Неудачник
Наутро мне очень плохо. Ничего не хочется, нет сил. Сижу на кухне, у окна. Смотрю на деревья, дорогу. Но не вижу ничего. Все кончено, разрывает голову мысль. Все кончилось.
Ты просыпаешься утром, и осознаешь что в жизни, твоей жизни, почти не осталось ничего хорошего. Ты методически, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, теряешь все, что составляет ее стержень. Удар за ударом, порыв за порывом. В это утро ты точно знаешь, что ты неудачник. Оно пасмурное: тебе трудно дышать, шторы плотно закрывают окна. Вся комната в пыли. Пыль даже на тебе.
Ты лежишь на постели, и знаешь, чувствуешь, что от этого не уйти. Не изменить, не исправить. Как не исправить дождя, что идет три дня подряд, или того, что тебя бросила девушка. Каждый вписан в механизм. Только наш — искажен до полной неработоспособности. Поэтому ты вынужден прилагать чрезмерные усилия, чтобы стать хотя бы на уровень с середнячками.
Неудачник — это когда все напрасно.
Кажется, древние китайцы говорили, что если утром познал истину — можешь умирать в тот же вечер. Не ясно только, что делать остаток дня? Приводить дела в порядок? Или просто сидеть, глупо улыбаясь от осознания?
Взгляд не переходит с объекта на объект, устремлен куда-то внутрь, сквозь ненужное сейчас пространство. Время от времени перед внутренним взором появляется лицо Сереги. Душу разрывает стыд, хочется плакать от бессилия. Как жить с такой ношей?
Это как в игре, когда совершил ошибку, что перечеркивает с трудом собираемые достижения. Но в игре есть одно преимущество — всегда можно сохраниться. И начать заново, с момента, когда все еще можно исправить. У меня такого преимущества нет. А как хочется исправить!
Вернуться в прошлое, в то злосчастное кафе. В ином состоянии духа, чувствуя готовность. И спокойно ждать. А когда придет Серега, начать действовать непредсказуемо. Да, без разницы, главное — начать действовать.
Это черта, что отделяет тебя победителя от тебя неудачника. И всего один шаг в том или ином направлении. Один шагнет к победе, пусть страшно, тяжело и некомфортно. А другой остановится, и не переступит. Потому что лучше пресмыкаться, но не быть битым, отступить, забившись в угол, но не перечить сильному. И, сохранив спокойствие, не испытывая боли, окажется в дерьме, из которого не выбраться все оставшуюся никчемную жизнь. Высокая цена, выбор труса.
Мой выбор. Шаг, что хочется стереть любой ценой. Но я сижу на кухне у окна, и понимаю, что назад пути нет. Грудь саднит болью и горечью. Это послевкусие трусости, малодушия, что съест с внутренностями, будет грызть, перекусывая ребра, пока не доберется до сердца. Пока не сгрызет полностью.
Неудачник — это когда нет возврата.
Раздается звонок в дверь. Подскакиваю от неожиданности, сердце ускоряет ритм. По телу проходит волна мурашек, дыхание учащается. Я никого не хочу.
А вдруг Кира, проскакивает шальная мысль. Сердце бьется учащенно. Еще секунда, и я почти верю, что за дверью именно она: одумалась, поняла, что любит. Я вприпрыжку подбегаю к двери, резко распахиваю…
На пороге Игорь. Взгляд тяжелый, под глазами мешки. Не говоря ни слова, входит, чуть оттеснив меня. Я не протестую, потому что перед глазами так и стоит Кира — прекрасная, добрая, вернувшаяся. А разум все еще по инерции рисует счастливые картинки.
Если бы Кира вернулась, было бы намного легче. Но ее нет. Точнее есть, только не для меня. Поэтому я закрываю дверь, иду на кухню за Игорем.
У Игоря с собой два деревянных гроба. Небольшие, свежие, заклеенные сургучными печатями. Игорь ломает печать на одном. Чуть поддевает крышку, поднимает вверх. Она подогнана плотно, нужно прикладывать усилия. Еще чуть. Я вижу содержимое. Внутри ящичка — сено. Из его пряных объятий проглядывает бутылка. Этикетка серая. Алеет только дата. Четыре цифры. 1970.
Игорь бережно достает бутылку, ставит на стол. Слабый свет лампы проникает в темно-коричневое нутро сквозь тонкие стеклянные стенки. Там, за стеклом, другой мир. Концентрированное веселье, или отчаяние. Но — всегда отдохновение. Когда жизнь цепляет, железные когти смыкаются, есть выход слабаков. Он ведет туда, в эту темно-коричневую мглу.
— Вова, давай, на хрен, напьемся к чертям? — предлагает Игорь, по голосу слышно, что он уже сильно пьян. — Давай напьемся?
Я почти не слышу его слов, не вижу лица. Я словно в этой коньячной бутылке, за стеклом, что не выпустит, будет давить вечно. Пока кто-то не взломает сургучную печать, и не откроет деревянный гроб. Тогда меня не станет.
— Вова, сейчас мы с тобой будем пить, — говорит Игорь заплетающимся голосом.
Он вкручивает штопор в сургуч на пробке бутылки. Крошка сыплется на пол. Усилие — пробка выходит из горлышка. Игорь берет бокалы, пузатые, небольшие. Наливает почти до краев.
— Давай, Вова, выпьем.
Слова как гипноз. Я не думаю, не осознаю. Только беру бокал, и, одним глотком, как воду, выпиваю. Игорь делает то же самое.
— Такое дерьмо, брат, такое дерьмо, — говорит Игорь, еле выговаривая слова.
Я киваю, молчу. Взгляд выхватывает детали, но не ловит целое. Ножка бокала, выключатель на стене, гриф гитары. Стебель цветка, фрагмент узора на обоях, листы формата А4, крошки, ручки, корешки книг.
— Чем ниже ты падаешь, — говорит Игорь. — Тем выше можешь подняться. Если выживешь…
Наливает еще. Кажется, что густо-коричневая жидкость чуть блестит в бокалах.
— Там, внизу, — говорит Игорь. — Там нет понятия дна. Там нет направлений. Там и только там становится ясно, что не падал. И ты вверху. Только надо дожить. Вытерпеть. А это почти нереально. Потому что…
— Игорь, ты Серегу знаешь? — перебиваю я.
— Требует огромной воли, — заканчивает Игорь. — Что?
— Серегу знаешь?
— Знаю. Трех как минимум.
— Я про бандита местного говорю. Серега такой есть…
Игорь смотрит куда-то мимо меня, лицо напряжено. Вспоминает. Я наливаю еще по чуть-чуть, выпиваю.
— Есть один Серега, — говорит Игорь. — Пара клубов под ним, еще по мелочи. Вроде бы несколько магазинов, пара баров.
Сердце бьется быстро, не смотря на коньяк. Хочется задать еще один вопрос, но страшно. Страшно услышать такое, что сил совсем не останется. Только бы он оказался мелкой сошкой. Тогда можно подключить Лаптя. Или того же Артемку. Теперь у меня есть деньги.
— Игорь, а он как?
— Очень плохо, — отвечает Игорь, и я почти чувствую, как сдвигаются стены, расплющивая тело, а потолок тяжелой плитой. — Лучше забудь это имя, и никогда не вспоминай…
Я наливаю, залпом проглатываю очередную порцию коньяка.
Неудачник — это когда мало жизненного пространства.
— И что, Игорь, нет шансов?
Игорь кивает, протягивает бокал. Еще по коньяку. Мне становится тошно. Хочется все рассказать, поделиться с другом, но ничего не выходит: горло, сдавленное горем и коньяком исторгает только невнятные стоны и хрип. Игорь продолжает напиваться. И вот я уже не могу понять, осознает ли он, что находится у меня.
— Игорь, ты еще здесь, — спрашиваю я.
Тишина. Друг уже вдавлен в кресло, не шевелится. Глаза закрыты. А я так и не знаю, что его гложет. Так и не узнал, не помог. Хочется плакать, как в детстве — от досады, до соплей и сбитого дыхания. Но я молчу, лишь подрагивает веко. И начинает тошнить. Очень тяжело, словно одежда вдруг стала менять размеры: все меньше и меньше, стягивает, мешает дышать. А вокруг темнота, такая, что воздух становится осязаемым, киселем втекает в легкие, терзая болью грудь.
Неудачник — это когда нет выхода.
Нужно выбираться, уходить из квартиры. Но нельзя бросить Игоря. Пытаюсь растолкать его, привести в чувства. Игорь что-то мямлит. Я стараюсь поднять, расшевелить, но вместо этого сам падаю, больно стукнувшись о стол. Все, что стоит там — разлетается, засыпая ковролин коньяком и осколками стекла.
Поднимаюсь, тело, словно само, падает обратно в кресло. Что же делать? Спать, приходит внезапная мысль, как вспышка, освещая казематы помутненного алкоголем сознания. Мысль не успевает опомниться — я засыпаю.
Просыпаюсь оттого, что страшно болит голова. А перед внутренним взором — улыбающаяся физиономия Сереги.
— Пошел прочь, — шепчу я, от удивления потеряв голос.
Видение исчезает. Я все еще в комнате. В соседнем кресле спит Игорь. На полу осколки, бурым пятном подсыхают остатки коньяка. Встаю, иду на кухню. Жадно пью воду из-под крана. У нас она еще не ржавая и затхлая, как в крупных городах. Только многовато хлорки.
Пытаюсь растолкать Игоря — бесполезно. Друг ушел в сон, куда-то, где не так тревожно и тоскливо. Незачем вырывать его оттуда. Я нахожу блокнот, вырываю листок, пишу записку. О том, что ушел по важному делу. И, когда Игорь проснется, ключи на столе. Затем нахожу дубликат ключей, кладу на стол.
Звоню в кадры администрации. Беру отпуск на неделю. Лапоть отпускает. Может быть, больше никуда и не вернусь. Из универа выгнали. После всего стыдно смотреть в глаза студентам, казаться сильным. В администрации все достало до такой степени, что если завтра все здание опустится прямо в ад, буду только рад. Деньги есть. Тратить можно долго, и еще останется…
Надеваю туфли, выхожу. Тихо, чтобы не разбудить друга, закрываю дверь. В подъезде пахнет затхлостью и сыростью. Но погода ясная. Освежиться сейчас не помешало бы.
Иду по улице. К ближайшему киоску. На душе противно. Болит голова, и это хорошо — отвлекает от нехороших мыслей. От Сереги, и того, что было. Но когда исподволь мысль о позоре прокрадывается в сознание, тело буквально скручивает болью, грудь разрывается. Как жить дальше, преследует немой, но орущий на ультразвуке вопрос, как жить дальше?!
В киоске покупаю пару бутылок пива: дешевого, отвратительного. На стене дома надпись: «Бухай, кури, умри». Это про меня. Пусть и не курю, но пью в последнее время много. Нервы ни к черту. А сейчас, вместе с депрессией, наваливается апатия, безразличие к дальнейшей судьбе. После первой бутылки даже стыд отходит куда-то вглубь сознания.
Я сажусь на лавку на детской площадке, открываю вторую бутылку. Пью большими глотками. Рядом проходит какая-то бабушка, смотрит укоризненно. Не выдерживает, говорит:
— Что ж вы с собой делаете, молодежь? Травитесь водкой, пивом, курите, наркотиками колетесь. Сами себя убиваете!
Я молчу. Ответить нечего, да и не хочется. Мне бы за себя ответить, не то, что за всю молодежь.
— Ни стыда, ни совести! — продолжает бабушка. — С утра уже сидишь, пьешь. Не работаешь, не учишься. Что же за человек ты будешь?
— Неудачник я буду, бабушка, — говорю я. — Уже им стал.
— Это как?
— Это когда все теряешь. А потом и себя теряешь…
— Такой молодой, — начинает бабушка.
Я не слушаю. Тихо прощаюсь, иду в соседний двор. Какое дело старушке до моего горя. Какое дело, почему я пью. Мы словно в разных мирах, и ей со склонностью к морализаторству, любовью к вязанию и сплетням меня не понять. А мне — ее. Я поглощен своей проблемой, мне так плохо, что хочется покончить со всем навсегда. А бабушка про алкоголь…
Неудачник — это когда каждый норовит посоветовать.
— Вова! Ты что ли? — слышу оклик.
Оборачиваюсь. Метрах в пяти стоит молодой парень. Лицо смутно знакомое.
— Я, — говорю.
— Не узнал, что ли? Это ж я, Антоха. Мы с тобой в школе учились.
Начинаю припоминать. Это Антон Ковалев. Учился на пару классов младше. Поэтому и помню смутно. В школе был тихим, забитым. Сейчас изменился: степенный, какой-то внушительный. Но глаза выдают былое. Или это только при виде меня?
— Привет, Антон! Давно не виделись.
— Да, давно. А ты что здесь делаешь? Не на работе?
— Отдыхаю. Вот, видишь, пиво пью.
— Слушай, Вова, а это отличная идея, — говорит Антон радостно. Мы сейчас как раз собираемся на отдых рвануть на дачу. Шашлык, природа, девчонки. На пару дней. Ты как?
— Да как-то неудобно, — говорю я. — Я ж никого не знаю.
— Да, там все свои будут. Ты не парься, Вован! Поехали?
А что, собственно, терять? Пойти некуда, боль не отступает, опьянение не приходит.
— Поехали.
— Ну, вот и правильно, пошли.
Через полчаса я уже еду на переднем сиденье десятки с Антоном и тремя девчонками. За нами едет еще одна машина — с остальными. Дорога не длинная — минут на пятнадцать. Мы приезжаем в сады за городом. Останавливаемся у небольшого, но добротного, красивого дома. Все начинают суетиться, выгружать вещи. Я нахожу в одной из сумок пиво, пью из горла. Погода замечательная.
А к вечеру небо затягивается тучами, начинает накрапывать мелкий, неприятный дождь. Вся компания перемещается в дом. К этому времени я выпиваю столько, что с трудом представляю, где нахожусь. Люди расходятся по парам. Я даже не успеваю с ними познакомиться. Плевать, главное, что на столе еще остается немного водки. Голова мутная, руки трясутся. Но это лучше, чем переживать. Пусть все исчезнет. Я бы сам исчез, но, почему-то все меня замечают.
Подходит Антон, садится рядом. На лице блаженная улыбка, еще не сошел пот. Скорее всего, занимался сексом. Они, похоже, для этого здесь и собрались. Но девушка, что могла бы принадлежать мне, сейчас составляет пару с подругой для кого-то другого. Это хорошо. Не нужно мне сейчас женское внимание. Вообще ничье внимание. Только волны алкогольного опьянения, и уютные ласкающие оттенки жалости к себе.
— Ну, как тебе здесь, Вова? — спрашивает Антон довольно.
— Но… нор… очень хорошо, — заикаясь, стараюсь выговорить я.
— Ты, я смотрю, все больше пьешь?
— Есть… немного…
— Ну, ладно, отдыхай!
— Ты тоже.
Антон уходит. Я смотрю на окно, силюсь разглядеть дождь за стеклом. В комнате почти пусто. Накрытый стол, диван, стулья. Меня вжимает в диван, качает и мутит. Но очень хочется под дождь. Освежиться, сбросить алкогольный морок.
С третьей попытки получается встать. Даже удается устоять. Нетвердыми шагами приближаюсь к двери. Медленно переступаю порог. И вот, наконец, я на крыльце. Ступени преодолеваю легко, есть за что держаться. Но когда встаю на землю, начинает мотать и кружить. А потом рвет прямо здесь.
Я сажусь на лавочку, смотрю на выступившие звезды. Мутить перестает. Просто нежно качает. А черное звездное небо становится чуть ближе. Я раскидываю руки, словно лечу, еще миг и окажусь в орбите Венеры. Или Сатурна. А потом дальше к звездам. Пройдет какой-то миг для меня. И сотни световых лет для людей.
А там, в темном море космоса, среди звезд, астероидов и космических ветров, в вечном вакууме, не будет даже упоминания о мелком земляном черве, зовущемся Серегой. Какой Серега, когда кругом громада бесконечных просторов? Ничего это не будет. Как и позора. Как и меня.
Не замечаю, как рядом подсаживается девушка. Кажется, ее зовут Марина.
— Тебе плохо? — спрашивает, но как-то блекло, без заботы.
Я сильно пьян, но различаю, что она даже мне может дать существенную фору. Только я в клубах алкогольного тумана, а она — в другой реальности, где-то далеко, где едва слышится тяжелая поступь человечества.
— Плохо…
Марина молчит, только смотрит пристально. Видит ли меня, или что-то потустороннее — непонятно. Такое бывает. И мне, в обнимку с личным позором, правильнее, наверно, было бы шагнуть вслед за ней. Но вот это действительно страшно. Страшно тотальной непредсказуемостью и пустотой. Нет, лучше уж тонуть в спиртном.
— Чего ты хочешь? — внезапно спрашивает Марина, отчего я буквально подпрыгиваю.
Когда сердце успокаивается, и возвращается способность связно говорить, я отвечаю:
— Хочу мою жизнь обратно… Хочу вернуть жизнь. Хорошую, ту, что была пару дней назад.
— Ты прикольный, — говорит Марина, смотрит морозными глазами, губы смерзлись в улыбке. — Хочешь минет?
От нее веет холодом, и каким-то странным безумием. Или это сознание дорисовывает детали? А над крыльцом стучит дождь, мелкие капли долетают до нас. За тусклым кругом света от фонаря почти ничего не видно. Лишь слышно, как раскачиваются деревья, да ездят машины в отдалении. И, конечно, как капает дождь.
Внезапно я почти физически чувствую, что надо бежать отсюда. Во что бы то ни стало. Вырываться, исчезать, прятаться. Подальше от… От чего? Не знаю, но нужно уходить.
Я встаю, что-то говорю Марине, медленно, нарочито медленно, словно в страшном сне, отхожу от лавки, скрываясь за кругом свет от фонаря. Ухожу почти на ощупь. Меня шатает, постоянно норовит бросить в грязь. Но иду, не разбирая дороги. Лишь бы подальше, как можно дальше.
— Жизнь тебе не вернут! — кричит вслед Марина. — Ты сам все загубил…
Я начинаю бежать, падаю в лужу, чуть не захлебываюсь. Отползаю в сторону — меня рвет. Становится немного легче. С трудом встаю. Сейчас главное выбраться из сада, найти дорогу в город. Я оглядываюсь, и не узнаю местность. Да и не следил особо за дорогой. Знаю, что был здесь когда-то. Но как выбраться?
Иду по грунтовой дороге между домами. Дождь слегка затихает, но я уже изрядно промок. Становится холодно. Но хмель проходит. На фоне тусклого света луны различаю решетчатые ворота. Выход.
Уже на дороге, ступая по мокрому асфальту, окончательно прихожу в себя. От холода начинает трясти. На дороге ни одной машины. Да и не хочется автостопа. А идти далеко.
Неудачник — это когда сковывает холод.
Около часа иду. Когда от усталости хочется лечь в мокрую траву, и остаться там, достаю телефон. Нужны ориентиры. Оглядываюсь, и замечаю перед очередным поворотом дороги здание. Подхожу, разглядываю. Двухэтажное, добротное, есть вывеска. «Стройтехмонтаж». Ориентир есть, нужно кому-то звонить.
В списке контактов никого подходящего. После того, как жизнь ощутимо изменилась, даже позвонить некому. А тут еще надо, чтобы был с машиной. Но и оставаться здесь, в холоде, под дождем, не хочется. В такую погоду умирают очень долго. А бывает — не умирают вообще, успевают откачать, вернуть к жизни. К жизни инвалида.
Нахожу номер. Очередной студент, что много должен самому плохому преподавателю. Набираю номер. Его зовут Марк, и сейчас он, скорее всего, спит.
— Да? — сонный голос из трубки.
— Марк, это Веригин. Я застрял тут. Нужна помощь.
— А времени сколько? — недовольно.
— Плевать, Марк! Я говорю, я застрял. Скоро окончательно промокну, и замерзну. Приезжай, или не помнишь про долг?
Сейчас лучше не думать, что все знают об уходе из универа. И Марку ничего не стоит послать меня, все равно возмездия не последует. А если замерзну здесь — тем более. Но я немного разбираюсь в людях, знаю, к кому ночью обращаться за помощью.
— Куда ехать?
— Я на трассе, рядом со зданием «Стройтехмонтажа».
— Сейчас приеду.
Я подхожу к крыльцу, сажусь на ступени. Они холодные, но ноги сильно устали. Общая усталость подкашивает, опускает голову, смыкает глаза. Прихожу в себя только когда слышу приближение автомобиля.
Рядом с крыльцом останавливается тюнингованная «пятнашка». Выходит Марк. Я встаю. Ноги отнимаются — затекли. Еле удерживаюсь.
— Вам плохо? — спрашивает Марк.
— Нормально. Только ноги затекли.
— Помочь?
— Сейчас пройдет. Поехали.
Сажусь в машину. Становится немного легче. Но тело трясет, зубы стучат, ногами невозможно пошевелить.
— Марк, включи подогрев, я замерз.
— Сейчас.
Через несколько минут становится даже хорошо. Голова ясная, тело потихоньку оживает, скоро буду в городе. Что еще надо? Да самую малость — никогда не знать Серегу. Зачем я тогда связался с Настей, знал же, что дело нечисто. Не та она студентка, чтобы затевать романы. Не та…
— Владимир Ярославович, а это правда, что вас выгнали?
Только этого не хватало! Утолять праздное любопытство студента. Может, еще душу излить, рассказать подробно, чтобы проникся весь филиал?
Между студентом и преподавателями со временем образуется некий нейтралитет. Кодекс о взаимном ненападении. Когда границы территории очерчены, силы определены, результаты открытых столкновений известны. Все, что было до этого — борьба, в какой бы форме не проходила. После — выработанный нейтралитет, позволяющий преподам и студентам более-менее терпимо существовать в замкнутом коллективе. Со временем нейтралитет может перерасти во взаимную приязнь, но не более. Потому что граница территорий существует всегда. А терпение сторон не бесконечно.
Теперь Марк хочет воспользоваться положением спасителя, пусть и невольного. Разузнать, выспросить, как там было на самом деле. Потому что сплетни ходят разные, история ухода самого трудного преподавателя наверняка уже приобрела статус локального мифа. Это поле теперь будет разрастаться, пока не лопнет, и не станет неинтересным ввиду истечения времени.
— Да, понимаешь, Марк, глупо все получилось, — подкидываю я еще одну версию. — Был один студент — плохо вел себя. Вот я и прочитал ему лекцию о пользе хороших манер. А у него родители очень непростые. Не понравилась самодеятельность обычного препода. Вот и пришлось уйти, чтобы не накалять обстановки.
— Да, про это тоже говорят. Только там не студент, а студентка…
— Врут, — резюмирую я.
— Я тоже так думаю. У вас ведь врагов много.
— Но ест и друзья, правда Марк?
— Есть, наверно… — отвечает Марк невнятно.
Все, разговор исчерпан. Завтра Марк расскажет «правдивую» версию моего ухода, чем подложит еще пару поленьев в очередной костер. Но итог у таких костров один — зола.
Я прошу высадить на окраине. Голова ясная, ехать домой нет желания. Всюду призраки недавнего прошлого. Поэтому без очередной дозы забвения не обойтись. Да и с виду я еще не плох: нет мешков под глазами, характерной походки и общей вялости. Значит, нужно всеми силами из реальности убегать. Хотя бы в липкий туман.
Захожу в ближайший бар. Место небольшое: несколько столов, барная стойка, туалет. Не развернуться. На стенах картины, пополам с плазменными панелями. Вычурные пасторальные пейзажи и трансляция футбольного матча. Тошнит уже от одного этого.
Сразу заказываю два по сто виски. Выпиваю почти залпом. Голову уже почти привычно отключается, заменяя боль и беспокойство ровной серой массой. Как тучи в осенний дождь.
Заказываю еще виски. Пью уже медленнее. Становится трудно удерживать равновесие, но и уходить нет желания. Мир словно останавливается, на несколько минут прекращается постоянный бег. Есть возможность просто посидеть, мыслями окунаясь в бесконечное ничто.
Смотрю на пустые бокалы. Слева садится девушка, скрещивает ноги, что неудобно на высоком стуле. Заказывает мартини. Я кошусь на нее, но лица разглядеть не могу. Меня шатает даже на стуле. От сильной изжоги я икаю, и никак не могу сосредоточиться. Появляется ощущение, будто реальность смазывается, как плохая краска ложится в несколько слоев, но никак не становится однородной. Как пленка с неправильно склеенными, налезающими друг на друга кадрами. Слои-кадры чередуются в рваном ритме, препятствуя адекватному восприятию. Но мне все равно. Я допиваю бокал. Бармен услужливо плещет на дно нового.
— Не угостишь девушку мартини, — раздается голос слева.
Я поворачиваюсь, вижу девушку. В меру симпатичную, но очень пьяную. Почти вровень со мной.
— А девушке не хватит пить, — спрашиваю нетвердым голосом.
— В самый раз, — отвечает девушка так же невнятно.
Я прошу бармена налить мартини.
— А ты не плохой, — говорит девушка. — Меня Катя зовут.
— Хорошее имя.
— А тебя как?
— Неудачник.
Катя не удивляется.
— Давай, я буду называть тебя Иваном?
— Как хочешь… Только не Сережей…
Мы выпиваем. В баре не много народу, помимо нас еще пара-тройка человек. Катю все больше клонит в мою сторону.
— Ваня, давай пересядем на диванчик, — предлагает она.
Я соглашаюсь. Нетвердой походкой, обнявшись, мы переходим к ближайшему дивану. Запинаюсь о стол, глухо ругаюсь. Неожиданная собутыльница помогает присесть, плюхается рядом.
— А чем ты занимаешься? — пьяно шепчет, придвигаясь поближе.
— Ничем. Пью вот, — отвечаю я.
— А я — отдыхаю. В поисках, так сказать, хорошей компании.
— Понятно.
Обычно я не люблю составлять компании. Но Катя выглядит неплохо, от нее приятно пахнет, и я сейчас ужасно одинок. Так одинок, что готов броситься в лапы хищника, чтобы хотя бы последние мгновения чувствовать, что рядом есть кто-то живой.
— Ваня, ты же составишь девушке компанию?
— Да.
Для Кати мое «да» звучит как призыв. Она обнимает меня, прижимается, заглядывает в глаза, и медленно целует. С толком, с чувством. Так нежно, и приятно, что я на несколько мгновений оказываюсь не в баре, а дома, на кровати, в объятиях Киры. Я прижимаю ее сильнее, и целую, целую, целую.
Но наваждение проходит, я открываю глаза, вижу пьяную Катю, тошнотворную обстановку бара. Киры больше нет. Со мной никого нет, только тени, пустые оттиски прежней жизни.
Я отстраняюсь. Катя вдруг кажется какой-то неприятной, отталкивающей. В сравнении с Кирой. Нет, я так не могу. Не хочу. Словно что-то лопнуло в груди, взорвалось, забрызгав внутренности грудной клетки кровавыми ошметками. И никогда не появится снова.
— Мне нужно ненадолго выйти, — говорю извиняющимся тоном.
— Не задерживайся, — говорит Катя, обворожительно улыбается. — У меня для тебя еще много сюрпризов…
Я подхожу к дверям туалета. Рядом проходит кто-то из сотрудников. Пытаюсь объяснить, что мне срочно нужно выйти через черный ход. С третьей попытки сотрудник понимает, за небольшую сумму провожает к черному ходу. Я передаю деньги за выпивку за себя и Катю.
На улице холодно. Уже светает. Меня начинает мутить, рвет в ближайших кустах. Нетвердой походкой иду домой. Отлежаться, может быть, поесть чего-нибудь. Серега не является. Голова приятно тяжелая.
Внезапно, рядом останавливается машина.
— Вован, а мы тебя потеряли!
Это Антон и компания. Я делаю попытку скрыться, но ничего не выходит. Ноги не слушаются. Мне вдруг становится очень страшно, трудно дышать. Сейчас откроется одна из дверей, выйдет Марина и утащит с собой. В ад.
— Извини, Антон, срочно надо было уехать, — оправдываюсь я.
— А сейчас что?
— Домой надо.
— Садись, подвезем?
— Не, я сам. Тут недалеко.
— Ну, ладно, пока. Звони, если что.
— Хорошо. Пока.
Машина разворачивается, резко стартует с места. Наверно, водитель тоже пьян. Я еще немного стою на месте, смотрю вслед. Город медленно просыпается. Начинает ходить общественный транспорт. Хмурые от неизбежности очередного раннего подъема рабочие подтягиваются на остановки. Улицы метут дворники.
Я иду к дому: медленно, пошатываясь. Но это не важно. Главное — что нет мыслей о позоре, о том, как жить дальше, что делать. Еще одна доза алкоголя, и можно протянуть день.
Дома в одежде падаю на кровать, засыпаю. А вечером снова ухожу. Оказывается, сосед снизу — милейший человек, особенно когда за выпивку плачу я. А мне не жалко, деньги теперь имеются. Можно гулять несколько лет. Хороший все-таки человек сосед. А раньше даже не общались…
Я сижу на его кухне, привалившись к шкафу. Пьяный, но безмятежный. Пожалуй, все хорошо. И не стоит беспокоиться, все так и будет. Я просто навсегда застряну в сером тумане.
Но время идет, меняются люди и выпивка. Чувствую себя игрушкой в лапах пьяного движения. Ветер опьянения и связанной с ним маниакально-депрессивной активности тянет с места на место. Перед глазами расплывающийся круговорот людей, мест, бутылок, запахов. И если сначала люди более-менее приятны, места чисты, бутылки дороги, а запахи чудесны, то потом все идет строго по наклонной.
Меня затягивает этот водоворот, не дает вынырнуть на поверхность. Над головой уже толстый слой выпивки. Нет возможности пошевелиться. Только течение, что несет и несет, не спрашивая желания, не испытывая жалости. Несет тряпичную куклу туда, где глаза-пуговицы будут оторваны, уши отрезаны, лапы вспороты, а набивка вынута и сиротливой кучкой брошена рядом.
Компании меняются компаниями, количество выпитого растет. Сначала похмельная боль заливается очередной порцией алкоголя, но проходит время, и это перестает помогать. Организм силится противостоять яду. Голова болит, содержание внутренностей выворачивается наружу. Так плохо, что и смерть не кажется страшной. Только бы стало чуть легче.
Но вот перед глазами снова улыбающееся лицо Сереги, кафе, обстановка которого запечатлелась, кажется, навсегда. И рука сама тянется к очередной емкости с пойлом, будь это дорогой коньяк, или дешевая водка. Потому что боль, стыд, жалость к себе настолько сильны, что проще залить это все огненной водой, чем оказаться один на один. Проще плыть по бескрайней синей волне, то и дело попадая в подводные течения, чем разлагаться под солнцем на суше.
Хотя плыть — громко сказано. Стараться просто удержаться на волнах, жадно дыша на отмелях. Потому что для утопающего нет важнее обстоятельств, чем сила и скорость потока. И количество оставшихся сил. Ты как будто расслаблен, лежишь на волне, несомый течением. Но такой заплыв — постоянная внутренняя борьба между алкоголем, и чем-то тихим, но важным внутри, что знает, стоит только отдаться течению, лечь на волну, и окажешься на дне.
Неудачник — это когда течение затягивает.
Когда благонадежные знакомые кончаются, начинается неделя плохой памяти. Я неожиданно оказываюсь в разных местах, мешаю напитки. Оказывается, у меня ест много знакомых, что не прочь угостить, предложить ночлег и развлечения. Сознание включается эпизодически, чтобы среди мутной действительности найти туалет, кровать, или еще одну бутылку.
В такие моменты мне плохо и тоскливо. Почти пропадает удивление от того, что нахожу себя в разных местах. Мельком думаю, что могут обокрасть, или вообще убить. Но, честно говоря, не страшно. Унижение и последующее полускотское состояние, кажется, вытравили из души последние капли гордости, остатки чести, и страха ее потерять.
Но стоит только подождать, залить внутрь содержание еще одной емкости, и становится легче. В последние дни все меньше и меньше, но легче. И, наверно, это стоит того. Потому что остаться один на один с болью я больше не смогу. Слишком ее много. Болевой порог давно превышен.
Медленно открываю глаза, голова разламывается. Еще чуть-чуть, и лопнет как перезрелый плод. Я в комнате, кругом люди, разговаривают, выпивают. Пытаюсь оглядеться, найти знакомые лица. Никого. Может быть, вышли?
Я лежу на небольшом диване у стены. Напротив — стол, там разговаривают три парня и две девушки. Негромко играет музыка, что-то клубное. В центре несколько человек танцуют. У противоположенной стены еще один диван. Там спит такой же уставший. Только весу в нем центнер с лишним. Слышен храп. Но никому не мешает.
Голова кружится, трудно пошевелиться, чтобы не вырвало. Остается смотреть в потолок, изучать трещины в побелке. Да слушать музыку.
Сознание постепенно опять отключается. Глаза закрываются. Хочется отправится в дальнее путешествие в страну серого тумана, расплывчатых образов и прошедшего счастья. Но вместо этого, слышу над собой достаточно громкий голос:
— Это ты тот препод, что с Кирой мутил?
С усилием открываю глаза. Надо мной склонился молодой парень. Лицо знакомо. Точно, это студент с первого курса. Модный, пафосный, считающий себя бабником. На лице гадостная улыбка. Смотрит изучающее, но глаза холодные. Хочет самоутвердиться.
Неудачник — это когда популярность ранит.
Студент улыбается. Еще бы — застать препода, пусть и бывшего, в таком упадке. Можно вволю поглумиться.
— Ну, как, обломала она тебя? Еще как! Прокатила…
Студент нависает надо мной, скалится. Смотрит в глаза, словно хочет увидеть все оттенки реакции. А я слишком слаб, чтобы что-то отвечать. Да, и что отвечать? Он прав, Кира меня бросила. Я неудачник, не удержал счастья. Ничего не удержал.
Где же выпивка? Что здесь пьют? Хочется, чтобы все расплылось, исчезло. Не хочу здесь быть.
— А знаешь в чем прикол? — спрашивает студент, выжидает театральную паузу. — Не одна нормальная телка не выдержит и недели с тобой. Понимаешь, не выдержит.
Студент смеется. Кажется, все слышат разговор, смеются. Всем смешно, что такой никчемный кусок мяса лежит рядом. Можно подойти пнуть, плюнуть, и ничего не будет. Потому что сломался. Так почему бы не добить?
— Ты же никто, — продолжает глумиться студент. — Тебя сейчас в порошок стереть — никто не вспомнит. А Кира с тобой играла. И кинула.
— Я что, на экзамене тебя завалил? — спрашиваю устало.
— Да у тебя ничего бы не вышло, — запальчиво орет студент. — Ты хоть знаешь вообще, кто мои родители?
Плевать, честно говоря. Хоть мэр с женой. Я уже если и не на нижней точке, то существенно приблизился. А здесь, внизу, размываются почти все грани. Тем более, грани приличия. И, похоже, не только для меня.
Студент вскакивает, размахивает руками. Лицо перекошено злостью. Чем-то я ему точно насолил. Только чем?
— А ты, дружок, не сам ли к Кире клеился? — спрашиваю я.
— Пошел ты! — кричит студент.
Точно, зацепило. За что мне еще один придурок? Сил нет.
— Слушай, давай ты просто исчезнешь? — стараюсь предложить спокойно.
Студент лишь зло смотрит. Его губы, кажется, непроизвольно начинают шевелиться. Лицо застыло.
— Я тебе секрет открою. Знаешь, Киру сейчас мой брат трахает. Может быть, в этот самый момент. А самое интересное, что он ей попользуется, и выкинет. Понимаешь? Выкинет к черту!
Каждое слово отдается дикой болью и печалью. Чувства пульсируют вместе с мелодикой речи. Как звук от удара молота по гвоздю, заколачиваемому в крышку гроба. В этот момент меня охватывает какая-то иррациональная злость. Хочется порвать мерзавца на куски. Так, чтобы вся квартира оказалась забрызганной внутренностями, чтобы даже малейшее упоминание о нем окрасилось в красное. Я в красах вижу, как его череп разрывается, как тело дергается в предсмертных конвульсиях. Я жажду крови.
Злость прибавляет сил, делает тело послушным. Я резко встаю, хватаю студента за футболку. И, не успев подумать, с размаху бью лбом в лицо. Слышу, как хрустит нос.
Все вокруг замирают. Смотрят удивленно. Только толстяк на соседнем диване продолжает спать. Все происходит очень быстро. Я толкаю студента, добавляю под дых. Он падает, сворачивается калачиком, и начинает кричать от боли. Я несколько раз добавляю ногами. Студент уже скулит, просит его не трогать. Все они поначалу гордые, боевики, а как дело доходит до адекватного ответа — не трогайте нас, мы безобидные, мы жертвы обстоятельств.
Я ложусь на диван. Злость проходит. Вместе с ней уходят силы. Опять тошнит, руки трясутся, глаза слезятся. От стонов студента перед глазами вновь возникает Серега, преследует, как разгневанный призрак. Ему не хочется, чтобы я проявлял силу, выходил из скотского состояния. Но вот на полу лежит студент, народ вернулся к обычным занятиям, но на меня косится с опаской. Я чувствую, как что-то неуловимо меняется. Или это только кажется?
Смотрю в потолок, не замечаю, как накатывает дрема. Когда просыпаюсь, студента уже нет. А толстый проснулся, сидит на диване. И смотрит как-то недобро. Рядом сидит его жена. В целом — веселье продолжается. Люди общаются, некоторые танцуют. Только я почти кожей чувствую недобрый взгляд толстого.
Я встаю, сажусь за стол. Хочется выпить, и отключиться. Или уйти в другое место. Но нужно выпить. Наливаю в рюмку, залпом выпиваю. В комнату заходит студент. Нос распух, под обоими глазами налились большие синяки. Красавец!
Студент подходит к толстому, говорит, показывая на меня:
— Вот он, Андрей! Он на меня напал.
Студент не отступился. Побитый на глазах присутствующих, он жаждет отмщения. Как же удачно здесь оказался Андрей. А все время казалось, что проспит еще лет сто.
Неудачник — это когда друзья есть только у других.
Толстый поворачивается ко мне. Сверлит взглядом. Я глаз не отвожу. Так продолжается пару минут.
— Э? Тебя кто сюда звал? — спрашивает Андрюша.
— А тебя? — спрашиваю я.
— Я здесь живу!
Хороший аргумент. Чувствуется, хозяин подготовился. А как здесь оказался я? Пытаюсь вспомнить. Хотя бы обрывки, может быть намеки. Пусто.
Чувствуется, что Андрей пьян. Язык заплетается, но не настолько, чтобы я не понял, что говорит. И я не настолько пьян, чтобы не почувствовать угрозу, что сквозит за словами.
Внезапно мне становится страшно. Кажется, что не смогу встать с дивана. А уж Андрюша постарается, задавит, и не заметит. И, я почти уверен, что после смерти веселье здесь продолжится. Как ни в чем не бывало.
— Ты оглох, что ли? — недовольно спрашивает Андрюшка.
Глубоко вдохнуть, чуть унять страх.
— Тебе чего надо? Если что-то конкретное — говори! Нет, отдыхай дальше.
Андрюша от такой наглости даже чуть привстает. Оторвать от дивана такую тушу — подвиг. Я улыбаюсь, но сердце стучит бешено. Руки потряхивает. Сейчас тело, измученное алкоголем, откажет, и конец мне. Андрюша церемониться не станет.
— Какого хрена ты друга моего избил?
— Он знает, за что. Это в качестве практического занятия по маркетингу PR. Понимаешь?
Что со мной происходит? Нужно вставать, и резко убегать отсюда. Желательно так, чтобы никто не знал, где. Вместо этого я бью студента, грублю Андрюше. Что со мной?
Все правильно, шепчет внутренний голос. Вставай! Хватит бояться, убегать, прятаться. Сейчас, или никогда!
— Ты че-то попутал, ушлепок! — говорит Андрюшка.
— Пошел ты!
Страшно, очень страшно. Но что-то поменялось. Я не готов отступать. Первый раз за жизнь. Не готов прятаться. Не хочу терять чувство собственного достоинства. И никакой Андрюшка не столкнет с новой, такой непривычной пока позиции.
— Ну, все, конец тебе, сучара! Иди сюда!
На это стоит посмотреть. Андрюшка начинает медленно подниматься. Нелегкий процесс сопровождается сопением, и полным ярости взглядом в мою сторону. Все вокруг, замершие еще во время перепалки, сейчас становятся почти статуями. Я вскакиваю. Тело слушается. Кажется, вернулась даже забытая легкость. Словно я все еще занимаюсь карате, и начинается тренировка.
Не давая противнику завершить подъем, оказываюсь рядом, бью в челюсть. Но скорость уже не та. Промахиваюсь, лишь чуть задевая лоб. Андрюша рычит, старается схватить. Я уворачиваюсь, бью двойной в грудь. Бесполезно. Тут надо или сильно бить в голову, или в пах. Андрюша это понимает, поэтому защищается.
Я еще несколько раз бью, но Андрюша отходит. Нужно что-то предпринимать. Я быстро оглядываюсь, нахожу дверь на кухню. Вот это и нужно. Схватить нож, запугать, остудить, и выбраться под шумок. Краем глаза замечаю студента — смотрит, не лезет. Но спиной к нему поворачиваться не стоит.
Отхожу на кухню. Андрюша подозрительно быстро оказывается рядом. Я хочу ударить ногой в колено, но промахиваюсь, теряю равновесие. Андрюша пользуется положением, хватает меня, валит на пол. Внезапно становится нечем дышать, трудно пошевелиться. Андрюша несильно бьет в область лба. От удара и удушья перед глазами начинают плясать черные точки.
Я начинаю задыхаться. Андрюша не ослабляет хватку. Одной рукой продолжает наносить несильные удары. После каждого становится еще труднее. Я пытаюсь вырваться, но ничего не получается. Туша насела основательно, движения стеснены, руки как будто связаны.
В чехарде обрывочных приказов мозга не слушающимся конечностям, появляется успокаивающая, почти убаюкивающая мысль. А может, так лучше? Не сопротивляться, открыться темноте. И все закончится. Не будет страданий души и тела, не будет страха и боли. Лишь вечная тьма. Или что-то еще.
Тело почти перестает сопротивляться. Воздух в легких кончается. Наверно, сейчас появится тоннель и свет в конце. Но вместо этого вдруг становится очень легко дышать. Вместе с тем появляется боль. Тело как будто расплющено. Но, значит, еще жив!
С трудом фокусирую зрение. Андрюша в бессознательном состоянии лежит рядом. Верхняя губа опухает на глазах. Что произошло, понимаю только, когда надо мной склоняется парень, новое действующее лицо драки.
— Ты как? — спрашивает новичок.
— Нор… нормально.
— Нехило он тебя поймал. Давай, поднимайся.
Я хватаюсь за протянутую руку, с трудом встаю. Комната шатается, устоять трудно. Чувствую позыв к рвоте, подхожу к раковине.
— Вот так, блин, только пришел, попал сразу в драку. Нельзя так с человеком, — говорит новичок. — Меня, кстати, Олег зовут. Олег Князев.
— Хорошая фамилия. А я — Володя Веригин.
— Приятно познакомиться.
— Мне тоже. Еще бы чуть-чуть…
Андрюшка начинает приходить в себя. Сначала что-то стонет, потом орет. Рядом, как черт из табакерки, оказывается жена, потрепанная блондинка лет двадцати пяти. Хлопочет, пытается помочь подняться.
— Да я вас сейчас обоих тут положу, ублюдки! — ревет Андрюша.
— Уйди с кухни, — тихо говорит Олег, достает небольшой пистолет. Почему-то без ствола.
Ну вот, мелькает мысль, сейчас завалит Андрюшку, и вместе пойдем в тюрьму. Я как зачинщик. Но в это мгновение Андрюша достаточно быстро оказывается рядом с Олегом, неуклюже, но сильно бьет по руке. Странный пистолет падает на пол.
Андрюша толкает Олега. Тот падает на стол рядом с дверью. У стола подламываются ножки, раздается грохот, звон бьющихся грязных тарелок. Андрюша бьет Олега ногой. Я замечаю пистолет на полу, среди осколков и остатков пищи. Действовать нужно быстро.
Я хватаю пистолет, вклиниваюсь между Олегом и Андрюшей. Вытягиваю руку, целюсь в лицо. В глазах Андрюши мелькают искорки страха. Он подается назад, прикрывается руками. Хлесткий удар свободной рукой заставляет раскрыться. Я не медлю — струя газа попадает точно в лицо. Андрюша начинает дико орать, падает, катается по полу. Я хватаю Олега, вытаскивая из кухни¸ плотно закрываю дверь. Режет глаза, кожа на лице как будто горит.
Олег откашливается, говорит:
— Стрелять из «Удара» на кухне — удовольствие из приятных.
Я смеюсь, вытирая слезы.
— Убили! — раздается дикий женский крик. — Андрюшу моего убили!
Жена вовремя выскользнула из кухни, орет, уже собирается броситься на нас.
— Не убили, — спокойно говорит Олег. — Сейчас, оклемается, все нормально будет.
— Убили! — еще громче кричит благоверная. — Андрюшу моего убили!
Я осматриваюсь. В комнате не осталось гостей. Люди вспомнили, что есть еще масса неотложных дел, требующих немедленного присутствия в другом месте. Исчез даже студент, несмотря на то, что настал подходящий момент свалить нас ослабленных.
Замечаю отражение в зеркале. Вид потрепанный. Но, впервые после встречи с Серегой, мне нравиться человек, что там отражается. Что-то в нем изменилось, слабость выплавилась в решимость. И ненависть. Готовность к действиям.
— Уходить отсюда надо, — говорит Олег.
— Пошли.
Мы выходим в коридор. Входная дверь распахнута, но соседи не заинтересовались. По крайней мере, в подъезде никого не видно. Мы надеваем ботинки, уже собираемся выходить. На лестнице слышится топот нескольких человек. Я на всякий случай закрываю дверь. Вдруг кто-то позвал друзей Андрюши?
— Черт, попали! — говорит Олег.
— Может, и нет.
Раздается звонок в дверь.
— Точно попали, — тихо говорю я.
Глазка в двери нет.
— Кто там? — как можно более спокойно спрашиваю я.
— Откройте, милиция!
— Тяни время, — говорю я Олегу.
Сам отхожу, набираю Лаптя.
— Да, — через несколько секунд раздается в трубке.
— Здорова. Это я.
— Здорова.
— Слушай, я в беде. В какой-то квартире. Подрался. Менты приехали, сейчас забирать будут. Помоги.
— Не груби, не сопротивляйся. Сейчас во всем разберусь.
— Хорошо.
— Все, давай.
Отключаюсь. Иду в коридор. Там с Олегом разговаривают два милиционера. Стволы служебных АК пока направлены в пол.
— Соседи позвонили. Говорят, у вас тут драка.
— Нет, нет никакой драки, — спокойно говорит Олег. — Гости были. Все, ушли. Сейчас спать будем, завтра на завод.
Неожиданно из глубины квартиры раздается душераздирающий вопль:
— Убили, убииили!
Менты действуют быстро. Через пару мгновений мы с Олегом на полу. Руки за спиной, в запястья больно врезаются наручники. Нельзя так пить, мелькает запоздалая мысль. Один остается присматривать за нами, другой уходит в комнату. Я ловлю взгляд Олега.
— Попали, — одними губами произносит он.
Действительно попали.
Из комнаты слышен женский плач, сбивчивая речь. Потом бас Андрюшки, но какой-то неуверенный, севший. Видимо, тяжело далось знакомство с «Ударом».
Возвращается милиционер, говорит товарищу:
— Короче, жив он. Из удара в морду шмальнули. Весь в соплях, нихрена не видит. Баба говорит, эти двое в гости пришли, что-то с хозяином не поделили. Говорят, заявление писать будут.
— Да, они пьяные все. Хорошо хоть не порезали друг друга. Давай всех в управление.
Приказывают подняться. Мы не сопротивляемся. Это лишь добавит проблем. Интересно, о чем думает Олег. Он-то вообще в драку случайно влез. Но хорошо помог.
Нас с Олегом сажают в «собачий» отсек милицейского УАЗа.
— Ну, все, сейчас пару дней мурыжить будут, — обреченно комментирует Олег.
— Может, и не будут, — говорю я.
Через пару минут тряски и тревожного ожидания, машина останавливается. Дверь, отделяющая нас от свободного мира, со скрипом открывается. Слепит свет прожектора. Когда зрение восстанавливается, становится понятно, что это не управление.
— Вытрезвитель, — говорит Олег.
Нас заталкивают внутрь, через узкий коридор в распределитель. Передают местным сотрудникам. После всех процедур, в сопровождении двух лейтенантов уводят по разным комнатам. На прощание я киваю Олегу, подмигиваю, мол, все будет в порядке.
В моей комнате кровати в три ряда, убогие зеленые стены, решетки, и несколько отдыхающих. Лейтенант удаляется, оставляет меня один на один с обитателями.
Народ не замечает поступления нового. Я насчитываю шесть человек: два бомжа женского и мужского полу, лежат в углу, пара потрепанных жизнью мужиков-работяг, молодой парень, что ворочается с боку на бок, что-то бормочет, и мужик в костюме, громко храпящий в почти полной тишине. В комнате стоит плотный запах перегара и немытых тел. Небольшие зарешеченные окна не способствуют правильной вентиляции.
Я ложусь на ближайшую к стене постель, закрываю глаза. Интересно, успел Лапоть что-нибудь предпринять? Если да, то скоро выпустят. Если ничего не выйдет, придется разбираться в Андрюшкой в суде. Как бы то ни было, сейчас нужно отдохнуть. Пытаюсь уснуть, но ничего не получается. Выспался у Андрюшки.
Остаток ночи проходит спокойно. Бомжи что-то обсуждают в углу, мужики жалуются на жизнь, наркоман еще во власти цветных снов, а обладатель дорогого костюма — в алкогольной коме. Я прислушиваюсь к разговору работяг.
— И че? — спрашивает тот, что постарше.
— Че, че? Захожу я к нему в кабинет, а там веселье в самом разгаре. Не ждали, суки!
— Прямо в кабинете?
Молодой морщится, притрагивается к большому синяку по глазом. Видно, что воспоминания и физические последствия приносят много неприятных впечатлений.
— Не, там у него комната отдыха есть, — объясняет молодой. — Я дергаю дверь — заперто. Выношу с плеча. А там начальник, Серега, блин, Иванович, и моя благоверная. Все в мыле, прямо на столе. Рожи перекошены. Видать, кончать собираются…
— А ты че?
— Че, че? С ноги по жопе этому козлу. Тут-то моя, походу, кончила.
Мужики смеются. Я тоже улыбаюсь. Картинка действительно живописная.
— А дальше?
— Тут крику поднялось, визгу. Хорошо, я дверь в кабинет изнутри закрыл. Моя орет про развод. Что я идиот последний. С той стороны в дверь ломятся, тоже что-то кричат. Я под шумок Сержаню конкретно нахлобучил, надолго запомнит, ублюдок сраный.
— Да, это ты правильно. Надо было и дуре своей конкретных люлей отвесить без сдачи.
— Да, жалко стерву…
— Зря. Ну, да ладно, че дальше-то было?
— Че, че? Охрана подтянулась. Дверь сломали. Здоровые, в масках. Как, блин, в фильмах. Мне с ходу в торец, руки скрутили, попинали для острастки. А потом уж подняли, Сержаня подошел. Попросил, чтобы подержали, и саданул в глаз с размаху. Отомстил, боец, мать его…
— Да, не мужик, не мужик. Чмо офисное.
— А я-то пьяный же был. Как узнал, так сразу полбутылки водочки откушал, чтоб руки не дрожали. Потом разбираться пошел. Вот меня охрана и сдала в трезвяк.
Старый хлопает молодого по плечу.
— Молодец ты, Валера, правильно сделал. А дуре своей нахлобучь. И разведись ко всем чертям.
— Жалко ее, — говорит Валера с горечью.
— Такую шлюху жалеть нельзя, послушай старого товарища, — убеждает старый. — Это сейчас она с начальником. А завтра так подставит, что одним синяком и пятнадцатью сутками не отделаешься. Не, от сучар таких надо избавляться без жалости.
Молодой кивает. Мужики еще немного обсуждают недостатки неверной жены, успокаиваются. Разговор плавно перетекает на другие темы. Я не слушаю.
Вот Валера — нормальный мужик. Все сделал по совести, несмотря на начальника, охрану. А я? Я растерялся, показал себя последним зассанцем. И каков результат? Мы оба в вытрезвителе, нам обоим трудно. Только Валера спокоен, так как все правильно сделал, а я иду ко дну. Медленно, но целенаправленно. И дно уже близко.
Раздается скрежет ключа в железной двери. В проеме появляется лейтенант, приказывает:
— Веригин. На выход!
Я встаю, зачем-то поправляю кровать, выхожу. В распределителе уже ждет Олег, и ночные милиционеры.
— Поехали.
На удивление, перед вытрезвителем стоит девятка. Нас усаживают на заднее сиденье. Ну, так ехать можно. Не в наручниках, не в «собачьем» отсеке.
— Короче, пацаны, — говорит сержант. — Сейчас к следаку вас повезем. Там напишите заявы о вчерашнем. Что вы спокойно отдыхали, а жирдяй на вас напал. Понятно?
— А чего непонятного? — вопросом на вопрос отвечает Олег.
— Там толстого уже обработали, — продолжает сержант. — Дело, правда, возбудили. Но свидетелей нет. Его заявление против ваших. Короче, прикроют за отсутствием состава преступления. Обычная обоюдка.
Дальше едем молча. В управлении поднимаемся на третий этаж, к следователю. Им оказывается мужичок небольшого роста, поджарый, улыбчивый, но с недобрым взглядом. Смотрит, улыбается, а такое ощущение, что продумывает, как бы тебя закрыть подальше и на подольше.
— Ну, что ребята, будем заявление писать? — спрашивает следователь.
Такому как откажешь? Мы пишем, следователь проверяет, указывает, где убрать шероховатости. Наконец, заявления готовы.
— Все, можете быть свободны.
— Все?
— Да, все!
Мы выходим. Пока за спиной не закрывается входная дверь управления, я жду, что вот-вот раздастся требовательный голос, предлагающий задержаться до выяснения обстоятельств. Но нас никто не задерживает.
— Похлопотали? — спрашивает Олег.
— Да, немного.
— Понятно.
Мы идем до остановки. Мне неловко. Как отблагодарить Олега? Помог он здорово, можно сказать, спас от удушения. Но пока не дошли, еще есть время. И думать не хочется. Свобода, пусть и заранее понятная, приятно расслабляет сознание. После вытрезвителя, коридоров управления, людей иной реальности. После невеселых мыслей и трудных решений. Просто идти, не думая ни о чем. Наслаждаться солнцем, ветром. Почти не существовать.
На остановке, когда все сроки, кажется, вышли, я говорю:
— Олег… Ты… Короче, спасибо, что помог, выручил…
Олег улыбается, как-то по-простому, по-доброму.
— Ты бы поступил так же.
Вот, не уверен. Скорее, почти уверен в другом. Я уже привык не замечать чужую боль. Тем более людей незнакомых, тех, что попадаются на глаза впервые. Не вникая, не заботясь, не думая. Это тени, только тени. И если их становится меньше, всего лишь значит ярче будет светить солнце. Станет больше воздуха. Наконец, пространства для жизни. Что для меня чужая боль? Что для чужих боль моя?
— Наверно, ты прав.
— Точно, так и есть.
— Я тебе должен. Если понадобиться помощь — вот телефон.
Протягиваю бумажку с телефоном. Просто так отпустить нельзя. Каким бы я ни был сейчас, есть вещи, что не потеряют ценность никогда. В каком бы круге ада ни оказался.
— Зачем, Вова? Город маленький. Мы итак встретимся, если будет нужно.
Олег смотрит на дорогу, видит троллейбус.
— Мой подъезжает, — говорит, протягивая руку. — Ладно, Володя, будь здоров.
— Но…
— Да, все нормально, забей. До встречи!
— Бывай, Олег. Благодарю.
Троллейбус уезжает. Я ухожу с остановки, полный противоречивых чувств. Есть такие люди. Почему я не принадлежу к их числу? Мог ли стать таким? Слишком много вопросов. Ответов, как всегда, не хватает. Их не будет никогда. Жизнь предполагает, что всегда есть определенное пространство для маневра. Свободный ход судьбы, что можно использовать для изменения себя, несмотря на существующую предопределенность. Весь вопрос в том, сможешь ли ты это распознать и использовать? Я не могу.
Иду в ближайшее кафе. Нахожу на углу небольшое, похожее на обычную столовую. Время еще раннее, посетителей мало. Заказываю поесть. Немного супа, второе, двести грамм водки. Официантка, толстая тетка, смотрит неодобрительно, фыркает. Сам знаю, еще рано. Но что поделаешь?
Неудачник — это когда пьешь всегда.
Ем не спеша. Действительно, куда торопиться? Все, что надо, я уже успел. Первые пятьдесят грамм разливаются по отдохнувшему желудку огненным шквалом. Потом легче. Зал погружается в привычный уже серый туман, плотный, густой.
На улице тепло, солнечно. Люди ездят, ходят, бегают по обычным делам. Привычная карусель полностью занимает сознание, не оставляет возможности оглянуться, посмотреть на небо, вдохнуть полной грудью, почувствовать, по настоящему почувствовать пространство. У меня такая возможность есть. Только, почему-то, не в радость. Я сижу на лавочке в одном из небольших дворов, смотрю на играющих малышей, мамаш, таких же как я пьянчуг, играющих в домино. Мне хорошо. Теперь я рад каждой минуте, проведенной без назойливого присутствия Сереги.
По дороге домой покупаю пару бутылок пива. Выпиваю, выкидываю в кусты. Мир шатается, но несильно, как-то успокаивающе. Будто баюкает заблудившееся, натерпевшееся страха дитя. Все хорошо, маленький, все хорошо. Успокойся, спи, родной. Ты в безопасности. Я с тобой.
Дома я раскидываю по полу одежду, падаю на диван, укрываюсь с головой в одеяло. Почему-то трясет. Руки так и ходят. Мысли путаются. Нужно согреться, курсирует по воспаленному разуму мысль. Нужно согреться.
Я в полубессознательном состоянии готовлю ванну. Получается слишком горячей. Тошнит, голова тяжелая, взгляд почти не фокусируется. Снимаю, разбрасываю, по кафелю одежду. Лезу внутрь, терплю. Постепенно тело привыкает. Взгляд скользит по стенам, потолку, ни на чем не фиксируясь. Глаза закрываются.
Внезапно становится нечем дышать. В рот и нос затекает вода. Я подскакиваю, разбрызгивая содержимое ванны по полу. Отплевываюсь, тяжело дышу. Уснул в ванной, чуть не утонул. Смотрю на часы. Если память не подводит, проспал час.
Спускаю воду, вылезаю. В комнате падаю на кровать. Тело не слушается, сил нет. Ложусь, включаю телевизор. Экран загорается, бьет по глазам. Не могу сосредоточиться на изображение. Постепенно зрение возвращается, но смотреть то, что показывают — нет никакого желания.
Тем не менее, телевизор не выключаю, лишь сбавляю громкость. Так хотя бы кажется, что не один. Рядом жизнь, пусть и преломленная плазменной панелью. А если выключить, выдернуть из сети шнур — останешься один, во тьме, без выхода и надежды.
Только с удивлением осознаю, что тьма не пугает. Не стану ее частью, не буду поглощен ею. Это ничто, как и все вокруг. Ничего не страшно, никакие события, люди, явления.
Замечаю как исподволь, окольными путями, в сердце проникает злость. Сначала холодная и склизкая, но через пару минут уже не могу свободно вздохнуть от ее жара. Я зол на себя, на Серегу, на ситуацию. На то, что пил столько времени, на то, что перестал походить на человека.
Злость проходит, трансформируется. Тело трясет, буквально подбрасывает. Кулаки сжимаются, зубы стиснуты до треска.
— Да как они смеют? — вырывается шипение. — Как смеют?
Чтобы я признал себя побежденным, смирился? Чтобы забыл все стремления и свершения? Ничтожной горсткой праха опал к монолиту вечности? Никогда!
Неизвестная прежде решимость заполняет естество. Маленькая частичка внутри встречает изменения с недоумением. Неужели это действительно я? Или просто схожу с ума? Но кому нужны маленькие частички сознания. Я храбро бросаюсь в этот лавовый поток внутренних трансформаций. Любые изменения лучше, чем то, что со мной стало. Пусть даже безумие, но не унижение, не животное состояние.
Мысли кружатся диким хороводом. Кажется, даже температура повысилась. Я не могу лежать, вскакиваю с кровати, иду в ванную. Там долго плещу на лицо холодной водой. Но успокоение не приходит.
Как он смел? Как он смел? Вопрос пульсирует в сознании. Все чаще и чаще. Ведь я же для чего-то нужен. Не зря же родился, рос, учился, что-то думал, что-то решал. Не для того же, чтобы просто так спиться, исчезнуть, не оставить следа. Но разум настойчиво спрашивает, чем я лучше других? Чем лучше алкоголиков, что спиваются до зеленых чертей, теряя человеческий облик? Противопоставить этому нечего. Многие до меня, многие после. Чем я лучше?
Чем? Чем? Чем? Ответа нет. Раньше был. Как и иллюзия, что живу не просто так, не сплю. Но теперь настало время реальности. Или других иллюзий — серых, мрачных, проеденных ржавчиной.
Сон не идет. Закрываю глаза — Серега улыбается, спрашивает, уснул я, или обделался от страха? Только я теперь не боюсь. Или почти не боюсь. Я чувствую, что могу. Пусть слабо, едва-едва, но могу. А это уже что-то.
Сильно тошнит. Иду в ванную. Блюю. Много, долго. Кажется, что вместе с остатками пищи и желудочного сока выходит немощное состояние. Слабость.
Сознание озаряет совершенно иная мысль. От осознания ее на несколько мгновений кажется, что мир остановился. Все перестало кружится, земля вращаться, я — существовать. Все кристально ясно и честно. А свет какой-то холодный, воздух вспарывает легкие.
СЕРЕГУ НУЖНО УБИТЬ!
Это как внутренний взрыв. Оцепенение проходит. Я даже улыбаюсь от простоты вывода. Как только раньше не догадался? Пришлось выстрадать, отмучиться. Выпить море отравы ради трех простых слов.
Почему дома так много зеркал? Или всегда так было? Постоянно, в реальном времени отслеживать изменения, видеть, кем становишься. И вот сейчас, после долгого периода тени, когда не разглядеть, что с тобой происходит, когда модно только реагировать на слепые изменения, я будто прозрел. Отразился в зеркале полностью — ярко и четко. Вот к чему все ведет.
И после стольких дней, ударов, разочарований, я вижу изменения. Кажется, зеркало отражает другого человека. Прежнего меня не выдают даже глаза, что из серых стали какими-то стальными, холодными, безразличными. Теперь в них просыпается новый огонь.
Я похудел, почти пропал, начавший было расти живот. Щеки впали, заострив скулы. Под глазами мешки, они как будто вдавились дальше в пространство под надбровными дугами. Нет, я не стал некрасив, еще не похож на конченного алкоголика. Просто изможден. Мучает постоянная тревога, сердце часто бьется даже в спокойно обстановке. Но я еще могу действовать. Способен на решительные шаги. Способен мстить.
Я сижу перед зеркалом в ванной, смотрю на отражение. Меня пугает этот взгляд. А точнее огонь — холодный и ослепительно яркий — что появился только сейчас. Мне страшно не за себя, хотя и такое тоже возможно. Наверно, я сошел с ума, стал безумным. Шизофрения и маниакальный синдром, или что-то такое.
Мне страшно от того, что все меняется. Что есть такие решения, приняв которые, обратной дороги нет. Страшно потому, что я такое решение уже принял. И теперь остается только идти вперед до пирровой победы. Потому что другой здесь нет. А если не идти — смерть. Хотя, кто знает, может быть это предпочтительный вариант.
Но назад пути нет, смерть еще не укрыла крылом, значит надо действовать. Я успокаиваюсь. Я серьезен, абсолютно серьезен. Огонь из глаз исчезает. Он появиться, но не сейчас. Так надо.
Я ставлю чайник, дожидаюсь, пока закипит, наливаю полную чашку. Кладу пару ложек сахара, чайный пакетик. Жду, пока настоится. Пусть заварится покрепче. Из комнаты раздаются жизнерадостные голоса с очередного шоу, где-то за стенкой что-то падает. Из открытой форточки слышен шум машин, гомон детей. Мир продолжает существовать, жизнь торжествует.
Я пью чай, крепкий, вяжущий рот. Смотрю в зеркало, и понимаю, что самостоятельно, руководствуясь внутренним позывом, вырвал себя из этого круговорота. Пусть на время, пока не доберусь до Сереги.
Одеваюсь, выхожу на улицу. После квартиры с зашторенными окнами и темного подъезда, здесь ярко до рези в глазах. И свежо, несмотря на заводы, машины и в целом плохую экологию. Но небо кажется низким, каким-то давящим. От такого контраста становится неприятно, и я, после небольшой прогулки, возвращаюсь домой.
Весь вечер сижу в интернете. Заказываю пиццу, с удовольствием ем. Играю в игры, смотрю телевизор. Мне хорошо и спокойно. Так или иначе, решение принято, назад пути нет. И нет этого давящего, выворачивающего внутренности чувства, что я — никто, неудачник, слабак, пресмыкающийся перед сильным. Да, бой проигран основательно и бесповоротно. Но у таких как я есть последняя надежда — война продолжается. И не закончится никогда.
Спать ложусь уже ближе к середине ночи. Полузакрытыми глазами наблюдаю за меняющимися цветами на потолке. Опять буду спать с включенным телевизором. И это нормально. Меня убаюкивает виртуальное пространство, кормит горящее подсознание обрывками образов и рекламных слоганов. Меня ласкает сознание решимости, готовность действовать. Не бежать и прятаться, а сопротивляться, менять мир. И почти счастливый, убаюканный шаблонами и надеждами, я проваливаюсь в долгий, приятный сон.
