В начале января 1943 года поиски площадки для приема самолетов увенчались успехом. Впервые в нашей партизанской практике было решено подготовить посадочную площадку на льду. Наиболее подходящим в этом отношении оказалось озеро Червоное, которое белорусы почему-то называли Князь-озером.
Князь-озеро лежит среди лесов и болот на самом севере Полесской области, километрах в двадцати от железнодорожной станции и районного центра Житковичи. Озеро вытянулось с юго-востока на северо-запад километров на одиннадцать, а ширина его доходила до пяти километров. Местные старожилы утверждали, что в окружности оно имеет около тридцати километров. Озеро не очень глубокое, и январские морозы прочно сковали его воды. Вот здесь и решено было оборудовать партизанский аэродром. За это дело взялись Вершигора и бывший летчик лейтенант Бугримович.
Отряды заняли прилегающие к озеру селения Пуховичи, Боровое, Рыбхоз и колхоз «Комсомолец». Штаб с первым батальоном расположился в Ляховичах в километре от озера.
Вершигора разметил площадку, которую надо было очистить от снега. Работа закипела. Снег сгребали в кучи, грузили на сани и отвозили в сторону. Трудились все с огоньком, перебрасывались шутками. Каждый надеялся, что вместе с боеприпасами самолет привезет и весточку от родных. Мне такое счастье не улыбалось. Моего адреса никто из родных и друзей не знал.
Через пару дней на Большую землю полетела радиограмма с указанием места и описанием посадочной площадки. Опасаясь, что авиационное начальство не решится посадить самолет на лед, в радиограмме координаты площадки давались несколько в стороне от озера. Так и указывалось, что рядом с озером Червоным подготовлена площадка… Вскоре была получена ответная радиограмма: «Ждите самолет». Здесь же сообщались условные сигналы.
Началось дежурство на ледовом аэродроме. Было все продумано и учтено. Под сигнальные костры приспособили санки. Предусматривалось, что при появлении самолета санки занимают заранее указанные им места, и на них разжигаются костры. Для разгрузки боеприпасов и погрузки раненых подготовлены специальные команды. Всех раненых обеспечили необходимыми документами. А тех, которые должны быть отправлены в первую очередь, с наступлением вечера тепло одевали. Возле домов дежурили лошади, запряженные в санки, чтобы в любую минуту можно было раненых доставить к самолету.
Первые вечера на озеро выходили чуть ли не все партизаны первого батальона, свободные от нарядов. Но прошла одна, вторая, третья ночь, а самолеты не появлялись. К нашему несчастью испортилась погода. Температура понизилась до тридцати-тридцати пяти градусов ниже нуля. Поднялись снежные бураны, которые бушевали целыми сутками и наносили большие сугробы. Ежедневно на озере работали сотни партизан, расчищали площадку. Интерес к аэродрому постепенно пропадал. В адрес летчиков было высказано много нелестных слов. Все меньше желающих посмотреть самолет приходило на лед. Наконец все вошло в нормальную колею: на озере оставались лишь те, кто был выделен для обслуживания аэродрома.
Ночи напролет — в буран, пургу и при звездном небе — у костра сидели партизаны, ждали самолеты, вспоминали проведенные бои, погибших товарищей, прожитую жизнь, рассказывали были и небылицы.
– Расскажи, Володя, как вас тухлыми яйцами угостили, — просит Зеболова Митя Черемушкин.
– Да, было дело, — не заставил себя упрашивать Володя. Он придвинулся ближе к костру, выхватил своими култышками уголек, прикурил от него, затянулся раз-другой и начал рассказывать: — А случилось это прошлым летом на Сумщине. Петр Петрович послал меня в Ворожбу. Надо было связаться с одним нашим разведчиком, который работал у немцев, и получить от него сведения о железнодорожных перевозках на участке Конотоп—Ворожба.
Ночами шли, а на день забивались в какую-нибудь трущобу и отсиживались. Только мне мало приходилось отсиживаться. Сами знаете – разведчик! Ходил по селам, даже в Глухов забрался. Интересовался гарнизонами противника. Но и, конечно, на счет харча для товарищей промышлял. Короче говоря, до «железки» дошли благополучно.
Я побывал в Ворожбе, встретился с нужным человеком, получил от него, что требовалось, и передал ему новое задание Вершигоры. Бывалин с хлопцами тем временем заминировали железную дорогу в нескольких местах. Возвратились на сборный пункт, и в этот момент послышался сильный взрыв. Сработала партизанская мина…
Кинулись в обратный путь.
При подходе к железной дороге мы в села не заходили. Ребята двое суток ничего не ели. Проголодались, как волки в крещенские морозы. Я-то подкрепился в Ворожбе. Коля Бардаков предложил зайти в Бруски и раздобыть продуктов. Но как? Ведь там полицаи. «Пойдем, — говорит Коля, — под видом заготовителей». Бардаков был в немецком обмундировании, я нацепил полицейскую нарукавную повязку.
Вдвоем мы и направились в Бруски. Остальные расположились в засаде за селом возле ветряка.
Идем прямо к старосте. Он оказался дома. Я приказал собрать для раненых немецких офицеров хлеба, масла и яиц. Староста послал сына за полицейскими. Те явились быстро и пошли по дворам выполнять распоряжение. Не успели мы пообедать, а к дому старосты подкатила подвода, груженная буханками хлеба, яйцами и живыми гусями. Масла не было ни грамма. Я дал соответствующий нагоняй старосте, потребовал заготовить масло и пообещал через пару дней снова наведаться.
Время клонилось к вечеру, и мы попросили охрану. Староста, кроме ездового, выделил пять полицейских. Два из них шли впереди подводы, а три за повозкой. Мы замыкали шествие.
Как только дозорные полицейские поравнялись с ветряком, партизаны срезали их очередями из автоматов. Остальные, бросив подводу, попытались бежать, но мы с Колей заставили их поднять руки… Перепуганные стрельбой гуси подняли неистовый крик.
Не теряя времени, мы уселись на подводу и погнали лошадей в сторону леса подальше от села. В Брусках поднялась тревога. Сгустившиеся сумерки избавили нас от преследования.
– Ну, а как же с яйцами? — допытывался Юра Корольков.
– Прежде чем приступить к яйцам, мы решили рассчитаться с гусями, — продолжал Зеболов. — Живых тащить не могли, а зарезать – через пару дней протухнут. Выпустили их в первую попавшуюся речку.
Первым на яйца набросился Бардаков. «Смотрите, — говорит, — как надо пить сырые яйца». Он проколол скорлупу с двух сторон, приложился губами к одному из отверстий, сильно потянул в себя и тут же его начало выворачивать наизнанку. «В чем дело?» — спрашиваем. А он никак не может выговорить слова. Наконец выдавил через силу: «Цы-ыпленок».
— Цыплёнка проглотил, — стараясь перекричать хохот партизан, выкрикнул Юра.
– Нельзя сказать, чтобы это был цыпленок в полном смысле слова, — переждав приступ смеха товарищей, продолжал Володя. — Он еще не пищал…
Последние слова Зеболова вызвали новую волну смеха.
– Начали одно за другим разбивать яйца, — серьезно продолжал Володя, — все тухлые. Из двухсот штук так и не нашлось ни одного свежего. Вонища от них. Пришлось забрать с повозки хлеб, отпустить на волю лошадей и уйти.
– Удружили вам жители Брусков, — сказал Черемушкин.
– Это они не нам, а немцам… Хотя у нас кишки играли марш, мы не обижались, а радовались, что крестьяне так относятся к оккупантам, — заключил свой рассказ Зеболов.
Выслушав Володю, партизаны начали припоминать другие случаи, когда население срывало поставки продовольствия для немецкой армии. То картофель подморозят, то молоко разбавят водой, то скот укроют, а если сделать этого нельзя, угонят его к лесу и отдадут партизанам…
В эти дни соединение жило единой мыслью: когда же прилетят самолеты и доставят нам боеприпасы, а от нас заберут тяжелораненых.
Благодаря комиссару Рудневу в отрядах стала традицией забота всех партизан о раненых товарищах. Во время боя раненым обеспечивалась безопасность, в санитарный обоз выделялись лучшие лошади и транспорт. Теплая одежда и лучшие продукты в первую очередь предназначались раненым. На дневках их распределяли в лучшие дома. До тех пор, пока не устроены и не накормлены раненые, командиры подразделений не отдыхали. На каждых двух-трех раненых выделялись санитарки. Возле раненых, которые находились в тяжелом состоянии, круглые сутки дежурили врачи, сестры и санитарки.
Каждый партизан считал святым долгом при любой возможности навещать своих раненых товарищей. И когда бы ты ни пошел к раненым, всегда там застанешь Ковпака, Руднева, Базыму, Андросова или Панина.
Раненых разведчиков мы с Ковалевым, Черемушкиным и Зяблицким обходили два раза в день — утром и вечером. И всякий раз, как только переступишь порог хаты, к тебе обращаются измученные, но повеселевшие взгляды товарищей. У тебя сердце щемит от их взглядов, и ты стараешься сделать что-либо хорошее для них, подбодрить, вселить уверенность в выздоравливание, возвращение в строй. Нечего греха таить, иногда приходилось и кривить душой. Видишь, что жизнь товарища угасает, а сказать об этом не можешь, да и не имеешь морального права. Наоборот, стараешься отвлечь внимание раненого от мысли о смерти. Он верит тебе и героически переносит мучения.
Я всегда с гордостью вспоминаю мужество Кости Рыбинского. У него было тяжелое ранение в ногу с переломом кости. Непрерывные марши по тряским дорогам растравляли рану. Она не заживала, а, наоборот, с каждым днем становилась хуже. Нога опухла и превратилась в колоду. Средств, которые могли бы облегчить страдания Кости, партизанские врачи не имели.
У Рыбинского началось нагноение. В комнате стоял тяжелый запах разлагающегося тела. Врачи единодушно решили: для того чтобы спасти жизнь, надо ампутировать ногу. Так же думал и я. Но Костя категорически отказывался от этого. Он надеялся на выздоровление и терпеливо переносил боли. Он почти не спал, но стонов его никто не слышал. Удивительно стойкий человек!
Пришло время, и врачи объявили Рыбинскому свое окончательное решение: отнять ногу. Раненый протестовал, уговаривал, просил не делать этого. Врачи были неумолимы, правота на их стороне.
– Позовите, пожалуйста, капитана, — попросил сквозь слезы Рыбинский…
Войдя в комнату, я с трудом узнал Костю. Он осунулся, пожелтел, выглядел на много старше своего возраста. Да и былой уверенности в нем уже не чувствовалось. Взгляд потускнел. Даже мое появление не вызвало какого-либо оживления на лице разведчика. Его взгляд умоляюще устремился ко мне, как будто от меня зависело – жить ему или умереть. Тяжелый комок подкатил к моему горлу. Я не мог выговорить обычных слов приветствия.
– Товарищ капитан, скажите им, чтобы не отнимали У меня ногу, — чуть слышно прошептал обессиленный Костя.
– Это, Костик, делается, чтобы спасти твою жизнь, — ответил я.
– А зачем мне жизнь, безногому?
– Но руки и одна нога будут здоровы? Пойдешь учиться…
– Не говорите об этом, — прервал он меня. — Я хочу одного — остаться с ногами или… Не разрешайте им резать.
– Я не имею права запретить. Они специалисты и лучше нас с тобою знают, что делать…
– Эх, товарищ капитан, не хотите мне помочь! А я так верил вам, так надеялся на вашу помощь! — не сказал, а простонал Костя.
Эти слова словно кнутом стегнули меня по сердцу. Вспомнил вдруг первую встречу с Костей в Ельце. Передо мною стоял тогда длинный, худой, веселый юноша с озорными глазами и белым пушком вместо усов. Первые робкие наши шаги в тылу фашистов. Первый бой, разведка, диверсии на железной дороге. И везде боевой, озорной Костя, Костя, Костя!… Наконец последний бой в Бухче и ранение. Сколько вместе пережито, выстрадано! Да разве можно все это забыть?!
– Скажите, пожалуйста, есть хоть малая надежда на выздоровление без ампутации? — спросил я врача.
Тот долго молчал, думал, а затем ответил:
– Один против ста!
– Будем надеяться, что это тот именно случай…
– Что ж, будем надеяться на его силу воли и молодой организм, — согласился врач.
И тут-то Рыбинский, прислушивавшийся к нашему разговору, не выдержал и разрыдался, как ребенок. Мне стало душно в доме, захватило дух, я с глазами полными слез выскочил во двор и лицом к лицу столкнулся с комиссаром Рудневым. Стыдясь своих слез, я отвернулся от него, схватил горсть снега и начал им растирать лицо.
– В чем дело? — забеспокоился Семен Васильевич и, почуяв что-то неладное, поспешил в дом.
А вечером на улице я повстречал комиссара. Он положил мне руку на плечо, посмотрел пристально в глаза и задушевно сказал:
– Не стыдись, капитан, искренних и честных слез. Это хорошо. Вот так!
К счастью вскоре прилетели самолеты. С первым же на Большую землю улетел Костя Рыбинский. Долго шла борьба за Костину жизнь. И все-таки врачи одержали верх. Жизнь и нога Рыбинскому были спасены.
Да разве один Костя! А Миша Федоренко, Федя Горкунов, Ваня Мизерный, Коля Щербаков, Илья Краснокутский – разве они менее мужественно переносили тяжелые ранения?
Явно не везло Нине Созиной. За рейд она была дважды ранена. Удивительной храбрости девушка. В бою всегда впереди.
Впервые я увидел Нину в прошлом году, когда с группой разведчиков возвратился в Брянские леса и присоединился к партизанскому отряду.
Красивая, стройная пятнадцатилетняя девушка, с открытым и смелым взглядом черных глаз, по-детски чистой и приветливой улыбкой, она с любопытством рассматривала каждого из нас. На ее правом плече свободно висел автомат, а руки по-мальчишески глубоко засунуты в карманы брюк. Сходство с мальчишкой дополняли короткие волосы. И лишь длинные черные ресницы придавали лицу девичью нежность.
Нина была частым гостем на наших литературных вечерах у костра. Она внимательно слушала рассказчиков, по-детски заливисто хохотала над веселыми похождениями Швейка и не по возрасту была серьезна, когда слушала о судьбе Тараса Бульбы.
Еще тогда я заметил, с каким вниманием к девушке относились товарищи, и невольно сам проникся к ней уважением. Со временем от партизан, а частично от самой Нины, я узнал о ее жизни.
С первых дней немецкой оккупации четырнадцатилетняя комсомолка Нина Созина включилась в активную борьбу дротив захватчиков. Она с подругами приходила к леснику Григорию Ивановичу Замуле, который имел приемник, слушала передачи из Москвы, записывала сводки Совинформбюро, размножала их от руки и расклеивала в селах Юрьеве и Новой Слободе Путивльского района. Гитлеровцы и их цепные псы – полицаи выходили из себя, грозились расправой над населением. Но виновников не находили. А когда утром 7 ноября 1941 года жители Юрьева с трепетным замиранием сердца любовались развевавшимися красными флагами, фашисты начали поголовные аресты. Была арестована и Нина.
На допросах ей грозили всякими карами, но девушка не сдалась. Тогда гитлеровцы попытались лестью добиться признания девушки и выдачи подпольщиков. На все вопросы Нина отвечала одно и то же: «Не знаю». Так же вели себя и остальные арестованные. Немцы ничего не добились, продержали под арестом в Путивле две недели и за отсутствием улик отпустили.
Выйдя на свободу, подружки Нины сразу же ушли в партизаны. Она же этого осуществить не могла. Стало известно, что отец Нины, тяжелораненый, находится в немецком плену в хуторе Михайловском.
– Оставайся, доченька, на хозяйстве, присматривай за младшими, а я пойду, — сказала Нине мать, собрала в узелок передачу и отправилась в Хутор Михайловский навестить мужа. Но ей так и не удалось увидеться с ним. Как ни спешила, а опоздала. Фашисты всех раненых военнопленных сожгли.
Тяжелое горе свалило мать в постель. Два месяца держала Нина на своих плечах все заботы о больной матери и четырех младших братьях и сестрах. Когда мать встала на ноги, Нина сказала ей:
– Мама, я пойду в партизаны, буду мстить за отца.
Как ни тяжело было матери расставаться со старшей дочерью, она не удерживала Нину, только на прощанье сказала:
– Береги себя, доченька…
В Новой Слободе весной 1942 года Нина была зачислена в партизанский отряд. Она не пожелала ни в санитарную, ни в хозяйственную часть, а потребовала, чтобы ей дали оружие. И не отставала от комиссара до тех пор, пока не добилась своего. Девушку зачислили автоматчицей во вторую роту, с которой она и участвовала во всех боях. К моменту нашего знакомства Нина пользовалась славой отважной партизанки.
В бою я первый раз увидел Нину под Голубовкой. С тех пор клич ее «вперед, черт возьми» слышался во всех боях, где участвовала вторая рота. Мне доводилось слышать, как партизаны, указывая на девушку, в шутку говорили:
– Смотри, пошла «вперед, черт возьми»!
За последние два месяца Нина была дважды ранена. Не успела зажить последняя рана, а на нее навалился тиф и еще больше замедлил выздоровление.
Партизаны проявляли заботу о девушке, старались во всем ей угодить. Нина была им благодарна. Часто наведывался к раненой Руднев. Он для нее был больше, чем комиссар, он заменял ей отца. Однажды он зашел к девушке, чтобы поздравить ее с награждением орденом Красного Знамени.
– Спасибо, — тихо сказала Нина, опустила свои длинные ресницы, и из глаз выкатились крупные, с горошину, слезы благодарности.
Созина считалась тяжелораненой. Ее хотели отправить на Большую землю с Князь-озера. Но девушка со слезами упросила оставить ее в отряде.
– Я быстро поправлюсь, вот увидите, — говорила Нина и умоляюще смотрела на Семена Васильевича.
Комиссар подумал, потом посмотрел девушке в глаза, улыбнулся и ласково сказал:
– Пусть будет по-твоему, Ниночка!
И действительно, как только тиф отступил, рана стала быстро заживать. То ли молодой организм взял свое, то ли большое желание отважной партизанки быстрее стать в строй сыграло роль. А может, то и другое… Только вскоре после выхода из Ляховичей Нина со своим неразлучным автоматом на плече шагала вместе с боевыми товарищами второй роты.
А сколько пришлось перенести нашим врачам, женщинам и девушкам, окружавшим заботой и лаской раненых и больных товарищей! Разве можно чем-либо измерить ту любовь и теплоту, которые отдавали наши медицинские сестры и санитарки Лида Соловьева и Катюша Приходько, прошедшие боевой путь от Сумщины через всю Украину, Белоруссию, побывавшие в Карпатах, Анна Ивановна Василец, только перед войной окончившая педагогическое училище, Галя Борисенко, тетя Мотя, Дина Казимировна Маевская, сестры Маруся и Оля Медведь и многие другие! Они недоедали, недосыпали, валились с ног от усталости, отдавали все свои силы уходу за ранеными. Это благодаря их заботе многие наши боевые друзья в трудных условиях партизанской жизни были возвращены в строй…
В дополнение к раненым, появились тифозные. Со станции Старушки возвратилась группа разведчиков, которую возглавлял Антон Петрович Землянко. Товарищи почти в бессознательном состоянии притащили Володю Савкина. Врачи установили: сыпной тиф.
В окружающих деревнях давно уже свирепствовала эпидемия тифа. Нам удавалось избегать встречи с ним. И вот вслед за Ниной Созиной появился второй больной. Этот случай всполошил все соединение. Старшины топили бани, мыли людей, прожаривали одежду. Все это делалось под наблюдением врачей. Одним словом, своевременно принятые меры позволили закрыть дорогу распространению этой страшной болезни среди партизан.
Володю положили в отдельную хату, строго запретив товарищам посещать больного. Заботу о нем поручили Ане Василец. Много бессонных ночей провела девушка у постели больного, прежде чем смерть отступила от Савкина. Тиф дал осложнение на уши. Володя стал плохо слышать. Мы намеревались и его отправить на Большую землю для лечения…
Партизаны продолжали ждать самолеты. Иногда из ночного неба до нашего слуха доносился прерывистый гул моторов. Этот гул был хорошо знаком партизанам. На восток пролетали немецкие бомбардировщики. Приходилось тушить костры, чтобы пираты не заметили их. Но как только гул стихал, костры вновь вспыхивали. И так ночь за ночью. Мы были уверены, что прилетят и наши.
Тихая морозная ночь. Партизаны плотным кольцом обступили костер. Все внимательно слушают рассказ Ковпака о встречах в Кремле.
– Тихо! -предостерегает кто-то из партизан.
Командир умолкает, снимает шапку и, чуть приподнявшись, прислушивается. Все настораживаются. Мгновение царит напряженная тишина.
– Летит, — неуверенно шепчет Черемушкин.
– Летит, — подтверждает более уверенно Коля Гапоненко.
– Шоб я вмер, наш летит, — говорит Ковпак.
Теперь и мой слух улавливает равномерное рокотание моторов транспортного самолета.
– Приготовиться! — подает команду Вершигора.
Все радостно засуетились. Каждый спешит занять отведенный для него пост. В воздух взлетела ракета и сразу же вспыхнуло несколько костров. Они расположились в определенном порядке, обозначая условный знак для посадки самолета. Над нашими головами, помигивая бортовыми огнями, с ревом промчалась крылатая птица и скрылась где-то за селом. А минуту-другую спустя самолет развернулся и пошел на посадку. В голове единственная мысль: «Выдержит ли лед?»
Мощные лучи прожектора упали на посадочную полосу и быстро заскользили по льду. Позади самолета взметнулся длинный хвост снежной пыли. Только теперь мы поняли, что самолет бежит по ледяной дорожке. У дальних костров он останавливается, а затем, взревев моторами, разворачивается и возвращается к нам.
Дождались! Сколько радости!
Не успел гость с Большой земли заглушить моторы, как его окружили партизаны. Первым посадил самолет прославленный летчик Лунц.
– Привет партизанам с Большой земли, — сказал он, вылезая из машины. — Налетай, братва, за гостинцами!
Еще не закончили разгрузку первого самолета, как прилетел второй, а за ним и третий.
В первую же ночь почти все тяжелораненые партизаны были отправлены на Большую землю. Улетел и Костя Рыбинский.
Это была, как говорится, первая ласточка. Теперь каждую ночь наш ледовый аэродром принимал по два, три, а иногда и по четыре самолета. Они доставляли взрывчатку, патроны, мины, снаряды, гранаты, газеты, теплую одежду и еще более теплые письма родных, знакомых и незнакомых. От нас увозили раненых.
Наши надежды оправдались, а ожидания были вознаграждены.
Князь-озеро сослужило нам добрую службу!