Белые хлопья утреннего тумана густым покровом нависли над Амударьей, и лишь иногда вырывавшийся из горных ущелий ветер разрывал плотную завесу, обнажая свинцовую поверхность реки. Но когда солнце поднялось над горизонтом, туман из белого стал багровым, заклубился и мало-помалу совершенно исчез, будто растаял от солнечного тепла. И тогда дремавшие на волнах каюки стремительно рванулись вперед. Началась переправа.

Чучин не торопился. Переправляться он решил последним. Амударья — река с причудами, мало ли что может приключиться. А потому самое лучшее держать всю флотилию в поле зрения. Но вот головная лодка приблизилась к середине реки.

— Пошли! — резко взмахнув рукой, скомандовал гребцам Чучин. Упершись босыми пятками в днище лодки, гребцы заработали веслами.

Скрипели уключины. За бортом плескалась и пенилась вода. Чучин сначала смотрел на косо бегущие волны, отороченные зеленовато-желтыми гребешками, потом перевел глаза на пустынное небо. Сколько раз летал он над этими местами туда, в фиолетово-синюю даль, к снеговым вершинам Гиссарского хребта. Как прекрасны они, когда смотришь из кабины аэроплана!

«Ничего, еще полетаем!» — утешил себя Иван и повернулся в сторону шедшего первым каюка. На нем плыли Гоппе и переводчик Аванес Баратов.

Гребцы дружно работали веслами, и лодка быстро приближалась к середине реки. Там уже ждали лодки с афганцами. Афганцы кричали, размахивали руками, бросали в воду охапки цветов.

Когда Чучин соскочил наконец на песчаную отмель, Гоппе и Баратов уже совершенно освоились и беседовали с тремя афганцами, державшимися весьма высокомерно.

Иван подошел к ним, и его тут же представили — сначала одетому во все белое тучному рыжебородому мужчине с орлиным носом — министру двора. Рядом с министром стоял начальник королевской гвардии — стройный, в застегнутом на все пуговицы кителе красавец с лицом холодным и совершенно бесстрастным. Третьим был молодой человек с веселыми карими глазами и иссиня-черной аккуратной бородкой. Элегантный европейский костюм сидел на нем безукоризненно, хотя и не вязался с каракулевой шапкой.

— Камал, журналист, — назвался кареглазый.

Министр медленно провел рукой по лицу. Его пальцы были унизаны перстнями. Драгоценные камни играли на солнце. Высоким голосом министр произнес нечто певучее и торжественное.

— Милости просим на землю аллаха, — перевел Баратов. — Когда солнце появляется на небе, луна исчезает прочь. Наш великий эмир Аманулла-хан говорит, что теперь ничто не сможет помешать дружбе между нашими странами.

Министр приложил руку к груди, слегка поклонился и жестом пригласил следовать за ним.

В нескольких десятках метров от берега высились огромные древние чинары. За ними открывалась широкая поляна, где был выстлан ярко-красный ковер, но не такой, какие Чучин видел в Туркестане — те были мягкие, с пушистым ворсом, а иной — жесткий, туго сотканный, афганский. У края ковра стояли солдаты королевской гвардии — неподвижные, как чинары, возвышавшиеся за их спинами.

Министр прошел на середину ковра. Его глаза светились.

— Великий аллах, волей которого вращается небосвод, дал человеку много бесценных даров, — начал он торжественно. — Творец Вселенной, всемогущий и милосердный, наделил человека разумом и знанием для того, чтобы отличать правду от лжи, добро от зла, истинных друзей от коварных врагов. Сегодня мы встречаем на афганской земле людей, идущих к нам с добрыми намерениями. Так пусть же земля вокруг наших друзей дышит благоуханием рейхана, пусть рассеются перед ними туманы, пусть печаль никогда не омрачит их сердца. Содеянное добро всегда приносит плоды. Тысячью алых цветов шиповника расцветет дружба наших народов…

Легко, как по-писаному, произносил свою речь министр, и как эхо звучал голос Баратова.

Наконец министр прижал ладонь к груди и замолчал. С ответным словом выступил Гоппе.

— Нам поручено доставить в Кабул самолеты — дар советского народа народу Афганистана, — сказал он. — Самолеты сокращают расстояния. И теперь мы уже стали ближе друг к другу. Мы пришли для того, чтобы организовать у вас летную школу, поделиться с вами нашими знаниями. И будем рады, если наши знания помогут афганскому народу, стремящемуся к миру и счастью…

«Наши знания, — повторил про себя Чучин. — А значит — и мои тоже».

Он посмотрел на небо. Внезапно ему представилось, как в этой ослепительной синеве кружит, покачивая крыльями, огромная птица — аэроплан.

Под натянутыми тентами на разноцветных коврах стояли подносы со сладостями, фруктами и лепешками. В стороне дымились медные котлы с пловом, кипели многоведерные самовары.

Чучин, сидевший рядом с Камалом, чувствовал себя неловко. Аванес Баратов переводил беседу Гоппе с министром, а Аркадий Баратов остался на берегу с красноармейцами, помогавшими афганцам разгружать каюки.

Перспектива была не из приятных — человек тебе улыбается, а ты не имеешь возможности даже словом с ним перемолвиться.

Но опасения Чучина оказались преждевременными. Камал, внимательно рассматривавший нагрудный знак Чучина — свидетельство об окончании школы высшего пилотажа в Упевене, — вдруг просиял и спросил по-английски:

— Вы учились в Англии?

— Да, — кивнул Иван.

— Давно? — поинтересовался Камал, обнажив в улыбке крепкие белые зубы.

— В 1917 году, — улыбнулся в ответ Чучин. — Я провел там почти полгода.

— Понятно, — ответил Камал. — Я в это же время тоже жил в Англии. Изучал литературу и журналистику, — продолжал задумчиво. — Потом вернулся в Афганистан и сотрудничал в газете «Светоч знаний» у Махмуд-бека Тарзи. Вы, конечно, слышали о Тарзи? — поднял он глаза на Ивана.

Камал произнес это имя с таким почтением, что у Чучина просто не хватило духу признаться, что о Тарзи он слышит впервые.

Камал сдвинул густые брови. Лицо его стало серьезным.

— Тарзи — замечательный человек, — убежденно произнес журналист. — Много языков знает, стихи прекрасно пишет, переводит на дари с французского. Бывшему эмиру Хабибулле-хану не нравилось, что Тарзи в «Светоче знаний» слишком энергично нападает на англичан, а Аманулла-хан, как только пришел к власти, изменил свою политику и назначил Тарзи министром иностранных дел.

— Теперь вы избавились от англичан, — начал было Иван, но Камал повел плечами:

— От англичан мы избавились, однако от их наследства нам еще долго не уйти. Ведь англичане ответственны за все, что творилось при прежних эмирах. Скоро тронемся в путь, и по дороге в Мазари-Шариф я расскажу вам о нашей стране. А пока давайте забудем о политике, — мягко улыбнулся он. — Вокруг нас предметы более осязаемые… — И Камал широким гостеприимным жестом указал на яства, расставленные на ковре.

 

КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

19 февраля 1919 года в Лагмане, неподалеку от зимней резиденции афганского эмира, суетилось множество нарядно одетых людей. Конское ржание, лай гончих собак, человеческие голоса слились в невообразимый шум. Вернувшись с охоты, всадники спешивались с усталых лошадей, отдавая поводья прислуге.

Два молодых охотника, стоявшие в тени большого платана, насмешливо рассматривали пеструю толпу и над чем-то негромко смеялись.

— Как думаешь, Ибрагим, — спросил один из них своего спутника, — наш карлик не затерялся в лесу? Что-то его здесь не вижу, как ни напрягаю глаза!

— Тише, тише, — испуганно прошептал Ибрагим, — если карлик услышит твои слова, у него хватит силы одним ударом сабли отрубить тебе голову.

— Не волнуйся, не услышит. Им теперь не до нас. Охота была слишком успешной.

— В Лагмане даже деревья имеют уши, — Ибрагим многозначительно поднял руку.

Неожиданно шум стих, и все повернули головы направо — там появился одетый в английский костюм всадник на коне замечательной красоты. Это был тот самый «карлик», о котором только что говорили молодые охотники, — эмир Афганистана Хабибулла-хан. Он ловко спрыгнул с коня, и окружающие склонили головы перед его низкорослой, но мощной фигурой, внушавшей страх и почтение.

— Великий эмир опять показал нам, что такое настоящая охота, — осторожно поднимая голову, молвил угодливый придворный.

Эмир наградил его улыбкой, сделал знак высокому офицеру в круглой шапке с серебряным гербом следовать за ним и скрылся в своей палатке.

— Какие новости, Абдуррахман? Что пишет из Кабула наш сын Аманулла? — спросил эмир, устраиваясь поудобнее на уложенных одна на другую подушках.

— От Амануллы-хана никаких новостей, ваше величество, а вот Махмуд-бек Тарзи просит вашей аудиенции, — ответил офицер.

— Что у него? — недовольно скривился эмир.

Офицер пожал плечами.

— Подождет Махмуд-бек Тарзи, — заявил эмир надменно. — Вечно у него какие-то дела не ко времени. Успеем побеседовать с ним, когда вернемся в Кабул. Скажи мне лучше, Абдуррахман, что говорят о новой наложнице моего брата, Насруллы-хана, той, что ему подарил Сейид Алим-хан? Правда, что так уж она хороша собой?

— Говорят, необычайно. Но приближенные Насруллы-хана утверждают, будто все это пустые слухи и никакой наложницы Сейид Алим-хан ему не дарил.

Эмир усмехнулся, провел рукой по лицу, погладил густую бороду и сказал недовольно:

— Пить!

Офицер высунулся из палатки, что-то крикнул охраннику. Вскоре появился важный чиновник, за которым следовал слуга с серебряным самоваром в руках. Чиновник налил воду в пиалу и подал эмиру. Хабибулла-хан подозрительно посмотрел на пиалу, выпил воду и жестом велел унести самовар.

— Никому нельзя доверять, — сказал он офицеру. — Того и гляди отравят.

— Мне кажется, — робко заметил офицер, — ваше величество опасается напрасно.

— На все, конечно, воля аллаха, но разве ты забыл, что в прошлом веке только один афганский эмир умер своей смертью, — сказал Хабибулла-хан, слегка заикаясь. Он всегда начинал заикаться, когда волновался. Это было следствием страшного испуга, испытанного в детстве, когда малолетний наследник короны едва не погиб от коварно подсыпанного в его пищу яда.

— Ваше величество, — попытался успокоить его офицер. — Народ вас любит..

— Никогда не лги мне, Абдуррахман, — сказал эмир, сурово взглянув на офицера. — Меня не любят, а боятся. Это значительно лучше. — Он вдруг рассмеялся: — Знаешь, у тебя маленькие уши. В Турции это издавна считается верным признаком хорошего рода, а турки знают толк в приметах. Так ты говоришь — народ всем доволен? И последним повышением налогов тоже?

— Народ невежествен. Не все понимают, что это делается для пользы государства, — неуверенно начал офицер.

— Народа я не боюсь, — оборвал его Хабибулла-хан, — а вот тех, кто его мутит, следует остерегаться.

— Недовольные есть всегда…

— А все довольны быть и не могут, — задумчиво сказал эмир, — такой уж порядок аллах на земле завел. Недовольных нужно убеждать силой. Кстати, что выяснили насчет негодяя, которого арестовали в понедельник?

— Он распространял гнусные слухи, будто бы повышение налогов нужно для содержания гарема вашего величества и строительства нового дворца.

— Ну что ж, — рассеянно произнес эмир, перебирая желтые янтарные четки, — может быть, в тюрьме он научится лучше разбираться в государственных делах. Однако я не собираюсь из-за этого негодяя портить себе весь день. Пойдите и проверьте, все ли готово к обеду.

Офицер молча приложил руку ко лбу, поклонился и вышел из палатки.

Обед удался на славу, и Хабибулла-хан забыл обо всех своих печалях. В этот день, как обычно, эмир лег спать довольно рано. Караульные бдительно охраняли его сон. Была глубокая ночь, когда один из них спросил у своего товарища:

— Ты слышал шорох? Как бы не случилось беды… Может, заглянуть?

— А ты не ослышался? Ведь если разбудим эмира, нам не поздоровится…

Еще какое-то мгновение они прислушивались — шорох не повторялся. И вдруг внутри раздались выстрелы. В одно мгновение стражники распороли кинжалами застегнутый на ночь полог и ворвались внутрь.

Но было уже поздно. Хабибулла-хан лежал посреди ковра, раскинув руки. Его большие глаза были широко раскрыты. На лице эмира застыло выражение страха и изумления. Кровь темной извилистой струйкой стекала с виска. В задней стенке палатки зияла черная дыра. В возникшей суматохе о преследовании убийцы никто даже и не подумал.

 

Поначалу Иван немного беспокоился, будут ли афганцы достаточно осмотрительны с грузом. Самолеты как-никак вещь тонкая. Однако его опасения быстро рассеялись. Носильщики действовали быстро и уверенно. Их сильные руки надежно подхватывали ящики и несли их на ровную площадку, где около больших кованых желтых сундуков-яхтанов, лениво развалясь, отдыхали верблюды и прогуливались три медлительных и спокойных индийских слона.

Один из носильщиков — рослый, крепко сбитый юноша лет восемнадцати, подойдя к Чучину, который был как раз с переводчиком, спросил у него с некоторым недоверием:

— Это правда, что вы можете летать?

— Кто тебе сказал? — усмехнулся Иван.

— Да вот солдаты говорят: «Он выше орла подняться может», Говорят, что знаменитый маг открыл вам тайну, как человеку превратиться в птицу.

Чучин внимательно посмотрел в темное, словно вылепленное из обожженной глины лицо юноши.

— И ты веришь?

— Не знаю. Я видел, как змей заклинают, как по горячим углям босиком ходят. В Кандагаре жил странный человек. Он умел творить всякие чудеса. Однажды разозлился на своего соседа и так посмотрел на него, что у того на лице появился рубец, как от плети. А вот чтобы люди, как птицы, летали, я никогда не видел, — совсем по-детски огорчился молодой носильщик. Глаза у него были серьезные и пытливые.

Чучину искренне захотелось помочь юноше разобраться, что к чему.

— А сам хочешь научиться летать? — положил он руку на мускулистое плечо носильщика.

Когда Аркадий перевел вопрос Чучина, юноша вздрогнул и Чучин увидел, как глаза его подернулись грустью:

— Конечно, только кто же меня научит? Это, наверное, страшная тайна. У меня и денег никогда не будет, чтобы за нее заплатить.

— Ну, — рассмеялся Иван, — какая же это тайна…

И он рассказал, как пятнадцатилетним парнишкой, впервые увидев парящий над Череповцом диковинный аппарат, решил, что обязательно будет авиатором. Не на него одного, на весь город появление аэроплана произвело ошеломляющее впечатление. Гомонящая толпа с восхищением смотрела на летчика. Ивану этот улыбающийся, одетый в черную кожаную куртку человек казался посланцем из другого мира.

— Значит, и я смогу научиться летать? — радостно воскликнул носильщик.

— Сможешь, и тебе не придется превращаться в птицу, — заверил его Иван. — Здесь, в ящиках, аэропланы. Они и поднимают людей в воздух.

— В этом ящике аэроплан? — встрепенулся молодой афганец.

— Нет, — снова рассмеялся Чучин. — В этом только двигатель. А двигатель — сердце самолета. С ним надо обращаться очень бережно.

Юноша понимающе кивнул и побежал к берегу. Вымазав ладонь в пепле потухшего костра, он приложил ее к лицу, а затем к ящику.

Тут уже настала очередь Ивана удивиться.

— А это еще зачем?

Юноша обернулся и что-то прокричал.

— Он говорит: моя рука будет охранять самолетный двигатель моих друзей, — с улыбкой перевел Аркадий.

Дорога на Мазари-Шариф, по которой тронулся в путь караван, ничем не отличалась от туркестанских — такая же унылая, раскаленная лучами знойного солнца, разбитая в пыль копытами вьючных животных.

Когда река и прибрежные чинары остались позади, растаяли в полуденном мареве, журналист на своем коне догнал Ивана.

— Камал, — обратился к нему Чучин, — вы обещали рассказать мне о своей стране, о тех переменах, которые происходят сегодня.

Журналист на мгновение задумался.

— О силе дерева судят по его корням, о характере народа — по его истории. Вся наша история — это борьба за свободу и независимость, против чужеземных колонизаторов. Вы учились в Англии и должны знать, что британские правители всегда считали нашу страну своей так же, как Индию. В 1838 году наше народное плохо вооруженное ополчение разгромило вторгшиеся первоклассные по тем временам войска англичан. Захватчики потерпели поражение и во вторую англо-афганскую войну, которая шла почти два года в конце прошлого века. Однако из-за мягкотелости тогдашнего эмира, которому деньги были нужнее на собственные развлечения, чем на защиту родины, англичанам удалось установить контроль над внешней политикой Афганистана и диктовать нам свою волю. — Иван понимал почти все, что он говорил, — английским владел неплохо, да и речь Камала была размеренной, неторопливой и четкой.

Камал помолчал, устремив взгляд вдаль, туда, где за пыльными дюнами гордо высились увенчанные снежными шапками неприступные отроги Гиндукуша, а затем продолжал:

— Избавиться от британского господства стало мечтой каждого афганца.

— Каждого? — перебил Чучин. — Но вы сами говорили, что предыдущий эмир Хабибулла был недоволен нападками Махмуд-бека Тарзи на англичан. Значит, он был их сторонником?

— О нет, — энергично запротестовал Камал. — Все гораздо сложнее. Хабибулла-хан, например, знал много иностранных языков, в том числе и английский. Но говорить на нем считал ниже своего достоинства. Правда, находились люди, которые обвиняли эмира в том, что он пляшет под дудку англичан, но, мне кажется, он просто не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы избавиться от их господства. К тому же для человека, привыкшего к лести и поклонению…

Камал замолчал, не докончив фразы, и Чучину показалось, что он испугался, — слишком разоткровенничался и недостаточно почтительно говорил о бывшем правителе.

Внезапный порыв ветра обдал всадников жаркой волной песка и пыли. Иван закашлялся. Он никак не мог свыкнуться с тем, что песок тут повсюду. Его ели с хлебом, пили с водой, он забивался в ноздри и уши, разъедал глаза, проникал под одежду. И не было от этой напасти никакой защиты.

Камал протянул ему фляжку. Иван сделал глоток и поперхнулся.

— Что это?

— Аб-дуг. Сметана, разбавленная водой, — объяснил журналист. — Лучшее средство от жажды.

Они остановились, и караван начал медленно их обходить. В голове колонны чинно шествовали слоны, на которых были погружены самолетные крылья. Следом шел верблюд с двумя тяжелыми яхтанами. Голова животного была высоко и горделиво поднята. За его хвост привязан другой, за ним — третий. На верблюжьих шеях, обвязанных разноцветными плетеными ремнями, в такт шагам мерно позвякивали медные колокольчики, звук которых вливался в причудливую и унылую мелодию пустыни. Королевские гвардейцы на низкорослых конях ехали по обе стороны каравана в полном парадном обмундировании, казалось, не замечая ни жары, ни песка, который все сыпал и сыпал в лицо усиливающийся ветер.

— Как бы не было бури, — встревоженно сказал Камал, из-под ладони глядя на небо.

И, как бы подтверждая его опасения, загомонили, переговариваясь между собой, погонщики, плотнее сдвигая караван в цепочку.

— Будь она неладна, эта погода… — пробурчал Иван, предчувствуя долгую стоянку.

 

НАСРУЛЛА-ХАН ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Притороченный к седлу деревянный футляр раскрылся, и украшенный изящной резьбой маленький пузатый сосуд с водой упал на дорогу. Всадник, офицер из охраны эмира, не заметил этого, а если бы и заметил, то все равно не остановил бы коня, чтобы поднять сосуд. Абдуррахман не мог терять ни секунды. Он все гнал и гнал коня и успокоился лишь тогда, когда перед его глазами показались высокие стены Джелалабада с видневшимися из-за них верхушками пальм.

Вихрем влетел Абдуррахман во дворец эмира и остановился посреди просторного светлого зала перед величественно-спокойным сановником.

— Я должен немедленно видеть его высочество Насруллу-хана, — задыхаясь, произнес Абдуррахман.

Ни один мускул не дрогнул на лице сановника. Он продолжал хранить молчание.

— Разве вы не слышите, что я говорю?! — повысил голос прибывший.

— Зачем так кричать, Абдуррахман? — услышал он знакомый голос. — Разве ты забыл, что сказано в Коране? Самый неприятный из голосов — это голос осла. — Говоря это, в зал вошел Насрулла-хан. Абдуррахман почтительно склонился перед ним.

Насрулла-хан степенно приблизился к нему и, испытующее глядя в глаза, неожиданно резко спросил:

— Так что у тебя? Что привело тебя в такое состояние? Отвечай же, не заставляй меня ждать!

— Ваше высочество… Великий эмир Хабибулла-хан убит…

— Молчи, несчастный! — Как бы пытаясь заслониться от этих слов, поднял руку Насрулла-хан. — Как ты смеешь произносить такие речи! Казнить его, немедленно казнить за эти слова! — театрально вскричал он.

— Все, что сделает ваше высочество, будет мудрым и справедливым, но, преисполненный неизмеримым горем, я вынужден повторить, что великий Хабибулла-хан убит сегодня ночью, — сказал Абдуррахман и склонил голову.

— Как это случилось? — все еще не опуская воздетых рук, спросил Насрулла-хан. — Убийца схвачен? Кто он? — В его словах Абдуррахман уловил тень беспокойства.

— Убийцы сбежали, но их, без сомнения, схватят, — с пылом ответил офицер. — Я не стал дожидаться результатов погони. Мне казалось, прежде всего надо предупредить вас. Теперь судьба великого государства Афганистана в ваших руках.

— Почему в моих? — с деланным сомнением произнес Насрулла-хан. — У моего брата — аллах, прими его душу! — остались дети Инаятулла-хан и Аманулла-хан. Они наследники власти.

— Они прекрасные люди и истинные мусульмане, — почтительно молвил офицер, — но еще молоды и горячи. Ими надо руководить. Только вы, ваше величество, — словно нечаянно оговорился Абдуррахман, — способны взять на себя тяжкое бремя государственной власти.

— Ты даешь мне совет, Абдуррахман? — высокомерно спросил Насрулла-хан.

— Простите, ваше высочество, — подчеркнуто смиренно склонил голову офицер. — Я хотел только сказать, что…

Насрулла-хан величественным жестом остановил его.

— Ты слишком неосторожен, Абдуррахман. Иди и запомни, я не люблю людей, забывающих свое место.

Абдуррахман еще покорнее согнулся перед Насруллой-ханом и, пятясь, удалился. Насрулла-хан проводил его взглядом.

— Старательный офицер. Мой брат ценил его, — сказал он, обращаясь к безучастно стоящему у окна сановнику, и спросил: — Что будем делать? Надо срочно принимать какое-то решение.

— Прежде всего следует вернуть Инаятуллу-хана, — оживился тот. — Он только что выехал в Кабул. Я думаю, Инаятуллу-хана не придется долго уговаривать. Он сам откажется от притязаний на власть.

— А может, форсировать события? — нервно потирая руки, сказал Насрулла-хан.

— Вряд ли это достойно вас. Лучше подождать до вечера. Сегодня же вас будут умолять взять власть в свои руки.

— А если нет? — с ноткой сомнения в голосе возразил Насрулла-хан.

— Будут, — со спокойной убежденностью ответил сановник. — У них нет выбора. Муллы хорошо понимают, чем им грозит приход на престол Амануллы-хана. Да и в армии далеко не все от него в восторге.

— Он и вправду чересчур горяч, — пренебрежительно сказал Насрулла-хан. — Все твердит о реформах. Окружил себя юнцами со вздорными идеями. Они не понимают, что живут не в Европе и даже не в Турции. А в Афганистане свои законы, и их надо уважать. Нам нужны твердая рука и сильная воля, а не реформы. Именно воли не хватало моему брату. А все-таки, — взглянул на собеседника, — может быть, нам поторопиться?

— Нет, — покачал головой сановник. — Государственные решения подобны плодам, — они должны созреть, и тогда спелый плед сам упадет к ногам терпеливого.

— Или сгниет на корню, — возразил Насрулла-хан. — Мы рискуем — я хорошо знаю своего племянника. Он спит и видит тот день, когда сможет приступить к своим реформам.

Сановник спокойно выдержал взгляд Насруллы-хана:

— Нужно срочно созвать вождей шинварийских племен. Если мы гарантируем обещанные им привилегии, они пойдут на смерть ради вас. Нужно дать им оружие. Я, — добавил сановник, — уверен в них больше, чем в джелалабадском гарнизоне.

— Шинварийским вождям? — задумчиво повторил Насрулла-хан.

— А почему бы и нет? — удивился сановник. — Что вас смущает?

— Я опасаюсь, они поймут, какая сила у них в руках. Если от их действий будет зависеть, кому править Афганистаном, неизвестно, на чьей стороне они выступят… Боюсь, этот мальчишка и их заразил своими бредовыми идеями.

— Если кто-нибудь из вождей забудет о своем долге, — надменно произнес сановник, — мы найдем способ объяснить другим вождям, что он зарвался и хочет лишить их власти и богатства.

Взгляд Насруллы-хана упал на большой перстень, который он носил на безымянном пальце левой руки.

— У меня потускнела бирюза, — произнес он. — Дурное предзнаменование. Впрочем, — решительно взглянул он на сановника, — мы уже не можем остановиться…

В тот же день Насрулла-хан провозгласил себя эмиром. На следующее утро войска джелалабадского гарнизона приветствовали нового правителя Афганистана. В своем первом фирмане он приказывал Аманулле-хану привести к присяге на верность новому эмиру население столицы, чиновников правительства и войска кабульского гарнизона.

 

Когда караван прибыл в Мазари-Шариф — город, потонувший в садах и виноградниках, первое, что бросилось в глаза Чучину, — невероятное множество цветов. Цветы были в руках у женщин, гирлянды цветов украшали ворота домов и лотки торговцев на вытянувшемся вдоль улицы базаре.

Появление необычного каравана вызвало оживление. Отовсюду стекался народ, чтобы посмотреть на русских, везущих важный груз для досточтимого эмира. На крышах домов стояли закутанные с головы до ног женщины. Со всех сторон слышались приветствия.

Человек, тянувший за собой на веревке осла с двумя корзинами, полными продолговатых мускусных дынь, остановился и что-то громко кричал. Чучин помахал ему рукой. Человек взял лежавшую на дынях охапку цветов и бросил Ивану, но тут же испуганно отшатнулся, потому что один из сопровождавших караван всадников направил на него своего коня и угрожающе поднял камчу. Пальцы у Чучина сами собой сжались в кулаки.

— Как можно так обращаться с людьми? — возмущенно повернулся он к Камалу.

Тот обменялся парой гортанных фраз с ехавшим рядом офицером охраны, а затем коротко объяснил Чучину:

— Говорят, таков приказ — конвой должен охранять вас от нападений и оскорблений.

Иван взглянул на гвардейца. Высокомерие его напомнило Чучину спесь царских офицеров. Сдернув с головы фуражку с красной звездой, Иван замахал ею в воздухе, приветствуя жителей Мазари-Шарифа — простых афганцев, гостеприимных, как и все простые люди земли.

Отряд проследовал через весь город и остановился в старом караван-сарае. Когда слоны, верблюды, лошади вошли в просторный посыпанный песком двор, ворота немедленно закрыли. Створки ворот скрепили массивной цепью с большим ржавым замком. Перед воротами выставили двух часовых. Они маршировали взад и вперед, перед тем как круто повернуться, с громким стуком ударяли о землю прикладами ружей.

— Охрана надежная, — улыбнулся Камал, поймав взгляд Чучина, придирчиво осматривавшего внутренние строения караван-сарая.

Через весь двор протекал широкий арык, у которого росли старые раскидистые чинары. Небольшую беседку окружало несколько персиковых и абрикосовых деревьев. Всюду было чисто убрано.

Гоппе, Чучину и фельдшеру отряда Фатьме отвели по небольшой комнатушке-худжре. Остальные участники экспедиции разместились по четверо-пятеро.

— Нет, — заглянув в свою комнату, сказал Гоппе, — так дело не пойдет. Мы как баре какие-то жить будем, а остальным ютиться придется. Ты не станешь возражать, — обратился он к Чучину, — если мы с тобой и с Логиновым в одной комнате поселимся? Все-таки ребятам немного легче будет.

— Разумеется, — согласился Чучин, но Камал, которому он сообщил об этом решении, неожиданно горячо запротестовал.

— Нельзя! Вы гости эмира! — пояснил журналист. — Вас встретил министр двора. Вам должны повсюду оказывать почести, как генералам. Гвардейцы именуют вас дженераль-саибами. Таков наш обычай. Если им пренебрежете, обидите всех.

Гоппе молча удалился к себе, видимо, недовольный вмешательством журналиста и не очень убежденный его доводами.

Ушел и Камал. Оставшись один, Чучин оглядел свою комнатушку. Мебели никакой, за исключением железной кровати. На стенах выпуклые рисунки, сделанные алебастром. Потолок пестро раскрашен яркими желтыми и синими красками. На полу — камышовые циновки, а поверх них — полосатый палас. Единственное окно забрано решеткой, поэтому в комнатушке полумрак.

Ивану захотелось полчасика вздремнуть. Но в дверь постучали, и в комнату вошел Гоппе.

— Наконец-то ты один, — облегченно вздохнув, сказал он. — Нам с тобой надо серьезно потолковать. О чем ты с Камалом всю дорогу беседовал?

Чучин недоуменно посмотрел на него.

— Камал очень интересный человек. Он мне многое объяснил. Я ведь почти ничего не знаю об Афганистане, — откровенно признался он.

— Не нравится мне, что ты так быстро нашел себе друга, — строго произнес Гоппе.

— А что ты имеешь против Камала? — удивился Чучин.

— Да разве можно быть таким неосторожным? — возмутился Гоппе. — Первый раз его в глаза видишь, пускаешься во всякие разговоры. Нельзя же доверять каждому, у кого открытое лицо и приятные манеры. Врагов у нас слишком много, да и о Шульце не имеем мы права забывать. Вот Камал в Англии учился, а ведь ты не знаешь, чем он там занимался, с кем общался.

— Я тоже учился в Англии, — с раздражением возразил Чучин. — Что из того?

— Ты — другое дело. Ты кровью свою преданность революции доказал. Тебя мы знаем, а его нет.

— Он — сотрудник Махмуд-бека Тарзи, который выступает за дружбу с Советской Россией, — возразил Иван и взглянул прямо в осуждающие глаза Гоппе.

— Тарзи, Хабибулла, Аманулла, — небрежно махнул рукой Гоппе, — да кто во всей этой лапше разберется? Нас сюда послали не политическую обстановку выяснять, а самолеты в Кабул доставить. И мы обязаны выполнить задание любой ценой. Понимаешь?

Иван посмотрел в зарешеченное оконце. Ему на какое-то мгновение показалось, что она с Гоппе поменялись ролями. Ведь еще совсем недавно Иван подозревал всех напропалую, а теперь? Или он утратил бдительность? Нет, он тоже был за осторожность, но решительно против того, чтобы отталкивать тех, кто ищет дружбы. Иван совсем уже было собрался произнести все это вслух, но тут дверь скрипнула и открылась. В комнату заглянул незнакомый человек.

— Не помешаю? — спросил он по-русски. — Вы, кажется, уже освоились здесь?

Чучин и Гоппе выжидающе смотрели на незнакомца.

— Евгений Карпович Тегер, советский консул в Мазари-Шарифе, — представился вошедший.

— А мандат у вас есть? — на всякий случай осведомился Гоппе.

Тегер сунул руку во внутренний карман пиджака.

— Как же, с собой, — усмехнулся он и протянул свои документы. — Пришел посмотреть, как вас принимают, — объяснил Евгений Карпович цель своего визита.

— Принимают, что и говорить, отлично, по-королевски, — ответил Гоппе.

— Как генералов, — уточнил с улыбкой Чучин.

— Аманулла-хан придает очень большое значение вашей миссии, — сказал Тегер, расположившись за неимением стульев на койке, заправленной рыжим одеялом из верблюжьей шерсти. — Но я должен предупредить вас кое о чем. До сих пор все, что касалось доставки самолетов, держалось в строгом секрете. И все же известие об организации в Кабуле летной школы просочилось в близкие ко двору круги и, видно, не всех обрадовало. — Тегер поднялся и зашагал по комнате. — Я только вчера получил сообщение, что по столице поползли слухи, будто русские обманывают эмира и никаких самолетов не будет. Пока трудно сказать, что именно за этим кроется. Ясно только, что вы должны быть крайне осторожны.

Гоппе многозначительно посмотрел на Чучина. Его взгляд говорил: что, разве я не был прав? Твоя доверчивость до добра не доведет.

Визит Тегера продолжался недолго. Минут через двадцать он начал прощаться.

— Вы, наверное, устали с дороги. Вам надо как следует выспаться. Завтра отдыхайте, а послезавтра днем наместник края устраивает в вашу честь торжественный прием и обед. Утром, если хотите, я могу поводить вас по городу.

Когда Тегер и Гоппе ушли, Иван прилег и часа два проспал. А вечером он прогуливался по двору караван-сарая вместе с Камалом, несмотря на неодобрительные взгляды Гоппе. В тот вечер журналист рассказал ему историю Насруллы-хана, брата покойного эмира.

 

КОРОНАЦИЯ

Высшие сановники Афганистана собрались во дворце. Министры, чиновники, офицеры, муллы, вожди племен ждали губернатора Кабула Амануллу-хана.

Аманулла-хан вошел в зал легко и стремительно. На нем была простая походная военная форма. Его смуглое, с правильными чертами лицо сохраняло выражение скорее суровое, нежели печальное. Придворные, застыв с почтительно склоненными головами, благоговейно смотрели на человека, который еще при жизни Хабибуллы-хана стоял в глазах своих приверженцев выше эмира, потому что на него они возлагали все свои надежды. Теперь наступил решающий момент. Каждый понимал — от действий, которые совершит сейчас Аманулла-хан, зависит будущее страны.

Губернатор прошел на середину зала. Один из сановников шагнул ему навстречу.

— Аманулла-хан должен знать, как искренне все мы сочувствуем постигшему его горю. И, что бы ни предпринял сейчас Аманулла-хан, мы будем с ним и поддержим его.

Другие придворные поспешили подтвердить эти слова, но Аманулла-хан остановил их:

— Я благодарен за сочувствие, но сейчас не время для печалей и горестей. Мы должны смыть кровь вероломно и беспричинно убитого Хабибуллы-хана. Лишь после этого мы получим право горевать. Я собрал вас для того, чтобы обсудить, как нам действовать дальше.

Губернатор говорил громко и отчетливо.

— Я получил фирман от Насруллы-хана. Он провозгласил себя эмиром и требует, чтобы я привел к присяге правительство, войска и население Кабула.

Глубокое молчание воцарилось в зале.

— Я хочу знать ваше мнение: должен ли я следовать указу Насруллы-хана? — продолжал губернатор. Придворные молчали.

Аманулла-хан обвел глазами присутствующих.

— Убитый, — твердо сказал он, — был не только моим, но и вашим отцом. Я лично не могу считать Насруллу-хана совершенно неповинным в убийстве, а потому не могу быть его сторонником.

Глухой ропот прокатился по залу.

— Убийство было совершено чуть ли не в присутствии всей свиты эмира. Удивительно, что убийц не изловили. Куда смотрели триста человек? Следствия, по существу, не велось. Все это наводит на печальные мысли. От подозрения здесь уже совсем недалеко и до прямого обвинения. Я, — продолжал Аманулла-хан ровным и твердым голосом, — не успокоюсь, пока убийцы не будут найдены.

Аманулла-хан снова обвел глазами придворных.

— Каждый, — заявил он, — должен честно и справедливо решить сам, может ли Насрулла-хан быть эмиром. И пусть каждый будет свободен в своем выборе. Я никого неволить не стану. Тем, кто последует за мной, буду признателен. Те, кто со мной не согласен, пусть поступают так, как велит им совесть.

И опять в зале воцарилось молчание. Слышно было лишь монотонное гудение гигантских электрических вееров-вентиляторов. Никто не решался высказаться первым. Наконец седобородый мулла с пергаментным лицом торжественно выступил вперед и, откашлявшись, начал говорить мягким вкрадчивым голосом:

— Все мы хорошо знаем, что Аманулла-хан не может поступить несправедливо, но если сейчас он откажется подчиниться Насрулле-хану, не приведет ли это к братоубийственной войне? Мы мечтаем о том, чтобы наша истерзанная страна стала сильной и независимой.

Аманулла-хан поднял глаза на хрустальную люстру.

— Если мы начнем теперь убивать друг друга, — с жаром говорил мулла, — если кровь афганских солдат оросит наши поля, это будет на руку англичанам и всем нашим врагам.

Аманулла-хан внимательно слушал речь муллы. Он стоял, плотно сжав полные губы.

— Не распри нам нужны, не раздоры, а единение и мир, — продолжал оратор. — Мы должны забыть о личных интересах и старых счетах во имя процветания великого и древнего государства Афганистан, — патетически закончил мулла, воздев руки к небу.

Одобрительные возгласы раздались вокруг. Аманулла-хан насупился.

— Вы полагаете, — спросил он муллу, — что во имя процветания Афганистана следует бросить будущее на произвол судьбы?

— Не бросить на произвол судьбы, — почтительно поправил его мулла, — но вручить в надежные руки опытного и искусного политика, брата вашего покойного отца. А если вы будете в чем-то не согласны с ним, — мулла обращался уже не к одному Аманулле-хану, а ко всем присутствующим в зале, — что ж, я уверен, он не откажется обсудить с вами любой спорный вопрос.

— Например, вопрос о наказании убийц эмира? — ледяным тоном спросил Аманулла-хан.

— Но ведь убийцы не найдены! — удивленно воскликнул мулла. — В таких вещах нельзя торопиться. Легко допустить ошибку. Слава аллаху! Насрулла-хан достойнейший человек. Он вне всяких подозрений.

— Увы! — печально вздохнул Аманулла-хан. — Факты говорят нам другое. Единственное, что движет сейчас мною, — забота о благосостоянии нации. Я всегда ставил это выше своих личных интересов.

— Готов поклясться, что это правда, — подтвердил горячо молодой офицер, — мы верим Аманулле-хану и пойдем за него на смерть, если потребуется. Только он будет нашим эмиром.

— Насрулла-хан хочет независимости для Афганистана. Это верно, — спокойно начал говорить Аманулла-хан. — Он хочет, чтобы никто не вмешивался в наши дела. На это мне тоже нечего возразить. Но к чему стремится Насрулла-хан? Он мечтает, чтобы мы жили, как пятьсот лет назад. Хочет отгородиться от всего мира, сохранить рабство, возродить порядки средневековья. Аллах милостив, и надеюсь, этого не случится. Народы ислама достойны лучшей жизни. Нет, Насрулла-хан не принесет счастья Афганистану, — продолжал Аманулла-хан, и его голос, звучал теперь еще звонче и увереннее.

— Подумайте, в какую бездну толкаете вы свой народ, — снова вмешался седобородый мулла.

— Если наша воля будет твердой, — убежденно заявил Аманулла-хан, — Насрулла-хан не решится вступить в открытое соперничество и откажется от своих притязаний. У меня нет никаких сомнений, что войны не будет. Арсенал и государственная казна в наших руках. В Джелалабаде нет даже достаточных запасов продовольствия. Наши потомки не простят нам, если мы в такой момент проявим малодушие, недостойное истинных афганцев..

Теперь уже никто не колебался. Фирман Насруллы-хана был отвергнут. Через два часа войска кабульского гарнизона были выстроены перед дворцом для принесения присяги новому эмиру Афганистана Аманулле-хану. Столица приветствовала его орудийным салютом.

Толпы ликующих, празднично одетых людей стекались по извилистым кабульским улицам ко дворцу, где происходила коронация.

Аманулла-хан в простой военной форме поднялся по ступенькам к трону и сказал:

— Если на то воля аллаха, с сегодняшнего дня Афганистан будет независим как в своем внутреннем управлении, так и во внешних сношениях с иностранными государствами. С сегодняшнего дня мы начинаем борьбу за свободу.

Обнаженная сабля эмира висела на портупее:

— Я не вложу саблю в ножны до тех пор, пока не отомщу за убийство отца! — поклялся Аманулла-хан.

 

Рано утром красноармейцы отправились в общественную баню. Это было большое просторное помещение с высокими потолками и бассейнами, наполненными горячей водой. Услужливые банщики мастерски, по всем правилам восточной науки делали желающим массаж, парикмахер проворно брил, без мыла и остро отточенной бритвой.

— Теперь бы, — мечтательно произнес Гоппе, — посидеть где-нибудь в тихом месте и выпить чаю.

Отправились в чайхану, где, несмотря на ранний час, уже сидели несколько завсегдатаев. Хозяин, на редкость добродушный толстяк в красной феске, возился около огромного пузатого самовара.

— Ребята, — воскликнул Иван, — а самовар-то, бьюсь об заклад, — тульский.

— Самовар-то у него тульский, да только чай зеленый, — ехидно заметил Гоппе. — Да еще без сахара.

— Спроси, — подмигнул Иван переводчику, — может быть, у него для нас черный чай найдется.

Баратов перевел. Любезный толстяк неодобрительно покачал головой и что-то невнятно пробормотал.

— Обиделся, — объяснил Баратов. — Решил, что мы над ним подшутить вздумали. Такие приличные господа, говорит, и вдруг черный чай просят. Так что, хотите — не хотите, а придется вам теперь к зеленому чаю привыкать, — положил он руку Чучину на плечо.

— А Ивана это теперь меньше всего заботит, — хитро улыбнувшись, сказал Гоппе.

— Почему? — попался на его удочку переводчик. — Иван, по-моему, большой любитель почаевничать.

— Был любителем, — многозначительно поднял кверху указательный палец Гоппе. — А теперь новый приятель приучил его пить вместо чая какую-то бурду.

— Не бурду, а аб-дуг, — поправил Чучин, но не обиделся, во всяком случае, не подал виду, что слова Гоппе задели его.

Он лишь досадовал на Гоппе за его внезапно проявившуюся подозрительность. Ивану казалось, что все самое трудное уже позади. Тем более что теперь-то они находились под двойной охраной. Правда, в глубине души Иван знал, что Гоппе, в сущности, прав. Но уж больно нравился ему Камал. Иван привык полагаться на свою интуицию, он считал, что хорошо разбирается в людях.

Ивану не хотелось возвращаться в унылую прохладу караван-сарая, сулившую вынужденное безделье. Поэтому, когда при выходе из чайханы красноармейцы лицом к лицу столкнулись с разыскивающим их Тегером, Чучин первым подал мысль совершить небольшую экскурсию по городу.

Гоппе, поначалу воспринявший такую идею в штыки, вынужден был в конце концов уступить дружному натиску большинства.

— Ладно, — махнул он рукой. — Только если ненадолго, — сегодня нас ждет к обеду наместник края. Нужно выглядеть бодрыми и отдохнувшими, чтобы не ударить лицом в грязь.

Мазари-Шариф мало чем отличался от знакомых Чучину туркестанских городов. Такие же серые глинобитные мазанки. Только крыши некоторых домов были не плоскими, а куполообразными. Два красивых изумрудно-зеленых купола мечети, построенной более четырехсот лет назад, очень выделялись на этом унылом фоне.

Евгений Карпович Тегер, человек веселый и общительный, оказался превосходным гидом.

— Мазари-Шариф, — рассказывал Тегер, — означает в переводе — благородная гробница. Существует предание, по которому, когда был убит Али — один из самых почитаемых у мусульман святых, двоюродный брат и зять Мухаммеда, основателя ислама, гроб с его телом положили на белую верблюдицу и по степному обычаю отправили в путь. Там, где верблюдица остановилась, святого похоронили. По всей видимости, это чистейший вымысел, но на этом месте, священном для верующих, теперь построена мечеть. Каждый год весною в Мазари-Шариф приходят слепые, хромые, увечные. Днем и ночью они молят аллаха о выздоровлении…

Внезапно Иван поймал себя на мысли, что не слушает Тегера. Разноцветье пестрых халатов, хижины, лепившиеся друг к другу по узким улочкам древнего города; Восток — разноликий и таинственный, кажется, уже знакомый Ивану, но все-таки другой, неузнаваемый и чуждый под бесцветным от зноя афганским небом, внезапно зачаровал Чучина какой-то необъяснимой новизной своей и тайной. И ушли прошлые тревоги, словно и не было уже гибели Шульца, слежки рябого, был пестрый мир, было познание этого мира — пусть смутное, но радостное. И он вдруг почувствовал какое-то отдохновение, и еще: почувствовал, насколько устал…

Едва красноармейцы миновали ворота караван-сарая, возле которых, вытянувшись, стояли молчаливые гвардейцы охраны, фельдшер отряда Фатьма бросилась навстречу Гоппе и, взяв за рукав, отвела в сторону. Чучин решил не мешать их беседе и двинулся было дальше, но буквально через несколько шагов Гоппе окликнул его:

— Иван! Срочное дело! Подойди сюда скорее… Фатьма только что видела рябого.

— Когда вы сегодня утром ушли, в караван-сарае осталось пять человек наших, — рассказывала Фатьма. — Выхожу я во двор воды принести, и тут открывают ворота. Корм для верблюдов и лошадей привезли. Вижу — с той стороны улицы во двор человек заглядывает — невысокий такой, рябой. Стоит и внимательно все рассматривает. Я решила подойти поближе, а он, как меня заметил, сразу ходу, испугался, видно.

— Ну и что тут особенного? — неожиданно раздался за спиной у Ивана голос механика Кузнецова. — Мало ли рябых на белом свете? Того, из Термеза, вы хорошо запомнили?

— Честно говоря, не очень, — призналась она.

Иван повернулся к механику. «И откуда он здесь взялся?» — с раздражением подумал он.

Не нравился ему Кузнецов. Не лежала к нему душа с самой первой встречи. И не потому вовсе, что был он плохой механик или имел какой-то дефект внешности. Странным казалось Чучину, что он при своей прекрасной зрительной памяти, никогда его не подводившей, никак не мог вспомнить, видел ли он Кузнецова в 14-й армии. К тому же Чучина постоянно не покидало ощущение, будто Сергей что-то недоговаривает, сует нос в дела, которые его совершенно не касаются. Вот и сейчас словно из-под земли появился. Даже поручительство начальника термезского гарнизона не могло погасить в душе Ивана смутные подозрения. Он злился на себя за нелепую мнительность. Но когда вспоминая, как глупо проморгали рябого в Термезе, снова начинал сомневаться.

Гоппе, казалось, прочитал мысли Ивана. Он смерил Кузнецова взглядом и грубо отрезал:

— Мы тут без советчиков обойдемся. Тебя это не касается.

Тот пожал плечами и молча отошел, продолжая прислушиваться к разговору.

— Вот что, — помедлив, сказал Гоппе, — мы здесь в гостях, и сами ничего предпринимать не должны. Нужно предупредить афганцев — неважно, тот это рябой или нет. И самим не расслабляться… — Он выразительно посмотрел на Чучина. — Не развешивать уши, когда твою революционную сознательность пытаются притупить всякими там аб-дугами…

Прочитав в глазах Ивана обиду, Гоппе примирительно положил ему руку на плечо:

— Ладно. Мы уже опаздываем к обеду.

Дворец наместника края оказался обычным зданием, выстроенным в европейском стиле. Но в саду, обнесенном высоким глинобитным забором, красноармейцев ждал обед, вероятно, ни в чем не уступавший пирам халифов, о которых Иван читал в сказках «Тысячи и одной ночи». Столы, накрытые под двумя огромными чинарами, поражали своим великолепием. Безмолвные слуги в расшитых золотом куртках ловили взгляды гостей, стараясь угадать их желания. На столах появлялись все новые и новые блюда — в основном различные виды рассыпчатого плова, оранжевого от шафрана и апельсиновой цедры. Афганцы ели плов руками, но гостям были поданы серебряные ложки.

От гигантского опахала шел легкий освежающий ветерок. Запах мяты смешивался с запахом сандала и еще какими-то незнакомыми дразнящими ароматами. На темно-красном паласе возлежала белоснежная ангорская кошка. Оркестр из десяти музыкантов в оранжевых тюрбанах играл меланхолическую мелодию.

Чучина удивляло, что все присутствующие молчат, словно их внимание целиком поглощено едой. Но вот наместник заговорил. Сначала он рассуждал о стихах и великом Джалаледдине Руми, родившемся в Балхе, и не менее знаменитом Абдуррахмане Джами из Герата. Аркадий Баратов, сидевший рядом с Чучиным, переводил, но Иван был рассеян. Его мысли снова и снова возвращались к неуловимому рябому, начавшему преследовать караван еще в Ташкенте.

Иван окинул взглядом людей. Все почтительно слушали наместника, а тот, постепенно оживляясь, перешел от поэзии минувших эпох к событиям наших дней и теперь восхвалял Амануллу-хана, который стремится возродить сильный Афганистан и положил начало подлинной дружбе с великим соседом Афганистана — Россией. Потом были еще речи, и еще, и еще… Так что в конце концов Иван и вовсе перестал вникать в их смысл! Есть он тоже уже больше не мог с непривычки и с нетерпением ожидал конца обеда.

— Вот видишь, Иван, — сказал Гоппе, когда они возвращались домой, — а ты не верил, что здесь опасно.

Брови Ивана удивленно поползли вверх.

— Ты о чем? — остановился он.

— Не понимаешь? — рассмеялся Гоппе. — Привыкнешь к таким обедам, как потом жить будешь?

— Дай бог, чтобы это была самая страшная опасность, которая нас ждет, — улыбнувшись, парировал Чучин. — А что касается еды, всем пловам я предпочитаю пироги с грибами. Будем в России — заезжай в гости, угощу.

В караван-сарае уже второй раз за сегодняшний день их ждала новость. Офицер королевской гвардии сообщил, что они арестовали какого-то подозрительного человека, небольшого роста, полного, с оспинами на лице.

 

ПИСЬМО В МОСКВУ

— Совещание начнется послезавтра ровно в одиннадцать, я буду в девять. Все, — сказал Аманулла-хан и повесил трубку дворцового телефона.

В сопровождении двух офицеров он вышел во двор и направился к своему «нэпиру». На эмире был полосатый френч, бриджи и сапоги с ботфортами. Он сам сел за руль: офицеры расположились на заднем сиденье.

Весна лишь недавно вступила в свои права, но снег уже растаял, и грязные ручьи полностью исчезли с улиц Кабула. Стоял теплый солнечный день. Машина мчалась в Пагман, летнюю резиденцию эмира, расположенную в двадцати восьми километрах от столицы, Чудесное место для отдыха, где Аманулла-хан, будучи еще принцем, любил часами гулять по тенистым аллеям парка.

Королева Сурайя, стройная грациозная женщина с большими карими глазами, бросилась навстречу мужу, обвила руками шею.

— Я ждала тебя!

— Ты встречаешь, как будто я вернулся из дальнего путешествия, — рассмеялся Аманулла.

— Мне кажется, — немного печально ответила Сурайя, — в этот месяц ты действительно удалился от меня. Теперь ты стал эмиром, весь в государственных делах.

— Скоро совсем забудешь обо мне.

— С кем же я тогда буду решать государственные дела? — неуклюже отшутился Аманулла. — Ты — мой главный советник.

Эмир нежно взял жену за руку и направился во дворец.

— Скажи, твой отец уже приехал?

— Он ждет тебя в зале, — ответила Сурайя.

Махмуд-бек Тарзи уже спешил навстречу в сопровождении следовавшего за ним повсюду как тень гиганта телохранителя.

— Ваша дочь жалуется, что ей плохо живется, — первым начал Аманулла-хан. — Скучно ей в нашем захолустье.

— Конечно, мы не в Париже, балов, танцев, европейских развлечений у нас нет. Но придется потерпеть, — сказал Тарзи, строго взглянув на Сурайю.

— Вы оба прекрасно знаете, — вспыхнула Сурайя, — что я никогда не мечтала о развлечении. Меня гнетет бессмысленность моей жизни. Я чувствую себя в заточении, как эти ручные газели в саду. Единственное, чего мне хочется, — быть полезной. Неужели это невозможно? — Она замолчала. Большие карие глаза ее сверкали. Аманулла-хан бросил на жену восхищенный взгляд.

— Повсюду, — с жаром продолжала королева, — только и говорят о речи, которую Аманулла произнес в Верхнем саду. Теперь все народы, населяющие Афганистан, объявлены равноправными, и индусы больше не обязаны носить желтую чалму. А женщины все еще в чадре. Разве это не позор?

— Наберись терпения, Сурайя, — задумчиво произнес Аманулла-хан, — всему свое время. У нас и без того слишком много врагов, противников любых реформ. Но, можешь поверить, настанет время, и женщины выйдут на улицы без паранджи. Уже в этом году мы откроем в Кабуле женскую школу. А теперь, прошу тебя, оставь нас. У меня важный разговор с твоим отцом.

Когда Сурайя удалилась, Аманулла-хан и Тарзи сели в мягкие кресла напротив друг друга. Некоторое время эмир молча посасывал позолоченный мундштук кальяна, потом спросил:

— Может быть, мы и в самом деле заходим слишком далеко? Например, разве не опасно лишать мулл государственного содержания? Они обозлятся, начнут мутить народ.

— Нет, — твердо сказал Тарзи. — Прогресс остановить нельзя. К переменам нужно приступать решительно. Народ пойдет за нами только в том случае, если поверит, что мы последовательны в своих решениях и не намерены от них отступать. Муллы, которые желают блага своему народу, будут с нами, а поддерживать средствами государственной казны тех, кто привык плести заговоры и интриги, бессмысленно.

— Меня, — сказал Аманулла-хан, — больше беспокоит то, что до сих пор нет никакого ответа на наше письмо вице-королю Индии лорду Челмсфорду.

— Я вас предупреждал, — спокойно возразил Тарзи, — что Челмсфорд не будет торопиться с ответом. Он специально медлит, чтобы проверить нашу решимость.

— Вы всегда все знаете заранее, — испытующе улыбнулся Аманулла-хан. — Скажите, какой же будет ответ?

Тарзи строго посмотрел на него, поправляя ордена на мундире, торжественно произнес:

— Я думаю, лорд Челмсфорд сделает вид, что не понял наших требований. Не может быть, чтобы Британия так просто согласилась с нашей независимостью.

— Значит, — сказал Аманулла-хан, — остается один путь — война.

— Другого выхода нет, — подтвердил министр.

— И вы не боитесь превосходства англичан в численности войск, не говоря уже о качестве вооружения? — спросил эмир.

— У нас нет другого выхода, — повторил Тарзи. — Однако, — тут же добавил он, — не стоит переоценивать и английскую армию. А во-вторых, не следует забывать, что у них нет надежного тыла. В Индии постоянные волнения.

— Мы совершенно одни, — мрачно произнес Аманулла-хан, — помощи ждать неоткуда. Возможно, — испытующе взглянул он на Тарзи, — следует обратиться к Германии? Немцы давно обещали помощь в борьбе с Англией.

— Ни за что на свете, — с жаром возразил министр. — У немцев свои интересы. Их цель — ослабить позиции Англии на Востоке, но сильный Афганистан им тоже не нужен. И тех и других устраивает лишь одно: слабая страна в центре Азии, которую можно эксплуатировать и извлекать свои выгоды. Нет, — продолжал Тарзи уже более спокойно, — англичане на Востоке — явление временное. Рано или поздно их выгонят из Индии, и они потеряют в Азии главную точку опоры. Другое дело — Россия. Она наш сосед навсегда. С ней могут сложиться справедливые и равноправные отношения. К ней мы и должны обратиться. И сделать это немедленно. Я в этом глубоко убежден.

— Как я понимаю, послание уже готово? — спросил эмир.

— Здесь два письма, — Тарзи протянул Аманулле-хану перевязанную алой шелковой лентой папку, — от вашего величества Ленину и мое письмо министру иностранных дел Чичерину.

— Вы уверены, что большевики нас поддержат? — вопросительно поднял бровь эмир.

— Да! — коротко и твердо сказал Тарзи. — Об этом говорит вся их политика. В январе Баркатулла был в Москве, встречался с Лениным. Он говорит, что Ленин горячо сочувствует нашей борьбе за независимость.

— Что ж, будем надеяться, что Баркатулла не ошибся, — задумчиво произнес Аманулла-хан. — Тем более что это — наша единственная надежда.

Он развязал ленту и раскрыв папку, начал читать:

— «Хотя Афганистан по духу и природе своей со времени своего основания и возникновения всегда был сторонником свободы…»

 

— Где же он? — растерянно озираясь, спросил Чучин, остановившись на пороге длинной комнаты, слабо освещенной двумя медными керосиновыми лампами.

— Да вот, перед вами, — офицер кивнул на невысокого рябого человека, который казался совсем карликом рядом с двумя рослыми гвардейцами. Человек испуганно вглядывался в лица вошедших.

Иван лишь устало махнул рукой.

— Эх вы, арестовали какого-то хлюпика, будь он неладен, а рябого опять упустили…

Переводчик перебросился несколькими фразами с офицером и повернулся к Ивану:

— Он говорит, другого рябого в Мазари-Шарифе не видели. Именно этот сегодня был около караван-сарая. Говорит, из любопытства в ворота заглядывал.

— Скажи, чтобы его отпустили, — расстроенно произнес Иван. — Передай афганцам наши извинения и объясни, что произошла ошибка.

Он повернулся и, виновато взглянув на молчавшего все это время Гоппе, вышел из комнаты…

Вновь неопределенность… Вновь тягостное чувство неизвестно где таящейся опасности и беды, незримо, но неотступно следовавшей по пятам, И еще. Недоверие. Раздражающее, досадное недоверие к тем, кто, возможно, его ни в коей мере не заслуживал. Да и не было в натуре Ивана ни способности, ни желания подозревать и сомневаться в своих же, в тех, кто воевал рядом, плечом к плечу… Но сейчас шла война. Война с подлым, незримым врагом, жестоким и последовательным в ударах, наносимых из-за угла. И с таким врагом Чучин столкнулся впервые.

На следующее утро к Чучину зашел Камал, и они вместе отправились прогуляться по городу. С удивлением для себя Иван заметил, что стал сдержаннее с журналистом. Не то чтобы у него закрались сомнения в искренности Камала, скорее он больше стал сомневаться в самом себе. К тому же опять мелькнула тень рябого. Предостережения Тегера тоже сыграли свою роль. Иван вслушивался в каждое слово Камала, однако удивительная откровенность журналиста совершенно обезоруживала его.

Камал рассказывал об обычаях своего народа, о тяжелом труде крестьян, единственным орудием у которых оставался примитивный дедовский кетмень. Они даже зашли на шелкопрядильную фабрику, где вряд ли что-либо менялось в последние двести лет.

— Нравится тебе у нас? — спросил Камал, и, заметив, что Иван медлит с ответом, добавил: — Люди у нас живут, конечно, бедно и убого, но сейчас многое делается для того, чтобы улучшить их положение.

— Мне не нравятся ваши улицы, — откровенно признался Чучин. — Уныло очень. Все жилища одинаковые. Стены глухие, без окон. Не поймешь, где кончается один двор и начинается другой.

— Так уж веками сложилось, — развел руками журналист. — Даже богатые люди не украшают своих домов снаружи. Зато внутри уютно. У нас говорят: «Взгляд разрушает дома».

— Не понял, — глянул на Камала Иван.

— Все просто, — улыбнулся журналист. — Люди хотят избежать чужой зависти и злобы.

— Главное, значит, от своего соседа спрятаться? Нет, такая жизнь не по мне! Я последнюю избу в вологодской деревне на такой дом не променяю. Честному человеку незачем от других таиться.

Шли молча, Иван ощущал неловкость. Он чувствовал, что говорил слишком резко, и не знал, как загладить свою оплошность.

— Смотри! — вдруг остановил его Камал и показал на ребят, веселой гурьбой следовавших за худощавым юношей с коротко подстриженными аккуратными усиками. — Это школьники. Аманулла-хан приказал всех обучать грамоте. А вот этих чиновников видишь? — показал он на молодых людей в европейских спортивных костюмах, проезжавших мимо на лошадях. — Знаешь, куда они направляются?

Чучин пожал плечами.

— Тут недалеко футбольное поле оборудовали, — с довольным видом объяснил Камал. — Нет, что ни говори, а у нас перемен много. Вот, скажем, в учреждениях столы и стулья появились. Тебе это, может быть, покажется смешно, а для нас — целое событие.

Они свернули на шумную базарную улицу и сразу оказались в центре гомонящей толпы. Иван хотел снова повернуть в какой-нибудь тихий переулок, но застыл на месте, пораженный неожиданным зрелищем.

— Что это? — вырвалось у него.

Высокий грузный человек стоял под лучами палящего солнца, прижавшись головой к столбу. Лицо его было белым как полотно, одежда взмокла от пота. Чучин не сразу понял, что означала такая странная поза. И вдруг увидел: ухо человека прибито гвоздем к столбу.

Иван почувствовал, как кровь ударила в виски и пересохло во рту. Первым желанием было броситься на помощь, что-то предпринять, но что?

Он в растерянности повернулся к Камалу, который разговаривал со стоявшим рядом полицейским.

— Эх, вы! — сквозь зубы процедил Иван. — А ты говоришь — эмир, революция, реформы…

— Этот человек нарушил приказ наместника края, и тот его наказал, — смущенно объяснил журналист. — Мне и самому стыдно, когда я вижу такое. Трудно поверить, но мы живем еще в век феодализма. Нельзя изменить все разом. Однако я верю, что школьники, которых мы сегодня видели, не захотят терпеть такие порядки… Мне, — добавил он после легкой заминки, — хочется, чтобы поверил и ты!

Когда Чучин вернулся в караван-сарай, то заметил, что дверь в его комнату приоткрыта.

«Странно», — насторожился Иван. Он подошел к двери и прислушался. Из комнаты доносился легкий шорох. Рука Ивана потянулась к маузеру. Он рывком распахнул дверь и увидел лопавшегося в его вещах худого парнишку в залатанном халате. «Помощник повара Файзулла», — сразу признал его Чучин.

Он схватил поваренка за шиворот. Файзулла не кричал и не пытался вырваться. Чучин потащил его в соседнюю комнату, где сидели Гоппе и Баратов.

В ответ на все вопросы Файзулла только хлопал глазами:

— Нечего с ним цацкаться, — наконец не выдержал Гоппе. — Отведем его к начальнику конвоя. Пусть сам решает, что с ним делать.

— Пошли! — скомандовал Чучин.

— Пожалуйста, не выдавайте меня! — испуганно захныкал мальчишка. — Делайте со мной, что хотите, лучше убейте, только не выдавайте…

— Зачем ты копался в моих вещах? — в сотый раз повторил Иван.

— Я искал деньги, — глотая слезы, всхлипывал Файзулла. — Если об этом узнает охрана, мне отрубят правую руку. Тогда, — жалобно молил поваренок, — я больше не смету помотать семье. Семья у нас большая, а отец старый и не может ее один прокормить.

Файзулла, громко плача, бросился на землю к ногам Гоппе, умоляя простить его.

Ивану стало жаль парнишку. Он хорошо знал, что такое нужда и до чего она может довести человека. Сколько вот таких мальчишек, оборванных и голодных, похожих на загнанных зверенышей, встречал он в Ташкенте, куда они добирались в поисках куска хлеба невесть каким образом, порою — через всю страну.

— Что будем делать с ним? — резко спросил Чучин, пристально глядя в глаза Гоппе.

Гоппе был непреклонен.

— Его надо отдать охране, — ответил он, не задумываясь.

— Они же отрубят ему руку, — возразил Чучин, — здесь такой закон.

— Значит, заслужил, — настаивал на своем Гоппе. — Мы не имеем права вмешиваться в их порядки.

— Но мы погубим его семью, — не сдавался Чучин.

— Почему мы? — раздраженно парировал Гоппе. — Может быть, он все врет? Откуда мы знаем, что у него на уме и что он искал на самом деле?

Гоппе посмотрел на Ивана, но, не выдержав его взгляда, отвел глаза в сторону и махнул рукой Файзулле:

— Ладно. Иди. И чтобы больше я тебя не видел.

 

МИССИЯ В МОСКВЕ

Смеркалось. Мухаммед Вали-хан отрешенно смотрел в окно вагона, хотя разглядеть там что-либо было уже невозможно. Силуэты медленно проплывавших мимо строений сливались в один темный непроницаемый фон.

— Знаете, Султан Ахмед, — блеснув золотом генеральских погон, повернулся наконец Вали-хан к сидевшему напротив секретарю — совсем еще молодому человеку в офицерской форме, — честно говоря, меня тоже не покидает ощущение, что мы не вовремя едем к русским. Да-да, не вовремя, — заметив его удивленный взгляд, повторил генерал. — Русским теперь не до нас. Идет война, повсюду разруха, голод. Разве могут они сейчас заниматься еще и нашими проблемами?

— Боюсь, что вы правы, — вступил в разговор сидевший в углу человек в мундире казия афганской армии — Мовлеви Сейфуррахман-хан. — Русским сейчас очень трудно. Мне сегодня сообщили, что их главная газета «Правда» вышла на одном листке, потому что не хватает бумаги. Да что там бумага — у них нет ни продовольствия, ни оружия, ни медикаментов. Антанта готовит новое наступление…

— Все это так, — задумчиво произнес Вали-хан. — Но в то же время Ленин и в прошлом году говорил о поддержке борьбы порабощенных народов Востока. Разве тогда большевикам было легче?

Генерал снова бросил долгий взгляд в окно, а затем продолжал:

— Мы проделали нелегкий путь, и это даже хорошо, что пришлось проехать через всю страну и увидеть их жизнь своими глазами. Людям, которые так мужественно борются за свои идеи, можно верить.

Дверь в купе открылась, пропуская четвертого члена миссии — секретаря Феиз Мухаммед-хана.

— Господа, — мягко улыбнулся он, — вы так увлеклись разговором, что не заметили, как мы прибыли в Москву.

За окнами вагона ярко горели вокзальные огни, освещая большую группу встречающих. Их шляпы-котелки и строгие темные костюмы резко контрастировали с внешним видом остальной публики, заполнившей перрон. Через минуту заведующий ближневосточным отделом Народного комиссариата иностранных дел Нариман Нариманов вошел в вагон. Вали-хан поднялся Навстречу.

— Добро пожаловать! — протянул руку Нариманов. — От имени Советской власти и Народного комиссариата иностранных дел я приветствую в вашем лице дружественный нам Афганистан и его первого посла в нашей столице.

Члены афганской миссии во главе с генералом Мухаммедом Вали-ханом вышли на перрон. За ним следовали шесть телохранителей в ярко-красных, расшитых золотыми позументами бешметах и черных каракулевых шапках. Под звуки «Интернационала» афганцы прошли перед строем почетного караула.

Через два дня после прибытия в Москву, 12 октября 1919 года, афганская миссия была принята народным комиссаром иностранных дел Георгием Чичериным, а еще через два дня ровно в 19.00 генерал Мухаммед Вали-хан вошел в рабочий кабинет Ленина.

Владимир Ильич вышел из-за стола.

— Я очень рад видеть в столице нашего рабоче-крестьянского государства представителя дружественного нам афганского народа, народа, который страдает и борется против империалистического ига.

— Я надеюсь, — ответил посол, — что вы поможете освободиться от гнета европейского империализма всему Востоку. Мы тяжело страдали от английских захватчиков и готовы биться с ними до последней капли крови. Они не только ваши враги, они враги всех народов, которые стремятся к свободе.

— Вы правы, — сказал Ленин. — Империалисты — наши общие враги. Им нужен Афганистан как опорный пункт для расширения своих колоний и для нападения на Советскую Россию. Но им не удастся повернуть историю вспять.

— Скажите, — после паузы неожиданно спросил Владимир Ильич, — а какие у вас остались впечатления от поездки через нашу страну? Наверное, очень устали?

— Путь был долгим, но дал нам возможность многое увидеть и понять, — дипломатично ответил Вали-хан. — Но, откровенно говоря, увиденное заронило и сомнения — вовремя ли мы приехали.

Владимир Ильич прошелся по кабинету.

— Вам в пути приходилось беседовать с нашими людьми? — спросил он.

— Да, конечно, и очень со многими, — подтвердил Вали-хан. — Хотелось разобраться во всем, что у вас происходит. И знаете, лично на меня увиденное произвело огромное впечатление. Когда мы вернемся в Афганистан, расскажем о мужестве и стойкости ваших людей.

— А ведь они и стойкие и мужественные, — живо откликнулся Владимир Ильич, — потому, что поняли, будущее в их собственных руках. Они осознали свою ответственность, и в них пробудился настоящий интерес к жизни. Ваш народ теперь тоже почувствовал в себе достаточно силы, чтобы прогнать англичан, и я уверен — он добьется своего. А насчет того, что вы приехали не вовремя, — продолжал Ленин, — ошибаетесь. Я хотел бы просить вас выступить в Большом театре, рассказать о борьбе афганского народа. Сами увидите, с каким вниманием вас будут слушать.

Мухаммед Вали-хан протянул Ленину пакет.

— Имею честь вручить главе свободного русского пролетарского правительства послание от моего повелителя и надеюсь, что то, о чем говорит афганское правительство, обратит на себя внимание Советской власти.

— Самым внимательнейшим образом и в ближайшее время изучим письмо Амануллы-хана, — ответил Владимир Ильич, — и непременно сразу же дадим ответ.

 

МИССИЯ В ЛОНДОНЕ

В комнату негромко постучали, и на пороге появился лощеный английский чиновник.

— Надеюсь, у вашего превосходительства нет претензий к гостинице? — вежливо осведомился он. — Здесь останавливается только избранная публика.

Генерал Мухаммед Вали-хан ответил легким кивком и сдержанно поблагодарил.

— Ваше превосходительство, — продолжал чиновник, — сэр Эдвин Монтегю с нетерпением ждет вас.

— Сэр Монтегю? — удивленно поднял глаза Вали-хан. — А при чем тут министр по делам Индии?

— Сэр Монтегю, — почтительно парировал чиновник, — в курсе всего, что происходит в Азии.

— Передайте сэру Монтегю, — решительно произнес Вали-хан, — что у меня нет проблем, на обсуждение которых стоило бы отнимать его время. Кроме того, я попросил бы выяснить, когда меня сможет принять министр иностранных дел лорд Керзон.

Чиновник поклонился и молча вышел.

— Как вы думаете, лорд Керзон примет нас? — обратился Вали-хан к Феиз Мухаммед-хану.

— Я думаю, особой радости такая встреча ему бы не доставила, — ответил тот, — он все еще относится к Афганистану как к британской колонии. Уверен, что лорд Керзон постарается избежать встречи.

— В таком случае, — сказал Вали-хан, — я немедленно покину Лондон. С сэром Монтегю нам обсуждать нечего.

Через час чиновник снова был в отеле.

— Мне поручено проводить вас, — сухо сказал он генералу.

Машина мягко затормозила перед особняком на Даунинг-стрит. Чиновник предупредительно распахнул дверцу перед Вали-ханом.

— Это министерство по делам Индии, — шепнул генералу сидевший рядом переводчик. — Форин-офис находится напротив.

Чиновник попытался что-то объяснить, но Вали-хан рывком дернул дверцу на себя.

— В гостиницу! — коротко бросил он шоферу, и, обернувшись к секретарю, распорядился: — Немедленно готовьтесь к отъезду.

В отеле его ждало сообщение, что лорд Керзон назначил афганскому посланнику аудиенцию на утро следующего дня.

Прием начался по всем правилам дипломатического протокола. Лорд Керзон встретил Вали-хана как старого друга и, горячо пожимая руку, поспешил принести свои извинения.

— К сожалению, не смог принять вас сразу. Увы, безумно много дел. Как здоровье Амануллы-хана? Как чувствует себя Махмуд-бек Тарзи? Я его очень уважаю. Это прекрасный дипломат.

— Слава аллаху, наш эмир чувствует себя хорошо, и у сардара Тарзи тоже все благополучно, — скупо ответил Вали-хан.

Лорд Керзон изучающе посмотрел на дипломата:

— Надеюсь, то, что было в прошлом и о чем давно уже пора забыть, не помешает установить дружеские отношения между нашими народами. Прямой долг нашего правительства помочь Афганистану стать сильным и независимым государством, которое сможет играть важную роль в Азии и во всем мире.

— Аманулла-хан обращался к его высочеству лорду Челмсфорду сразу после того, как стал эмиром, но лорд пренебрег его посланием, — сухо напомнил Вали-хан.

— Ну вот, вы опять за старое, — снисходительно улыбаясь, парировал лорд Керзон. — Политики должны смотреть в будущее, а не оглядываться назад. Именно поэтому мы желаем установить между нашими странами нормальные, я бы даже сказал — теплые отношения.

— Прекрасные слова, — согласился Вали-хан. — Афганистану действительно нужны нормальные отношения со всеми странами. Такие отношения, например, — продолжал он, взглянув в лицо Керзону, — какие у нас сразу установились с Советской Россией.

— У меня нет ни права, ни желания вмешиваться в дела вашего независимого правительства, — с благодушным видом произнес лорд Керзон. — Ваше дело решать, какую проводить политику, однако, поверьте моему опыту, вы еще пожалеете об этом договоре с Советской Россией.

— Я должен понимать ваши слова как угрозу? — повел бровью Вали-хан.

— Ни в коем случае, — с едва заметной иронией в голосе ответил министр, — но боюсь, вас накажет сама жизнь. Уверяю, большевики — не самые надежные союзники. Пройдет год-два, и их власть рухнет сама собой. И как тогда вы будете выглядеть в глазах всего мира? К тому же Россия — нищая страна, которая не смогла оказать вам никакой конкретной помощи и поддержки. Не знаю, можно ли быть такими неосторожными…

— Вы только что сами сказали, что задача политиков смотреть в будущее, — мягко прервал министра Вали-хан. — Готово ли ваше правительство признать независимость Афганистана и установить дипломатические отношения между нашими странами?

Лорд Керзон задумайся.

— Вы должны понять, — холодно сказал он. — На фоне политики, проводимой вашим правительством, не все верят в искренность намерений нового эмира. Мне стоило больших усилий убедить моих коллег по кабинету и нашего премьера сэра Ллойда Джорджа в том, что вы действительно стремитесь к установлению с нами добрых отношений.

— Очень рад, — с подчеркнутой вежливостью произнес Вали-хан, — если нашел в вашем лице союзника афганского народа. Мой повелитель эмир Аманулла-хан поручил мне приветствовать от его имени его величества короля Георга V. Надеюсь, вы будете содействовать моей встрече с королем.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах, — встал министр, давая понять, что аудиенция окончена. — Прошу вас немного подождать, пока я уточню время.

Лорд нажал кнопку звонка. В кабинет вошел чиновник, который проводил Вали-хана в просторную светлую комнату. Генерал сел в мягкое кресло у окна и начал листать английские газеты. Через час ему сообщили, что сэр Монтегю направляется сейчас в Букингемский дворец и будет счастлив, если генерал Вали-хан присоединится к нему.

— Опять сэр Монтегю? Мне бы не хотелось утруждать министра, — ответил Вали-хан, сдерживая ярость, — лорд Керзон обещал проводить меня лично.

— К сожалению, лорда Керзона вызвали по неотложному делу. Боюсь, сегодня он не вернется, — подчеркнуто вежливо сообщил секретарь министра. — Помощники уехали вместе с лордом.

— В таком случае, — не сдержался генерал, — я бы предпочел отправиться к королю в сопровождении швейцара министерства иностранных дел — надеюсь, он не уехал вместе с лордом Керзоном?

Генерал Мухаммед Вали-хан круто повернулся и вышел из комнаты.

На следующий день афганская миссия отбыла на континент.