Не вини меня в непостоянстве И к спокойной жизни не зови. Стал я думать о дорогах странствий Раньше, чем о девичьей любви. От костров, походов и рыбалок И от детских затаенных дум Путь прямой к тропинке в диких скалах И пескам пустыни Каракум.

«Вступает, — молвят повара, — Весна в свои права, — На кухню привезли вчера Зеленые дрова!»

Единственный зеленый куст. Пески со всех сторон. Но сколько свежих вешних чувств В нас вызывает он. В песках сыпучих он возник И, чудо из чудес, Он заменяет нам цветник, И сад, и парк, и лес.

Слепой верблюд идет по кругу, Вращая деревянный вал. Бегут кувшины друг за другом, Льют воду в маленький канал. И с трех сторон сдавили поле Валы тяжелого песка. Слепой верблюд, слепая доля, Слепые, долгие века. Былого мира отголоски? Нет, он не только беды знал. Вода, журча, бежит в бороздки, И вслед машинам с крыши плоской Рукою мальчик помахал. И влажным блеском напоследок Нам с колеса сверкнул кувшин. Прощай, чигирь, почтенный предок Моторов наших и машин!

Костер догорает, пора на покой. Созвездия светятся ярко. И вдруг из песков за сухою рекой Залаяла глухо овчарка. И слушая лай охранявшей стада Свирепой туркменской овчарки, Мы спали, как дома, как в детстве, когда Кладут под подушку подарки.

Могучая река Катилась здесь когда-то. И до сих пор горька Земле ее утрата. Белеет кромкой льда Соленое болотце. И холодна вода Соленого колодца.

Следами затканный бархан. Мышей песчаных писк. Сухое русло Даудан, Лиловый тамариск. Бросают тощие кусты Коротенькую тень. Но только пылью пахнешь ты, Пустынная сирень. Идти, брести в горячей мгле По выжженным местам И реку возвратить земле, И запахи — цветам.

Контора. Почта. Магазин… Оазис для первопроходца У каракумского колодца. И вдруг: «Вас много, я один!» — Родимый голос раздается. Жара, пески, куда ни кинь, А он, злодей, и тут как дома. И, покорители пустынь, Сидим, покорно ждем приема.

Чтобы узнать, каков ты есть, Пуд соли вместе нужно съесть. Пуд соли на двоих с тобой Мы, безусловно, съели. У нас от соли за спиной Ковбойки отвердели. Нас солью ослеплял Узбой Так, что глаза болели. А наш колодец? Лагерь тот, Где жили мы вначале? Соленым был кисель, компот, Не говоря о чае. И все ж не оторвешь порой Нас от питья такого. Пуд соли съели мы с тобой В буквальном смысле слова. Но каждый день мы шли в пески, Неся во фляжках воду, И подбирали черепки Безвестного народа. Пуд соли съели мы вдвоем, И все-таки едва ли Мы до конца в пути своем Друг друга испытали. Придется нам с тобою съесть Еще по пуду соли, Проверив мужество и честь В простой, в житейской доле.

Краснощекий мальчишка скорее хотел Стать суровым и гордым мужчиной. А девчонок привязчивых он не терпел, Ненавидел их всех до единой. Но теперь для него эти чувства смешны, Хоть печальна у смеха причина. У походных костров без письма от жены Пропадает суровый мужчина.

Сегодня день ее рожденья. Звонки, приветы, поздравленья. Лишь от меня (сойти с ума!) Ни телеграммы, ни письма. Супруг уехал в Каракумы, А ты что хочешь, то и думай. Но в эту ночь прервет твой сон Междугородный телефон. — Я просьбой вас обеспокою Соединить меня с Москвою. — Соединить с Москвой? Сейчас? А предварительный заказ? Ведь раньше мне связаться надо Через Ташауз с Ашхабадом. Придите завтра к нам сюда. Но я глаза печально поднял: — Я должен говорить сегодня, Сегодня или никогда! А про себя шепчу слова: «Пойми меня, телефонистка. Ну как уйти, когда так близко, Вот здесь, на проводе, Москва? В пески ведет моя дорога, И долго там скитаться мне. Так дай же с милой хоть немного Поговорить наедине. Пусть не тревожится она: Жара уже не так страшна, Вода не очень солона, Уютен наш походный лагерь. Я, разумеется, здоров И так хочу…» Без лишних слов Я подаю свои бумаги. И девушка читает вслух За строчкой строчку, слово в слово, Что Академией наук В пустыню я командирован, Где я работаю и кем. И, запинаясь, шепчут губы, Что я в пески сегодня убыл. — Ну как же убыл? — Не совсем… Дела немного задержали, Но… убываю в эту ночь. — Вот так бы сразу и сказали. Я постараюсь вам помочь. Пройдем к начальнику. Вошли мы В святилище, где треск и свист, Где в тучах трубочного дыма Стучит ночной телеграфист. Свершилось то, о чем мечтать я Уже не смел. А кто помог? Опять магический листок С академической печатью! — Эй, Ашхабад, Москву давай! Ташауз, не перебивай! Москва? Я из Куня-Ургенча! (Он крутит пуговицу френча И машет весело рукой.) Да есть в Туркмении такой… Древнейший город, между прочим. Москва, мы вот о чем хлопочем — Здесь, в общем… академик ждет! И трубку мне передает. По пустякам, для поздравленья И нежных слов ко дню рожденья, Что я, несчастный, натворил, Какую кашу заварил! Ну что подумает начальник? И как на это поглядят Москва, Ташауз, Ашхабад? И начал я на свой позор Особо срочный разговор. — Алло? Товарищ Комарова? Вас беспокоит Комаров. Надеюсь, вы вполне здоровы? Ну, очень рад! И я здоров! — Сережа, милый, что за диво? Что это, шутка или бред? — По порученью коллектива В день юбилея шлю привет! (Вот так лирический поэт И девушку и вдохновенье Забудет вдруг в одно мгновенье, Припомнив критиков своих, И пишет он стихотворенье Не для любимой, а для них.) — Да ты с ума сошел, как видно! Авторитетно и солидно Я трубку черную держу И важным голосом твержу, Что мы живем в пустыне знойной, Вдали от дома, от жены, Что письмами бесперебойно Нас из Москвы снабжать должны. — Алло! Ты слушаешь? Задачи Свои мы выполним сполна. — Не понимая, в трубку плачет Ошеломленная жена. На стены крепости старинной Ложится синий лунный свет, И кажется свечою длинной Луну доставший минарет, И заливаются во мраке Осатанелые собаки. Куняургенчские дороги Видали много ишаков. Идет по ним ишак двуногий И слезы льет из-под очков. Зачем я мудрствовал лукаво? Кому был нужен важный вздор? Любовь всегда имеет право На самый срочный разговор.

Однажды Гусь, вытягивая шею, Расхвастался на целый птичий двор: «Сам поражен я широтой своею. Ведь я, как человек, ходить умею, Как рыба, плаваю. А если захочу, То полечу! Через забор!» Индюк подпел: «Стихии вам подвластны!» А Утка молвила: «Я с Индюком согласна. У вас такой обширный кругозор!» «Вы — ко-ко-корифей! — Петух воскликнул с жаром. — Как птица вами я горжусь! Недаром Повсюду говорят: хорош, мол, Гусь!» Так славил Гуся птичий говор, Пока не появился Повар. И только полетел гусиный пух… «Я знал, — вздохнул Индюк, — что Гусь гогочет глупо, Что он годится лишь для супа». «Как он ходил! — вскричал Петух, — С такими лапками, с такой фигурой Он ко-ко-ковылял! Над ним смеялись куры! Вслух!» А Утка крякнула: «По правде говоря, Гусь плавать не умел, и хвастался он зря. Летать через забор — невелики дела. Подумаешь, орел! Я б тоже так могла!» Пусть этой басни птицы не услышат, Но в том беды особой нет. Она не для того, кто перьями одет, А для того, кто ими пишет.

Ну и дом! И житель и прохожий — Все его безжалостно бранят. Но ему-то, бедному, за что же Достается? Дом не виноват. Дом, конечно, плох. Но по проекту Он, увы, таким и должен быть. Мне с тобой сегодня, архитектор, Хочется о нем поговорить. Гнездами железными балконов Для чего облеплен этот дом, Если в каждом могут две вороны Разместиться (да и то с трудом)? Почему запущенным и сирым Этот дом мы видим со двора? А ведь там свое знакомство с миром Начинает детвора. Для чего карниз многопудовый Ты на доме грозно утвердил? Думая о бренности земного, Я под тем карнизом проходил. Для чего, сограждан не жалея, Лестнице ты дал такой разбег, Что ее без лифта одолеет Только бессердечный человек. Дышит дом твой скукой и печалью, Ни души, ни красоты в нем нет. Дом согрет одной теплоцентралью, Но любовью к людям не согрет. Можно сжечь стихов макулатуру, Выбросить изделье пошляка, Но многоэтажная халтура, К сожаленью, простоит века. Вот об этом ты почаще думай И в начале нового труда Вспоминай, что где-то дом угрюмый За тебя сгорел бы со стыда.

Ты на свиданье вместе с нею, С подругой лучшею своею, Пришла ко мне. Что ж, я молчу. Я долг приличью уплачу. Я окажу тебе услугу: Приму в кампанию подругу. Гляжу я на нее одну, А на тебя и не взгляну. Подруга — чтоб ей провалиться! Сегодня будет веселиться, Поскольку не ее вина, Что ты явилась не одна.

В тесной комнате у нас Разместился целый класс. На тебя глядит с любовью Столько милых детских глаз: — Ой, скажите, как здоровье? — Мы соскучились по вас! — Ешьте, ешьте шоколадки! — Магазины и палатки — Все закрыто в выходной, Мы купили их в пивной! — Вваливаемся всем классом, А один — охрипшим басом: «Мать честная! Что со мной? Кто? Девчата! Где? В пивной!» Не смущая молодежи, Слышу это из прихожей. Кот в прихожую вошел, Бедный кот с ума сошел, — Так перепугали котика Шестьдесят четыре ботика!

Весна что ни день нам приносит подарки: То трели ручьев, то грачей в колеях. А я загрустил, как верблюд в зоопарке, О жарких песках, о далеких путях. Когда наступают минуты прощанья, Глядишь на меня ты с тревогой такой, Как будто бы я тороплюсь на свиданье К сопернице тайной, к разлучнице злой. По-своему жарко пустыня ласкала Своих обожателей. Каждой весной Семь шкур с меня южное солнце спускало, Как будто бы я у него крепостной. В песках, у колодезной дряхлой колоды, Опять нам придется, друзья-москвичи, Такие глотать минеральные воды, Каких ни за что не пропишут врачи. Опять пред бураном, пред вихрем песчаным, Держать парусящих палаток шесты, Идя без дороги, пятнистым барханам Горящими шинами плющить хвосты. И снова поднимем мы флаг над пустыней, Где крепости древней белеют бугры. Да здравствуют новой дороги костры! Да здравствуют тайны, что дремлют доныне!

Однажды я, над книгой сидя, В свои раздумья погружен, Услышал нежное: «О выйди, Скорее выйди на балкон!» Кто серенаду мне поет? Я вижу белый теплоход, И звуки этой песни к нам Несет он плавно по волнам. Прекрасный день! Сверкают воды, И чайки легкие снуют, И, проплывая, теплоходы У нас под окнами поют. «Я помню чудное мгновенье», — Гремит трехпалубный «Тургенев», Буксир какой-то грузовой Пыхтит под звуки плясовой, И так он лихо волны пашет, Что даже баржа следом пляшет. А там еще, еще суда, Лаская слух, плывут сюда. А вон вдали, дымя сердито, По глади вод «Марксист» плывет, Такой солидный, деловитый. Уж он-то песен не поет! Как видно, чем-то озабочен, Шумит, стучит, в Москву спешит И вдруг… запел про ясны очи, Про очи девицы-души… А день сегодня выходной. Ленись, блаженствуй на здоровье. Людскою шумною волной Москва плеснула в Подмосковье. «Я объявляю шах конем. Вы думайте, а мы нырнем!»

Когда оружье, не жалея, Мир переплавит на станки, Пусть часовым у Мавзолея Оставят ружья и штыки. И главное, что площадь знала, Пускай запомнится в веках — Полет «Интернационала» И Государства тяжкий шаг.

Ученый некий жил да был. Он ничего не совершил. Но в области семьи и брака, Как говорится, съел собаку. Читал он лекции, доклады, Писал научные статьи, В которых он касался ряда Вопросов брака и семьи. Но, слушая доклады эти, Зевали люди: «Черт возьми! Видать, скучней всего на свете Вопросы брака и семьи!» Попав в число монополистов, Храня владения свои, Он вел себя как частный пристав В вопросах брака и семьи. С какою страстью он бросался, С каким святым огнем в крови На всяких прочих, кто касался Вопросов брака и семьи. Откуда же сей муж ученый Черпал познания свои? Из картотеки, посвященной Вопросам брака и семьи. От рецензента «Литгазеты» До Пушкина и Навои Тут были все авторитеты В вопросах брака и семьи. Вот рядом с «Первобытным стадом» Разделы «Ревность» и «Развод». Взглянув на полки нежным взглядом, Цитату нужную возьмет И в сотый раз пасьянс привычный Начнет раскладывать мудрец: Ту — без кавычек, ту — в кавычках, Ту — на затычку под конец… Но в этот вечер как назло Ученому не повезло. Настал суровый час расплаты. Его бесценные цитаты Весенним ветром унесло. И хоть, успехом избалован, Ученый трижды был женат, О браке и семье ни слова Не мог сказать он без цитат. Товарищей такого толка Встречали вы, друзья мои? Они касаются не только Вопросов брака и семьи.

Смывая уличную пыль, Шел водовоз-автомобиль. А перед ним, взлетая с визгом, Мальчишки радовались брызгам. И наслаждалось все вокруг Минутной свежестью. Но вдруг Нависла туча грозовая. И опустела мостовая. И хлынул ливень в тот же миг, И с неба гром ударил гулкий. И скромно скрылся в переулке Пузатый синий грузовик. А все ж оставшуюся воду Не вылил, как в былые годы, В сегодняшний водоворот. Ведь переменчива погода, И снова час его придет!

В своем роду, кого ты ни спроси, Идя от колыбели в ногу с веком, Он со времен крещения Руси Стал первым некрещеным человеком. Он это чуть не доблестью считал. Да жаль, что бабок спрашивать не стал. А к бабушкам он относился строго: «Вот темные какие! Верят в Бога!» Старушки были рады без границ, Что, отложив на время святотатства, В пасхальный день от крашеных яиц Охальник был не в силах отказаться. Он ел и думал: «Как они глупы!» Не видели старушки почему-то, Что от религиозной скорлупы Он очищал яйцо за полминуты. И лишь под старость обнаружил он, Что тайно был старушками крещен И что от колыбели был храним Он ангелом невидимым своим.

Бой часов показался мне громом салюта. Я поверил, что есть на земле чудеса. Нашей дочери стукнуло в эту минуту — Вы подумайте! — двадцать четыре часа. Вся родня обновляет понятья, как платье: С той минуты, как ты появилась на свет, Стали тетями сестры и дядями — братья, Мамы сделались бабками, прадедом — дед. Превращенье такое решился б назвать я Повышением в чине за выслугу лет. Покупаю приданое, шлю телеграммы: «Девять фунтов девица порядке дела». У тебя, моя дочка, чудесная мама. Ты б такую сама ни за что не нашла. Может, если б отца ты сама выбирала, Ты б другого, получше, чем я, пожелала. Но не зря не дана тебе выбора власть. И по-моему, дочка, с тобою мы квиты, Я ведь сына хотел, выбрал имя — Никита. И — скажите пожалуйста! — дочь родилась. Через год этот день мы торжественно встретим, За накрытым столом годовщину отметим. А еще через год, а еще через два Ты поймешь и сама поздравлений слова. Как приятно, осмелюсь тебе доложить я, Отмечать годовщины событий больших. Но во время самих этих славных событий Ох как трудно бывает участникам их… Вот и мы, молодые, дождались потомка. С добрым утром, родная моя незнакомка!

Как-то в летний полдень на корчевье Повстречал я племя пней лесных. Автобиографии деревьев Кольцами написаны на них. Кольца, что росли из лета в лето Сосчитал я все до одного: Это — зрелость дерева, вот это — Юность тонкоствольная его. Ну, а детство где же? В середину, В самое заветное кольцо, Спряталось и стало сердцевиной Тонкое смешное деревцо. Ты — отец. Так пусть же детство сына Не пройдет перед тобой как сон. Это детство станет сердцевиной Человека будущих времен.

Роса и тающий туман, И расставанье под часами, А после — голову под кран И без задержки на экзамен. Чуть притушив сиянье глаз, Таких восторженных, влюбленных, Он начинает свой рассказ Про наших предков отдаленных. Теряясь от избытка чувств, Он говорит про жизнь былую. Его слова слетают с уст, Хранящих свежесть поцелуя. Для поздравленья на момент Его задерживая руку, Профессор думает: «Студент, Что говорить, влюблен в науку!»

Мне по колену стукнув молотком, Воскликнул врач: — Отлично! Молодчина; Ну, а теперь скажите сами, в чем, По-вашему, бессонницы причина? — Быть может, в том, что я стихи пишу? Но диссертация? Боюсь не завершу… Глаза врача на миг застлал туман, Мелькнула в них презрительная жалость. Так кто же я? Несчастный графоман? И вдруг от униженья сердце сжалось. Направит к психиатру! Что за бред? Тогда врачу прочел я свой сонет. — Недурно! — был диагноз. — Если так, Пиши стихи — что может быть прелестней? И лестный отзыв о моих стихах Был занесен в историю болезни. На что, безумец, жаловался я! Прости меня, бессонница моя!

Ты не сразу бросаешь арену И не сразу подводишь черту. Три попытки даются спортсмену Для того, чтобы взять высоту. Неудача, но ты не в убытке: Снова близок решающий миг. Ты готовишься к третьей попытке, Наблюдая попытки других. Разбежался. Взлетел. И — готово! …Возвещая о новой борьбе, Выше ставится планка. И снова Три попытки даются тебе. А не вышло (попытка — не пытка), Стиснув зубы, готовься и жди, Если вдуматься, третья попытка Остается всегда впереди.

Плывем! Проходят стороной Причал с притихшею толпою, Седые ветлы над водой, Песок прибрежный золотой, Табун коней у водопоя. Лишь гребень шумного прибоя Бежит вдоль берега за мной. Как пес, нечаянно забытый В последний миг на берегу, Он мчится, пеною покрытый, И чуть не лает на бегу.

Среди развалин, в глине и в пыли, Улыбку археологи нашли. Из черепков, разбросанных вокруг, Прекрасное лицо сложилось вдруг. Улыбкою живой озарено, Чудесно отличается оно От безупречных, но бездушных лиц Торжественных богинь или цариц. Взошла луна. И долго при луне Стояли мы на крепостной стене. Ушедший мир лежал у наших ног, Но я чужим назвать его не мог. Ведь в этой древней глине и в пыли Улыбку археологи нашли.

Однажды он ошибку совершил, Напуганный, не знал, куда деваться, И, дорожа спокойствием души, Поклялся вообще не ошибаться. Чтоб не споткнуться, он замедлил шаг, Чтоб не забыться, спорить не решался, А собственное мненье прятал так, Что, собственно, без мнения остался. Он никому на свете не мешал. Его встречали вежливой улыбкой. Ошибок он уже не совершал. Вся жизнь его теперь была ошибкой.

Скука Кресло театральное Превращает в место спальное. Скука в зале заседания Создает юдоль страдания, Где у всех один порыв: Поскорей бы перерыв. Есть романы — сон спрессованный, Есть тягучие стишки. Были б мухи образованы, Мухи сдохли бы с тоски. Скука… От нее, безрадостной, Сохнет ум и чахнет тело. Скука — друг сорокаградусной, Скука — враг живого дела. Скука… Дух бюрократический Дал ей собственный язык, Превращая в труд физический Обсужденье, чтенье книг. Чтоб не множить эти муки, Обязуюсь без затей Не писать совсем от скуки Ни стихов и ни статей.

Из цветов Тянь-Шаня кок-сагыз Был когда-то всех бедней и плоше. Мы преподнесли ему сюрприз Стали делать из него калоши. Но недолго длилось торжество. Не успел он славой насладиться. Люди научились без него Проще и дешевле обходиться. Ох, не сладко, побывав в чинах, Снова стать скромнее скромной травки. И грустит о прежних временах Знатное растение в отставке.

Случилось как-то мне зайти по делу В приемную начальника отдела. Кто говорит: чудес на свете нет? В глазах секретаря был КРАСНЫЙ свет. Я не ушел. Я требовал приема. «Начальник ваш, — шепнул я, — мой знакомый. Мы — земляки. Мы дружим с детских лет». Тогда в глазах зажегся ЖЕЛТЫЙ свет. Когда ж одну чудесную записку Я дал секретарю, нагнувшись низко, В его глазах мигнул ЗЕЛЕНЫЙ свет, И я вошел в заветный кабинет.

Случилось это в первобытном мире. Один мечтатель, первым из людей Установив, что дважды два — четыре, Пришел к мудрейшим с формулой своей. Отколотив как следует страдальца, Мудрейшие прочли ему урок: «Для счета нам отлично служат пальцы, Не суйся в арифметику, щенок!» На сотни лет Их строгое внушенье Закрыло путь таблице умноженья.

Хоть были комсомольцы Невеста и жених, Седой священник кольца Надел на пальцы их. «Я, — молвит теща строго, — Тебе вторая мать!» Боится теща Бога. Боится тещи зять. Осенний дождик капал. Косясь по сторонам, Неверующий папа Младенца нес во храм. К церковному порогу Явился он опять. Боится теща Бога. Боится тещи зять. Как это ни печально, Его вторая мать Была принципиальней, Чем комсомолец-зять.

Я как на пораженье, На злое поношенье Гляжу на свой стишок. Одно лишь утешенье: Бог видит, уваженья Я к теще скрыть не мог.

Литература опытною нянею Использовалась в целях назидания: «Жил-был на свете Петя-петушок. Он вовремя просился на горшок. Иван-царевич спать ложился рано. Бери пример с царевича Ивана. Вот на картинке дядя Геркулес. Он в сахарницу пальцами не лез». Когда подрос питомец этой няни, Он сочинил немало всякой дряни.

Чудесный свет увидя вдалеке, К нему рванулся юноша горячий. Перо Жар-птицы у него в руке Горит, переливаясь. Вот удача! В тряпицу парень завернул перо, За славою отправился в столицу. Но, изумившись, молвил князь: «Добро! Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!» Кому блеснуло чудо, тот навек Обязан жить по сказочным законам… Он шел сквозь чащи, горы пересек, С Ягою чай пил, воевал с драконом. Удача хороша, когда она — Не дар судьбы, завернутый в тряпицу, Где есть перо, там птица быть должна. Сыскал перо — так добывай Жар-птицу!

У меня в руке мохнатый червячок. Он везет зеленоватый огонек. И зовут его ребята — светлячок. Так свети же ярче, маленький! Свети! Жаль, что в детстве не пришлось тебя найти. Я сказал бы: «Это мой светлячок!» Я бы взял тебя домой, светлячок. Положил бы я тебя в коробок, И уснуть бы я от радости не мог. Потому ль я не нашел тебя, что мать Слишком вовремя укладывала спать? Потому ли, что трусливым в детстве был И по лесу вечерами не бродил? Нет, бродил я, злым волшебникам назло. Очевидно, мне тогда не повезло. А потом пришел пылающий июль. Грохот взрывов. Блеск трассирующих пуль. Покидая затемненный городок, Потянулись эшелоны на восток. Потерял я детство где-то на пути… Так свети же ярче, маленький! Свети!

Рискнешь ли, став нетерпеливым дядей, Зайти сегодня в магазин тетрадей, Где занимает очередь с утра В последний день каникул детвора. На улицах сегодня то и дело Встречаешь ты студентов загорелых. А с опустевших дач — грузовики Везут в Москву столы и тюфяки, И георгинов пышные букеты — Прощальный дар промчавшегося лета. Календари на следующий год Уже киоск газетный продает.

«Прощанье. Ты и я. Свисток. Вокзал. Я нужного чего-то не сказал. Все кончено! А поезд мчится где-то…» Так пишут настоящие поэты. Мне в их числе (о ужас!) не бывать. Ведь я успел тебя поцеловать. Я все, что нужно, высказал невесте. Все кончено! Мы уезжаем вместе.

Дремлют дачи. Дело к ночи. Но не так легко уснуть Там, где блещет и грохочет Железнодорожный путь. Искры колкие рассеяв, Раздвигая темноту, Поезда спешат на север, В Вологду и Воркуту. А навстречу им оттуда, С ходу выжелтив листву, Сея всякую простуду, Осень движется в Москву. После дачного сезона Дачу снять немудрено. Мы с тобой молодожены. Нам бы крышу да окно. Поезда, слепя лучами, Грохоча за часом час, Нас баюкают ночами, На рассвете будят нас. Паровоз в ночи просвищет, И почудится сквозь сон, Что у нас с тобой жилище — Не жилище, а вагон. В форточку влетает ветер, В крышу глухо бьют дожди. Все на свете, все на свете, Все на свете — впереди.

Все стихло. Я из лесу слышу, Как рыба плеснулась в реке, Как чинят железную крышу В прибрежном селе вдалеке. Одна лишь сорока стрекочет. Не нравится ей тишина. Должно быть, прославиться хочет На этом бесптичье она.

Спит орешник у лесной сторожки. Желтая листва лежит вокруг. А на голых веточках Сережки, Зеленея, высунулись вдруг. Завязались почки на сирени. Озими доверчиво нежны. В тишине задумчивой, осенней Бродят соки будущей весны.

Ты зимою и летом видна из окна. Я в пути узнаю тебя сразу. Ты в апреле грустна, А в июле смешна, Стрелка с надписью «Лыжная база». Но когда облетает с деревьев листва, Ты — такая отрада для глаза. Близок час торжества! Ты вступаешь в права, Стрелка с надписью «Лыжная база».

На желтой скамейке вагонной Сидит полусонный поэт. В руке у поэта сезонный С портретом поэта билет. Я знаю все сосны и елки, Все пни по дороге в Москву. Я сплю в подмосковном поселке, А днем я в столице живу. Все реже и все неохотней Я в потные окна гляжу И верст этак около сотни За сутки в пути провожу. Забавно! А мне не до смеха. На этот сезонный билет Я мог бы всю землю объехать В теченье полутора лет.

День настал. И вдруг стемнело. Свет зажгли. Глядим в окно. Снег ложится белый-белый… Отчего же так темно?

Здесь сучья лип чернеют строго. Морозный блеск и тишина. И облетают понемногу С продрогших веток семена. Кружат над снежною поляной И падают, оцепенев, И странно видеть бездыханный, На снег ложащийся посев. Для невнимательного взора Природа севера бедна. Но разве беден лес, который Доверил снегу семена? Весна придет, весна растопит Невозмутимый белый пласт И все, что в нем зима накопит, Земле разбуженной отдаст.

Мальчишка, выбиваясь из силенок, Барахтается, борется с волной. А мать кричит: «Утонешь, постреленок! Куда же ты? А ну-ка, марш домой!» Но есть учитель смелый у мальчишки. (Об этом мать не знает ничего.) Он ласточкой нырнул с заветной вышки, И на волнах увидели его. Он сильной грудью волны рассекает, Мелькает, пропадая вдалеке, И никогда, быть может, не узнает О мальчике, стоящем на песке. Мы учимся, и в средних и в начальных, Мы учимся у близких и друзей. Но как бы жили мы без этих дальних, Не знающих про нас учителей?

Всем очень интересно У сына узнавать, Где стол, где стул, где кресло, Где лампа, где кровать. И, времени не тратя, Познаньем увлечен, То к лампе, то к кровати Ручонки тянет он.

Я для дочери моей Самый лучший из коней. Я умею громко ржать И цокать звонко. И верхом, верхом, верхом На коне своем лихом Так и носится Наездница-девчонка. А наутро нет коня. Он уходит на полдня, Притворяется сердитым, Деловитым, Но мечтает об одном: Стать бы снова скакуном. И, дрожа от нетерпенья, Бьет копытом.

Что ни сутки, По минутке День длинней, Короче ночь. Потихоньку, Полегоньку Прогоняем зиму Прочь.

«Прием белья от населения». Прочел, явился, но, увы, Сюда пришло по объявлению Все население Москвы.

Стоял я в заведенье прачечном. Часы бессмысленно текли. И наконец в бреду горячечном Меня оттуда унесли.

В тихий-тихий час вечерний, В час, когда во всех вигвамах По велению Могэса, Духа доброго Могэса, Миллионы лун блестящих Зажигаются неслышно, Шила старая Нокомис, Шила сто волшебных меток Для набедренных повязок, Шила сто тотемных знаков Для плащей из мягкой ткани. Сто ночей она трудилась. Белой ниткой, черной ниткой Метки узкие пришила. Кличет старая Нокомис, Кличет внука Гайавату: «Сто набедренных повязок, Сто плащей из мягкой ткани Отнеси, о Гайавата!» ……………………… К озаренной светом кассе, Дорогой квадратной кассе Сердцем рвался Гайавата, В длинной очереди стоя. И смущали злые духи, Искушали злые духи, Обольщали злые духи Терпеливого героя: «Уходи, о Гайавата! Ведь не всякое терпенье — Добродетель для мужчины!» Дева в белом одеянье Сто плащей из мягкой ткани, Сто набедренных повязок Приняла у Гайаваты И задумчиво сказала: «Сто рублей, о Гайавата». И заплакал Гайавата.

Грустит дымящийся окурок, Познал он пепельницы плен И полон мыслей самых хмурых: «Всё в жизни прах, всё в мире тлен!»

Птичье щебетание. Тиканье капели. Всходит утро раннее Первого апреля. В этот день улыбчивый Жить без шуток плохо. Если ты обидчивый, Вспыльчивый, забывчивый, Хмурый, неуживчивый, Берегись подвоха!

Скульптор в волненье. Сейчас покрывало со статуи сбросят. Площадь народом полна. Люди открытия ждут. Что ж волноваться? Твой труд утвержден и одобрен. Он сквозь инстанции все благополучно прошел.

Потеряла девушка перстенек И ушла, печальная, с крылечка. А спустя тысячелетье паренек Откопал ее любимое колечко. Он и рад бы то колечко возвратить, Да не в силах… Время любит пошутить.

Археологи, ликуя, Открывают этот слой: Храм, дворец и мастерскую Между пеплом и золой, Луки формы необычной, Сабель ржавые клинки И сохранности отличной Человечьи костяки. Слой набега, слой пожара — Он таит предсмертный крик, Ужас вражьего удара И безумие владык. Долгожданный суд потомков Слишком поздно настает. Перед нами средь обломков Жизни прерванный полет.

Как зелен, тополь молодой, Убор твоих ветвей. И я любуюсь чистотой И стройностью твоей. Но горек твой весенний сок, Горька твоя кора, И горек каждый твой листок С отливом серебра. Ты вынес холод зимних дней И бурю не одну, И даже горечью своей Приветствуешь весну.

Несут меня ходули. Кричат ребята: «Слазь!» Боюсь, не упаду ли С ходулей Прямо в грязь. И сразу позабудут, Как важно я ходил. Но долго помнить будут, Куда я угодил.

О чем на закате в грачиной слободке Орут и горланят крикливые глотки? Грачи восклицают: — Ребята, беда! Задумало солнце уйти навсегда! Вот-вот горизонта коснется И к нам нипочем не вернется! Сгущается мрак, и во веки веков Нам больше нигде не найти червяков, И больше не будет в желудках грачиных Питательных, жирных и вкусных личинок! — Беде не поможешь, кричи не кричи, — Журят крикунов пожилые грачи. Возможно, что мы беспокоимся зря. За ночью обычно приходит заря!

Октябрь. На первый снег зимы Летел последний лист осенний. Включив приемник, ждали мы Не новостей, а откровений.

Дружно Ударились Рыбы Об лед — И на реке Начался Ледоход.

Я взял размер четырнадцатистрочный И так хочу, чтоб каждая строка, Неся поэту мой привет заочный, Порадовала сердце Маршака. Поэзии посланник полномочный, Чья поступь так уверенно легка, Ваш мудрый стих, забавный, сильный, точный, Переживет века наверняка. Он крепко сбит и хорошо построен, Он не умрет, я за него спокоен. Но всей душой хочу, чтоб сам поэт, Взяв у стиха и силу и здоровье, Прожил на свете, окружен любовью, Еще хотя бы семь десятков лет.

Унылый брезентовый сверток Со связкой веревок истертых. Туда убралась без остатка Веселая наша палатка. Сложили ее деловито, В машину суем как попало. А сколько же в ней пережито И сколько в ней песен звучало! Грустя по степям и пустыням, Лежать ей на складе придется. Но мы ее снова раскинем, Как в песнях об этом поется. Все будет знакомым и новым, Как голос забытого друга, Под верным брезентовым кровом Палатки, натянутой туго.

Из глины сделаны божки. Им от людей влетело. Обломок тела без башки Или башка без тела. Видать, в один прекрасный день, Не допросившись чуда, Их били все, кому не лень, Как бьют со зла посуду.

Вот перекати-поле — Колючий пыльный шар. Он лихо скачет в поле, Хоть с виду сух и стар. Но этот бесшабашный Бродяга и чудак Бежит от пашни к пашне Совсем не просто так. Ведь в поле опустелом С утра и дотемна Он занят важным делом — Он сеет семена.

Как будто все, что есть в бору, Собралось на опушке: Здесь и лучи, и тень в жару, И пение кукушки. Грибы находишь поутру, Несешь малину в кружке. Но не сидится мне на пне И не лежится на спине Средь света и простора. А что таится в тишине, А что творится в глубине, А что томится в полусне Таинственного бора?

Самозабвенно моторы пропели В черной, пронизанной звездами мгле. Высь прорезая, трудился пропеллер. Мирно фонарик мерцал на крыле. И, утомленные, в полудремоте, В кресла упав, мы летели вперед. Я вспоминал о ковре-самолете. Взято из сказок словцо «самолет». Чудилось мне: на свидание с милой Я тороплюсь на крылатом коне. С ревом свои «лошадиные силы» Гулкий мотор напрягал в вышине. В свете небесных прозрачнейших красок Утро входило в заоблачный мир. Будничный век совершившихся сказок. Сонный, влюбленный чудак-пассажир.

Нет, слово МИР останется едва ли, Когда войны не будут люди знать. Ведь то, что раньше миром называли, Все станут просто жизнью называть. И только дети, знатоки былого, Играющие весело в войну, Набегавшись, припомнят это слово, С которым умирали в старину.

Считало утро певчих птиц. Недосчиталось двух синиц. Пяти щеглов, шести скворцов. Ну, где ж они, в конце концов? Взлетели птицы в час ночной, Чтоб покружиться под Луной, Да так кружились, что Земли, Летя обратно, не нашли. Пускай падучая звезда Их на хвосте примчит сюда. Ведь так прекрасен ранний час, Когда поют они для нас!