Утро

Просыпаюсь резко. Дыхание быстрое, часто-часто стучит сердце. Успокаиваюсь медленно, словно чернею, как вынутая из горна металлическая заготовка. Странно, ведь снился хороший сон. Какой-то южный город, кафе, набережная. Только конец не запомнился, словно стерли из сознания. Что-то тревоженное и неясное.

Отпускает. Осматриваюсь, словно не знаю, где я. Вижу знакомые стены, мебель, кровать. Я дома. Рядом, лежит девушка, волосы светлым ореолом разметались по подушке. Ее зовут Саша, она красива, стройна. Светлая, словно солнечный зайчик в темной комнате. Я склоняюсь, нежно целую.

— Ты уже проснулся? — слышу тихое.

— Извини, я тебя разбудил…

— Ничего.

Смотрю на нее, охватывает нежность, желание. Простое, но, вместе с тем, красивое и важное. Не такое, каким показывают в плохих фильмах — глубокое и обыденно. Не замечаю, как нежно прикасаюсь, глажу. Ее тело словно светиться в темноте комнаты. Я окутан этим светом, греюсь в нем.

— Ты прекрасна!

— Молчи.

Саша поддается, дышит в такт. Я проникаюсь медитацией движений. По венам, словно раскаленный металл, дыхание горячее, сознание чистое. К простой и понятно радости — обладать, прибавляется другая, более высокая, чистая, что ли. Сопричастность, единение. Мы как две капли в темном теплом море, что несет поток.

Ощущение длиться, почти вытесняет сознание. Еще момент, еще, еще. Время останавливается, капли растворяются в темном теплом море. Я еще немного двигаюсь, останавливаюсь. Мы дышим тяжело, тела горячие, еще пьющие из источника удовольствия.

Разум, впрочем, достаточно быстро берет верх. Смотрю на будильник, через глаза загоняю в сознание четыре цифры, что мерцают на электронном табло. Прошел уже почти час. Нужно вставать на работу.

Утро — тяжелое время суток. Мысли сонными тараканами медленно ползают под сводом черепа, где-то глубоко в мозгу, но тело уже размялось, можно вставать. Хорошо, что Саша рядом!

Но начинаешь вставать, и чувствуешь притяжение. Стоишь на вращающейся планете, а сверху огромная масса вселенной. Хоть полшага сделать, до туалета.

Нет, определенно надо ложиться раньше!

Иду в туалет. Свет вспарывает глаза, кафель противно бликует. В зеркало не гляжу. Сначала умыться. Твердые ворсинки зубной щетки скользят по зубам, доносят пасту до выемок, трещин. Во рту приторный вкус мяты. Выплевываю, чувствую мятную стерильность, пресность.

В зеркале отражается молодой человек. На вид года двадцать четыре. Темно-серые глаза, прямой нос, тонкая линия губ. Ничем не примечательное, обычное лицо. Я вытираюсь, чувствую мягкую ткань полотенца. Решаю сегодня не бриться.

На кухне поджигаю конфорку. Чайник встает на железный скелет решетки, над синим пламенем. Делаю бутерброды, разливаю чай.

— Саша, пойдем завтракать!

— Иду, — раздается из ванной.

Входит Саша, садится напротив. Сегодня хочется ей любоваться, тихо так, тепло. Саша дышит свежестью после душа. Пухлые губки растянуты в улыбке, голубые, такие пронзительные глаза смотрят лукаво.

— Что это ты завтрак сделал? — спрашивает игриво.

— Просто захотелось.

— Ну-ну…

Завтрак окончен. Немного медлю на стуле, иду к входной двери. Надеваю куртку, ботинки, шапку. Шарф обвивает шею, замирает на груди. Саша поправляет одежду.

— Я зайду к тебе на работу, — говорит нежно.

— Хорошо, — легко соглашаюсь я. — Пока!

— Пока!

Открываю дверь, подъезд встречает тусклым светом, слабым теплом. Ключ поворачивается в замке, отрезает от домашнего тепла, уюта сна.

На улице еще холодно. Темноту около подъезда съедает мощный прожектор. Мы с соседями скинулись. Дальше по улице — только нечастые фонари. В их свете кружат снежинки. Людей почти нет.

Иду на остановку. Рядом искрят в темноте рога троллейбуса. Холод силиться проникнуть под куртку, ноги в тонких джинсах уже зажимают холодные тиски. Я не прибавляю шага. Смотрю на дома, светлые окна. Дома живут душами людей, дышат электрическим светом, газом и водой. Сколько в этом городе квартир? Разных, больших и маленьких, уютных и не очень? В скольких из них я не бывал? В скольких из них меня не ждут, и не будут ждать никогда? Не узнают, что живу с ними на одной планете, даже в одном городе, чувствую тот же холод на улице, так же жду тепла.

Подхожу к остановке. Несколько человек стоят под козырьком, взгляды устремлены на дорогу, выискивают светящийся корпус троллейбуса, или неверный огонь маршрутки. Встаю рядом с киоском. Внутри, в крошечном пространстве греется продавец, ждет конца смены, представляет, как пойдет домой спать. Еще одна ночь простого человека. Такого, как все, в обычном городе.

Я зеваю, поднимаю шарф на подбородок. Руки в перчатках засовываю в карманы. Холодно. Вдалеке различаю маршрутку. Мой номер. Забираюсь внутрь, занимаю сиденье. Кондуктор берет деньги, дает билет. Ехать пять минут.

Снимаю перчатку, прислоняю руку к окну. Там, за ладонью темно-синий холод окна в белой искристой скорлупе. Чуть растопить, и можно увидеть город, что проникает в мозг огнями. Но тепло ладони не согревает лист окна. Изморозь там, на внешней стороне. В салоне работает обогреватель, и, сколько ни грей, иней не исчезнет.

Вот моя остановка. Сгибаюсь, выхожу из удушливого чрева машины. Мороз приятно холодит лицо. Снег искрит, скрипит под ногами. Иду к знакомому зданию, центральному на площади. Пятиэтажное, строгое, с большими окнами и крыльцом с трибуной. Это главное вместилище власти нашего небольшого города — «великая и ужасная» администрация.

 

Работа

У входа дежурит охрана. Меня знают — удостоверения не просят. Здороваюсь, поднимаюсь на четвертый этаж. Чуть опоздал, поэтому стараюсь не попадать никому на глаза. Хотя, камеры на каждом этаже, если захотят — узнают.

А вот и мой закуток. Небольшой, ничего лишнего. Стол, компьютер, островки офисной мебели. И много бумаги. На шкафах, на столе, уже даже компьютер почти не видно, к клавиатуре не пробраться. Стопки документов расположились и на единственном кресле. Вся мебель не новая, но добротная. Безликая, офисная, одним словом.

Рабочий день начинается. Подхожу к небольшому столику, включаю электрический чайник. Надо выпить кофе, чуть прийти в себя. Тишину офиса вспарывает звонок. Голова еще гудит. Я словно в бумажном склепе, заживо похоронен после мороза улицы.

Беру трубку, слышу голос шефа:

— Здорова, Вова! Как настроение? Надеюсь, рабочее?

— Рабочее, рабочее, — отвечаю. — Ты меня знаешь.

— То-то и оно, что знаю. Ладно, сегодня до обеда поработай с отчетностью. А после ко мне.

— Хорошо. Приступаю к работе.

Короткие гудки. Шеф дело сделал, работой напряг. Не тяжелой, но неприятной. Рутинной.

Я пью кофе и просматриваю последние новости в Интернете. Смотрю любимые сайты. В мире событие идет за событием, войны сменяются стихийными бедствиями, великие открытия грандиозными провалами. Мир меняется, развивается, живет. А у меня все тихо. Обычная, по сути, никому не нужная жизнь. А самое большое свершение, что от меня ожидают — прожить лед до семидесяти и не выжить из ума. И, что самое печальное, таких как я большинство.

Мысли постоянно уходят от работы, но стараюсь вернуть, заняться, наконец, делом. Надо созвониться с отделами, подразделениями, попросить, чтобы завезли информацию. Инет у нас глючит, даже сеть не видно. А надо приходовать оставшиеся активы, показывать потребность, пока городская дума не утвердила бюджет на следующий год. Пальцы лениво стучат по клавиатуре, на мониторе выстраивается ряд символов. Мозг выхватывает фрагменты текста, все делаю почти на автомате. Рутина.

Мысли отсутствуют. Я куда-то звоню, обсуждаю детали. В мою келью заходят люди, приносят информацию. Улыбаюсь, проявляю участие. Но, на самом деле, я далеко. И причиной тому даже не головная боль. Нет души в такой работе. Я чиновник, менеджер близкого к нижнему звена. И я не мечтаю стать топ менеджером. Эта вершина — холодный шпиль высокой, но пустой горы, где виден пронизывающий холод близкого космоса. Он меняет людей, обстоятельства, душу. Нет, туда я не пойду.

Время смазывается, течет нелинейно. Уже обед. Я остаюсь в кабинете. Снова ставлю чайник. Еще пара глотков кофе. Кладу чайную ложку сухих сливок. Говорят, сливки частично нейтрализуют кофеин. Пью короткими глотками. Наверно, кофе частично нейтрализует мою несостоятельность. Но все пресно, даже вкус у кофе слабый, не доходит до сознания, не проясняет.

Собираю необходимые бумаги, иду к шефу. В приемной встречает Юля, секретарша. На лице, словно застыла маска. Кто-то дернул нужные нити, и маска улыбнулась. А за ней — холод и презрение. Жутко даже. Сколько народу ходит к шефу? Скольких она так встречает? Меня передергивает от какого-то странного отвращения. Странного, потому что к красивой на вид девушке. Но это только внешне. За фасадом кроется что-то другое: недовольное, алчное, и, наверно, жалкое.

Из секретарского предбанника захожу в кабинет. Просторный, с основным столом, и дополнительным, длинным, с рядами стульев. У стен несколько шкафов с книгами, разными вещами, сувенирами. Гипсовый бюст президента. На стенах в ряд благодарственные письма, различные регалии. Шеф — человек публичный, организует множество мероприятий. Весь длинный стол завален бумагами. Бумаги даже на кожаном диванчике. Это у нас общее…

Его зовут Аркадий Петрович Лаптев. В администрации за глаза прозвали Лаптем. Среднего роста, слегка обрюзг, немного лысоват, но производить впечатление успешного, компетентного руководителя умеет. Наверно потому, что таким и является. Знает много и по делу, умеет ориентироваться в нашей области. Есть такие люди — с прирожденным природным чутьем, носом, что всегда строго по ветру. Вот и Лапоть такой. Пост занимает поразительно долго для чиновника.

Он поднялся с низов. Родился в рабочей семье, с детства отличается высоким интеллектом и уровнем амбиций. Не пошел, как отец, в училище, а потом на завод — поехал поступать в столичный ВУЗ, на математический факультет. Поступил, успешно закончил, но вернулся в родной город. В те времена пробить дорогу наверх в городе можно было только на производстве. Лапоть стал мастером, потом партийным функционером.

В 90-е оказался в нужной струе, но бизнесом, как многие тогда, не занялся. Какое-то время выждал на старых резервах, и снова подался во власть. Высидел несколько сроков депутатом, сориентировался в новой конъюнктуре, и воспарил. Не высоко. То есть, мэром не стал. Но одним из замов — не напрягаясь.

Руководителем оказался отличным. Благодаря природной дотошности, уму и интуиции, смог не только поднять из глубокого аута, но и в несколько раз улучшить деятельность самого отсталого направления. Не без эксцессов, скандалов и прочего, но в меру, не увлекаясь, привел в администрацию доверенных людей.

Лапоть — тонкий психолог, и точно знает, чего хочет: каждую секунду. От него сложно чего-то добиться. Но руководит шеф мощно, легко вызывая нужные реакции. И как-то постоянно выходит, что он прав. Даже если все думают обратное.

— Ну, здорова, Верига! — говорит Лаптев, отрываясь от документа.

— Здорова, — отвечаю. Сажусь напротив.

— Опять все утро в инете сидел, да в игры играл?

Я улыбаюсь:

— А что еще делать?

— Работать! Никакой от тебя пользы, кроме вреда!

Вспоминаю начало работы в администрации, потоки информации, желание сделать как можно больше. Куда все делось? Да, понятно. Со временем осознал, что с моего уровня ничего толкового не сделать. Поэтому перестал стараться. Вот Лапоть может сделать многое, и делает. А я так — бумаги ношу, да кресло просиживаю.

Даже администрация нашего небольшого городка — всего 130 тысяч населения — грузная, неповоротливая машина, не говоря уже об области, или федерации. Мы работаем в бумажном ворохе. Тотальное делегирование приводит к затруднительности выполнения большинства задач средней степени сложности.

— Я и работаю, — говорю, делая вид, что расстроился. — Постоянно что-то приходит, нужно быстро реагировать. Да надо мной всегда, словно меч весит. Чуть зазевался — прощай голова. А ты — не работаешь!

Лапоть улыбается, говорит:

— Значит, лучше надо работать, чтобы над головой ничего не висело.

— Значит… — передразниваю.

Звонит телефон. Лапоть снимает трубку, узнает собеседника. Голос меняется, становится таким елейным, приторным, подхалимским. Понятно — звонит кто-то старший по званию. Лапоть что-то рассказывает, я не прислушиваюсь. Мне становиться тошно, неприятно от этого спектакля. Иногда мир напоминает, кто ты в иерархии жизни. От этого делается нехорошо, ведь такая беспристрастная оценка часто не соответствует с тем даже заниженным образом, что создаешь для личного пользования. Сейчас приторный голос Лаптя словно разоружает меня, стягивает защиту, подставляя до удар самые хрупкие построения.

Я подхожу к окну, наливаю стакан воды, выпиваю. Хожу по кабинету, пока Лапоть не кладет трубку.

— Ты свод закончил?

— Нет, еще не все информацию предоставили.

— Так поторапливай. Давай, обзванивай всех, запрашивай информацию.

— Понял.

— Что понял? Давай, всем звони, пусть сегодня к часу все готовят, и присылают тебе.

Я не сдерживаюсь:

— Ну, вот сейчас схвачу трубку, и всем начну звонить! Я же сказал, что понял.

— Иди, звони, я говорю, — нервничает Лапоть. — Вечером принесешь свод.

Иду к себе темным коридором. Других тут нет: казенные зеленые стены, старый линолеум, двери. В кабинете светло. Оглядываю площадь, жилые дома, дорогу, людей. Рабочий день в разгаре.

Ставлю кофе. Еще одну кружку. Конечно, никуда звонить не бросаюсь. Так часто бывает: не жить, не быть надо срочно сделать, а как все готово — уже и не надо. Лапоть часто забывает о поручения. Но и имеет привычку неожиданно о них вспоминать в неподходящий момент.

Запускаю игрушку на компьютере. Старенькая стратегия, простая и понятная. Строю город. Помогает скоротать время. Здесь свершаю, возвожу здания, планирую кварталы, управляю экономической ситуацией. Меня любят и уважают. А если нет, подниму налоги, вышлю войска. Этим отгораживаюсь от реальности. Не хочу действовать. Впитываю упрощенный суррогат, где вся сложность исчерпывается несколькими кликами мышки.

От игры отрывает звонок. Смотрю на время. Два часа уже играю…

— Да?

— Владимир Ярославович?

— Слушаю…

— Это главный специалист отдела, Леина Наталья. Нам нужна ваша помощь. Мы тут с показателями разбираемся, и не можем определить, как считать с 5 по 12.

Не отвечаю, роюсь в бумаге на столе. Сколько можно звонить, пытаться перекинуть на меня работу. Не буду я ее делать, не буду! Нахожу нужную бумагу. Собеседница тоже молчит, не торопит.

— Наталья, вам нужно зайти на сайт администрации, и скачать методику расчета. Хотя в вашей копии документов она есть.

— Мы ее читали, — возражает Наталья. — Но не понимаем, все равно не понимаем.

Спокойствие…

— Хорошо, чего вы от меня хотите?

Наталья замолкает, словно набирается духу, отвечает:

— Посчитайте их для нас, Владимир Ярославович…

И пауза. Это уже наглость. Пусть и прикрытая некомпетентностью, но все же. Так скоро и уважать перестанут. Или, если уже сейчас не уважают, то, хотя бы, бояться. Такие попытки надо пресекать сразу, и жестко.

— Уважаемая Наталья! Я у вас в штате не состою, и консультантом не являюсь. Пить вместе мы тоже не пили. Так почему я должен делать вашу работу?!

— Но…

— Что но? У вас есть методичка, где все подробно расписано, а вы всем отделом три цифры сложить не можете.

— Так ведь…

— Все, Наталья, разговор окончен, — опять перебиваю я. — И впредь прошу по таким вопросам меня не беспокоить. Всего доброго!

Трубку не кладу — жду реакции. Наталья не отвечает. Но перед тем как раздаются короткие гудки, успеваю услышать тихое: «Урод!»

 

Саша

От мыслей отвлекает мобильник. Напоминалка. Номер темы, краткий план. Завтра лекции в университете. Надо готовиться.

Зарываюсь в материалы. Еще раз прохожу основные моменты, шлифую аргументы, разбираю примеры. Как говорит знакомый профессор, пересказ нескольких учебников — компиляция, но не лекция. Лектор должен знать несколько солидных монографий по каждому вопросу изучаемой проблемы. Тогда лекции становятся интересными.

Я сейчас почти не живу наукой. От былого интереса осталось преподавание, да незаконченная диссертация. Зачем что-то делать, если заранее известно, что ничего выдающегося в науку не привнесешь. А твою Нобелевскую премию вручат другому. Разрабатываешь ничтожно малый участок проблемы, что не виден даже в разрезе десятилетия.

Так посмотришь — по всем статьям минусы. Что только заставляет жить, двигаться. Привычность процесса? Наверно. И скрытая надежда, на уровне детской обиды, что недооцениваю, а я могу многое, просто нужно собраться. Я предназначен для чего-то великого. Наверно, это признаки невроза и приближающейся мании. Не знаю. Но преподавание позволяет смягчить пустоту от осознания пропасти между своим ничтожеством и потенциальным величием.

Слышу стук, дверь открывается, на пороге Саша. Застала за подготовкой, а на мониторе еще кипит жизнь в виртуальном городе, что я строю, лелею, веду к экономическому чуду. Нужно выключать, иначе начнет бухтеть.

Саша входит, обнимает, проводит губами по щеке, садится рядом.

— Как в универе? — спрашиваю.

— Нормально. Представляешь, про тебя даже до нас слух дошел! И это, если участь, что преподаешь в другом универе.

— Наверно, говорили, какой хороший Веригин препод?

— Ага, только с точностью до наоборот.

— Ты, конечно, бросилась на защиту?

— Конечно, даже туфли потеряла.

— Ну, бывает…

Саша обнимает, рассказывает обычные студенческие глупости. Я почти не слушаю — ухожу в игру. Внешний мир исчезает. Появляются важные задачи. На экране город, кварталы, здания люди. Байты информации, единицы и ноли, которые оживляет, очеловечивает сознание. И я живу их жизнью, отстаиваю их интересы, сражаюсь, сопереживаю и радуюсь.

Прохожу миссию, выключаю компьютер. Саша нашла старый журнал, читает.

— Ладно, поехали.

Одеваемся, спускаемся вниз. После тепла кабинета темный мороз улицы вызывает дрожь. Но в двух шагах от двери служебная волга. Водитель, дядя Толя, ждет. Еще несколько секунд, и шипы зимней резины толкнут дорогу вперед, спрятав за стеклами наше разочарование.

Анатолий заводит машину, включает сигнал поворота, лихо встраивается в поток машин, огненной рекой огибающих площадь. Администрация тает в морозном сиянии. Мы едем в окружении габаритных огней, ближнего света и мерного гудения. В машине тепло, играет музыка. Я смотрю на Сашу. Сейчас она мне очень нравиться. В моменты, когда все не так, присутствие близкого человека снимает напряжение, чуть отдаляет стрелы и копья реальности. Ненадолго, но спасибо и за это…

В машине тепло, клонит в сон. Ехать еще минут десять, можно отдохнуть.

Город агонизирует огнями, силится разогнать придвигающуюся тьму, что скалит клыки из подворотен, тупиков, серебрит холодом у дорогих магазинов. Можно замерзнуть, умереть в метре от железной двери, тепла, что не принадлежит тебе, греет других, но твоим не станет. Стоит только выпасть из обоймы, перестать работать на систему. Не систему даже, а ее небольшую клетку.

Дядя Толя поворачивает во двор. Провожаю Сашу до подъезда. Пару минут стоим на крыльце, обнимаемся.

— Я люблю тебя, — говорит Саша.

— Я тебя тоже, — отвечаю.

Не могу выдавить, слово «люблю». Несмотря на то, что, наверно, люблю. По крайней мере был уверен в этом утром. Чувствую острый приступ жалости: к себе, к Саше. Выхода ведь нет? Я не могу предложить ей мир, Солнце, звезду с неба. Что там, я нечего предложить не могу. И хочу ли предлагать? Сколько мы дружим? Уже года четыре. А таких моментов все меньше, все приедается, растворяется в рутине. Сегодня — лишь отсрочка. Давно не виделись. А сейчас — апатия и слабость.

Дядя Толя везет домой. Смотрю в окно, на те же дома, кожей чувствую тот же мороз. Может, Фенрир уже сожрал солнце, а я и не заметил? А эти остовы домов, гробы машин, смутные тени в морозной тьме — лишь отголоски проигранной битвы…

Выхожу машины. В ближайшем ларьке по-прежнему свет, кто-то бдит, держит оборону против ночи и холода. Выйдешь на улицу, окунешься в холод, побредешь в одиночестве. Под тяжестью и морозом каждый шаг, как подвиг, каждый вдох — победа. Но силы тают. И видишь свет, когда отчаяние стучит в груди в ритме сердца. Там, за железной коркой, согретый электричеством, сидит человек. И ждет. Возможно — тебя.

Подхожу к подъезду пятиэтажной «хрущевки», когда-то розово-желтой, а сейчас бледной и грязной. Окна прогнили. Стекла мутные. Кое-где видны стеклопакеты, но вида это не делает. Дом знал лучшие времена. Здесь у меня квартира.

Что такое жить в «хрущевке»? Панельный дом, поделенный на одно-, двухкомнатные клетки. Каждую квартиру отделяют тонкие железобетонные панели. Слышимость такая, что комары у соседей летают — слышно.

Мой дом — не крепость, а адаптированная к прошлому столетию раздельная коммуналка. Вверху соседи устроили дискотеку — у меня качает так, что не заснуть. Я, конечно, в долгу не остаюсь: включаю 100-ваттный комбайн Marshall, добавляю звука, и устраиваю дискотечный ад, играя исключительно black metal. Наверху дискотеку временно сворачивают, но от металлического угара в стенку начинают стучать соседи справа — пожилая пара, а через стены маленькой комнаты слышно плачь ребенка.

Тонкие стены, дикие соседи, пьянки в подъезде, хамоватая шпана — это ладно: можно вытерпеть, либо противодействовать. Но бывает и жестче. Когда мы с Сашей ночью занимаемся сексом, уже почти добрались до кульминации, задыхаемся страстью, почти готовы вплавиться друг в друга; Саша кричит, стонет, громче, меня заводит все сильней и сильней, я уже готов, Саша сладко кричит, и вот… вот… В этот момент в стену радом с кроватью с силой стучат! Что за! И мы непроизвольно останавливаемся: настрой как-то пропадает, миг счастья на мгновение теряется. Я со злостью несколько раз ударяю в стену, но что толку? И мы начинаем заново, опять почти доходим до финиша, и — снова раздается стук. Я натягиваю штаны, запыхавшийся, мокрый выхожу на площадку, стучусь в соседскую дверь — не открывает. Пинаю, глухо матерюсь, и возвращаюсь к себе.

Пью на кухне чай, в комнате спит Саша. Понимаю, что всем хочется тишины и покой. А в душе кипит злость. Тогда беру гитару, втыкаю в комбайн наушники, добавляю громкость — и полчаса рублю самое тяжелое, что могу сыграть…

Дом дает ощущение скученности, стадности, если угодно. Это как набор клеток, где живут тебе подобные. Причем, действительно подобные, так как живете именно в этом доме, значит и примерный достаток равен, жизнь усреднена, а времяпровождение, жизнью обусловленное, скатывается к незамысловатым и понятным удовольствиям.

Если смотреть на все это сверху, абстрагируясь, кажется, что каждый человек в таком доме живет клеточным сознанием. От стариков до молодых. Всеобщая одинаковость, подстраиваемость, мимикрия. Набор потертых, но устоявшихся фрагментов и атрибутов. Начиная с бдительных аванпостов у подъездов, заканчивая использованными шприцами в подъездах. Двойные жизни, двойные чувства и мысли, клеточное существование.

Только, если клетка начинает тянуть общее одеяло на себя, она становиться патогенной и угрожает всему организму. Иммунная система либо подавляет ее, либо не справляется. Здесь почти каждая клетка — патогенная. Поэтому разрушается дом и гниет, отмирая, мораль и нравственность его составляющих…

Открываю дверь в подъезд. Поднимаюсь на второй этаж. Ключ по выверенным выемкам входит в замок. Между мной и теплом — только стальной лист. И замок. Хорошо, что есть ключ. Отворяешь, там, внутри, что-то движется, приводит в действие систему, железо переходит в состояние «входи». Ты свой, есть ключ…

В квартире темно и тихо. Включаю свет. Из небытия появляется вешалка с несколькими куртками, шкафчик для обуви, зеркало. Полоска света рассекает мрак спальни, лежит ярким треугольником. Где-то в глубине кухни горит красный индикатор микроволновки, цифры на табло. Кажется, сделаешь шаг, буйство жизни охватит всю квартиру. Будет свет, звук, даже движение. И сейчас, пока я еще не шагнул вглубь, все застыло, замерло в ожидании и предвкушении.

Раздеваюсь. Куртка занимает место на вешалке среди остальных, ботинки в шкаф. Тапок у меня нет, итак чисто: ламинат да ковролин. Выключаю свет, на ощупь иду в большую комнату, гостиную, как многие говорят.

Касаюсь пальцами поверхности стены. Обои на ощупь сухие и рельефные. Вот и диван. Значит, рядом должен быть пульт. Нахожу. Краткое нажатие кнопки, экран чуть проступает в темноте, красный индикатор мигает, появляется изображение. Сейчас на мне, на стенах за мной, через окно виден свет другой реальности. Не моей, не чьей-то как таковой. Общей, и синтетической одновременно.

Включаю телевизор, и чувствую, что не один. Железное кольцо страха, с которым часто просыпаюсь, тает. Есть окно в другой мир. Мир, что живет независимо, не замечая меня. Здесь не прервут вещание, если у меня плохое настроение, не перестанут улыбаться, если я плачу, не закончат программу, если умру.

Это и есть жизнь. Цветные картинки, кадр за кадром, цвета и оттенки. Ты жмешь на кнопку, зрачки — темные туннели в душу — получают очередную порцию света, отраженного, скорее неестественного. Но ты знаешь, что даже если половина из тех, кто беспечно кривляется на экране, уже мертвы, даже если точно в прямом эфире у выпускающего редактора какого-нибудь бредового шоу случился сердечный приступ со смертельным исходом, даже если главная героиня фильма завтра умрет от передозировки, свет все равно придет. Кто-то останется, чтобы подбодрить тебя, поддержать (усыпить бдительность), не дать повеситься от депрессии в очередной праздник…

Так начинается вечер. Ты идешь ставить чайник. Достаточно на сегодня кофе. Просто чай. Пластиковый прямоугольник. В нем пакетик на веревочке. Ты кидаешь его в кипяток, ждешь, пока вода станет коричневой. Потом достаешь. Аккуратно прикладываешь к ложке, обматываешь веревочкой, выжимаешь. Все, добавить сахар, можно пить.

Ты живешь в выдуманном мире, где от реальности, не познанной никем, почти ничего не осталось. Голова забита верованиями, ритуалами, приметами. Ты старательно надеваешь ботинки с правой ноги, не ходишь через колодец, панически боишься черную кошку. Ты знаешь о мире только из новостей. Мир расширяется, тогда как твой маленький мирок сужается до точки, как раз подходящей, чтобы последним знаком стоять в повести жизни. Даже не повести, крохотном рассказе в полстраницы. Словно уже прижат к горячей ложке. Обмотан веревкой. И кто-то тянет, выжимает. Последние пигменты, последние мысли и действия в кипяток реальности, и можно бесформенным мешком падать в мусорное ведро. Миссия выполнима, даже проста.

Из большой комнаты — голоса и смех. Ты не один.

Включаю компьютер и ноутбук. Больше света, больше жизни. Только не оставаться в темноте и тишине, наедине с собой. Стоит остановиться, выпасть из мертвого свечения искусственной жизни, и вот он — рок неизбежной встречи с собственным я. Индейцы небольшого племени в джунглях Южной Америки называют это Черным кругом. Даже Фрейд, помниться, как-то характеризовал такие проявления сознания. Ты встречаешь себя. Уходишь от информационного шума, пусть ненадолго, на краткий миг, но даже этого хватает. Нет, я еще не готов.

На харде компа несколько новых игр. Гружу первую попавшуюся: современную, с пылу с жару. Кремниевые мозги греются, кулеры охлаждают, потоки информации, оживленные из склепа жесткого диска, заполняют внутреннее существование машины. Электричество — наш кумир.

Как писал Толкин? Эскапизм? Наверно. Из тенет жизни, где как заведенный идешь по кругу, оглушенный, одурманенный. При этом еще учишь других, взаимодействуешь, принимаешь решения. Не свои, но все же. Правильнее и проще убежать. Например, в компьютерные игры, что уже давно стали не просто развлечением — интерактивным искусством.

А после липкими волнами накатывает сон. Такой, что и не замечаешь, как густой бульон окружающего пространства переваривается в мутные образы подсознания, что качает на веревках близкого и далекого. А, по сути, не имеет значения, потому что в этом сне теряются даже очертания человеческой формы, что определяет полярность поступков. Здесь только единение с терпкой пустотой.

 

Карусель

Ближе к концу рабочего дня раздается звонок. Умный аппарат, словно чуя необходимость поговорить, вибрирует и бренчит мелодией звонка. На экране имя звонящего — Леонид.

— Здорово, Леня.

— Вован! Здорова. Что не звонишь?

— Дела, Леон, дела. Сам знаешь, работа, студенты… Как у тебя?

С той стороны помехи, что-то щелкает. Странное ощущение, словно говорю не с человеком. По крайней мере, с существом не из этого мира. Нет, все хорошо! Там, среди помех и шума, голос Лени.

— Да, знаю, знаю. Все нормально у меня. Мы тут с Игорем вечером едем в бар. Давай с нами. Давно не собирались…

— А куда?

— В Карусель.

— Хорошо, давай. Заедете за мной?

— Конечно. Куда?

— В администрацию.

— Хорошо, жди.

Время течет неспешно. Нельзя лишать меня наслаждения суррогатами жизни. Стук в дверь. На пороге Леонид.

— Готов? Поехали.

— Сейчас, дай хоть куртку набросить.

Леонид ждет. Среднего роста, грубые черты лица, серые глаза. Волосы отпущены чуть длиннее среднего, но на макушке уже красуется лысина. Леня производит впечатление простоватого человека, возможно даже недалекого. Мягкий характер, своеобразный юмор, линия поведения. Среди друзей слывет подкаблучником, так как слишком трепетно относится ко второй половине. Но обладает глубоким, местами и временами парадоксальным мышлением. Этакий приятный, добрый простачек, но себе на уме. Такие обычно бывают неофициальными центрами компаний, служат буфером в отношениях между нами, пафосно мудрыми и злыми…

На площади у администрации в машине ждет Игорь. Садимся, здороваюсь с ним.

— Ну, что, в Карусель?

— Давай туда.

Игорь — эталонный красавец. Особенно на нашем фоне. Высокий, голубоглазый, белобрысый. Такие нравятся женщинам и детям. Игорь умеет красиво одеваться и говорить, хорошо разбирается в искусстве. Дела тоже идут. Кажется, ему удается все, и нет в этом городе девушки, что, хотя бы через знакомых, мимоходом не знает его.

Игорь выжимает сцепление, плавно трогается, словно вытряхивает автомобиль из морозного оцепенения. Хороший движок толкает задние колеса, ведет в морозной тьме, подсвеченной мертвым светом. Мы не разговариваем, играет музыка. Что-то из ренессансного, гитарного. Это пристрастия Игоря. Приятно сидеть в теплом, пахнущем кожей салоне, и всматриваться через лобовое стекло в ночь и людей. Среди островов света и на узких темных улицах.

А еще приятней ехать. Просто ехать, можно даже без цели. Разве так обязательно куда-то приезжать? Можно просто двигаться, мерить оборотами колес ночную мглу. И ни о чем не думать. Вдыхать дым сигарет, что курят друзья, и переноситься в пространстве и времени. Туда, к грандиозному приключению.

— Приехали, — говорит Игорь. — Очнись, Вова.

— А? Да, приехали… Ну, пойдем, посмотрим, как там сегодня.

— Ты ожидаешь что-то сверх обычного? — спрашивает Леня.

— Никогда не знаешь…

Карусель — двухэтажное здание, бетонный каркас, закрытый стеклом и пластиком. Внутри стойка бара, многочисленные столики, несколько бильярдных столов и интересная конструкция в центре. Внешне напоминает фужер на тонкой ножке. К нему ведет винтовая лестница. Там — VIP зона. Сердце Карусели. Свет приглушен, преобладают холодные тона. На верху — все оформлено тематически, в зависимости от кабинки, которую выберешь.

Нам не надо наверх, можно и внизу посидеть. Народу сегодня много, но находиться хорошее место. Слева от стойки бара, в небольшой области, отгороженной занавесками.

Договариваемся с барменом. Парень сначала отказывается пускать туда, но признает в Игоре друга хозяина. Чего в России не решат личные связи?

Помимо нас в этой символически отгороженной области сидят еще две девушки, пьют, разговаривают. Мы занимаем стратегически правильный столик. За спинами стенка, вход просматривается хорошо. Девушки рассматривают нас, почти не таясь, что-то говорят, смеются. Нормально.

Официантов на первом этаже Карусели нет. Самообслуживание.

— Что будем пить? — спрашивает Игорь.

— Как у кого завтра с работой? — уточняет Леня.

Выясняем, что день более-менее разгружен.

— Тогда виски, — говорит Леня. Сам улыбается девушкам. За их столиком ни грамма смущения. Улыбка встречается одобрением. — Хотя, из диспозиции следует, что лучше сохранять здравость рассудка.

— Мы с тобой, Вован, как всегда коньяк? — спрашивает Игорь.

— Что поделаешь, консерваторы мы…

— Так, сейчас прикинем… — размышляет Леня. — Ага, все нормально. Ну, куда вы по карманам шарите. Я в бонусе, гуляем на мои.

Леонид уходит. Игорю звонят, он что-то обсуждает. Вот так у нас заведено. Вроде, говорят, дружба дружбой, а табачок — врозь… Народная мудрость почти не знает исключений. Но для нас деньги — не камень преткновения, даже не яблоко раздора. У кого есть, тот платит. И нет проблемы что-то утаить, погулять за чужой счет. Мелочно.

Возвращается Леня с двумя бутылками. За ним рюмки и бокалы несет бармен. Наверно, в знак особого расположения к Игорьку. Разливаем спиртное. Бармен приносит закуску: бутерброды, несколько маленьких пицц, лимон дольками, зачем-то сухарики и чипсы.

— Ну, друзья-буржуи, — говорю с улыбкой, поднимая бокал. — Давайте за то, что собрались.

— Ага, — подтверждает Игорь. — В разобранном состоянии пить было бы труднее.

Вдыхаю коньячные пары. Потом сразу пью. Пол бокала. Чувствую, как напиток проходит по пищеводу, расплавленным оловом стекает в желудок. Мимика соответствующая. Еще успеваю отметить покосившиеся лица друзей.

Быстро лимон. Во рту еще один катаклизм. Клин вышибают клином. Все: по телу приятное тепло, чувствую, как расслабляются мышцы. Процесс пошел…

Играет приятный, ненавящивый chill out. Коньяк отключает самую тревожную часть сознания. Мне легко и хорошо. Вокруг люди. Одна из девушек за соседним столом меня разглядывает, причем, когда смотрю на нее — прячет глаза. Я буквально утопаю в мягком диване. Леня с Игорем что-то обсуждают.

— Ну, друзья, по второй, — говорит Игорь. — Вован, ты не отключайся. Давай, выпьем, и расскажешь, что у тебя нового.

Мы пьем снова. Я заканчиваю бокал. Закусываю.

— Как наш чиновнико-препод поживает? — спрашивает Леня.

— Нормально. Как все.

— Ага, как все, — не соглашается Игорь. — Ты, Вова, объединяешь в своей сути две самые непопулярные профессии. Если бы был еще и ментом по совместительству — все, полный абзац. А так, гадостный ты, конечно, но терпеть можно.

Друзья смеются.

— Точно, был бы един в трех лицах, — добавляет Леня. — Самый непопулярный человек города.

— Так я и сейчас не звезда шоу-бизнеса.

— Так что там у тебя?

— А что у меня? Работа, студенты… Обычная рутина. Вроде, ничего интересного.

— Не скажи, — улыбается Леня. — Слухи идут, Лапоть что-то затевает. Как это говорят, Игорь?..

— Дело ясное, что дело темное…

— Да я не о том. Но так тоже сойдет. Что скажешь, Вова?

Да, любят они что-нибудь выведать и выяснять с пристрастием. Уже ритуал даже сложился.

— Так вы меня вытащили сюда, чтобы о делах поговорить? Эх, говорила мама, не дружи с ними. Я, дурак, не слушал…

— Да, брось, Вова, — говорит Игорь, изображая разочарование. — Кому нужны ваши заморочки. Не наша это область. Просто интересно. Так сказать, из первых рук.

— Не посвящает меня Лапоть в детали. Он в наперстки не играет, сами знаете. Может, что-то мутит, но без меня. Может, подключит на поздних стадиях. Или нет. Как знать?

Сказал все, чего утаивать? Если не доверять им, то не доверять никому. Привет, паранойя. Нет, мы проверены временем и делом. Сколько раз были возможности у каждого из троих сыграть в темную, кинуть друзей и остаться с большим, очень большим кушем. Но, прецедента не было. Не в деньгах смысл. И даже не в количестве…

— А что в универе? — это Леня.

— Что сказать про универ? Все нормально. Студенты учатся, ненавистники ненавидят, начальство интригует. Все как обычно.

И чего добавлять? Изменилось мое мнение о высшей школе с тех пор, как стал там работать. Не в лучшую сторону.

— А студентки как? — спрашивает Игорь, подмигивает Лене.

— А что студентки? Бог их знает… Учатся, делами занимаются, отдыхают.

Чувствую, как реальность чуть смазывается, время замедляется. Движения плавные, легкие, но вязкие. Словно воздух стал плотным, поддерживает. Хорошо и спокойно. Рядом друзья. Можно забыть обо всем, наслаждаться вечером.

— Ты забыл, Игорь, — говорит Леня. — Он у нас однолюб. Какие там студентки.

— Да, помню, помню. Уж и подразнить нельзя. Вова, с Сашкой-то у тебя все в порядке?

— Нормально. Сегодня виделись. Вам привет. Она сейчас много времени на учебу тратит.

— Это пройдет, — авторитетно заявляет Игорь. — Потом еще хлебнешь прелестей совместной жизни. Хотя, поверь словам друга, ты и сейчас что-то не особо доволен…

Время идет медленно, неспешно. Пространство Карусели становится привычным, даже родным. Мы говорим. Игорь рассказывает о последних новостях, о работе, семье. Леня курит, вставляет комментарии. Я говорю об играх. Все уместно и органично.

— А помните, как мы в детстве к Лене в деревню ездили? — вдруг спрашивает Игорь.

— Как такое забыть? Как лыжами печку топили, спали у костра, причем тебя, Игорь, всю ночь тушили, чтоб не сгорел. Одеяло ведь помнишь?

— Ага, Вован, а тебя на тележке катали. Как короля.

Я улыбаюсь, вспоминаю. Тогда мы хорошо отдыхали. Леня, когда ломал те самые лыжи для печки, угодил ногой в гвоздь. И лыжа повисла на ступне, словно только что с пробега. Ох, Игорь тогда смеялся. А наутро нога у Лени опухла так, что не мог ходить.

Зимой вагончик заносило снегом почти по крышу. Мы до красноты топили буржуйку, выпрыгивали на снег, растирались, а потом грелись у печки. В середине весны, когда оттаивал небольшой прудик на участке, мы купались. А еще прыгали с невысокой крыши, пели ночью песни под гитару у костра. Как-то раз случилось затмение, мы прокоптили на костре стеклышки, смотрели на меркнущее солнце…

— Не, ребята. А как из колодца воды набирали… — говорит Леня.

— Так тебя, Ленька, чуть в том колодце не утопили. Вода на дне, веревки нет. Помнишь, тебя туда засунули с ведром, держали за ноги.

— Да, многое было. И давно мы никуда не выбирались, — говорю я.

— Это точно. Ты еще не продал тот вагончик?

— Нет, стоит.

— Так, давайте по весне съездим, вспомним детство?

— Все за? — спрашиваю. Вижу, согласны. — Хорошо, тогда решено. Распределение обязанностей такое: Леня, как почетный хозяин территории, старожил, напомнит ко времени, Игорь официальный зампотыл, ну а я займусь организацией. Потянет?

— Потянет. Кстати, друзья, смотрите, к девушкам прибавилась еще одна…

Смотрю на соседний столик. Точно, к двум подругам присоединилась третья. Те, две, что были с начала, вводят в курс дела, украдкой кивая в нашу сторону. Улыбаются, глаза блестят. Что-то задумали…

— Видно, произвел на них впечатление демарш бармена в нашу сторону. Слава Игорю, — сказал Леня с иронией, поднял бокал.

— Слава Игорю, — громко поддержал я. Девушки смотрят в нашу сторону.

— За друзей, — салютует Игорь.

Мы чокаемся, выпиваем. Уже половину второй бутылки одолели. А Игорь за рулем. Как поедем обратно — не знаю. Но не тревожусь. Все нормально будет.

Это свойство подвыпившего человека, размышляю бессвязно. Все кажется простым и понятным, близким. Внешних проявлений противодействующих сил почти не замечается. Подумаешь, асфальт встал и ударил в лоб, или все поверхности странно качаются. В душе покой и умиротворение.

— Все-таки, хорошо было, когда мы учились, не грузились лишними заботами, — говорит Леня. — Помните, даже проблем с девушками у нас тогда не было…

— Потому что и самих девушек не было, — иронично замечаю я.

— Это уже другой вопрос. Чисто философский. Мы много времени проводили вместе. В школе, на улице. А что сейчас? У тебя Саша, у меня Алена, Игорь вообще то с одной, то с другой. Как-то отгородились по ячейкам. Реже встречаемся…

— А, по-моему, мы уже напились в хлам, — невпопад говорит Игорь.

— Точно, можно тепленькими брать…

— Так, посмотри, — вставляет Леня. — Уже есть кому…

Девушки отвечают на наши взгляды репликами. Не могу разобрать, что говорят. Оценить степень привлекательности не могу также. Вроде бы, симпатичные, как помниться из начала вечера. Но, могу ошибаться. В таком состоянии множество людей кажутся симпатичными…

— И все же, — говорит Игорь, игнорируя девушек. — Мы не разбежались. Все еще дружим. И даже, возможно, сможем скрасить вечерок себе и девушкам.

— Я пас, — говорю. — Саша не поймет. Да, и пьяны мы слишком, чтобы потом насладиться воспоминаниями о таком вечере.

В голове слова кажутся точными и ясными. Только язык предательски подводит, искажает, ломает дикцию. Но какую-то часть сказанного друзья понимают.

— Сейчас поедем, — говорит Леня. — Хотя, вариант с девочками интересный.

— Ну, вы как хотите. А я препод. Мне надо блюсти… Блюдить… Соблюдать, в общем.

— Ладно, — снова Игорь. — Сейчас.

Подзывает бармена, просит заказать такси. Так, наверно не делается, но мне так хорошо в кресле, что ничего не говорю. Зачем? Может, у них это принято. Или Игорь действительно здесь на хорошем счету.

Игорь говорит бармену найти человека, чтобы отогнать машину домой. Тот соглашается, просит назвать адрес. Красиво жить не запретишь. Мог бы и утром зайти, забрать. Если следовать логике друзей, раньше у нас и машин не было…

Еще о чем-то говорим. Слова теряют смысл, не фокусируются, странными звуками оседают в сознанье. Мне хорошо. Я словно завернут в кокон, что подвешен в центре вселенной: огромной, темной, расширяющейся. Лечу вместе с ней, через пространства, миллионы световых лет, звезды и черные дыры. Мне уютно и тепло. Тело легкое, невесомое…

Меня подхватывают, ведут на выход. Зачем? Я и сам могу. Отстраняю друзей, иду сам. Игорь все же поддерживает. Говорит что-то про третью бутылку, которую, оказывается, тоже выпили. Да, так пить нельзя. Замечаю, как девчонки провожают нас недовольными взглядами. Особенно Игоря. Что ж, сегодня им не повезло.

Я выхожу первым.

— Ладно, друзья, созвонимся. Хорошо посидели.

— Давай. Не забудь про природу…

— И Сашке привет передавай.

В следующий момент реальность схлопывается. Закрывается дверь машины, и, тут же, открывается дверь квартиры. Словно не поднимался на второй этаж, не доставал ключ. Странное ощущение, что кто-то вырезал несколько кадров, чтобы поскорей дойти до нужной сцены. Но, что тут поделаешь? Захожу, снимаю ботинки и куртку, падаю на диван. Раздеться, пройти в спальню, нет сил. Я все еще в потоке.

Глаза привыкают в темноте. Слышу отдаленный шум улицы, пульс большого города. Мыслей нет, только ощущения. Полет, кружение. Начинает чуть подташнивать. Но еще приятно, безумно приятно. Нет проблем, забот. Не нужно осознавать себя, контролировать, одергивать. Все естественно и просто. Ты — лишь капля в темном теплом море. Капля, что затерялась в огромных волнах, несется, влекомая теченьем. Нет осознания себя как обособленной части. Мы — поток: мощный, прекрасный, единый. И, подчиненные стихии, в постоянном движении способны перемещаться бесконечно. Пока потоки не приведут в глобальный океан, что и есть целое для каждой капли. Дом, где частицы станут едины.

Сквозь потолок и несколько квартир наверху — убогих клеток, склепов обветшавших душ — вижу космос. Планеты, звезды, галактики… Все проноситься мимо. Я растворяюсь в миллиардах объектах, космос растворяется во мне, ничтожно малом. От радости и счастья хочется кричать. Но не могу. Просто лежу, глупо улыбаюсь, чувствую, именно чувствую бесконечность, сопричастность миру. А вселенная улыбается в ответ, нежно держит, и качает, качает, несет в неизведанные глубины.

 

Кафе

Утро не радует негой. Мутит, голова отдается тупой болью. Рядом с кроватью лежит бутылка, жидкость пролилась еще ночью, впиталась в ковролин. Иду в ванную поискать что-нибудь чистящее. Ничего нет.

Болит голова, вся комната слегка плывет, проходит рябью. Сажусь на диван, обхватываю голову, массирую виски. Сознание словно вырвано из реальности. Из затаенных уголков приходят мысли, правдивые в своем варварстве. И от этого еще более пугающие.

Мне вдруг кажется, что окружающий мир — иллюзия. Что все люди, вещи, мысли и эмоции не реальны, а лишь проекции чьего-то сознания. Кто-то очень большой и всеобъемлющий генерирует необходимые пакеты, всегда одинаковые, с небольшими вариациями, и засылает по ретрансляторам в приемники. К нам в сознание. Так создается зримый мир.

Вообще, похоже на бред. Но во время приступов отчаяния можно даже различить указующий перст, что ведет к иллюзорному выходу. Этот выход единственно реален, так как мы все — суть иллюзии, отражения отражений. А если перед основным зеркалом пустота, то во всех проекциях не будет ничего, кроме пустоты, которая суть безотносительна и неподвластна исследованиям. И поневоле задумываешься, существует ли зеркало, что пустоту отражает.

Иллюзорен сам процесс нашего существования. Страсти и эмоции, радости и горе. Всего лишь проекция проекции. Отраженные идеи, переваренные смыслы, закольцованные ощущения. Тотальный repeat всего, что составляет существо человеческого сознания. Эволюционирующее ничто, со временем обросшее сложными связями, преобразовавшееся в нечто.

Но к вопросу можно подойти с разных точек зрения. Либо это тотальная иллюзия, пустота безотносительная. Либо наше существование является иллюзией относительно чего-то. Абсолюта, вдохи которого создают вселенные, а выдохи их схлопывают. Или безотносительная пустота, иллюзорная по отношению к абсолюту, существование которого есть квинтэссенция ничто…

Да, заносит на поворотах. Пора завязывать с алкоголем и депрессией.

Несмотря на тошноту, появляется желание поесть. Отправляюсь в ближайшую к дому забегаловку. Заказываю солянку, салат, блины с мясом, большой стакан морса и мороженое. Когда ставлю поднос на стол, кажется, что сейчас вырвет. Но спазм проходит. Вокруг шумят дети, о чем-то говорят скучные, обесцвеченные люди. Желто-коричневый дизайн кафе приобретает серые оттенки. Через призму обессиленного восприятия все тонируется под задний план статичного кадра. Даже не так. Все, что вижу, будто нереально, нарисовано, является компьютерным спецэффектом. А если присмотреться, по-особому скосить глаза, можно разглядеть зеленую комнату, где разыгрывается очередной спектакль, зрители которого настолько заняты, что не замечают двери на ближайшей зеленой стене.

Еда тяжелыми комками растягивает горло. Жевать почти нет сил. А кафе все заполняется, и, оказывается, что уже нет свободных мест. К моему столу подходит мужчина, просит разрешения сесть. Я киваю. На борьбу с едой уходят все силы, не до разговоров. У незнакомца поднос с борщом, пельменями, хлебом и стаканом пива. Его здесь разливают ужасного качества.

Несколько минут едим молча. Вернее, незнакомец ест, а я пытаюсь справиться с блином. Сотрапезник посматривает на меня, чуть покачивает головой, сочувственно цокает. Наконец, решается:

— Похмелье мучает? — спрашивает, заглядывая в глаза.

— Есть немного, — отвечаю.

— Понимаю, друг. А я вот только собираюсь, — говорит, протягивает руку. — Я — Захар Владленович Нахвальский…

— Владимир, — жму протянутую руку.

— Хорошее имя. Как, впрочем, и многие другие. Чем занимаешься, Владимир?

Непонятно, чего мужику надо? Либо извращенец, что ищет жертву, либо любитель залезть в душу. Тоже, в сущности, извращенец. Но взгляд колкий, какой-то нордический, бледно-голубые глаза контрастируют с седоватыми волосами и бородкой.

— Завтракаю…

— Да я не о том, — говорит Захар Владленович, прихлебывая борщ. — В какой струе движешься по жизни?

И изъясняется коряво, как будто выуживая словосочетания из сборника банальностей и штампов.

— Тружусь слесарем на Мехзаводе.

Владленыч хитро щуриться, поглаживает бородку:

— Ты такой же слесарь, как я — сварщик. Хочешь, угадаю, кем работаешь?

— Валяйте.

Захар Владленович берет пельмень, и, не прожевав до конца, начинает говорить:

— Ты работаешь в достаточно крупной структуре на красивой, но не особенно важной должности. Подрабатываешь. Вторая работа связана с публичными выступлениями. Живешь один. Работой недоволен, домашних животных нет, — заканчивает невпопад.

— Вы, наверно, колдун, — говорю холодно. — А здесь отдыхаете в перерывах между цирковыми гастролями…

Захар Владленович смеется, отчего становиться похожим на сову, что ухает в ожидании добычи.

— Если бы, Вова, если бы… Я всего лишь театральный работник и заштатный журналист Металлиста. И поэт по совместительству.

— Критично вы о себе…

— Точные оценки — залог успешного целеполагания, — говорит Захар Владленович с чуть грустной улыбкой. — В детстве я очень любил Шерлока Холмса. Но знаешь, кажется, он слишком увлекся наркотиками.

— Чего не скажешь о вас…

На тарелке остывает блин, уже осела взвесь в морсе. Я даже чуть забыл про желудок. Нахвальский заворожил, захватил внимание. И, при этом, вызывает противоречивое впечатление. Даже внешне. Старомодный, потертый коричневый костюм с вытертыми кожаными заплатами на локтях контрастирует с золотом на руках. На одном из колец посверкивает небольшой прозрачный камень. И на ногтях маникюр…

— По мне много чего не скажешь. Как и по каждому из нас, — говорит Нахвальский, прихлебывая гадкое пиво. — Но есть некоторый момент узнавания, который помогает увидеть неочевидное даже в таком месте. Поэтому я подсел к тебе за столик, Вова. И поэтому точно знаю, что Холмс был наркоман.

— Но вы можете ошибаться. И вообще, с чего вы взяли, что я стану с вами разговаривать. Вид-то у меня определенно недружелюбный…

— Я попробовал. Как видишь — получилось. Просто я, как и ты сейчас, ищу выход…

Захар Владленович сощурился и улыбнулся, отчего мне стало не по себе.

— Что ж, я, тем временем, уже доел. Пора прощаться, Вова. Вот моя визитка, — говорит он, протягивая плотный прямоугольник синего картона. — Когда посчитаешь необходимым — звони.

Он поднимается, накидывает дубленку, шарф и направляется к выходу. Но через пару шагов вдруг останавливается, поворачивается, говорит чуть слышно:

— А выход из зеленой комнаты в осознании непрерывности настоящего…

Вот тут я удивляюсь, но стараюсь не подать вида. Наверно, это тоже написано у меня на лице. Захар Владленович уходит, а я еще долго сижу, глядя в розовую муть морса.

На улице метет не сильно, но размашисто. В такие моменты хочется поздней весны или раннего лета. Чтобы приятно пахло и меньше мусора. Или кристальной мглистости ночи, когда полулежишь у камина в дорогом особняке. И бокальчик коньяку согревает обоняние…

Холод вымораживает плохое настроение. Я даже забываю про Нахвальского с его занимательной риторикой. Опять вымороженные остановки, промерзшие автобусы. Музыка в наушниках лишь подсвечивает бриллиантовый мороз.

Несколько раз звонит Саша. Проверяет, хочет встретиться. Соглашаюсь. Чтобы скоротать время, иду в кинотеатр. Без разницы, какой фильм, какое место. Иногда бывает очень нужно оказаться в большом темном зале в обществе картины и других людей. Самое странное, что даже там ты остаешься один. Несмотря на хруст попкорна и шипение газировки. Любые образы рождают множественные отклики в душе. Твои отклики. Но, погрузившись в условно чужие мысли, перестаешь мять в груди мокрую вату депрессии.

И без разницы, о чем фильм. Визуально-звуковой поток, распадающийся на образы. Я сижу в полупустом зале, в темноте, а свет от экрана отражается на лице. Сейчас почти не существует личности, только зритель, что подчинен воле режиссера.

Что гнетет меня? Просто общий фон этого дня? Или общий фон жизни? Тут уж без разницы. Включается закон инерции, тянет предсказуемые следствия, направляет умственные силы. Шаг за шагом я втягиваюсь. Просто не могу преодолеть притяжение негатива, что стал частью жизни. Просто на него хорошо ложиться неспособность к серьезным поступкам, неуверенность и неудачливость. Просто так остается возможность жалеть себя. Мир несправедлив, а мы обречены на сидение в темном кинозале, разглядывая то, что потом назовут нашей жизнью. И если на входе тебе достался попкорн и газировка, от этого ты кажешься свиньей, что смотрит жесткую драму, довольно рыгая. А если попкорна не досталось — сидишь, голодный и злой, сетуешь, сетуешь, и слепнешь со временем от яркого злого света. Но так и так проигрываешь. Время фильма подходит к концу, на экране появляются титры, включается свет, и требовательный вахтер просит проследовать к выходу…

Фильм кончается, не оставив в душе и следа. На выходе я заворачиваюсь в шарф, кутаюсь в куртку. Отсюда до дома недалеко. Через покрытую снегом как саваном аллею, по дворам, через детский сад и пару магазинов. Город лихорадочно работает перед подступающей темнотой. Здесь нужно переделать массу дел, рассмотреть, подписать, утвердить. А по периметру застыли исполины заводов — градообразующих предприятий — что коротают зимний свет вечности беспрерывным мерным гудением.

 

Ссора

Вскоре приходит Саша. Я, за компьютером, мучаю очередную игру. Саша сидит рядом, смотрит телевизор.

Позже мы разогреваем еду, ужинаем, пьем вино, разговариваем. За окном сумерки блещут далекими огнями. Что-то сразу не клеиться. Похоже на смутное ощущение, что между собеседниками стена, высокая и прочная. Так бывает, когда два человека долго вместе. Срок всегда разный. Это кризис обоюдной насыщенности. Стоит его переждать, перетерпеть, стиснув зубы, и можно дальше радоваться жизни и гармоничным отношениям. Но многие, очень многие не переходят этого барьера, погружаясь в сумрак непонимания…

— Что сегодня делал? — спрашивает Саша. Говорит тихо, в глазах легкий налет зарождающейся обиды.

— Ничего. В кино ходил.

— А о чем был фильм?

— Не помню. Я почти не смотрел…

— Зачем ходить в кино, если не смотреть? Это же глупо, — говорит Саша.

Я сижу, ем мясо, и меня охватывает раздражение. Волной проходит по телу, доходит до горла. Вот так, любая ее реплика, словно пушечный снаряд, целит в нити паутины, натянутые волокна нервов, стремиться порвать, разрушить, причинить боль. Нет, Саша не хочет меня обидеть, она вообще не замечает ничего странного, но я почему-то опять начинаю раздражаться:

— Саша, я просто ходил в кино. Я билет купил, могу сидеть, смотреть, могу — нет.

— Но ведь кино для того и придумано, чтобы смотреть, а не сидеть просто так. И забыть все на выходе.

— Да, какая разница, — уже ору я. — Черт с ним, с фильмом!

— А чего ты кричишь, Вова? Тебе всегда не нравиться, что я говорю. Признайся, тебе со мной не интересно?

— Блин, Саша, зачем все это? Давай поговорим о чем-нибудь другом, а?

— Но ты не хочешь меня выслушать! Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

Гнев все растет. Мир безотносителен меня или Саши. Все субъективно. В моих трактовках она интуитивно будет искать близкое ей, и игнорировать неблизкое. Но мне не охота вспоминать сегодняшнее утро, кафе, Нахвальского и кино. А Саша, словно специально провоцирует.

— И почему о другом? — спрашивает с обидой. Водит ложечкой в чашке чая, от специфического звона становиться еще неприятнее. — Признайся, что тебе интереснее с друзьями, чем со мной. С ними ты встречаешься всегда с радостью, а со мной уже почти не разговариваешь!

— Я разговариваю с тобой, — отвечаю зло. — Вот прямо сейчас. Только понимаешь, они не пытаются меня достать. И они сами говорят, предлагают темы. А ты из рядового вопроса устроила сцену.

— Ну, да, твои друзья…

Я не даю договорить, стараясь перекрыть даже невыносимый звон (чертова ложечка!):

— У меня нет друзей, забыла? — лукавлю не краснея. — И прекрати звенеть — уши вянут…

— Конечно, нет! — говорит Саша, продолжая водить ложкой. — Но с ними ты всегда встречаешься с удовольствием, а про меня забываешь. А когда мы встречаемся, в перерывах между этим ты постоянно играешь, а со мной почти не говоришь.

— Блин, ты меня достала! — не сдерживаюсь я.

Саша, наконец, отпускает ложку, отворачивается. Вся ее поза выражает обиду. Еще чуть, и на глаза наворачиваются первые слезы. В такие моменты я напоминаю себе канатоходца над пропастью. Одно неверное движение и падение неминуемо.

Это длиться уже примерно год. Мы почти не можем нормально общаться. Постоянные ссоры, ее плач, мой ор методично подтачивают то, что когда-то было монолитом наших отношений. Меня начинает раздражать все, от ее манеры говорить до внешнего вида. Со стороны сам себе кажусь психом, но ничего поделать не могу.

— Ладно, Саша, хватит дуться, — после паузы говорю примирительно. — Ну, что опять насупилась?

Саша не реагирует, руки сцеплены на груди, в глазах тоска и злость. Из комнаты доноситься голос диктора новостного выпуска:

«Такое пренебрежение чужой позицией приводит к формированию так называемого двойного стандарта в отношениях, сказал министр. Но мы перестаем играть на общем поле с выявленным, но не пристыженным жуликом. Не пристыженным по случаю огромной силы…»

— Ты вообще не хочешь со мной нормально общаться, — говорит она между всхлипываниями. — Постоянно оскорбляешь, не даешь сказать.

— Да ты на себя посмотри, — меня опять заносит. — Ты ж совсем в нытика превратилась. Ноешь и ноешь! Нытик и паникер. Все пропало, он нас предал…

— Найди себе другую! — зло шипит Саша. — Не нравиться — дыши в сторону.

Молчание. Я иду в комнату, включаю музыку, беру книгу. Просто смотрю в текст, не читаю. В этот момент я готов расстаться и забыть ее. Больше не встречаться. Он продлится недолго, в конечном итоге я оттаю и забуду, но сейчас я полон раздражения.

В комнату заходит Саша, берет сумочку, идет в коридор. Собралась уходить. Я не пускаю, успокаиваю. Она прекрасно знает, что я задержу, и, тем не менее, делает попытку уйти. Театрально хлопнуть дверью.

А потом мы занимаемся сексом, каким-то отчаянным, агрессивным, но от этого не менее приятным. После всего я лежу, раскинув руки, Саша в душе, а из динамиков звучит какой-то ее очередной лаундж. На душе тоскливо. Это локальное и кратковременное прозрение после оргазма, когда древний инстинкт не давит, на несколько минут дает вздохнуть свободно, вспомнить, что ты человек. Homo sapiens.

Сексуальность, инстинкт самосохранения определенным образом подкрашивает наше существование. Делает его более напряженным и красочным. Но лишает бесстрастного, по настоящему мудрого отношения к жизни. Человек полжизни бегает за идеей, сущность которой теряется в миллионах лет, чтобы короткий остаток отведенного времени горько осознавать тщетность прошедшего забега. С другой стороны, приходит осознание, что тщетность данная очень субъективна. В большом плане, по сравнению с которым жизнь индивида что байт в волнах бескрайнего цифрового моря, есть место и этому забегу, и бесконечному множеству других, что ведут, в конечном итоге, к масштабной, невыразимой, но от этого не менее великой цели.

И, тем не менее, очень печально снимать маску влечения, оказываться без спасительного тепла желания. Удовлетворение эйфорией расплывается по телу, но ощущение, что все не так лишает покоя. Скоро, через несколько минут хрупкий баланс организма восстановиться и слепок мыслей и чувств этого состояния окажется неясной тенью воспоминания. До следующего раза. Но глубоко внутри останется память. Тревожное ощущение, что упускаешь что-то важное. Ощущение, что почти сотрется в следующей близости, но взорвется печалью с очередным оргазмом.

Вот так и выходит, что человек постоянно находится в конфликте с миром и всеми его составляющими. Даже с собой. Очевидно, каждый из нас в таком конфликте. Он многогранен и непредсказуем. Различные несоответствия порождают ложные ожидания, что, как минимум, вызывает разочарование. Это как минимум.

Конфликт вечен, сложен и непредсказуем. Точно известно лишь его логическое завершение. Оно называется смерть. Хотя, говорят, после конфронтация продолжается с новой силой…

Позже мы говорим друг другу какие-то правильные слова, даем обещания не повторят ошибок, но я с тоской понимаю, что это пустой звук. Все начнется с новой силой. Именно так, или еще хуже. Саша уходит, поцеловав на прощание. Она опять добра и приятна. Я иду в душ, долго стою под секущими струями. Вроде бы все хорошо, но мне очень хочется, чтобы вода смыла тоску, отбелила душу. И еще хочется тепла. В горячем душе. Чтобы закутаться, забиться в укрытие, так, чтобы никто не достал, чтобы тихо и мирно. А за окнами метет, снежинки пристают к окну, образуя узор, стремясь к своей цели, непонятной для меня так же, как им, по отдельности или всем вместе, не понять меня.

Мне дико жаль себя. И Сашу тоже. Как-то все идет не так. Губительные изменения уже коснулись наших отношений, пошли трещинами, червоточинами, что со временем лишат плод сладости. Я хватаюсь за обрывки, пытаюсь удержать, но все тщетно. Все дышит предстоящими катаклизмами, воздух наполняется молниями. Но даже световое шоу, похоже, не спасет того, что когда-то было юным и прекрасным. Все проходит…

Перед сном включаю ноутбук. Открываю папку с нашими фотографиями. Их здесь много, три гигабайта. Все структурировано, разложено по папочкам. Открываю наугад, смотрю. Мы на пляже. Полоска реки, ели, песок. На одной фотографии Саша смеется, на другой машет мне. Вот посылает воздушный поцелуй. Здесь скорчила забавную мордочку. А вдалеке, на границе пиксельного размытия чуть виден парус. Саша показывает туда рукой…

Много фотографий. Я укутываюсь в одеяло, кладу ноутбук на себя и смотрю. Папку за папкой. И исчезаю из этого мира, попадаю в другой, не существующий уже, и, от этого, какой-то жалкий и болезненный. И очень дорогой сердцу.

Частные проявления цифрового (или оцифрованного) мира приковывают нас друг к другу, как цепями. Причем звенья этих цепей прошивают мясо, цепляют кожу, переплетаются вокруг нервов. И вот ты уже не можешь оставить девушку, с которой был вместе несколько лет. А почему? Любовь уже уходит, постоянные скандалы выматывают, лишают энергии. Жизнь с каждым днем киснет до консистенции серой кашицы, что дают беззубым, чтобы не повредить десны.

А посмотришь фотографии, что сотнями хранятся на винте, проглядишь видеоролики, окунешься в атмосферу прожитых лет, и отчаянно не хватает сил покончить с этим. Так и живешь прошлым, с каждым днем теряя настоящее и надежды на вменяемое будущее. А стереть все это цифровое надгробие руки не поднимаются — память.

Мне так грустно, что готов заплакать. Но слезы не текут, это давно забытое состояние. Просто сухо, больно в груди, не хватает воздуха. Жизнь бежит вперед, не приемлет остановок. А я хочу застыть в одном мгновении, чтобы навсегда. Не выходит. Больно, очень больно. Саша, как же так вышло?

Но, похоже, где-то внутри решение уже принято, а все остальное — это падающие обороты, тихая агония того, что не защитить ничем. Или удастся спасти? В отчаянном усилии, наперекор всему! Не знаю…

Так, с включенным ноутбуком, я засыпаю. И последнее, что вижу — грустную Сашу. Я снял ее здесь, в этой комнате, в момент ссоры. Снял, чтобы рассмешить. Ее лицо тенью остается в сознании, не меркнет. Во сне я бегу за ней по тому пляжу, я спешу, потому что парусник уходит, а нам нужно попасть туда вместе. Но ничего не выходит. Саша отдаляется, тело меня не слушается. Я кричу от отчаяния, зову ее, но все тщетно. Я ничего не успеваю сделать: неспешно, но неотвратимо опускается тьма…

 

Универ

Новое утро обычно несет новые проблемы. Это уже понятно и предсказуемо. Сегодня надо решить все вопросы в универе. На повестке дня несколько лекции, работа с бумагами, отчеты. И пообщаться с универским людом хочется. В последнее время появляюсь здесь редко. А тут целый день. Шеф отпустил с основной работы.

Сам по себе филиал — это старое здание, с тремя отремонтированными этажами из пяти существующих, тридцать человек коллектива и семьсот студентов всех форм обучения. Раньше здесь было общежитие. Но после ремонта, расширения небольших клетушек до аудиторий получился универ: вместительный, но мрачный. А постоянный ремонт не способствует его осветлению.

Всего в городе три филиала — самостоятельных ВУЗов нет. Наш филиал особенный. Его исключительность связана с богатой историей, трудностями и замечательным кадровым составом. Плюс, хочется верить, что филиал особенный, в том числе потому, что там работаю я. И студенты у нас занятные. Можно даже сказать специфические.

Открыла филиал в конце девяностых годов одна очень предприимчивая, но не обремененная нравственностью дама, решив сделать хорошее дело, заодно улучшив собственное материальное положение. Все получилось. Причем, это даже сейчас очень тяжело, а тогда было вообще нереально. Но — получилось.

Разгадка тотальной целеустремленности человеческого аналога Iron Maiden по имени Надежда Николаевна кроется в особенностях характера и бесценной школе выживания, что была пройдена ей в прошлом. После института, оконченного по специальности товаровед, Надежда по распределению попала на север, в один из отдаленных ОРСов, где под ее начало была записана команда грузчиков. Грузчики севера — личности во всех отношениях интересные. Обычно людей без судимостей там нет. Понятно, как будут они смотреть на двадцатилетнюю девушку, поставленную ими командовать. Тем более если неделей раньше выжили студентика, тоже командира. Да так, что тот отправился домой побитый и униженный.

Но в том случае все сложилось иначе. Грубая мужская сила и наглость столкнулись с волей, хитростью и целеустремленностью молодой Надежды. Через месяц мужики выполняли все нужные команды, а обращались к Наде исключительно по имени отчеству. Надежда Николаевна без происшествий отработала положенные пять лет, и вернулась в родной город.

Работала в торговле, потом преподавала. А страна рушилась, агонизировал Советский Союз. Надежда занялась кооперацией, лично торговала на рынке, крутилась, как тогда говорили. Но торговля шла плохо. Тогда и появилась гениальная идея открыть филиал.

Надежда восстановила старые связи в университете, ректором которого стал ее хороший друг, подготовила необходимые документы, обошла все кабинеты, откатила, где нужно. И вот, в жилом доме, в двух квартирах открылось представительство, а затем и филиал приличного, известного в области ВУЗа. Через год — дневное отделение. Надежде, уже вхожей во многие кабинеты администрации города, выделили этаж в общежитие под филиал. Выглядело это так: студенты заходили с торца, поднимались по боковой лестнице на второй этаж, где располагались три аудитории и деканат. Одна дневная группа, несколько сокращенных и заочных. Вот и весь филиал. Но как результат работы одного человека — очень даже неплохо.

Преподаватели приглашались со стороны, некоторые были переманены из других вузов. Постепенно формировался коллектив. И так же постепенно Надежда Николаевна начала заниматься настоящим бизнесом, для которого филиал оказался только искусным, качественным прикрытием.

Схема отмывания денег оказалась проста и безотказна. Надежда вступила в сговор с директором строительной фирмы. Вместе они постепенно делали ремонт здания общежития, которое администрация отдала в пользование филиалу полностью. Хитрость заключалась в том, что на бумагах показывался ремонт один, а в реальности делался другой. Всю разницу парочка, что вскоре из партнеров превратилась в любовников, клала в карман. На мелкие расходы. В общей сложности, таких расходов накопилось семь миллионов рублей.

И это не считая приятных мелочей вроде взяток за поступление, подарков за оценки, решение проблем с успеваемостью избранных студентов. За несколько лет Надежда, как талантливый менеджер, подобрала под себя коллектив, в корне задушив любые формы инакомыслия. Любой, кто выражал неудовольствие, отправлялся в затяжное эротическое путешествие с известным концом, попутно заглянув в отдел кадров за трудовой книжкой. Уходили многие талантливые, на их места приходили другие: покладистые, безмолвные и беспринципные. Так формировался коллектив филиала, преподавательский состав, что выполнял сугубо важную задачу — подготовку студентов.

Но, как и любые безнаказанные преступники, Надежда Николаевна с любовником потеряли бдительность, стали воровать, особенно не скрываясь. Хорошая материальная база помогала многим закрыть глаза на не состыковки, и, дополнительно, открыть в городе несколько магазинов, организовать оптовую базу и игровой клуб. Со временем дошло до того, что компания на бумаге делала евроремонт одного этажа по три раза кряду. В реальности выходило, что стены просто красили в казенный зеленый цвет, на пол клали линолеум сомнительного качества, проводили проводку, белили потолок — и все. Только один раз…

Развязка наступила неожиданно. В головном университете сменился ректор, причем для всех это стало сюрпризом. Для кого-то приятным, кому-то — нет. На посту оказался молодой, целеустремленный и решительный человек. Он методично стал наводить порядок. Вскоре дошла очередь до филиала. Для Надежды Николаевны наступил персональный Армагеддон…

Все связи в головном предсказуемо оборвались. Начались проверки, консультации, после чего Надежда была вынуждена уйти. Просто так сдаваться она не хотела. Разгорелся скандал, получивший широкий резонанс в городе. Пороги обивали возмущенные студенты, в здание филиала стреляли, угрожали взрывом, расправой над новым директором. Но против учредителя идти бесполезно — новый руководитель начал методично конфликт гасить. Надежда Николаевна огрызалась с утроенной силой, ибо терять было что. Но, в итоге, получила против себя уголовное дело. Которое, правда, длиться и по сей день…

Но встряска случилась. Вместе с Надеждой уволили еще одиннадцать человек. Появилась острая нехватка кадров, свежей крови, что расшевелит трясину, а то и оросит, заложит фундамент храма, чем и должен являться филиал университета. В той волне, среди немногих приглашенных в универ пришел я.

Пригласил меня новый директор — Вадим Игнатьевич Другин. Человек с интересной биографией, выдающихся умственных способностей и нестандартного, в некоторых случаях даже парадоксального, мышления. С богатым научным и житейским опытом.

Вадим Игнатьевич формировал команду иначе. Он сделал ставку на молодых, умных и перспективных, пусть и не обремененных пока званиями и должностями. Вместо засилья стареющих бездельников в универ пришли активные, кипящие энергией, готовые свернуть горы. Целеустремленный и мудрый, Другин подбирал команду по таким же признакам. Не боясь конкуренции: работает наравне с молодыми, без скидок на возраст и регалии.

Так мы начинали менять ситуацию в универе, переламывать под себя. Старались сделать филиал лучше, повысить качество образования, сплотить преподавателей. И, тем не менее, любой коллектив крутится между двух полюсов, почти всегда есть противоположность руководителю, Черный монах, как говорит Жилин. У нас такой тоже имеется. Это Ольга Александровна Воблина.

Я иду по коридору в кабинет. Здороваюсь с методистами, обслуживающим персоналом. На встречу она: некоронованная королева универа, мадам Воблина, как прозвал ее один из ассистентов после вояжа в Париж. Некрасивое, без намека на женственность лицо, при виде меня теряет привычное надменно выражение. Ольгу Александровну перекашивает злобой. Вместе с неприятным запахом, волнами на меня накатывает ее ненависть. Стань она мужчиной — сейчас я бы уже лежал на полу, раскрашивая в багровый старенький линолеум.

Воблина попала в универ еще при Надежде Николаевне. В то время работала в другом филиале, самом престижном в городе. Доросла до заведующего кафедрой. Но просчиталась, открыто поддержала не того кандидата при выборе директора. После такой промашки, новый директор уверенно указал на выход. Надежда же с радостью приняла Ольгу Александровну: ученая степень, опыт менеджера от образования и богатое прошлое не остались незамеченными.

Ольга Александровна стала у нас замом директора по учебно-методической работе. За время работы она так построила деятельность, что все делает чужими руками. Сама только докладывает об успехах, приписываемых себе, и неудачах, разумеется, чужих. Многих выжила, на их место встали серые мышки, женщины безобидные, безвольные, прячущие слезы и глотающие валидол после каждого сеанса общения с Воблиной.

Так действуют два полюса. На одном — поощрение инициативы, самостоятельности, помощь и поддержка. Другой против всякой индивидуальности, пропагандирует подавление, ненависть и войну всех против всех. Тем не менее, разность потенциалов рождает энергию, откровенно деструктивные нападки Воблиной сдерживает мудрый Другин, я же просто делаю работу, выполняю указания директора. И наблюдаю, чем же разрешиться конфликт…

Но больше всего Воблина невзлюбила людей новых, приглашенных Другиным, а не присягнувших ему на верность после смены власти. Невзлюбила команду Другина, куда вошел и я. Потому что мы, не страшась ничего, открыто выражаем лояльность директору, проводим в жизнь его политику. Нас немного, всего четверо. Но и этого хватает. Ольга Александровна тихо негодует, плетет козни. Я не удивлюсь, если для каждого из нас по ее воле уже заготовлено теплое местечко в преподавательском аду.

И все же, откуда в человеке столько ненависти, тотальной уверенности в собственной правоте и ничтожности других? Может причина — неудавшаяся личная жизнь? Муж алкоголик, больная мать, непутевые дети, что появляются, когда нужны деньги. И одинокая несчастная Ольга, что одна тащит этот обоз? Как, наверно, печально возвращаться после работы, где все ненавидят, и бояться, заискивают, домой, в беспросветную пустоту и отчаяние. Вести жизнь напоказ, встречаться с подругами, не имеющими власти, но гораздо более счастливыми.

Может быть — отсутствие секса. Хотя, какой секс в ее возрасте? И тем не менее. Будучи от природы поразительно некрасивой, сложно сохранить позитивное отношение к жизни. Смотреть, как более хорошенькие девочки получают внимание и любовь, а самой находиться в тотальной изоляции. Но в такой ситуации тоже можно жить по-разному. Кто-то озлобляется, становиться стервой с большой буквы. И не приятной стервой, обладательницей женственности, за которой, как мотылек за огнем броситься любой мужчина, а стервой злобной, агрессивной, исходящей желчью и ненавистью.

А можно переломить себя, настроиться на созидание и любовь. Внутренняя гармония породит ответную любовь мира. Несмотря на внешнюю непрезентабельность.

Я здороваюсь, Воблина, уже вернувшая обычную маску брезгливого неудовольствия, кивает в ответ. Мы расходимся, в воздухе даже слышно потрескивание от напряжения. Захожу в кабинет, включаю комп. Мысли, острые, как иглы, не отстают от темы, вонзаются с новой силой.

От нее стонут все. Интриги, подсидки, сплетни, подставы — вот далеко не полный арсенал Ольги Александровны. Универ еще не стал концлагерем только стараниями Другина, что осаживает, ставит на место. Хотя, в концлагере я бы работать не стал. Я — часть команды, элемент кода, ввод которого повышает вероятность получения необходимого результата. И вне целостности, точного набора цифр, менее эффективен. Но, все же, даже один что-то представляю.

— Достала! — говорю зеркалу.

Время летит быстро. Меня никто не отвлекает. На переменах хожу в кабинет, слушаю музыку, раскладываю пасьянс. Так проходят две пары. Сейчас перерыв в несколько часов, а потом — последняя пара. Кто-то задерживается, задает вопросы. Всех выпроваживаю, словно отдираю жвачку от подошвы ботинка. Наконец, остаюсь один. Заполняю бумаги, но думаю о другом.

Зачем я пришел работать в универ? В тот момент было наплевать, где работать — лишь бы работа была нормальной. Что еще нужно человеку, который печется о социальном статусе?

Из многообразия мест, откликнулся только на предложение Другина. Пусть препод — неблагодарная работа, зато дает множество преимуществ, что с лихвой перекрывают негатив. Без лишнего напряга и ответственности. Тогда я еще был романтиком науки, хотел сделать что-то полезное, придумать систему, что снимет массу проблем, реально поможет людям.

Потом, уже получив приглашение в администрацию, и оставшись в универе как совместитель, понял, что это, как и многое другое, никому не нужно. Никому. Но, чем дальше в лес… А моя научная работа нужна только мне. Да и то для того, чтобы стать кандидатом наук. Пустая писанина, акт поднятия значимости, за фасадом которого — несколько килограммов макулатуры, нервы, и поеденное молью тщеславие. Все…

Но, хватит о грустном. Просматриваю проверочные, контрольные, тесты. И все больше понимаю, что никому не нужна моя работа в универе. Даже тем, кто за обучение платит, кто заинтересован. В первую очередь им — студентам. Ведь кто я такой? Бывший студент, что пытается преподавать, что-то рассказывать. А что я могу рассказать? Сам только что от парты. И даже не смотря на это, главной характеристикой в моем описание становится сложность сдачи мне экзамена. Все.

Студенты живут отдельно. В их микросоциуме протекают другие процессы. Там молодость и энергия, а большинство наших — неудачники, обломавшиеся в жизни люди. Наверно нелегко осознавать, что вот этот троечник, что постоянно донимает тебя, через пару лет станет руководителем предприятия, человеком богатым и уважаемым. А этот возглавит банк. Они будут кататься на дорогих машинах, ужинать в ресторанах, получать от жизни все. А ты так и будешь работать в занюханном филиале университета, вымещая злость и уныние на студентах. До смерти. А на похороны к злобному преподу придут не молодые и успешные, благодарные, которых чему-то важному научил. Таких нет. Придут такие же, как ты, уставшие, поблекшие преподы.

Единственное, что в этом плане радует, так это то, что большинство из них как были, так и останутся серыми посредственностями. И будут влачить блеклое, наполненное лишь слабым перманентным смыслом, существование. А мы на этом фоне — не такие уж неудачники…

Иду к Жилину. Надо отвлечься, поговорить с интересным человеком. Виктор Владимирович рад меня видеть. Наверно.

Два раза стучу в дверь, захожу. Меня встречает невысокий, подтянутый, необыкновенно резвый мужчина шестидесяти лет. Доктор исторических наук, профессор Жилин Виктор Владимирович. Улыбается, протягивает руку. Жму тоже с улыбкой. Пожатие крепкое, но не жесткое. Жилин боевито щурит глаза, чуть поправляет седеющую шевелюру, предлагает кофе. Соглашаюсь.

С Жилиным беседую часто. Когда-то он преподавал у меня. На лекциях и семинарах мы сошлись на почве похожего отношения к жизни. И его предмет и манера читать лекции способствовали сближению. Жилин — убежденный холостяк, еще с молодости часто ездил на раскопки, исколесил весь тогдашний союз. Видел многое: интересное, смешное, страшное. Всегда поучительное, как выходит из рассказов. При этом отличается честью, порядочностью и целеустремленностью. Молодым помогает, что в универе, да и в науке, чего уж темнить, как-то не принято. Не везде. К нему приходят многие: кто с просьбами помочь в науке, кто в жизни. В трудные времена к Жилину не зазорно прийти занять денег. И не откажет, поможет по мере возможностей.

— Привет, Володя! Давай, садись, чай пей!

Жилин гостеприимен. У него всегда кто-нибудь сидит, пьет чай. Сегодня повезло — я один. Можно поговорить обо всем, отвлечься. Жилин умеет рассказывать.

Наливаю чай себе, ему. Что-то говорю про лекции, студентов. Жилин слушает, комментирует. Вспоминаю неудачные ситуации, спорные места в лекциях. Жилин переводит на любимую тему.

— Зря ты перестал диссертацию писать, Вова. Ты бы уже сейчас мог выстрелить, да так, что поднялся бы повыше. А ты несколько лет после учебы потратил зря в этом отношении.

Ну, вот, и Жилин меня списал.

— А вы откуда знаете? — спрашиваю с обидой, только чтобы возразить. — Быть может, я выстрелю в следующем году?

— Нет, тебе очень тяжело в том отношении, что надо освоить искусство коммуникабельности, и…

— У меня его нет, что ли? — перебиваю.

— У тебя нет его, — повторяет Жилин.

— Почему?

Жилин просто не был на моих лекциях, не видел глаз студентов, не чувствовал, как напрягается, или, наоборот, расслабляется аудитория. И сейчас, просто на правах старшего, опытного товарища, поучает, как надо преподавать. Причем, имеет полное право. И послушать интересно.

— Умение работать в команде, вот что тебе нужно осваивать.

— Так у нас здесь команда не сформирована, все еще на начальном этапе. Только кризис пережили.

— И, тем не менее, — возражает Жилин. — Ты бы мог найти, это самое, язык со студентами, скажем?

— А у меня и этого нет? — еще больше удивляюсь я.

Жилин делает глоток кофе, начинает речь:

— Когда я был молодым преподавателем, за мной студенты просто косяком ходили. Сейчас думаю, это сколько же у меня здоровья было, и так далее. На Ленина, 18 мы с Зориным преподавали. Он вел историю КПСС, а я, там, то ли социологию, то ли политологию. Курили — он курящий, я тоже тогда курил, и так далее. А там большие коридоры, и курить можно только в туалетах. Там что-то вроде предбанника с умывальниками. Так вот после лекции, на перемене, я туда ходил покурить. Заходил, и мы дискуссии со студентами проводили, значит. Студенты обступят, мы с Зориным стоим, дымим, и так далее. Пятнадцать минут перерыва, а мы все говорим: о политике, об истории, и так далее.

Жилин улыбается, делает глоток кофе.

— Потом я уже старый стал, ближе к сорока, — продолжает. — Им надо поговорить, а я устал, в этом-то отношении. Я уже ухожу, закроюсь где-нибудь — надо отдохнуть. Это сложно, когда две пары читаешь, потом пятнадцать минут в перерыв дискутируешь, потом еще две пары. Сколько же было здоровья!

— Так у нас тут не с кем дискутировать, — оправдываюсь я.

— Нет, ну, посмотри, у Сухарева получается со студентами, — возражает Жилин. — Или вот у Трофимовой непростой характер, нордический тип, а студенты ее любят.

Сухарев преподает историю, и прочую политологию, думаю я. И почти все на первом-втором курсе. Трофимова — аналогично, только иностранный язык. Там еще даже не студенты — бывшие школьники, у которых мозги под воздействием вуза пока не повернулись. Они хорошо помнят школьные проблемы. А к моим, предпоследним и последним, курсам те же Сухарев и Трофимова уже так успеют их разбаловать, что студенты земли под ногами не чувствуют. Тогда приходится всю эту шайку брать в железные руки, и приучать к дисциплине. Понятно, почему такие за мной не ходят…

— Ну, вам простительно, потому что вы молоды, в этом-то отношении, — смягчается Жилин. — Предметы очень тяжелые, вам надо очень много знать. Студентам зачастую не интересно вас слушать…

— Не обобщайте, Виктор Владимирович, — прошу я. — На моих лекциях интересно. Меня слушают. Пусть многие не любят, но слушают…

— Понимаешь, Володя, это не каждому дано, — говорит Жилин. — Есть, например, ученые — замечательные, но без чувства аудитории, способности работать в аудитории. Как один академик, что написал массу хороших книг, как таковых. Объявление дали, что сам академик будет лекции читать — битком было! Через три лекции остался десяток энтузиастов, как таковых. А у тебя большая проблема — работать в команде.

Может быть, в чем-то он прав. Действительно, многие не заморачиваются — делают копии с учебника, и монотонно бубнят эту банальщину с кафедры. Или даже не копии — читают прямо с учебника. И зачем мне такая команда?

Я, в меру силы лени, все же готовлюсь, расширяю кругозор, как говорили раньше. Стараюсь что-то добавлять в лекции, ищу новую, практическую информацию. И никогда не читаю с бумаги. Только определения, где нужна точность.

— Мы ведь говорим о научной команде, будь это содружество преподавателей, как таковых, или же преподавателей со студентами, — продолжает Жилин. — А как формируется научная элита? Если здесь храм науки, то так и должно быть. А у нас ведь этого нет! Что там, у нас даже темы научной не было! Только недавно прописали, как таковую. А когда предлагали, там, один — супер умное название, другая — супер умное название. А ведь под эту тему нужно проводить конференции, писать монографии, а не так, что тему придумали, и все.

Надо работать. А работать надо командой, как таковой, значит. Разбить тему по разделам, главам, и все прочее. Чтобы был резон развивать, четкий ответ на вопрос зачем? А что нам это даст? Если ничего не даст, то и сидеть не стоит. Иди в другое место, где больше кандидатов, докторов: будешь там членкором, академиком, вплоть до нобелевского лауреата. Но если у тебя к этому душа не лежит — не стоит себя насиловать, и так далее. Попробуй в другом месте…

Жилин знает, что такое работа.

— Вот, например, Надежда, ассистент с моей кафедры, — говорит Жилин. — Она все это четко чувствует. И возьмет кандидатскую хитростью, как таковую, а может даже докторскую. Она четко просчитала, что нужно в этой жизни, и так далее. Пусть и не обладает фундаментальными знаниями. Но у нее есть стремление. Она знает, что родители ничуть ей не помогут в жизни. Кто они — да никто! Как и у меня. Я всегда говорю, были бы у меня родители из столицы области, была б квартира — я бы всегда мог тормознуться там, проблем бы было гораздо меньше. На порядок. А у меня не было плацдарма, где можно просто приземлиться, в этом-то отношении. Мои однокурсники, они только те стали докторами, у кого родители там жили, и так далее. А мне пришлось с нуля. Я двадцать лет прожил по общагам. Врагу такого не пожелаешь! В семнадцать лет я ушел, и все делал сам.

Жилин задумывается, что-то вспоминает. Потом продолжает:

— Я всего добился сам, в этом отношении. Надя также хочет. Она знает, что никому она такая красивая, по сути, не нужна. А кем здесь работать, без поддержки? Продавщицей? Она этого не хочет. Молодец, правильно делает. Поняла, что здесь эльдорадо, как таковое. А если еще будет ученая степень, пойдут надбавки, снизятся часы. Она четко все взвесила от и до. Вера Сергеева вот, опять же…

— Какие-то они ушлые, — говорю я с осуждением. Или с завистью…

— Они не ушлые, — возражает Жилин. — А молодцы, в этом отношении. Молодцы, что не опустились.

— Ну, в этом плане, конечно да! Если с этих позиций смотреть — мы все молодцы.

Жилин чувствует сарказм, но продолжает мысль:

— У них есть очень хорошее качество — женская интуиция. У нас, мужиков, с интуицией, как таковой, очень туго. Вот. Это только с возрастом приходит. А поначалу не слушаешь: все больше шумишь, кулаком по столу, со всем справишься, все как я сказал! А женщины четко знают. Потом, им же скоро замуж выходить, детей рожать. Вера тоже все поняла…

— У Веры ума больше, чем у Нади, — перебиваю я.

— Она после учебы вернулась сюда, устроилась на работу, вот. Кем устроилась? Фирма «Рога и копыта», компьютерная какая-то. Все, без всяких перспектив. Зарплата минимальная, да еще с работы не уйдешь: с девяти до шести как штык, и так далее. Вера посмотрела — зачем ей всю жизнь жить на минимальную зарплату, и так далее, и ушла к нам. А здесь она сразу получает в два с половиной раза больше. Кандидатскую защитит — все, будет востребована. Прикрытие железное.

Жилин опять все сводит к любимой теме. Чувствую — сейчас заговорит о кандидатской диссертации.

Диссертация — священная корова научного, как и околонаучного, мира. Вокруг нее ломается столько копий, столько черепов пробивается, и наивных душ втаптывается в грязь, что поневоле начинаешь испытывать благоговение. Особый вид страха, сродни первобытному, перед грозным божеством.

Я — соискатель ученой степени кандидата наук. Это такой недоаспирант, что находится в полном своем распоряжении. В теории тебе всегда поможет научный руководитель, но он далеко, и уже имеет пару перспективных кадров, что без особых усилий станут кандидатами, принеся себе несгораемый бонус, а руководителю — дополнительный почет и уважение. Плюс возможность шагнуть на следующий уровень. И получается, что сидишь ты сам, пытаясь поставить проблему, доказать ее актуальность, и что-то такое создать, чтобы, как минимум, не рассмешить

За диссертацию грызутся, ее вымучивают, берут измором. Для хилого преподавательского кадра она — все. Отдаленное, труднодостижимое и прекрасное. Каждый ассистент мечтает стать кандидатом, чтобы гордо поедать многочисленные пряники, брезгливо посмеиваясь над менее удачными коллегами. Только за статусом забывают ее изначальную суть.

Сколько хранится копий никому не нужных авторефератов, раскрывающих сущность бредовых проблем. Но в каждом — убедительное доказательство, что именно данная работа достойна пристального внимания. Аспирант защищается, оплачивает банкет, и — все.

Не по нраву мне такая перспектива. Этого Жилин понять не может. Он все больше про тылы, хорошее прикрытие. Хотя сам кандидатскую писал десять лет, докторскую и того дольше, защитился блестяще.

Кандидатов много, а наука на месте. Потому что держится только энтузиастами, настоящими учеными. Им побоку степени, звания, прочая мишура, потому что живут наукой. Вот их изыскания уходят в мир, если поняты, или становятся заделом на будущее, если время сильно опережают. Но таких мало в золотой когорте молодых преподавателей, кандидатов наук, потому что, в отличие от нас, болтать не умеют, или не хотят — заняты делом.

— Это, Володя, все равно, что отличие человека без высшего образования, и с высшим, — продолжает Жилин. — Там выдается такой же диплом, только выдает его ВАК. Диплом — это ведь штучный товар. Нас таких немного. А вас, как таковых, с высшим образованием, уже очень много. Штампуют только в путь. Юристы, экономисты — сам черт ногу сломает. А вы как-то на это не обращаете внимания. А вот Надя с Верой пронюхали в этом-то отношении, что можно будущее обеспечить…

Ну, конечно, думаю я, все взвесили. А как тут не взвесить? Когда есть жгучее желание выбраться, пробраться наверх, любые шансы рассматриваются серьезно. Тем более умной женщиной.

— У женщин всегда с будущим проблемы, — говорю я. — Как устроиться, за кого замуж выйти, кто содержать будет.

— Конечно. Продавцом что ли идти? Стоять за прилавком, или в торговом зале ходить? Я массу таких видел, и так далее. Гонору много, а толку никакого. А вы года два постойте за прилавком — а большая часть из них будет стоять за прилавком — с вас всю спесь как рукой снимет, и так далее. И вы будете издалека здороваться, да шапку ломать. Вот тогда они узнают, кто такой преподаватель, а кто — продавец.

Может и узнают. А может, мы с Жилиным узнаем, кто такой бывший студент. И почувствуем, что жизнь проходит зря.

— Был я на раскопках с археологами, Володя, — меняет тему Жилин. — И случился там такой случай.

Приехали мы летом в небольшое село, как таковое. Разместили нас в спортивном зале местной школы. Ну, археологи, там, народ веселый, в этом-то отношении. Сразу же достали флягу на сорок литров, поставили брагу. Это чтобы к концу сезона, что совпадал с днем археолога, хорошо отметить. Вот.

Каждое утро, перед тем как пойти на раскопки как таковые, два человека выносили флягу на крыльцо, на солнце, чтобы брага быстрей поспевала. А как-то утром я на раскопки не пошел, и сказал ребятам, что вынесу флягу сам. Все ушли, я взялся за ручки, понес. Ставлю на край, на солнышко. И вижу только, как она бряк, и перевернулась. Вся брага разлилась. Я смотрю, и мне плохо делается, в этом-то отношении. Брага течет, впитывается в землю.

А тут прибегают два поросенка, и давай пить ее. Пьют, гады, и не давятся! Я подбегаю, давай их отгонять, самое. А они, недалеко отбегают, и уже пьяные, шатаются. Только я отойду, опять бегут, и пьют. Тут я испугался. Думаю, мало того, что брагу пролил, так еще и поросята отравятся и умрут, как таковые. Я опять их отгонять, вот, а они не убегают, ворчат на меня, хрюкают, к себе не подпускают. Тогда я беру палку, и гоняю их. Они бегут, визжат. А пьяные уже: падают, шатает их. Еле убежали…

А вечером археологи пришли. Ох, и мату было. Хорошо, следом какой-то генерал из близлежащей части приехал, привез ящик водки. Вот его и пили. А брагу эту в университете мне еще долго вспоминали…

Так, яркими мазками, в стиле палитры предутреннего сна, Жилин заканчивает разговор.

 

Кира

Начинается последняя на сегодня лекция. С дневниками работать интересно. Они молоды, не замутнены, полны энергией. Я пробегаю основные моменты темы, расставляю акценты, дополняю примерами, историями. Группа живет понятной любому преподу жизнью.

За первыми партами несколько человек, которым действительно интересно: ведут конспект, внимательно слушают, где надо кивают, задают вопросы. Ближе к дальней стене аудитории — середнячки. Эти слушают вполуха, конспект ведут, но небрежно. Их не заботит целостность написанного, поэтому часто отсутствуют некоторые темы. Ребята работают, но звезд не хватают.

За последними партами, на галерке, на камчатке, сидят откровенные раздолбаи, люди, которым нет дела до меня, дисциплины, и высшего образования в целом. Их цель — диплом. Причем, желательно как можно легче. Там разговоры, просмотры мобильника, разгадывание сканвордов и прочие извращения. Обычно я жестко пресекаю их деятельность, и, со временем, почувствовав авторитет препода, они начинают успокаиваться, перестают мешать.

Пока был студентом, сидел всегда за первой партой. Да и в школе тоже. Гораздо удобнее и практичнее. Но в основном из-за слов школьного учителя истории, Александра Борисовича. Он в свое время работал учителем в тюрьме. И на нашем уроке как-то обмолвился, что там за последними партами сидят униженные люди.

Тогда я не знал, что за униженные люди. Как именно. Но слова учителя засели в памяти. И класса с шестого сижу только за первыми партами.

Сегодня группа отлаженная, работаю с ней достаточно долго. Уже привыкли друг к другу. Я не отвлекаюсь на дисциплину, спокойно читаю лекцию. Все прилежно ведут конспекты, вовлечены в процесс. Идиллия, одним словом. Но группа в целом меня сейчас не интересует.

В правом ряду за второй партой сидит она! Кира. Я читаю лекцию, но словно не слышу себя. Все внимание — на нее. Пусть неявно, украдкой, но любуюсь.

Кира! Студентка третьего курса. Красивая, умная, интересная девушка. Я сейчас смотрю только на нее, думаю о ней. Что это? Пробивается, как росток из-под тающего снега. Тревожит, бередит воображение.

Хочется встать, подойти, постоять рядом. Просто посмотреть, или даже погладить. Притронуться. Ощутить дыхание, увидеть свет глаз, нежность…

Обрываю наваждение. О чем я думаю? Куда мне до Киры? У нее наверняка есть парень. А может и не один. И, почему-то кажется, что лучше меня. О чем я думаю? Она даже не посмотрит в мою сторону. Вот, блин, препод, как попал! Уж не на любовь ли тебя тянет?

Улыбаюсь невесело, но чувствую — действительно на любовь. И лучше затормозить сейчас, пока еще не так много намечтал, пока не почувствовал облома. Куда мне до Киры?

В сумбуре посещают невеселые мысли. Кажется, что то, о чем мечтаешь, призвано быть далеко. Как морковка на палке для осла. Сколько ни иди, а поесть все равно не удастся. Вот и приходится всю жизнь бесплотно мечтать, возводить воздушные замки рядом с другими, настоящими, что уже строят предприимчивые дельцы, поблескивая золотом, да раздавая затрещины таким как я — неудачникам.

Кажется, что Кира смотрит на меня как-то по-особому. Словно, что-то есть в ее глазах. Словно понимает меня. Но разум останавливает: какой там, да она даже не взглянет в твою сторону. А сейчас заметила, так как ты — преподаватель. Все, на этом радости заканчиваются. Можешь быть свободен.

Я соглашаюсь, удрученно киваю. Но в глубине души, там, где не властна логика, отчаянно верю, что смотрит Кира не просто так, что тоже думает обо мне, что я ей хотя бы нравлюсь…

В сознании появляется образ Саши. Что происходит? Я уже так поглощен мыслями о другой, что почти забыл девушку, которая четыре года рядом: любить, поддерживает, заботится. И что ей в награду — мои чувства к Кире?

Становиться противно. Это сложный вопрос. Но, предпочитаю не задумываться пока: Саша со мной, а на Киру просто смотрю, облизываюсь. Да она не захочет со мной общаться. И я побоюсь сделать первый шаг. Точно духу не хватит.

Мне еще со школы не везло с девочками. Те, кому нравился, не нравились мне, и наоборот. Помню, стеснялся познакомиться, заговорить.

Может быть, причиной тому Юлька — девочка, что понравилась во втором классе? Я любовался ей всю первую четверть. К концу второй написал записку. Что-то невинно детское о том, что нравится, хочу с ней дружить. Ответа не последовало.

Почему-то я был уверен, что нравлюсь ей. Я тогда был уверен, что нравлюсь всем. А после отказа испытал такой шок, что на некоторое время даже стал хуже учиться. Но учеба — не так важна. Тогда я понял, что есть девочки, которые не хотят быть со мной. Может быть, я принял это слишком близко, но с тех пор где-то внутри стало крепнуть убеждение, что ни одна девушка меня не полюбит.

Поэтому все школьные годы был один. Начало универа тоже провел в одиночестве. Только на третьем курсе появилась Саша.

Со временем, не решаясь сделать первого шага, я все больше убеждался, что прав. На меня обращали внимания девушки, многие хотели быть вместе, но я либо не замечал, либо не придавал значения их поползновениям. Я формировал себя как неудачника, искателя образа, что никогда не воплотится в реальность. И, в итоге, мир ответил согласием.

В седьмом классе была еще одна Юлька. Только из этого опять ничего не вышло. Мы танцевали на школьных вечерах, один раз даже гуляли, но итогом стало разочарование. Как-то раз она послала подружку, чтобы та передала, что, что Юля не хочет больше со мной дружить. Ей больше нравится Андрюша. Так закончилась еще одна история. Не любви, но того, что ей казалось.

Где сейчас этот Андрюша, где Юлька? Не знаю. Видел ее несколько месяцев тому — малосимпатичная, завяленная жизнью бабенка. Хорошо, что ничего не получилось. А то жил бы сейчас с ней, мучился. Хотя, еще неизвестно, стала бы она такой со мной… Но лучше уж без.

Тем не менее, в школе чувствовал себя любовью обделенным. На дискотеки не ходил, в компаниях не значился. Со мной были только Леня и Игорь. Мы мечтали о том, чего достигнем в будущем, строили планы, обсуждали, кто кому нравиться. А в это время наши сверстники вовсю развлекались, пили, курили, знакомились и занимались сексом с девчонками.

Только где они сейчас? Самый главный донжуан школы, Паша Канюков, скололся, разбился на машине, когда ехал под кайфом. Петя Шишкин — слесарь на заводе, рано женился, воспитывает сына. Каждые выходные пьяный в парке. Толя Хмелюк повесился. Саша Асафьев сидит за изнасилование. По глупости сидит. Только каким выйдет — большой вопрос. Правда, говорят, семья регулярно отсылает на зону деньги, чтобы Сашу не трогали. Не знаю…

А мы трое живы, здоровы и не последние в городе люди. Хотя у каждого первая девушка появилась за двадцать лет. Сейчас наше время. Время тех, кто сохранили себя. Кто инвестировал в будущее. Это персональный матч-реванш, в котором мы ведем с большим счетом. Так и должно быть.

Только я отличаюсь от друзей. Они реально многого добились. А я — чиновнико-препод, ненавидимый, безнадежный. Иногда мне кажется, что там, в глубине души, я так и остаюсь тем маленьким второклассником, которому отказала девочка…

Пара проходит быстро. Заполняю журнал, погружен в воспоминания. Кира что-то спрашивает. Не может быть!

— Что, не расслышал?

Кира чуть улыбается, повторяет:

— Владимир Ярославович, а какие вопросы к контрольной готовить?

Смотрю на нее, и не понимаю, что говорит. Кира так прекрасна, что ни о чем другом думать не получается. Мозг соображает, пытается придать мыслям какой-то смысл, но образ Киры все растворяет. Стою как идиот, не зная, что сказать. Она, виды замешательство, повторяет:

— Какие темы для контрольной надо?

А-а, контрольная, точно.

— Записывайте: темы 3, 4 и 5.

— Так ведь это ж много учить! — возмущается Кира.

Хочу сказать, что ей беспокоиться не стоит — все равно получит отличную оценку. Но, вместо этого говорю:

— Кира, проблемы негров шерифа не волнуют…

— Так мы что, негры, по-вашему?

Улыбаюсь, придумываю ответ. Блин, надо ж было так сказать. Нет, фраза-то хорошая — вопросы снимает. Но именно Кире! Хочу понравиться, а сам — негром называю.

— Нет, вас я неграми не называл.

— А кого тогда?

— Ну, проблемы чернокожего населения… В общем, готовить вам ровно столько, сколько скажу. Так что разговоры отставить! Лекция окончена, всего доброго.

Выхожу из аудитории.

Вот так. Все повторяется. Только в новых декорациях, так как я стал немного другим. Опять я хочу общаться с красивой девушкой, но не могу сделать первый шаг. Остается только рефлексировать, перебирать как осколки, прошлые неудачи, и знать, что выше головы не пригнешь. А там, наверху, небо — такое красивое, пронзительно-синее и безбрежное.

А у Киры еще и кольцо на безымянном правой руки. Значит, есть жених. У такой точно есть…

Иду в кабинет. Навстречу — студент с первого курса. Направляется к друзьям из группы, в которой только что была лекция. Когда проходит мимо, смотрит злобно, и толкает плечом. Не сильно, но ощутимо. Я не оборачиваюсь, но парня запоминаю. Если это окажется единичным случаем — тогда нормально. Просто был не в настроении, решил слегка самоутвердиться. На старших курсах устрою ему веселую жизнь. Может, доведу до отчисления. Не знаю, в зависимости от того, как буду себя чувствовать.

Но если будет повторяться, нужно принимать меры.

Парень — типичный гопник, непонятно как оказавшийся в универе. И повадки соответственные. Меня задевает не сильно, ведь думаю только о Кире. И какой-то придурок не может испортить сложившийся настрой. Но на заметку беру, и в памяти кладу поближе. До следующего эксцесса.

Что можно сделать, чтобы стать ближе? Я препод, она — студентка. Ладно, вместе нам не быть. Но кто мне мешает больше о ней узнать. Надо запросить личное дело, посмотреть, где живет, где училась, телефон узнать. Жаль, мобильного там не написано. С другой стороны, зачем мобильник? Что, позвоню ей? И что скажу?

Можно послать смс. Но тоже не от своего имени.

Нет, это все лишнее. Где она, и где я… Единственный вариант, постепенно забыть. Как забыл о многих, что нравились. Зачем все это? И что скажу Саше? Нет, проще оставить, не вспоминать, не втягиваться. Да, так лучше.

И, все же, в голове вертится план: надо взять дело, узнать адрес, съездить, походить вокруг ее дома. Посмотреть, просто так, без действий.

Чуть позже, в кабинете, долго сижу, разглядывая ее фотографии, сделанные тайно на телефон. А после иду домой. Пешком. С неба падает снег, много снега. Я поднимаю шарф до подбородка, прячу руки в карманах. В таком снегопаде не найти ничего. И сам я словно потерялся среди бескрайних сугробов, и остовов зданий, огней машин и теней прохожих. Потерян так, что не заметил, как оказался в постели, затянут одеялом, закован в тиски холодного сна…

 

Ночной бег

Поздним вечером следующего дня, лежу на диване, смотрю телевизор. Просто видеоряд. На голове наушники. Слушаю музыку. Саша сейчас спит, друзья тоже. Некому позвонить, некуда пойти. Просто на улицу?

Сознание покусывает депрессия. Хочет ухватить посильнее, и затащить в дебри отчаяния. Ничего не радует, ничего не хочется. Только лежать, слушать музыку, уставившись в мерцающий экран телевизора.

Вспоминаю, что в кармане куртки лежат ключи от Land Cruiser'а Лаптя. Сегодня не было водителя, я целый день ездил с ним. В качестве отсутствующего водилы. Вечером отвез домой, поставил машину в гараж. Но ключи не отдал.

Решение приходит быстро. Одеваюсь, выхожу в заснеженную ночь. До гаража — пятнадцать минут пути дворами. Иду быстро, чтобы не замерзнуть. В гараже есть свет и отопление, можно передохнуть.

На улице темно и пусто. Только редкие прохожие, тени, укутанные в одежду, куда-то идут сквозь мглу. Быть может, они появляются только перед моим взором, чтобы исчезнуть в снегопаде, навсегда покинуть пределы видимого мира. А может быть, это я иду, чтобы на миг показаться им, исчезнуть, и больше никогда не появиться.

У ворот гаража намело небольшой сугроб. Беру лопату, расчищаю вход. Потом греюсь внутри, осматриваю машину. Все в порядке, джип блестит серебром, красив и спокоен. Но в любое мгновение готов броситься вон из гаража, впиться шипами в лед, и лететь, оставляя позади льдистый асфальт, лететь навстречу ночи.

Открываю ворота, запускаю движок. Land Cruiser тихо урчит, довольный, что предстоит еще одна поездка. Сажусь в салон, включаю кондиционер на обогрев. Минут через пять становится тепло настолько, чтобы снять куртку. Включаю заднюю передачу, выгоняю машину на мороз.

Закрываю ворота, сажусь за руль. В салоне тепло, уютно. Регулирую кресло, слегка кручу руль. Можно ехать. Только куда? Сейчас в салоне машины, когда нужно только нажать на педаль газа, и машина умчится в заснеженную ночь, я теряюсь. Куда ехать? Некуда…

Еду по заснеженным улицам. По центру, что освещен, даже на деревьях белые и красные гирлянды. Светятся витрины магазинов. Потом поворачиваю к окраинам. Здесь темнее. Людей не видно, машин — немного. В такое время ходить опасно. И холодно.

Город упал в неспокойный, обрывочный сон, так похожий на реальность. Замирают тьмой последние светлые окна, мерцают фонари рядом с подъездами. Я, в большой серебристой машине, кажусь здесь пришельцем. Как минимум, с другой планеты.

У перекрестка в машине заснули гаишники. Неподалеку в караулке — небольшой картонной будке — коротают время до утра милиционеры. Запоздавших пешеходов почти нет. Город спит, скованный морозом.

Выезжаю на окраину. Отсюда дорога, словно сама толкает за город. К деревням, лесу, реке. Заснеженным просторам. Только преодолеть череду заводов, что коптят трубами небо, охватывают город почти в глухое кольцо.

Слева высится гигант химического производства. В салон проникает характерный запах тухлых яиц. Газы, выпускаемые заводом, часто идут на город, отчего на окраинах становится тяжело дышать. Химия — наука опасная.

Полуразвалившиеся бараки, кирпичные здания, трубы, уходящие в небо, трубы, идущие параллельно земле, трубы, идущие в землю. На повороте два высотных здания. Темные, мрачные, как и все на заводе. Но сейчас из каждого окна — свет. Они похожи на небоскребы в плохом районе. Там, за кирпичными стенами, могли бы быть притоны, бандитские лежки, склады с оружием и наркотиками, квартиры, где хранится добыча. Но здесь идет работа, не прекращающаяся даже ночью. А здания выглядят интересно. Особенно в темноте.

Еду, вглядываясь в дорогу. Начинается метель. Ничего не видно. Приходится сбросить скорость. Еще пара километров, поворот, и подъезжаю к мосту через реку. Почему-то хочется выйти на лед, пройтись. Но все подходы замело.

Оставляю машину у дороги. Беру куртку, надеваю шапку. Метет сильно, но идти можно. Только выхожу, ветер врезается в лицо, не дает вздохнуть. Силится сбить с ног, унести в сугроб, и похоронить под толстым слоем снега. Но я поднимаю воротник, укутываюсь в шарф, надеваю перчатки. Иду к реке.

Медленно, перебираясь через сугробы, подхожу к берегу. На той стороне — огни заводов, город. Здесь же — только снег и ветер. Холодно и страшно. Очень естественно приходит понимание, что ты один, и никто не придет на помощь. Это снежная пустыня. Ее дно — холодно и вязко. И если жизнь привела сюда — выйти не получится.

Снег сковывает холодом. Оседает на бровях, ресницах, подбородке. Еще немного, и схватится ледяной коркой. В отдалении проступают остовы катеров, что вытащили на зиму к берегу. Они, такие большие, лишь щепки, подхваченные рекой. Как же невелик я. Даже на их фоне.

Одиночество. Вот основной лейтмотив моей жизни. А, скорее всего, жизни каждого человека. Скрытое, иногда даже незаметное. Но неотступно следующее повсюду. Единственный спутник. Почти как смерть.

Куда бы ни заносила жизнь — ты всегда один. Даже в шумной толпе. Даже на собственном дне рождения. Ты всегда на заснеженной равнине. Да, где-то далеко видны огни. Но светят не тебе. Потому что, даже если не замерзнешь, если удастся дойти, ослепнешь в их бриллиантовом сиянии.

Снегу на льду много. Проваливаюсь почти по колено. Но все равно иду вперед. Как одержимый. Мне уже не холодно, и почти не страшно. Если проломится лед, утянет в воду — не беда. Может быть, такова судьба.

Я иду в темноте по снежному насту на льду реки. Мне почти не холодно. И страха нет. Только мучает один вопрос. Навязчиво, вспыхивая в сознании. И ответа я не знаю.

А что будет, если утону? Что станет с телом? То есть, разложится ли оно? Вода в реке холодная, наверно не должно. Но это все равно вода, и на тело она воздействует. А еще там плавают рыбы, что тоже могут внести вклад.

Но наверно, все же, если утонуть, то всплывешь ближе к весне, после ледохода. Хотя, это уже не имеет значения.

Как и не имеет значения хождение по льду. Я собираюсь с силами, медленно иду к машине. Идти далеко. И вдруг, словно забыв про почти оледеневшее лицо, замерзшие руки и ноги, я начинаю бежать. Быстро, изо всех сил. Бегу, словно за мной гонится что-то страшное. Словно сейчас схватит, утащит под лед, и сожрет. В кровь бешено хлещет адреналин, мышцы быстро, почти судорожно сокращается. В сознании пульсирует только одна мысль: бежать, дальше отсюда. БЕЖАТЬ.

Бегу, пока в груди не начинает клокотать, а от усталости перед глазами появляются разноцветные круги. Только тогда останавливаюсь, падаю на снег, лежу, тяжело дыша. Смотрю на небо, что не видно из-за ветра и снега. Вокруг начинает образовываться небольшой сугроб. Становится действительно холодно. Я приподнимаюсь на локтях, и вижу машину.

В салоне включаю обогрев на максимум, снимаю промерзшую куртку, шапку. Лицо оттаивает, отогревается. Ладно, можно и домой возвращаться. Завожу, трогаюсь. Медленно, сквозь метель.

Через пару километров замечаю, что рядом с дорогой, утопая в снегу, движется человек. В свете фар вижу, что это рыбак. Только очень припозднившийся. В фуфайке, валенках с галошами, шапке-ушанке. За спиной рюкзак. Идет медленно, пошатываясь.

Откуда тут ночью взялся рыбак? Обычно мужики еще до заката собираются, выходят к автобусной остановке, едут домой. А этот что? Предался азарту, и про все забыл? Или напился так, что уснул? Или другое?

Подъезжаю поближе, притормаживаю. Человек оборачивается. Это старик: седые волосы и борода уже подернуты инеем, лицо красное, на лбу и щеках — белые пятна. Глаза какие-то бесцветные.

Старик щурится, отходит чуть в сторону, в сугроб. Мне вдруг становится так жалко его, что на глаза выступают слезы.

Резко торможу, отчего машину немного заносит. Останавливаюсь чуть впереди. Отстегиваю ремень безопасности, вытягиваюсь, открывая пассажирскую дверь.

— Садись, дед, подвезу! — кричу, стараясь перекрыть вой метели.

Дед подходит, смотрит удивленно. Словно не может поверить, что кто-то остановился, кому-то есть дело до одиноко бредущего в метель старика.

— Что? — спрашивает дед.

— Садись, — говорю. — Подвезу до города.

Дед щурится, смотря на машину. Видит, что не простая — садиться не рискует.

— Не бойся, дед, — успокаиваю я. — Это не моя машина. Я водитель. Садись, замерзаешь ведь.

Дед еще мгновение колеблется, снимает рюкзак. Садится в машину, закрывает дверь. Я добавляю мощности кондиционеру.

— Куда тебе? — спрашиваю.

— В деревню, — отвечает дед. — Домой.

Я разворачиваюсь. Еду в сторону деревни. Метель усиливается, приходится сбросить скорость. Дед молчит. Поэтому я начинаю разговор:

— Как ты здесь оказался-то ночью? — спрашиваю.

— Рыбалил, — отвечает дед. — Больно слабо клевало. Вот и пошел по реке. А потом метель началась. Да так кружит, что не выйти. Так и мыкался, пока не стемнело. Еще чудо, что к дороге вышел.

— Много хоть поймал?

— Немало…

— А что ж ты плутаешь, дед? Позвонил бы кому, тебя бы вытащили.

— Не люблю я, внучок, людям дополнительные хлопоты создавать. Я и к тебе-то сел потому, что чувствую, скоро обморожусь в конец, а идти еще очень далеко. Да и как тут позвонишь, с реки-то?

— А мобильный? О тебе ж беспокоятся, наверно?

— Нет у меня мобильного, — говорит дед. — Зачем он мне? И с кем разговаривать? Надо будет — позвонят на простой, советский. А старуха сейчас беспокоиться, тут ты прав, внучок.

— Какой домашний номер? — спрашиваю я.

Дед диктует, я набираю. Протягиваю мобильный. Дед берет осторожно, словно боится испортить одним прикосновением. У него сухая, но крепкая рука. Прикладывает к уху, слушает гудки. Наконец, трубку берет жена. Дед объясняет ситуацию, добавляет подробностей. Похоже, жена сердится, но не слишком сильно. Она больше рада, что дед жив. Я тоже рад. Просто, что помог, остановился, не проехал мимо. Это доброе дело нужно скорее мне, чем деду и его жене.

Просто когда ты на грани депрессии, когда мир перестает быть твоим, когда хочется исчезнуть и перестать чувствовать, нужно что-то, что остановит внутренний распад, вернет к исходному состоянию. Нужна отдача, жертва. Такая, как бескорыстная помощь незнакомому человеку.

— Спасибо, внучок, — говорит дед, возвращая телефон. — Теперь хоть старуха не переживает. Спать ляжет. А-то ж ведь ждет, глаз не смыкала.

— Это хорошо, дед, — говорю я.

Старик долго смотрит, вдруг спрашивает:

— Что тебя гложет, внучек?

— Да ничего, дед, — отвечаю. — А с чего ты взял?

— Уж больно вид у тебя печальный. С таким видам по ночным дорогам не ездют. Или ездют, но недолго…

Добавляю скорости, говорю:

— Это я просто очень устал. Работа нервная.

— А где работаешь?

Не хочется говорить, что в администрации. Вдруг, дед этого не примет. Чиновники — мерзавцы по определению. А так хочется, чтобы старик, случайный пассажир, не чувствовал неприязни.

— На заводе. Заместителя директора вожу.

Молчим. Наконец, дед говорит:

— Только вижу я, внучок, не из-за работы ты смурной такой. Есть еще причины.

— Ну, да ладно. Вижу, не хочешь говорить. Твое право. Только нет еще такой хвори, которую русская баня не лечит. Старуха вечером затопила, аккурат к моему возвращению. Вот, глядишь, и ты попаришься.

Молчим. Только иногда старик указывает дорогу. Вот уже показывается окраина деревни. Деревянные дома, дым из печных труб, света в окнах почти нет. На душе становится спокойно, словно уже вернулся домой.

— Вот мой дом, — говорит дед.

Я торможу.

— Ладно, дед, всего тебе хорошего. Не рыбачь допоздна.

— Постой-ка, внучок, — удивленно говорит дед. — А ты в гости не пойдешь, что ли?

— Поеду я. Поздно уже. Сам говорил — старуха спит. Поеду я.

— Нет, отпустить просто так я тебя не могу. И баня поспела давно. Пойдем, внучок.

Мне хочется зайти, просто побыть в этом доме, поговорить с дедом. Но нет желания стеснять стариков. Я могу просто сесть в машину, и уехать.

— Вот, почему ты остановился? — вдруг спрашивает дед.

У меня много мыслей на этот счет. Но говорю самую главную, правдивую до мурашек по коже:

— Потому что когда ты замерзаешь ночью один, должен быть хоть кто-то, кто тебя вытащит, поделится частью тепла. Иначе жизнь — точно дерьмо.

— Вот по этому, внучок, ты сейчас пойдешь к нам. В баню сходишь, старуха чем-нибудь попотчует. Давай, пойдем. Не стоит замерзать. Тем более — одному…

Выходим из машины. Я помогаю донести рюкзак. Калитка скрепит, пропускает к дому — небольшой деревянной избе с несколькими пристройками. Одна из них — наверно баня.

Дед открывает дверь, мы заходим внутрь. Там темно, пахнет сеном, теплой печкой, едой. Дед включает свет. Сени просторны, чисты. Один угол приспособлен под мастерскую: инструменты, какой-то станок. В другом — лопаты, грабли, тяпки. Отдельно на стене висит коса.

— Пойдем в избу, — говорит дед, открывая дверь.

Сразу попадаем в просторную кухню, сейчас темную. Только затухающие угли в русской печке дают немного света. Рядом с печью — обеденный стол. Дед включает свет. На противоположной печке стене висит чеснок, сушеные грибы, лук в колготках. У печки небольшой шкаф.

— Вставай, старуха, я гостя привел, — говорит дед. — Сооруди нам баню, да на стол чего-нибудь поставь.

Садимся радом со столом. Выходит старушка: опрятная, невысокая. Видно, что добрая. Приятное лицо, понимающие глаза.

— Где ж тебя лешак носил, окаянный ты? — спрашивает деда. — Как уйдет рыбалить — и с концами! Не дождешься его!

— Тише, баба! — гаркает на нее дед. — Я гостя привел. Ты сначала накорми, в баньке попарь, а потом расспрашивай.

Старушка подбоченивается, говорит:

— Это ты, лешак старый, меня, поди, Бабой-Ягой назвать стараешься?

— Э-э… — начинает дед.

— Молчи, старый, — перебивает бабушка. Потом обращается уже ко мне. — Внучек, ты подожди. Сейчас в баньку сходишь, покушаешь. На печке тебе постелем.

— Как тебя звать-то, внучек? — спрашивает дед. — А то и не знаю, как благодетеля моего зовут.

— Эх, ты, — вторит бабушка. — Даже имени не спросил. И сам, наверно, не представился.

— Да с тобой преставишься скорее… — ворчит дед.

— Вова меня зовут, — говорю я.

— Владимир, значит, — говорит бабушка, гладя меня по голове. — Хорошее имя. Меня зовут баба Валя. А этот лешак старый — дед Митя.

— Очень приятно, — сконфуженного говорю я.

Бабушка уходит в баню. Дед тоже выходит. Я закрываю глаза, дремлю.

— Банька готова, внучек, — это бабушка. — Пойдем, провожу.

Баня небольшая. Узкий предбанник, только для того, чтобы сбросить одежду. На крючке, вбитом в стену, пара веников. В парилке у входа печка с раскрытой створкой. Там — раскаленные камни. Вплотную к ней расположен бак с горячей водой. У стенки размещаются полати. Сбоку — небольшое окошко. Несколько тазиков, да мыло дополняют картину.

Только захожу, закрываю дверь — чувствую жар. Баня прогрета хорошо. И тепло держит основательно. Дед, наверно, еще и хороший мастер.

Наливаю в один таз горячей воды, замачиваю веник. Во второй — прохладной. Потом выливаю полковшика кипятка на камни. Из печки, с шипением и свистом, вырываются клубы пара. Через пару мгновений становится невозможно дышать. Я кашляю. Уши, лицо жжет пар.

— Хорошо, — говорю тихо.

После холода и одиночества, обволакивающий, влажный жар бани лечит тело. Кажется, что может вылечить даже душу. Тело исходит потом. Приятно пахнет веником.

Еще полковшика на камни. Веник. Тело словно оживает под ударами. Уходят тревоги, невеселые мысли. Все заменяет боль разгоряченной кожи, и приятная истома. И в момент, когда уже невозможно терпеть жар, я выхожу, а точнее выползаю, в предбанник. Там на небольшом столике стоит стакан морса. Пью большими глотками, жадно. И снова в парилку.

После сидим с дедом за столом. Баба Валя, ставит простую, но вкусную еду. Ароматные щи, вареная картошка со сметаной и солеными грибами, мясо, хлеб.

— Давай, немного, — говорит дед, поднося бутылку с самогоном.

— Нельзя. Я сейчас домой поеду. Если гаишники остановят — на пятнадцать суток арестуют.

— На такой машине, да остановят? — сомневается дед. — Ну, да твоя правда. Зачем рисковать попусту. Но с собой я тебе пошлю. Не отказывайся, нельзя. Самогонка хорошая, сам гнал. Получше всех этих ваших висков с коньяками.

Дед выпивает, довольно крякает. Не закусывает — занюхивает куском черного хлеба.

— А может, у нас останешься? — спрашивает бабушка. — На печке постелем. На ней спать хорошо.

— Не хочу вас стеснять. Да и дома потеряют.

— Это ты зря, — говорит дед. — Ты нас не стеснишь. Наоборот, рады будут. Но, если дома ждут, то тут ничего не поделаешь — надо ехать. Правда, старуха?

— Ты кушай, кушай, Володя, — говорит баба Валя, игнорируя деда. — Еще грибочков? Или мяса?

— Спасибо, баба Валя, — благодарю я. — Все очень вкусно. Я прямо объелся.

Мы едим, разговариваем. Старики спрашивают меня про семью, работу. Им интересно знать, есть ли у меня сад, работаю ли на земле. Стараюсь не разочаровывать, подробно рассказываю обо всем. Душа словно оттаивает. Кажется, что, наконец, вернулся со льда заснеженной реки.

Уже собираясь уезжать, благодарю стариков, как-то искренне, без внутреннего отторжения, желаю здоровья.

— Хороший ты человек, Володя, — говорит дед. — Спасибо, что спас. Ты в этом доме желанный гость. Приезжай, когда будет нужно. Поможем. Словом, делом. В общем, всем, чем сможем.

От этих слов что-то щиплет в носу, на глаза наворачиваются слезы.

— Спасибо, дед Митя, — говорю я, обнимаю его.

— Э-эх, — вздыхает дед, отворачивается. — Ну, да ладно. Ехать тебе пора.

— Всего доброго, — говорю я.

— Дай то Бог! — отвечает дед. — И тебе, внучок.

Я сажусь в машину, завожу. Жду, пока прогреется. Дед стоит на крыльце, не уходит. Трогаюсь с места, мигаю на прощание фарами.

Дорога домой сливается в бесконечное мельтешение снега, треск радио и слабое гудение мотора. Ставлю машину в гараж, иду до квартиры. После бани холод беспокоит мало. А в подъезде уже тепло.

В квартире все будто замерло без хозяина. Все ждет момента, чтобы включиться в работу, развлекать, ублажать, отрывать от реальности. Но я, не включая света, раздеваюсь, ложусь под одеяло. За окном кружится, ведомый порывами ветра, снег. Чуть поскрипывают замерзшие деревья. А мне тепло и хорошо. Так хорошо, что сон приходит мягко, обволакивает, и несет, несет туда, где помнят и ждут.

 

Пересдача

Приходит еще один солнечный день. Мороз и солнце. Я просыпаюсь, нехотя вылезаю из-под одеяла, иду в ванную. Все словно обновилось, даже квартира выглядит по-новому. Быстро ем, одеваюсь, ухожу.

Сегодня идем с Сашей в кино. Я купил билеты, сижу, жду, пока соберется. Саша живет с родителями в трехкомнатной квартире почти в центре города. Папа, мама, брат, кошка и собака. Родители работают на заводе, брат — учиться в техникуме. Обычная рабочая семья. Обычная жизнь.

Саше повезло — она яркая, интересная, красивая. С такими данными можно попытаться пробиться. Многие так и делают. Становятся дорогими куклами, аксессуарами, имиджевыми наворотами. Все — дальше только путь вниз. Или наверх, но к злым, холодным звездам, и одиночеству. Или к смерти. Сколько таких вижу в универе, администрации… Путь уничтожения себя ради куска хлеба. Пусть и с черной икрой. Это путь вникуда, а в конце его — боль и разочарование от разменянной на безделушки жизни. И, тем не менее, все больше красивых девушек идет им, в итоге предавая себя.

Саша со мной — небогатым чиновнико-преподом, неудачником, что не может решить, что в жизни делать. Это ее выбор. И сейчас меня тревожит сомнения — чем этот выбор лучше убийственной альтернативы?

В кино показывают женщину среднего возраста, что отчаянно сопротивляется старости. Саша смотрит внимательно, сосредоточенно. Вижу, что понимает, мысленно ставит себя на ее место, ищет другие варианты. Но, как не расставляй акценты, старость — неизбежное зло. А для женщин — чудовищно неизбежное.

Думаю о старости. Как мне стукнет шестьдесят. Или больше. Доживу ли? Почему-то кажется, что вряд ли. Но, может, доживу. Что буду делать, какими интересами жить?

Наверно, буду играть в старые игры, сидеть в интернете, и читать. Много книг, пока глаза совсем не перестанут видеть. Только голос разума вкрадчиво шепчет, что ничего подобного. Слишком многое поменяется, и холм, выстланный в высоту годами, будет другим, и сознание измениться. Так что, не знаю. Но, точно, старости не боюсь. Пусть тихое увядание, пусть одиночество. Хотя, одиночества боюсь немного. Судьба расставит приоритеты, укажет рамки. А пока, я рядом с Сашей, смотрю историю о сумасшествии стареющей тетки…

После фильма сидим в кафе кинотеатра, пьем кофе, разговариваем. Саша описывает ощущения от фильма, мысли. Спрашивает, буду ли любить ее, когда состарится. Буду, отвечаю я. А сам не знаю. Не уверен, люблю ли сейчас. Тянет, боюсь, страдаю время от времени, но люблю ли — вопрос.

Замечаю странное противоречие. Когда плохо, тянет к ней. Как только все нормализуется — могу обойтись. Точно знаю одно: долгое время, проведенное вместе, что-то с нами сделало. Остудило, может — отодвинуло друг от друга. Мы стали другим, это точно. Не хорошо, не плохо — точно. Мы уже не вернемся к первой весне, не будем сидеть на веранде, любуясь природой, и друг другом. Я не буду накручивать на палец ее волосы, целовать ушко. Она не поцелует так, что сердце взорвется.

Приезжаем к Саше домой. Пьем чай, разговариваем. Погода сегодня замечательная: морозно, ясно. Пространство светится, все вокруг словно хрустальное. Я замечаю, что Саша какая-то особенная, будто магия сегодняшнего дня коснулось и ее. Мы целуемся, смотрим какую-то передачу по телевизору. А потом я ухожу. Мне тепло и хорошо.

Дома завариваю чаю. Пью, сидя за ноутбуком. По телевизору идет что-то не совсем отвратное, такое, что можно посмотреть, сохраняя трезвость. Мой мир словно замирает, фиксируется в точке радости и умиротворения. Знаю, что ненадолго, знаю, что дальше — новые встряски, удары и подкаты. Но сейчас, хотя бы на этот вечер хочется отдохнуть от битвы. Просто полежать на диване, посмотреть телевизор. А лучше воткнуть в наушники что-нибудь лирическое, жизнеутверждающее. И слушать, погружаясь в воздушные слои чьих-то чувств, созвучных с моими, желаний, что заставляют биться сердце в схожем ритме.

Не хватает сил подняться с дивана. Так и засыпаю, с работающим телевизором и сладкими, немного пугающими спокойствием мыслями. А во сне продолжаю раскачиваться. И на обоих концах амплитуды только небо: пронзительно-голубое, такое большое и легкое. Родное.

Даже раннее утро не сбивает состояние покоя. Я умываюсь, чищу зубы, пью кофе. По телевизору что-то утренне-непотребное. Пусть. Сегодня в универе намечается веселье. Пересдача экзамена по основам маркетинга. Несмотря на то, что работать надо в воскресенье, настроение приподнятое.

Пересдачи — милое дело. Часы оплачивают, ничего рассказывать не надо — только слушай. Вот я и слушаю. А когда надоедает, начинаю откровенно смеяться над пересдающими. И не считаю, что делаю что-то неправильное. Ведь пересдают обычно те, кому до учебы дела нет. Иначе бы выучили, худо-бедно на тройку вымучили. Эти же не учат, бесконечно ищут оправдание лени и невежеству. Не меняются.

Я готов понять, когда человек учит, старается, но предмет не дается. Но здесь другое: маркетинг сможет понять даже ребенок, так как объяснить его можно и на пальцах. Тем более основы. А мои доблестные студенты понимать не хотят. На что надеются — не знаю. Или знаю, но на такое надеяться не стоит. Ведь собственная исключительность в данном случае имеет смысл только в рамках внутреннего мира.

Каждый из них думает, что является главным героем, актером класса А, что не напрягаясь сорвет аплодисменты даже в пустом зале. Что софиты светят только на них, а я — лишь элемент массовки, незначительный персонаж, что позволит раскрыть истинную глубину мощного характера главного героя. Каждый считает, что у него есть договор, негласное соглашение с судьбой, что, в силу исключительности, удача и счастье приковываются к его рукам наручниками, для вечного безлимитного пользования.

Такие люди не учитывают только одного — на самом деле софиты светят на меня…

В хорошем расположении духа я захожу в универ, здороваюсь с дежурной, беру журнал группы, поднимаюсь в кабинет. Вкладываю в журнал билеты, книжку, беру чистые листы. В кабинете 316 уже ждут двоечники. Все разные, но, при этом, похожие. Есть что-то общее между ними. Отношение к жизни, может. Все не рады меня видеть, но воспринимают происходящее как вынужденное зло.

Прохожу за преподавательский стол, раскрываю журнал. Двоечники смотрят на меня, как бандерлоги на Каа. Никому не хочется обломаться еще раз. Но понимают, что просто так не отделаются. Все равно придется учить. И сдавать. Без этого никуда.

Накануне, делегат от этого сообщества подходил ко мне:

— Владимир Ярославович, понимаете, у нас много предметов. Нам сложно. Постоянно что-то учим. Может, пойдете нам на встречу. А уж мы не забудем. Может, с вами можно договориться?

— Можно, почему же нет?

— А как?

— Легко. Учите, готовьтесь, сдавайте. У меня нет сверхъестественных требований. Все просто.

Парень ушел расстроенный. И дело даже не в том, что я такой честный. Чего уж таить, в коньяке и конфетах преподы нужды не знают. Просто нет желания договариваться с боевиками, героями, что во время лекций легко позволяют себе лишнего, без раскаяния выводят симфонии на нервах. Все, теперь мое время. И жить начнем по-моему.

Начинаю процедуру. Так как это пересдача, разрешаю всем остаться в аудитории. Пять человек ко мне, остальные — за задними партами. Точнее, в заднице. И у меня нет особого желания их оттуда вызволять. Иногда, кто-то из них пытается давить на то, что я недавно тоже был студентом. Таким же, как они. Да хрен угадали! Я занимался, учил, писал курсовые, сдавал экзамены. Я получил красный диплом в то время, когда такие, как они, занимались фигней, вымучивая жалкие тройки. Я учился, поднимался. И жалости к недостудентам у меня нет. Или почти нет. Но это не важно.

Тянут билеты, нервничают. Сажу по одному за парту. В аудитории молчание. Кто заговорит — за дверь. Попытаются списать — за дверь. Замечу что-то подозрительное — за дверь. Если даже просто не понравятся мне — вариант только один. Вот она, оправданная жестокость. Именно так завоевывается авторитет. Именно так получается то, что позже станет ненавистью и обожанием. Это черта, за которую переходить нельзя. Ни в коем случае.

Я хороший. Я очень добрый. Если ты в рамках моих правил, стандартных правил универа и морали, — все у тебя в порядке. Но не переступай черту. За ней черная бездна, навязчиво манящая отчислением. Не спорь с преподавателем. Он знает лучше. Не спорь с преподавателем. Он умнее тебя. Не спорь с преподавателем. Он здесь, чтобы учить тебя и наставлять. Не спорь со мной!

Первая пятерка готовится. Остальные листают конспекты. Сегодня больше девчонок. Поэтому первыми сдают парни. Чтобы не читать не свои конспекты. У каждого студента должен быть собственноручно написанный полный конспект. Это пропуск на экзамен, сухой остаток работы. У молодчиков конспекты плохие. Но сдавать разрешаю. В качестве аттракциона неслыханной щедрости.

С девчонками разберусь позже. С пристрастием. Есть среди них пара феерических стерв, что требуют большой порции преподавательского гнева. Сейчас раз за разом перечитывают конспект, не понимая содержания. Боятся. А я предупреждал, просил вести себя попроще. Не вняли. Ничего…

Начинается непосредственно экзамен. Первый пошел. Рассказывает что-то невнятное. Задаю вопросы, направляю. Нет, отклика либо нет, либо замедлен. Не сдал. Следующий. Не сдал. Настроение в зале заметно падает. Следующий. Добродушный парень, Серегой зовут. Глуповатый, простоватый, но приятный. В эту компанию попал случайно. Не мог я откровенно тянуть его при свидетелях.

В ночь перед прошлым экзаменом Серега подрался, потом напился. Не подготовился. Пришлось, скрипя сердцем, не принять. Не люблю обламывать хороших людей. Но Серега воспринял спокойно, без качания прав, злых взглядов и подобного. Достойно воспринял. Поэтому сейчас не знает проблем. Что-то рассказывает — я толком не прислушиваюсь. Лишь иногда задаю нарочито простые вопросы. И, в итоге, вместо тройки ставлю четыре.

Следом проходит еще два парня. Один попал, другой — нет. Жизнь — суровая штука. Эта банальность как нельзя лучше передает сухую, сдерживаемую ненависть, сигареты одна за другой, нервную езду и ссору с близкими. Все из-за препода. Из-за меня.

Только я думаю иначе. Каждый сам решает, как поступать. Делает шаг — тот или иной. И, занося ногу, примерно представляет, куда ступит. Не моя вина, что под подошвой оказалось дерьмо. Смотри под ноги, не отвлекайся. Не я подкладывал, не я делал. Все, вопрос снят. Это цепь последовательных звеньев, причин, влекущих последствия. Я здесь — не проводник, а так, одна из полос со стрелкой, расположенных на камне у распутья. Направо пойдешь — пропадешь, налево пойдешь — пропадешь, прямо пойдешь — пропадешь. Только так. И назад пути нет.

Жизнь трудна, но к счастью коротка…

А теперь пошли студентки. Я слегка расслабляюсь, запускаю игру на ноутбуке. Но слежу, чтобы не списывали. По ходу вычисляю одну: сидит, закрылась сумкой, но с возвышения кафедры видно, как усердно переписывает содержимое небольшого клочка бумаги.

— Марина, что там у вас? — спрашиваю.

Девушка пугается, прячет листок под стол, зажимает между ног, очень даже красивых, в прозрачных колготках. Я искренне благодарен создателям парты, что сделали ее фронтальную часть не сплошной, а оставили небольшую открытую полосу, через которую очень удобно видеть, что твориться под партой. Да и просто можно многое видеть.

— Где? — спрашивает Марина.

— Под столом. Я видел шпаргалку. Доставайте, и кладите на стол.

— Там ничего нет, Владимир Ярославович…

Да, конечно, что же там может быть?

— Марина, вы кого обмануть хотите?

Невинно хлопает глазками, говорит:

— Никого, Владимир Ярославович! Я не списывала!

Подхожу, прошу подняться. Шпаргалка падает.

— Я говорил про шпаргалки, Марина? — спрашиваю. — Может, вам еще про вранье рассказать?

Понимаю, что разговор бесполезен. Не дойдет до Марины, что так поступать нельзя. И до сверстников ее не дойдет. Зачем идти сложным, но правильным путем, когда есть путь проще. Надо только немного ужать совесть, и не заметить. Нет, даже во многих случаях и ужимать ничего не надо. Ведь так делают все. А значит — не зазорно повторить.

Да, мне плевать. Пусть, если хотят так жить. Только у меня за это их ждет наказание. Плевать, что никто ничего не вынесет, не поймет. Пусть это будет строгостью закона моих лекций. Без пояснений, чтения нотаций и тщетных увещеваний. Просто сейчас Марина уйдет за дверь. И увидимся мы не скоро. Ее не отчислят — нет. Но походит она ко мне порядочно. Ибо лучше не надо…

Марина уходит. Оставшиеся — семь студенток — еще сильнее затихают. Им сейчас хочется оказаться подальше отсюда. Нервничают, ерзают, что-то пишут. Проходит полчаса, вызываю первую. Слушаю, задаю вопросы. Эта не безнадежна. Рисую тройку, отпускаю. Не люблю ставить тройки, но этой больше и не надо.

Следом еще две. Проходят легко. Что-то спрашиваю для порядка. Отпускаю с четверками. Осталось всего ничего. А потом можно куда-нибудь сходить. Или остаться здесь, поговорить с Другиным. Или с Жилиным. Можно встретиться с Сашей. Я обещал зайти.

Остаются самые трудные. Правда, красивые, но это не спасает. Слушать откровенно чушь, даже если она исходит от красивой девушки — удовольствие не из приятных. Тем более знаешь, что каждая из них тебя тихо ненавидит.

Подходит Юля Серова, садиться. Называет номер билета, спрашивает, можно ли начать. Юля — эффектная брюнетка, высокая, с длинными, стройными ногами, развитой грудью и гипертрофированной стервозностью. Я смотрю на пухлые, такие сладкие губы, что несут откровенную слабую чушь. Смотрю в глаза, серая глубина которых полна ненавистью ко мне. Чувствую, как напрягается пространство между нами, как Юля не любит унижаться перед мужчиной. А что поделать? Работа у меня такая. Задаю вопросы, слушаю невнятные ответы. Теперь Юля что-то мелет с таким выражением на лице, словно дает понять, что никогда мне не даст. Что ж, и такое бывает. Я не сильно расстроен, хотя и завалил бы ее с удовольствием.

Только я по другую сторону баррикад, и желания переползать в их окоп — не возникает. Поэтому смотрю на Юлю безразличным взглядом, слушаю бред. Не могла выучить, дура? Или не до этого было?

Голова наполняется тяжестью. Сколько можно. Задаю вопрос — Юля молчит. Не знает, что ответить. Ладно, помоги мне поставить тебе трояк. Скажи хоть что-нибудь…

— Расскажите мне о мультиатрибутивной модели товара, — говорю.

— А-а, Владимир Ярославович… Я не знаю…

Понятно. Еще бы ты знала. Это слишком сложно — нарисовать три кружка, и сказать несколько предложений.

Я словно погружаюсь в желе. Не могу вдохнуть, и вот-вот утону. Массирую виски. И вдруг становиться очень смешно. Передо мной сидит красивая девушка, а я чувствую только усталость и раздражение. Так недолго и до импотенции. Внутренне смеюсь, и, неожиданно, спрашиваю:

— Вы умеете готовить суп?

Юля смотрит недоуменно. Конечно, умная моя, тут однозначно не ответить.

— Да, — отвечает неуверенно.

— А какой? — продолжаю.

— Разные.

— Например?

— Ну, борщ, щи, солянку, рассольник.

— Ладно, — продолжаю глумеж. — Мне нравятся щи. Как их готовить?

— В смысле?

— В прямом. Как готовить щи?

Юля смущается, слегка краснеет. Неужели?

— Надо воду вскипятить… — отвечает неуверенно.

— Так, — говорю одобряюще. — Дальше.

— Мясо сварить, потом капусту варить, — уже увереннее отвечает Юля. — Морковь, лук обжарить. Все добавить, дать настоятся. Все.

— Хорошо, Юля. А какое все это имеет отношение к основам маркетинга?

Юля смущается, не знает что сказать. А что скажешь? Дисциплины не знает, какие тут могут быть варианты? Я могу, конечно, поставить тройку, и отпустить с миром. Могу закрыть глаза на хамство на лекциях, провокации, просто неуважение. Забыть и не связываться. Но зачем? Нет, забывать не стану.

— Все, Юля, можете идти…

— Но Владимир Ярославович! — искренне негодует Юля. — Я же ответила на вопрос!

— На какой?

— Ну, про маркетинг. И про суп…

— Вот в том-то и дело, Юля, — говорю. — Что процесс приготовления супа вы знаете намного лучше, чем основы маркетинга. Придете, когда все выучите…

— Но Владимир Ярославович!

— Все, Юля, до свидания.

— Но…

— Следующая.

Юля уже не может скрыть гнев и ненависть. От этого становиться еще более красивой. Собирает вещи, выходит, напоследок громко хлопнув дверью.

Отвечать идет Вера Никонова. Тоже красивая, и стервозная, разумеется. По этой видно, что учила, даже что-то знает. Рассказывает: руки трясутся, речь сбивчивая, логика призрачная. Слушаю внимательно, вопросами не гружу. Вера надела короткую красную юбку, и мне очень хорошо видны стройные ноги. Я как-то даже отвлекаюсь от дисциплины, рассматриваю, думаю о чем-то отвлеченном. Даже не так тяжело становится.

— Все, — говорит Вера.

Уже рассказала билет. То, или нет — не знаю. Задаю пару простых вопросов, и Веру отпускаю. Внутри странное ощущение, что все делаю не так. Хреновый же из меня преподаватель! Тут нужно подходить к каждому индивидуально, постоянно искать методы точного воздействия с целью помощи, изменения. Я должен быть нравственным, справедливым, относиться к студентам с любовью.

Я же — полная противоположность. Мне нет дела до них, я не чувствую ответственности перед будущим, не прогнозирую, чем обернуться мои действия. Как в темном лесу — бреду, отгибая ветки, и убивая комаров. Один я системе, будущему принесу вред незначительный. Такой, что и не заметит никто. Но, что самое печальное, таких как я — много. И не только в преподавательстве.

Вера уходит. Остаются двое — Таня Соколова и Настя Адамова. Думаю, кого позвать первой. Все же, наверно, Таню. Она истерична, любит устраивать сцены. Отделаться, и, напоследок, поговорить с Настей, что сидит за последней партой, пишет, но время от времени посматривает, загадочно улыбается. Точно, сначала Таня.

Слушаю бред. Таня — плотная, упитанная девушка, безвкусно накрашенная, с объемной грудью и бедрами — рассказывает что-то непонятное. Уж точно не маркетинг. Слушаю вполуха, запускаю на мониторе фотографии Киры. Отвлекаюсь, любуюсь. Потом захожу в папку с фотографиями Саши. Проглядываю их. Без эмоций, внутреннего чувства единения.

Студентка начинает раздражать. Другие надеются если не на шпаргалки, то на красоту. Пытаются строить глазки, флиртовать. А на что надеется Таня без элементарных знаний по предмету? На что.

— Таня, а какие у вас планы на жизнь? — спрашиваю.

— В смысле?

— Цели какие? Чего вы хотите в жизни достичь?

— А почему выспрашиваете?

Смори-ка, ей интересно. Действительно, зачем я спрашиваю? Ведь и ежу понятно, что ничего из этого не выйдет.

— А потому, Таня, что не знаю, что еще спросить, чтобы получить ответ. Уж свои-то планы вы знать должны? Вот и поведайте мне. Я хочу понять вас. Может быть, вам не до моих лекций, у вас какие-то глобальные задумки отнимают все свободное время?

Таня изображает крайнюю степень недовольства, смотрит осуждающе. Но, все же, начинает говорить:

— Ну, я хочу закончить универ, на хорошую работу устроиться, замуж выйти…

— Понятно. Еще что-то?

— Жить хочу в Сочи.

— Почему?

— Там климат хороший, не то, что у нас.

Стандартный набор. Передо мной проходят разные девушки — внешне, по характерам. Но присмотреться по целям — клоны. С небольшими вариациями. Стремятся закрыть базовые, и несколько дополнительных потребностей. Как тут не поверишь старику Маслоу с его пирамидой.

— Хорошо, — пытаюсь я еще раз. — А что-то важное вы в жизни сделать планируете. Что-то, от чего хорошо будет не только вам, а большему числу людей?

Таня задумывается. А что действительно большое может сделать она? Только если родит, воспитает гениального ребенка. Шансы на такой поворот невелики. Или станет важной для кого-нибудь человека, что, на основе любви к ней, привнесет в жизнь новое, необходимое.

Или сколотит бизнес, станет жесткой бизнес-леди, а с прибыли будет жертвовать, заниматься благотворительностью. Такое, вероятно, зависит от задатков, внутренней склонности.

А может получиться и совсем не так. Жизнь не задалась, ничего не вышло, все благополучно умерли от старости. Или не от старости. Вариантов много. А эпилог получится короткий.

— Я не знаю, — говорит Таня. — Не знаю, что сделать важного. Ничего в голову не приходит.

Точно — ничего не приходит в голову. А что придет, если там ничего и не было. Даже закваски. Только шаблоны, настолько затасканные и истертые, что следовать им — значит уподобиться программе, полной ошибок, но упорно работающей на устаревших алгоритмах. Это все равно, что в век двуядерных процессоров пользоваться х386-ом.

— Ладно, Татьяна, идите, — говорю, протягивая зачетку.

— А что вы мне поставили?

— Ничего.

— Почему, Владимир Ярославович? Я же отвечала!

— Только не по теме. Вы ничего не знаете, что я вам поставлю?

— Знаю я, знаю…

— Что?

— Все, что вы спрашивали. Я же написала, и отвечала…

— Таня, вы сами прекрасно понимаете, что не ответили. Вы знаете недостаточно даже на неудовлетворительно. Что вы от меня хотите?

— Оценку! — говорит Таня с обидой.

— Какую?

— Какую посчитаете нужной…

— Считаю, что вы заслуживаете неудовлетворительно, и дальнейших пересдач.

— Но это же несправедливо! — почти плачет Таня. — Я всю ночь учила!

Молодец, учила она всю ночь. Бедная девочка не спала, мучилась, а я, изверг, оценки поставить не могу. Только хочется спросить, где эта девочка была раньше, что делала в дни и ночи, когда можно было готовиться, или, хотя бы, постараться вникнуть в материал?

— Все, Таня, до свиданья! — говорю я. — Увидимся на пересдаче.

Таня замирает. Замечаю слезы на щеках. Сейчас будет буря. Хватает листок, сумку, и почти выбегает из аудитории. Еще одна. А потом меня спрашивают, почему после разговора со мной девочки часто выходят в слезах? Вот поэтому и выходят.

Остается последняя студентка. Я предвкушаю отдых. А то аудитория уже кажется тесной и пыльной, а разговоры — тягучими, неприятными.

Приглашаю Настю. Она идет не спеша, как бы дает насладиться стройной фигурой, красивой походкой. Но мне сейчас уже плевать на красоту. Хочется все, наконец, закончить, прийти домой, или прямо в кабинете поиграть во что-нибудь простое, где надо бегать, стрелять, и сильно не заморачиваться.

Но, как заключительная часть процесса, своего рода бонус — Настя хороша! Юная, стройная, с длинными ногами и высокой грудью. Лицо приятное, не жгущее красотой, но вызывающее желание погладить, поцеловать. Серые глаза, длинные русые волосы, чувственные губы. Есть в ней что-то вызывающее, влекущее. И соблазнительное.

Помню, как на лекциях приходилось постоянно ее осаживать, ставить на место — норовит поддеть, вывести из себя. Пару раз достала очень сильно, но я сдержался, не вступил в открытую конфронтацию. И вот сейчас — она передо мной. И почти в моей власти. В том числе и за это мне нравится быть преподом!

Вот теперь, Настя, пришло мое время. Теперь я посмотрю, что будешь делать, как постараешься вывернуться из цепких лап. И, даже не начиная, могу сказать, что никуда не денешься, ходить ко мне будешь, пока не состаришься. И даже тогда — не сдашь.

Настя отдает листок с ответом, зачитывает первый вопрос, начинает что-то говорить. Мне хватает двух десятков секунд, чтобы понять, что ничего она не знает, не готовилась, и сейчас отвечает наугад, собирая все, что удалось вспомнить. А этого недостаточно даже на слабую тройку.

Но пусть помучается, попытается доказать, что знает. Мне не важно. Смотрю на ее грудь, ноги. Появляется желание взять за задницу, притянуть к себе. Но где уж мне, неудачнику, сделать такое. Только помечтать, представить в деталях — и забыть. Вернуться к обыденности, где все по старому, злобствует моль, и вообще все уже обветшало.

Настя старается, но мне надоедает. Задаю точный, не имеющий трактовок, вопрос. Девушка сбивается, смотрит неуверенно. Подкрепляю успех еще парой вопросов. В ответ — молчание. Все, теперь она моя…

— Ладно, Настя, пора закругляться, — говорю. — Придете на пересдачу.

— Не-ет, Владимир Ярославович, — просит Настя. — Давайте сейчас. Я же рассказывала, готовилась!

Опять то же самое. Напоминает театр, где играют только один спектакль, причем текст всеми заучен наизусть. Столько раз я слышал подобное в разных вариациях. И сколько еще слышать буду.

— Этого недостаточно, Настя. Надо не только учить, но и знать. А вы не знаете…

— Я знаю! — повышает голос Настя. — Я готовилась!

— Плохо вы готовились, плохо, — говорю спокойно.

— Так спросите меня о чем-нибудь. Я вам все расскажу!

— А смысл, Настя? — спрашиваю. — Зачем? Вы же ничего не учили.

— Вы не понимаете, Владимир Ярославович! — с мольбой в голосе говорит Настя. — Если я не сдам экзамен — меня могут отчислить.

— Ну, вы же знаете — проблемы негров шерифа не волнуют…

Настя сдерживает раздражение. Это видно на лице. Чувствую ее напряжение и борьбу. И нет ни малейшего желания помочь. Единственное, что немного угнетает: сейчас она станет ныть, умолять. А зачем мне лишний цирк. Лучше спокойно встать, собрать бумаги и уйти.

— Но Владимир Ярославович, — не сдается Настя. — Мне нужен этот экзамен.

С другой стороны, Настя всегда строила мне глазки. И обижалась чрезмерно. Сейчас сидит близко, выставляя на показ грудь. Постоянно поправляет волосы.

— Как сильно он вам нужен? — спрашиваю, чтобы зацепиться, вывести на что-нибудь интересное.

— Очень, Владимир Ярославович. Войдите в мое положение. Пожалуйста!

Настя показывает смущение, и одновременно готовность. Только к чему? По ней видно, что мужиками крутит как хочет, свою силу знает. Настя представляется мне пауком, черной вдовой, что плетет паутину, терпеливо ждет жертву, перебирая лапками. А потом, сколько не дергайся, все бесполезно — высосет до дна. Но хороша, очень хорошо. И желание дергаться в паутине не возникает.

— Ну, хорошо, Настя, — говорю спокойно, приглашая ее к игре. — Назовите мне три причины, почему я должен поставить вам оценку?

Настя оживляется, что-то соображает. Наверно, думает, что сказать, и чем это для нее обернется. Думает не долго.

— Я учила…

— Это не причина. Учили вы плохо, ничего не знаете. Еще причины?

— Я на ваши лекции ходила.

— Не на все, Настя, не на все. И конспект у вас плохой.

— Зато я все долги вовремя сдала.

— Это тоже не подойдет.

Настя задумывается. Что бы она ни сказала — все равно не попадет. Если не хочешь учиться, причин помочь нет. Я жду продолжения. Что Настя предпримет дальше? Как постарается вывернуться?

Она начинает разговор ни о чем, ловко спрыгивая с трех причин. Рассказывает о школе, в которой училась, о клубах, о другой ерунде. Гипнотизирует. И, похоже, не без успеха. Я начинаю вникать, слушать с интересом. Но надо закругляться.

— Настя, вы так и не назвали ни одной причины. Так что давайте до пересдачи…

— Нет, Владимир Ярославович, — говорит Настя, мгновенно меняя стратегию. — Одна причина есть.

Так, это уже интересно:

— Какая?

Настя мнется, хочет сказать, но не решается. Даже взгляд потупила. И как на это реагировать? Не знаю.

— А можно я скажу, и сразу уйду?

Нужно брать ситуацию в руки, думаю.

— Ладно, Настя. Либо вы говорите, либо ничего говорить не надо — придете на пересдачу.

Настя еще немного колеблется, наконец говорит:

— Вы мне нравитесь, Владимир Ярославович.

Сразу опускает взгляд, как будто даже уменьшается в размерах. Ждет реакции. Не скажу, что такое развитие событий неожиданно, но весьма волнующе, это точно.

Понимаю, что все это — лишь попытка избежать отчисления. Последняя, отчаянна попытка. Настя может относиться ко мне с ненавистью, но сейчас будет изображать добрые чувства. Потому что выгодно.

Смотрю на нее, молчу. Красивая, вызывающая, стильная. С такой хочется заняться сексом сразу, овладеть быстро, сделать своей. Хотя, откуда мне знать? У меня же была только Саша. Все.

И, тем не менее, чувствую злую радость. Что-то отдаленно напоминающее триумф. Или разновидность пирровой победы, когда точно знаешь, что в следующий миг будешь уничтожен — тотально, бесповоротно. Я смотрю на Настю и радуюсь. А потом спрашиваю:

— И что в этом страшного? Земля же не разверзлась. И я не умер на месте. Это нормально, Настя.

Она молчит, но взгляд подняла. И за внешним лоском хороших чувств, я вижу собранность и целенаправленность. Похоже, попал я в оборот. Но отступать поздно.

— Настя, что-то здесь холодно. Пойдем ко мне в кабинет?

— Хорошо, Владимир Ярославович…

Она выходит, я собираю бумаги, ноутбук. Что сейчас будет — не знаю. Но иду в кабинет. У входа ждет Настя. Открываю дверь, пропускаю ее. Внутри тепло, уютно. Сажусь за компьютер, Настя на стул рядом.

— Расскажи мне о себе, Настя, — прошу.

— А что вы хотите знать?

— Все, — не мелочусь я. — С самого начала.

И Настя рассказывает про семью, про то, как училась, про друзей. Все стандартно. Для такой как она. Родилась в хорошей семье. Есть старшая сестра. В школе мало интересовалась учебой, все больше дискотеками и мальчиками. Начала курить, связалась с плохими людьми. Но по наклонной не пошла. У девочки явно есть стержень, целеустремленность.

Сексом занимается с пятнадцати лет. Девственность потеряла с сынком богатых родителей, что, наигравшись, отправил ее восвояси. Потом полгода жила с парнем на семь лет старше. Тот часто изменял, занимался бандитизмом, пил. После него у Насти были мужчины. Сколько, я выяснять не стал. Понятно, что не один, и даже не два. Но, с тех пор, ни с кем серьезных отношений не заводила.

Настя рассказывает, смотрит в глаза, и я чувствую возбуждение. Вот сейчас надо искать предлог, начинать сближение. Но я натыкаюсь на барьер. Причем, барьер этот внутри, с Настей напрямую не связан. Мне страшно, что сейчас, в этот момент, может развалиться часть привычного мира, растрескаться панцирь, что защищает от горячего солнца. А потом я уже никогда не вернусь к обычному состоянию, потеряю себя, чтобы стать другим.

Настя придвигает стул ближе. Кладет ладонь мне на колено, улыбается, делая вид, что ничего не происходит. Мой взгляд из бардака на столе неожиданно выхватывает зачетку. Настя встает, я поворачиваюсь. Мне нравиться то, что происходит, и, одновременно, что-то мешает погрузиться в процесс. Настя улыбается, гладит меня. Я провожу рукой по ее спине, опускаюсь ниже.

Настя наклоняется, целует. Долго, глубоко. Я отвечаю. Становиться хорошо. Я чувствую ее тело, дыхание, нежность. И… останавливаюсь, отстраняюсь. Мне становится не по себе. Страшно, что ли. Или противно. Я явственно вижу Сашу, ее слезы, почти чувствую ее боль. Может, она ни о чем не узнает, но я-то знать буду. Буду помнить, возвращаться к этому время от времени. И, постепенно, стану плохим человеком. Пусть даже сейчас я уже не очень хороший.

Настя смотрит удивленно, но не продолжает.

— Настя, мне надо выйти ненадолго, — говорю я, опускаю взгляд. — Минут на двадцать. Ты пока здесь вспоминай материал. Я тебя закрою.

— Хорошо, Владимир Ярославович. Я подготовлюсь, — говорит Настя, заманчиво улыбаясь.

Я поднимаюсь, закрываю дверь, и еще несколько минут стою, привалившись к стене, и усиленно думая, переступать ли порог, и с каким настроем шагать в неизвестное…

 

Измена

Что-то может произойти с внутренним миром: перестроение, мутация. Не изувечит ли душу? Не знаю. Чувствую что-то недоброе, но страстное желание, горячее молодое, тело рядом, почти в моей власти, не дают сосредоточиться.

Ведь что, в сущности, произойдет? Честно, без светлых и темных красок, в реальности. Будет секс с девушкой… другой. И все — просто секс. Без обещаний и последствий. Мне будет приятно, ей надеюсь тоже. И никому не будет плохо. Или будет?

Я словно призрак, что засунул голову в стену, и внезапно материализовался, застряв по разные стороны. Нужно принимать какое-то решение, определяться. И назад уже нельзя, и вперед страшно.

Вот такой я идиот: вместо того, чтобы быть сейчас с Настей, наслаждаться, иду к Другину, оставляя ее в одиночестве. И почему именно сейчас? Может, стараюсь хоть как-то остановиться, вырваться из трясины? Но где-то внутри уже знаю, что не останусь: из любопытства ли, или из желания. Может быть — из страха. Что так и буду в жизни никем, буду вечно бояться, находиться в устоявшихся рамках, как собака на цепи. А кто-то в это время дышит полной грудью, бегает, где хочет, делает что хочет — сам себе хозяин.

И чего терять? Сашу? Может быть, пришло время меняться. Менять. Изменять…

Выходу из кабинета, иду к Другину. Он сидит за столом, с кем-то говорит по телефону. Увидев меня, делает знак садиться, прощается с собеседником, кладет трубку.

— Здравствуй, Вова!

— Здравствуйте, Вадим Игнатьевич! У вас как со временем?

— Смотря для чего, — отвечает Другин. — Говори.

— Да, о студентах я хотел поговорить. Точнее о студентках…

Другин не удивлен. Подходит к небольшому столику, достает пару рюмок. Открывает сейф, выуживает из вороха бумаг бутылку коньяку. Ставит рюмки между нами, наливает.

— Ну, если о студентках, — говорит. — Значит, без бутылочки не обойдешься. А прежде чем говорить — давай по маленькой.

Выпиваем. Коньяк греет, быстро, но мягко выдавливает из привычного состояния. Ситуация видится цветовой гаммой: черное и красное. И чуть-чуть синего. Нет ярких красок. Нет полутонов. Коричневый от смешения. Или не коричневый, но темный, грязный. А там, в кабинете, сидит Настя, ждет. Тоже в неизвестности. Или, быть может, она уже все просчитала, и, как опытный рыбак, ждет, когда прикормленная рыба клюнет.

— Ну, так что там со студентками? — спрашивает Другин.

Хочется сказать, что прямо сейчас, в кабинете меня ждет горячая девчонка, ждет не просто так. Пусть и пытается развести, кинуть, но готова идти вперед, воздействовать. Сдерживаюсь.

— Хочу у вас спросить про отношения между преподавателем и студентом женского полу, — говорю. — Как это бывает. В смысле, романы и все прочее. Как это происходит, что бывает. В общем, чувствую, уже какую-то чушь говорю. Но вы меня поняли, Вадим Игнатьевич…

— А у тебя какой интерес? — спрашивает Другин.

— Ну, скорее всего, чисто эстетический. Из любви к искусству, может — из любопытства, — вру. — Интересен ваш опыт.

— Это просто. Было даже относительно просто во времена Союза, а сейчас — и вообще не проблема. Сам знаешь, что с нравами твориться.

Другин улыбается, продолжает:

— Некоторые сложности возникают только в самом начале. Нужно зацепить, как мы раньше говорили, первую студентку. Причем, важна не первая попавшаяся, а специфическая. Девушка должна быть общительной, иметь много подруг на разных курсах, быть в курсе всех сплетен. Благо, такие находятся почти всегда. Причем, усердно учиться они не хотят, и, обладая приятной внешностью, пытаются произвести впечатление на преподавателя. Особенно — молодого.

Далее все по схеме: соблазняешь ее, устраиваешь периодический секс, помогаешь в учебе, делаешь отношения более-менее устойчивыми. Главное — не переборщить. Хотя, такие обычно серьезные отношения не заводят, предпочитают развлекаться, прожигать время. Ну, их моральный облик — не наша с тобой забота.

Я улыбаюсь. Другин как будто читает мои мысли. Это опыт, следствие и главное подтверждение прошлых лет.

— Дальше, когда отношения станут достаточно крепкими, а помощь уже необходимой (это наркотик, на который быстро садятся), просишь ее пустить по своим каналам по универу слушок, — продолжает Другин. — Такой, сомнительный, даже тебя компрометирующий. Мол, Владимир Ярославович не прочь заняться сексом со студентками. А спать с ним не только очень приятно (пусть она распишет прелести этого дела, но будто бы со слов знакомой), но и полезно. Так как проблем в учебе будет гораздо меньше. Ведь Владимир Ярославович — джентльмен, по своим предметам поможет, с другими преподавателями договориться, если возникнет жизненная необходимость.

Вот так, Володя. Пойдут валом. Потом сам не рад будешь, когда насытишься. Так за несколько лет можно удовлетворить всевозможные желания и мечты. Только надоедает все… Хотя, ты еще молод, пока не поймешь глубины этой мысли.

— Да, Вадим Игнатьевич, что-то даже не вериться.

Другин наливает еще чуть коньяку, говорит:

— На практике проверится. Тут есть еще относительный недостаток. Ты будешь заниматься сексом с девушками красивыми, «манерными», как мы раньше говорили. Но все они будут искушенными, что ли. Они могут принести незабываемые наслаждения, но невинности, непосредственности, которые со временем начинаешь ценить как идеал женственности, в них уже нет. Увы, жизнь постаралась. Они живут в другом мире: это мир развлечений и опасных хищников, что затягивает, оставляет след. Ну, а с неиспорченными (я тут не про девственность говорю, а про внутреннее ощущение, определенную цельность натуры) придется выстраивать отношения по другому. Тут обкатанные схемы не пройдут, нужен индивидуальный подход. Но в этом вся прелесть…

И еще, Володя, очень важно ценить себя. Не зацикливайся на одной. Пусть она будет хоть десять раз принцессой. Нас, преподов, мало, ты такой вообще один. А студенток — не перечесть. Сколько было, сколько еще будет. Если не получается — отступись. Придут новые — обязательно все получиться.

— А если возникнут проблемы?

— Какие? С деканатом? Со мной? Эх, Володя, у нас не советское время. Это раньше могли прилюдно осудить, разобрать на каком-нибудь парткоме. Сейчас все гораздо проще в этом плане.

Никто не имеет права лезть к тебе в постель без согласия с твоей стороны, — продолжает Другин. — Запомни это. Ну, спросят, спишь ли ты со студентками? Так отвечай, что конечно спишь. Почти со всеми, со всех курсов, по несколько раз на дню. То есть, строго по графику. Не поймут, сам знаешь, что говорить. Сейчас все недалекие воспевают общечеловеческие ценности. Ты подумай, как отвратительно звучит: общечеловеческие ценности. Так вот, общечеловеки загнали себя в прокрустово ложе политкорректности и прочей химеры. А ценности эти хлипки и гнилы. Уж лучше опять социализм. Так что бей недоумков их же оружием. Ну, какое они имеют право лезть в твою личную жизнь?

Другин все красиво расписал. Стройная система, метод — пользуйся, не хочу. Но, как и везде, случаются осложнения. Судьба преподносит сюрпризы, чтобы не тормозил, не застаивался.

— И, все же, Вадим Игнатьевич. Всякое случается.

Другин смотрит с улыбкой, его веселит моя перестраховка.

— Ну, а чтобы проблемы не возникли, нужно воспользоваться старой доброй системой слухов еще раз. Теперь у тебя есть уже сеть девушек, через которую можно пускать разные слухи. Это очень цинично, но не менее удобно. На этот раз пускаешь два взаимоисключающих слуха. Во-первых, что Владимир Ярославович не пропускает ни одной юбки, спит со всеми студентками. Во-вторых, что Владимир Ярославович — импотент. Пускаешь по разным каналам, слухи бродят, обрастают подробностями, сталкиваются друг с другом. А через время уже не разберешь, что там на самом деле. Стороннему наблюдателю все покажется бредом.

— Ну, Вадим Игнатьевич, вы прям как темный властелин… — говорю в восхищении.

— Почему темный? — спрашивает Другин.

— Потому что рекламируете мне достоинства надетого кольца.

Другин улыбается, говорит:

— Знаешь, Вова, а выбор-то все равно за тобой. Я только показываю один из вариантов. Конечно, понимаю, что стоишь сейчас, как бы пафосно это не звучало, на распутье. Знаю, решаешь. Знаю про Сашу. И, тем не менее, это только твой выбор.

Прежде чем вернуться к себе, захожу в туалет. В голове эхом слова Другина. Действительно, это мой выбор. Порог, переступив который, окажешься в новом статусе. Пусть и неявно, внутри, но очень существенно. И я еще не решил, хочу ли оказаться там. Вернее, уже наверно решил, но по инерции продолжаю рефлексировать.

Неизвестное пугает, но и манит новыми ощущениями, зовет. В душе идет борьба. Я понимаю, что делаю что-то неправильное, но почти не могу этому сопротивляться. Неудачник внутри стонет, просит дать ему шанс за все обломы юношества. Я смотрю на все его глазами, и вижу очень красивую девушку, что готова отдаться. И вижу стену, что отделяет от нее. Разрушишь — жить будет тяжелее.

Я стою в туалете, склонившись над краном. Освежаю лицо. Сердцу стучит быстро, нервная дрожь по телу. Сейчас я пойду в кабинет, и трахну Настю. Или скажу ей уйти.

Достаю телефон, набираю номер Саши. Зачем? Может, ищу последнюю возможность остановиться? Через силу, сжав нервы в кулак.

— Привет, Вова! — раздается в трубке.

— Саша, как дела?

— Нормально. Только я занята. Подружке помогаю. Давай вечером поговорим?

— Хорошо, пока…

— Пока.

Кладу телефон в карман, поправляю волосы, иду в кабинет. Коридор пуст, и от этого становится каким-то нереальным, заброшенным. На стене — фотографии призраков-преподавателей, что ждут случайную жертву. Есть там и моя фотография. Но на нее не смотрю. Боюсь, реально боюсь увидеть что-то, что видеть нельзя.

Открываю дверь, вхожу. Настя встает, подходит почти вплотную.

— Я так ждала вас, Владимир Ярославович!

И целует: так сладко, что я почти оседаю по двери. Отгораживаюсь от ненужных мыслей, противоречий. Все — поздно. Сейчас нужно находиться в процессе, раствориться в нем, забыв о реальности. Настя становится второй в моей жизни девушкой. И с ней я изменяю Саше.

Все идет просто замечательно. Мне так приятно, как никогда не было с Сашей. Чувствуется Настин опыт, уверенность. Она распаляется, и доставляет огромное удовольствие. Ненужные мысли отходят на второй план. Где-то там, в глубине, еще копошатся черви сомнений, нерешительности и осуждения, но я так занят процессом, что не реагирую на тихое шевеление.

Я возбужден, дико возбужден. Так, как не заводился очень давно. Настя помогает мне, стонет, кричит.

— Да, да! Я ваша, Владимир Ярославович! Берите меня!

А дальше начинается секс — страстный, горячий, безумный. Прямо на столе, раскидав бумаги по полу. Такого я не испытывал ни разу. Понимаю, как неопытны мы с Сашей. Варились в одном котле, не обращая внимания на внешний мир. Может быть, это хорошо, но не сейчас. Сейчас я тону в Насте, чувствую, наслаждаюсь ей. И нет ничего, кроме этого.

На короткое время перестаю быть собой — преподом, чиновником, Владимиром. Я — просто человек, древнее существо, что еще недавно охотилось на мамонтов, и пряталось в глубоких пещерах, спасаясь от хищников. Я существо, что производило потомство, и умирало, освобождая землю для следующих поколений. И пусть я хожу в костюме, вглядываюсь в экран ноутбука и вожу машину — это ничего не значит. Там, внутри, я остаюсь частью рода, еще одной его составляющей. Секс с Настей, дикий, возбуждающий, возвращает это ощущение, переносит к истокам, корням.

Мне хорошо, очень хорошо. Мир на мгновение замирает, и взрывается красками, ощущениями, восторгами. Я смотрю на Настю, что тяжело дышит, но улыбается. Сажусь на стул, и еще долго чувствую радость и счастье. Настоящее, простое, такое безмятежное. Настя встает, обнимает, целует.

— Вам понравилось?

— Понравилось, Настя! — говорю, прижимаю к себе.

И вижу зачетку, край которой торчит из-под бумаги. И как-то сразу становится тоскливо, противно. Я еще там, в ощущениях, в счастье, но его уже начинает поедать червяк сомнений. И достать его, чтобы не портил радость — не получится.

— Одевайся, Настя! — говорю я.

— Хорошо, Владимир Ярославович, — соглашается Настя, целует еще раз, начинает одеваться.

Я беру зачетку, пока не видит, ставлю отлично. Тут даже размышлять не надо. Только отлично. Безотносительно того, искренне это было, или чтобы избежать отчисления. Мне кажется, что второе. Могу ошибаться. Но что-то подсказывает, что прав.

Одеваюсь, выключаю компьютер. Настя молча ждет. Только улыбается довольно. Протягиваю зачетку, что сразу исчезает в сумке. Настя не смотрит оценку. Кажется, вообще не заметила, что получила то, что так сильно хотела. Или заметила, но не подала вида.

— Тебе куда, Настя?

— На остановку.

— Проводить?

— Давайте!

Из универа она выходит первой. Через несколько минут — я. Догоняю, иду рядом. Город маленький, кругом могут быть знакомые. Но иду рядом, не обращая внимания на последствия. А еще знаю, что даже если кто-нибудь нас увидит — ни беда.

На остановке Настя просит номер мобильника. Я говорю, она сразу же прозванивает. Подъезжает троллейбус, Настя прощается, и уезжает.

Я иду домой. И по дороге, постепенно, приходит осознание. Что же я сделал? Как я мог? А холодный, какой-то чуждый, и в то же время мой голос изнутри говорит, что нормально смог, даже хорошо. И еще сможешь. Понимаю, что голос прав. Все, нить, соединяющая меня с рыцарем, тем, на кого быть похожим хотел, порвалась. Сейчас — только завязать в узел концы. Но это больно, очень неприятно. А с Настей было приятно, и хочется еще.

Люди, дома, машины, природа вокруг становятся киселем, вязкой жидкой массой, из которой не выбраться, которой сложно дышать. Я просто переспал с девушкой, и что с этого? Многие делаю так, и не заморачиваются. А я что, особенный? Вроде такой, как все, среднестатистический неудачник, что не может позволить ничего лишнего. А по поводу измены переживаю. Досадно, как-то горько и холодно внутри.

В кармане вибрирует мобильник. Лапоть.

— Здорова, глупый Верига.

— Привет, что случилось?

Не хочется говорить, но что поделать? Надо было отключить телефон, дойти до дома и оплавиться сном, на время забыть себя, исчезнуть.

— Ну, как, всех студентов замучил?

— Всех.

— Мы с Ленкой в кино собираемся, потом посидим где-нибудь. Пошли с нами?

Вспоминаю, что обещал Саше провести вечер вместе.

— Хорошо. Когда?

— Через час у кинотеатра.

— Договорились.

Звоню Саше, рассказываю, говорю, что скоро зайду. Потом домой, быстро поесть, чуть полежать, собраться. И все под странные мысли, подавленное состояние. Интересно, если я так гружусь от измены, что буду чувствовать, если, не дай Бог, убью кого-нибудь? Умру вместе с ним?

Первый раз за несколько месяцев не хочется никуда идти. Ничего не хочется. А больше всего — не хочу видеть Сашу. Как быть рядом, как смотреть в глаза? Отгородиться стеной, надеть маску себя привычного, сделать вид, что ничего не произошло. А произошло ли что-нибудь? Нет, ничего не было, ничего не случиться — все хорошо.

Выхожу из квартиры. На втором этаже подъезда стоят два парня. Оба в спортивных штанах, причем один в кроссовках, а другой — в классических туфлях. Оба в черных кожаных куртках, обтягивающих вязаных шапках. А под ними, скорее всего — лысые. Однояйцовые близнецы, если не по телу, то по духу. Пьют пиво.

Когда прохожу мимо, ближайший спрашивает:

— Слышь, земеля, есть курить!

— Не курю, — отвечаю машинально.

— А че так? Спортсмен что ли?

Ничего не говорю, спускаюсь.

— Э-э, тебе че, с реальными пацанами потереть западло? — слышу в след.

— Я тебя не знаю, — отвечаю громко, выхожу из подъезда.

К Саше не поднимаюсь, прошу выйти. Не хочу встречаться с ее родителями, бабушкой. Совестно отчего-то. Просто не хочется видеть. Стою на занесенной снегом игровой площадке перед домом, смотрю на окна, и так тоскливо делается, что хочется сорваться, бежать отсюда далеко, так, чтобы не вернуться, не встречать всех этих людей. И никаких людей не встречать…

Останавливаю тупые мысли. Не хватало еще превратиться в малолетнего идиота, школьника-мизантропа, что вызывает только смех, и немного сочувствия, так как ущемлен на голову. Раз произошло, значит — так надо. Сейчас обниму Сашу, сходим в кино, потом с Лаптем посидим в ресторане, выпьем. Пойдем ко мне. И без разницы, изменил я или нет. Я ее люблю… Или думаю, что люблю, но это не важно. Важно лишь то, что мы вместе, и все будет как раньше…

Выходит Саша. Справлюсь с неожиданным приступом совести, целую ее, говорю:

— Ну, что пошли? Посмотрим какую-нибудь муть, послушаем Лаптя?

— Пойдем, Вова.

Садимся в автобус. Кругом серые, как будто замордованные, убитые жизнью люди. Они дышат, кашляют, обозначая себя в пространстве. И мне становится тесно, не хочется дышать их выделениями. Я как будто чувствую каждую пору на их коже, их пот, сопли и все остальное. Восприятие усиливается, и вот я, едва скользнув взглядом, вижу черные точки на носу мужика лет пятидесяти, влажные усы, потухшие, словно протухшие глаза. Нет, отсюда никогда не выбраться. Саша спрашивает:

— Что сегодня было? Как прошла пересдача?

Что ответить? Саша, ты знаешь, там есть студентка, ее зовут Настя. Так вот, она сегодня в течение часа лежала на моем столе, стонала, доставляя мне удовольствие. Мы трахались так, как будто через несколько секунд умрем. И знаешь, Саша, мне понравилось. Прости, но мне очень понравилось. Прости меня, Саша!

— Нормально. Как обычно — тупые студенты, горы бреда, — отвечаю.

— Как я тебе сочувствую, — говорит Саша, легко целует. — Но ты задал там жару. Ты же у меня молодец!

Да, Саша, я у тебя молодец. Ты даже не догадываешься, какой. Что же мне так тошно?

Наша остановка, выходим. Механический голос из динамика говорит: «Остановка Площадь молодых». Голос женский, но какой-то мертвый. Наверно, для этих целей в троллейбусном управлении держат специального зомби женского полу. Держат в гробу, и иногда, раз в несколько десятков лет, будят, чтобы обновить фонограмму.

На небольшой площади — торговый центр и кинотеатр. В городе один кинотеатр. Раньше было три, но в перестройку — разорились. Теперь только «Юность». На площади молодых. Большими оригиналами были предки.

У входа уже стоят Лапоть с Ленкой. Здороваемся, идем в кассу. Там Лапоть покупает билеты. Ленка с Сашей о чем-то разговаривают. Мы с Лаптем молчим. Уже в зале, пока не погасили свет, Лапоть говорит, что нужно переделать несколько документов, а назавтра — докладывать главе. Я киваю. Начинается фильм.

После фильма, комедии, что не оставила ни мыслей, ни переживаний, идем в ресторан, что расположен в торговом центре. В одну из этих сетевых, псевдоитальянских пафосных забегаловок, где собирается средний класс города, и куда бандиты не заходят.

Лапоть с Ленкой садится первым на диван у стены. Мы с Сашей — на противоположный. Между нами стол. Расстояние между диваном и столом большое. Лапоть хватает стол, притягивает к себе. Улыбается. Ему удобно, хорошо. Это он так шутит. У меня нет никакого желания шутить в ответ. Все достало так, что если в следующий миг ресторан сгорит (можно даже вместе с нами) — протестовать не буду.

Мы же с Сашей теперь от стола далеко. Пытаюсь придвинуть диван, но он сцеплен с другим, для следующего стола.

Берусь за столешницу, тяну к себе. Лапоть вцепился, тянет на себя. Не дает. Улыбается. Я стараюсь еще. Подходит официантка. Идиотская ситуация. Лапоть что-то рассказывает, но держит стол. Мы так далеко от столешницы, что, даже когда наклоняемся, не можем достать.

Так начальник показывает, кто здесь главный. Вроде, сразу понятно. Он за все платит, он и музыку заказывает. Нет, хочет еще раз почувствовать значимость, покрасоваться перед Ленкой.

Я понимаю, что и здесь нет успокоения, пьяного забытья. И тут нужно быть кем-то, не собой. Надо подыгрывать Лаптю, быть номером вторым. Как все достало. Я реально стал номером два. Или был им всегда.

Грустно. Что есть дури пинаю стол. Лапоть смотрит удивленно. Что, не нравится? Ленка вообще взгляд прячет. Кто здесь прав? Какая разница. Не прав никто — все люди. Только мне не нравится чувствовать себя вторым сортом. Даже если это закономерно, а я неудачник. Даже если Лапоть мой начальник. Даже если он платит.

Все — контакт обрублен. Ленка с Лаптем запираются в себе, обсуждают меню, заказывают фреш. Мы с Сашей сидим с индифферентными лицами. Вечер испорчен. И когда Лапоть пытается придвинуть стол поближе к нам, я ногой не даю. Зачем?

Я злой. И не терплю, если что-то идет не так. А так как это случается часто, выработался определенный пораженческий настрой. Философия неудачника. Философия проигрываемой битвы. Несмотря на то, что мы сдаем рубеж за рубежом, надо продолжать биться с упорством и самоотверженностью. Это мой нонконформизм. Или его часть. Или что-то, что успешно маскируется под него. Все из ничего, и ничто из всего.

А в кафе продолжается гулянка. Кто-то танцует, какие-то парни орут, ходят официантки. Рядом вульгарно одетая и накрашенная девка громко кричит другой:

— Ты моя любимая сучка! И ты знаешь это!

— Тише, тише, — просит другая, не менее вызывающе одетая.

Вся атмосфера резко становиться патологической. К нам подсаживается какой-то знакомый Лаптя, начинается тупой разговор. Официантка приносит пять рюмок текилы. Мы с Сашей не пьем. Знакомый удивляется, спрашивает:

— А ты что, не пьешь?

— Нет, — вру.

— А куришь?

— Не хочу травить организм.

— С нашей-то экологией? — спрашивает знакомый. — Ты знаешь, что пассивный курильщик травится больше?

— И, тем не менее, — отвечаю я.

— А как ты отдыхаешь? — не унимается собеседник.

— В игры играю.

— В какие?

— В компьютерные…

— А, понятно, — говорит знакомый, на лице легкий оттенок брезгливости. — А в какие? В стратегии?

— Нет, в RPG, — отвечаю, пытаясь скрыть подступающее раздражение. Получается с трудом.

— А что это такое? Объясни?

Знакомый смотрит снисходительно, как будто просит ребенка рассказать, что это он вылепил из грязи.

— Я преподом работаю, поэтому ничего объяснять не люблю. Профессиональное.

— И все же. Что это за игра?

— Это не игра, а жанр…

— И что там надо делать?

— Да какая разница? — спрашиваю. — Извините, нам пора идти.

С Лаптем не прощаюсь. Идем к гардеробу, одеваемся, выходим на улицу.

Вот такие вечера безмятежного отдыха я организую для тебя, Саша. Радуйся, что ты со мной — вечным неудачником. Дальше будет интереснее.

А еще я тебе изменил. Девушке, которой изменять не хочется. А я изменил. И, знаешь, мне понравилось. Так вот, сладко, по животному понравилось. А сейчас горько. Я подточил наши отношения, разрушил их, лишил основы. Теперь что? Только беспомощно выть, огрызаться тьме. Все равно тщетно.

Идем по вечернему городу. На улицах света не много, все больше снег и темнота. Замерзшие собаки, бездомные люди. Идем молча. Провожаю Сашу до дома. Нет, сегодня не стоит идти ко мне, не нужно быть вдвоем. Все потом, когда станет легче, когда пройдет это состояние. И очень хочется верить, что пройдет.

На прощание целую Сашу, желаю спокойной ночи. Она успокаивает, просит не обращать на Лаптя внимания. Говорит, что ей хорошо со мной. Что еще ей говорить?

До дома иду пешком — не далеко. Кругом пусто, только изредка проезжают машины. В снежной искристости тонут огни витрин, окна. То, что происходит там, внутри — отдельная история, не принадлежащая этому миру. На все, что стоит на земле легла снежная пелена, отсекая, выкидывая объекты из реальности. Может, и меня выкинуло. Только я об этом не знаю. Иду до дома, которого уже нет. Даже не здания из камня и дерева, а самого понятия «дом». Того, что вызывает положительные эмоции, когда хочется отдохнуть, найти угол, в котором внешний мир не достанет, не ухватит, не уничтожит.

Дома пью на кухне кофе, ем обмазанное шоколадом печенье. Как-то горько. Горько и противно. Полощу рот, чищу зубы. Пора спать. Завтра вставать рано, идти в администрацию. Решать вопросы, разговаривать с людьми. Завтра целый день видеть Лаптя. Заснуть, чтобы хоть на несколько часов выпасть из унылого существования. От всего отказаться и заснуть. А во сне понять, что и отказываться было не от чего. Ибо ничего нет…

Лежа в постели думаю, что хорошо бы нарваться на тех подъездных гопников, получить чем-нибудь тяжелым по голове, чтобы забыть все. А лучше не все — только измену. Но окончательно. Начать с чистого листа, без штампов и стереотипов. Заново узнать, полюбить Сашу. И чтобы все было хорошо…

Уже почти засыпая, слышу звук пришедшего сообщения. Настя пишет: «Владимир Ярославович, вы самый лучший!» Правда, Настя? Или тебе просто нужна хорошая оценка за следующий экзамен? Зачем было во все это ввязываться? Стоило ли терять Сашу? Или у нас действительно все уже так плохо, что измена ничего не меняет?

Кажется, что между разговором с Другиным и этим мгновением прошло несколько недель, если не месяцев. А может, все приснилось? И не было никакой Насти, Лапоть не отодвигал стол, а у нас с Сашей все хорошо?

Но понимаю, что все было. И еще многое будет. И, полный не радужных мыслей, укрывшись одеялом почти с головой, я проваливаюсь в череду тревожных снов.

 

Администрация

Выхожу из маршрутки. Через площадь хорошо видны окна администрации. Вечером и ночью здание подсвечено фиолетовыми лампами. Символическое освещение. По утрам окна пяти этажей постепенно загораются, внося жизнь в фиолетовое спокойствие. Внутри начинается работа.

Двери на входе раздвигаются, пропуская внутрь. Такие двери здесь недавно. Пару месяцев. Раньше были деревянные, со стеклами, и обитые жестью снизу. Но времена меняются, обновляется и администрация. Еще кондово-советская внутри, полная старья и запахов тления, но начинающая преображение. Неделю назад прекратили вычищать архив. Выкинули большинство книг из библиотеки. Собрания сочинений Ленина, Маркса, и других. Кому-то отдали все тома Большой советской энциклопедии. Избавились от значков, памятных знаков, символов.

Здороваюсь с охраной, гардеробщицей. Ею здесь работает пожилая, добродушная женщина. Меня всегда встречает улыбкой, обращается только на вы.

По лестнице на предпоследний этаж. Можно доехать на лифте, но у входа уже полно теток, что не хотят подниматься пешком. Стоят, сплетничают. Здороваюсь, но с ними стоять не хочу. Лучше лишний раз дам телу полезную нагрузку, чем буду слушать очередной бред.

На противоположной лестнице стене четвертого этажа весят электронные часы. Цифры, состоящие из зеленых светящихся точек на темном электронном табло, показывают 8.31. Я не опоздал. Читаю название, что мелкими буквами написано в нижнем левом углу: Электроника 7.

Захожу в кабинет, сразу включаю комп. Хочется спать. Сейчас бы закрыть дверь, и прямо здесь, за столом, уснуть часов до двенадцати. А там — на обед. С обеда задержаться, прийти на полчаса позже. Еще что-нибудь поделать по мелочи — и домой. Красота.

Только все это мечты. Настолько же несбыточные, как и прекрасные. Лапоть — хронический трудоголик. Единственный в своем роде, если не в мире (там таких полно), то уж в администрации точно. Приходит на работу на полчаса раньше срока, а уходит не в 17.30, как все, а в десять, а то и одиннадцать вечера. А я, как его доверенное лицо, помощник, должен соответствовать. Такова диспозиция.

Не скажу, что нахожусь в администрации столько, сколько шеф. Я бы так не выдержал. К тому же универ, студенты, личная жизнь требует времени…

И главный вопрос — зачем? Дополнительной прибыли от этого нет, а хорошее дело сделать — в рабочее время. Только когда я сделал крайнее доброе дело? Не помню. Сама работа не располагает. Это постоянная текучка, попытка отмахнуться от бесчисленного множества топоров, что висят над головой. Для добрых дел времени не остается. А если даже остается, и, несмотря на препоны, удается что-то такое совершить, результат примерно один, с незначительными вариациями — порицание. Безнаказанным не уйти.

Это система, в которой что-то решают только те, что сидят у верха. Да и то, решают локально, мелко. В основном, как бы ни пропасть, а еще лучше, что-нибудь получить. Планируются мероприятия, декларируются цели, благородные, нужные стране. А итог — унылое говно по факту, и бравурные отчеты.

Это как две разные реальности. Две прямые, идущие параллельно. Сон во сне. Все, что мы видим — лишь положительные подкрепления деятельности, нашей эффективности. А если посмотреть, что происходить в реальности, что происходит в стране… Лучше не смотреть…

С 10.00 до 11.30 будет прием. Мне нужно успеть подготовиться, перебраться в 17 кабинет, где так же принимает коллега, помощник главы. А пока есть время, захожу в интернет, просматриваю новостные ленты и любимые блоги. Составляю короткий пост в своем. Для проформы, чтобы не забывали.

Спускаюсь в 17 кабинет. По пути здороваюсь с «нашими». Это как отдельная каста, привилегированное сословие, белая кость. А вот так здороваться, манерно пожимая руку, либо чуть кивая головой — особый знак, такое выражение радости, что ты не в жопе, а принадлежишь к элите города, находишься близко к кормушке. Поэтому я лакейски здороваюсь с вышестоящими, и сухо — с теми, кто ниже. Здесь царит иерархия, и даже когда говорят, что мы одна команда, подразумевают, что есть те, кто входит во внутренний круг. Это так. А пытаться ли лезть наверх, не знаю? Я не стараюсь, ничего не делаю. Нет, я не против лишнего бабла и дополнительной власти, но как-то не тянет туда. Может, потому что я неудачник? Все равно ничего не получится, зачем пробовать?

В кабинете уже работает Натисков. Большой, бородатый, свирепый с виду, но добрый и отзывчивый по сути. Циник, как и многие из нас, но проблемы народа решает с энергией, которой завидую.

— Доброе утро, — говорит.

— Доброе утро, — отвечаю.

Натисков зарывается в бумаги, кому-то звонит. Я сажусь за стол, включаю компьютер, запускаю простенькую игру. До приема 15 минут.

К нам ходят многие: от действительно обделенных, до мошенников и юродивых разных мастей. Когда я был студентом, обычным гражданином, не мог и подумать, что можно обращаться в администрацию по такому широкому кругу вопросов, не задумываясь, можно ли реально здесь данные вопросы решить. А люди не стесняются, приходят, просят, требуют.

И это хорошо, если человек в трезвом уме. Но часто приходят люди, с которыми разговариваешь, и постепенно понимаешь, что человек невменяем. Исподволь, неспешно надвигается какое-то странное состояние, словно удушье. Словно стены кабинета сходятся, оставляя все меньше пространства для дыхания, жизни. Ты смотришь, что-то пытаешься объяснить, но понимаешь, что будто втягиваешься в темные глубины, через огонь ненормальных, словно выставленных из жизни глаз. И еще одни шаг — все, обратного пути не будет.

С такими я общаюсь недолго, стараюсь уходить. И именно про них мы с Натисковым говорим до начала приема.

— Вчера в приемную такая тетка приходила, — говорит Натисков. — Здоровая, глаза дикие. Говорит, вы знаете, что людям нужна помощь? Я говорю, что конечно знаю, только за каких людей она хлопочет? И представляете, Владим Славыч, она тычет пальцем вверх, и говорит: «Они там! Их уже несколько тысяч. Надо спасать!».

— Да… — только и отвечаю я.

— И, вот я ей и говорю, что не знаю, как им помочь. У нас лесенки такой нет, чтобы всех оттуда вытащить. А потом, между делом, спрашиваю, не обращалась ли она в компетентные органы? Вопрос то ведь серьезный. И, представляете, она говорит, что обращалась, но ее послали… сюда! Там ребята приколоться решили.

— Да, ха-ха! И чем все закончилось?

— Сказал, чтобы писала через общий отдел.

— Откуда они такие берутся? — спрашиваю. — И как человек может сойти с ума и не заметить?

А сам думаю, что может быть это мы с Натисковым и все остальные сошли с ума, и не заметили. Все, поголовно, и уже давно. Так давно, что перестаем замечать.

— Это еще что, — говорит Натисков. — Вот я когда работал в госконтроле, там такие кадры попадались, всем нынешним фору дадут. Вот, например мужик, бывший летчик. Приезжайте, говорит, у меня по всему дому летают зеленые пилоты, спать не дают, достали совсем. Мы приезжаем, осматриваем квартиру. Естественно, ничего нет. А мужик говорит, они, гады, при людях не летают, прячутся.

— Да, — только и говорю я.

— Он нам мозги компостировал около года. Потом умер…

Натисков задумывается, смотрит в окно.

— Или вот старуха была, — продолжает. — Приезжайте, говорит, у меня постоянные утечки газа. Мы приезжаем, осматриваем квартиру. А у нее все щели, все углы, косяки, вообще все залеплено пластилином. Она очень тихо, по секрету, говорит, что, мол, соседи травят, вот она все щели и залепила. Соседи хотят ее из квартиры выжить.

— Да…

— Она говорит: «Чувствуете запах?» А запаха нет. Я ей так и ответил. Она просит замерить. Мы неделю прибор искали, потом замеряли. Естественно, прибор ничего не показал. Старуха взъелась, на меня чуть ли не с кулаками. Говорит, «вы с ними заодно, квартиру у мены отнять хотите, отравите, и заселитесь». И что ей сказать?

— Хм…

— Такие у нас люди. Причем, эти-то просто сумасшедшие. А тех, что с особенностями еще больше…

— Да, народ у нас разный, — говорю я.

Больше не разговариваем. Натисков что-то печатает, я раскладываю пасьянс. Начинается прием.

Заходит мужик. Тощий смуглый, в очках. В руках палка — хромает. В вязаном свитере, бесформенных спортивных штанах, и ботинках. Снимает кожаную кепку.

— Здравствуйте! — говорит твердым голосом. Глаза острые, какие-то горящие.

— Здравствуйте! Присаживайтесь. Слушаю вас, — отвечает Натисков.

Мужик хмурится, начинает говорить:

— Я хочу попасть на прием к вашему начальнику.

— По какому вопросу? — спрашивает Натисков.

— По личному. Запишите меня на прием.

Все они такие. Не жить, не быть — надо на прием. А потом мэр, которого все «наши» называют исключительно глава, будет морщить репу, в тщетной попытке сообразить, что пациенту надо. Нет, так просто мэра не достать, несмотря на то, что он везде подчеркивает, что доступен. Натисков разрешает большинство вопросов без его участия, расписывая по замам и ответственным. В сущности, мэр делает точно так же. Эффект один.

— Вы изложите вопрос, чтобы глава знал, на что отвечать, подготовился…

— Я по поводу Карпиной. Кто ее поставил начальником управления архитектуры? Она, когда у нас в городе в шахте работала, столько дел наворотила, столько всего наделала. Ее судить надо, а не начальником назначать! Я у мэра хочу спросить, что он об этом думает, почему ее поставил?

Мужик, а тебе не все равно? Далась тебе Карпина вместе с управлением архитектуры. Тут своя система, и как работает, не видно. Зачем тебе это?

Меня поражают люди, которые, как одержимые ищут правду, тратя время жизни, что итак скоро закончится, на борьбу с несправедливостью. Причем, стараются брать вопросы поглобальнее, не иначе, чтобы всю жизнь безуспешно биться с гидрой, и проиграть в итоге, погибнув геройской смертью. Вот зачем мужику знать, кто поставил Карпину? По его просьбе ее никто не снимет. Будет пытаться что-то доказать — доказательств нет. Если б были… И все равно. Вероятнее всего, поссорился с ней еще в шахте, а теперь пытается сводить личные счеты.

— И что вы от главы хотите? — спрашивает Натисков. — Чтобы он Карпину снял?

— Я хочу, чтобы он разобрался. Я ему расскажу все. Мне тут квартиру дали, а у нее потолок течет. Балкон плохой, его укреплять надо. А где я материал возьму. А у нее квартира трехкомнатная. А она — воровка! Ее судить надо, и по этапу в Сибирь.

— То, что она воровка, должен доказать суд, — говорит Натисков. — А ваши разговоры — это просто так, пообщаться. Слово к делу не пришьешь. Мой вам совет, как старого бюрократа, взять листок бумаги, и все изложить. На имя главы. Потом через общий отдел зарегистрировать, и ждать официального ответа. А это все пустые разговоры.

— А что, — продолжает мужик, словно Натискова и не слышит. — У меня крыша течет. И балкон мне должны заделать. Я обращался к Лукьянову, обращался к Нестерову, и никаких результатов. Пришла комиссия, смотрели, замеряли. А потом письмо написали, что эти дефекты произошли по моей вине, и я сам должен заделывать.

— Вы обратились, вам написали ответ…

— Это незаконно. Я к прокурору ходил. Или вы хотите, чтобы я президенту писал? Вы тут воруете себе, вон на каких машинах ездите, а мне крышу починить — не можете.

Не знает болезный, что у Натискова машины нет. Даже прав. А вообще, перед администрацией каждый день выставляется хороший автопарк.

— А зачем вы к нам пришли?

— В смысле?

— Если мы такие воры и негодяи, — зачем к нам ходить?

— А к кому мне идти? Вы же власть! Вы должны решать проблемы народа.

— Идите сразу в суд, представляйте доказательства, и мы будем сидеть. Раз мы такие плохие.

— Так вы все купили! — возмущается мужик. — Все купили, и продали. Это вас-то посадят? Это простой народ садят, а не вас. Вот я два раза на тюрьме был. Там знаете какие условия? Там камера на двадцать человек, а сидят все сорок. Спать приходится по очереди. Посадят вас…

— Если все докажете — посадят.

— А почему Карпину не посадили. Ведь, вы же знаете, что она делала! Что делала, сука! Я ей еще там прямо и сказал, что пусть покоя не ждет. Ответит за все.

— Я не знаю, — говорит Натисков.

— Да я вам говорю! Ей сидеть нужно. Я всю жизнь в шахте, мне ногу отнимут скоро. Я на эту страну горбатился. И что? Карпины на теплых местах сидят, а я, честный работяга, пороги обиваю, справедливости ищу. Я уже прокурору писал, теперь вот уполномоченному по правам. И на вас напишу! Да!

— Пишите, — спокойно говорит Натисков. — Это ваше право.

— А что? Она вон, начальником сидит, ей трехкомнатную квартиру дали. А я? Всю жизнь в шахте, работал, меня судили незаконно, в психушку спрятали. И что? У нее все, а я должен ходить, писать. Мне даже балкон починить не могут. И сын у меня приходит, говорит, дай денег. Я ему ремня дал, говорю, что деньги надо зарабатывать. Он уже с невесткой у меня живет, и не беспокоится. Думает, отец кормить будет. А вы мне крышу починить не можете, балкон.

— У вас по балкону есть акт. Вы поймите, любой документ можно обжаловать…

— Понятно, в общем. Ничего вы делать не хотите. Документы посмотрели, и все. Вам на человека наплевать. Я вот, когда на лечение приехал, мне говорят, что лечение платное. А в прокуратуре сказали, что бесплатно должны лечить. Я к главному врачу, а он слушать не хочет. Я тогда ему сказал, что к прокурору обращаться буду. Так ведь сразу положили, лечить начали, суки.

— Пишите губернатору, — говорит Натисков.

— Молодым надо здоровье беречь! Вот я всю жизнь работал. В забое в одной рубашке работал! И что заработал? Всем плевать, глаз не видит, ногу ампутировать будут! Пять раз меня судили незаконно, в психушку определяли, нигде не помогают! Так что надо здоровье беречь, а то страна у нас сучья…

Меня уже пугает его резкая разгонка. Минуту назад улыбался, а сейчас даже вены на лице вздулись, как орет. Не здоровье надо беречь — мозги. Думать надо, соображать.

На кого этот страстотерпец всю жизнь батрачил? На государство, советскую власть? Вроде, не старый еще, лет пятьдесят. И что, ни разу не задумывался, что работает не во благо себе? Или не хотел задумываться? Выучился бесплатно, сходил в армию, устроился на завод, женился. Зачем думать? Так гораздо проще. И, что самое главное, всегда есть на кого свалить вину за неудавшуюся жизнь. Это не я, это сучья страна, на которую горбатился в поте лица всю жизнь, а в ответ ничего не дождался. А то, что страна помогала, держала в обойме все эти годы, бесплатно дала образование и квартиру, его не волнует. Как же, как же.

Так вот, мужик, ты и только ты! Ибо сидел на заднице в тепле, радуясь возможности не думать, стабильности и перманентной обеспеченности. Это почти халява, несмотря на тяжелый труд. Халява для чего-то человечьего, что так усиленно прячешь глубоко в душе. И поэтому, как не стараюсь, я тебе не сочувствую. Ты вызываешь омерзение и досаду.

Что ж я так взъелся на замордованного жизнью, отчаянно пакостного человека? Наверно, потому что отчетливо вижу в нем себя. Самые неприятные участки характера. Не к этому ли иду? Огромная гордыня, угрозы, развалившееся здоровье, неудавшаяся личная жизнь. И злость. Тотальная, взрывная агрессия.

И еще мне его жалко. За то, что даже в разрушении не хватает смелости идти до конца. Он не слетает с катушек окончательно, а останавливается на краю. Со временем край становиться все более размытым, зыбким. Но останавливается, боится. И ничего не получает.

— Я вот всегда говорю, что молодым надо беречь здоровье. И учиться. Послушай, в жизни пригодиться, — говорит, и смотрит на меня.

Что-то мне слегка не по себе. С такими людьми пообщаешься — сам можешь загреметь куда следует с понятным диагнозом. Я уже итак паранойей на ранней стадии страдаю. Еще такого не хватало.

— Так что там с балконом и крышей, а? — спрашивает мужик.

— Вам написали официальный ответ, — говорит Натисков. — Если не согласны — пишите в область.

— Да! А там такие же, как вы сидят. Я двадцать лет в шахте. Я всегда за справедливость был. Меня ведь и первый раз посадили ни за что. У нас на участке начальник был. Гнида редкая. А я же прямой. Вот он что-то начал против меня, я ему по морде дал. Три зуба выбил. А теперь старый стал. Мне уже 55 лет. Эх, был бы моложе…

— Несите все бумаги, — говорит Натисков. — Я посмотрю, скажу, куда обращаться. Но мы на своем уровне все сделали. Дальше уже решать не можем — это не наша компетенция.

— Я принесу, — угрожает мужик. — И напишу.

Собирает документы в потертый, мятый пакет, выходит. Натисков говорит что-то типа, «и как с такими разговаривать». Заходит следующий. Старик, на вид лет 70–75. Выцветшее лицо, трясущиеся руки, старая, но чистая одежда. Не спрашивая, садится рядом с Натисковым. Достает мятую бумажку, старательно разворачивает, кладет на стол. Мы с Натисковым молчим, ждем.

— Мне к вам сказали обратиться, — без всяких предисловий начинает дед. — Я хочу узнать, кто виноват в том, что в детском саду напротив моего дома во время утренника отключили свет?

Тут и не знаешь, что сказать. Ведь просто послать человека, да тем более такого старого, нельзя. А что ответить деду? Рассказать про коммунальную систему, которая не сегодня-завтра накроется медным тазом? Рассказать, что жильцы не платят за услуги, а потом коммунальщики, как их пренебрежительно называют, вынуждены складывать копейки, чтобы все просто не рухнуло? Или, что у нас помимо этого столько проблем, что отключение электричества на утреннике в садике даже не заметим?

— В каком детском саду? — спрашивает Натисков.

— В пятьдесят седьмом, — скрипит дед.

— У вас там внуки?

— Нет. Я живу рядом, в окошко видел.

Вот оно, бдительное око народа. И дедушке есть дело. Он реально хочет знать, кто виноват, и как его, виноватого, казнят. А с другой стороны простой электрик, что как-то ремонтирует сети. Можно уволить, но кто будет ремонтировать? Такой же работяга, клон. А первый еще и оставит семью без средств к существованию.

Мы все невинные жертвы механизма. Испорченного механизма, что называется реальностью. Может быть, он и не испорчен вовсе, а устроен таким хитрым образом, что каждый получает то, на что способен, что заслужил, чего достоин. Тогда знать, как он функционирует, уже половина счастья. Только я не знаю. Интересовался, книги читал, но не нашел. И никто среди моих знакомых не знает.

Иногда возникает шальная мысль, что все справедливо. Что понятия справедливости как такового — нет. Есть объективные законы мира, по которым никто не уйдет обиженным. И это нормально, что я в свои двадцать семь ничего собой не представляю. Закономерно и правильно. В таких случаях пытаюсь отогнать плохие мысли, как-то забыться. Но, чем старше, тем чаще они возвращаются, сверлят череп головной болью.

— Хорошо, я передам информацию коммунальщикам. Вам направят официальный ответ.

— Я хочу, чтобы ответ мне дал глава! — настаивает дед.

— Понимаете, дело к слову не пришьешь, — говорит Натисков. — Вы изложите все на бумаге, на имя главы, и отправьте через общий отдел.

И глава лично будет писать, покусывая ручку в приступе вдохновения. Как же! Передаст информацию профильному руководителю, и тот точно так же сольет ее на нижестоящего. Получишь ты, дед ничего не значащую отписку.

— Вот как это называется? — задает ничего не значащий вопрос дед. — У нас мэр что, Сталин? К Ленину ходоки ходили, он их принимал. А тут какой-то глава города принять не может. При советской власти спрашивали, и каждый чиновник, рабочий отвечал. А не ответил — изволь в лагерь! При советской власти была дисциплина. И наказывали.

Все понятно. Этого следовало ожидать. В выцветших глазах деда появляются брызги гнева, заполняют радужки, жгут меня. Он еще там, в молодости, когда деревья были большими, а мороженое по две копейки. Его не интересуют реалии. Если кто-то ошибся — надо наказать. Незаменимых у нас нет! Это правда — нет. У нас никого нет. Кому хочется работать за жалкую зарплату в 3–4 тысячи, и получать за это увесистый мешок «поощрений» каждый раз, когда какой-нибудь дедушка возмутиться отсутствием света на утреннике в детском саду?

— Что вы от нас-то хотите? — спрашивает Натисков.

— Чтобы вы приняли меры, наказали. Раньше говорили, партбилет на стол. Сейчас так не скажешь. Но порядок быть должен. Иначе как?

— Ну, уволим мы этого электрика. Но ведь на его место у нас поставить все равно некого.

— Значит, надо зарплату ему снижать, чтобы думал в следующий раз, — предлагает дед.

— Он тогда вообще работать не будет, — отвечает Натисков. — У него зарплата меньше, чем у вас пенсия. Его уже итак лишать нечего…

— А вот в Америке такого нету, — говорит дед. — Там порядок. Потому что деньги платят, исследят за всем.

Дед еще и Америку вспомнил. Что следующее на очереди?

— А вы в Америке были? — спрашивает Натисков.

— Нет, по телевизору показывали. Я ж старый уже, немощный…

Дедушка верит всему, что показывают по телевизору. Конечно, интернета у него нет. Но какой, все же, интересный разброс: от коммунизма до современной Америки. Прямо ни дед, а космополит!

— Вот, вы и не можете знать, что там творится, — говорит Натисков. — Или тогда езжайте, и все посмотрите самостоятельно.

Возникает пауза. Дед смотрит на Натискова, на меня. Я утыкаюсь в монитор. Что ему сказать? Мы все здесь не по своей воле…

— Был бы у меня автомат, — внезапно говорит дед. — Я бы их всех расстрелял. Пошел бы по кабинетам, и всех расстрелял…

Дед встает, и уходит. Дверью не хлопает, только вижу, как вслед за телом исчезает трясущаяся, морщинистая рука. Хорошо, что у него нет автомата. Целее будет. Натисков шумно выдыхает, мотает головой. Еще бы: начало дня, и уже два готовых пациента психиатрической лечебницы.

А вообще-то Натисков веселый, компанейский. Смеется, балагурит. В столе у него конфеты, плитки шоколада, какие-то маленькие сувенирчики. За каждую оказанную услугу он что-нибудь дарит из запасов. К женщинам обращается «душа моя», «лапонька», или еще как-нибудь ласково. Руки целует.

Натисков — хороший сотрудник. Хоть и малость циничен. Но каждую проблему решает максимально эффективно. Выходит на место, сам во всем убеждается, фотографирует. В администрации все знают, что если информация пришла от него, нужно делать качественно. Вот поэтому к нему время от времени приходят благодарные граждане, говорят спасибо.

Народа пока нет. Натисков звонит кому-то, я раскладываю пасьянс. Ко мне ходят редко. Специфика. Я и сижу-то здесь для галочки, записи в отчете о приеме, осуществляемом помощником Лаптя. Но мне интересно поговорить с Натисковым, послушать людей.

Раздается стук в дверь. Заходит женщина. Небольшого роста, полная, на вид лет 28. В спортивном костюме не первой свежести, то ли грязно-синего, то ли серого цвета. Лицо некрасивое.

— Здравствуйте, мне нужен Натисков, — говорит она.

— Это я, — отвечает Натисков. — Что вы хотели?

— Я хочу записаться на прием к главе.

— По какому вопросу?

— По личному, — отвечает женщина.

Сколько раз мы с Натисковым слышали такой ответ. Каждый второй считает, что его дело очень личное, потому что это же он, такой неповторимый и замечательный. А на проверку выходит, что дело не отбивается от общей канвы просителей и жалобщиков.

— Я должен знать, в чем состоит ваш вопрос, — привычно отвечает Натисков. — Чтобы глава был в курсе, и говорил с вами предметно.

— Я по поводу квартиры, — говорит женщина. — Мне с ребенком негде жить. У нас отец стоял в очереди на квартиру, как ликвидатор аварии в Чернобыле. А потом его посадили. А когда освободился, ему говорят, что очередь прошла, когда он был в тюрьме. И квартиру не дают. Мы квартиру снимали. А теперь муж от меня ушел. И нам с ребенком вообще жить негде.

— Простите за нескромный вопрос, — говорит Натисков. — Вы работаете?

— Я в декрете. А жить мы, наверно, на алименты будем.

— А муж ваш, я извиняюсь, что?

— А муж начал пить, колоться, — возмущенно отвечает женщина. — Зачем мне такой муж?

— Понятно. Про мужа забудьте.

Натисков поворачивается к компьютеру. Через несколько секунд начинает гудеть принтер.

— В общем, мой вам совет, как старого бюрократа, — говорит Натисков, протягивая женщине листок. — Изложите проблему максимально подробно на листе бумаги, и через отдел по работе с населением направьте на главу. Поверьте, так будет гораздо быстрее и надежнее.

Женщина берет листок, прощается, выходит. Как-то мне неловко, не зависимо от того, что жилья у муниципалитета и вправду нет. Конечно, она сама виновата, что стала жить с судимым, алкоголиком и наркоманом, родила от него ребенка. Но сейчас-то об этом поздно говорить. А помочь мы не можем. Максимум, как и говорил Натисков, комната к казенной общаге…

Смотрю на часы. На сегодня прием окончен. Можно расслабиться. Поднимаюсь к себе, по пути здороваясь со всеми. Я культурен и вежлив. На встречу безобразно толстая тетка. С ее чрезмерной полнотой может соперничать только уровень наглости. Но я, проходя, вежливо говорю:

— Здравствуйте, Тамара Евгеньевна!

— Здравствуй, Вова! — отвечает она, при этом скорчив такую недовольную рожу, словно неожиданно наступали на дерьмо. Она начальник управления, и я для нее, по сути, этим самым дерьмом и являюсь. Но оба мы работаем в администрации, и поэтому сопричастны общему статусу.

Это специфическая прослойка общества, некая каста, принадлежность которой очень существенна. Но, в отличие от касты, из этой прослойки можно вылететь, причем достаточно просто, оступившись всего раз. Поэтому все «наши» изо дня в день стараются держаться, интриговать всеми силами, чтобы не потонуть. Все пять этажей, сонная контора, таковой является лишь внешне. Внутри даже частичная принадлежность к группе дает человеку напряжение, что особенно остро чувствуется в этих стенах. Мы все заряжены. И внутреннее напряжение делает работу в администрации изматывающей.

Посмотрите со стороны. Здесь нет веселых людей, простых разговоров. Только молоденькие девушки, что занимают небольшие должности, еще как-то цветут. Во всем остальном — застой. Нежелание перемен, боязнь выпасть из обоймы. Боязнь даже выстрелить, так как придется лететь прочь из тепла в неизвестность.

Клубок друзей, террариум сотрудников. Мы все — хорошие люди. Мы мило общаемся, помогаем друг другу, переживаем и сочувствуем. Но только до тех пор, пока не встает главный вопрос — кому остаться? Тогда каждый бьется за себя. Слишком уж большие привилегии.

Я сижу за столом, что-то рисую в ежедневнике. Надо подняться до бухгалтерии, затем в планово-экономическое управление. Но отчаянно не хочется. Корчиться, пытаться быть не собой. Здесь до того привыкли к маскам, что не снимают даже по возвращению домой. И моя постепенно врастает в лицо, каждый раз отходит все с большей болью. Не хочу…

Работать в администрации — это статус. Даже на небольшой должности. А уж на ведущей, как я, очень неплохо. Говорят, мне повезло. Когда предложили место, все универские завидовали, и еще долго посматривали с плохо скрываемой злобой. Только они не знают, что везение — понятие относительное.

Здесь я никто. Или практически никто. Придаток Лаптя. Причем, неразвитый, возможно даже рудиментарный. Занимаюсь мелкими поручениями, составлением писем, таблиц, отчетов. Еще принимаю участие в совещаниях, озадачиваю подразделения. Вынь меня из процесса — ничего не случиться. Секретарь спокойно может делать всю ту же работу.

Но Лаптю я зачем-то нужен. Может быть, чтобы на моем фоне выглядеть этаким героем. Что, хоть ему и очень скоро и полтинник, но еще о-го-го, любому молодому фору даст, ведь легко уделывает меня, умного и амбициозного. Да, так и есть, скорее всего. Иначе, зачем давать мне работу, постоянно выслушивать мое недовольство. Бонусы покрывают все неудобства.

В итоге чиновники во власти — подобные Лаптю и мне. Или напрягаются, все силы сжигая в работе, либо ничего не делают, формально выполняя формальные поручения.

Я оказался в системе, и скоро понял, что ее не изменить. Слишком громоздка, тверда, закостенела. Здесь даже на электронный документооборот перейдут, наверно, только к концу столетия. Это как замкнутый круг, змей, что кусает себя за хвост. Во власти все еще люди, что занимали посты в коммунистической иерархии. Сейчас они на самом верху. Тогдашняя молодежь теперь стала стара и уважаема, диктует нормы управления. А перестроились не все, далеко не все. Хорошо это, или плохо? Закономерно.

С другой стороны, лица многих уже обезображены тенью капитализма в худшем его проявлении. Где власть, там страсть. А сидя у пирога, такого доступного, и толстого даже здесь, в регионах, трудно сохранить выдержку. Сытый голодному не товарищ.

Настроение портится. Как это бывает: хрупкое спокойствие держится из последних сил, а пресс внешних обстоятельств все давит и давит. Постепенно выдавливает из жизни весь сок, и ничего не остается, как предаться тоске и сожалениям. Тем более делать особо нечего. Да, что ни делай, ничего не измениться.

— Да куда тут все катится? — зло вопрошаю стену.

В ответ открывается дверь, входит Быкова Валентина Леонтьевна: наглая, толстая, самоуверенная. Я не против толстых, они даже милы. Но в жизни чаще попадается убойное сочетание из толщины и наглости. Причем, исключительно женской. Толстые мужики больше добряки.

— Владимир, мне нужен ваш компьютер! У меня сломался дисковод, а нужно снять с диска файл. Уступите мне место, — говорит, и смотрит сквозь очки, словно прицеливается, и уже выпустила свободный ход курка.

Так безапелляционно говорит, будто начальник! А управляет только отделом в три человека. Везет мне на таких.

— Пожалуйста, — говорю я. — Чувствуйте себя как дома.

Стараюсь говорить так, чтобы из слов сочилась сладость. До приторности. Пусть поймет, что мне похрен на нее и ее желания. Между стеной и столом расстояние небольшое, но Быкова специально встает так, чтобы выйти было трудно. Я буквально протискиваюсь между ней и стеной, задевая ее бедрами. Чувствую ее запах: пот вперемешку с недорогими духами. Отвратительный аромат. А может быть она этого и хочет?

И вот Быкова садится за компьютер. Бедный стул: скрипит, наверно держится из последних сил. У Валентины Леонтьевны одышка, она тяжело сипит, водит мышкой, раздраженно лупит по клавиатуре. Типа, разбирается с приводом. Потом наклоняется, засовывает диск. При этом все кажется настолько неустойчивым, что с минуты на минуту она упадет, проломит пол, и будет падать до последнего этажа. А может, провалится прямо в ад!

Я хожу по кабинету, терпеливо жду.

— Помоги мне, Володя, — говорит Быкова. — Я диск не могу открыть.

Приходится подходить, как-то размещаться рядом с тушей, что-то делать, совсем рядом слыша отдышку, чувствуя запах пота. Кажется, она специально подманила поближе. Сейчас схватит, и будет долго душить, прижимая к себе, вминая меня в жир.

Наконец, открываю диск. Быкова хмыкает, как мне кажется, разочарованно, еще несколько минут что-то делает. Потом встает, и, не прощаясь, выходит.

Я сажусь на стул. Кажется, что он даже немного мокрый после толстой задницы. Вокруг еще чувствуется запах. Эх, повезло нам, сотрудникам администрации…

Чтобы отвлечься, смотрю в окно. К стоянке перед администрацией подъезжает черный Lexus GX-570. Прокачанный и тонированный. Чем-то привлекает внимание. То ли вызывающей аэрографией на капоте (смерть с косой показывает средний палец, череп белый, словно растянут в жуткой улыбке), то ли напрочь тонированным лобовым стеклом, или еще чем.

Открывается водительская дверь, выходит молодой парень. На вид лет 18–20, не больше. Стильно одет, на глазах очки «я стрекоза». Это зимой, в не особенно ясный день. Достает мобильник, с кем-то разговаривает. Потом берет папку, идет к нам.

Смотрю не гордую походку, осанку владельца этой жизни. Такая приобретается в ходе долгих счастливых лет. Хочется верить, что с ней не рождаются. Иначе у меня шансов нет.

Сейчас он зайдет в администрацию, поднимется в нужный кабинет, и, без долгой волокиты и бюрократических препон, получит необходимую информацию, нужный документ. А если будет настойчив, ему еще и задницу оближут. Это не шахтер с мертвой ногой, не дед, что хочет всех расстрелять. Это хозяин жизни, что просто привык, без лишних сантиментов и моральных терзаний, брать у жизни нужное по максимуму. Несмотря на юный возраст.

Парень на секунду останавливается, смотрит на здание. Кажется, будто взгляд останавливается на мне. Я силюсь разглядеть за стеклами очков выражение глаз. Может быть, в них не триумф победителя, а усталость и апатия, признаки не проходящей депрессии? Может под глазами глубокие тени, говорящие о стрессе и злоупотреблении препаратами? Но стекла не дают рассмотреть, парень входит в здание, словно исчезает навсегда. Единственным доказательством его существования остается чистый, блестящий на солнце Lexus.

Я еще какое-то время смотрю на машину, площадь, людей. Передо мной словно рассеивается сон, манивший счастьем долго

— Не в этом счастье… — шепчу я, зачем-то ухватившись, и до белых пальцев сжимая столешницу.

Так устроена жизнь. Сначала ты, полон надежд, ждешь чего-либо от мира. Обычно, набор предсказуем: счастья, богатства, известности, любви и ее суррогатов. Ты хочешь, чтобы Бог (в лице мира) был к тебе благосклонен, безусловно подчинялся твоей воле и, по первому требованию, обеспечивал всем необходимым. А как же, ведь ты же один такой: хороший, добрый (когда надо), замечательный, и вообще — лучший.

Чистое потребительство, которое, впрочем, достаточно быстро нивелируется, сталкиваясь с реальностью. Опять же твоей, сугубо настроенной и избранной системой ценностей и поведения. И в то же время не твоей, чужой и холодной. Мир тебе должен, но не хочет давать всего. И ты обижаешься на него, как это принято и понятно в детстве. Нет, ты понимаешь, что обиды, как глас вопиющего в пустыне, способны только поднять горстку песка, что пылью забьет глаза и нос, мешая видеть и дышать. Но как же — Бог должен услышать. Ведь перед Ним стою я!

А, тем временем, цепочка тянется дальше. Первая не купленная игрушка (плюшевый медвежонок со смешными глазами), первая неудачная драка (синяк под глазом и кровь из носа), девочка, отказавшая первый раз (так как есть кто-то лучше тебя). И дальше, дальше. Не сделал, не смог, завалил, не поступил, не оправдал ожиданий.

Как там говорит Другин? Цинизм есть наиболее адекватное мировосприятие? Адекватное чему?

Конечно! Как открытка с надписью: «Поздравляем! Все ваши действия служили одной цели — стать неудачником. Процесс закончен успешно. Добро пожаловать в клуб!» Со временем в тебе растет отчаяние, которое, чтобы не свихнуться окончательно, в муках перерождается в скепсис. Цинизм, но не тотальный — еще какой-то робкий, как будто пробный. Еще один вид обиды. А вдруг там передумают, и примут тебя к себе, к счастью и вечной радости.

Но год идет за годом, разочарование за разочарованием. И ты понимаешь, что о тебе забыли, оставили на необитаемом острове со скудным провиантом. И помощь не придет, потому что больше никого нет. Потому что вокруг такие же необитаемые острова, выбраться с которых нет возможности. Или ты ее никогда не найдешь. Обживайся, потому что до смерти твоими вечными спутниками будут только эти пустые и холодные земли.

А где-то, почти на расстоянии вытянутой руки, есть другие люди. У них все получается, они полны энергии и оптимизма, им все дается легко. Они живут на материке. Но ты не приплывешь к ним, не станешь их частью. Потому что не избран. А если даже их избранность — чушь, ловкий ход, все равно тебя не возьмут: о чем разговаривать с неудачником?..

Неожиданно появившееся солнце слепит, вырывая из мыслей. Но в свете как-то более отчетливо представляю, кем бы мог стать. Представляю, как выхожу из администрации, полный возможностей и планов, имеющих все шансы реализоваться, небрежно ослабляю галстук, расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки. Как сажусь в Lexus с вызывающей аэрографией. Словно все получилось, сбылись мечты, и вот он я, пусть не на вершине мира, но где-то рядом. А протянуть руку — наберу пригоршню звезд. Мне все должны, все принадлежит мне. Воздух благоухает, краски ярки и свежи, а небо пронзительно-голубое. Как в детстве.

И весь мир для меня. Добрый и светлый…

Только это мечты. Я же сижу у себя в кабинете с казенной мебелью и обоями, смотрю на пустой экран монитора. Ничего не меняется — так предрешено…

Когда-то давно я хотел путешествовать. Наверно, этого хочет каждый мальчишка, что только-только осознал себя, одолел несколько приключенческих романов, чувствует способность если не изменить мир, то увидеть его весь, все попробовать, стать лучшим. Я лежал перед сном, и представлял, как стану мореплавателем, геологом, космонавтом. Да кем угодно, только действовать, становиться первым, побеждать. Где это все?

Ушло безвозвратно, не оставив надежд на возвращение. Я закрываю глаза, представляю себя в будущем. Серый, забитый жизнью чиновник. Это единственная картинка. Вечная тень Лаптя. Когда-то я хотел путешествовать.

А в итоге сижу у окна кабинета в сером здании администрации. Вернее, сижу даже не я, а тень, и не темная — а какая-то бесцветная, лишенная глубины. И так будет всегда…

Когда ты заперт в рамках города, максимум страны в достаточно взрослом возрасте, жизнь воспринимается слегка искаженно. С мрачными ассоциациями о тюрьме и горестными мыслями о собственной беспомощности. Хорошим лекарством является незнание, но ты-то знаешь.

Сколько раз по телевизору, в книгах, интернетных дискуссиях ты слышал рассказы о жизни ТАМ. За пределом, за границей, словно, в другом измерении. Все эти Европы, Америки, Австралии. Места, где ждет неизвестное, неиспытанное душей и телом, не легшее в сердце пылью воспоминаний.

Но чтобы отправиться в миры, живущие за гранью твоего физического восприятия, необходимо находиться в определенном состоянии. Проще всего — иметь деньги. Ресурсы, что дают финансовую независимость, являются своего рода паролем к нужным ощущениям. Ресурсы вторичны и притягиваются настроем. Настроем победителя, что ли, хозяина жизни.

А я сижу в завернутом как в саван в бежевые обои комнате, и тихо так рефлексирую о несбывшихся фантазиях, таких же бесплотных, как фонарные осенние тени в ночном парке.

Я заперт в рамках тесного мирка, что в теории не имеет границ, но на практике оказывается не больше пресловутой шагреневой кожи. И со временем она имеет тенденцию сокращаться, усыхать, как бездарно растраченные мгновенья.

Наверно, не я один, многие до меня (и многие после), почувствуют неуловимое дуновение, предвестие ее сужения, когда год за годом куда-то отваливаются куски впечатлений, обрывки ощущений, непрочная уже ткань чувств. А ты все тот же, только все более беспомощнее. Вокруг те же люди. Они составляют твой мир и увядают вместе с тобой. Вернее, вы все зацеплены за процесс и, запуская его, являетесь добровольными рабами.

А снаружи сияет прекрасный мир. Такой же недостижимый, как всплески радости среди праведной рутинной депрессии.

К черту все! Достало! Сейчас уйду с работы, и не вернусь. До завтра. А может, и никогда. Уйду навстречу приключениям, что-то поменяю в унылой, замшелой жизни. А-то так и протухну, ничего не сделав.

Но понимаю, что никуда я не уйду. По крайней мере, до обеда. А после вернусь. И назавтра тоже вернусь. Потому что это работа, это деньги, и возможность удержаться в этом мире. Пусть слабая, увечная, но возможность.

Вот кто-нибудь другой ушел бы. В неизвестность, в опасность. Какова вероятность, что ему повезет? Может, пятьдесят на пятьдесят. Может меньше. Не важно. Он сумеет преодолеть притяжение рутины, уютного, но теплого болотца, откуда так не хочется выходить на ветры мира. Кожа мокрая, и когда дует ветер — очень холодно. Это только со временем закаляешься, становишься настоящим человеком, таким, что добивается всего. А сначала нужно многое вынести.

Я не готов. Не готов, и все тут. Буду сидеть по ноздри в мутной воде, но все время смотреть вдаль, зная, что те далекие края не для меня. А потом у меня появится жена, дети. Только они будут не такими же, потому что на болоте других не бывает. И я буду всю жизнь мечтать, чтобы они прожили жизнь другую, хоть в середине, хоть под старость из болота вылезли. Но, глядя на неудачника-папу, они так и останутся рядом, в итоге вместе со мной превратившись в перегной, что болото и наполняет.

Хочется умыться холодной водой, потому что буквально чувствую липкий пот, затхлость болота. Встаю, тяну ручку двери — на пороге стоит Артем Завилаев. Среднего роста, блондин, с честными, какими-то детскими глазами. Тема мутный, об этом многие говорят. Но в администрации работает уже достаточно давно, а в темных делах замечен не был. Прощай чистота и свежесть. Болото не отпустит никогда.

Тема иногда заходит ко мне, рассказывает про то, как провел выходные, про девчонок. Я обычно слушаю вполуха. Просто не хочу показаться невежливым.

— Здорово, Вова! — говорит Артем, улыбается. Проходит, садится рядом. Сразу тянет со стола ручку, начинает крутить.

— Привет, Тема! Как оно?

Тема встает, подходит к шкафу, рассматривает книги, документы. Что-то берет, бегло читает. И рассказывает:

— Тут в субботу так в клубе отжигали! Прикинь, Вова, я какую-то дуру чуть прямо там, на диване не отделал. Да охрана подошла, сказали прекращать. Прикинь, эти уроды мне, работнику администрации, говорят прекращать! Да мы завтра же этот гребаный клуб закроем десять раз. Ты прикинь, какие скоты?!

Тут Тема преувеличивает. Ничего он не закроет, даже если захочет. А глупым понтом прикрывает беспомощность. Тема трудится замом начальника отдела стратегического планирования — небольшого и всеми забытого. Если в местном бюджете денег хватает только на покрытие расходов, и самые неотложные нужды, стратегическая составляющая как-то сама собой отпадает. Вот и трудится Тема вместе с начальником и двумя специалистами над левыми вопросами. Точнее, не трудится даже, а ходит по кабинетам.

— Только ты меня знаешь, — продолжает с улыбкой. — Я ее оттуда увез. Так ты прикинь, она минет начала делать еще в машине. Я веду — а ты знаешь, вожу я не медленно — а она там старается. Я пару раз чуть во встречку не въехал, а один раз — в столб. Ведь пьяный еще! Но ощущения, я тебе скажу, просто отпад. Такой кайф! Прикинь?

Дурак ты, Тема, думаю я. Девчонке может ты понравился, она старалась, рискую прослыть шлюхой, а ты теперь пренебрежительно все рассказываешь мне. И, сто процентов, не только мне. А если еще и фотки начнешь показывать, то мудак ты после этого.

Тема достает мобильник, говорит:

— Я ее еще вчера наснимал. Прикинь, Вова, столько фоток классных сделал. Зацени!

Я смотрю на Тему: ухоженное лицо, чистая, опрятная одежда. Классический костюм серого цвета, голубая рубашка, верхняя пуговица расстегнута. Тема выражает собой успешность и деловитость. Светлое будущее нашей страны. Но для меня он все равно как кусок дерьма, что обладает красивыми бицепсами, рельефным прессом, и всем остальным. Все равно урод.

— Давай посмотрим, — говорю я, улыбаясь. Это администрация, и любой контакт здесь важен. Ссориться даже с Темой не стоит. Кто знает, что там впереди?

Тема показывает фотки. На них заснята симпатичная девушка в разных позах, и количестве одежды. Тема комментирует каждый снимок, постоянно говорит «прикинь» и «отпад». Я смотрю, и узнаю девчонку. Это одна из второкурсниц. Точно, недавно читал у них лекцию. И от этого понимания, хочется въехать Теме в нос. Так, чтобы пришлось вправлять, а завтра под глазами расплылся один большой синяк.

— Там еще есть, — говорит Тема. В голосе слышно нотки превосходства. — Только их я тебе не покажу. Я же джентльмен, да?

Джентльмен ты хренов, думаю я. По честному, тебе сейчас надо в морду перчаткой, а потом на дуэль. И пристрелить без сожалений. Вот это было бы по-джентельменски.

Но вместо этого я улыбаюсь, подмигиваю ему. Тема скалится в ответ, похлопывает меня по плечу.

— Ничего, Вова! Когда-нибудь возьму тебя с собой. Мы таких телочек снимем — закачаешься. Мы же власть в этом городе!

Наверно, с этого начинаются проблемы. Когда ты думаешь, будто властные полномочия, данные тебе на время и для того, чтобы поддерживать существование системы, принадлежать тебе лично. В силу везения, или личной исключительности. Тогда появляются мысли, что власть — это я. Все уже знакомо. Еще со школьной программы. Эх, Тема, чему тебя учили в школе?

Тема уходит, прихватывая ручку. Это он забылся, нечаянно унес. Я просматриваю документы, откладываю самые срочные. Остальные — в дальний ящик стола.

Работаю. Составляю письма, оформляю таблицы, жонглирую информацией. Это огромный поток, где очень легко захлебнуться. Волна за волной на тебя накатывают новые поручения. И никого не волнует, что их очень много. Все должно быть выполнено в срок. А нет, информация поступит непосредственно главе, и самое малое, что за это светит — лишение премии.

Такая практика в течение многих лет закаляет. Поэтому половина администрации — уверенные в себе, быстрые и энергичные хищники. Они знают, как работать, умеют эффективно делегировать, реагируют молниеносно. И, по этому, они живут хорошо, а я — в горах работы. И выхода из этих гор не видно.

За бумагами проходит несколько часов, в течение которых я формирую письма, хожу по кабинетам, собираю подписи, вношу исправления, корректирую с руководителями, уточняю детали, снова корректирую, печатаю, проверяю со специалистом в общем отделе, перепечатываю, уточняю данные, связываюсь с областной администрацией, корректирую, ношу на подпись, отправляю. Время летит быстро, я поднимаюсь и спускаюсь с этажа на этаж бессчетное количество раз.

Здесь разные люди перемешались по кабинетам и приемным. Есть такие, куда заходишь с легкостью, вопросы решаешь с удовольствием, а с людьми общаешься по-доброму. Но есть и другие. Не знаю, большинство ли? Но точно не мало. Здесь обитают адепты пафоса, личного величия и гордыни. С ними трудно разговаривать, открыто не поддерживая мнимого величия. Приходится выслушивать кубометры бреда, что составляет суть их жизни, поддерживать, положительно подкреплять маниакальные попытки самоутвердиться, чтобы не попасть в немилость, что может грозить интригами, и гадостями за спиной.

Это власть. Или близость к ней. И врожденные, либо приобретенные комплексы, густой порослью рвущиеся наружу, заглушая глас рассудка. Трудно сохранять душевное спокойствие, общаясь с такими людьми.

Захожу в приемную к Маргарите Петровне Глазовой, руководителю управления. Заранее чувствую, что разговор не будет легким. Лапоть хочет, чтобы она быстрее подписала лист согласования, что нужен нам для работы. А лист со всеми документами уже неделю лежит у Глазовой, без каких либо результатов. Лапоть выбрал смертника. И вот я в приемной.

— Добрый день, — говорю я секретарше, тетке средних лет с затравленным выражением на лице. — Маргарита Петровна у себя?

— У себя, — отвечает она. — Подождите секунду.

Тетка берет трубку телефона, что-то говорит Глазовой. Я не слушаю, разглядываю дипломы, что висят на стене. Все — уважаемой Маргарите Петровне, помощнице, организатору, просто замечательной женщине. Сейчас пущу слезу от умиления.

— Можете войти, — говорит тетка.

Лучше не надо, думаю я. Но послушно открываю дверь, вхожу. Маргарита Петровна сидит за столом, смотрит какие-то бумаги.

— Подождите, Вова, — говорит, не отрываясь.

Присесть не предложила. Поэтому стою, рассматриваю почти идеально чистый кабинет: все бумаги в аккуратных стопках, папки ровно в шкафу, канцелярские принадлежности разложены по цвету. Наверно, у Глазовой маниакальное стремление к чистоте. Или так выдрессировала секретаря.

Маргарита Петровна похожа на крысу. На небольшую, но очень злую крысу. И, наверно, подлую, насколько это определение можно отнести к животному. К Глазовой — точно можно.

Небольшого роста, невнятной фигуры, короткая стрижка. Или это парик? Большой, но тонкий нос с горбинкой, маленькие, близко посаженные крысиные глазки. И взгляд: какой-то острый, и вместе с тем грязный, противный.

Стоять приходится минут десять. Наконец, Глазова отрывается от документов, переводит на меня недоуменный взгляд. В стиле, что этот раб еще здесь делает?

— Слушаю, — говорит.

А на лице такое надменное выражение, словно разговаривает не с человеком, а с насекомым, перед тем, как раздавить. В принципе, она и раздавить может. И не задумается.

— Маргарита Петровна, — начинаю я. — Нужно, чтобы вы подписали лист согласования постановления.

— Кому нужно? — спрашивает Глазова.

— Аркадию Петровичу. Нам надо документы отправлять.

— А мне не надо, — говорит Глазова. — Мне это не нужно. Я Лаптеву говорила, что подписывать не буду. Или он не понял? Так передай еще раз. Не подпишу, пока не переделают вторую часть.

Ели не подпишет — будут проблемы. Просрочим документ, люди останутся недовольны, будут жаловаться. И это только самый минимум.

Вот так карьера и рушиться, думаю я. В таких вот кабинетах, с такими Маргаритами Петровнами.

— Но, Маргарита Петровна, — возражаю я. — Мы же переделали все, как вы просили!

— Значит, не переделали! — обрубает Глазова.

Блин, мы уже десять раз переделали! Все, вплоть до последней буквы. Я три дня сидел, только этим занимался. А ей не нравиться! Противоречит, заставляет все

— Но, Маргарита Петровна… — начинаю я.

— Все, Володя, все! — шипит Глазова. На лице выражение брезгливости, помноженное на высокомерие. — Я уже сказала, что не подпишу. Ты свободен. Или что-то непонятно?

В этот момент Глазова особенно сильно похожа на крысу. Выражение «глаз на жопу натяну» приобретает для меня новые оттенки. По крайней мере, возникает непреодолимое желание это проделать. Чтобы получить хоть какую-то передышку.

— Понятно. Но ведь… — делаю я еще одну попытку.

— И никаких «но ведь», — говорит Глазова. — Переделаете, принесешь, покажешь. А пока не переделал, не отнимай мое время!

В коридоре крепко сжимаю зубы. Хочется помахать руками, покричать, пару раз ударить дверь. Но везде установлены камеры, охрана видит все. Поэтому тихо иду к себе в кабинет.

Ну, и сука, ну, надо же быть такой сукой! От гнева туманится сознание. Взять бы ее сейчас, и лично придушить. И не один раз! Как так можно? Запорола всю работу. Из-за какой-то крысы все летит к черту!

Пытаюсь успокоиться. Захожу в туалет, умываюсь холодной водой. В администрации на каждом этаже по одному туалету. Неплохие, чистые. Только на четвертом, где приемная, и кабинет главы, туалет особый. Он заперт на ключ, а ключи есть только у главы, и замов. Это элитный туалет. Ведь глава и замы — высшие существа. И даже в туалет ходить с обычными сотрудниками им не комильфо. Как же, как же.

Настроение портится окончательно. Как мясо, что три дня полежало на солнце. Хочется просто выйти из администрации, и идти, любоваться заснеженным парком, старенькими домами, людьми. Чтобы все дерьмо, что держит, не дает дышать, постепенно исчезло. Или отдалилось настолько, чтобы не чувствовать запаха. Но, только когда в него уже наступил, и наступил хорошо, от запаха избавиться трудно. Нужно вымыть туфли, и вымыться самому. А у меня нет права на такую роскошь.

Я спускаюсь к себе в кабинет, звоню Лаптю. Он недоволен, но понимает, что вина не моя. Однако отчитывает, говорит что-то про лень, нежелание работать, и о том, что все приходится делать самому. Я не слушаю, рассматриваю бумаги, которыми завален стол. Прихожу в себя, только когда в трубке раздаются короткие гудки…

Скоро начнется совещание. Собираю бумаги, подготавливаю Лаптю информацию. Без пяти выхожу, спускаюсь в двадцатый кабинет. Там зал заседаний. Длинный стол, стулья, проектор, кондиционеры, микрофоны с колонками и жалюзи на окнах.

Сажусь рядом со столом главного, что перпендикулярен длинному. Вокруг уже сидят начальники профильных управлений, отделов, бухгалтера. Человек 10–12. Лаптя нет, но он всегда опаздывает. Вернее, задерживается.

Народ разговаривает, обсуждает общие проблемы. Я рисую в ежедневнике узоры. Мне нет дела до глобальных вопросов, рассуждений о глубине задницы, в которой мы оказались. Да, все плохо. Я это знаю. Но все плохо так давно, что это уже считается нормой, никто не обращает внимания.

Заходит Лапоть. Все замолкают. Садится за центральный стол, здоровается, начинает:

— Сегодня, уважаемые коллеги, мы с вами должны рассмотреть три важных вопроса. Начнем с противопожарных мероприятий. Какая у вас в подразделениях ситуация с пожарными? Надежда Львовна?

Начинает отчитываться Белинская. Пространно рассказывает про ситуацию по подразделениям, вскользь касается проблем, и подробно рассказывает об успехах, новой пожарной сигнализации, отсутствии пожаров.

Обычная рутина совещания. После Белинской выступает Маркин. Потом Агапов, и остальные. У всех все хорошо. Только срабатывала сигнализация уже на двух объектах. Короткое замыкание, и не выключенная плита. Переходим к другим вопросам. Лапоть начинает спрашивать недельные отчеты. Каждый руководитель рассказывает.

Мы собираемся в таком формате один раз в неделю. Обсуждаем насущные проблемы, слушаем отчеты, разбираемся со спорными темами. По крайней мере, это то, что декларируется. В реальности же все несколько по-другому. Все только и хотят, что быстрее уйти домой. Никому не нужны утомительные доклады, разборы полетов, планы мероприятий. Все равно каждый сделает по-своему.

И так каждую неделю мы сидим, три часа кряду слушаем Лаптя, и хотим только одного — побыстрее уйти домой.

Я слушаю голос Лаптя, но не улавливаю смысл. Просто отключаю голову. Хочется спать, но сижу к нему всех ближе — заметят. Поэтому склоняюсь над ежедневником, рисую узоры. Квадраты, круги, ромбы. Один закрасить, другой оставить. Больше, еще больше. И как будто выпадаю из совещания, острых проблем, неприятностей. А в себя прихожу, только когда Лапоть слегка повышает тон, начинает что-то откровенно разжевывать.

— Все возражения, умные мысли и конкретные решения должны возникать на стадии обсуждения, — говорит Лапоть. — А не потом. А у нас все по другому: решаем, обсуждаем, моделируем, а когда приходим к общей системе, единому образу действия, вы начинаете городить что-то свое, что полностью срывает весь план действий.

Лапоть оглядывает всех, словно хочет увидеть понимание в глазах подчиненных.

— А потом я с утра до вечера бегаю, ваши проблемы разгребаю. Ведь это же не правильно!

Все опустили головы, на Лаптя не смотрят. Уже пару раз откололи таких номеров, что Лапоть неделю разбирался, договаривался с людьми, выправлял ситуацию.

— Это напоминает мне один старый французский фильм, — продолжает Лапоть. — Не помню названия. Там король задумал захватить замок, и издал соответствующий указ: по моему сигналу начинаем штурм. А вражеский шпион добавил одно слово — не. Получилось — по моему сигналу не начинаем штурм.

Утром войска выстраиваются перед замком. Король во главе. Гордо дает команду, и скачет вперед. Войска стоят. На стенах замка все обалдели. Король доскакал, смотрит — что-то не так. Оглядывается, видит, что один. Со стен смотрят недоуменно. Тогда он вежливо спрашивает: «Сколько времени»? Со стен отвечают: «Без десяти девять». «Спасибо», говорит король, и скачет обратно.

Мы улыбаемся. Лапоть продолжает:

— Так вот, сейчас вы действуете также. Мы с Владимиром Ярославовичем уже скачем в атаку, а вы стоите, и выжидаете. Такого быть не должно! Если решали, программу разработали — вперед. Все возражения только в процессе обсуждения, подготовки. Это понятно?

Народ кивает, что-то пишет в ежедневники. Потом начинаем обсуждать деньги. А точнее их нехватку. Тема больная. Из разряда, как поделить один пирог на несколько человек. Голодных много, а пирог небольшой. Руководители словно оживают, наперебой доказывают необходимость перечисления средств именно им. Лапоть внимательно выслушивает, задает уточняющие вопросы. Я знаю, что он все уже решил, а сейчас только ведет дискуссию в нужное русло.

Приходит смс. Достаю мобильник, читаю: «Владимир Ярославович, вы просто супер! Мне так хочется чувствовать вас рядом!! Давайте встретимся!!!» Номер Настин. Чувствую, как возбуждаюсь. Потом вспоминаю вчерашнюю сцену с Лаптем, Сашины глаза. И все желание куда-то уходит. Не отвечаю, прячу телефон в карман брюк, словно украл, и был за этим пойман…

Совещание продолжается. Я смотрю на «уважаемых коллег», как их всегда называет Лапоть, словно хочу увидеть что-то необычное в их лицах. Но не вижу. Может, понимание ответственности, сложности задач, что стоят перед нами. Или прозорливости, готовности думать, причем точно и быстро. Нет, все это есть в них, только в небольшом размере. А так — простые люди, что с надеждой смотрят на Лаптя, ждут его решений. Это потом они будут совершать ошибки, пытаться что-то исправить, переживать. А сейчас слушают, с умным видом записывают.

Все это начинает напоминать игру — затянувшуюся, без четких правил и ориентиров. Мы поставлены в определенные условия, вынуждены что-то делать, реагировать, а в конечном итоге ничего не остается. Потому что ничего и не было. Все — декорации, красивый, технологичный движок, что оставляет на теле шрамы, а в сознании раны. Но — и более. Потому что так предусмотрено правилами. Потому что он так написан. Не более того.

И сейчас мы собрались поиграть. Как бы глупо это ни звучало. Только вот играем серьезно. Словно на кону жизнь…

Жизнь и в правду на кону. Только независимо от того, играешь ты, или нет. Просто в силу твоего существования. А как занять этот промежуток, во что играть — выбираешь ты. Теоретически. Но я смотрю на лица «уважаемых коллег», и понимаю, что если мы и выбираем, то под большим давлением. А при таких условиях нужно ли говорить о свободе выбора? Опять же, чисто теоретически.

Время тянется неспешно. Я перестаю слушать окружающих, следить за беседой. Глаза закрываются. Все труднее сдерживать движение век вниз. Перед глазами все растворяется, куда-то исчезает. Но я волевым усилием возвращаю все назад. Не хватало только уснуть на совещании.

Тем не менее, время совещания кончается. Лапоть говорит завершающие слова, все собирают вещи, расходятся. Только несколько человек еще подходят с бумагами, просят подписать.

После в зале остаемся только мы с Лаптем. Выходим, поднимаемся к нему. Я чуть оттягиваю жалюзи, наливаю воды из графина, что стоит на подоконнике. Рядом лежат конфеты. Открываю коробку, беру их.

— Хватит жрать мои конфеты! — говорит Лапоть. Это он так шутит. Ну, просто душка, блин!

— Да пошел ты… — отвечаю без интонации.

Опять вспоминаю вчерашний вечер, выходку Лаптя. Беру еще больше конфет, ем. Лапоть садится за бумаги, что-то подписывает, не обращает на меня внимания. Пауза затягивается. Лапоть любит, чтоб подождали.

Наконец, откладывает в сторону последнюю бумагу, говорит:

— Ну, что, Верига? Нахрена вчера из ресторана ушел?

— А ты подумай, — отвечаю. — Может до чего и додумаешься.

— Сидели нормально. Петрович потом еще пол вечера спрашивал, почему ты ушел. Стол-то ты первый отодвинул. Я только придвинул к себе…

Дальше Лапоть начинает хохмить, смешить меня, и через время вчерашняя досада сглаживается, переходит на второй план. Мы обсуждаем документы, я комментирую таблицы. Неожиданно Лапоть говорит:

— Что-то болею я. Температура уже пару дней. Умру наверно скоро…

— Ты больше прибедняться любишь. Какой там умрешь.

— Я, блин, работаю как свин, — продолжает Лапоть, словно не слыша меня. — С утра до вечера. А проблем все больше. Скоро так помру.

Хочется сказать, так что ж ты не отдохнешь? Ради чего гробишь себя. Только зачем. Итак, понятно. Ничего не делается просто так. А если сам знаешь, ради чего силы гробишь, то и жаловаться не стоит. Но говорю:

— Так хрен ли ты убиваешься? Отдохни, посиди пару дней дома.

— Отдохнешь тут, — говорит Лапоть. — На пару дней уйдешь — все рухнет. Они ж нихрена не понимают. Все по десять раз повторяю. И все равно вопросы задают глупые…

— Ладно, — говорю я. — Заколебался я с тобой тут сидеть. Пойдем, поедим, да по домам.

— Какой пойдем? — отвечает Лапоть. — Давай, еще таблицы поправь.

— Какие таблицы, ты чего? Если сам идти не хочешь, я один уйду…

Лапоть что-то обдумывает, молчит. Затем говорит:

— Пойдем, поедим…

Выходим из администрации, прощаемся с охраной. Здание уже пустое. Времени 22.30. Закончился еще один рабочий день. Для Лаптя рано, для меня — поздно. По пути заходим в небольшое кафе, едим, почти не разговаривая, расходимся по домам.

Я сажусь в троллейбус. Но еду не домой. Что там делать? Тем более что пару недель назад звонил Семен, приглашал в гости. Хороший повод зайти.

Набираю номер, слушаю гудки.

— Алло, — раздается в трубке.

— Здорово, Семен! — говорю я. — Как у тебя?

— Вова! — говорит Семен радостно. — Ты, что ли?

— Я, я, кто ж еще?

— Привет! Нормально все у меня. В гости заедешь?

— Уже еду, — говорю я. — Встречай с виски и цыганами.

Семен смеется.

— Ну, цыган не обещаю, но виски… Короче, приезжай.

— Хорошо, жди, — говорю я. — Пока!

На стекле скотчем прикреплена листовка с рекламой. «Мы работаем, чтобы вам было лучше», написано на ней. Вот именно для этого мы и работаем, думаю я…

 

Семен

В троллейбусе холодно. Кондуктор кутается в одежду. Под его сидением печка. Сейчас, когда уже договорился, вдруг очень не хочется идти к Семену. Не из-за того, что с ним что-то не так: он отличный парень, хороший друг. Просто не хочется ни с кем общаться, видеться. Хорошо бы немного выпить, одеть наушники, и залезть с головой под одеяло. И проспать несколько дней. А лучше недель. Или, может быть — всю жизнь. Только чтобы видеть хорошие сны. Сочные, добрые, уютные. А из наушников будет звучать что-нибудь красиво-печальное, зовущее за собой. Всегда…

Но вместо этого я еду в троллейбусе, а из наушников звучат Lake of Tears. Даниэль Бреннар поет:

А мне холодно, очень холодно. Ощущаю это остро, до жжения лица. Понимаю, что никуда не деться. По крайней мере, пока не выйду из автобуса. А там, за тонкими стенами из железа и стекла холод еще больший. Так что, как ни крути, не выбраться.

А Даниэль Бреннар поет:

Выхожу. Морозная ночь слегка разбавлена огнями ближайших домов. Сильнее укутываюсь шарфом, иду по тропинке к ближайшему дому. У подъезда несколько молодчиков. Что-то говорят, тоже мерзнут. Район здесь неспокойный.

Пульс ускоряется. Может случиться что угодно. Но пацаны расступаются, пропускают к двери. Никто не просит даже сигареты.

Поднимаюсь на самый верхний этаж. В лифт не сажусь, иду пешком. В подъезде чисто, стены выкрашены в розовый цвет. На подоконниках цветы. Стараюсь идти быстрее. Но подниматься высоко, а форма уже не та.

Нужный этаж. Черная дверь. Рядом с замком мигает диод датчика. Над дверью — камера.

Звоню. Никто не отвечает. Я почти приклеиваюсь к двери, стараюсь уловить любой звук из квартиры. Еще звонок. Еще. Тихо.

Очень не хочется оставаться в подъезде. Тем более сейчас. Начинает казаться, что Семен куда-то ушел, может по делам, а может просто ушел. Скорее все просто. А я так и буду стоять, слушать, что происходит за дверью. И ничего не услышу. Потому что там никого нет. Может быть, нет уже давно. Вдруг я разговаривал не с Сеней? Или с ним, но… Или…

Дверь открывается. На пороге Семен Серебров.

— Здорово, Вова! Заходи.

Я смотрю на Семена так, словно никогда не видел. Из квартиры доносится приятный запах свежей горячей пищи и уюта. Из стереосистемы звучит Antimatter. Меня как будто отогревает. Словно тает ледяная корка, что стягивала тело, не давала свободно дышать.

Семен отходит чуть вглубь и в сторону, я, немного помедлив, захожу в открытую дверь.

— Как на улице? — спрашивает Семен.

Я снимаю куртку, обувь.

— Холодно. А ты думал как?

— Да, как обычно…

Проходим в большую комнату. Сеня называет ее залом. Это действительно зал. У Семена большая квартира в высотке ближе к окраине. Последний этаж. Из окон видно весь город: сейчас это редкие огни, полуосвещенные улицы, ближний свет машин.

В зале минимум мебели. Диван, пара кресел, стеклянная стойка с мини-баром у стены, большая плазменная панель. Сажусь на диван.

— Ну, рассказывай, как жизнь? — спрашивает Семен.

— Стабильно плохо, — говорю я. — Или ты думал, может быть по-другому?

— Нет. Так и представлял.

Семен открывает бутылку виски, идет на кухню за бокалами.

— Просто мне иногда кажется, что ты изменишься. Станешь позитивнее смотреть на жизнь, что ли?

— У тебя самого-то получается? — спрашиваю я.

— Временами, — отвечает Семен с печальной улыбкой. — Но я-то хоть стараюсь…

Сеня разливает виски по бокалам, протягивает мне.

— Давай выпьем.

Чокаемся, выпиваем. Виски расслабляет, снимает напряженность. У Сени хорошо. Даже сейчас, в темный морозный вечер. Именно сейчас.

— Как там наша родная администрация поживает? — спрашивает Семен.

Меньше всего хочется думать об администрации. Вспоминать людей, Лаптя, работу.

— Поживает, Сеня, поживает, — просто говорю я.

— Все такая же фиолетовая? — спрашивает Семен.

— А ты думал?

Семен наливает еще виски.

— А на универщине что твориться?

— Те же, — говорю я. — Только сбоку…

— Понятно.

Семену звонят, он выходит, я остаюсь один. Смотрю на фотографии, картины на стенах. Семен входит в совет акционеров двух крупных предприятий города. В обоих — миноритарным. Как получил — не говорит. Это тайна покрытая мраком. В те годы многие получили разное, даже известно как. Только вспоминать не принято.

Сейчас Семен занимается бизнесом, по-моему, что-то строит. Но могу ошибаться. У него жена и дочка пяти лет. Успешен и целеустремлен. Я завидую Семену, потому что уже, наверно, не поднимусь до его уровня.

Из кухни выходит жена Семена, Вера.

— Привет, Вова, — говорит она. — Как на улице?

Это, наверно, у них семейное. Акт вежливости. Только вопрос задают не про человека, а про погоду. Откуда я знаю, как на улице? Мне — холодно, кому-то — не очень. Все субъективно.

— Привет, Вера, — говорю я. — Днем было хорошо, сейчас похолодало.

— Понятно. А у тебя как дела?

— Все в порядке, спасибо.

Вера красивая. Даже чересчур. Правильные черты лица, стройная фигура. И что-то уютное, домашнее, неуловимое делает ее неотразимой. Повезло Семену.

— Ладно, вы тут общайтесь. Кофе Семен сам сделает. Еда в холодильнике. А я спать. Прости.

— Ничего, Вера, — говорю я. — Спокойной ночи.

— Пока.

Включаю телевизор. Плазменная панель взрывается светом. Делаю звук тише. Пусть хоть что-нибудь светиться, жизнерадостно кричит рекламной и тупыми передачами.

Приходит смс. Опять от Насти. «Владимир Ярославович, почему вы не отвечаете?!! Я очень хочу с вами встретиться!!!» Не отвечаю, кладу мобильник в карман.

— Что-то у тебя не так, — возвращаясь, говорит Семен. — Рассказывай, что случилось?

— И что тебе рассказать? — с какой-то детской обидой спрашиваю я. — Все случилось. И ничего. Это не случается, а тянется. Как сопли. Вот уже двадцать с лишним лет.

— А конкретнее? — уточняет Семен.

— Да, хреново все, Сеня, — отвечаю я. — Жизнь, работа, вся эта возня…

— Понятно. Внезапный приступ мизантропии, усиленный депрессией.

— Что-то беспросветно все. Я сам себе не нравлюсь, не получаю удовольствия. Что-то не так.

Говорю, и слезы наворачиваются. Душным маревом обволакивает жалость к себе, по сути, неудачнику. Уже столько лет прожито, а ничего не меняется. Как сижу на заднице, так и просижу до смерти.

— Мы живем во власти мифов, — вдруг говорит Семен. — Все, что ты знаешь о строении общества, о ситуации в стране и мире, о себе, наконец, — не что иное, как миф. Социальный миф. Вряд ли кто-либо может точно сказать, где границы мифотворчества. Есть те, кто знают, но скажут ли? Ответ — нет, нет и еще раз нет. И дело даже не в хищном спокойствии достигших правды, а в том, что нам нельзя знать. Противопоказано, по сути.

— Но так не может быть! — недоумеваю я. — Какие мифы? Есть же общество. Есть истина, есть объективные законы, наконец. Мир не может существовать на лжи.

— Законов мы пока не касаемся, так как говорим о социуме, массе человеческой. Так вот, общество — это серая слегка бурлящая масса, приправляется мифами, как блюдо солью и специями. Иначе никак. Иначе энтропия, хаос и холодный черный космос над головой. А мифологизация составляющих бытия возводит прочные стенки, пусть даже это стенки котла, где мы варимся.

Людям не нужна правда. Несмотря на заверения. Правда страшна. Причем, страшна тотальной незаинтересованностью во благе отдельного человека, общества, народа. Она ни ваша, ни наша. И от этого столкновение с ней оказывается серьезнейшим испытанием. Правда оголяет недостатки, показывает, чем ты являешься на самом деле. Жестко, стремительно и неотвратимо. Ты остаешься беззащитным и слабым. И на метафорических весах, где на чашах жизнь и смерть, еще неизвестно, куда качнет правда…

Семен делает паузу. Возможно, он прав. Только как-то не по себе от такой правды. Что-то шевелится внутри: мерзко, холодно. Словно наружу хочет вырваться потаенная часть натуры, такая же мерзкая и холодная. А вот она-то точно знает, что сказанное Семеном — правда. До последней буквы.

— Гораздо проще создать, сконструировать миф, — продолжает Семен. — Поверить в него, и жить спокойно. Сейчас это стало доступным, и обязательным атрибутом общества. Мы висим в огромной паутине СМИ, где по нитям через пространства и умы проносятся клише, установки, директивы, определяющие, кем были, кто мы и кем будем.

И все, что ты знаешь о себе — миф. Дефект самоидентификации. Не у всех, конечно, но у тотального большинства. Ибо реальная цена человека, его сущность определяется не сейчас и здесь, в сытой спокойной жизни. Поэтому, пока судьба не взялась, и не стала выкручивать, причем на излом, ничего мы о себе не знаем. И знать не будем. Мы с удовольствием идентифицируем себя с внешним миром с его благами. Навязанный миф об общечеловеческих ценностях и обществе потребления делает нас набором безликих штампов, за которыми теряются итак смазанные до нечитаемости личности.

— Ну, не у всех, — только и могу ответить я. — А ты не думал, что, может быть, это хорошо? Чем это грозит мне, тебе, другим людям?

— Чем это грозит тебе? — спрашивает Семен. — Чередой надломных разочарований в окружающем мире, и себе. После которых уже не сможешь жить как прежде, но и достигнуть цели тоже не получиться. Ты творишь мифы о себе, потому что так проще жить. Это я не испугался, просто проявил осторожность, я не мелочный, а хозяйственный, я ничего не делаю, так как жду подходящего момента. Ты же не можешь открыто заявить, что являешься трусом, скрягой и лентяем. Тогда разрушиться образ личной идентификации. Будет неуютно и страшно. Поэтому пыжишься, впитываешь по информационным каналам гигабайты бреда, что становиться тобой.

Я уже не удивлюсь, если скоро не останется людей, только целевые аудитории. Мы уже ими стали. Едим мифы, глотаем не переваривая, лишь бы не получить ложку горькой микстуры реальности. Возможно, мифом является даже то, что мы живем.

— Но это совсем уж невменяемо, — говорю я. — Думать о таком не хочется. Давай лучше выпьем…

Выпиваем. Семен смотрит куда-то мимо меня. Может, хочет прекратить невеселый разговор, может, наоборот, думает, что я не хочу слушать. Или что-то еще.

— Ну, хорошо, — говорю я. — А какой-то выход из мифа есть? Что делать, если все так, как ты говоришь?

Семен молчит. Потом наливает еще виски. Совсем чуть-чуть. Мой вопрос словно повисает в воздухе. Наконец, Сеня говорит:

— Если выход и есть, то я его не знаю.

Молчим. Как-то печально становится. И страшно. Семен говорит:

— Может, это и к лучшему. Мы можем использовать миф, и все, что с ним связано. Главное только понять, не знаю, набраться, что ли, наглости, чтобы подстроить миф под себя, под комфортное существование.

— А ты не думал, — говорю я. — Что после создания пусть и комфортного, но мифа, ты окончательно теряешь шанс обрести свободу. Или даже не свободу, а что-то важное, нужное в жизни. Ее смысл.

— Свобода? Смысл? — восклицает Семен. — Я тебе раскрою, что является смыслом. Достать как можно больше бабла, обеспечить спокойное сытое существование, и потреблять до момента смерти, от факта которой становится страшно до поросячьего визга. Вот это свобода. Для нее даже название придумали: финансовая свобода, независимость. Ты перед собой видишь ее адепта. Причем, очень прилежного и преданного.

Семен улыбается, говорит:

— А выхода из мифа нет. Наверно, только экстренное помешательство. Но нас с тобой оно не устраивает. Какой может быть выход? И куда? В хаос?

Семен задумывается. Рассматривает пустой бокал из-под виски. Я тоже гружусь.

— Но есть лазейка, небольшой фокус, что позволит перенаправить мышление с постоянного пережевывания тщетности существование. Это новая система целей. Новая мотивация. Работающая. Твоя жизненная философия. Вот о чем я говорю, Вова.

— Моя философия? Что тут сказать? Что бы ни сказал, все уже придумано…

— Ничего не придумано. Я о тебе говорю. Как может что-то быть придумано для тебя, индивидуального, существующего в одном экземпляре? Ничего. А создать, и не просто создать, а сделать жизнеспособной, работающей, жизненную философию — это задача для тебя номер один.

— Ты просто хорошо думаешь о людях, говорю я. — Известно же, что люди в целом поразительно одинаковы. Психотипы, акцентуации… Все увязывается в последовательности, алгоритмы, стереотипы. Какая тут моя философия?

— И тем не менее. Она быть должна. Даже если мерило ее освоенности — личная выстраданность. Кто ты без мыслительной деятельности, философии? Пылинка на ветру…

— А с ней я кто? Та же пылинка. Ветра еще никто не отменял.

— Да, та же пылинка. Но несколько тысяч пылинок, летящих в одном направлении, обращаются песчаной бурей… Уж поверь мне, даже небольшая пылинка, попавшая в глаз, способна вызвать слепоту. Хотя бы временную.

— Только что-то погода не подходящая у нас для песчаных бурь. Ты не замечаешь? Мы меняем одно на другое, а следствие — неизменно…

Семену звонят. Он извиняется, идет на кухню. Слышу обрывки разговора. Что-то о бюджетах, переводах, PR-стратегии. Не хочется возвращаться в обыденность.

Замечаю, что выпили мы не так много. Бутылка почти полная. Ничего удивительного: такие разговоры действуют отрезвляюще.

— Тебе нравиться быть у меня в гостях? — спрашивает Семен, возвращаясь.

— Да, — отвечаю я.

— А если бы я был бомжем, и для общения приходилось бы ехать на свалку, или лезть в уютное чрево теплотрассы? Я уж молчу про то, что мы бы элементарно не встретились из-за разницы статусов.

— Если это нужный разговор, полез бы и в теплотрассу, — отвечаю я, замечая скептицизм Семена.

— Это всего лишь разговор, — говорит он. — Не более. Но и не менее. Так вот, независимо от всего, тебе нравится сидеть на уютном диване в хорошей квартире. Нет, я не говорю, что при случае мы не можем пообщаться и на помойке. Дело в том, что общаться здесь более удобно. И это только одно звено цепи. Твоей цепи, что сильно отличается от цепи бомжа. А цепь кует личная философия.

— И приковывают на эту цепь так, что всю жизнь будешь сидеть у будки, и гавкать на каждого, кто не пахнет хозяином. Так, Семен?

— Ты резок, Вова, — возражает Семен. — И полон максимализма. Эта цепь не от будки к ошейнику, а над пропастью, между тобой вчерашним, и тобой сегодняшним. Это связующее звено между нереальностью происходящего, и детским конструктором, что есть у тебя в распоряжении, чтобы выстроить мир.

— Какая бы ни была философская, в ней нет смысла, если все — миф. А точнее, она может быть любой, если все не более чем миф.

— Ты прав. Она должна быть.

— Ну, вот, к примеру, у нас в администрации есть Глазова Маргарита Петровна, — говорю я. — Сука еще та! И как рукотворная философия поможет с ней работать?

— А просто. Она сука, потому что ты не знаешь к ней подхода, — отвечает Семен. — Ты просто уперся в ее исключительный негативизм…

— Ты бы тоже уперся, — перебиваю я.

— Если бы я упирался в каждую стерву на пути, — говорит Семен. — Я бы не достиг того, что ты сейчас видишь. Не стал бы таким. Пойми простую вещь, Вова, сук полно, и они будут всегда. Мне иногда кажется, что их большинство. Но это не отменяет того факта, что нужно действовать, куда-то в жизни двигаться. Несмотря ни на что.

— Да, у нас там нужно быть осторожным. Иначе недолго ходить по коридорам власти. Не дышится там легко…

— Это специфика власти, Вова, — говорит Семен. — Вокруг нее всегда ошивались негодяи и сумасшедшие. А, со временем, она и стала состоять из них. Почти полностью. Это на тебя и влияет, исподволь меняя сущность.

— Я чувствую себя крошечным исполнителем, пешкой в большой игре, — продолжаю я. — Даже не пешкой, а малой частью клетки доски. Игра разыгрывается сверху, она почти недосягаема. А все дерьмо фигур льется на поле. Я скоро начну захлебываться.

— Другого варианта и быть не может. По крайней мере, для тебя.

— А что я, рожей не вышел?

— С рожей у тебя все нормально, — смеется Семен. — Тут в другом дело. Не из того ты сорта людей. И вряд ли там приживешься, пока не мимикрируешь, а в итоге — станешь подобен. И, знаешь, я искренне надеюсь, что этого не произойдет.

И это говорит Семен, человек, что сделал состояние, удачно вписался в определенные круги, а теперь только приумножает капиталы. Я ему завидую. Потому что тоже хочу жить в элитном доме, ездить на дорогом джипе, ужинать в ресторанах и отдыхать заграницей.

— Ты чистоплюй, Вова, — продолжает Семен. — Причем, в хорошем смысле слова. Уж извини, другого определения не подберу. А еще слегка трусоват. Это я как друг говорю. Поэтому никогда в дерьмо по собственному желанию не полезешь. А если и полезешь, будешь страдать, и постоянно искать оправдания, мол, это я не сам, это так вышло. Что тебе еще остается? Только противостоять, стараться не утонуть…

— Этому разложению противостоять очень сложно, Семен. Я чувствую, как постепенно сдаюсь.

— А это потому, что у тебя нет философии, цели, кодекса поведения. Ты похож на ту песчинку на ветру, о которой говорил. А ветер нынче дует совсем не туда. Так что не удивляйся, если окажешься среди таких же песчинок в огне. И это хорошо, если из нас выплавят стеклянную вазу, или бокал. Только очень я в этом сомневаюсь. А, скорее всего, выплавят из нас, прости, стеклянный член. И использовать будут по назначению.

— Это точно.

— Да и Лапоть твой не так уж хорош, — говорит Семен. — Он тебя кинет. Когда перестанешь представлять интерес. Это вопрос времени.

— Об этом я и сам думал…

Я массажирую виски, надбровные дуги. Перед глазами круги

— И что делать? — Спрашиваю обреченно, заранее зная ответ. — Получается ведь, что все тщетно.

— И тем не менее. Нужно действовать, Вова, действовать. Не сидеть, и не ждать. Я так прождал начало жизни. И чего дождался? Развала семьи родителей, когда отец уходит в никуда, а мать еле сдерживается от самоубийства. Когда в семнадцать лет нет возможности пойти в университет, потому что нужно обеспечивать семью, искать работу, чтобы к вечеру было что поесть. Знаешь, как я спал по ночам? Как мертвец, потому что понимал, что выхода из этого нет, и только ночью можно на несколько часов забыться. А утром от отчаяния не хотелось открывать глаза. Целый день нужно было убиваться на тяжелой работе, среди людей без цели, жалких и опустившихся, как и я.

— Да… — только и говорю я.

— Знаешь, — продолжает Семен. — Тогда у меня не было даже мысли о тщетности бытия. Нужно было просто выживать. И не ради себя — для матери с сестрой. Так рождается философия. И уже потом, на этом запале, можно лезть в гору, не боясь шквального ветра и мороза.

Я колеблюсь, но, все же поднимаю болезненную, трудную для себя тему.

— Понимаешь, Семен, временами у меня возникает чувство, что все, к чему бы я ни прикоснулся — превращается в дерьмо, — говорю я. — Как царь Мидас, только наоборот. Такое ощущение, что ни на что не способен. А ведь хочется другого. Исключительности, избранности что ли?

— Зачем? — спрашивает Семен.

— Ну, не знаю, чтобы не быть как все. Не стать тупым быдлом, что только жрет, трахается и гадит…

— Это народ твоей страны, — перебивает Семен, в голосе осуждение. — Это твои люди. Все. Даже быдло, как ты изволил выразиться. Это наш народ. И ругать его не стоит. Критиковать, пытаться изменить, сделать лучше — да, но не ругать без смысла. Хотя бы только по тому, что избранные в нашем народе были. И много. И в нас, как потомках, течет их кровь. Поэтому каждый, даже упертый в тупизне и убогости — в чем-то твой брат. Или может им стать. Или станет его потомок. Не отказывай им в шансе.

Молчим. Семен поглаживает подбородок, смотрит задумчиво.

— Не знаешь, куда приткнуться, чтобы не измазаться в грязи, — продолжаю я. — Столько информации, противоречивых данных, что можно всю жизнь идти за фантомами. И умереть дураком. А хочется победителем. Или, хотя бы, частью чего-то большого, великого. А логически определить, что верно, а что нет — не получается. Только на сортировку вся жизнь уйдет.

— А умом здесь и не помочь, — говорит Семен, отрываясь от размышлений. — Здесь надо чувствовать. Только не нашими, ослепшими, слабыми чувствами. Чувства надо тренировать. Вот тогда можно в мусорной яме найти не просто что-то гнилостно-съедобное, но жемчужину, специально оставленную, в почти отчаянной надежде, что найдешь, и придешь.

— А как? Как это в себе воспитать? — спрашиваю я.

Семен не отвечает. Уже сказал все. Тут любой поймет. Только мне нужно конкретных инструкций. Последовательность действий, разбитую на короткие шаги. Чтобы не думать. И надзирателя построже, чтобы контролировал, указывал на ошибки, исправлял. Жизнь кажется огромным полем, в котором нет единой правильной дороги, а тропку в зарослях каждый прокладывает сам.

Мы еще какое-то время разговариваем. Семен рассказывает новости, спрашивает о моей жизни. Но серьезный разговор уже не выходит. Я вызываю такси, выпиваю немного виски на дорогу, прощаюсь. Семен приглашает заходить еще, хочет, чтобы я чаще звонил.

В подъезде немного задерживаюсь, хотя знаю, что везде установлены камеры. Стою на втором этаже, смотрю в окно. Фонарь освещает пространство перед домом. Дальше — другие дома, дороги, люди, наверно. И одновременно никого. Только я на втором этаже. А, скорее всего, нет и меня. Никто не знает, никто не вспомнит. Мы растворяемся в огромном количестве. Нас слишком много, чтобы помнить каждого. И, по сути, нас нет.

Сажусь в такси. Говорю водителю домашний адрес. Вспоминаю о Насте. Решение приходит сразу. Набираю номер.

— Здравствуйте, Владимир Ярославович, — кричит Настя из мобильника.

— Привет, Настя, — говорю я. — Говори адрес, и собирайся. Сейчас за тобой заеду.

Настя называет улицу, дом и квартиру. Я повторяю водителю. Ехать в другую сторону. Водила недовольно ворчит, но машину разворачивает. В машине достаточно громко играет радио Шансон. Прошу таксиста поменять радио. Он опять ворчит, но канал меняет. На что-то еще более невразумительное, насквозь искусственное, тошнотворное. Я откидываюсь на сидение.

— Приехали, — через пятнадцать минут говорит таксист.

— Подождите. Сейчас девушку захватим, и поедем по адресу, который я называл сначала.

Набираю Настю. Через пару минут она выходит. Я встречаю, сажу на заднее сиденье, рядом с собой. Водитель переспрашивает адрес.

— Хорошо, что ты позвонил, — говорит Настя, целует. — Я сегодня о тебе целый день думаю.

Это когда зачетку перелистываешь, и вспоминаешь, сколько учиться осталось? Или, может быть серьезно, думает, скучает? Может, я ей действительно понравился?

— А куда мы едем?

— Ко мне…

Настя улыбается. В темноте машины ее улыбка кажется какой-то мистической: белые зубы, губы, в красной помаде с блеском. Словно я в машине с вампиром, что через мгновение вопьется в шею, и будет держать, наблюдая, как медленно, вместе с кровью и страхом из меня выходит жизнь. А в темных, почти черных глазах не мелькнет даже тени сожаления.

Ночью мы долго занимаемся сексом. Прелюдия начинается еще на лестничной площадке. Настю это заводит.

Я несколько раз ненадолго засыпаю. Просыпаюсь, и снова оказываюсь в объятьях Насти. Все кажется каким-то нереальным, видится расплывчатым. Накатывает страх. Разум, будто эквилибрист на канате, качается в разные стороны, стараясь сохранить равновесие. Неужели я действительно оказался в мифе, про который говорил Семен? И теперь не выбраться. Потому что единственный выход из мифа — в хаос.

От страха я еще сильнее обнимаю Настю. Она стонет, подается всем телом. Мне хорошо, но расплывчатая реальность давит, не дает сосредоточиться.

Закрываю глаза, и проваливаюсь в мир ощущений. Здесь уже нет меня, почти нет Насти, Саши, администрации, привычной жизни. Только полутона чувств, оттенки впечатлений. Я растворяюсь в них, теряю ощущения себя, что давит

Неяркие огоньки сознания выхватывают из ощущений, как вспышки фотокамер высвечивают из ночной тьмы меня, и Настю, что лежит рядом, положила голову мне на грудь. Но это длиться доли секунды, и я опять исчезаю, растворяюсь. И, полный безмятежности и почти забытого состояния уюта, поддаюсь глубокому сну.

 

Провинциальный гламур

Все сразу не ладится. Не помогает даже секс — выходит какой-то вялый, безжизненный, недолгий. Я лежу, повернувшись к краю кровати, смотрю в окно на ветви тополей, качающиеся в свете прожектора. Рядом, отвернувшись к стене, лежит Саша.

Я лежу, и вдруг вспоминаю небольшой сарай в центре большого города. Недалеко от здания правительства области, рядом с высоткой находятся заросли кустов. В них — небольшой сарайчик, сеткой поделенный на две клетки. А в клетках — гуси: откормленные, грязноватые, но гордые. Я как-то раз проходил мимо, остановился посмотреть. Так необычно показалось, что простоял рядом десяток минут…

— Блин, как мне все надоело! — вдруг говорит Саша. — Все время одно и то же!

— Что одно и то же?

— Да все! Ты не меняешься, Вова! Вечно отстранен, на меня внимания не обращаешь. Тебе не интересно, что я говорю, тебе не интересно, что я делаю. Тебе я не интересна. Ты понимаешь это? Ты уже просто не хочешь со мной общаться!

Как хочется сказать, что так и есть. Но ведь потом буду жалеть, пытаться все исправить.

— Саша, ну что ты начинаешь? Все же нормально было. Зачем раздувать?

Саша смотрит осуждающе, в глазах слезы. Говорит:

— Нормально? Зачем раздувать? Да ты понимаешь, что ты говоришь? Или тебе совсем на меня плевать?!

— Саша, да все нормально. Что ты завелась? Ведь только что сексом занимались…

— Ты меня достал, Вова! Все, я пошла! Ты ведь ничего не хочешь понимать. Заладил — все хорошо, все нормально! Где хорошо? То, что ты со мной почти не общаешься уже? То, что тебе со мной не интересно? Поговорить не можешь! Или, то, что тебе и секс со мной уже неинтересен? Приелась?

— Мне нравится с тобой спать, Саша. И поговорить я могу. Могу, конечно.

— Ну, так расскажи что-нибудь! Давай!

Теперь Саша действительно зла. В уголках глаз уже наметились слезы. Сейчас начнется! Спасайся, кто может. Что я могу рассказать в этот момент? Что думаю о Кире? Что меня все достало? Что почти забыл, что такое радость? Ну, это все подальше. Только позерства не хватало. Я чуть приобнимаю ее. Саша не отстраняется, но напряжена.

— Саша, ну ты же знаешь, что у меня сейчас сложный период…

— Да, у тебя всегда сложный период! Сколько я тебя знаю. То учиться сложно, диплом писать, то студенты достают, то на работе проблемы. Ты же пессимист, Вова!

Меня задевают эти слова, и, одновременно, нравятся. Что-то есть в этом приятное. Ласкающее увяданием и забытьем. Так и есть.

— Я неудачник, Саша, а не пессимист! Хотя и это тоже есть.

Саша аж подбирается от негодования:

— Это ты-то неудачник?! Опомнись, Вова! Да тебе везет, как никому другому. Все, что ты хочешь — получается. Ты просто не ценишь то, что есть. Не ценишь, и вечно ноешь. А знаешь почему?

— И почему это?

— Потому что считаешь, что достоин большего! Что весь мир должен расшибиться, но выполнять твои желания. Не так разве?

Меня наполняет злость. Наверно оттого, что сказанное — почти правда. Почти. Только сознаю, что я обычный, простой, ничем не выдающийся человек. Что до мира? Возможно, есть легкая обида. Но в облаках еще не витаю, понимаю, что бесполезно. Сколько на него ни дуйся, результат будет один — мир начнет дуться в ответ. Специально или из спортивного интереса — просто начнет. А там несдобровать.

— Нет, Саша, я неудачник, — говорю резко. — И ты это знаешь. Поэтому и хочешь сейчас уйти.

Саша сильно удивляется. Или разыгрывает удивление. Встает, идет в ванную. Я остаюсь лежать. Как-то все глупо получается. Глупо и печально.

Саша возвращается, берет одежду, уходит опять. Я включаю телевизор, смотрю, не видя. Неужели вот так? Хватит решимости? Или начнутся бесконечные сожаления, попытки все вернуть? Сейчас не знаю. А потом может быть поздно.

Я как бы вижу себя со стороны: лицо бледное, синеватое в отсвете телевизора. Я словно мертвец, что невидящим взглядом вперился в пространство. Что делать? Помимо обиды, появляется и странное отчаяние, чувство обреченности. Все равно все разрушилось. Вот так неожиданно, как трещат опоры дефектного моста. Только мост этот — между двумя людьми.

Приходит мысль о том, что наша жизнь — как тонкая полоска в системе вариантов, бесконечных возможностей развития событий. Любой шаг, любое решение формируют последующие причинно-следственные цепи. То есть, каждым действием, каждым фрагментом жизни мы причащаемся древнему как мир таинству, что зачастую обесценивается кажущейся простотой процесса. Творим то, что после назовут судьбой.

Иногда мне кажется, что путь уже заранее определен, а все развилки — не более чем декорации, бутафорские сцены, что никогда не будут реальностью. Иногда я рад этому, иногда — нет. Что лучше: заранее знать, что каждый шаг, независимо от сомнений, определен, и идти можно не оглядываясь, или любое решение принимать взвешенно, максимально полно задействуя разум и интуицию, потому что прямо здесь, в этот самый момент определяется степень зыбкости факта твоего дальнейшего существования, его качество.

В итоге — либо отточенный ум и чутье, либо стойкость. Но, независимо от этого, предполагая бесконечное множество вариантов, становиться жалко того, что не стало реальностью. Каждый шаг, каждая развилка таит в себе упущенные возможности. И сейчас, лежа на кровати, в темной комнате, в неестественном свете, я думаю, что может получиться, если все оставить. Просто прекратить. Перестать встречаться с Сашей. Хватит ли мужества, внутренней силы.

Думаю, есть ли между нами любовь? И что это вообще такое? Чувство узнавания, родства? Когда можно снять доспехи, не защищаться, подойти максимально близко. Это время длиться недолго. И можно ли его назвать любовью?

Может — простое желание, стремление быть вместе? Так, чтоб взахлеб, постоянно, без расставаний? Когда каждая минута вместе — как откровение, каждый взгляд — как поцелуй. Только, не бывает такого. Не бывает, и все. А если и случается, то ненадолго: первое время еще есть, а потом — погибает.

Вот так, печально, перебирая ворох дурно пахнущего опыта, прихожу к мысли, что все не настоящее: наши чувства, желание быть вместе, отношения. От осознания этого, становиться еще хуже.

В юности, когда окружающий мир еще не был отравлен цинизмом, я мечтал о любви: так, чтобы на всю жизнь, душа в душу, только вместе. Куда все делось? Со временем понимаешь, что девушка не совсем такая, которую готов любить всегда. И еще хуже от осознания, что таких просто нет. Не существует. Или может и есть где-то, но силы и средства, убитые на поиск не будут стоить результата. Я почти уверен, что, независимо от всего, итогом будет разочарование.

И сейчас — выбор: параллельные, что сойдутся в бесконечности, станут бесконечностью. Я могу сделать так, чтобы Саша осталась. И не вижу в этом смысла. И, похоже, это все…

Мысли обрывает Саша. Уже одета, готова уходить. Я вдруг очень остро ощущаю этот момент. Без лишнего грима, украшательства. Он словно звенит в цепочке жизни. Как ключевое звено. Саша стоит передо мной. Время тягучей пастой обтекает нас. Я растекаюсь следом, вижу себя со стороны. И понимаю, что выбор сделан…

— Все, Вова, я пошла…

Кажется, Саша ждет жеста, даже незначительного изменения состояния, чтобы остаться. Но я молчу, смотрю куда-то в пространство. Тонкие нити, связывающие нас, обрываются, а толстые, что уже вплетены в тело и сознание, оборвутся еще не скоро. С жутким треском и болью, что буду есть ведрами, и запивать литрами… И не запью, наверно, никогда.

Пауза заканчивается взрывом. Саша разворачивается, уходит, тихонько закрыв дверь. Я остаюсь в темноте.

Лежу, пытаюсь привести в порядок мысли. Да, Саша из моей жизни ушла. Вот так буднично, и просто. И обратной дороги нет.

Так иногда бывает: действительно близкие люди уходят незаметно, как-то по-будничному просто. Без долгих проводов, слез и криков. А потом выясняется, что самое дорогое, то, что оставлять нельзя, больше не окажется рядом, не будет греть. В такие моменты ощущаешь пустоту и холод. Такие моменты разрастаются, заполняют пустоты жизни. А со временем — заполняют и саму жизнь. Все, занавес…

Убежать бы, спрятаться. Прочь отсюда, в другие места, к другим людям. Чтобы забылось недоброе, чтобы жизнь приобрела новые краски. Но я лежу на кровати, смотрю на деревья за окном, покачивающиеся в свете прожектора, и мне кажется, что выхода нет. Его не было никогда. Нам просто забыли сказать. А может, сознательно скрыли. Потому что с осознанием безвыходности жизнь вообще вряд ли возможна…

Не хватает сил. Я словно батарейка, из которой выкачали энергию. Ничего не осталось. Как-то забыться, уйти подальше.

Открываю холодильник, ищу выпивку. Ничего нет. С грохотом захлопываю. Иду в туалет. Смотрю в зеркало. Еще немного, и не буду отражаться. Зачем? И кому отражаться? Просто стать тенью, что никогда не увидит свет. Или увидит, но только в конце. И свет этот будет означать разрушение, окончательную гибель в вечном сиянии…

Опять в руке мобильник. Просматриваю список контактов, ищу кого-нибудь подходящего. Чтобы исчезнуть, уйти во мрак. Подальше. И не выныривать, остаться.

Среди имен, фамилий и кличек возникает смутно-знакомое имя, имя человека, что веселиться всегда, но так же мрачен, как и я сейчас.

Его зовут Паша. Просто Паша. Веселый парень, вечный тусовщик. Завсегдатай местных клубов, любитель клубной музыки, девочек, выпивки и чего покрепче. Сторонник саморазрушения. Романтик падения.

Нажимаю набор. Примерно минуту слышу длинные гудки, затем трубка оживает, но динамик разрывается треском, громкими звуками, какими-то низкими басами. Сегодня суббота, и Паша, конечно, в клубе.

— Подожди, сейчас выйду… — слышу голос сквозь шум.

Проходит секунд тридцать, шум смолкает.

— Здорово, Вова! — говорит Паша.

— Привет, Паша. Как ты?

— Нормально. В клубе сейчас. Сам как?

— Хреново, Паша. Вообще плохо. Вот, хотел с тобой встретиться, хоть поговорить нормально.

— Ну, это всегда можно. Я в Ангаре. Подъезжай.

— Ладно, сейчас буду.

— Пока, жду!

— Пока, Паша!

Хорошо, что Паша откликнулся. Клуб — именно то, что нужно. Напиться, потонуть в грохоте, забыться.

Быстро одеваюсь, вызываю такси. Через пять минут выхожу, сажусь в машину — старую семерку белого цвета. Таксист спрашивает адрес, трогается. Он неразговорчив. Хорошо.

В городе всего три крупных клуба, и парочка небольших. Новых не открывалось уже давно. Существующие справляются с потоком желающих отдохнуть.

Три клуба: Ангар, Дно и Калифорния. Причем каждый сочувствующий клубному движению в городе знает, что Ангар — самый модный, Дно вместительный, но там часто бывает «беспонтово», а Калифорния — помойка для гопоты. Клубы у нас организуют на века. И, пока еще есть желание клубиться, постоянно будешь ходить в одно или несколько мест, видеть одни и те же лица, ловить одинаковые ощущения. Местные доморощенные промоутеры несколько раз в году завезут какого-нибудь столичного ди-джея, на этом все новые ощущения кончаются. Хотя мне, далекому от клубной жизни человеку, глупо рассуждать о ситуации.

Не люблю ходить в клубы. Видеть пьяные, сторчанные рожи, слушать музыку одного спектра, создающую вымученно веселое настроение, подвергать атаке печень, находиться в вязком киселе танцующих зомби. И делать вид, будто так и надо. Общаться с поколением прожигателей самого дорогого, рядом со стареющими извращенцами, идиотами, наркоманами, и теми, кто делает на всем этом деньги. Но сейчас надо туда, поговорить с Пашей, просто поторчать. В хорошем смысле слова. Посмотреть на девчонок, еще не съеденных, клубным дымом, не превратившихся в уродливых стерв, прячущихся за красивой внешностью. Нет, людей там обнаружить даже не надеюсь, но, просто тени, их танец, общее движение способно оттянуть внимание от личной трагедии.

Расплачиваюсь с водителем, захожу в клуб. Сдаю одежду, плачу, подхожу к пункту пропуска под тяжелыми взглядами охраны. Меня обыскивают, просвечивают металлоискателем, потом ставят на левом запястье печать, и пропускают внутрь.

Помещение клуба состоит из двух ярусов. На нижнем — танцпол, бар, кожаные диванчики и небольшие стеклянные столики. Верхний ярус сделан как круговой балкон, по длине которого диванчики и столики. Там тоже небольшой бар.

Качают басы, народ танцует. Я улыбаюсь — танец напоминает агонию. Все правильно. Точнее, закономерно. Я умер, и теперь попал в ад, что вечно празднует увядание, и терзается ужасом никчемной смерти.

Подхожу к бару, нахожу Пашу в одиночестве. На нем зеленая футболка с какой-то надписью (не могу разобрать), джинсы от Armani, на пряжке ремня поблескивают D&G, кеды и пиджак Richmond. Паша коротко стрижен, а на макушке аккуратный панковский ирокез. Паша отличается от большинства местных тусовщиков, потому что следит за модой, привозит шмотки из Москвы. Одевается стильно, со вкусом. Я такую одежду только в инете видел. Перед клубом стоит Пашин BMW X6 с аэрографией на дверях и капоте, и блатными номерами.

У Паши богатые родители, и он единственный ребенок в семье.

Сажусь на свободный стул.

— Привет, Паша!

— Привет, Вова! Давно не виделись.

Жмем руки. Паша пьет, но еще достаточно трезв, чтобы хорошо понимать происходящее. Да он и не напивается сильно. Сколько помню, всегда в сознании и рассудителен. Сейчас в бокале растворяется последний кусочек льда, превращая виски в слабенькую холодную отраву.

— Что случилось?

— От меня Саша ушла! — стараюсь перекричать грохот танцпола.

— Куда Саша пошла? — переспрашивает Паша.

— Ушла! — кричу. — От меня ушла!

— Саша? — опять переспрашивает Паша.

— Да, Саша. Моя Саша.

Паша берет бокал, делает несколько глотков виски.

— Сочувствую, чувак, — кричит. — Это жесть, вообще.

— Да, жопа, чувак, — кричу, подражая ему. — Полная жопа.

К столику подходят две девушки. Типичные представительницы клубной молодежи. Лет по восемнадцать. Блондинка и брюнетка.

— Паш, пойдем, потанцуем, — кричит блондинка.

— Да, Паша, ты обещал, — вторит брюнетка.

Меня воротит от их вида, нереальных, выдернутых из настоящего глаз, идиотских предложений. Красивые девчонки, что могут чего-то добиться в жизни, для кого-то стать ее целью, сейчас просто снимаются для мажора. Да, Паша интересный и привлекательный, только вот для этих двух малолеток — это путь в никуда. Они для Паши никто. Сколько таких было, сколько еще будет. И большинство потом не остановятся: станут либо никому не нужным мясом, либо проститутками, что стыдятся этого и прячут, но постоянно снимаются, пока не пройдет срок, и также станут ненужными никому…

— Не, девчонки, что-то я не в настроении…

— Ну, Паша!

— Все, потом поговорим.

— Хорошо! Мы здесь будем…

Паша оглядывается, показывает на ухо, притягивает меня ближе:

— Пойдем наверх. Там музыка не орет.

— Пойдем…

Поднимаемся наверх, к двери с надписью VIP. Паша что-то говорит охране, нас впускают. Внутри — полумрак, приглушенные бордовые тона, небольшие кабинки, помеченные цифрой и буквой. На входе сталкиваемся с мужиком бандитской наружности в белой рубашке. Он смотрит на Пашу, говорит:

— Э-э, я не понял! Че за петух сюда прет? Че за…

Охрана реагирует незамедлительно. Бандит получает в живот, затем несколько раз по голове. Оседает. Его подхватывают, выносят. Паша улыбается охране.

Заходим в кабинку номер 4а. Внутри пара кожаных кресел, диван, столик, мини бар. На столе меню. Плазменная панель на стене. Садимся в кресла, Паша берет меню.

— Есть будешь? — спрашивает.

— Нет. Давай просто выпьем.

— Хорошо.

Паша заказывает бутылку Chivas Regal 18. Ее быстро приносят. Паша разливает, мы чокаемся, выпиваем.

— Ну, что там стряслось, Вова?

Я жду, когда пройдет жжение от виски, отвечаю:

— Саша от меня ушла, Паша. И знаешь, что-то мне круто хреново с этого. Я даже сам не ожидал…

— Понятно, — говорит Паша, складывает ладони вместе, прикладывает ко лбу. — Бывает, Вова, что тут еще сказать. Не ты первый, не ты последний. Добро пожаловать в клуб…

— Не первый, не последний — это правда. Только что-то больно очень. Досадно и печально. Как так происходит, Паша? И почему с нами?

— А чем ты лучше? — спрашивает Паша, наливая еще. — И чем хуже? Ты думал, будешь жить вечно в бесконечном счастье? Ты что, Вова, звоночки не слышал?

— Какие звоночки? — спрашиваю.

— Ну, что все идет не так. Что рядом с тобой словно неблизкий человек. Это не сразу так получается: со временем, на заднем плане сознания, замечаешь, замечаешь. Замечаешь, чувак, и уже никуда от этого деться не можешь. Слушай, давай за эту хрень выпьем…

Виски греет, постепенно размазывает все вокруг. Притупляет боль. Чувствую себя убийцей, только что осознавшим, что совершил. Хочется все вернуть, исправить, но назад пути нет. Все — вот он труп, вот руки в крови. Куда тут возвращаться. Только улики скрывать. Или как я — сдаваться.

— А дальше — понятный сценарий, — продолжает Паша. — Понимаешь, друг, просто не сможешь ты быть вместе с ней, если это осознал. А ты, похоже, осознал. И, как бы больно не было, расставание — лучшее, что ты можешь сделать. Хотя, точно я не знаю…

— Но, ведь все было нормально. Мы же четыре года вместе…

— Все нормально было? — спрашивает Паша. — А с чего тогда ты решил, что все кончено. Подумаешь, обиделась, ушла. Со всякой бывает. Нет: ты приезжаешь сюда, и рассказываешь, что все кончено. Ты же все решил. Уже все решил за себя и за нее. И, поверь мне, Вова, если она вернется, то будет последней дурой. И ничего из этого не выйдет.

— Ну, блин, спасибо, друг! Поддержал…

Паша разводит руками:

— А ты как хотел? Все закономерно, чувак. Дунуть хочешь?

— Блин, Паша, ты же знаешь, я это не пробую даже. У меня горе, а ты — дунуть!

Паша улыбается сочувствующе:

— Горе, Вова, определяется количеством выпитого. А ты пьешь мало. И вопросов задаешь много. Я тебе что, дед мороз какой? Мне, Вован, вообще все фиолетово. Так что, не туда ты обратился. Тебе бы грудь, да побольше, чтобы поплакать всласть. А тебя бы пожалели. Давай, пей больше…

Паша наливает мне половину, себе лишь на донышко.

— К черту баб, Паша. От меня Саша ушла…

— Так вот выпьем, чтобы только она. А потом ты уходил сам. Понимаешь, в жизни нужно идти. Вот за это…

— Циник ты, Паша, — говорю, залпом пью, закусываю шоколадом.

— А ты как думал? Так и есть.

Когда алкоголь успокаивается, опять накатывает жалость. Острая, щемящая.

— Блин, как же все-таки хреново. Как хреново, — повторяю я.

— Baby, did you forget to take your meds? — спрашивает Паша.

— Что?

— Ныть прекращай, говорю. Хватит! Расклеился, как будто на это есть время. Сожрут так, и не подавятся. Ты, вообще, дальше-то жить собрался?

Я удивляюсь, смотрю перед собой:

— А к чему ты это спрашиваешь?

— А к тому, что если так ныть — ничего хорошего не выйдет. Если жить не хочешь — счастливого пути, передай там, в аду, привет от меня. А если еще хочешь дышать, то давай с нытьем завязывай. Впереди еще много всего. И, чувак, готов поспорить, что там жопа. Еще большая жопа!

Как бы плохо не было, а Паша прав. Все равно нужно дышать, жить, что-то делать. Есть доля юмора в том, что слышу такие слова от прожигателя жизни, но Паша — тип странный, кто знает, что там кроется, если копнуть глубже. Хотя, лучше не стоит.

— Слушай, Паша, я, конечно, понимаю, что глупо это спрашивать у тебя…

— Спасибо за комплемент…

— Ну, я имею в виду, с твоим-то образом жизни…

— А чем тебе не нравиться мой образ жизни?

— Подожди, не об этом сейчас. Паша, что мне делать?

Действительно глупо. Откуда Паше знать, что делать? Я должен сам решить, определить, как лучше. А не спрашивать пьяного завсегдатая клубов. Что же делает со мной боль.

— Не знаю, — говорит Паша, поражая откровенностью. — Что могу сказать? Спускайся вниз, развлекись, сними нормальную девчонку на ночь. Пей, гуляй, веселись.

— Вот так, через силу?

— Да тут половина народа через силу гуляет. И что? Show must go on! Мы никуда от этого не уйдем. Не уйдем, как бы быстро не шли. Мы обречены, хоть и не замечаем этого. И вообще, зря ты сюда пришел. Зачем тебе это?

— Я пришел к тебе. Поговорить.

— Да брось ты, Вова. Пожаловаться пришел. Но — забей, чувак. Давай лучше пить!

Паша опять наливает немного себе, и пол бокала — мне. Пью снова залпом. Уже не могу сопротивляться алкоголю. Боль проходит. Чувствую, что погребен здесь вместе со всеми. Мне вдруг кажется, что мы живем в обесточенном морге. Наш мир — морг. Темное помещение с каталками для тел. Бесхозных, ущемленных душами, кишащих червями. У каждого — только бирка с номером на ноге.

Мы используем, используют нас. И отбрасывают. А после этого тела догнивают в морге, неприкаянные и всеми отвергнутые. Как же они жалки. Никому не нужные, всеми забытые. Я чувствую их боль, уже не боль даже, а досаду. Серое чувство, что искривляет жизнь, не оставляет надежду.

И я очень боюсь. Боюсь стать таким, как они. Боюсь сгнить, оставив лишь прах. Боюсь не увидеть солнца…

Вспоминаю тех малолеток, что подходили к Паше, и чувство жалости усиливается. Жалко до слез. Кто спасет их, кто вытянет из бездны? Никто…

— А как же те девчонки? — спрашиваю.

Паша морщит лоб, вспоминает:

— Какие?

— Ну, те, что подходили к тебе в баре. Помнишь, брюнетка и блондинка? Как быть с ними. Ведь они, по сути, еще дети…

— Дети? — говорит Паша с улыбкой. — Ты знаешь, как они трахаются? Любой взрослой фору дадут. Кстати, не хочешь присоединиться?

— Пошел ты, — отвечаю беззлобно. — Ты пойми: они еще дети. Что с ними будет? Тебе же на них наплевать. Как и большинству окружающих.

Паша улыбается, только улыбка выходит печальной:

— Я открою тебе секрет: тут всем на всех наплевать, Вова. Всем и на всех…

После этих слов мне уже так противно, что не хочется оставаться в кабинке под номером 4а. Оказаться бы подальше. Как можно дальше отсюда. Или вмерзнуть в лед. Надолго. И не важно, оттаю ли когда, или так и останусь куском замороженной плоти в ледяной толще…

Быстро прощаюсь с Пашей. Для него это не неожиданность. Покидаю vip-зону, спускаюсь на танцпол. Там самый разгар вечера: полно народа, бар и столики с диванами почти все заняты. На встречу попадаются исключительно обдолбанные, дегенератские рожи. Даже у девчонок. Иду к выходу. Кто-то хватает за руку, останавливает. Пытаюсь сфокусировать зрение. Но стробоскоп, световые эффекты не дают сосредоточиться.

— Привет, Вова! — слышу сквозь басы.

Наконец, удается сосредоточиться. Меня держит за руку, и куда-то тянет дальний знакомый. Кажется, его зовут Валера. На Валере джинсы Wrangler, сшитые нелегалами в ближайшем подвале, красная майка с надпись Reebok на груди. На ногах кроссовки Nike. Это стандартная форма одежды большинства тусующихся. Все куплено на рынке, у южан. Это Ангар!

— Привет, Валера! — пытаюсь прокричать я, но выходит какое-то бормотание. Мы подходим к столику, окруженному двумя диванами, и парой стульев, где уже разместилась компания. Четыре парня, пять, или шесть девушек. Валера представляет меня всем. Я здороваюсь, но уже еле стою на ногах.

На парнях привычная для местных клубов одежда: джинсы (потому, что в спортивных штанах не пускают), черные, или темные футболки, кроссовки. Все оттуда же, откуда и у Валеры: да здравствую не очень отечественные производители, маскирующие ширпотреб под известные бренды! Общий стиль компании — гопники в клубе. Не хватает только кепок и барсеток. Неверно, оставили в гардеробе.

Девчонки в плане одежды не сильно отличаются. Джинсы, брюки или юбки, кофты, сапоги на шпильке. Приветливые южане зазывают к палаткам, предлагают широкий ассортимент одежды по демократичным ценам.

Взгляд останавливается на толстой девушке в короткой юбке и чулках, подчеркивающих объем ног. Несколько складок на животе обтягивает кофта. Безвкусно накрашена, пьяна. Или другая: красивая, лицо словно точеное, спортивная женственная фигура. Прекрасна и элегантна. Но даже отсюда, из темноты вижу, что пьяна, почти слышу, как материт подругу. Понимаю, что так материться мне стыдно. А бык рядом лишь довольно скалится. Все нормально.

Громкая музыка, сигаретный дым, алкоголь, незнакомее люди — все это действует удручающе. Желудок начинает протестовать.

— Будешь? — спрашивает Валера, протягивая розовую таблетку.

— Не… Нет, — отвечаю.

Послушно сажусь на диван рядом с какой-то девушкой. Вроде бы, ее зовут Катя.

На Кате топик, короткая юбка, черные колготки и красные сапоги. Все это смотрится почти феерично, если не брать в расчет того, что я сейчас в таком состоянии, что не оценил бы даже появления на танцполе слона в перьях.

Катя протягивает рюмку.

— Что пьете? — спрашиваю.

— Ольмеку.

— Понятно.

У меня еще хватает ума насыпать соли, взять лимон, выпить текилу и закусить. После — откидываюсь на спинку. Вокруг что-то говорят, пытаясь перекричать музыку. Не реагирую, молчу, даже глаза закрываю. Но, сквозь алкогольное марево, чувствую, как кто-то гладит ногу, поднимаясь выше. Открываю глаза: это Катя, гладит меня, улыбается. Остальные слишком заняты собой, ничего не замечают. Катя наклоняется ближе, целует шею, лицо. Руки гуляют по телу, глаза какие-то влажные.

— Не, а помнишь, как Лысый порядки наводил? — громко спрашивает, почти кричит один из компании.

— А-а, это когда он уродов мочил?

— Уродов он каждый день мочит! Я говорю о Кране!

— А, так весь город только об этом говорит. Кстати, Лысый сейчас здесь, в випах сидит с телкой какой-то…

— Не какой-то, а Крана это телка бывшая…

— Да Кран сам сейчас бывший.

— А что в технаре нового?

— Да все так же: тут преподов прижал мощно. Директор вообще дрожит. Ты ж знаешь…

— Ага, лохи тоже прижались. Знают, конец им.

— Да это вообще перегной! Всех порвем.

— Пойдем, курнем. У тебя есть?

— Пошли в машину.

— Телок с собой захвати.

— А бутылка там есть?

— Там все есть. На любой вкус.

— Валера, с нами идешь?

Валера кивает. Спрашивает меня:

— Пойдем, расслабимся?

— Не-е… — только и могу выдавить я.

Компания уходит. Катя пристает с новой силой. Смотрю, и, сквозь алкогольный морок, кажется, будто знаю ее. Но откуда? Точно знаю. Где же встречались?

Неожиданная догадка пробивает сознание, на мгновение, стянув даже одеяло алкоголя. Это же Екатерина Коренева, моя студентка! Точно! Группа МС-61. Что же я делаю, появляется тревожная мысль. Зачем все это? Но Катя уже целует в губы, и, неожиданно для себя, я отвечаю. Так, как может отвечать пьяный дурак.

— Владимир Ярославович, вы самый лучший, — говорит Катя на ухо.

Мне становиться так плохо, что тянет блевать. В зале, полном людей, я чувствую себя одиноким. В темноте. В тишине. Чтобы хоть как-то избавиться от этого ощущения, обнимаю Катю, прижимаю к себе. Целую, через кофточку ласкаю грудь. Без разницы, кто сейчас здесь. Только бы не быть одному. Иначе исчезну, потеряю душу. Меня сотрут, как неточный след простого карандаша, и не вспомнят.

Катя, воодушевленная успехом, тянет куда-то. Мы уходим из компании вглубь клуба. Я уже настолько пьян, что не замечаю музыки, движущейся массы людей. Но понимаю, что Катя ведет в туалет.

Спускаемся по ступеням, заходим. Внутри дурно пахнет смесью травы, и человеческих выделений. Меня сильно тошнит. Склоняюсь над писсуаром, блюю. Катю, кажется, это не смущает. Как и еще несколько человек, что курят поблизости.

— Я ему говорю: «Э, иди сюда!»

— А он че?

— А он, сука, бежать!

— А ты че?

— Я его догоняю, сразу в торец. Херачу, и говорю: «Гони деньги, сука»!

— А он че?

— А че ему делать? Отдал все. Еще на орехи огреб. А потом, вроде менты появились, мы уехали.

— Нормально.

Мне немного легче. Но алкоголь отрезает от реальности. Словно во сне вижу, как Катя заводит меня в кабинку, я, шатаясь, пытаюсь поймать равновесие, прислоняюсь к стене.

Катя садится на унитаз, расстегивает мне ширинку. Начинает делать минет. Меня чуть не выворачивает. Студентка, которую я едва знаю, делает мне минет! Еще и похотливо постанывает, поглядывая в глаза. Вспоминаю, что через пару дней экзамен в ее группе. Все дело в нем. Зарабатывает дополнительные баллы…

Пытаюсь отстраниться, но ничего не получается. Я сильно пьян. А она еще улыбается, продолжая с большим усердием. Куда катиться этот мир? Куда я качусь?

Желание пропадает, не появившись. Что я делаю? Зачем? Еще раз пытаюсь отстраниться. Катя не дает.

— Владимир Ярославович, вам не нравиться? — спрашивает разочарованно.

Сдерживаю тошноту, отвечаю:

— Нравиться… Катя… только… я… устал… сильно… давай… потом…

— Хорошо, Владимир Ярославович, — легко соглашается. — Вам помочь выйти?

— Э-э… нет… иди…

Катя выходит. Я склоняюсь над унитазом. После, еле переставляя ноги, иду на танцпол, пытаюсь пролезть через шевелящуюся массу. Меня не пускает, держит сплетение рук, ног, тел. И сознание отключается…

Дальше — обрывки. Помню, как пытался звонить Саше, жаловаться, говорить, что она плохо со мной поступила. Помню слезы, что неприятно щекотали щеки. Помню отчаяние и страх, что уже не выбраться, не увидеть солнце. Страх, что погнал из клуба в ночь: без куртки, денег, почти без сознания. Помню, как падаю в сугроб, и еще долго лежу, свернувшись калачиком, пока не появляется непонятно откуда взявшийся Паша с курткой, садит в машину. Из колонок качает, окружая, тревожный речитатив:

— Кто это читает? — спрашиваю Пашу.

— Lissen2. Из Новосибирска.

— Зальешь на диск?

— Хорошо, металлер, — говорит Паша, улыбается.

Пока едем, словно повисаю в тумане, не чувствую тела, не отмечаю пространства. Только в мозгу, как пульсом, звучат слова сибирской команды. И становится немного спокойнее. Я опускаюсь ниже, я теряю, я страдаю. Но сейчас, в машине Паши, чувствую некое удовлетворение от свободного падения: вниз, во тьму, печаль и отчаяние. Да и не с таких уж высот падаю, чтобы пытаться вернуться.

Дома падаю на кровать в одежде, укрываюсь одеялом, и еще долго лежу, но не могу уснуть. Иду в туалет. Из зеркала смотрит кто-то другой, незнакомый, и страшный. Смотрю на него. И вдруг начинаю плакать. Плачу, как в детстве, и не могу остановиться. Так и засыпаю: привалившись к стене, в неудобной позе, плача, и до беспамятства вглядываясь в заляпанное зеркало.

 

«Чистый воздух»

А на утро, открыв глаза в постели, очень жалею, что проснулся. Лучше бы проспал несколько дней. Чтобы не помнить, не видеть, не чувствовать. Находиться в мути образов и красок. Поэтому переворачиваюсь на бок, пытаюсь заснуть снова.

И так несколько раз. По настоящему просыпаюсь ближе к обеду. Голова еще тяжелая. В ней эхом отдается каждый звук с улицы. Хочется чего-нибудь холодного, чтобы приложить ко лбу, а лучше сразу внутрь. Чтобы стало легче.

На улице идет снег, небо затянуто тучами. Темно и зыбко. Хорошо, что не надо на работу. Открываю окно, минуту стою рядом, охлаждаюсь. Не помогает.

Ужасно болит голова. Проверяю холодильник на предмет выпивки — пусто. Достаю из шкафа аптечку, нахожу аспирин. Выпиваю две таблетки. Через пару минут в голове что-то щелкает, становится немного легче. Снова ложусь, включаю телевизор. Мелькают картинки, звучит отдаленный, какой-то холодный голос. Я укрываюсь, но все равно холодно.

Хоть бы позвонил кто-нибудь! Но очень сложно дозвониться до абонента, чей телефон выключен. Я медленно встаю, несколько минут ищу рядом с кроватью блок питания. Нахожу, ставлю заряжаться. Телефон не сигналит смсками. Никто мной не интересовался. Саша не звонит…

Вспоминается прошлая (или настоящая) ночь. Паша, клуб, Катя. И странная безысходность. Обреченность. Словно все уже расписано, осталось только сыграть. Но не принять. Потому что больно. И страшно. Когда ты один, вокруг только снег и мгла. Как дед Митя. Только у него был улов. А что есть у меня? Ничего.

Хочется позвонить Саше, рассказать, как плохо без нее. Попросить, чтобы приехала, оказалась рядом. Но телефон не беру — лежу, пялясь в экран. Так проходит день: блеклый, тяжелый, нервный. В груди что-то бурлит, просится наружу: то неожиданными приливами радости, то резкими приступами отчаяния. Я стараюсь адаптироваться, представить, что Саши больше не будет. Никогда. Мы не встретимся, не посидим вместе в кафе, не будем спать в одной постели.

От осознания этого становится грустно. В носу щиплет, на глаза слезы. Вот так. Так заканчивается еще одна глава жизни. Долгая, местами нудная, но глава. Как знать, не последняя ли?

Звонок в дверь. Меня нет. Просто нет и все! Перестал существовать, растворился в воздухе. С сервера стерли файл. Может быть, я сейчас в корзине, но и это ненадолго. Уже чую, как кликают правой кнопкой мыши, наводят курсор на «отчистить корзину». И сознание согласно. Предательски согласно. Пусть будет так. Главное — не самостоятельно.

Звонок повторяется. Мерзкий звук. Сейчас бы встать, добраться до маленькой грязно-розовой коробочки, что висит рядом с входом, и отрубить звук. Колесико к минусу, чтобы не слышать, чтобы сердце не замирало, ожидая неприятностей. Лучше одному в квартире, без людей, под агонию телевизора. Забыться. Может быть, напиться, если будет совсем невмоготу. Но, ни в коем случае, не впускать людей, не позволять разрушить хотя бы подобие изолированности, защищенности.

Пришедший не стесняется, продолжает звонить. Настойчиво, грубо. Все же поднимаюсь, подхожу в двери, стараясь не шуметь. Просто посмотрю в глазок — кто такой наглый — и опять на диван. Даже звук отключать не буду. Лучше одену наушники, включу музыку громче.

Щурюсь, вглядываюсь. Кто там? Постепенно начинаю видеть фигуру, потом лицо. Это Леонид. Что надо? Зачем пришел так поздно, настойчиво звонит в дверь? А звонки не прекращаются.

— Леня, уходи! — говорю, а на глаза так и просятся слезы. — Уходи!

— Открывай, Вован! Ты же знаешь, что не уйду.

— Зачем, Леня?

— Открывай! Или будешь держать друга на пороге?

Я еще колеблюсь. Но решение уже есть. Конечно, открою, не держать же Леню в подъезде, в самом деле.

— Душно тут у тебя, — говорит Леня, снимая куртку. — Когда последний раз проветривал?

— Не помню.

Леня смотрит оценивающе, словно хочет увидеть что-то, подтверждающее или опровергающее внутренние догадки.

— Иди, ставь чайник. Замерз я адски.

— Ты разве не на машине?

— На ней, но замерз все равно.

Я ухожу на кухню, ставлю чайник. За окном уже темно. К стеклу льнут хлопья снега, блестящие в свете одинокого фонаря. Ночь не убрать, сколько света не ставь. Все равно останется, накопит сил, и ответит. Так будет всегда. Света не хватает.

— Ты уснул что ли, Вован? — спрашивает Леня.

— Что?

— Заторможенный какой-то. Давай, кофе выпьем, взбодримся.

— Давай.

Леня садится за стол. Я наливаю воды, кладу по паре ложечек растворимого кофе. Добавляю сахар.

— Как ты? — спрашивает Леня.

— А что такое?

— Мне Паша звонил, рассказал, как ты вчера в Ангаре зажигал. Сказал, что ты не в духе. Что случилось?

— Ничего. Просто напился.

— Так уж ничего?

— Ну, да. Что со мной случится, ты же знаешь…

Леня делает глоток, смотрит на стол. Не верит. Ему не понятно, почему я запираюсь, не говорю правды. А Паша всего не сказал, только последствия. Я опять вспоминаю ночь, Ангар. Теперь мне кажется, что в клубе не было людей. Живых людей. Это демоны, самые мерзкие и злые. Демоны из глубин бездны. И я — всего лишь их пища. Вчера меня съели. Сначала вынули душу, а потом съели. И ничего не исправить, не вернуться.

Ненавижу утро и день после чего-то плохого. Когда просыпается сознание. Перед глазами появляются прошедшие события. Те, что осядут на сердце горьким пеплом. Ошметками того, что уже не вернуть. Не исправить, как ни старайся.

Вся жизнь — как движение ручки по листу бумаги. То, что остается позади — тонкая линия прошлого — уже не исправится, не изменится. Это было. И этого не стало. Только боль от воспоминаний. И бесплодные попытки сознания все подкорректировать, вернуть к исходной, прожить заново, не повторять ошибок.

Но что я бы смог исправить? Вычеркнуть из жизни Настю? Уйти из администрации, сменить жизнь. Уехать куда-нибудь с Сашей. Без разницы куда. Устроиться на нормальную работу. Стать полезным обществу. Реально полезным. И, как муравей, каждый день чувствовать хоть маленький, но свой вклад в общее дело. Я еще молод, силен, многое могу. Но постепенно убиваю, растрачиваю жизнь. И вот уже близок конец, уже можно различить последний приговор, после чего будет поздно сожалеть. Как же страшно. За себя, за таких же, как я. Как же страшно!

— Вова, брось ты эту хрень! — говорит, вырывая из задумчивости, Леонид. — Ты с кем разговариваешь? Это же я, Леня! А ты словно впервые меня видишь. Ты чего?

— Прости, Леня, ты прав, — сдаюсь я. — Что ты хочешь услышать?

— Что, блин, с тобой случилось, Вова?

Ничего, хочется сказать. И провалиться сквозь землю. Куда-нибудь в вечный покой, сому, бессознательный сон. Чтобы не видеть сновидений: без чувств, желаний, сожалений.

— Я вчера с Сашей поссорился. И, похоже, это навсегда.

Леня смотрит в глаза, говорит:

— Фу, а я-то уж думал, что-нибудь серьезное. Вов, ты чего? Не знаешь разве? Все, что связано с женщинами — так непостоянно. Сегодня вы расстались, он тебя ненавидит. А завтра ближе тебя для нее человека нет.

— Это не так, Леня, — возражаю я. — Тут что-то не то. Не быть нам больше вместе. Это печально. Просто, понимаешь, мне кажется, что наши отношения исчерпали себя. Мы устали друг от друга. Надо идти дальше, не пытаться поставить подпорки рушащемуся зданию. Это бесполезно.

— Ну, так в чем же проблема, если ты так решил?

— А вдруг я ошибаюсь. Вдруг лучше этого уже не будет. Сейчас я могу потерять то, что не восстановишь уже никогда. Понимаешь?

— Ты просто бредишь, Вова. Тебя рвет в разные стороны. Это не по-мужски. Что за сопли, слезы? Не понимаю, в чем проблема? Нравиться Саша — иди, завоевывай. Ты сможешь, я знаю. Думаешь, что все кончено, отдыхай. Скоро опять что-нибудь начнется. Ты слишком усложняешь простые, по сути, вещи.

— Не знаю, Леня, может ты и прав. Я просто боюсь оступиться. Наверно, потому что стою перед бездной. И уйти подальше от обрыва не получиться.

— Короче, ты, как в той байке, хочешь и на елку залезть, и задницу на ободрать. Похвальное стремление, но мало выполнимое.

— И тем не менее…

Чувствую, как загоняю себя в тупик. Подвешенное состояние напряжения чувств, из которого не бывает выхода. Пока не изменишься, что ой как не просто.

— А знаешь что, герой-любовник, поехали, прокатимся? — предлагает Леня. — Чувствую, тебе хочется в морозную ночь. Тьфу, блин, уже как ты заговорил. Скоро, глядишь, таким же страдальцем стану.

— А давай, — соглашаюсь я, хотя и чувствую внутреннее сопротивление.

В какой-то степени Леня прав. Что-то я слишком сильно потакаю чувствам. Так может случиться, что совсем расклеюсь, превращусь в жалкое существо. А пока, хочется верить, что все еще человек.

Выключаю все технику, одеваюсь. В подъезде ждет Леня, читает надписи на стенах. Вместе спускаемся, подходим к машине. У Лени десятка, вся тонированная и прокачанная.

— Куда поедем? — спрашиваю в машине.

— Мне без разницы…

— Ну, значит на «чистый воздух».

— Туда?

— Поехали туда, Леня?

— Ну, поехали…

Леня включает передачу, трогается. В машине холодно, сидеть неприятно. Печка только начинает греть. А я вспоминаю «чистый воздух». Это название ведет в детство, то интересное, странное и немного печальное время, когда мы с Леней и Игорем жили по соседству, и ходили в одну школу.

«Чистый воздух» — это три рядом стоящие недостроенные кирпичные пятиэтажки. Здания большие, добротные, но без окон и дверей, отчего зимой этажи заметает снегом, а летом через прохудившуюся крышу заливает водой. Раньше здания были обнесены забором, а в небольшой коморке жил сторож — дед лет шестидесяти, с меланхоличной собакой и ружьем. «Чистый воздух», скорее всего, хотели закончить и сдать в эксплуатацию. Сейчас забор уже обветшал, упал в некоторых местах. Коморка сторожа давно заброшена, а в зданиях, в подвалах, поселились бомжи.

Мы едем через заснеженный город: по центральным улицам, мимо витрин магазинов, остановок и заснеженных деревьев. Город спит, засыпанный снегом. Возможно, за шестьдесят лет существования и не просыпался. От небольшой улочки с парой бараков в глуши, до полного заводов, полноценного провинциального города провел во сне. Вместе с ним спим и мы. Со временем становимся квелыми, как рыба, вытащенная на лед. Слегка подергался, побился немеющими плавниками, попытался вдыхать воздух через жабры, и остекленевший взгляд к небу. Сейчас рыбак вырвет изо рта крючок, и закинет в рюкзак, к таким же, как ты неудачникам.

— О чем задумался? — спрашивает Семен.

— О городе, о нас…

— Что тут думать? Город умирает. Принюхайся, Вова. Не чувствуешь запаха разложения? А я чувствую. Надо уезжать отсюда.

— Слушай, Леня, — говорю я удивленно. — С чего такие мысли? Это с тобой что-то не так. Уезжать? Куда? Зачем?

— В столицу, или еще куда. Это не важно. Нужно уезжать отсюда. Пока еще есть силы, пока можешь чего-то добиться. Потому что здесь ты завязнешь. Как в болоте. Захочешь выбраться, а не сможешь. Поздно будет…

Вот тебе и приплыли. Это у кого проблемы?

— Давай, Леня, уезжай, — говорю я с обидой. — Оставляй нас здесь, в болоте, гнить под слоем грязи.

— А что ты хочешь? — спрашивает Леня. — Чтобы я никуда не стремился? Чтобы исчез здесь, как и все мы? Нет, Вова, я так не хочу…

— Ладно, Леня, давай забьем? — перебиваю я. — Когда все решишь — скажешь. А пока не будем об этом.

Мы едем по району, где жили в детстве. Леня сбавляет скорость. Здесь все родное, знакомое. Но приходим сюда не часто. То ли не хочется разрушать детскую сказку, налет романтики и тайны, что окутывает это место, а может быть — просто нет желания опять попадать туда, где начинал. Это прошлое, что постоянно рядом, следует по пятам. К нему оборачиваешься, сравниваешь, его любишь и стыдишься. Но пусть оно остается где-то там, в землях заката…

Леня плавно объезжает большой сугроб, сворачивает на небольшую, укатанную дорогу. Тут рядом гаражи. Уже видно «чистый воздух». Все три здания: два фронтом, одно чуть поодаль, под прямым углом. Щерятся темнотой выбитых окон, шумят, словно дрожат внутренней дрожью. Но стоять будут еще долго.

Леня тормозит, глушит мотор.

— Приехали.

Я выбираюсь из машины. Глубоко вдыхаю, оглядываюсь. Здесь темно, все фонари давно разбили. Только неестественно блестит кусок стены, освещенный фарами.

Подхожу к подъезду. Леня следом, чуть позади. Черный прямоугольник разбитого входа манит. Но что-то внутри очень не хочет входить. И, все же, я приехал сюда именно сейчас, значит — так надо.

— Пойдешь? — спрашиваю на входе, оборачиваясь.

Леня колеблется, по лицу читается внутреннее сопротивление. Но, все же, перебарывает себя, переступает порог.

Внутри темно. Я включаю фонарик на мобильном. Кругом запустение и разруха. На полу мусор, стены изрисованы, во многих местах кирпичная гладка разломана. Рядом с лестницей на второй этаж гора каких-то досок, полиэтиленовая пленка.

— Наверх? — спрашиваю я.

— Пошли, — соглашается Леня.

Мы перелезаем через доски. Лестница достаточно чистая. На втором этаже тот же мусор. Вспоминается, как все это выглядело в детстве, и какие-то невидимые коготки скребут сознание. Не надо здесь быть, все уже прошло. Надо уходить. Но мы поднимаемся дальше, на третий этаж.

Опять мусор. Человек методично засоряет места обитания. И если такое место тебя с чем-то связывает, становиться больнее вдвойне. Мы много времени провели на «чистом воздухе», часто играли здесь. До одного случая, после которого пришли только сейчас. И без Игоря.

— Вот здесь, кажется, все и произошло, — говорит Леня. Слышу в голосе печаль. Мне и самому грустно. Даже без учета расставания с Сашей.

Мы стоим в одной из комнат третьего этажа. Рядом с окном.

— Да, здесь. Только тогда комната была больше.

— Это возраст, — поясняет Леня. — Тогда и деревья были выше…

Я подхожу ближе к окну. Снег скрипит под ногами, на стенах мерцает иней. Здесь холодно и безлюдно. Из окна видно трубы заводов, серый дым над городом, такое же серое небо без звезд. Мы словно плотно укутаны саваном.

— А ты помнишь, как он выглядел? — спрашиваю я.

— До мельчайших деталей, — отвечает Леня. — Маленький, худой, и заплаканный…

После этих слов я будто проваливаюсь в тот осенний день, много лет назад. На дворе уже конец сентября, мы в шестом классе. Учимся вместе. По вечерам, после подготовки домашнего задания — гуляем. Вот и в этот день вышли во двор.

Нахожу Леню и Игоря у качели. Леня хочет поиграть в футбол в соседнем дворе. Но Игорь говорит, что там сейчас итак много народу — все время придется сидеть в запасных. Тогда я предлагаю пойти на «чистый воздух». Все соглашаются.

На «чистом воздухе» обычно безлюдно. Сторож спит в будке. Собака тоже. Поэтому многие дети с близлежащих домов ходят сюда играть. Бегают по пустым этажам, устраивают штабы, играют в прятки и семь записок.

Вот и мы забираемся с центральный дом, чтобы хорошо провести время. Что-то обсуждаем, бегаем. Игорь находит ровную рейку, мы дружно ищем похожие. Потом пытаемся фехтовать, изображаем мушкетеров. Хотя в то время я уже осилил Властелина колец Джона Толкина. И мне очень нравятся гоблины, орки и эльфы. А книжки, где их нет — неинтересны.

После мы играем в прятки, но начинает смеркаться, и Лене немного страшно. Игорь рассуждает о том, что хорошо бы уметь прыгать с большой высоты, и не разбиваться. Предлагает посмотреть, как выглядит высота с разных этажей. Мы поднимаемся на второй, затем на третий. Подходим к окну…

Первым мальчишку замечает Леня. Небольшого роста, светлые волосы, худощавый. Он младше нас, может — одногодка. Бежит, постоянного оглядываясь, плачет. Леня показывает на него пальцем, хочет что-то сказать.

В этот момент из-за крайнего здания выходят два парня постарше. Мне сложно определить, сколько им лет — все кажутся взрослыми. Но позже прихожу к мнению, что лет по двадцать. Парни замечают мальчишку, требуют остановиться. Тот бежит. Парни матерятся, бросаются следом. В это время из-за дома, к которому бежит испуганный мальчик, выходят еще двое. Все, бежать некуда…

Мальчишка останавливается, затравленно оглядывается. Смотрит на коробки зданий, кусты — прятаться негде. А преследователи подходят ближе, смеются. Знают, что парнишке никуда не деется.

Леня оглядывается на нас с Игорем. Мы все замерли, не издаем ни звука. Игорь потрясен, у меня дрожат колени. Но я еще надеюсь, что все закончиться хорошо, что большие парни передумают, может быть дадут мальчишке подзатыльник, и уйдут. Ту же надежду читаю в глазах друзей.

Но когда сдавленный плач мальчишки переходит в крик — высокий, прерывистый — понимаем, что ничем хорошим это не кончиться. Уроды несколько раз бьют его по лицу, приказывают замолчать. Один смеется, достает из кармана нож — большой, охотничий. Подходит к мальчишке, крутит у лица, что-то говорит. Тихо: мы слышим только обрывки фраз. И от этого становится еще страшнее.

Мальчишку заставляют опуститься на колени. Он пытается сопротивляться, но нож и несколько ударов заставляют подчиниться. Мне так страшно, что не могу пошевелиться. Если толкнуть, упаду соляным столбом.

Подонки что-то задумывают. Мальчишку поднимают, хватают за руки. Он сопротивляется, но сгибается от удара в солнечное сплетение. У меня кружиться голова от собственного бессилия. Сейчас его уведут, и сделают что-то плохое. Я не знаю что. Но мальчишке будет плохо, я почти чувствую. И ничего не могу сделать.

Поворачиваюсь к Игорю. Его лицо застыло, глаза — как стеклянные. Он словно превратился в деталь обстановки, алюминиевую ручку на двери. Нет моего друга, есть предмет. Леня пытается что-то сказать, но только шевелит губами. У него на глазах слезы.

А внизу малыш, похоже, мирится с участью жертвы. Лишь не перестает плакать. Уже беззвучно, лишь грудь вздрагивает от всхлипываний. Он оглядывает «чистый воздух», голова на тонкой шее словно перевешивается — качается из стороны в сторону.

И вот его взгляд пробегает по нам. Мы стоим достаточно близко к окну, но подонки нас не видят. Мальчик видит нас, и что-то в его глазах меняется. Может быть, появляется немного надежды. Мольба, немая мольба читается в глазах. Он видит нас, и просит. Умоляет. Мы — как последний шанс спастись. Действительно последний. Но мы просто стоим, и смотрим. В наших глазах нет отклика его беде. Мы парализованы страхом, и страдаем вместе с ним, только на третьем этаже и в безопасности.

— Пошел! — неожиданно громко раздается приказ.

Мальчишку пинками ведут вперед. Мы не двигаемся. Все вместе, и каждый поодиночке видим его глаза, мольбу. И ничего не можем сделать.

— Ты куда это смотришь? — раздается возглас.

Вся банда останавливается, начинает разглядывать дом. И вот теперь нам становиться действительно очень страшно.

— Бежим, — шепчет Леня.

Мы медленно, синхронно поворачиваемся, бежим. Впереди всех Леня, потом Игорь, следом я. С улицы слышны крики, смешанные с плачем. Но через пару секунд я уже ничего не слышу.

Мы выбегаем на первый этаж, и через окно на улицу. А потом я прихожу в себя уже дома. Ни Лени, ни Игоря рядом нет. Поднимаюсь в квартиру, ложусь на кровать, и смотрю в одну точку, не в силах плакать.

Мы не несколько дней, а когда собираемся, не смотрим друг другу в глаза. Мы стали другими: мы предали незнакомого человека: маленького, и беззащитного. Мы не подняли тревоги, не рассказали родителям, не позвонили в милицию. Тогда мы стали предателями…

Много позже, в юности, я часто вспоминаю этот момент. Прогоню в сознании разные варианты развития ситуации. Не касаюсь только нашего бездействия и бегства. Мне снятся сны, кошмары, где я бегу, пытаюсь отбить ребенка, но движении замедленные, все очень медленно. А мальчик смотрит, и на глаза слезы, а грудь сотрясается от плача. Я останавливаюсь и ничего не могу сделать. А наверху, на третьем этаже стоим мы втроем. Я кричу, умоляю помочь. Но троица разворачивается, и убегает.

В такие моменты я просыпаюсь в поту, от того, что не хватает дыхания. И мне кажется, нет, я почти уверен, что мы тогда предали не маленького беззащитного парнишку, что умолял о помощи. Мы предали себя, и это предательство не смыть.

— Я вот думаю, Леня, что бы было, если бы мы тогда не струсили? — спрашиваю я, только голос звучит как-то мертво. — Если бы помогли парнишке?

— А что мы могли? Их же было четверо, и все вдвое старше нас.

— Не знаю. Может, они испугались бы свидетелей…

А сам вижу этот взгляд. Как будто и не было этих лет. Парень смотрит на меня: нос разбит, губы тоже. Лицо похоже на кровяную маску, только глаза умоляющие. Просит помощи, но крикнуть не получается.

Что с ним случилось? Жив ли он? Мы так и не узнали. Пытались ли? Наверно, только не очень сильно. Я знаю одно: перед этим мы были очень близкими друзьями, а после стали отдаляться. Нет, дружба, помощь и прочее осталось, но не так ярко, как воспринимаешь это в детстве.

В девятом классе я отбиваюсь от трех отморозков, несколько раз хорошо получаю по лицу, и в солнечное сплетение. На помощь приходит Игорь. Мы обороняемся, Игорю тоже достается, но отморозки убегают. Я смотрю на него, и в глазах читаю уверенность, что это не просто так. Мы не чувствуем жалости к себе. Поделом, кажется мне, и Игорь считает так же.

В одиннадцатом классе Леня налетает на крутых ребят, те обещают прокатить до кладбища. В качестве аванса бьют. И отпускают. Мы собираем ополчение из знакомых, и идем разбираться. Нам дико страшно, как тогда. Но народу много, а бандиты оказываются простыми колхозниками. Мы побеждаем. Но после не празднуем — напиваемся, давясь выпивкой. И пьяные, вспоминаем мальчишку. Наше предательство

Я смотрю во тьму двора, на заснеженные сугробы, чуть освещенные дальними огнями города. Я готов вернуться, чтобы все исправить. Чтобы жизнь пошла по-другому. Но ничего сделать нельзя. Вокруг только снег и лед, лицо морозит ветер. Тот осенний вечер скрылся вдали, оставив только горечь опадающей листвы. Такова жизнь…

— Почему, Леня, — спрашиваю я.

— Не знаю, — говорит Леня нервно. — Давай, Вова, хватит здесь торчать. Поехали.

— И все же?

— Не смогли мы, Вова! Просто не смогли, и точка. Понимаешь, все! Все! Теперь жизнь другая. Другая жизнь. Это все прошло. Нам уже под тридцать, а забыть не можем. Хватит! Мы ничего не могли сделать…

— Может быть.

Но, кажется, что могли. И никуда от этого не деться.

— Ладно, Леня, спасибо за поддержку, — говорю я. — Я пойду, здесь прогуляюсь.

— Что? — удивляется Леня.

Но я уже не слушаю. Как и мы тогда, я бегу прочь. Нет даже мысли бороться, пытаться противостоять. Я оставляю Леню, тепло машины, свет. И убегаю, как тогда. Нет, сначала просто иду. До ближайшего поворота. И как только захожу за угол — бегу. Добегаю до лестницы, не разбирая дороги, почти не видя ничего вокруг. Только слышу биение сердца, и скрип ботинок по снегу. Спускаюсь на первый этаж, вырываюсь из подъезда. Бегу.

Останавливаюсь, только когда от усталости становится трудно дышать, а перед глазами мелькают черные точки. Грудь разрывает холодный воздух. Я сажусь на скамейку рядом с одним из домов. Под свет прожектора. Становиться еще холоднее.

Сижу минут десять, пока не промерзаю окончательно. Здесь пустынно, только горят несколько окон в доме напротив. Чтобы не замерзнуть окончательно, захожу в подъезд. Встаю рядом с батареей, грею руки. Пальцы почти не сгибаются, побелели. Прислоняю к батарее. Ладони покалывает, затем жжет. Стена напротив исписана маркером, на полу — окурки и плевки.

Раздается лязг железной двери, потом сухо стучит деревянная. В подъезд кто-то заходит. Не вижу кто, потому что стою на свету, а вход — в темноте коридора.

— Здесь не занято? — раздается голос из темноты.

Вздрагиваю. Колени немного дрожат. Нащупываю ключи в кармане куртки. Кто это может быть? Наверно местные гопники заметили, решили что-нибудь отжать. Тогда, если не слишком молоды, есть шанс, что узнают. Я ведь жил здесь раньше. А в детстве весь двор — друзья.

На свет выходит парень примерно моего возраста: среднего роста, тепло одетый, достаточно здоровый. Одежда не дорогая. На голове вязаная шапочка, натянута на середину лба. Глаза, скорее всего, карие. Парень чем-то похож на льва: может внешним, спокойным видом, может — осанкой, ощущением собственной силы. Только лев какой-то замученный, голодный и отчаянный, если может таким быть.

— Не занято, спрашиваю?

— Нет, — отвечаю я.

Выглядит не опасно. Лицо осмысленное, доброе. Я успокаиваюсь, но рук с ключей не убираю. Они длинные, с множеством бороздок. Если такими попасть в лицо, можно серьезно покалечить. Правда, сам я не пробовал, но, думаю, именно так и будет.

Парень подходит к батарее, кладет руки: ладони широкие, пальцы шершавые. Это руки рабочего.

— Меня Гена зовут, — говорит неожиданно, протягивает руку. — Гена Серов.

— Володя Веригин, — отвечаю я, жму руку.

— Что привело тебя сюда, Володя?

— Холод…

— Не поверишь, меня тоже. И еще немного печаль. Депрессия, одним словом.

Молчим, греемся. У меня перестают болеть пальцы на ногах. Становится теплее.

— Чем занимаешься, Вова? — спрашивает Гена.

Не возникает желания замкнуться, уйти, хотя ситуация необычная. Но, наверно, так и бывает: выразить, открыть наболевшее случайному человеку. Все равно больше не встретитесь, а если и встретитесь, то не узнаете друг друга.

— Преподаю помаленьку…

— А, ясно. Ну, дело хорошее.

— А ты как?

— А меня скоро уволят, Вова, — отвечает Гена. — Но это ничего не значит.

Да, у всех у нас что-то происходит. Но каждый занят собственными проблемами. А рядом живут другие, их много. Только кто они тебе? Тени, как говорит Другин. Ничего не значащие, никем не являющиеся. Только когда случается что-то масштабное, ты понимаешь, что эти люди жили рядом с тобой, дышали, думали. И все равно: ты жив, и слава Богу.

— Ты как, отогрелся? — спрашивает Гена.

— Более-менее.

— Предлагаю сходить до ларька. Напиться…

— Можно, — отвечаю я без энтузиазма.

Мне просто без разницы. Напиться, значит напиться. С меня слой за слоем снимают шелуху, которую я называл частью личности. Это больно, видеть, что все — всего лишь шелуха. И еще больнее оттого, что под слоем шелухи нет сердечника. Когда снимут последнее, останется только пустота. Я исчезну.

Мы идем к ларьку. Он тут недалеко. Мороз, очень сильный для конца зимы, прорезает одежду, а в лицо ударяет с размаху. Гена смотрит под ноги, молчит. У ларька достает из кармана пару мятых сотен, покупает бутылку водки, пакет сока и пару пластиковых стаканчиков. Мы отходим в нишу между киоском и домом. Гена открывает водку, дает мне стаканчик. Водка холодная, сок тоже.

— Давай за знакомство!

— Давай.

Мы выпиваем, запиваем соком. Становиться немного теплее. По телу идет волна расслабления.

— Давай еще?

Я киваю.

Выпиваем по рюмке. Душевная боль слегка затихает. Я похож на алкоголика, что затаился в темном углу с собутыльником и бутылкой водки. Только плевать. Поэтому выпиваю и третью, и четвертую. Какая разница сколько?

Бутылка подходит к концу. И когда я уже окончательно напиваюсь, начинает казаться, что Гена чем-то похож на парнишку, которого мы бросили на «чистом воздухе». Внезапная вспышка, как озарение — да это же он! Посланный сюда провидением, чтобы облегчить мои страдания. С ним все в порядке, он так же жив, дышит, думает. И зовут его Гена.

От этой мысли я начинаю беззвучно плакать. Смотрю на Гену, а слезы текут по щекам, отчего лицу становится холодно. Олег смотрит на меня, в глазах удивление. Я вытираю слезы перчатками, пытаюсь что-то сказать, но слова вязнут в выпитом, размокают, вырываются изо рта распухшими бесформенными комками.

Как хочется, чтобы это оказался он!

Но наваждение проходит также быстро. Я словно трезвею. Нет, Гена не может быть тем парнем. Не похож. А может все-таки спросить? Вдруг все вышло хорошо. Ничего не произошло. Нужно только спросить, был ли Гена на «чистом воздухе»?

Водка не лезет в горло. Дышать тоже трудно. Спросить?

— Ладно, Гена, я пойду, — говорю я, отрезая минимальный шанс на прощение.

— Бог в помощь! — говорит Гена. — Приятно было пообщаться.

— Мне тоже. Когда-нибудь это кончится.

— Я в этом уверен, — отвечает Гена.

Выхожу на дорогу, долго иду под фонарями. Холод усиливается. Уже не спасает выпитое. Подхожу к остановке. На ней стоят несколько человек, вглядываются вдаль. Но ничего не видно. Уже поздно, транспорт ходит редко.

Стою минут двадцать. К моменту, когда кажется, что скоро отвалятся ноги, подъезжает троллейбус. Вхожу, точнее, вползаю, цепляясь за перила и шатаясь. Кондуктор брезгливо берет смятую купюру, дает билет. Я сажусь рядом с печкой, и отключаюсь. Ненадолго.

Выхожу на нужной остановке, иду к дому. Все мерцает, плывет. Хочется упасть в сугроб, и смотреть на небо: низкое, пасмурное. Но усилием полуатрофированной воли не падаю, по льду иду вообще осторожно.

У подъезда несколько замерзших пацанов просят закурить. Отвечаю, что не курю. Обычной реплики про спорт не следует. Вместо этого один из них спрашивает:

— Тяжело тебе, братан?

Я молчу, пытаюсь открыть дверь подъезда.

— Да, не трогай ты его, — нетрезвым голосом говорит другой. — Видишь, человек совсем потерялся.

В прихожей выключатель не реагирует на нажатие. Либо я не в состоянии, либо отключили свет. Раздеваюсь, скидывая все на пол, добираюсь до кровати. Ничего не хочется. Только уснуть. Но сон не приходит. Кругом все кружится — то наваливается, то наоборот отдаляется. Но сон не приходит.

Лежу, смотрю куда-то в потолок. Ничего из техники не включено. В комнате полная тишина. Опьянения не чувствуется — сознание предательски трезво, только все вокруг вибрирует, словно дышит. Постоянное беспокойство уже стало привычным фоном: его почти не замечаешь, не пытаешься избавиться. Нет желания двигаться, что-то делать.

Перед глазами Гена и тот мальчишка. Лицо не складывается в одно. Нет, это не он. Но все же…

Мы поступили подло. Предпочли закрыть глаза, убежать. А теперь бежать продолжаем, словно этот мальчишка все еще где-то рядом, смотрит с укором. И от этих глаз не скрыться, как ни пытайся…