После отправки раненых с сабуровского аэродрома соединение переместилось к реке Уборти. Расположились в лесу, недалеко от Милашевичей. Партизанский лагерь раскинулся на всхолмленном сухом месте, покрытом кряжистыми дубами. Застучали топоры и вскоре под деревьями появились шалаши из веток и навесы из плащ-палаток и брезентов. Дороги, которые подходили к лагерю, перекрыли заставами. Чуть в стороне от лагеря на полянах и лугах в сочной траве бродили табуны партизанских лошадей.
Подразделения приступили к последним приготовлениям перед выступлением в новый рейд.
К всеобщему нашему удивлению, в это время на Большую землю вызвали Вершигору.
– Что им надо? — удивлялся и сам Петр Петрович. — Ведь я с Володей Зеболовым выслал подробный отчет о деятельности разведчиков.
Все же пришлось лететь. Вершигора обещал вернуться до выступления в рейд, а в случае опоздания- догнать нас на марше.
Теперь, когда улетел Вершигора, вся забота об организации разведки перешла к помощнику начальника штаба по разведке Федору Даниловичу Горкунову, возвратившемуся с Большой земли после выздоровления.
– Иван Иванович, командир приказал подготовить три группы для разведки маршрутов, — сказал мне Горкунов.
К утру следующего дня такие группы были готовы к действиям.
На перегон Олевск-Сновидовичи уходил Осипчук с группой, к Ракитино – отделение Коли Гапоненко. На мою долю выпал самый отдаленный участок Клесов-Сарны, расположенный в ста двадцати километрах. Для связи со штабом мне придали радиста с рацией.
– Ваша задача – уточнить гарнизоны противника на станциях, охрану железной дороги, а главное, отыскать переезды через дорогу и разведать подходы к ним, — напутствовал нас Горкунов.
Для выполнения задачи отводилось шесть суток. Чтобы уложиться в срок, моей группе надо было ежедневно покрывать расстояние не менее пятидесяти километров…
Лагерь покинули все группы одновременно. До Глушкевичей шли вместе. Маршруты проходили по партизанскому краю, противника не опасались, двигались днем и ночью.
Места нам были хорошо знакомы. Но как все изменилось! Полгода назад, когда мы впервые пришли сюда, вступала в свои права зима. Лес стоял оголенный, хмурый, неприветливый. Сейчас в расцвете красы и молодости благоухал май. Лес наполнен птичьим, пением и щебетом. К дороге подступают высокие душистые травы, не тронутые косой. Не до сенокоса крестьянам. Да и к чему им сено, если фашисты истребили почти весь скот…
– Смотрите, смотрите! — затараторил Юра Корольков, когда мы вышли на поляну. Он быстро снял с плеча автомат и начал целиться.
Следуя его примеру, все разведчики привели оружие в боевую готовность и устремили взоры влево, куда целился Юра. Поляна была пустынна. Вдруг над травой мелькнула голова животного. Не успел Юра выстрелить, как Костя Стрелюк выкрикнул:
– Не стрелять! Козуля!
Юра опустил автомат и удивленно уставился на Костю. А животное, как бы почувствовав, что угроза миновала, не спеша, плавными прыжками пересекало поляну, то и дело оглядываясь и беспокойно прядая чуткими ушами. И только теперь мы заметили, что вслед за матерью по пятам прыгало маленькое существо. Вот почему мамаша поглядывала назад и не спешила! Мы стояли и любовались ими, пока мать с детенышем не скрылись в лесу.
– Эх, Юра, Юра! Чуть не оставил маленького сиротой, — с упреком сказал Сережа Рябченков.
– Да разве я думал, что она не одна, — оправдывался Юра…
Случай на поляне вызвал много разговоров. Мы вот пощадили животных, сохранили им жизнь. Удастся ли матери вырастить своего детеныша? Не попадется ли ей на пути злой человек?
Незаметно для нас самих разговор с животных переключился на людей.
– А разве нашим матерям легко воспитывать своих детей, — размышлял вслух Саша Гольцов. — Иная мать бьется, как рыба об лед, во всем себе отказывает ради детей. Растит их, учит. Дети вырастут, поженятся, своей семьей обзаведутся, а для матери они всегда остаются детьми.
– Хорошо еще, если эти дети оценят труд матери, — вступил в разговор Сережа Рябченков. — А то у нас в деревне был случай. Одна женщина осталась без мужа с тремя детьми. Трудно ей пришлось. Сама неграмотная, и старшие дети тоже были не шибко образованные – по четыре класса окончили. Вот она и решила самого младшого выучить. Он, чертенок, оказался на редкость понятливым, все, что учитель говорил, схватывал на лету.
Гордилась им мать… После десятилетки повела в Смоленск, определила в институт. Стал младшой на радость матери высокие науки постигать. Первое время часто письма присылал, «мамочкой милой» называл. А мать посылку за посылкой ученому сыну отправляла. Часто сама наведывалась в город. Души в нем не чаяла. Студент, на лето приезжал домой погостить. Соседи, бывало, говорят: «Что-то твой младшенький гордый стал, не здоровается со старшими?» Мать отвечала: «Так ведь он у меня ученый»…
Проходит год, второй. Все реже заглядывает почтальон к матери ученого сына. Принесет один раз в месяц тощее письмецо, в котором требует выслать посылочку. Затосковала мать и говорит старшему сыну: «Пойду проведаю. Не заболел ли наш Сенюшка». Это младшего так звали. Пошла. Скоро вернулась вся в слезах. Жалуется: «Выучила на свою голову. Уже я ему не мамочка милая, а мать». Оказывается, когда мать приехала в Смоленск, сын ей говорит: «Ты, мать, лучше не приезжай, устаешь ведь». Мать, конечно, обрадовалась, что Сенюшка беспокоится о ее здоровье, да и отвечает: «Твоя правда, но ты не беспокойся обо мне, сыночек мой ненаглядный. Лишь бы тебе было хорошо»… Но сын с досадой отмахнулся: «Ты одета плохо». — «Так ведь все продала, — отвечает мать, — тебе деньги высылала, чтобы ты не знал нужды». — «Спасибо, мать, только ты не приходи, — отвечал сынок. — Узнают товарищи, что ты моя мать, — будут смеяться». — «У тебя хорошие товарищи, они видели меня и не смеются», — не сдавалась мать. Сын замялся, помолчал, а потом посмотрел не знакомым матери, нагловатым взглядом и с досадой говорит: «Как ты не понимаешь? Я им сказал, что ты знакомая тетя из нашей деревни!» Только теперь мать поняла, что сын стыдится ее…
– Подлец, — со злостью сказал Юра Корольков. - Да я такого негодяя сразу поставил бы к стенке!
– К стенке, может, и не надо, а к институту на пушечный выстрел не следует подпускать, — высказал свое мнение рассудительный Стрелюк.
– К сожалению, такие типы еще встречаются в жизни, — сказал Саша Гольцов…
Около года прошло, как мы действуем в тылу врага. Но как преобразились мои юные товарищи: возмужали, повзрослели, созрели. Почти избавился от своей детской горячности Юра Корольков. Он вытянулся, стал серьезным, рассудительным, в голосе появились басовитые нотки. Даже походка выработалась какая-то неторопливая, враскачку. Много пришлось ему увидеть, пережить. Все разведчики-десантники стали опытными партизанами.
…Лес расступился, и перед нами открылась большая поляна. Мы остановились как вкопанные. Там, где полгода назад стояло большое красивое село Глушкевичи, сейчас не было ни одной хаты. Видно, и здесь вдоволь погулял «красный петух», пущенный фашистами.
С замиранием сердца входили в бывшее село. Всех волновала судьба жителей. Глушкевичи встретили нас серыми пепелищами, которые успели порасти бурьяном.
– Входим, как на кладбище, — почему-то шепотом сказал Костя.
На дорогу выскочила черная кошка, увидев нас, сверкнула дикими глазами и шмыгнула в бурьян.
– Удивительная тварь кошка – к дому привыкает. Дом сгорел, а она не уходит, — нарушил молчание Сережа. — Вот собака, — настоящий друг человека. Никогда от хозяина не отстанет.
Казалось, нет здесь живой души. Вокруг зловещая тишина. Но это только казалось. Огороды зеленели квадратами грядок. Значит, люди есть. Наши предположения подтвердились. Мы остановились возле колодца, чтобы напиться, и сразу же из-за развалин появилась старая женщина. Она козырьком приложила ладонь к бровям и долго всматривалась в нас.
– Бабуся, не бойтесь, мы партизаны! — крикнул ей Саша Гольцов.
– Вот я и смотрю, как будто свои, только одеты по-чудному, — проговорила старушка и подошла к нам.
Вслед за ней начали подходить женщины и подростки. Одна девушка пристально посмотрела на меня и радостно сказала:
– А я вас знаю. Вы с разведчиками стояли у нас. С вами еще был дядько, такой бородатый, как поп.
Присмотревшись внимательно, я с трудом в этой оборванной и грязной девушке узнал младшую дочь хозяина, у которого мы жили в декабре прошлого года.
– Тебя Дуней зовут? — спросил я. Она согласно кивнула головой. — А где же папа, мама?
От детской радости не осталось и следа. Она заплакала. Сквозь всхлипывания Дуня рассказала, что в тот вечер, когда мы ушли, в село ворвались фашисты. Они подожгли дома и учинили расправу над жителями, которые не успели бежать в лес. Хватали всех, кто попадал под руки, и бросали в горящие дома. Многих сожгли заживо. Тех, кто убегал, расстреливали и их трупы бросали в огонь. Отца и мать тоже сожгли.
– А мы со старшей сестрой и братиком кинулись в лес, — рассказывала девушка, поглаживая белокурые волосы чумазого семилетнего парнишки. — В нас стреляли. Маруся упала. Я ей хотела помочь, а она кричит: «Бегите, бегите! Я догоню». Побежали. Возле леса остановились, смотрим, немцы нашу Марусю в село потащили. Остались вдвоем в лесу раздетые… Чуть не замерзли, спасибо тете Маше, подобрала…
Женщины наперебой рассказывали о зверствах фашистов. Все, кто не успел уйти в лес, были расстреляны или сожжены.
– Не только у нас такое горе, — сказала тетя Маша. — В Милашевичах, Войткевичах и других селах также зверствовали гитлеровцы. В Копищи они тогда не зашли. Жители успели барахло, скот и продовольствие спрятать в лесу, а сами остались в селе. Каждый день дежурили по очереди, и, когда появлялись немцы, все убегали в лес. Несколько раз устраивали налет фашисты, но не могли застать жителей врасплох.
Тогда они пошли на хитрость. Прислали в Копищи магазин. Торговали солью и керосином. Знают, сволочи, в чем нуждаются люди. Копищане боялись выходить из леса, только три или четыре человека осмелились. Их немцы не тронули. Магазин приехал второй, третий раз. Теперь уже больше народа пришло в село.
И на этот раз сошло все благополучно. Торгаши обижаются, что плохая выручка. Дескать, приезжать нет смысла. Советуют передать крестьянам, что немцы их не тронут. Они, говорят, жгут лишь партизанские села.
Нашлись такие, которые поверили этим сказкам. Когда снова появился магазин, половина жителей пришла в село. Тут их и накрыли каратели… Молодежь увезли в Германию, а стариков и малолетних расстреляли. Торгашами-то оказались переодетые полицейские.
– Немцы тут брехали, что ваш отряд уничтожили, а самого Ковпака и красивого черноусого комиссара взяли в плен и отправили в Германию, — сказала Дуня.
– Все это ложь, — горячо вскрикнул Стрелюк, — Отряд живет и действует. Ковпак и Руднев живы.
– А дядько с черной бородой?
– Жив Петр Петрович.
– А тот, которого партизаны дедом-Морозом величали?
– И тот жив, только заболел, так его самолетом на Большую землю отправили.
– У нас стоял такой веселый партизан, весь в волосах, его Гришей Циркачом звали. Он жив?
– Жив, жив…
– Ну и слава богу, — облегченно вздохнула тетя Маша. — Я же говорила, что не может такого случиться, чтобы таких хлопцев всех побили.
Пока мы разговаривали, расторопные мальчишки успели сбегать в лес и принести молока и ягод.
– Угощайтесь, сыночки, — предлагали нам женщины. — Рады были бы угостить получше, да нечем.
– Молоко откуда берете? — спросил я тетю Машу.
– Уцелело несколько коровенок, вот и бережем для детишек.
– За ягоды спасибо, а молоко не возьмем, пусть детям, — сказал я.
Меня поддержали разведчики… Начали прощаться. Ко мне подошла Дуня с братиком и сказала:
– Я и сама бы пошла в партизаны, да как он будет без меня, — указала она на братишку и тут же добавила: — Меня бы взяли, мне скоро исполнится шестнадцать лет.
Милая девчушка, рано на твои плечи обрушилась такая ноша! Трудно тебе приходится. Но ты должнa справиться. Тебе помогут. Ведь сколько прекрасных, душевных людей тебя окружают. Свалившееся горе еще больше сплотило людей. Привыкшие к коллективному труду, они в тяжелые годы войны, попав в беду, не оставляют друг друга.
С тяжелым чувством разведчики покидали Глушкевичи.
– Хорошие у нас люди, — после длительного молчания сказал Стрелюк. - Сами живут впроголодь, а для партизан ничего не жалеют. «Берите все, — говорят они, — нам ничего не жаль. Только сильнее бейте фашистов…»
В Глушкевичах расстались с группами Осипчука и Гапоненко. Здесь наши пути расходились. Мы ушли на запад. Везде пепелища, следы фашистских погромов. Только в лесной глуши стали попадаться уцелевшие хутора и деревушки. Здесь, в глубине лесов, хозяевами положения были партизаны отрядов Сабурова, Бегмы и других. Немцам ход в лес был закрыт.
Далеко распространилась власть партизан. Проходишь сотню километров и не встретишь живого немца.
Шли двое суток. Десятиминутные перекуры устраивали через каждый час. Перед рассветом останавливались на шестичасовой отдых.
В начале третьих суток вышли в свой район. Остановились в лесу. Подойти к железнодорожному полотну днем не представлялось возможности. Лес и кустарник на подступах к дороге были вырублены, по насыпи все время курсировали гитлеровские патрули. Пришлось установить наблюдение и ждать вечера. Одновременно с этим я послал Стрелюка, Рябченкова и Решетникова разведать в лесу пути, по которым можно подвести колонну к дороге.
Нелегко дался нам этот день. Группа расположилась в кустах, среди болота, в комарином рассаднике. Ох, и досталось мне и моим товарищам от этих неутомимых и надоедливых насекомых! Ничто не спасало от их атак: ни махорка, ни ветки, ни плащ-палатки.
– Хуже немцев, от тех хоть оружием можно отбиться, а от комаров ничего не помогает, — злился Юра Корольков, до крови расчесывая искусанное лицо.
Послышался стук колес. Со стороны Сарн появился эшелон. Небольшой, в два десятка вагонов и платформ, железнодорожный состав медленно полз на восток. Впереди паровоза – открытая платформа, нагруженная металлическим балластом. На ней и в тендере паровоза установлены пулеметы. Из окошка локомотива выглядывает черное от угольной пыли лицо машиниста. Перед нами проползают крытые вагоны и загруженные ящиками платформы.
– Ползет, как черепаха, боится, чтобы не сковырнули с насыпи, — со злорадством подметил Юра.
– Партизаны подрезали фашистам крылышки, — отозвался довольный Гольцов. — Помните, как они в прошлом году гоняли? Через каждые полчаса эшелоны шли полным ходом. Теперь не то!
Действительно, теперь не то. Наблюдаем за дорогой уже больше часа, а проходит только первый эшелон. Да и то не эшелон, а недовесок какой-то. Не чувствуют фашисты себя хозяевами на оккупированной территории.
– Партизанам тоже сейчас нелегко. Попробуй пустить под откос такой эшелон. Подорвется передняя платформа, а паровоз останется цел. Получится комариный укус, — рассуждал Юра.
– Ты же только что говорил, что комары хуже немцев? — не преминул поддеть Гольцов.
– Не придирайся к слову. Ты вот скажи, как подрывникам выполнить задачу?
– Выполняют, да еще как! Слыхал, у подрывников есть такой метод, называется подхлестывание? Не слыхал, так вот послушай. Партизаны закладывают мину, затем примерно на километр отходят в ту сторону, откуда ожидается эшелон, и располагаются в засаде. Только паровоз поравняется с засадой, подрывники шпарят из автоматов по вагонам. Машинист старается уйти из-под обстрела, набирает скорость и на полном ходу налетает на мину. Говорят, хороший эффект дает такой метод.
– Сильны на выдумки эти подрывники, — с одобрением сказал Корольков…
Перед вечером из разведки возвратились ребята. Нас постигло первое разочарование. Лесная местность иссечена многочисленными притоками рек Случи и Льва. Тропы болотистые, топкие. Единственная лесная дорога из Озер через Карасин почти не пригодна для движения обоза. Надо было найти дорогу, которая позволила бы колонне двигаться без остановки через железную дорогу.
Вскоре нам пришлось испытать и второе разочарование.
На всем перегоне от Клесова до реки Случи имелось лишь два переезда. Один из них охранялся. У насыпи были сооружены два дзота, в которых находились пулеметы. Они держали под обстрелом подступы к переезду. Второй недействующий переезд заминирован. Он был очень не выгодным. Перед самым переездом проходила водосточная канава. Мост через нее разрушен. К тому же он находился вблизи станции Клесово, и противник мог оттуда обстреливать колонну. Обстановка складывалась не благоприятно для нас.
Результаты разведки по радио доложили в штаб. В ответ получили распоряжение немедленно возвращаться в лагерь.
– Разрешите мину с переезда переставить под рельс, — обратился ко мне Костя Стрелюк, когда мы уже собирались уходить.
– Опасно, можешь взорваться при разминировании. Черт ее знает, когда она поставлена, — не соглашался я.
– Сделаем, товарищ капитан! — поддержал Костю Юра.
После некоторого колебания я все же разрешил. Костя, Юра и Саша Гольцов пошли к дороге, а мы остались в лесу ждать их. Сиолько волнений пришлось на нашу долю, пока мы ждали. Все время прислушивались, опасаясь взрыва. Но все прошло, как и обещал Юра, благополучно. Признаться, я не интересовался на этот раз результатами диверсии, был рад и тому, что ребята вернулись целыми. Надежды на удачу почти не было.
Пошли обратно. Когда были километрах в пяти от железной дороги, со стороны Клесова послышался взрыв. Ребята торжествовали, все время твердили, что взорвалась их мина. Я же не был уверен, что это дело рук наших разведчиков, и решил об этом не докладывать. Кроме того, и не хотелось получать выговор от командира за то, что рисковал жизнью разведчиков.
Возвратившись в часть, мы узнали, что Осипчуку удалось отыскать переезд возле Сновидовичей. Он вполне устраивал нас, так как находился намного ближе, подступы к нему хорошие, а после пересечения железной дороги соединение попадало в леса, где действовали ровенские партизаны и отряд Медведева. Выступления ждали изо дня в день. Нас предупредили, что сегодня на партизанский аэродром отправляется последняя почта. Все спешили написать весточку родным и близким на Большую землю, порадовать их, что живы и здоровы. Мне некуда писать. Где жена с дочерью и родные – я не знал.
Недалеко от шалаша, под кряжистым дубом, на молодой траве лежал Костя Стрелюк и писал письмо матери. Я подошел к нему и сочувственно спросил:
– Пишешь?
– Пишу, — ответил он задумчиво. — Уже много раз писал, но ответа нет.
Установилось тягостное молчание. Костя оставил мать в Воронеже. До вылета в тыл врага имел с ней постоянную связь. После того как под Воронежем побывал враг, связь прервалась. И сейчас надежды на то, что мать получит письмо, почти не было. Но он писал. Писал для того, чтобы душу отвести. Теплилась; надежда, что могут получить соседи и передадут матери. Костя понимал, что для матери его письмо нужно, как жизнь!
– Если бы знал, что оно попадет в руки мамы, то какое бы теплое письмо написал, — сказал Костя после некоторого молчания. — А так – просто записка. Письмом назвать нельзя. Вот, прочитайте.
Стрелюк протянул мне листок бумаги, исписанный всего до половины. Я прочитал:
«Здравствуй, дорогая мама!
Крепко, крепко тебя целую. Я уже делал много попыток связаться с тобой, но ничего не получается. Пишу на русский «авось». Я был бы во много раз спокойнее, если бы знал, что с тобой. Мама, я жив и здоров. Не был ни разу ранен. У меня есть уверенность, что пока ты помнишь обо мне – со мной ничего плохого не случится. Когда мне трудно, я думаю о тебе. И мне становится лучше, легче и радостней. Мне надо знать, что ты жива и здорова. Помни, мама, если даже со мной и случится несчастье, ты никогда не будешь одинокой – тебя никогда не забудут советские люди. До свидания. Жду письма.
Твой единственный сын Костя».
В конце письма Стрелюк сообщал номер своей полевой почты.
Прочитав письмо, я возвратил его Косте и не знал, что ему сказать. Успокаивать? Он в этом не нуждался, сам понимал, что война. Но сыновье сердце жаждало материнского ласкового слова.
– Сдавайте письма для отправки! — послышалась команда.
Костя вырвал чистый листок из ученической тетради, положил на него письмо, сложил треугольником и заклеил печеной картошкой, которую приготовил заранее. Затем старательно написал адрес и понес в штаб для отправки. Посылая это письмо, Костя не знал, что именно оно попадет в руки матери. Не знал Костя и того, что ответа на свое письмо он не получит…
Последние дни нашего пребывания на Уборти прошли особенно бурно. Проводились партийные и комсомольские собрания. Яков Григорьевич Панин, который теперь являлся секретарем партийной комиссии, и помощник комиссара по комсомолу Миша Андросов все время находились в подразделениях. На собраниях и в личных беседах с партизанами рассказывали о важности выполнения задачи и трудностях предстоящего рейда. Мы догадывались, куда нас поведут Ковпак и Руднев. Но никто не знал, какими путями.
Выведенный из моего подчинения взвод конных разведчиков был развернут в эскадрон. Командиром назначен Ленкин, старшиной – Костя Руднев. Кав-эскадрон предполагалось использовать для ведения разведки и внезапных налетов на вражеские гарнизоны. Это был своего рода постоянный подвижный резерв в руках командира соединения. С созданием кав-эскадрона значительно облегчалась деятельность разведчиков.
Чтобы завести противника в заблуждение, в целях конспирации наше соединение переименовано в воинскую часть 00117. При встрече с партизанами других отрядов и местными жителями запрещалось называть фамилии командиров и комиссаров отрядов. Рекомендовалось обращаться к ним по воинскому званию и должности. Конечно, в Полесье такие меры своей цели не достигали. Наше соединение было хорошо известно не только партизанам, но и местным жителям. Это [375] должно было сыграть свою роль с выходом из партизанского края.
Чтобы предотвратить проникновение в отряд вражеских шпионов, новичков брали под особое наблюдение.
В рейд нас провожали Демьян Сергеевич Коротченко, Тимофей Амвросьевич Строкач и командиры отрядов, которые оставались в Полесье. С ними рядом на обочине дороги стояли Ковпак и Руднев и с гордостью смотрели на проходящие мимо подразделения.
Демьян Сергеевич в левой руке держит фуражку, а правую поднял над головой и приветливо машет на прощание.
– Счастливого пути и боевых удач, лихие разведчики!
За разведкой почти на пять километров вытянулась колонна в тысячу восемьсот человек, при восьми орудиях, сорока минометах, ста пятидесяти пулеметах, трехстах десяти подводах и шестистах восьмидесяти лошадях.
Не успело пройти возбуждение от торжественных проводов на Уборти, как жители Глушкевичей устроили партизанам не менее торжественную встречу. И тут помпохозу Павловскому пришла гениальная мысль: освободить обоз от излишнего груза. Он приказал все запасное трофейное имущество передать жителям Глушкевичей, которые лишились всего от пожаров. Старшины старательно перетряхивали содержимое хозяйственных повозок, извлекали оттуда одежду, белье, обувь и передавали населению. Женщины с благодарностью принимали помощь партизан.
Довольный своей выдумкой, Павловский ходил и весело восклицал:
– Оцэ дило! Население довольное и обоз разгрузили!
Полещуки тесным кольцом обступили Ковпака и Руднева, жали им руки и забрасывали самыми неожиданными вопросами. Стихийно возник митинг, на котором выступил с короткой речью Семен Васильевич Руднев.
Расчувствовавшийся Ковпак приказал Павловскому из партизанского стада выделить несколько коров для пострадавшего населения. Женщины с радостью приняли подарок и сердечно благодарили партизан, приговаривая:
– Теперь и наши детки будут с молочком… Распрощавшись с полещуками, соединение уходило в дальний путь на славные дела. Но среди разведчиков не было Петра Петровича Вершигоры. Мы опасались, чтобы он не отстал. К нашей радости, на третьем переходе колонну настиг взвод Гапоненко, который мы оставляли на аэродроме, а вместе с ним прибыл и Вершигора.