Часы тянулись медленно, потому что ничего не происходило. Время от времени я набирала номер ресторана “Иль Франчезе”, но телефон по-прежнему звонил в пустоте. Я пробовала еще и еще, потом говорила себе, что у них наверняка сменился номер или вообще сломан телефон. Но чуть погодя предпринимала еще одну попытку. У меня болел живот – острая боль сменялась тупой и ноющей, но до конца не проходила. Хуже всего было по ночам.

Я последовала совету Мариам. Съездила в отель. К сожалению, швейцар прекрасно меня запомнил. Он поклялся, что передал мою записку лично в руки Джорджии. Больше мне ничего не удалось узнать, потому что Франсуа в тот день не работал. Домой я вернулась в растрепанных чувствах. Меня угнетало не столько отсутствие Джорджии – я ведь ее почти не знала и не успела к ней привыкнуть, – сколько необходимость расстаться с мыслями о ней. Ее образ наполнял мою жизнь новым содержанием, она стала скрытой пружиной каждого моего поступка и каждого побуждения. Ради нее я хотела выиграть этот конкурс, сделать самые лучшие фотографии, бросить унизительную работу ради куска хлеба, отремонтировать квартиру и разобрать свои бумаги. Ради нее я была готова проводить больше времени со своим сыном. Ради нее и благодаря ей я должна была стать лучше. Джорджия придавала мне смелости, вдохновляла на новые свершения. С тех пор как мы познакомились, я проживала каждый миг, обращаясь к ней. Без Джорджии мне даже чистить зубы не хотелось. Зачем, в самом деле?

К счастью, в дверь позвонил Тьерри и сообщил мне радостную весть: Жюли выписывают из больницы. Врачи решили, что ее состояние значительно улучшилось и для полного восстановления ей теперь требуется только солнце, тепло и прогулки по марсельским каланкам. Тьерри сказал, что на несколько дней отвезет жену в Марсель, где он снял для нее номер в отеле, а мне предложил на прощание в последний раз навестить ее в клинике.

– Должен тебя предупредить. Ей прописали новое лекарство, из-за него она стала немножко агрессивной. Кстати, отвези ей книжек, – добавил Тьерри. – Ей будет приятно.

Я так обрадовалась, что сразу бросилась к своему книжному шкафу. Это напомнило мне времена, когда я тщательно выбирала, что почитать сыну на ночь, чтобы он уснул. Я придавала огромное значение выбору самых увлекательных историй, которые давали бы пищу его детскому воображению. Но в один прекрасный день я осознала, что самое большое впечатление на него производили те сказки и рассказы, где действовали исключительно герои-мужчины. Только они. Я поняла, что сама внушала ему мысль о том, что женщины героинями быть не могут и от них никогда ничего не зависит.

Второе совершенное мною открытие заключалось в том, что я читала ему по вечерам те же книги, какие взрослые читали в детстве мне самой. Мне нравилось быть матерью потому, что это позволяло вернуться в те давние годы, почувствовать во рту вкус тех слов, что я девочкой слышала от родителей. Тогда же мне стало ясно, что и мое воображение сформировали исключительно мужские персонажи. Рыцари Круглого стола, древнегреческие боги, библейские герои, герои бретонских или японских сказок – все эти вымышленные истории заставляли меня ощущать себя представительницей не того пола, к которому я принадлежала, а противоположного. Потому что вопреки распространенным представлениям пятилетняя девочка, которой читают про Одиссея, воображает себя вовсе не Пенелопой; ей совершенно не интересно по ночам распускать то, что она соткала днем, – вот скучища! О нет, девочки мечтают быть Одиссеем. Они тоже хотят сражаться с чудовищами и изобретать хитрости, чтобы послушать, как поют сирены. Наш формирующийся мозг питается той же пищей и следует тем же моделям, что и мозг мужчин. Без всяких на то оснований мы причисляем себя к славной семье героев и усваиваем ценности рыцарства, дружбы и чести. А потом, довольно скоро, наступает день, когда нам говорят, что мы должны быть еще и женщинами. А это значит – никаких приключений. И тогда некоторых из нас охватывает глубокая печаль. Другие, к счастью, испытывают радость. Но и тем и другим очевидно, что перед ними лежит какой-то новый путь. Их ждет новое странствие. Все наше детство мы отождествляли себя с мужчинами и вдруг должны переметнуться на сторону женщин. Подобная метаморфоза происходит с каждой девочкой, которая открывает для себя новые пейзажи и иные ценности – нежность, хрупкость, скромность, спокойствие и элегантность. Большинство мальчиков были бы не способны на подобный переход.

Приехав в больницу с полной сумкой книг, я узнала, что Жюли опять перевели в другую палату, на другом этаже. Она показалась мне какой-то усохшей, как будто из нее откачали лишнюю воду, особенно с лица. Но я не успела сказать ей об этом, потому что Жюли немедленно принялась ругаться. К ней только что приходила коллега с работы, некая Виктория, и Жюли страшно на нее разозлилась.

– Она специально явилась трепать мне нервы! – бросила она.

И пояснила, что Виктория руководит у них в компании отделом из десяти человек и у нее четверо детей, причем их всех, уточнила Жюли, она родила сама. Дети беспрекословно ее слушаются, потому что ослушаться ее нельзя по нескольким причинам: Виктория по воскресеньям играет в теннис; Виктория носит кашемировые пуловеры, в вырезе которых иногда мелькает лямка шелкового бюстгальтера; у Виктории потрясающая грудь, а говорит она с акцентом, заставляющим мужчин терять голову, потому что она испанка.

– Лично я предпочитаю итальянский акцент, – осмелилась вставить я, чтобы дать Жюли передохнуть.

– Но разумеется, – сказала она, – как бы я ни старалась, тут я ничего не могу поделать.

– С чем поделать?

– С испанским акцентом! Единственный выход – переехать в другую страну, чтобы мой французский акцент воспринимался как экзотика. А что, бросить все и сбежать в Испанию! – сказала она, намазывая маслом ломтик хлеба – я пришла во время завтрака. Потом она презрительно посмотрела на свой бутерброд и натужно рассмеялась: – Ха-ха-ха!

– Ты что, хочешь, чтобы я встретилась с этой твоей Викторией и сфотографировала ее для конкурса? – спросила я.

– Если ты это сделаешь, я тебя убью! – ответила Жюли и ткнула в мою сторону тупым ножом.

Я объяснила, что пошутила. В любом случае я больше слышать не желала об этом конкурсе.

– Всегда у тебя так. За все хватаешься и ничего не доводишь до конца.

– Разве это я виновата? Ни одна идеальная женщина не соглашается фотографироваться.

– Ты просто не умеешь найти к ним подход.

– И камера у меня сломалась.

– Она у тебя не единственная.

– На цифровую так не снимешь.

– Кстати, о твоем конкурсе. У меня гениальная идея, – гордо произнесла она. – Ручаюсь, что первое место у тебя в кармане.

По мнению Жюли, мне следовало сделать фотомонтаж из снимков, опубликованных в журнале “Пари-Матч”. Взять фото моделей и актрис на отдыхе, в купальниках, в свои сорок пять демонстрирующих юное, как у девушек, тело, не изуродованное беременностью. Картинки, на которых мать держит младенца одной рукой, как будто лет ей не больше, чем ее бебиситтерам. Еще надо вырезать фотографии женщин, превозносящих зрелый возраст, с лицами, отретушированными на компьютере. И вставить отрывки из интервью с женщинами – политиками или директорами предприятий, которые в первый раз беременеют в пятьдесят лет и уверяют читательниц, что благодаря прогрессу современной медицины нашему телу неведомы прежние ограничения. Иначе говоря, изображения женщин, навязываемых нам в качестве образцов для подражания, хотя в лучшем случае они представляют собой редкое исключение из правила, а чаще всего просто врут.

– Сделай из них коллаж, а потом попрыскай сверху красной краской, как будто это брызги крови. Это будет образ глухого и непрерывного женского страдания, – с довольным видом заключила Жюли.

– Ерунда! – решительно ответила я. – С этим не выиграешь.

Жюли рассмотрела обложки принесенных мною книг и презрительно скривилась. Я отобрала для нее биографии выдающихся женщин, посвятивших себя искусству, – мне хотелось ее подбодрить, внушить ей желание бороться. Но Жюли закатила глаза и сказала:

– Ты считаешь себя выше других, потому что ты типа “художник”. Ты веришь, что ты свободная женщина последнего образца в нашем современном мире. Но ты не понимаешь, что мы живем в условиях диктатуры этого вашего искусства. Машинам дают имена художников. Поваров называют виртуозами кулинарии, садовников – мастерами пейзажа, рекламу – креативом… Нет ни одного мальчишки, который не мечтал бы выразить свою ненависть к миру в песне, и ни одной девчонки, которая не грезила бы о карьере кинозвезды. Родители их поддерживают. А как же иначе? Нельзя же сказать, что твоя дочь мечтает стать зубным врачом, – стыда не оберешься.

– Я не называю себя художником, – уточнила я. – Я просто фотограф. Это моя профессия.

– Думаешь, повесила на плечо камеру и всех перехитрила? Но какая-нибудь мадам Дюшмоль, которая постит свои фотки в соцсетях, фотографирует лучше тебя! Знаешь, кто в наше время является подлинным маргиналом? Тот, про кого не ведает Гугл. Тот, кто не лезет всем на глаза. Например, Мишель – вот он и есть настоящий маргинал, со своими вельветовыми пиджаками, коллекцией фарфора и аптекарскими мечтами. Именно он оторван от общества. У него нет мобильного телефона, потому что его не волнует, что кто-то не сможет ему дозвониться. Современное общество отторгает его и считает старомодным; он не так одевается, не сидит в интернете, не трахается со всеми подряд и не старается никому понравиться. Но как раз он и есть истинный герой современности. Вот увидишь, недалек тот день, когда мы будем прославлять таких людей, как он. Сегодня каждый выставляет свою жизнь напоказ, каждый озабочен одним – чтобы его фотки были круче, чем у других. Предыдущие поколения занимались примерно тем же и лезли из кожи вон, лишь бы их жизнь со стороны выглядела “прилично”. Мы просто перешли от диктата хорошего вкуса к диктату дурного хорошего вкуса. Но суть-то не изменилась. К свободе все это не имеет никакого отношения. Свободен только тот, кому наплевать, что о нем подумают другие.

Я была довольна. Жюли вернулась в мир нормальных людей. Я сказала ей, что она, пожалуй, малость сгущает краски, но Тьерри меня предупредил. А сейчас пусть поскорее окончательно поправляется, не то я приеду в Марсель, возьму ее за жопу и приволоку назад в парижский смог. Прежде чем в палату зашла медсестра, Жюли успела напоследок сообщить мне, что за несколько дней в больнице поняла, что такое безумие.

– Безумие, – сказала она, – это стремление делать одни и те же вещи, каждый раз надеясь, что результат будет другим.