Три часа спустя я вошла в аптеку на площади Шатле – самую большую в Орлеане и на протяжении почти двадцати лет принадлежавшую Мишелю. Перед вами бесшумно раздвигаются стеклянные, всегда сияющие чистотой двери, с надписью “Аптека Шатле”, украшенной величественным изображением кадуцея. На входе вас встречают два телевизионных экрана, с которых посетителям рассказывают, как быстрее всего избавиться от вшей и как не попасть в зависимость от табакокурения. Экраны установлены таким образом, что расслышать их бубнеж невозможно, но Мишель объяснил мне, что это сделано специально: экраны должны привлекать внимание не тех, кто находится в помещении, а тех, кто проходит по улице мимо; такой привычный и привлекательный предмет, как телевизор, внушает людям желание заглянуть в аптеку. А больше от них ничего и не требуется. Миновав раздвижные двери и телеэкраны, посетитель наконец открывает для себя аптеку “Шатле”, белоснежные стены и плиточный пол которой контрастируют с яркими упаковками товаров на полках. В центре стоит открытая витрина с мылом, выложенным красиво, как фрукты в супермаркете, распространяя по всему магазину успокаивающий аромат лаванды. Вокруг тянутся бесконечные полки, ориентироваться среди них помогает особая система выкладки товара, основанная на цвете упаковки. Сочная зелень и яркая синева отсылают покупателя к шампуням, тюбики желтого цвета предлагают солнцезащитные кремы, тюбики белого цвета с бледной полоской – лечебные кремы, и так далее. Я провела в этой аптеке так много времени, что наизусть помнила расположение лекарств и даже их дозировку, так что если в один прекрасный день я брошу фотографировать тружеников на рабочих местах, то могу рассчитывать на место ассистента провизора и, по теории Жюли, стать настоящим маргиналом.

Увидев меня в очереди покупателей, Мишель удивился.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросил он, показывая мне недавно выпущенный набор солнцезащитных кремов.

– Пятьсот евро, – шепотом, чтобы не услышала Дженан, сказала я.

– А для чего? – поинтересовался Мишель и тоже перегнулся через прилавок.

– Мне надо съездить в Венецию, – ответила я. – Срочно.

– Может, лучше возьмешь пару кремов?

– Мишель, я не шучу. Это очень важно.

Мишель попросил Дженан сесть вместо него за кассу и повел меня в подсобку, уставленную большими серыми коробками с медикаментами, рассортированными в алфавитном порядке. Пока Дженан занималась покупателями, Мишель присел на ступеньку пластмассовой стремянки и приготовился меня выслушать.

Я рассказала ему все. Про встречу с Джорджией, про ночь, которую мы провели вместе, про швейцара, отказавшегося сообщить мне ее фамилию, про мои попытки отыскать ее след через интернет, про неотвечающий телефон ресторана “Иль Франчезе”… Мишель выслушал меня молча и пришел к тому же выводу, какой сделала и я, – что мне надо немедленно ехать в Венецию. Пока я окончательно не спятила.

– А все-таки почему ты так хочешь найти эту Джорджию? – вдруг с озадаченным видом спросил меня Мишель.

– Я скажу тебе абсолютно точно, потому что задавала себе тот же самый вопрос. Во-первых, я думаю, что благодаря ей смогу выиграть конкурс. Ты спросишь: почему? Отвечу. Я считаю, что люди имеют довольно ясное представление о том, как должен выглядеть их успех. Они говорят себе: если бы мне удалось купить этот дом! Или написать эту книгу. Или пробежать эту дистанцию. Так вот, с того момента, когда я познакомилась с этой женщиной, у меня возник четкий образ моего жизненного успеха, и этот образ – фотография, на которой будем изображены мы с Джорджией. Я убеждена, что если сумею ее разыскать, то сделаю уникальную фотографию. И эта фотография поможет мне изменить всю мою жизнь.

Мишель встал и, ни слова не говоря, направился в глубину подсобки. Он снял с шеи ключ и открыл большой железный сейф. Достал пачку купюр по сто евро и старательно их пересчитал.

– Да мне столько не надо! – воскликнула я.

– Я еду с тобой, – безапелляционным тоном заявил Мишель.

Так я вместе с отцом моего сына оказалась в машине, мчащейся в аэропорт Орли. Мишель поручил Дженан самой закрыть аптеку. Мы объяснили ей ситуацию, и мне показалось, что в смущенном взгляде, который Дженан бросила на Мишеля, мелькнуло что-то вроде уважения, если не восхищения. С дороги мы позвонили Сильвену и сказали, что на два дня уезжаем в Италию. Мишель говорил об этом с такой торжественностью, что я, не сдержавшись, отняла у него свой мобильник и добавила:

– Это по работе. Твои родители не собираются снова жить вместе.

Мишель посмотрел на меня с ужасом. Я объяснила, что дети разведенных родителей всегда надеются, что мама с папой все-таки помирятся, поэтому не следует давать им пищу для подобных иллюзий. По прибытии в аэропорт я осознала, как мне повезло, что я путешествую с Мишелем, который один способен заменить собой целое турбюро. Он наделен выдающимся организаторским талантом и может щелчком пальцев снять номер в отеле, зарезервировать столик в лучшем ресторане и достать билеты в музей Пегги Гуггенхайм.

Багажа у нас не было, и мы быстро купили билеты на ближайший рейс до Венеции, что позволяло нам попасть в ресторан “Иль Франчезе” как раз перед закрытием. В любом случае мы не собирались там ужинать; все, что нам требовалось, это информация о владелице. В аэропорту было много народу, все-таки был вечер пятницы, и, пока мы ждали начала регистрации, Мишелю захотелось сравнить цены в аптеках аэропорта со своими. Осматриваясь, я зацепилась взглядом за мужчину, очевидно итальянца, который, жестикулируя, разговаривал по телефону. На нем был шерстяной гранатовый костюм с розовым кармашком, в тон не костюму, а ремню алого, почти лососевого цвета. На ногах у него были бордовые мокасины, сшитые из мягчайшей кожи, наводящей на мысли о гимнастической гибкости. Мне стало интересно, о чем он говорит, но приблизиться к нему я не смогла, потому что вернулся Мишель с кипой журналов и путеводителей по Венеции, хотя я предупреждала его, что нам будет не до посещения достопримечательностей.

– Ты, детка, как хочешь, но лично я обязательно поеду посмотреть на муранское стекло.

Мужчина в гранатовом костюме исчез в толпе японских туристов, и мне вспомнилась Юко. Потом я решила почитать женский журнал, купленный для меня Мишелем. Девушка на обложке была одета в целомудренную белую блузку, доходившую ей до бедер. При этом ниже на ней ничего не было. На первый взгляд казалось, что она просто забыла надеть брюки – как во сне, когда едешь в метро и вдруг понимаешь, что ты без лифчика. Но подпись под фотографией гласила: “Пятьдесят женщин, одетых лучше всех в мире”. Заинтригованная, я листала страницу за страницей, все больше убеждаясь, что эти якобы прекрасно одетые женщины производят впечатление ненормальных, настолько кошмарные на них шмотки и настолько ужасно они на них сидят. На обложке вполне можно было написать: “Пятьдесят городских сумасшедших”, и никто не удивился бы.

– Ты ничего не замечаешь? – спросила я Мишеля и показала ему несколько страниц.

– Реклама как реклама.

– Тебе не кажется, что в этих картинках есть что-то странное?

– Да вроде нет.

– Девушки рекламируют автомобили или шампунь, но посмотри, они же не умеют нормально улыбаться.

– Что ты называешь нормальной улыбкой?

– Если мне нравятся новые колготки или попадется особенно вкусный кусок грюйера, разве я так улыбаюсь?

– Надо сказать, что ты вообще нечасто улыбаешься.

– Мишель, прошу тебя, сосредоточься. Вот, приоткрытые губы. Полузакрытые глаза. Слегка раздутые ноздри. Это тебе ничего не напоминает?

– Нет. – Мишель все еще не понимал, к чему я клоню.

– Да смотри же, – сказала я, сделала губки бантиком и приставила к щеке указательный палец.

– У тебя что, зуб болит? – забеспокоился Мишель.

– Да нет же! Я изображаю женщину, испытывающую наслаждение. Взгляни вот на это фото. Неужели ты веришь, что у женщины, которая душится, может быть такое выражение лица? Реклама требует, чтобы модели показывали себя читательницам в момент оргазма, то есть заставляют их демонстрировать всему миру то, что должно оставаться сокровенным.

– Что ты на меня кричишь? – возмутился Мишель. – Я, что ли, в этом виноват?

– Если задуматься, у нас на каждой улице висят щиты с изображением женского оргазма.

– Не преувеличивай.

– А теперь хотя бы на полминуты представь себе обратную ситуацию. Такой же рекламный щит, но на нем изображен мужчина: с вздувшимися на шее жилами, перекошенным ртом и выпученными глазами. Он настолько счастлив примерить новые джинсы, что того и гляди кончит. Тебя не затошнило бы? Только честно?

– Терпеть не могу, когда ты говоришь пошлости, – сказал Мишель, глядя на меня печальным взглядом.

Возможно, он уже пожалел о своем решении ехать вместе со мной в Венецию. И сейчас задавался вопросом, не свихнулась ли я окончательно.

– Ты же знаешь, я очень рад, что ты со мной, – примирительно сказал он и ласково накрыл своей ладонью мою.

– Пассажиров рейса Эр-Франс шестьсот тридцать четыре, вылетающих в Венецию, просят пройти на посадку, – проворковал женский голос.

У меня сильнее забилось сердце, как будто я знала, что в самолете меня ждет Джорджия. Проходя в салон, я заметила в первом ряду мужчину в гранатовом костюме. Словно сошедший со страниц романа венецианский аристократ – чуть блестящее лицо, благоухающее кремом на травах (аромат тимьяна, должно быть, проник даже в пилотскую кабину), гладкая, чисто выбритая кожа (мне представилось, какой мягкой она должна быть на ощупь), очки с дымчатыми стеклами на восхитительном орлином носу – он выглядел лет на десять моложе своего истинного возраста, хотя я затруднилась бы сказать, сколько ему лет. Мы с Мишелем заняли свои места в хвосте самолета. Это было странно, снова оказаться рядом, как будто мы вернулись на много лет назад, в те времена, когда были мужем и женой. Я залпом осушила крохотную бутылочку виски и закрыла глаза с намерением не открывать их до самого приземления. Но Мишелю хотелось поболтать, а мне, учитывая обстоятельства, было неудобно просить его помолчать. В конце концов, он выступал моим спонсором. Пришлось мне сделать над собой усилие, особенно вначале, потому что Мишель относится к той категории людей, которые боятся взлета.

– Хочешь, расскажу тебе, как я впервые в жизни испытала оргазм? – предложила я, немного обиженная тем, что он не распознал моей недавней имитации.

– Не особенно, но давай, валяй, – ответил Мишель. – Хоть отвлекусь.

Должно быть, я говорила слишком громко, потому что сидевшая впереди дама повернула к нам голову. Я изобразила извиняющийся жест и перешла на шепот.

– Мои родители, – начала я, – принимали участие в большом шоу, посвященном Европе. Несколько последних представлений проходили в античном театре в Дельфах. После этого они решили провести каникулы в Греции, на одном из Кикладских островов, и сняли там белый домик, абсолютно пустой, пустой в буквальном смысле слова – там не было ничего, ни посуды, ни столовых приборов, ни мыла, ни свечей, ни полотенец. Зато в моей комнате нашелся французский словарь, который я листала по вечерам перед сном – он действовал на меня усыпляюще. Это был иллюстрированный “Малый Ларусс” в синей кожаной обложке, с изящной буквой L в виде позолоченной ленты. Однажды вечером я совершенно случайно наткнулась на статью “Мастурбация”, которая увлекла меня гораздо больше, чем соседние статьи “Мастерок” и “Мастика”. Я несколько раз подряд перечитала определение, а потом разыскала статьи “Стимуляция” и “Половые органы” – я мало что в них поняла, но меня посетило предчувствие, что это должно быть крайне интересно.

Я заметила, что табло “Пристегните ремни” у нас над головой погасло; значит, самолет набрал высоту и скорость.

– Ну вот, продолжение ты и сам знаешь, – сказала я Мишелю.

– Не слишком захватывающе, – бросил он, накрыл лицо своим вельветовым пиджаком и прислонился головой к иллюминатору, собираясь поспать.

За весь полет он больше не сказал мне ни слова, давая возможность чуточку отдохнуть. Два часа спустя меня разбудила банда придурков, встретивших приземление громкими аплодисментами.

Выйдя из здания аэропорта, мы последовали за толпой туристов, которые, словно крабы, ползли по направлению к морю, таща за собой чемоданы на колесиках. На улице стемнело, в воздухе веяло холодной сыростью, и до остановки вапоретто нам пришлось прошагать несколько километров. Я впервые попала в Венецию вечером, когда из всего окружающего пейзажа видно только море, похожее на любое ночное море. Но все это не имело никакого значения. У меня колотилось сердце при мысли, что еще до того как уснуть, я узнаю фамилию Джорджии, а может быть, даже получу номер ее телефона и через несколько часов услышу ее голос, звук которого почти успела забыть. Этого было достаточно, чтобы наполнить меня радостью.

Вапоретто качало, пассажиров прижимало друг к другу, и мы с Мишелем развлекались, пытаясь по одежде определить национальность туристов. Мы делали остановки на островках, и никто толком не понимал, где мы в данный момент находимся. Люди вздрагивали, когда судно причаливало к берегу, и спокойно ждали: куда-нибудь да приплывем. Вапоретто снова отчаливал и продолжал свой путь сквозь немного пугающую водную тьму.

Мы прибыли на станцию Пьяццале Рома. Едва ступив на сушу, я почувствовала острый запах морепродуктов, окутывающий город: впечатление было такое, будто мы в знойный день приземлились в помойном контейнере рыбной лавки. Как могло случиться, что этот город стал символом романтики? А главное, как мне выдержать целые сутки в этой вони? Я посмотрела на Мишеля и с изумлением поняла, что я единственная, кого ужасала эта перспектива: остальные туристы не морщились, не жаловались и не просили увезти их обратно. Судя по всему, Мишеля тоже ничуть не смущали мощные волны смрада, достойного разлагающегося вивария.

– Ты опять преувеличиваешь, – сказал он, беря мой чемодан. – Если и пахнет, то совсем чуть-чуть.

Нас высадили где-то в северной части Венеции. По счастью, оказалось, что ресторан “Иль Франчезе” расположен совсем неподалеку. Мишель наотрез отказался воспользоваться моим телефоном и повел нас, сверяя маршрут по бумажной карте. Я с беспокойством озиралась, уверенная, что мы потеряемся в лабиринте незнакомых улочек. Они наползали одна на другую, сужались, пробирались между каналами, связанные крохотными горбатыми мостиками. Складывалось впечатление, что какой-то великан взял в кулак этот город и хорошенько его сжал. Наконец после долгих блужданий Мишель вывел нас на улицу, где находился ресторан.

Сердце у меня забилось так часто, что я едва устояла на ногах; я задыхалась; воображение уже нарисовало передо мной картину: вот я вхожу в ресторан и вижу Джорджию, она сидит и улыбается мне. Я чувствовала, что она где-то здесь, в этом городе, и я точно знала, что обязательно ее найду. Но чем дальше мы шли по улочке, тем темнее становилось вокруг. Мы остановились перед дверью ресторана. Он был закрыт. Надпись на надорванной картонке сообщала: “Ремонт”. Меня замутило. Не только из-за разочарования, не только из-за того, что мне было жаль напрасно потраченных денег, но и из-за того, что нам на головы полился грязный дождь, принеся с собой тошнотворный запах тухлятины. Я чувствовала себя такой же ободранной, как окружавшие нас пористые камни.

– Закрыто, – огорченно произнес Мишель. – Ремонт.

Во мне вспыхнула злоба. В ту секунду я ненавидела его всеми фибрами души, как будто это он был во всем виноват. Если до сих пор его присутствие меня успокаивало и даже веселило, то теперь оно сделалось невыносимым – таким же невыносимым, как в тот день, когда я решила от него уйти; все всколыхнулось и поднялось на поверхность, все мое раздражение против бедняги Мишеля, который был тут вообще ни при чем и стремился мне помочь и доставить удовольствие. Даже не извинившись, я сказала, что дальше буду действовать одна. Мне срочно надо было выпить.

– Куда ты пойдешь? – вежливо поинтересовался он.

– Прекрати со мной разговаривать, – выдавила я и пошла прочь.

В горле застрял мучительный ком, я чувствовала себя побитой собакой, мне требовалось выпить чего-нибудь покрепче, чтобы унять боль. Единственным известным мне местом в городе был бар “Гарри”. Я никогда там не была, но знала, что он точно существует, и пошла бродить по улицам в поисках Эрнеста Хемингуэя и Орсона Уэллса; я спрашивала дорогу у туристов, таких же беспомощных, как я; обращалась к нелюбезным официантам в ресторанах, посылавшим меня не туда, куда нужно. Но я держалась, потому что знала: несмотря на дождь, который продолжал лить с неба, как будто оно превратилось в огромную половую тряпку, я обязательно встречу бармена, способного меня выслушать, налить мне стаканчик и прийти на помощь. Шагая вдоль каналов, этих буйно ветвящихся капилляров города-монстра, я не могла избавиться от впечатления, что поверх морской пены, среди водорослей и мусора, плавает чья-то гигантская шевелюра. Меня пугал плеск воды в ночной тиши. Я хотела вернуться в Париж. Хотела, чтобы исчез тяжелый дух немытого секса, к которому примешивался запах соли, словно кто-то пытался окуривать окружающую вонь. Я уже жалела, что сбежала от Мишеля, но гордость мешала мне отправиться прямиком в заказанный им отель.

Примерно через полчаса я вышла к небольшой деревянной двери с вставками из матового стекла – я видела похожие в австрийских кабачках. Я ступила в узкий прямоугольный зал с блеклыми серыми стенами, не более уютный, чем обувная коробка. За столиками сидело несколько парочек, сутулясь над бокалами коктейля или молча и без всякого аппетита поедая авокадо с креветками. Я направилась в глубь помещения, надеясь, что здесь есть второй этаж, а там – гостиная с кожаными диванами. Поднявшись по ступенькам лестницы, я уперлась в дверь туалета. Пришлось спуститься, признав очевидное: это убожество и есть бар “Гарри”. Ничто здесь не соответствовало выдуманному образу того кафе, в котором изобрели и нарекли именами художников блюдо из сырого мяса и персиковый коктейль. Я с трудом верила своим глазам: этот зальчик без окон был абсолютно никакой; если в нем и угадывался хоть какой-то лоск, то разве что в костюмах официантов. Тем не менее я решилась присесть у стойки – подальше от туристов, одетых так, словно они у себя на диване смотрят телевизор, – выпить виски и привести в порядок мысли.

Цены на блюда и напитки окончательно выбили меня из колеи. Я уже собралась уходить, когда деревянная дверь открылась, пропуская мужчину, которого я заметила еще в аэропорту и заинтриговавшего меня своим одеянием. По тому, как с ним поздоровались официанты, я поняла, что он здесь завсегдатай; он присел возле бара рядом со мной. Он успел переодеться, сменив гранатовый костюм на горчичного цвета жилет, возможно самый красивый в мире, если допустить, что к жилетам применимы эстетические оценки. Рукава сорочки он закатал, оголив тонкие, как щиколотки чистокровного скакуна, запястья. Он ужинал в одиночестве, с непринужденностью человека, для которого одинокая трапеза – не признак унижения, а редкая роскошь, счастливая возможность обойтись без собеседников.

С дерзостью пессимиста, которому нечего больше терять, я на своем приблизительном английском обратилась к нему и спросила, хорошо ли он знает город.

– И да и нет. Это зависит от того, что вы имеете в виду под “хорошим знанием города”, – сказал он, четко выговаривая каждый слог и подчеркнуто выделяя “да” и “нет”.

Он ответил мне по-французски, даже не посмотрев в мою сторону, полностью уверенный в себе. Я узнала, что его зовут Жерар Рамбер. Он занимался продажей картин и приехал навестить знакомую художницу, чья мастерская находилась на острове Лидо. Я представилась как профессиональный фотограф, но ему, судя по всему, это было малоинтересно. Тогда, чтобы добавить себе весу и пробудить его любопытство, я сказала, что летом собираюсь выставляться в Арле – разумеется, я не стала уточнять, что вопрос моего участия в выставке носит чисто гипотетический характер, – и что мой проект называется “Идеальная женщина”.

– Желаю удачи, – хохотнул он и дружески похлопал меня по плечу, что означало: он сильно сомневается в успехе моего предприятия.

Кроме того, Жерар Рамбер давал мне понять, что обмен любезностями завершен и он желает спокойно закончить свой ужин. Официант как раз поставил перед ним блюдо скампи в соусе “термидор”, и он опустил в них свой выдающийся нос. Его реакция меня не просто обидела, но и обескуражила; я увидела в ней верный знак того, что никогда не найду Джорджию. Так же как Мари Вагнер считала, что меня послал ей Господь, чтобы было перед кем покаяться в своих грехах, я поверила, что Жерар Рамбер послан мне судьбой, чтобы отвратить от дальнейших поисков Джорджии. Однако я довольно неуклюже попыталась продолжить разговор:

– Вы и правда думаете, что идеальных женщин не существует?

– Честно говоря, мне на это глубоко плевать, – ответил он и сделал официанту знак принести ему корзинку с хлебом.

Но я не намеревалась так легко сдаваться.

– Неужели вам за всю жизнь ни разу не попалась женщина, про которую можно сказать, что она – почти совершенство?

Не отрывая глаз от тарелки, Жерар Рамбер молча промокнул салфеткой уголки губ. Судя по его виду, он безмолвно обращался к неким высшим сущностям, которые требовали, чтобы он уделил пару минут своего времени этой назойливой незнакомке. Смирившись с неизбежным, он вздохнул, положил салфетку на колени, выпрямился, разогнул свои бесконечные ноги и сообщил, что когда-то знал одну женщину по имени Мод.

– Я буду краток, – сказал он, – потому что люблю ужинать в тишине. – И, глядя мне прямо в глаза, добавил: – Мод – единственная в мире женщина, которая никогда не просила меня сделать то, чего я сделать не мог. Понимаете? В этом, если хорошенько подумать, и заключается идея совершенства отношений между мужчиной и женщиной. Больше мне нечего сказать. Я не знаю, существует ли идеальная женщина, а если и существует, не уверен, что хотел бы с ней встретиться. Зато я знаю, что такое совершенная любовь.

Мод была старше Жерара. Она не могла похвастать красивыми ногами – они у нее отекали, свои седые волосы она закалывала в пучок, носила юбки ниже колена и никогда не ходила в брюках; Мод не обладала внешней привлекательностью, зато точно знала, что ей идет, а что нет. Впрочем, если верить Жерару Рамберу, всю свою жизнь она встречала поклонение и любовь, а мужчины ее просто обожали.

– Мне она напоминала ирландского сеттера, – сказал он, – и это было прекрасно.

Мод и Жерар провели вместе первую ночь, а потом не расставались на протяжении десяти лет. Друзья говорили, что они неразлучны. Однажды кто-то спросил:

– Если вам удается та-а-а-к ладить между собой, почему вы не поженитесь?

Мод засмеялась и ответила:

– Жерар не может быть мужем! Он – антракт. Долгий антракт, но уж точно не муж.

На самом деле ее звали не Мод. Жерар не знал ни ее настоящего имени, ни фамилии, только ту, что она позаимствовала у страстно влюбленного в нее архитектора с востока Франции.

– Послушай, – сказала она архитектору. – Я не выйду за тебя замуж, но, если хочешь, буду всю жизнь носить твою фамилию.

Так она и поступила. Жерар так никогда и не узнал ее девичьей фамилии, он знал лишь, что ее отец – корсиканец. В тринадцать лет Мод заявила родителям: “Я никогда не выйду замуж, и у меня не будет детей”. Почему она так решила, она не объяснила. Тридцать лет спустя она сказала им, что Жерар – человек, олицетворяющий все то, что она искала в мужчине. Он никогда не задавался вопросом, как доставить ей удовольствие, потому что все, что он делал, доставляло Мод удовольствие. Все.

Но однажды, после десяти лет совместной жизни, Мод сказала Жерару, что они должны немного отдалиться друг от друга. И вдруг добавила:

– Я хочу, чтобы начиная с сегодняшнего дня мы больше не виделись. Будем общаться только по телефону.

Мод принадлежала к категории женщин, чьи решения не обсуждаются. Спрашивать у нее “почему?” было бесполезно. Правда, Жерару казалось странным, что она подолгу не подходит к телефону – он хорошо знал ее квартиру, которая была не так уж велика. А потом настал день, когда Мод вообще не ответила на его звонок. Жерар подумал, что она встретила другого мужчину.

– Я был рад за них, понимаешь?

Но несколько дней спустя Жерару позвонил его отец, Абель, в одиннадцать часов вечера, чего раньше не делал никогда.

– Сынок, – сказал он, – хорошо бы ты к нам приехал. Прямо сейчас.

Жерар приехал к родителям около полуночи. Абель сидел на диване в своих вечных очках в черепаховой оправе и в подтяжках. Он с печальным видом протянул ему конверт. В конверте лежало письмо матери Мод, которая сообщала отцу Жерара, что ее дочь умерла от рака костей; она ничего не говорила ему про свою болезнь, чтобы его не расстраивать.

– Если это не доказательство любви, то я не знаю, что такое любовь, – заключил Жерар и махнул официанту, требуя счет.

У меня на глаза навернулись слезы, но Жерар нахмурился, давая мне понять, что в его присутствии плакать нежелательно. Тогда я открыла ему истинную причину своего приезда в Венецию и рассказала все: про Джорджию, про закрытый ресторан, про то, что не знаю даже ее фамилии… В глазах Жерара мелькнуло то же смятение, какое я испытала сама при виде Мари Вагнер, терпеливо ждущей меня возле подъезда. Он не испытывал ни малейшего желания возиться со мной, но что-то вроде морального долга перед разлученными влюбленными растопило его сердце. Жерар Рамбер не мог мне не помочь – я не оставила ему выбора. Он сказал, что завтра чета парижских архитекторов устраивает прием на острове Лидо. Туда соберутся все венецианские французы, возможно, там окажется и пресловутая Вероника или хотя бы кто-нибудь, кто знает, что с ее рестораном. Затем Жерар Рамбер проводил меня до отеля, заказанного Мишелем. Ему было не по пути, но он не хотел, чтобы я заблудилась в городе. Мы договорились увидеться завтра вечером, в семь часов, в баре “Гарри”, откуда он отвезет нас с Мишелем на Лидо.

Никогда еще я так не радовалась встрече с Мишелем. Я постучала к нему в номер, точно зная, что он давно спит.

– Извини, я не думала, что ты уже лег, – соврала я.

Я рассказала ему, что случилось в баре “Гарри”, рассказала про знакомство с Жераром и прием у французских архитекторов. Мишель слушал меня внимательно. Он был счастлив, что нас пригласили на светское мероприятие, и не скрывал своего восхищения.

– Понятия не имею, как ты это делаешь, – сказал он, – но ты умеешь оказаться в нужное время в нужном месте. Потрясающая способность.

Я знала, что это неправда. Но мысль о том, что кто-то, пусть хотя бы Мишель, верит в это, приносила мне облегчение. В этом человеке была такая бездна благородства и доброты! Я спросила, нельзя ли мне поспать с ним – просто поспать, а не переспать.

– Ты что, правда думаешь, что я хочу с тобой переспать? – удивился он.

– Ну да, – уверенно заявила я.

– Ты ошибаешься, – сказал он.

Я сняла брюки и скользнула к нему под одеяло.

– Значит, ты в меня больше не влюблен? – с вызовом спросила я, прижимаясь своими ледяными ногами к его – теплым и волосатым.

– Нет. Я люблю другую женщину, – серьезно ответил он.

– Расскажешь про нее?

Я и так знала, что это Дженан.

– Нет, – отрезал он и выключил свет. – Спокойной ночи.