Чтобы прийти в себя, мне требовалось выпить порцию джин-тоника. И не одну. Я устала. Я понапрасну прокатилась до департамента Атлантическая Луара и обратно, и меня вогнала в тоску встреча с юной Ализе. Я решила, что остановлюсь возле первого же большого отеля.

Я люблю гостиничные бары. Я всегда считала, что они славятся не столько вкусом своих коктейлей, сколько внимательностью барменов – именно их чуткому слуху эти многозвездочные заведения обязаны своей репутацией. Мужчина, одетый в безупречного покроя костюм с галстуком, улыбается вашим шуткам, кивает головой, соглашаясь с каждым вашим словом, время от времени с удивительным тактом вставляет реплику-другую, чтобы у вас не складывалось неприятное ощущение, что вы произносите пьяный монолог. Вы можете быть уверены, что он не станет докучать вам собственными байками и рассказывать, какая невероятная история приключилась с ним буквально вчера, потому что в данный момент единственная персона, которая вас интересует, это вы сами, и человек, наливающий вам выпить, должен убедить вас, что он здесь исключительно ради вас. Он ни намеком не упомянет свои проблемы, не скажет, что вообще-то у него закончился рабочий день, и не станет вас просить показать ему сиськи. Вот в чем состоит высший шик баров при дорогих отелях.

– А лайма у вас нет?

Бармена звали Франсуа. По родинке у него на щеке, деликатности, с которой он вытирал бокалы, выщипанным бровям и наманикюренным ногтям я догадалась, что я не единственная женщина в этом баре. Слегка захмелев, я рассказала ему про свое злоключение с вдовой пастора. Франсуа слушал меня, широко раскрыв глаза, как будто мы с ним закадычные друзья и кроме нас на свете нет никого. Так продолжалось, пока к стойке бара не подошла клиентка отеля. Это была женщина лет сорока в кожаных брюках; от нее пахло герленовскими духами L’Heure Bleue, а в невероятно длинных пальцах она держала электронную сигарету. Мы завязали интеллектуальный разговор, поскольку обе были хорошо навеселе и ни одной из нас не хотелось спать. Она была остроумная, очень обаятельная, ее звали Джорджия, как ее итальянскую бабушку, хотя сама она была француженка. Последние десять лет она жила в Дели, где руководила закупками тканей ручной работы для европейских люксовых брендов. Я объяснила, что профессионально занимаюсь фотографией, а кроме того, работаю над одним художественным проектом.

– Этим летом я собираюсь выставляться в Арле. Если вдруг окажетесь там… – сказала я, бесстыдно забегая вперед в надежде на успех своего замысла.

– Арль! Так вы великий фотограф! – воскликнула Джорджия. – А что это за проект?

– Он называется “Идеальная женщина”, – с апломбом провозгласила я и отхлебнула джин-тоника.

– Судя по всему, женское совершенство вовсе не равнозначно счастью, – заметила она и показала Франсуа свой опустевший стакан. – Мэрилин Монро, Рита Хейворт, Ава Гарднер, Лорен Бэколл… – в задумчивости перечислила она.

В разговоре повисла пауза. Мы сосредоточились каждая на содержимом своего стакана и на своих мыслях. По внезапной ассоциации мне на память пришел американский сериал “Чудо-женщина”, который в конце восьмидесятых показывали по шестому каналу. Я восхищалась актрисой Линдой Картер, ее трусами в белых звездах, ее пышной грудью, волшебным лассо и золотой тиарой. Больше всего мне нравились эпизоды, в которых героиня под именем Дианы Принс работает на морской военной платформе; мужчины считают ее идиоткой, но, стоит ей переодеться в свой боевой наряд, падают к ее ногам и умоляют спасти Землю от очередной катастрофы.

– Вы помните, какие очки носила Диана Принс? – спросила я, скользя локтем по стойке бара.

Но ни Франсуа, ни Джорджия не смотрели в детстве “Чудо-женщину”. Я подробно изложила им суть главной интриги, что позволило на некоторое время заполнить тягостное молчание. Но, чтобы не уходить в сторону от темы дискуссии, добавила, что, по моему мнению, именно супергероини сподвигли женщин стремиться к совершенству.

– Может, все дело в том, что мы хотим походить на суперженщин из комиксов? – спросила я.

– Я с вами не согласна, – ответила Джорджия и впервые посмотрела мне прямо в глаза.

Никогда еще ни одна женщина не смотрела на меня таким взглядом, и я расплылась в глупейшей улыбке, как будто услышала в свой адрес лучший на свете комплимент.

– Я не думаю, что современные женщины стремятся к женскому идеалу, как во времена тех актрис, которых я называла, – добавила она. – Напротив, я полагаю, что ситуация полностью изменилась. Впервые в истории человечества женщины не желают быть похожими на женщин.

Мы обе уже очень прилично набрались, и наш разговор становился все более бессвязным, но мы продолжали вести его с серьезным видом, словно читали инаугурационную лекцию в Коллеж де Франс; нелепость ситуации ничуть нас не смущала, поскольку единственным нашим желанием было не расходиться. Вообще никогда. Всю оставшуюся жизнь. Из-за того, что мы напились. Но еще и из-за ноздрей Джорджии. Это были две идеально очерченные розовые раковинки – красивей ноздрей я раньше ни у кого не видала.

– Начнем сначала, – сказала она, звякнув кубиками льда в стакане виски. – Скажите, для чего, по-вашему, нужны наши округлости? Задница, грудь, живот?

Мы с Франсуа не нашлись с ответом, и тогда она объяснила нам, что эти жировые отложения, именуемые “вторичными половыми признаками”, служат гарантией продолжения рода и привлекают особей противоположного пола. Например, у женщин в зависимости от уровня выработки организмом гормонов меняется размер груди, а губы после наступления менопаузы становятся тоньше и светлее – вот почему в истории косметики такая важная роль принадлежит губной помаде.

– То же самое наблюдается у животных, – заключила Джорджия. – Красный гребень нужен петуху, чтобы приманивать кур. Но в последние тридцать лет женщины пытаются маскировать те части своего тела, которые участвуют в репродуктивной функции. Мы хотим затушевать, сделать менее заметным все то, что приводит в восторг мужчин. Как вы думаете, почему женщины стремятся сдуться, как воздушные шарики? И мечтают быть тощими как палки?

Поскольку я уже совершенно опьянела, у меня мелькнула ослепительная в своей оригинальности мысль о том, что между помешательством на худобе и исчезновением с планеты пчел непременно должна существовать связь.

– А разве не странно, – икнув, проговорила я, – что с середины девяностых уменьшается популяция пчел и одновременно растет число худеющих женщин?

– Э-э… – задумчиво протянула Джорджия. – Не знаю.

– Это же очевидно, – сказала я. – Исчезновение определенного вида животных приводит к исчезновению ряда признаков у женской половины человечества.

Мой локоть во второй раз соскользнул с барной стойки. Это вышло особенно неуклюже, потому что я как раз тянулась губами к бокалу. Франсуа и Джорджия сделали вид, что ничего не заметили, что было с их стороны очень любезно, так как позволило мне не сгореть со стыда. Но я поняла, что сейчас лучше помолчать и ограничиться тем, чтобы просто смотреть на Джорджию.

– Я хочу задать вам один вопрос, – сказала она, обращаясь к нам обоим. – Что такое, по вашему мнению, красивое тело?

Мы с Франсуа молчали.

– Попробуйте ответить честно, не лукавя перед собой, – продолжила Джорджия, – и вы согласитесь, что первый же образ красивого женского тела, появившийся в вашем воображении, будет образом худого тела. Давайте наконец скажем себе правду: мы все стараемся убрать с бедер и груди все лишнее и максимально спрямить все линии. Мы ведем беспощадную борьбу против всех внешних признаков женственности. Раньше, – вещала Джорджия, а мы ловили каждое ее слово, – покупательной способностью обладал мужчина. Он покупал жене платье, думая про себя, что благодаря этому платью и механизму эротического переноса будет спать с моделью, рекламирующей это платье. Вспомните манекенщиц пятидесятых: осиная талия – это да, но вместе с тем вполне себе круглая попа и соблазнительная грудь. А теперь сравните их с нынешними: они же плоские, практически бесплотные. Что же произошло за это время? Женщина добилась независимости. Теперь у нее свой счет в банке, свои деньги, и она может самостоятельно удовлетворять свою покупательскую страсть. Платья она покупает себе сама. И реклама отныне должна нравиться ей, а не ее мужу. Власть переменилась. Следовательно, должен произойти и эротический трансфер. Желание покупательницы, ее сексуальное влечение – врожденное, импульсивное – направляется на женщину, которая носит это платье, поскольку стремление покупать диктуется именно сексуальным влечением. Поэтому надо, чтобы женщина, а точнее, покупательница испытывала физическое влечение к рекламной модели, как раньше его испытывал мужчина. Тогда ей захочется покупать ту же одежду, что она видит на картинке. Надеюсь, теперь вы понимаете, что все эти стройные худенькие фигурки созданы специально, чтобы вызвать сексуальное возбуждение в нас, женщинах. Речь о том, чтобы стереть все внешние признаки женственности, которые могли бы вызвать в гетеросексуальных женщинах отторжение; иначе говоря, чем меньше тело манекенщицы напоминает женское, тем оно им кажется привлекательнее. Возьмите Кейт Мосс – тот же канон красоты, то же личико дикого котенка, но добавьте к ее образу грудь, как у Мэрилин Монро – а это размер не меньше чем 105D, да еще и с торчащими розовыми сосками, – разве она от этого станет менее красивой? Конечно нет, но женщины уже не будут восхищаться ею, как прежде. В сущности, вопрос сводится к тому, какие джинсы мы будем покупать: как у Кейт Мосс или как у Мэрилин Монро?

Я не все поняла из рассуждений Джорджии, зато еще раз убедилась, что мне просто нравится ее слушать. Сердце у меня забилось быстрее, алкоголь придал храбрости, и, повинуясь внезапному порыву дерзости, я спросила, нельзя ли ее сфотографировать. Вопреки моим опасениям, она сразу согласилась. Пока она не передумала, я бросилась к машине за камерой, которую оставила в багажнике. На свежем воздухе я взбодрилась; перспектива идти искать машину – я напрочь забыла, где ее бросила, – меня нисколько не пугала. Улицы водили вокруг меня хоровод; я, как зомби, шла по незнакомому кварталу, словно в дурном сне, как вдруг на одной из улиц – я совершенно ее не помнила, мало того, была уверена, что вижу ее впервые в жизни, – обнаружила свою машину. Похоже, я напилась гораздо сильнее, чем думала. Надо было вызвать такси, поехать домой и завалиться спать, но в ту минуту мне казалось, что я непременно должна вернуться и сфотографировать Джорджию, – важнее этого не было ничего на свете. Я достала из багажника камеру и бегом – и так сколько времени потеряла, пока искала машину, – бросилась к отелю. Через несколько метров я споткнулась о невидимую в темноте ступеньку и полетела вперед; у меня было ощущение, что я падаю медленно, как в кино при съемке рапидом, потому что сознание фиксировало каждое движение тела на пути к тротуару, встретившему меня сильным ударом; мой Canon отлетел на несколько метров, но я успела вскочить и в последний миг его поймать – еще чуть-чуть, и он оказался бы в сточной канаве. Это было ужасное падение. Я сильно расшибла коленку и, возобновив свой торопливый бег к отелю, приволакивала ногу. Тогда я еще не понимала, что уже попала под страшную власть Джорджии и тянусь к ней помимо своей воли. Впрочем, когда я доковыляла до бара, возле стойки ее не оказалось.

– Она ждет вас у себя в номере, – как ни в чем не бывало сказал Франсуа.

Джорджия открыла мне дверь. Она распустила волосы и подновила макияж: припудрилась и подкрасила ресницы. Она стояла прямо передо мной, и я оторопело смотрела на нее, как будто успела по ней стосковаться. Чтобы не выдать свое смущение, я пошла в туалет, где и обнаружила, что коленка у меня разбита в кровь – хорошо еще, что под действием спиртного я вообще не чувствовала боли. Я промокнула кровь туалетной бумагой; мне не хотелось, чтобы мои личные неприятности стали предметом обсуждения. Судя по всему, Джорджии не терпелось начать фотосессию, и я не собиралась заставлять ее ждать. Я предложила ей сесть напротив меня. Она спокойно глядела в объектив, явно не испытывая ни малейшей неловкости. Щелкая кадр за кадром, я просила ее посмотреть то в окно, то на мое плечо, и она с веселой серьезностью делала, как я велела. Меня охватило ощущение собственной исключительности: Джорджия не принадлежала к числу женщин, демонстрирующих послушание и позволяющих кому угодно к себе приближаться. Если я всю жизнь мечтала стать фотографом, мелькнуло у меня, если я видела в фотографии свое призвание, то лишь потому, что ждала того дня, когда познакомлюсь с Джорджией. Благодаря ей все становилось возможным.

Мой фотоаппарат издавал тревожные звуки; каждый щелчок затвора звучал по-разному, как будто заклинило объектив или треснула линза. Мой Canon А-1 был произведен в начале семидесятых, и найти к нему запчасти сегодня было нереально. Но так же как я не обращала внимания на боль в колене, меня в тот момент совершенно не интересовало ни сколько времени займет, ни во что мне обойдется починка аппарата. Тем более что, едва я успела отщелкать первую пленку, Джорджия встала, подошла ко мне, взяла меня за подбородок и прижалась своими губами к моим. Язык у нее был маленький, я даже не думала, что бывают такие крошечные. Эта ни на кого не похожая женщина целовала меня; я плохо понимала, что происходит, и не сопротивлялась, когда она меня раздела. Все случилось очень быстро. У Джорджии была плотная кожа, которая легко покрывалась мурашками. Она как будто жила своей отдельной жизнью. Живот сиял какой-то акульей белизной, зато бедра и ягодицы покраснели до почти пурпурного цвета. Меня страшила ее вагина – как некое свойство натуры, присущее и мне и способное вызвать отвращение, – но, как ни странно, она мне понравилась. Меня восхитила ее бледная, розовато-бежевая плоть, наводящая на мысль о моллюске и переходящая в красноватую синеву. Я пробовала на вкус женщину, ее щекочущую нежность; женская ласка не нуждается в твердости и обходится без резких вторжений, но, действуя окольным путем, доставляет неизъяснимое наслаждение. Разморенная, с влажной грудью, я задремала на пахнувших роскошью простынях, повернувшись лицом к милому лицу Джорджии, прекрасному лицу богатства. Но эта женщина не ведала сна. Она достала с ночного столика пепельницу, закурила сигарету и объяснила мне, почему мы с ней находимся в этой комнате и почему проведем ночь в этой постели.

– Когда мой дядя женился, – начала она, глубоко затянувшись, – ему было пятьдесят восемь лет. Никого из родственников на свадьбу не позвали. Даже меня, хотя я была его крестницей и он меня обожал. Но через пару недель дядя прислал мне билет на самолет до Италии – он проводил медовый месяц на Капри и хотел, чтобы я к нему приехала. Накануне отлета моя мать и ее сестры устроили семейный совет. Мне было поручено внимательно понаблюдать за молодой женой и дать о ней подробный отчет: что она говорит, что делает. Но в Париж я вернулась в полном замешательстве. Моя новая тетушка, Зельда, практически не выходила из своей спальни. Я видела ее всего один раз: она прошла мимо меня, даже не покосившись в мою сторону; на ней была густая черная вуаль, уместная на похоронах, но уж никак не в доме молодоженов. Мать жутко разозлилась: я прогуляла неделю школы и ничего не узнала.

На следующий год я наконец познакомилась с тетей Зельдой. Первая же фраза, которую я от нее услышала, звучала так: “Извини за Капри. Я не собиралась тебя избегать. Просто девочке-подростку незачем видеть, как выглядит новобрачная. Поверь мне, милая, блистательный траур по счастью – это вовсе не слава. Это брак”. Судя по ее акценту, она была иностранкой, хотя я так никогда и не узнала, кто она по национальности, а по-французски она говорила лучше нас с тобой. И не только по-французски: она весь мир объездила и прожила не одну жизнь.

Дядя Андре был в семье младшим ребенком, появившимся на свет после пяти сестер, а разбогател он на переработке металлолома. Он работал как вол и никогда не интересовался женщинами – его даже подозревали в дурных наклонностях. Но все изменилось, когда он встретил Зельду. Потому что никто не мог впустить в свою жизнь Зельду и надеяться, что в ней не произойдет потрясений.

На протяжении десятка лет я обедала с женой дяди несколько раз в год – на мой день рождения, на Новый год или на Пасху. В конце мая Зельда приглашала меня просто так. Сегодня я понимаю, что накануне Дня матери этой бездетной женщине хотелось со мной повидаться. Впрочем, тетя Зельда всегда звала меня “доченькой”.

“Доченька, – говорила она, – я не буду дарить тебе подарки. Ты не получишь от меня новое платье, или чек, или даже коробку конфет на Рождество. Я слишком боюсь, что твоя мать и твои тетушки обвинят меня в том, что я пытаюсь тебя подкупить. Зато, моя милая, я поделюсь с тобой кое-какими мыслями”.

При каждой нашей встрече тетя Зельда давала мне советы, которые я должна была затвердить наизусть. Напрасно я не завела для них особую тетрадку – к сожалению, многие из них забылись. Но некоторые я еще помню…

Мужчины – те же дети, говорила она; если ты ничего у них не просишь, они готовы отдать тебе все; но боже тебя упаси попросить их хоть о чем-нибудь, даже сказать тебе, который час. Не получишь ничего, кроме разочарования. Никогда никого ни в чем не упрекай, ни мужчину, ни женщину, если собираешься иметь с этим человеком какое-то дело. Это целиком твоя ответственность – добиться того, чтобы люди не доставляли тебе неприятностей. И наоборот, если в один прекрасный день ты захочешь избавиться от мужчины, начни его критиковать. Он и не подумает исправляться, становиться лучше – он от тебя сбежит, и это так же верно, как то, что по утрам встает солнце. Не лги, никогда не лги; это страшно неудобно – помнить, что ты говорила вчера. И еще одна вещь. Иногда тебе захочется соврать, чтобы кому-то понравиться. Тебе покажется, что вранье будет выглядеть соблазнительней, чем правда. Но ты изумишься, обнаружив, что в правде намного больше шарма, чем ты думала.

Никогда ни перед кем не отчитывайся – только перед собой. Никогда не ложись спать, не смыв макияж, и избегай солнца как злейшего врага. Относись к людям с уважением, но не доверяй тому, кто любит власть. Если хочешь сохранить друзей, не докучай им жалобами на здоровье, рассказами о твоих путешествиях и воспоминаниями молодости и не хвались перед ними талантами твоих детей. Делай что хочешь, носи черное с темно-синим, а розовое с оранжевым, но не следуй за модой. Никогда не влюбляйся, но ищи любовь. Не соглашайся на свидания, предложенные другими. Не носи открытую обувь. Радуйся тому, как выглядишь сегодня, потому что завтра будешь вспоминать об этом с сожалением. Никогда не говори о своих недостатках, иначе они у тебя появятся; никогда не говори другим, что ты постарела, иначе и правда постареешь. Не верь, когда тебе говорят: чем больше, тем лучше. Никогда не макай в чай тост или печенье – это отвратительно. Не пытайся удержать уходящую любовь. Действуй быстро, болтай поменьше; открывай рот, только если хочешь позабавить или рассмешить слушателей. Ты красивая девушка, вот и пользуйся своей красотой. Ум свой отодвинь в сторону, держи его при себе – иначе не найдешь себе мужчину. И вот тебе последний совет: твой худший враг – тот, кто думает то же, что и ты, но по каким-то причинам не высказывает это вслух.

Мы привыкли встречаться у нее, на последнем этаже прекрасного дома, выходящего на Вандомскую площадь. Но однажды вечером тетя Зельда впервые пригласила меня в расположенный на противоположной стороне улицы бар.

Это был тот самый бар, где мы только что пили. Зельда, не употреблявшая спиртного, заказала два “Небесных цветка” – два прозрачных, как вода, коктейля с ломтиками свежего огурца, украшенных веточкой фуксии; как она сказала, они напоминали ей сад в Майами, где она целыми днями горько плакала.

На мой вопрос, почему она предложила встретиться именно в баре этого отеля, она ответила: “Доченька, когда я сижу у себя в гостиной, то вижу, как парочки в здании напротив открывают у себя окна. В эту игру я играю уже много лет. Вот совсем недавно я наблюдала за молодой парой, которая смеялась на балконе. Мужчина вышел с голым торсом, на женщине была темно-синяя ночная сорочка. Они так веселились в этой своей комнате под самой крышей, что мне захотелось поменяться с ними местами. Представляешь, мне не хотелось ложиться спать в собственную постель. Меня охватило желание оказаться где-нибудь далеко от своего дома. А что может быть дальше, чем дом по соседству? Я никогда не рассказывала тебе о своем детстве, но знай, что я два года жила в Париже; моя мать работала швеей в престижном Доме моды – кстати, начинала она как раз в этом квартале, у Жанны Пакен.

Летом она устраивала мне “парижские каникулы”. Мы путешествовали, не покидая города, но какие это были путешествия! Мать на несколько дней снимала номер в отеле на другом берегу Сены. Она вызывала нам такси, и мы в него садились, хотя поездка длилась не больше пятнадцати минут. Мы спали в одной кровати, и я была счастлива засыпать, прижавшись к ее теплому телу. Доченька, это были лучшие каникулы в моей жизни! Я многое повидала – и частные острова, и роскошные яхты, и итальянские палаццо, и зимние курорты с сияющим под солнцем снегом. Не важно, куда ехать – важно, с кем. Путешествовать надо с людьми, наделенными даром странствий, и моя мать обладала им в полной мере. Вот почему, дорогуша, я сняла на этот вечер номер 639 под самой крышей. Твой дядя в Женеве, и ты пойдешь со мной, потому что я терпеть не могу ночевать в одиночестве в незнакомом месте.

Мы сели в лифт, пересекли длинный коридор седьмого этажа. Здесь точно так же, как сегодня, пахло русской кожей, флоридскими апельсинами и пачули. Мы вошли в расположенный под крышей номер с позолоченными стенами, уютный как гнездышко, в пастельных тонах.

– Именно таким я его себе и представляла, – сказала Зельда.

Тетушка открыла окно, и комнату наполнил сладкий аромат цветущей на балконе жимолости.

– Посмотри напротив, там моя гостиная! Хотелось бы мне, чтобы твой дядя вернулся из Женевы, посмотрел на меня и удивился: что это за женщина, так похожая на мою жену, в номере шикарного отеля?

Потом тетя Зельда легла на кровать и попросила меня снять с нее туфли. Послышался легкий стук, от которого я вздрогнула. Оказалось, бутылка шампанского ударилась о стенку металлического ведерка, потому что лед в ведерке подтаял.

– А теперь, honey, – устало произнесла она, – послушай сказку, которую мама рассказывала мне в детстве.

И Зельда заговорила. Сказка, разумеется, начиналась словами “в некотором царстве, в некотором государстве”.

– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был принц по имени Фарух. Он был красивый и богатый. И умел радоваться жизни – дар, без которого два предыдущих не имеют смысла. Однажды, гуляя вдоль берега моря, он увидел женщину, такую прекрасную, что каждый, кому она встретится, готов идти за ней следом. У Фаруха кровь застыла в жилах. Он узнал красавицу, появившуюся из морских волн, – это была смерть. Она пристально смотрела на него, но в ее взгляде читалось удивление. Фарух понял, что она пришла за ним. У его народа была пословица: “Кто днем узрит смерть, не доживет до рассвета”. Тогда он оседлал своего лучшего скакуна, пришпорил его и помчался прочь. Он скакал без остановки лугами и полями, пока конь под ним не рухнул бездыханным. Принц бросил его и дальше пошел пешком. Он пробирался через густой лес, не понимая, куда идет. Он не знал, в какой стране и в каком краю оказался, и по пути ему не встретился ни один человек и ни один зверь. Всю ночь он бежал от смерти. Когда в вершинах деревьев забрезжил первый луч света и в лесной тиши раздались первые робкие птичьи трели, он решил, что спасен. Занималась заря, а Фарух все еще был жив. Он бросил вызов судьбе и победил. Измученный, он лег под деревом и уснул.

Когда он проснулся, рядом с ним сидела смерть. Она не будила его и спокойно ждала, когда он откроет глаза.

– Здравствуй, принц, – сказала красавица. – Я пришла за тобой. Твой час пробил.

Принц понял, что проиграл.

– Пока ты меня не забрала, позволь задать тебе один вопрос, – попросил Фарух.

– Задавай.

– Почему ты смотрела на меня с удивлением? И почему не забрала меня вчера?

– Я и правда удивилась, когда встретила тебя на морском берегу. Я ведь знала, что мы с тобой должны увидеться сегодня на лесной опушке.

На следующее утро я проснулась в комнате, где обитает женщина, и это было восхитительно. Меня охватило ощущение легкости, какое бывает, если утром выглянешь в окно и с изумлением обнаружишь, что всю ночь шел снег. От стульев, от букетов цветов, от ковра, штор, брошенной на пол мятой одежды исходил аромат духов Джорджии, словно покрывая глазурью все вокруг. Мир Джорджии проник в меня и раскинулся во мне во всю ширь. В воздухе витали запахи летней прогулки по набережной Сены после ливня. Мои волосы, все мое тело утопало в подушках и шелковых простынях. Проснувшись в постели одна, я испугалась, что, пока я спала, она ушла, но потом услышала в ванной шум воды и успокоилась. Она была здесь. Мы еще поваляемся в постели, потом примем ванну с пеной и до самого обеда будем разговаривать, разговаривать и снова разговаривать. Я хотела знать о ней все: как она живет в Дели, какие местные изделия ей нравятся, кто была ее итальянская бабка, что она помнит о детстве, чем занимались ее родители, когда и в кого она впервые влюбилась. Всё. Когда Джорджия вышла из ванной, я восхитилась. Мне нравились ее женственные манеры; нравилось, как, прикладывая к уху телефонную трубку, она встряхивает головой, чтобы откинуть прядь волос. Мне нравилось, как она спокойно заводит часы, диктуя заказ в прижатый к плечу телефон. Она попросила принести в номер завтрак для меня. Джорджия точно знала, что для меня выбрать и какими именно словами сделать заказ, чтобы ее правильно поняли: Джорджия умела командовать. Начинался новый день, и от нее уже исходило ощущение силы, которое я вчера испытала в ее объятиях.

– Мне нужны еще женщины для моего проекта, – сказала я. – Можешь назвать мне кого-нибудь? Женщину, которой ты восхищаешься?

– Конечно, – легко ответила она, как будто ждала этого вопроса. – Вероника. У нее свой ресторан в Венеции, “Иль Франчезе”. Я восхищаюсь ею больше, чем кем-либо еще на всем свете, – добавила она, застегивая шелковую кремовую блузку.

Я удивилась, что она ответила так быстро и уверенно, уже натягивая пиджак.

– Я не прощаюсь, – бросила она мне, – терпеть не могу прощаться. В номер придут с уборкой через полчаса. Постарайся до этого собраться.

Я как будто получила две пощечины, одну за другой. Ее слова о том, что существует женщина, которой она восхищается, вызвали во мне приступ ревности, хотя я никогда не знала за собой склонности к собственническим чувствам. А как она выставила меня вон, приказав выметаться побыстрее и даже не намекнув на следующую встречу? Кроме того, напоследок она позволила себе жест, который я ненавижу, – послала мне воздушный поцелуй, после чего решительно вышла за дверь. Как бы то ни было, приходилось поторопиться.

Я спустила с кровати одну ногу и тут же ее поджала: колено посинело и распухло. Боль заставила вспомнить события вчерашнего вечера – как я бежала по улице, как по-идиотски навернулась и чуть не разбила Canon. Заодно я вспомнила про странные звуки, которые издавал при работе мой фотоаппарат. Принять душ я не решилась, испугавшись, что от горячей воды и мыла ободранная коленка разболится еще больше. Надела грязные вчерашние трусы. Холодные джинсы за ночь как будто сели, и, натягивая их на раненую ногу, я чуть не взвыла. Когда я надевала неудобные туфли, мне почудилось, будто я обуваюсь в свою прежнюю жизнь – ту жизнь, в которой еще не было Джорджии и которая кончилась вчера.

Припадая на левую ногу, как будто укоротившуюся сантиметров на пять, я ковыляла бесконечными коридорами в поисках лифта. Мимо катили свои тележки горничные; они очень вежливо, несмотря на мою хромоту и расхристанный вид, указали мне дорогу. Я испугалась, как бы вид моей битком набитой сумки не навел их на мысль, что я сгребла из ванной комнаты все туалетные принадлежности, включая ватные палочки в прозрачной мини-упаковке и даже полиэтиленовую шапочку для душа, какими никто никогда не пользуется. В холле я передала швейцару записку со своим номером телефона и, настойчиво три или четыре раза повторив свою просьбу, взяла с него обещание, что он обязательно передаст ее Джорджии.

– Это чрезвычайно важно, – добавила я.

– Разумеется, мадам. Непременно передам.

Сев в машину, я достала фотоаппарат, чтобы оценить масштаб бедствия. Открутила объектив и убедилась, что зеркало в порядке – ни трещин, ни царапин. Но при нажатии на кнопку спуска вместо привычного щелчка по-прежнему раздавался странный звук. Затвор немного сместился в сторону. Тогда я совершила глупость, простительную разве что новичку: открыла камеру, совершенно забыв, что находящаяся внутри пленка засветится. В один миг все портреты Джорджии исчезли, растворились в воздухе. Я в отчаянии скрестила руки на руле и уронила на них свою безмозглую голову – раздался гудок клаксона, заставивший меня вздрогнуть. Я довольно долго сидела так, пока шедший мимо прохожий не остановился рядом и не спросил, не нужно ли мне помочь.