зарплату приходящей уборщице; составить список того, что ты не можешь сделать, и сделать записанное в последнем пункте; запретить себе произносить фразу “Мне очень жаль”; пить больше воды; переселиться на один день в шкуру лучшего друга: говорить его словами и действовать так, как, по твоему мнению, действовал бы он; познакомиться с новыми соседями; поменять в квартире что-нибудь из мебели; приготовить родителям ужин; неделю не включать у себя дома свет; провести выходные на берегу озера; на протяжении десяти дней ежедневно заниматься любовью, а потом сделать паузу на пять дней; сделать вместе с человеком, который тебе нравится, что-то такое, что тебе не нравится; попросить у отца выписать тебе чек на сумму, в которую он оценивает свою любовь к тебе, и не предъявлять этот чек к оплате; стараться точнее формулировать проблемы; выстраивать систему приоритетов; прекратить употребление в пищу красных продуктов, и так далее.

Разумеется, кому-то это все может показаться бредом. Что до меня, то я не понимаю, чем это хуже лежания на диване и пересказывания своих снов мужику, который отказывается с тобой разговаривать. Мариам очень мне помогла. Благодаря ей я избавилась от страха перед чемоданами и сегодня могу почти нормально выговорить слово “чемодан” вслух. Кстати, я знаю людей, обязанных ей жизнью.

Мариам излучает какую-то глубоко запрятанную печаль, и это оказывает на ее пациентов животворящее воздействие. Она живет одна, детей у нее нет, она никогда не снимает темных очков, а в своем пальто и повязанном вокруг головы шарфе похожа на вдову, выходящую с кладбища. Когда я пришла к ней в первый раз, она напомнила мне Софи Калль. Поначалу это мне понравилось – я как будто встретила хорошую знакомую, которой могла доверять. Но через несколько сеансов я почувствовала растерянность. Потому что решила, что передо мной – настоящая Софи Калль. И что мы с ней вместе работаем над ее новым проектом. Вскоре эта мысль целиком захватила меня, превратившись в наваждение, но поделиться с ней своими догадками я по разным причинам не могла. Во-первых, от злости: я ведь доверилась ей, как доверяются врачу. Во-вторых, признаюсь честно, из какой-то извращенной гордости: я с юности восхищалась ее талантом, и меня приводила в восторг мысль о причастности к ее творчеству. Наконец, из страха. Если я скажу, что раскрыла ее обман, это ведь может погубить весь эксперимент?

На протяжении нескольких следующих сеансов я делала всяческие намеки на Софи Калль, пытаясь показать ей, что я все поняла и обо всем догадалась, но согласна и дальше притворяться, чтобы не навредить ее замыслу. Мариам не реагировала на расставленные мною ловушки. Через некоторое время, устав от этой игры, я решила действовать иначе.

– У меня такое впечатление, – набравшись храбрости, заявила я ей, – что кое-кто меня обманывает.

– Как именно?

– Мне кажется, что один человек выдает себя за другого.

– Спросите его об этом в лоб, – посоветовала Мариам.

– Хорошо, – сказала я, глядя ей в глаза. – Я вас спрашиваю.

– Простите?

– Я спрашиваю вас в лоб.

И я объяснила ей, что узнала ее, что с первого дня поняла, что участвую в осуществлении ее нового творческого проекта, и это мне льстит, но по зрелом размышлении пришла к выводу, что обязана сказать ей правду – в конце концов, я тоже художник. Мариам немного помолчала, потом взяла лист бумаги и стала писать рецепт. Но прежде чем протянуть листок мне, спросила:

– Вы ничего особенного не заметили?

– В каком смысле? – пробормотала я.

– Посмотрите на меня хорошенько.

– Смотрю.

– Я черная, – выговаривая каждый слог, произнесла она.

– И?.. – обиженно спросила я.

Это был единственный раз, когда Мариам говорила со мной о себе, словно хотела убедить меня, что она не устраивает передо мной маскарад. Она рассказала о своем детстве в Бретани, о своих приемных родителях, владельцах колбасной лавки, которые удочерили ее младенцем. Родилась она в городе Фор-де-Франс, на Мартинике, и не имела ни малейшего отношения к Софи Калль. Затем она дала мне рецепт, на котором было написано: “Сходить на прием к психиатру”.

– Но я хочу, чтобы меня консультировали вы! – воскликнула я.

– Мне кажется, вам требуется лечение по классической схеме.

– Это просто стечение обстоятельств! – возразила я. – Обещаю, что больше со мной такого не повторится! Честное слово, я не параноик! Даже наоборот! У меня пронойя!

– Что-что?

– Пронойя – это явление, обратное паранойе. Можно сказать, что это своего рода философия или невроз с противоположным эффектом, основанный на вере в позитивную конспирологию. У меня, например, часто возникает ощущение, что, вопреки видимости, стихии объединяются не против меня, а в мою пользу. Если, скажем, я опаздываю на поезд, я говорю себе, что и не должна была на нем ехать, потому что в дороге со мной случилось бы что-нибудь нехорошее. Или если меня не пригласили на какое-нибудь мероприятие – я уверена, что там была бы скука смертная, и мне надо радоваться, что я туда не попала.

Она засмеялась. Я почувствовала, что она смягчается, и продолжила чуть ли не на коленях умолять ее не бросать меня. Мне совсем не хотелось снова очутиться один на один с молчаливым психоаналитиком, который никогда не даст мне ни одного совета. Я нуждалась в ней, она не имела права бросать меня под тем предлогом, что я немного ошиблась. В конце сеанса Мариам разрешила мне приходить к ней – при условии, что я буду держаться в рамках. Я дала обещание, что больше никогда не стану принимать ее за кого-то другого, и осталась ее пациенткой. Я хожу к ней уже больше четырех лет.

– Как поживаешь? – спросила Мариам серьезно, но не напористо, тоном, каким обычно разговаривают с близкими.

– Ужасно, – ответила я и рухнула в кресло.

Пересказывая ей свое приключение с Джорджией, я вдруг осознала, что в последние два дня моя жизнь приняла странный оборот. События наползали одно на другое, складываясь в вектор, который явно куда-то вел, но вот куда?

Мариам задала мне массу вопросов, на которые я старалась отвечать с максимальной точностью. В результате она пришла к выводу, что, если я хочу снова увидеться с Джорджией, вариантов у меня не так много. Мне следует еще раз сходить в тот отель, где мы с ней познакомились, – судя по всему, она регулярно в нем останавливается. Надо написать еще одну записку со своими координатами – если первая потерялась, вряд ли потеряется и вторая, или это будет уж какое-то невероятное невезение. Мариам посоветовала мне поговорить с Франсуа, барменом, открыться ему и попытаться привлечь его на свою сторону. Не исключено, что он сообщит мне фамилию Джорджии.

– Потом останется только ждать, – заключила она.

– Понимаю, – протянула я, не скрывая от Мариам разочарования.

– Подумай еще. Может, вспомнишь какую-нибудь деталь, по которой сумеешь ее найти?

– Ну конечно! Она же рассказывала мне! У нее есть подруга, которая держит в Венеции ресторан.

– Свяжись с ней. Она наверняка даст тебе номер ее телефона.

Сердце у меня забилось чаще, и я почувствовала, что снова оживаю. Оказывается, ключ с самого начала был у меня в руках, а я о нем забыла. Я воспринимала эту самую Веронику как врага, а на самом деле она была моей союзницей. Мариам права, и странно, что я сама не додумалась до такой простой вещи. Она выписала мне рецепт и сказала, что я должна ей тридцать евро наличными. Мы поговорили полчаса. На листке, который она мне протянула, я прочитала: “Есть рыбу. Не приходить ко мне, пока не найдешь Джорджию”.

– А если я никогда ее не найду? – растерянно спросила я.

– Значит, это наша последняя встреча, – веско произнесла Мариам.

Жесткость ее последнего заявления ввергла меня в замешательство. Может, она меня проверяет? Хочет убедиться в моей искренности? Подчеркнуть важность наших отношений? Или дает мне понять, что моя затея глупа и бессмысленна?

– Ты знаешь правила, – выпроваживая меня, сказала Мариам.

Мне оставалось только попрощаться.

Когда я вернулась домой, дети предоставили мне подробный отчет о предпринятых ими – напрасных – усилиях по поискам Жермена. Я похвалила их за бурную деятельность, хотя мне было глубоко наплевать на всю эту историю; мне не терпелось сесть за компьютер и начать в интернете собственные поиски ресторана, кроме того, мне хотелось отдохнуть, а потому я предложила детям выпить по стаканчику хорошего вина и подождать Мари; они отказались под тем предлогом, что им надо делать уроки. Лично я в тринадцать лет пила за столом вино и курила при родителях, а вот Сильвен в том же возрасте волнуется о последствиях пассивного курения – вдруг через сорок лет он облысеет? Тем не менее я открыла бутылку и буквально вырвала у них из рук компьютер. Уже через несколько секунд я попала на сайт венецианского ресторана “Иль Франчезе”. Сайт состоял из единственной страницы; последнее обновление, судя по всему, относилось к началу двухтысячных. Я рассмотрела фотографию пресловутой Вероники – самая заурядная, блеклая внешность; про таких говорят “никакая”. С другой стороны, если тебе повязать фартук, поневоле будешь выглядеть затюканной. Какой тайной, каким секретом владела эта женщина, если сумела так привязать к себе Джорджию? Я набрала номер, указанный в разделе “Контакты”, и долго слушала длинные гудки. Трубку никто не снимал. Не слышат, решила я. Ну да, у них там сейчас как раз вечерний наплыв посетителей.

И тут в квартире зазвонил домофон.

На пороге появилась Мари. Она сияла, как новобрачная. Под руку она держала Жермена. Они стояли, скромно потупившись, прекрасные и торжественные, словно собирались войти в храм. Дети захлопали в ладоши и закричали: “Ура!” Мари с королевским достоинством уселась на диван в гостиной и приступила к рассказу о счастливой развязке своей истории.

Жермена заметил в толпе преподаватель Института незрячих, включающего коллеж и лицей. Этот человек привык помогать своим ученикам находить дорогу к зданию института, который располагался как раз напротив метро. Он отвел Жермена к директрисе лицея; та позвонила Мари на домашний телефон; трубку снял ее сын. Мари со своей стороны тоже решила позвонить Андре и описать ситуацию, что и сделала с телефона Карлоса. В результате все, кто потерялся, вновь обрели друг друга.

Встреча была бурной. Первым делом мы отправились к Тьерри, у которого был телевизор, чтобы посмотреть восьмичасовой выпуск новостей. Репортаж о Захии длился почти три минуты, но из моего интервью в него вошла всего одна фраза. В остальном это были кадры ее дефиле, на которых манекенщицы демонстрировали белье. Впрочем, диктор за кадром, представляя репортаж, все же назвал и меня, и все дружно зааплодировали. Странное это было ощущение – слышать по телевизору свою фамилию. Вернувшись ко мне, мы решили оставить гостей ночевать на диване в гостиной, а утром проводить на поезд, одолжив денег на билеты. Всех охватило какое-то воодушевление, как будто мы стояли на пороге радостного события, пока непонятно какого, но точно радостного. Все в том же приподнятом настроении мы приготовили ужин и постелили постели. Я огорчалась, что с нами нет Жюли – в кои-то веки у меня были гости. Ей бы понравился наш импровизированный ужин; она испекла бы нам домашний хлеб с кунжутом, наполнив всю лестничную клетку божественным ароматом, и торт с белым шоколадом. Она с удовольствием послушала бы Жермена, который рассказывал нам, каково это – быть незрячим (директриса института объяснила им, что следует избегать термина “слепой” как более грубого). Жермену было не всегда легко говорить вслух, иногда его голос прерывался посреди слова – так у человека, долго пролежавшего без движения, подкашиваются ноги. Зато мыслил он на удивление точно и ясно. Он вызывал у нас любопытство, даже если поначалу мы стеснялись расспрашивать его в лоб. Он сам поощрял нас задавать ему вопросы, которые жгли нам язык. Лично меня больше всего интересовала проблема цвета. Я спросила, как он воспринимает разные цвета. Жермен сказал, что более или менее отчетливо ощущает красный – благодаря рождающимся в мозгу ассоциациям; так, когда он краснеет, то чувствует, что у него начинают пылать щеки, поэтому красный цвет связан для него с идеей тепла. Потом Жермен объяснил, что в его представлении глаза действуют примерно так же, как руки, то есть зрение для него равнозначно осязанию. Так же, как ладонь, обхватывая предмет, входит в контакт с его поверхностью, полагал он, взгляд охватывает предмет в его целостности. Жермену не верилось, что можно одновременно видеть какие-то части предмета, но не видеть остальных; в особое замешательство его приводило понятие горизонта.

Но труднее всего ему было вообразить вещи, которых он не мог коснуться. Однажды, признался он, он страшно удивился, когда почувствовал на коже мгновенные колющие уколы, как будто на него налетели стаи каких-то мелких жалящих существ. На самом деле он попал под снегопад: снежинки кружились под порывами ветра и, словно мелкие насекомые, кусали его в лицо, после чего опускались на землю, где быстро таяли. Он пытался поймать их рукой, но это было невозможно. Для него это стало настоящей загадкой; кто-то объяснил ему, что снег – это такая белая штука, которая падает с неба, стирает из пейзажа все далекие предметы и все краски, оставляя всего одну. Но Жермен не понимал ни что такое белый цвет, ни что такое небо, представлявшееся ему светящейся полусферой, скорлупой, накрывающей наши жилища и нависающей у нас над головами крышкой, хотя иногда ему говорили, что небо – плоское и напоминает перевернутое море, но порой у него меняется настроение, и тогда оно разражается грозами; его поверхность, как и поверхность воды, бывает то бурной, то спокойной.

Жермен рассказал нам о ночи. Рассказал о наших походках, о наших запахах. О наших голосах, у каждого из которых есть свои очертания. Он объяснил, почему любит разговаривать по телефону: его собеседник превращается в такого же незрячего, как и он, и тоже вынужден на том конце провода конструировать окружающий мир.

– Если хотите представить себе, каких усилий нам стоит конструирование мира, – говорил он, – вспомните, что вы делаете, когда разговариваете по телефону. При телефонных разговорах мы все незрячие; мы обращаем внимание на шумы, на интонации, на строй каждой фразы, на выбор слов и на основании этих данных пытаемся представить себе, как выглядит наш собеседник и сколько ему лет.

Прежде чем убрать со стола, я пошла за своим поляроидом, чтобы сфотографировать нас всех впятером. Жермен спросил, в чем заключается процесс фиксации картинок и какой в нем смысл. Я рассказала ему, как происходит проявление снимка на фотобумаге, и предложила потрогать карточку пальцами. Сначала на ней возникли только тени, только смутные пятна в ореоле света – мне казалось, что они, если верить словам Жермена, соответствуют “зрению” слепого. Затем показались наши силуэты, которые с каждой секундой делались все отчетливее, пока не стало очевидно, что нас на кухне пятеро. Первыми проявились фигуры тех, кто был одет во что-то светлое, затем стал виден стол, накрытый белой скатертью, и наконец – пять наших улыбающихся лиц.

Представьте себе, что кто-то показывает вам изображение и говорит, что это ваша фотография, которая будет сделана через несколько дней. Вы возьмете снимок. Вы внимательно его рассмотрите. Но вы не поймете, какое событие на нем запечатлено. Для меня настал в жизни тот самый момент. Если бы мне, какой я была еще несколько дней назад, кто-нибудь показал эту сделанную поляроидом фотографию, я поднесла бы ее поближе к носу и принялась изучать. Я испытала бы огромное удивление. Разумеется, я сразу узнала бы своего сына и его подружку. Потом я спросила бы: “А кто эти двое? Почему они ужинают у меня на кухне?” Но что поразило бы меня больше всего, и не просто поразило, а потрясло бы своей неожиданностью, это не присутствие в моем доме незнакомого юноши в темных очках, а то, что мой сын положил руку мне на плечи и, обнимая меня, улыбался.