Любви весна

Весна. Еще ранняя, несмелая. Пока не в правах: кругом потоки, мутная вода, грязь, прошлогодний мусор. Идешь по улице, стараясь обойти, не наступить, не замараться. И все же в воздухе уже разлито тепло, приятный запах еще не начавшегося цветения. Природа сбрасывает панцирь льда и снега, полниться энергией, новой жизнью. Над линиями теплотрасс поднимается первая трава. Деревья качает приятный, будто бы новый ветер.

Мне уже не так тяжело. По вечерам не страдаю от приступов меланхолии, не перебираю фотографии. Жизнь входит в привычное русло, все остается на месте. Вот так забывается то, что питало долгие годы. Саша словно уходит из круга, что очерчен вокруг моей жизни. Уходит медленно, но, все же, быстрее, чем казалось.

Время меняется. Весна обновляет чувства, забивает провода оголенных нервов обратно в оплетку. И уже хочется снова броситься туда, откуда недавно убегал подальше, в нору, зализывать раны. Кажется, что все уже позади. И сейчас я не повторю прошлых ошибок, буду любить по-другому: нежнее, глубже, сознательнее. Но противный голос из глубины тихо шепчет, что ничего не изменилось, и все повториться. Что это спектакль, что всегда играется одинаково, только в других декорациях. И, подумав, ответить ему нечем.

Но жизнь пробуждается. И, на лекциях. Я все больше внимания обращаю на Киру. Сначала просто, как новый флаг, маяк, что позволит найти путь в шторм. Но со временем все больше.

Я смотрю на Киру. На нее одну. И мечтаю. Дома, по вечерам, когда телевизор искрит очередным вечерним шоу, или новостной программой, а я лежу на диване, все мысли — лишь о ней.

И постепенно, преодолевая внутреннюю борьбу, появляется стремление организовать отношения. Обратить внимание, сблизиться. Я нетерпением жду лекций в ее группе, чтобы еще раз, хотя бы косвенно, побыть рядом, посмотреть на нее, может быть, увидеть ответный взгляд. Со временем начинает казаться, что Кира также смотрит на меня не просто как на преподавателя. Есть что-то загадочное в ее глазах, манящее, словно распустившийся бутон цветка пчелу. Мне хочется, чтобы лекции не кончались, чтобы время замерло, стрелки навечно прилипли к циферблату. Лишь бы видеть ее, смотреть в глаза, наслаждаться близостью.

Нужно действовать, все чаще появляется мысль. Но мешает страх, что ничего не получится. Уж лучше просто смотреть, быть зрителем, но не разочаровываться. Иначе станет еще тяжелее, не будет сил преподавать. Статус-кво имеет определенные преимущества, особенно в ситуациях, когда силы истощены, нет возможности начинать новый бой. Но мысли о сближении преследуют постоянно, бередят сознание красочными, но недостижимыми образами. Или достижимыми? Чтобы проверить это, нужно сделать шаг. И другой, и еще один. Пока цель не станет реальностью. Или окончательно не обрушится во мрак. Вместе с незадачливым претендентом.

И все же нужен хотя бы минимум действий. Просто для отчистки совести, что бы потом внутренний голос не говорил с укором, что шанс был, но безвозвратно упущен. И я, не смотря на внутреннее сопротивление, начинаю действовать.

Сначала нужно узнать основные сведения. Я отчитываю последнюю лекцию, жду, когда последние студенты покинут аудиторию. Нужно проникнуть в кабинет, где хранятся личные дела.

Спускаюсь на вахту. Дежурит Валентина Ивановна, добрая женщина, что всегда вежливо здоровается, открыта и доброжелательна.

— Валентина Ивановна, мне нужен ключ от 24 кабинета, — стараюсь говорить как можно более убедительным тоном.

— Зачем, Володя?

— Понимаете, у меня принтер не работает. Срочно нужно распечатать.

В 24 кабинете стоит общий принтер. И копир: большой, размером с добрую тумбочку. Время от времени каждый препод пользуется. Так же в 24 кабинете сидят методисты. Но они уже ушли.

— Вот, держи!

Валентина Ивановна протягивает ключ с таким видом, словно тот золотой, и подходит к заветной двери. Я беру его небрежно. Но чересчур быстро поднимаюсь на нужный этаж. Хорошо, что в коридорах и кабинетах еще не установили камеры.

Открываю дверь. Кабинет небольшой, заставленный шкафами. На некоторых — кодовые замки. В углу старый сейф, покрытый белой краской, что во многих местах стерлась или облупилась. Но мне нужен невысокий стеллаж. Там, на первых двух полках лежат личные дела группы.

С минуту перебираю тонкие папки. Захлестывает волнение. Кажется, что дела Киры нет. Но почти в конце стопки находится. Я буквально подпрыгиваю от радости. Открываю. Дело содержит два листка формата А4. Первый содержит анкетные данные, фотографию 3 на 4, информацию о переходе с курса на курс, о сессиях. На втором — не представляющие интереса сведения, что-то из внутреннего делопроизводства.

Вчитываюсь в строки анкетных данных. Тут есть адрес и телефон! Кира живет на окраине, в многоэтажке. Это район новостроек. Вернее, новостройки — это громко сказано. В городе уже давно ничего массово не строится. Нет средств, нет жилья. Люди стоят в очереди, но максимум, что могут предложить, к примеру, погорельцу — комнату в общежитии. Но несколько лет назад муниципалитету выделили средства. Построили две многоэтажки. С тех пор район называется «новостройками».

Я продолжаю читать. Кира окончила школу № 7. Я был там когда-то. То ли соревнования, то ли олимпиады, не помню. Обычная, ничем не приметная школа. Наверно, она там уже училась, в младших классах. Интересно, виделись ли мы тогда, встретились ли взглядами. Не помню.

Есть домашний телефон. Но нет мобильного! Я несколько раз просматриваю данные. Точно нет. А это осложняет дело. Когда я учился в школе, мобильных не было. Только домашние, где трубку берут родители, приходится нудно объяснять, что хочешь от их дражайшей дочери. Сколько хороших встреч загубило это отсутствие. Современным школьникам намного проще: достаточно узнать телефон нужной особы. А дальше — насколько хватит фантазии.

Мобильник у меня появился только на третьем курсе. Простой, еще такой, чтобы только звонить. Но, ведомый привычной инерцией, я им почти не пользовался. Так, иногда звонил Лене или Игорю.

А мобильного Киры нет. Это плохо. Я смотрю на небольшую фотографию. Кира улыбается. Кажется, что с издевкой. Мол, и здесь ты не добился, чего хотел. Неудачник и есть неудачник…

И все же она красива. Даже на фотографии. Настолько красива, что, даже закрыв глаза, чувствую образ. Глубокий, манящий, такой светлый. Достаю мобильный, фотографирую страницу. На всякий случай, запоминаю адрес и телефон. Все, нужно уходить. Закрываю дверь, отношу ключ на вахту.

Уже вечер, за окном темно. Я надеваю куртку, выхожу из универа. Естественно, ноги сами тянут в «новостройки». Я не еду транспортом, хочу оттянуть момент. Предвкушение праздника приятней, чем сам праздник. Которого, вероятно, не будет.

Идти достаточно далеко. Для города, где каждый край в часовой доступности. Но я иду, смотрю на вечерние огни, транспорт, людей. Перешагиваю через лужи, обхожу мусор, стараюсь не наступить в грязь. Я иду к Кире. Пусть не к ней, вернее, встреча даже нежелательна, важен сам факт движения, его вектор. Я иду к Кире.

Вот нужный дом. Двенадцать этажей, большие балконы, пластиковые окна, лифты. Пористый параллелепипед, наполненный людьми, что тоже образуют ячейки. Где-то здесь, среди переплетения судеб, характеров, радостей и печалей, проходит тонкая нить судьбы Киры. Только вот где?

Последовательно обхожу все подъезды. Кира живет в третьем. Во дворе — детская площадка, огороженная небольшим заборчиком. На лавочке сидят несколько человек. Молодежь: развлекаются, что-то рассказывают, слушают музыку. Я прохожу мимо.

— О, смотри, это же Веригин, — слышу чей-то голос.

Блин, и здесь студенты. Куда ни пойдешь, обязательно кто-нибудь поздоровается, или посмотрит недобро. Но у дома Киры светиться не нужно. Я захожу за угол, считаю окна, прикидываю, где ее. И не замечаю, что буквально налетаю на кого-то.

— Извините, — говорю бегло, собираясь идти дальше.

— Владимир Ярославович? — раздается удивленный голос.

Вот попал, так попал! Передо мной стоит Кира! Собственной персоной. Вот тебя и конспирация.

— Здравствуй, Кира!

— Здравствуйте, а вы что здесь делаете?

— Гуляю, — говорю я немного севшим голосом.

— Понятно. А я из магазина возвращаюсь.

У Киры в руках небольшой пакет. Предлагать помощь — глупо. Но, раз уж встретились, хочется зацепиться, немного побыть вместе. Сердце бухает, связность мыслей теряется. Я словно неожиданно вышел в открытый космос, без костюма и скафандра. Не привязанный к станции специальным шнуром. Да, здесь красиво, далекая земля, луна, звезды. Но очень холодно и нечем дышать.

— Темно здесь, — говорю я не своим голосом. — Тебя проводить?

— Так я уже у дома, — отвечает Кира, смотрит в глаза.

— Ладно…

Надо уметь проигрывать. Где я, а где Кира? Она уже у дома, а мне еще идти, перешагивать лужи, попадать в грязь, мутные потоки. И когда уже собираюсь прощаться, Кира говорит:

— Ой, забыла! Мне же еще хлеба надо купить и молока.

Стук сердца мощным резонансом проходит по организму. Неужели?

— Пойдем, — стараюсь говорить спокойно. — А-то темно совсем…

Мы идем к магазину, что здесь, недалеко, через дорогу. Кира спрашивает об учебе, моих планах по поводу экзаменов, о чем-то просит. А я нет-нет, да и встречаюсь взглядом с ее глазами. В эти моменты тело охватывает жар, как будто стою рядом с открытой печкой. А как она улыбается! Не верится, что все происходит со мной.

Довожу до дому. Кира открывает подъезд, я предлагаю проводить до квартиры.

— Вы такой заботливый, Владимир Ярославович!

— А что, не ожидала?

— Конечно. В универе вы строгий, не даете шага в сторону сделать. А оказывается, с вами приятно общаться.

Внутри меня все замирает, собирается с силами. Я говорю:

— Так давай номер мобильника, я позвоню, поболтаем…

Время словно замирает. В самый ответственный момент, когда до последствий взрыва остаются считанные мгновения. Я мысленно вижу ситуацию во всех возможных ракурсов. Мозг так разогнан, что, кажется, сейчас начнет видеть все варианты развития. Но Кира просто говорит:

— Записывайте.

И произносит номер. Я записываю в мобильник. Мы прощаемся…

Как выхожу из подъезда помню смутно. Подпрыгиваю от радости, что-то кричу на нижних этажах. Сознание переполняет триумф. От того, что Кире я интересен, от того, что дала телефон. Я и представить не мог…

До дома почти бегу. Не замечаю луж, грязи, неприветливых прохожих. Жизнь внезапно играет новыми красками. А я привык видеть ее в нуаре. Оказывается, все может складываться удачно, стоит только приложить усердие, справиться с внутренним смятением.

Перед сном пишу Кире СМС, желаю спокойно ночи. Сладких снов, приходит ответ.

А потом начинается привычная уже рутина. Работа в администрации, лекции, бумаги, люди. Я не решаюсь писать часто, но на каждое сообщение приходит нежный ответ. Так хочется быть рядом. Но приходится сдерживаться. В конце концов, полчаса вечером у дома, прогулка к магазину и обратно ничего не значат.

Сижу в кабинете в универе. Только что кончились лекции. Я никого не жду. Просто раскладываю пасьянс, слушаю музыку. Еще минут пять, и буду собираться домой. Раздается стук в дверь.

— Войдите.

Дверь открывается. На пороге Кира! Заходит в кабинет, и пространство вокруг словно преображается. Я чувствую нежный запах духов, остро ощущаю ее присутствие.

— Можно? — спрашивает робко.

— Входи, Кира, присаживайся.

Я ставлю стул рядом со своим, делаю приглашающий жест. Кира садится, кладет сумочку на колени. Она в короткой черной юбке, черных сапожках, и белой кофте. Волосы с вчерашней лекции поменяли цвет, стали более светлыми. На ногтях французский маникюр с какими-то узорами. Глаза подведены, отчего кажутся еще более выразительными. Легкая улыбка дополняет картину.

— Я отчитаться за лекцию в среду. Меня не было.

— Хорошо.

Это правило ввел недавно. Готовлю студентов к тяготам и лишениям будущей сессии. Каждый, кто не был на лекции, должен прийти, и ответить на несколько вопросов по теме. Иначе не допущу до экзамена. Люди негодуют, но экзамены после такого сдают стабильно успешно.

Иногда преподавание может приносить удовлетворение. Не масштабное, но такое, что ты довольно потираешь руки. Нет, есть множество точек приложения сил, где такие мелкие радости сочтут ничтожными, но я не жалуюсь. Каждому свое.

Я прошу Киру начинать. Она прилежно говорит правильные слова, что складываются в правильные предложения, что уже сложены в правильные абзацы и оформлены мной в правильные тексты, на недолгий срок укрывшиеся внутри обложки конспекта. Но слова сейчас ничего не значат. Вернее, значат неизмеримо меньше, чем взгляд, краткий жест, мимика и тона голоса.

Я всецело поддаюсь чарам Киры. Настолько, что перестаю ощущать реальность. Эта девушка — не просто симпатичная куколка. Между нами что-то иное: почти ощущаемое, разлитое в воздухе влечение. И это всего лишь вершина айсберга какой-то пугающей, но, вместе с тем, бесконечно понятной внутренней общности.

— Слушай, Кира, — перебиваю я. — Мне надо в администрацию зайти. Пойдем, прогуляемся. По пути все расскажешь.

— Пойдемте, — соглашается Кира.

По дороге до администрации Кира рассказывает лекцию. Я делаю вид, что слушаю. Мне приятно, тянет к ней. Будто мы два шара на подвешенном в пустоте куске материи. Нас тянет в центр, друг к другу. Нет желания перебивать, что-то спрашивать. Достаточно просто находиться рядом. Потому что на куске материи, подвешенном в пустоте, другие положения не оптимальны.

По дороге Кира рассказывает, старается. Администрация появляется на горизонте слишком быстро. Я беру нужные документы. Кира осматривает кабинет.

— Здесь вы и работаете? — полу спрашивает, полу удивляется.

— Не впечатляет?

— Нет, очень нравится. Здесь уютно. Хотя и не прибрано.

— Времени нет совсем…

А потом мы гуляем. Просто гуляем по городу, заходим в магазины. И мне плевать, увидят ли нас универские. Нам хорошо вдвоем. Мы что-то обсуждаем, Кира рассказывает, как живет, я делюсь воспоминаниями.

— Представляешь, там стоял сарай, полностью сделанный из лыж!

— Из лыж?

— Да. Распиленные пополам лыжи хозяин использовал как доски. Хороший такой сарай получился, цветной. Так вот, к тому времени хозяин уже забросил участок…

— А почему?

— Ну, ездить туда далеко, только на электричке, так не проедешь. Урожай возить неудобно.

— А, понятно.

— Короче, половину лыж растащили местные. Не знаю уж зачем. Мы там были в начале весны. Знаешь, еще много снегу. Так много, что вагончик наполовину утопает в насте. Мы с ребятами забирались на крышу, и прыгали. Проваливались по пояс.

— Ничего себе! — удивляется Кира.

Я улыбаюсь произведенному эффекту. Эх, был бы с ней знаком тогда, как бы классно было. В вагончике, когда с одной стороны деревня, с другой — огромное поле и далекий лес. Где привольно дышится, радостно просыпаться утром, даже если оно раннее. В местах, где в человеке просыпается истинно русский дух.

— Ага. Ну, в общем, так как дров было мало, мы тоже тырили эти лыжи. В тот раз набрали каждый по небольшой охапке. А целыми они в печку не влезали. Мы их ломали.

— А как?

— Ну, знаешь, прислоним к стенке, и бьем с ноги.

— Угу.

— Я пошел в вагончик. Выхожу, и вижу такую картину: Леня бьет по лыже, отчего она не ломается, но почему-то остается у него на ноге. Он морщится от боли, поднимает ногу. Лыжа сидит точно, будто только пришел с пробега. Представляешь?

— Там в ней гвоздь, что ли был? — спрашивает Кира.

— Да, и он попал точно в него. И так это выглядит, будто надел лыжу. Лене больно, он просит лыжу вытащить. Так и стоит с поднятой ногой. Я пытаюсь помочь. И тут Игорь с абсолютно каменным выражением лица говорит: «Стою на асфальте я в лыжи обутый, то ли лыжи не едут, то ли я…» Смешно даже Лене…

Кира тоже смеется. Я улыбаюсь.

— А что потом было с Лениной ногой?

— Гвоздь достали. Нога болела. На следующий день сильно опухла, на электричку мы шли очень медленно. Но через неделю все прошло.

— Да, весело вы время проводили.

Я киваю. Там действительно было хорошо. Видеть закаты над лесом, лежать у костра, смотреть на звезды. Вдыхать полной грудью ароматы весеннего поля. Рядом друзья, мир кажется уютным и добрым. В нем приятно быть открытым: каждому новому дню, новой идее, новому образу. Со временем это проходит, почти забывается, стертое порывами ветра времени. Но в этот момент, когда рядом Кира, все как будто возвращается. Не в прежней форме, но одинаковое по духу. Как будто снова чувствую дыхание сказки, сидя в темнице, через много-много лет.

Вечером я провожаю Киру до дома. На пороге квартиры она впервые легко целует в щеку. И скрывается. На душе становится тепло, как-то по-детски уютно и радостно.

Новая любовь постепенно захватывает внутренний мир. Сначала робко, словно оглядываясь — не выгонит ли кто? Но со временем все больше вступает в права, захватывает, мерно качает на звонких струнах души.

Наши встречи становятся все более частыми. Тайно, чтобы не узнали окружающие, мы гуляем в отдаленных уголках города. Или сидим у меня. Или у Киры. Нам хорошо вместе. Все условности положения как-то стираются, оставляя лишь общую заинтересованность. Днем и вечером мы перекидываемся СМСками. Даже на лекциях я то и дело достаю мобильник, что поставлен на беззвучный режим, пишу ответ. Нам хорошо вдвоем.

Я не тороплю события. Мне просто приятно быть рядом, наслаждаться близостью. Мы только целуемся, но нечасто. Ощущение сказки кажется таким зыбким, что не хочется вспугнуть неловким жестом. Это похоже на неожиданное перемещение из-за рабочего стола в яркий праздник. Ощущение нереальности происходящего, и, вместе с тем, возможность все потрогать, дают поразительный эффект.

Постепенно мы переходим на «ты». Кира называет меня по имени, становясь еще ближе. Мне же хочется как-то раскрасить отношения, придать им большую романтичность. Странно и неожиданно, но душа просит. Какого-нибудь жеста, чего-то необычного, и красивого. Как Игорь, что в лесу несколько метров выложил свечками, создав дорожку, а в конце положил букет роз и бутылку шампанского. И привел туда девушку.

Вскоре находится хороший вариант. За городом, в деревеньке есть местная достопримечательность. Усадьба. Деревня небольшая, но ухоженная, красивая. А через речку, что в этом месте раздваивается, небольшой островок. На нем — православная церквушка и усадьба с конюшнями. Там открывается прекрасный вид не деревню, реку с лесом на другом берегу, русские просторы, воспетые классиками. И это рядом с депрессивным городом, чадящим трубами заводов. Маленький островок забытого прошлого, посреди моря былой индустриализации.

Усадьба князей появилась здесь еще при Петре. В то время, когда монарх обустраивал болото, у нас строили солеварни. Добывали соль, что приносила хорошую прибыль. В восемнадцатом веке усадьбу продали другим владельцам, тоже князьям. Вместе с бизнесом. И все время дом обустраивали. Хотя сами князья появлялись здесь очень редко, и то на пару дней, не более. В усадьбе жили управляющие. Часть комнат сдавали под конторы. Но она все равно гордо именуется княжеской.

Усадьба князей — двухэтажный дом из камня, оштукатуренного, выкрашенного в белый и желтый цвета. Рядом деревянные конюшни, истлевшие от времени, но подновляемые по мере разрушения. Лошадей там уже нет. Внутри дома на первом этаже столовая и кухней, большой русской печкой, и двумя небольшими залами. На втором этаже несколько спален, пара кабинетов и большой зал с камином. Убранство сохранено. В палатах теперь музей, по выходным водят экскурсии. Но все это кажется таким древним и далеким, что почти не вызывает у молодежи интереса. Пол деревянный, в зале — паркет. Когда идешь, во многих местах слышится скрип половиц, отчего кажется, будто с тобой говорят века.

Я договариваюсь с Лаптем. С неделю уходит на подготовку. Нужно утрясти формальности, подмазать ключевых людей, все организовать. Мне хочется провести ночь в палатах. У камина, в объятиях друг друга. Может быть, сходить к реке, постоять на мостике. Или взять лодку, прокатиться. Или просто говорить. Пока не захочется спать. Главное — быть вместе, больше ничего не надо.

Наконец, настает тот самый день. Я заранее прошу Киру, чтобы отпросилась у родителей. В назначенный час у подъезда стоит Land Cruiser Лаптя. Когда Кира выходит, я открываю дверь, помогаю сесть. Уже вечереет, горизонт на востоке красен. Кира смотрит так загадочно. Я завожу машину, выезжаю с территории двора, вжимаю педаль акселератора. Мощный мотор заставляет крутиться колеса, что ребристыми протекторами вгрызаются в асфальт. Скорость растет, но не причиняет беспокойства. Вот она — радость свободы! Краткий миг освобождения от давления стереотипов. Радость, как в детстве, когда не нужно отыгрывать роль, прятаться за шаблоном тотальной обусловленности. Когда можно быть собой. Нет, не собой даже, не маской, а тем, кем ты являешься на самом деле, являешься там, за входным и выходным порогами.

Кире передается веселье.

— А куда мы едем? — спрашивает она, смеясь.

— Скоро узнаешь.

— В лес меня затащишь?

— Туда и везу…

Добавляю громкости музыки. Мы едем, рассекаем пространство, а из колонок в уши врывается звук, усиленный сабвуферами. Нам хорошо, и больше ничего не надо.

Вот уже из-за поворота появляются первые дворы деревни. Я сбавляю скорость.

— Здесь красиво, — говорит Кира.

— Да.

Через несколько минут я въезжаю на мостик, что отделяет остров от деревни. Кира смотрит на часовню, церковь. Здесь время будто застыло. Остров словно отрезан от мира с его былой индустриализацией, нынешней глобализацией, проблемами и заботами. Здесь же все так, как было еще при князьях. С некоторыми оговорками, что простительно.

— Мы в церковь пойдем? — спрашивает Кира.

— Можем, если захочешь, — отвечаю я. — Только в другое время. Сейчас она закрыта. А нам — вон в тот дом.

— Это усадьба?

— Точно.

— Но нас туда не пустят. Это музей, и уже поздно.

— А мы хорошо попросим.

Выходим из машины. Как же легко здесь дышится! Кира берет меня за руку. Идем к воротам. Там уже стоят мужчина и женщина в костюмах восемнадцатого века. У женщины в руках полотенце, сверху каравай, и небольшая солонка. Эх, Лапоть тоже постарался, добавил колорита. Эти двое, наверно, символизируют великодушных хозяев.

— Здравствуйте, гости дорогие! — поставленным голосом начинает хозяйка.

Ей лет сорок: красивая, почти не увядшая, настоящая русская женщина. Кира удивленно смотрит то на нее, то на меня. Я улыбаюсь.

— Отведайте хлеба с солью, — говорит мужик.

Он выгляди внушительно, но выдают добрые глаза, мягкий голос. Мы отламываем по кусочку, сыплем немного соли. Хлеб теплый, приятный на вкус.

— Просим к нам!

Внутри у входа большая гардеробная, лестница на второй этаж. Нас приглашают сразу на экскурсию. Один за другим, проходим все залы. В каждом — подробная экскурсия. Хозяин с хозяйкой рассказывают о назначении, предметах. В большом зале разыграна небольшая сценка из жизни князей. Я несколько скованно наблюдаю за этим карнавалом, но Кире нравится.

Наконец, экскурсия закончена. Нас приглашают на первый этаж, в трапезную. Там уже накрыт стол. Кира удивляется богатству яств. Да, здесь тоже Лапоть отметился.

Культурная программа на этом не кончается. Пока едим, нам рассказывают про то, как в старину делали пряники, показывают резные доски-формы. Кира с удовольствием лепит большой пряник, ставит в русскую печь. Когда пряник готов, я пробую, хвалю ее кулинарное искусство.

В завершении, хозяин с хозяйкой рассказывают, что в усадьбе водится приведение, и всегда нужно держаться вдвоем, чтобы не случилось беды. В повествование о замученных приказчиках и крепостных они добавляют множество ярких красок, отчего Кира слушает как завороженная.

Наконец, рассказ закончен. Все удаляются, остаемся только мы.

— Хорошо здесь! — говорит Кира.

— Да, очень хорошо. Пойдем, прогуляемся?

— А можно?

— Можно все…

Мы гуляем по острову, вокруг церкви, построек. Спускаемся к реке. Светит луна, мерцают звезды. Вода кажется черной, вся в отблесках. Обнимаю Киру, говорю нежные слова. А волны плещутся, словно шепчут, подтверждают сказанное.

— Я люблю тебя, Кира…

И в ее глазах вселенная, те же звезды, неизведанные и притягательные миры. Я хочу раствориться в них, стать частью чего-то простого, но в тоже время великого. Что не описать словами.

Кира целует меня. По настоящему, в губы. Так, что сердце готов выпрыгнуть из груди от ликования. Я отвечаю. А с неба мерцают звезды, светит луна, и мир такой теплый, добрый.

Мы не можем размокнуть объятья. Так хорошо, наверно, не бывает. Или бывает не здесь, не в этом мире. Но хорошо, очень хорошо.

А потом мы возвращаемся в усадьбу. Поднимаемся на второй этаж в зал. Свет выключен, в камине горит огонь. Зал большой, наверно, зимой здесь холодно. И сейчас прохладно, но рядом с огнем — приятно.

Мы садимся на просторный диван, рядом с огнем, укутываемся пледом. В объятиях друг друга. Смотрим на огонь, разговариваем. Обо всем, и ни о чем. Не отводя взгляда. Реальность, если она существует в темноте, рядом с огнем, расщепляется на несколько маленьких подреальностей, в каждой из которых правит Кира. Все они существуют благодаря свету ее глаз. И исчезнут, стоит закрыть глаза. Но нам хорошо здесь, у огня, во множестве малых миров. Так хорошо, что хочется застыть, превратиться в статую, чтобы всегда быть вместе.

Просто быть рядом. Простота открывается от пристального созерцания, полного погружения в настоящий момент, плывущий сквозь пустоту в никуда, ниоткуда. Без лишних связей, без гирь, что тянут вниз, если он есть в пустоте. И, тем не менее, все не так плохо, когда рядом Кира. Наоборот, все очень хорошо. Как не было еще, наверно, никогда.

Это счастье, без сотрясания воздуха, надувания щек и привычной показухи. Такое, что на пике слезы катятся сами, холодными бриллиантами падая к ее ногам.

Ночь сменяется ранним утром. Становится немного холодно, там, снаружи, роса покрывает траву, небо светлеет, в ожидании скорого рассвета, природа приходит в чувства, медленно стягивая ночные тревоги. Там сейчас зябко. Но мы с Кирой здесь, у камина, в тусклом свете таящих углей, друг с другом. Эта ночь была, наверное, лучшей в моей никчемной жизни. Нет, точно лучшей. В такие моменты даже секс не нужен, достаточно этого тонкого, но вместе с тем сильного чувства сопричастности. Трепетного и мягкого, но такого хрупкого.

— Тебе хорошо? — спрашивает Кира.

— Да, — отвечаю я.

— Опиши.

— Это не выразить. Понимаешь, все слова будут неправильными. Это надо почувствовать. Ты чувствуешь?

— Да.

— Просто будь здесь, со мной…

Я добавляю пару полешек в угли. Пламя, рожденное соприкосновением, разгорается почти сразу. Жар обволакивает, словно обнимает. Сколько мы здесь? Час, день, жизнь? Не имеет значение. Теперь, стоя под проницательным взглядом внезапной смерти, я буду твердо верить, что умираю не напрасно. Даже не верить — знать. Это чувство защищает, и делает беззащитным одновременно. Так странно и спокойно, словно уже умер. Но рядом Кира, тепло огня обнимает, и остро чувствуется жизнь. Может быть, так выглядит рай? Не знаю.

Не помню, не хочу вспоминать, как оказываюсь дома. Знаю только, что Кира у себя, с ней все отлично. А я вернулся из сказки. Ненадолго. Сейчас темной пеленой, усыпанной звездным мерцанием, опустится сон. И все вернется. Это будет со мной всегда. Будет и было. Потому что без этого меня нет. И не было.

Начинает казаться, что все пригрезилось, но вспоминаю тепло, ее взгляд, ощущение присутствия. И все возвращается. Так ярко, как никогда не было во сне. И, подхваченный еще свежими воспоминаниями, я ухожу на просторы снов — в ее объятия…

 

Отъезд Другина

Наконец-то все начинает налаживаться. Обычная раскрашенная в темное жизнь перекрашивается в яркое. Получается с Кирой, и мир будто улыбается. Достаточно одного уверенного шага, и все начинает меняться. Правда, едва заметно, очень медленно. Но это лучше, чем застой, постоянные серые краски, невыразительные образы, душевные страдания, что и не страдания вовсе, а так, слабая рефлексия на фоне атрофии чувств.

Я в универе. В аудитории много студентов. Сидят, слушают. Я веду лекцию уверенно: общаюсь, привожу множество примеров, четко рассказываю материал.

После поднимаюсь к Другину. Он вчера должен был вернуться из командировки в головной ВУЗ. Нужно поговорить. Просто пообщаться, чтобы сбросить напряжение, поймать почву под ногами, не улетать далеко. А при случае, твердо встать.

Секретарь Другина что-то печатает, не обращает на меня внимания.

— Другин у себя? — спрашиваю я.

Она поднимает взгляд, узнает во мне одного из преподавателей.

— У себя. Можете войти, — говорит.

Стучу в дверь, сразу открываю.

— Здравствуйте, Вадим Игнатьевич!

— Здравствуй, Вова! Присаживайся, я сейчас.

Уже вечер, в кабинете горит свет. Несколько люстр под высоким потолком. В их свете я вижу, что кабинет изменился. От порядка ничего не осталось. Освобождены все шкафы, ящики в столе. Книги, сувениры, вещи кучей лежать на большом столе для совещаний. Рядом — открытый чемодан. Еще один, с колесиками и длинной раскладывающейся ручной для удобства перемещения, стоит рядом с Другиным.

— Что случилось, Вадим Игнатьевич? — спрашиваю я.

— А что случилось? — переспрашивает Другин.

— Ну, зачем чемоданы, вы куда-то собираетесь?

— Да, — просто отвечает Другин. — Я уезжаю.

Мне вдруг становится плохо. Другин уезжает! Именно сейчас!

— Что-то случилось? — спрашиваю я, пытаясь сдержаться.

— Многое случилось, Володя. Изменилась ситуация полностью. Теперь я вынужден уехать. Работать буду так же в университете, но в другом, и жить — на новом месте.

— Но ведь мы же…

— Какое-то время я был рядом, помогал, — прерывает Другин. — Но обстоятельства изменились. Жизнь, Вова, вносит коррективы. Теперь ты будешь действовать самостоятельно. Надеюсь, я тебя чему-то научил.

— А как же универ? На кого вы его оставляете?

Другин садится напротив, говорит:

— Коллективу я сообщу завтра. Основные уже знают. Директором будет Алексей Иванович Тихий. Его кандидатура уже согласована с ректором.

— А что за Тихий?

Другин встает, ставит чайник.

— Завтра ты с ним познакомишься. Нормальный мужик. Закончил МГУ, всю жизнь проработал в системе закупок. Бизнес знает не понаслышке. У него связи, Володя, что поможет в борьбе с Надеждой.

— А по характеру как? Не под стать вам?

Другин выдерживает паузу, потом говорит:

— Каждый индивидуален. И Тихий тоже. Человек он хороший, правда, не без особенностей. Впрочем, как и все мы. Думаю, вы с ним сработаетесь. Он тоже когда-то преподавал, систему эту знает. Ты ему помогай, как мне.

Вот так все исчезает: команда, целеустремленность, нужные дела. Уходит один человек, и уже нет желания что-то делать. Да, и кто даст?

— Нет, Вадим Игнатьевич, придется мне отсюда уйти, — говорю я.

— Почему?

— Каким бы не был Тихий, он сразу в систему не вникнет. А за это время Воблина меня съест. Так что недолго мне осталось.

— Ты не волнуйся так, Володя, это я беру на себя. Я Тихого уже предупредил, так что он всецело на твоей стороне.

— Что-то не вериться…

— А зря! Это надежный человек. Да и я еще веса здесь не потерял. Теперь буду курировать филиал. Так что работай спокойно. Никто тебя не тронет.

Меня охватывает тоска. Хочется выйти в ночь, и выть на луну. А лучше уехать. Все бросить, и уехать. Убежать на край света, начать жизнь заново. Чтобы под завесой незнания осталась прошлая, уже отмершая личность. Только тогда, наверно, нужно уйти от людей, стать отшельником. А я слишком вплавлен в общество, так не смогу.

Держит только Кира. Поэтому я спокоен. Все внутренние метания прерываются, стоит лишь вызвать в памяти ее образ. Печально, но как-то по-доброму печально. Как укол обезболивающего.

— Плохо, что вы уезжаете… — печально говорю я, мысленно смирившись.

— Почему печально?

— Как мы теперь?

— Все очень просто, Вова. Жизнь нас проверяет. Каждый день. Делает сильнее, закаленнее. Вот тебе такая проверка. Шанс подняться выше. К этому не стоит относиться как к потере. Это шанс для развития.

Другин выдерживает паузу, продолжает:

— К тому же я просто переезжаю в другой город. У меня есть телефон, интернет. Можно спокойно продолжать общаться.

— Это уже не то. Хочется живого общения, не механического.

— И тем не менее…

— Что тем не менее? Да, будет трудно, но ты справишься.

— С вами я был собой. Можно было раскрыться, ничего не опасаться. А теперь опять притворство. Жесткая игра на выживание.

— Я не знаю, для кого ты пытаешься казаться определенным образом? — спрашивает Другин. — Это все тщетно, отнимает много энергии, и ни к чему не ведет. Запомни простую вещь: ты пришел в этот мир в одиночестве, один его и покинешь. Скажу больше: основную часть жизни ты пройдешь один. Все окружающие — лишь тени, отражения твоего же подсознания, восприятия мира. Так зачем, спрашивается? Зачем подстраиваться, когда им нет дела до тебя, как и наоборот.

— Это значит, всегда носить маску?

— Никогда не надо показывать себя настоящим, — говорит Другин, улыбаясь.

— То есть, как актер на сцене? Постоянно в образе?

— Конечно. Всегда ведь очень важно, чтобы у тебя была в запасе возможность, пространство для маневра. Я знаю, что надо делать. Зачем говорить слово нет, когда можно сказать да, и не делать?

— Тут у вас есть, конечно, сноровка. А я прямолинейный: пру, как паровоз. Не принимаю в расчет препятствий и особенностей ландшафта.

— Вот я тебе постоянно пытаюсь объяснить, что я тоже был горячий. Сейчас мал мало остыл. А в свое время мне начальник производства, которого я очень уважаю, говорил, что вот, перед тобой вырой канаву, ты идешь по дороге — ты в нее упадешь. Я стал задумываться. Да, действительно, в некоторых вещах — ну, как баран!

— Это вы о прямолинейности?

— И об ограниченности тоже. Ведь проблему можно решить так, что вообще во всем этом не участвуешь. То есть, к примеру, сделал ход конем, и оказался сзади. Там все эти дела решаются. Ты только вовремя, еще немножко кому-нибудь помог, подтолкнул. И все!

Другин разливает чай. Я кладу сахар, размешиваю. Ложечка звенит о чашку: тонко, жалобно. Кабинет выглядит пусто. Нет привычных книг в шкафах, бумаг на столе, портретов и грамот на стенах.

— А у тебя здесь столько людей остается, — говорит Другин. — Это ж какой простор для деятельности.

— Да не с кем тут работать! Никому ничего не надо. Такое ощущение, что большинство номер отбывает. Сейчас вы уйдете, все вообще расслабятся. Филиал скатится ниже некуда.

— Так вот твоя задача, чтоб не скатился, — говорит Другин, но как-то больше воодушевляющее, чем реально. — Помогай Тихому. Ему сейчас тоже непросто будет. Вместе мотивируйте людей на качество. У нас же есть хорошие молодые преподаватели. Сухарев, Трофимова, Вера Сергеева, Надя Андреева, Сережа Кирин…

— Да почти все не думают о универе. Только кошелек волнует. Тот же Сережа…

Перед глазами образ Кирина. Невысокий, худой, какой-то вечно загруженный. Тормоз тормозом. Ищет легкие пути. Ничего не хочет. Гниловатый человек.

— Не знаю, Вова, почему ты так к Сергею относишься?

— Да, нет, все нормально. Он хороший парень, замечательный просто. Но я ко многим людям отношусь предвзято, что ли. Либо человек мой, либо не мой. Кого-то сразу чувствую, а с кем-то в голове появляется флажок — не надо. А Сергей — не мой человек. С таким каши не сваришь.

— Ну, надо, не надо, сваришь, не сваришь, это уже второй вопрос, как говориться. А первый вопрос… Если ты что-то задумаешь, а, наверно, у тебя есть определенные мысли, амбиции, то надо людей собирать разных.

— Зачем?

— Если ты что-то хочешь. Если ничего не хочешь, то…

— Мы же не разные! — перебиваю я. — Что вы, что я. Может быть в мелочах, но в целом — похожи. В одно место смотрим.

— Смотреть можно в одно, но по-разному.

Другин смеется, я тоже.

— Понимаешь…

— Другое дело, если бы я кого-то собирал, то собирал бы подобных себе, людей, с которыми было бы удобно работать, тех, кто осознает мои цели, и примерно прикидывает, как туда дойти.

— Таких, наверно, на земле только ты, и больше никого. А если будешь стремиться собирать только подобных — ничего не соберется никогда. Все равно все делается коллективным трудом.

— Есть виды деятельности, где работает только человек, — возражаю я. — Там коллектив не нужен. Часто только ты и компьютер, или какой-нибудь другой прибор. И либо ты что-то сделаешь, либо нет.

И вообще, не хочется зависеть от окружения. Стать самостоятельным, большим и значимым. Только есть догадка, что от этого становишься еще более зависимым. Этот мир притягивает. Даже в убогих гранях. Даже физически, прибивает тело к шарику. Ты пытаешься сопротивляться, но, все равно, в итоге останешься там же, в земле. Энергия. На все нужна энергия. Со временем, перекачивая себя на материальные блага, ты сохнешь, или расползаешься, страдаешь, и умираешь. И это хорошо еще, если немного тает в беспощадной борьбе, а в руки полны. Но если стараешься, убиваешься, а результат нулевой. Как холостой патрон, что не принесет нужного эффекта.

— Вот то, что там, на компьютере появляется, это труд команды, — говорит Другин. — Ты — только передаточное число, звено в цепи. Надеюсь, это объяснять не надо?

— Ну, да, это результат взаимодействия с миром. Но для этого ненужно собирать команду. Достаточно пообщаться здесь, там, тут…

— Знаешь, команду не обязательно садить вместе, может быть водку пить, или что-то обсуждать. Команда, она и есть команда. Она может виртуальной быть абсолютно. Люди друг друга могут и не знать, а выполняют нужное дело.

Другин вздыхает, о чем-то думает.

— Тебе все равно долго еще жить, — говорит после. — Поэтому понимай, что разные люди полезны.

— Полезны, если делают дело. Работают, когда надо упираются. А кто-то не будет делать. Такие нам нужны?

— Ну, скажем так, не тебе, во-первых, судить, кто что делает. Я никогда не сужу.

— Но если команда под руководством человека, он же должен ей руководить? Он несет ответственность за своих людей.

— Это тебе кажется. Каждый человек несет ответственность только за себя.

— Не знаю…

Какая тогда это команда. Так, сборище людей, что объединены общей жаждой, но легко рассыпаются от первых же неприятностей. Или доходят до конца, а потом грызутся, деля прибыль. Нет, в такой команде я быть не хочу.

— Конечно. Вова, ну, невозможно… — начинает Другин.

— Вадим Игнатьевич, если команда образуется, в ней появляется лидер, — перебиваю я. — Он несет за нее полную ответственность. Как она будет жить, как будет развиваться. Она и умрет вместе с ним. Рассыплется на составные части.

— Команда должна быть независима, — возражает Другин. — Мобильна и независима. Лидер может уехать на год, а вернувшись, должен застать все тот же работающий механизм, что еще и сам обозначает и, с пользой для дела, решает задачи. Ну, да ладно. Ты к этому сам придешь, Вова.

— Может быть, — скептически отвечаю я.

— И, тем не менее, тебе сейчас действовать. Так что давай, берись за дело.

— Без вас?

— Да, ты уже можешь.

Я допиваю чай. Мы еще обсуждаем мелкие моменты, деятельность кафедры. Другин заканчивает со сборами. У двери, припертые к стенке, стоят два чемодана. Я смотрю в стол. И одновременно передо мной иссякает, как песок в верхней колбе песочных часов, время нашей с Другиным работы. Все заканчивается: резко, неожиданно, печально. А какие были планы? Сделать филиал лучшим в городе, развивать дополнительное образование, основать научную школу…

Все, время вышло. Такие события всегда наступают неожиданно. Как не готовься, терять близких людей трудно. Вот и сейчас я жму руку Другину, говорю какие-то слова, но понимаю, что ничего не изменить. Произошла еще одна перетасовка состава. Еще одно звено цепи исчезло. А сколько их еще впереди.

Из моей жизни исчезла Саша, теперь вот Другин. Потери, потери, потери. Медленно меркнет свет. Скоро занавес, когда потеряю себя…

Иду по вечернему универу к выходу. Скоро уйду отсюда навсегда. Воблина не прощает. И не забывает.

Привычные стены. Очень жалко бросать начатое, но доведенное лишь до середины дело. Теперь, когда кажется еще чуть-чуть, добавить усилий, еще несколько шагов, и все будет готово — мы получим настоящий, полноценный филиал. Но Другин уезжает. Теперь Воблина постарается. Откатит все к истокам, оплетет все паутиной гнета и ненависти, как черная вдова, выпивая последние соки из нашего детища. Филиал станет таким же болотом, каким был.

Но я иду дальше. Все, земная слава уже прошла. Из универа уходит Другин. Я остаюсь один на один с Воблиной, Тихий — темная лошадка. Полная неопределенность с большим знаком минус. Ничего хорошего.

Хотя, во всем этом хаосе есть одно светлое пятно — завтра придет Кира. Кажется, что придет всерьез и надолго. Может быть, навсегда. Пока смерть не разлучит нас.

Мне грустно, и радостно одновременно. От этого сочетания хочется то улыбаться всем встречным, то наоборот, опустить плечи, понуро плестись домой.

Дома я еще долго вспоминаю, как все начиналось, смотрю фотографии, повторно переживаю яркие моменты. Постепенно размышления отходят на второй план. Даже Другин почти исчезает. О нем напоминает только чувство неясной тревоги где-то внутри. А сверху, словно облака в ясный день, на меня опускаются мечты о Кире, манят нежностью, лаской. Хочется оказаться в ее объятиях, почувствовать прикосновения. Хочется уснуть у нее на руках, где мягко и тепло, как в колыбели. Мне нужна Кира.

Мечты, мечты. Неясные, притягательные образы еще долго тревожат душу, не дают уснуть. Наконец, сон плавно вытесняет все, укрывает тяжелым вязким одеялом, не дает выбраться. Но не тревожит. В нем нет место проблемам, заботам, отъезду Другина. В нем только ее улыбка: добрая и прекрасная. Так, улыбаясь в ответ, я падаю в объятья Киры в долине снов.

 

Ночь Киры

Я, как сумасшедший, все утро бегаю по городу. Покупаю нужные продукты, свечи, красивое пастельное белье. Хочется, чтобы все было хорошо. Чтобы не было изъянов. Ведь сегодня ко мне придет Кира! Не знаю, останется ли? Но нельзя исключать такой вариант.

Захожу в магазины, о которых раньше и не знал. Суечусь, покупаю. Как мальчишка, что готовится к первому свиданию. Да, пусть так. Только я так давно этого ждал, так хотел, что необходимо, чтобы все было идеально.

Гружу покупки в Land Cruiser Лаптя. Как же я нравлюсь себе в этот момент! Красивый, гордый, энергичный. Таким мечтал быть всегда. Фоном появляется ощущение, что все смогу. А если сейчас подпрыгну, долечу до солнца!

Люди смотрят с завистью. Или только кажется? Без разницы. Пусть большая часть отраженного ими света не моя — машина Лаптя, с Кирой все может не получиться, а энергия вообще преходяща, — радости это не убавляет. Чувствую себя если не на вершине мира, то где-то рядом. За пару переходов. Еще немного, чуть-чуть поднапрячься, сделать пару уверенных шагов, и вот она победа. Прекрасная в простоте.

Главное только не потерять сосредоточенность, не скатываться в обычное подавленное состояние. Быть другим. Или, очень хочется верить, — собой, потому что такой и есть на самом деле.

Представляю картинку, приятную, очень волнующую. Я сижу за преподавательским столом, один на один с аудиторией. Меня охватывает романтический настрой. И гордость.

Смотрю на нее, но не постоянно. Не хочу вызывать лишних подозрений. И гадючник их группы кажется мне если не прекрасным, то, по крайней мере, не отталкивающим. Я ведь здесь победитель. Даже не по праву старшего, не потому, что преподаватель. Победил в борьбе более серьезной, организующей человеческий род с древних времен.

Смотрю на Киру. Она тоже посматривает на меня. Улыбается. На щеках еще остался румянец, тело еще дышит в ритме недавнего секса. Да, наверно, нет ничего лучше этого.

Оглядываю группу. Вот сидит Сергей Пронин. Часто смотрит то на меня, то на Киру. Он подкатывал к ней раньше, но получил отказ. Все еще хочет ее. Рядом Антон Карасев. Постоянно со мной препирается. Тоже догадывается. Злой и гордый. Но она предпочла меня. А это Саша Мазуркевич, местный дурик. Влюблен в Киру. Нет, чувак, ничего у тебя не получиться. По крайней мере, сейчас.

Есть еще пара человек, что без ума от Киры. Подумать только, почти вся группа. Страсти кипят нешуточные. Все подстегнуты мечтами и суровой реальностью. А над всем этим, за кафедрой, я — Владимир Веригин, человек и преподаватель, который смог Киру завоевать.

Не могу скрыть улыбки. Так захлестывает, что хочется кричать. Я здесь один такой, один из всех. Это меня она целовала пару минут назад, я был с ней, мне она отдавалась, пытаясь сдержать страстные крики. Я один из них могу похвастаться, что был с ней.

Может быть уже вот оно. Закончилось мое неудачничество. Сложно, в муках, но становлюсь победителем. Постепенно, шаг за шагом, преображаюсь. И так теперь будет всегда. Завтра утром я проснусь победителем, буду есть как победитель, ходить как победитель, жить как победитель. И все негативное, что преследовало с детства, загоняя в клетку, наконец, рассеется. Или, еще лучше, я сам порву прутья, словно хрупкие стебли молодой травы.

Но совесть разбивает приятную картинку. Намекает, что какое-то эгоистичное это счастье. Я завоевал, я добился. А Кира словно атрибут, переходящий приз, что может быть заменен без потери смысла. И все не для нее или чувства, что появляется между нами — ради тщеславия, детского желания доказать миру, что я хороший, круто замешанного на комплексах. Чтобы вот сейчас, локально, перестать быть неудачником. Хотя бы на время. Поэтому и черный джип, покупки, надменный взгляд. И поэтому в глазах людей не зависть, а сочувствие, единственная реакция, что испытывают к дураку, пытающемуся выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Выделиться, не меняясь, выдавливая по капле, и прочее. А за счет внешних атрибутов, что суть барахло, мелкий, неважный хлам. Жалости к идиоту, что даже любовь готов бросить на землю, чтобы все соответствовало красивой картинке.

Отгоняю эти мысли. Рисую другую картинку: мы с Кирой где-нибудь в глуши, в небольшом домике у печки. Или у камина. За окном пасмурно, моросит дождик — позднее лето. Я обнимаю ее, прикасаюсь губами к волосам, вдыхаю запах. Потом целую. Кира млеет, расслабляется. Мы целуемся.

Или где-нибудь на пляже, на закате, у теплого моря. Чтобы ветер, и огни, и отдаленные звуки музыки и веселья. А мы одни перед черным огромным морем, смотрим вдаль на маяк, потом целуемся. Я обнимаю ее, и чувствую соль от прикосновений губ.

А может быть, мы просыпаемся по звонку будильника в небольшой уютной квартире. Кира готовит, умывается, готовит завтрак. Мы едим, уходим на работу. Целый день занимаемся делами, что-то решаем, куда-то спешим. Но думаем только друг о друге. Постоянно. А вечером возвращаемся, остаемся вдвоем, и не можем насладиться друг другом.

Так лучше, пусть и банально. Без лишних выкрутасов, гламура, и прочего эстетства. Просто, и, вместе с тем, емко.

Заезжаю в парикмахерскую. Долго, мучая девушку, выбираю прическу. Шутка ли, очень давно не был. Зачем, если есть машинка, всегда можно постричься коротко, оставив небольшую челку. Нет, раньше, еще в школе, хотелось носить длинные волосы, даже пытался отрастить. Эх, детство, школа…

Дома делаю уборку. Расставляю по местам вещи, убираю запущенную после ухода Саши кухню. Стираю пыль, мою полы. Несколько минут гудит пылесос, убирая крошки, и прочий мелкий мусор с напольного покрытия. Через час квартира если не блестит, то, как минимум, выглядит достойно. Кажется, что здесь живет не постепенно деградирующий чиновнико-препод, а простой, в меру успешный человек.

Но обычный информационный шум не убираю. Экран телевизора горит, из колонок в случайном порядке качает что-то тяжелое. Компьютер не выключаю уже несколько дней (не доходят руки), работает ноутбук. На миг появляется ощущение, что все эти устройства напитывают меня энергией. Создают поле, благодаря которому я верчусь по комнате, делаю уборку. И если сейчас все выключить — выключусь и я, причем окончательно. До следующего обнаружения источника.

Мне неприятно большинство из того, что показывают по телевизору. Неприятна реклама, и тупая упертость большинства ток-шоу. Но в последнее время замечаю, что не могу смотреть фильмы просто с компьютера. Неохота, даже неуютно как-то. Не могу, когда не знаю, что в данный момент со мной этот же фильм смотрит еще несколько тысяч людей. Так же как я отвлекаются во время рекламы, делают бутерброды, или идут в туалет. Меня так привязало медиа пространство, что без телевизора не получается поиграть в игру — надо чтобы фоном что-то светилось и говорило. А играм уже начинаю предпочитать интернет с его форумами, живыми журналами и энциклопедиями.

После уборки иду в ванную. Чисто бреюсь, моюсь. Долго, до красноты растираюсь мочалкой, добавляю в воду масло. Сморю в зеркало. Вот, уже хорошо.

В комнате после ванной холодно. Растираюсь полотенцем, делаю несколько приседаний. Обычно это мне не свойственно, но сегодня душа поет, хочется двигаться, что-то делать. Наверно, в таком состоянии можно перевернуть мир. Хотя бы свой. Поставить все с ног на голову, и искренне верить, что так и было.

Берусь за еду. Вообще-то готовить я не умею. Так, картошку пожарить, яйца с колбасой. Может, отварить макароны — не более. Но сегодня хочется все сделать самому, как бы создавая атмосферу любви и заботы. Поэтому на столе подробная распечатка рецептов из интернета, все необходимые продукты в холодильнике. И, для подстраховки, телефоны нескольких кафе, откуда можно заказать с доставкой готовые блюда.

Готовка занимает неожиданно много времени. Сказывается отсутствие опыта. Но я героически борюсь с мясом, овощами, гарниром, соусом и прочими подливками. Получается достаточно вкусно. По крайней мере, по запаху. Готовые блюда в количестве трех штук остаются на плите и в духовке.

После поварского марафона лежу на диване, отдыхаю. Уже сейчас должна позвонить Кира, сказать, когда приедет. Я лежу и жду. После всего время течет медленно, как желе из полупустой банки. Я держу телефон в руке. Кажется, вот уже сейчас, через секунду, максимум минуту позвонит она. И сердце наполниться радостью, предвкушением вечернего счастья.

Но проходит минута, две, пять, десять — звонка нет. Закрадываются сомнения, сердце сжимается. А вдруг не сможет: что-то не получиться, родители не отпустят. И я останусь один. Что будет, если она не придет?

Но вот телефон начинает вибрировать, на экране появляется ее улыбающееся лицо, и сердце стучит так, что вот-вот вырвется из груди, улетит, бесформенным куском мяса упадет к ее ногам.

— Да.

— Привет, Вова!

— Привет, Кира! — дрожащим от возбуждения, страха и предвкушения одновременно голосом говорю я.

— Что делаешь?

Жду! Хочу увидеть! Приходи!

— Ничего. Вот, жду твоего звонка. Какие у нас планы?

— Все нормально, — отвечает Кира, и я готов прыгать до потолка и выше. Еле сдерживаю радостный крик. — Я приду, только посидеть получиться недолго. Хорошо?

Сердце замирает. Это как? Я не смогу быть с тобой недолго. Я хочу, чтобы ты была со мной всегда. Потому что без тебя все кажется ненастоящим, как выдумка воспаленного сознания, боящегося самого себя. Так жить нельзя. Жить можно, только если ты рядом!

— Хорошо.

— Ну, ладно, к восьми я приеду. Встретишь?

— Конечно, встречу. Как будешь подъезжать — звони!

— До встречи. Пока!

— Пока!

До восьми еще два часа. Чем себя занять? Так, чтобы не переживать, не предвкушать, не тратить нервы. Решаю поиграть, но игра не клеиться. Ну, нет желания исследовать очередной мир, когда знаю, что через пару часов придет Кира. Даже город свой виртуальный, что строил с первого дома, слежу уже несколько лет, не успокаивает. Его люди ходят по своим делам, работают, отдыхают. Все привычно. И им нет дела до личной жизни мэра. Главное, чтобы пшеница на элеваторы поступала вовремя, производились мебель и глиняная посуда, добывался мрамор. Им нужно вино и фестивали, благосклонность богов, близкие рынки и библиотеки с банями. А я думаю о Кире.

По телевизору идут бесконечные сериалы. Унылые, предсказуемые, неинтересные. Не хочу я знать, кто кого убил, с кем спал, кого предал, про кого сплетничал. Это низкопробная безликая жвачка, что добровольно-принудительно впихивается телезрителю каждый вечер со временем вызывает лишь отвращение. Уж лучше в пятый раз пересмотреть один из сезонов Lost'а.

Время тянется лениво, оплывая меня, не давая сосредоточиться. Остается полчаса. Уже скоро я выйду из дома, дойду до остановки, и буду ждать. А пока просто лежу, читаю подвернувшуюся газету. И почти не вникаю в прочитанное, потому что невнятный текст ложится на светлые картины нашего с Кирой счастья, растворяется в них, меняя содержание.

Пора выходить. Я одеваюсь, чищу ботинки. Смотрю в зеркало, стараясь выявить недостатки. Но, вроде бы все хорошо. Можно идти за ней.

Я возбужден. Этому способствует сладкий аромат весны, уже почти лета. Я в предвкушении встречи. Еще немного, несколько минут, и мы будем рядом. Как долго я ждал этого, как добивался. И вот, наконец, Кира идет ко мне.

До остановки дохожу за пару минут. Еще пять стою, встречая и провожая глазами транспорт. Остановку освещают окна троллейбусов, маршруток. Когда ничего не едет — темно, но меня это не волнует. Я смотрю вдаль, туда, откуда ко мне едет Кира.

Очередной троллейбус — покореженная, ржавая машина с рогами. Тусклый свет из окон. Лязгает железо, медленно открываются двери. Свет ударяет в глаза. И в тусклом свете салонных ламп я вижу ее.

Кира выходит, я подаю руку. Кира что-то говорит, а я вижу только ее. Звук куда-то пропадает, я нахожусь в нокауте от одной картинки. Как же она прекрасна!

Я что-то говорю на автопилоте. Кира улыбается. Идем к дому.

— Вова, ты хоть слушаешь, что я говорю? — спрашивает Кира перед подъездом.

— Конечно, Кира!

— Какой-то ты рассеянный.

И продолжает о чем-то говорить: о недавних событиях, подругах, универе, и прочей чепухе. Мне же ничего не надо, только быть рядом. Я просто плыву от близости.

В квартире Кира осматривается, но как-то робко, словно не хочет увидеть чего-то нехорошего. Я не включаю телевизор, компьютер и прочее железо. Сегодня только я и она, только мы, и ничего лишнего, искусственного. Я касаюсь ее руки, зову на кухню. Там уже накрыт стол.

— Это ты готовил? — спрашивает Кира.

— Да, — скромно отвечаю я.

— Так вкусно пахнет!

— Я старался.

На микроволновке мерцает время. Очень быстро. Кажется, недавно зашли. Заканчиваем ужин. В комнате я зажигаю свечи, выключаю свет.

— Как романтично! — восхищается Кира. Она довольна, во взгляде появляется что-то новое. Что-то чего я очень ждал.

— Ты такой классный, Вова! Мне с тобой хорошо!

— Мне тоже! Очень хорошо с тобой, Кира!

Обнимаю ее, прижимаю к себе. Сердце учащает ритм. По телу приятная истома. Слышу сердцебиение Киры, смотрю в глаза. Все отходит на второй план, безнадежно далекий от меня. Есть только она, и я. Только глаза, только объятия. Я очень хочу, чтобы мы остались вместе. Если не навсегда, то пока не разлучит смерть.

Я прижимаю ее, нежно целую. В первый раз. Кира отвечает. Мы целуемся несколько минут. Не знаю. Время замирает. Ничего другого не хочется. Только быть с ней, целовать, любить.

— Мне пора, — говорит Кира, отстраняясь.

Смотрю на часы. Прошло уже два с половиной часа. А, кажется, что пять минут назад встречал ее на остановке.

Кира смотрит перед собой, руки скрещены на груди. Но я понимаю, что хочет остаться. Иначе бы сначала встала, потом говорила. Обнимаю, прошу остаться. Глажу, целую. Кира мнется, но уходить не спешит. Мы увлечены друг другом, и острота необходимости уходить как-то сглаживается. Появляется ощущение, что уходить не надо. Никогда и никуда. Надеюсь, и у Киры тоже.

— Останься, Кира, — говорю я срывающимся, возбужденным голосом. — Останься, прошу.

Я должен это сказать. Я почти знаю, как ответит Кира. Просто чувствую, может быть — предугадываю. Но, не смотря ни на что, ответ не разочарует. Потому что мы словно стали другими, изменились под воздействием друг друга. И теперь ничего не остается, как быть рядом, чувствовать тепло, дышать одним воздухом, жить одной реальностью. Совместной.

— Я думала, ты не предложишь, — говорит Кира.

А потом встает, выходит на кухню. Я не противлюсь, просто лежу, смотрю на темный прямоугольник окна с разведенными шторами. Слышу обрывки разговора. Кира сообщает родителям, что сегодня не придет домой, останется у подруги. Ее отпустят, я почти уверен в этом.

Кира заходит, говорит:

— Я остаюсь.

И больше не надо слов. Мы снова оказываемся рядом, в объятиях. Мне так хорошо, что готов провести так всю оставшуюся жизнь. Каждую минуту, пока часы тикают, и сыпется сверкающий песок из верхней колбы в нижнюю. Быть рядом, слышать стук ее сердца, чувствовать дыхание.

— Кира, Кира… — шепчу я.

Она целует, гладит, ласкает. Бусы на шее чуть слышно звенят, пульс убыстряется, темная комната с включенным телевизором без звука, с компьютером и ноутбуком расцвечивается красками, взрывается ароматами, ощущениями. Что со мной? Как будто просыпаешься в прекрасном сне, похожем на реальность, но более красивом, добром. Твоем сне. И знаешь, уходить отсюда не нужно. Теперь всегда будет хорошо, потому что ты дома, в безопасности, среди своих.

Мы целуемся, не можем оторваться. Я медленно снимаю блузку, лифчик. Глажу грудь, целую, ласкаю всю. Кира отвечает, прижимает к себе, целует. Мы как два путешественника, что, после долгого перехода по пустыне, нашли источник. Я в ней, она — во мне.

Мы занимаемся любовью. Нежно и страстно, ласково и грубо. Одни в нежных объятиях реальности, такой небольшой и уютной. И никто не нужен. И никого нет. Только чувства, что плавясь, превращаются в ощущения, оборачивающиеся вздохами, тяжелым, страстным дыханием. Нам так хорошо, что кажется, небо приблизилось на расстояние вытянутой руки. Кира прекрасна в звездном сиянии. Только звезды светят не на нее, а из нее. Мне так хорошо, что хочется то ли смеяться, то ли плакать. Из колонок раздается приятная, приглушенная музыка. Марк Сэндман из Morphine поет:

Марк Сэндман умер от сердечного приступа. В 46 лет, прямо на сцене. Наверное, так и нужно умирать. На вершине, когда вокруг поклонники, под звуки оваций, и музыки, что наполняет существование смыслом. Спеть куплет, улыбнуться, и уйти. Но и это не важно…

Кира прекрасна. Я придерживаю ее за талию, вдыхаю тонкий, приятный аромат. Мне хорошо, но еще больше хочется, чтобы хорошо было ей. Хочется сделать ее счастливой, так, чтобы по-настоящему, без оговорок. А потом просто быть рядом. Все мысли пропадают, нас подхватывает поток. А Марк Сэндман поет:

А потом реальность взрывается сочными красками, звуками, снопом ярких ощущений. Кира прижимает к себе, будто боится, что я затеряюсь в этом великолепии. Я нежно держу ее, чтобы не потерять в водовороте нахлынувших чувств. Это излишне — не потеряю ни за что — но даже одна только ничтожная вероятность заставляет не отпускать. Держаться, как за осколок мачты держится утопающий в шторм. Потому что если отпустить — пойдешь ко дну, захлебнешься, перестанет биться сердце.

Я смотрю Кире в глаза, что греют так, что, кажется, плавится даже толстый ледяной панцирь, защищавший душу все эти годы. А Марк Сэндмен выводит тягучим речитативом:

А потом альбом Morphine The Night проходит весь. И еще раз, и еще. А мы с Кирой не покидаем постель. Нам приятно и спокойно. Хорошо, как бывает, наверно, в самые редкие моменты жизни, когда жесткая ода выживанию на время замолкает, оставляя краткий миг для острого чувствования живости, той самой, что робко прячется при малейшем диссонансе повседневности.

Кира шепчет мое имя, нежно гладит по волосам. Мы загораемся снова, с новой силой устремляемся навстречу друг другу. Время замирает, но его все равно мало. Не хватит даже вечности, что пролетит как миг, яркой вспышкой сгорая между наших влюбленных глаз.

 

Предложение

Утро наступает слишком быстро. Поспать удается совсем немного. Но мне хорошо — я с Кирой.

Просыпаюсь, чувствую ее рядом. Кира спит. Волосы разметались по подушке, из-под одеяла видна часть груди. Я наклоняюсь, целую. Не хочется никуда идти, достаточно оставаться с ней рядом. Но сегодня рабочий день, в администрации дожидаются бумаги, за которыми стоят люди с проблемами. Мое присутствие — обязательно.

Кира открывает глаза, улыбается.

— Тебе пора на работу, зайчик? — спрашивает.

— Да, Кира.

— Я сейчас сделаю завтрак, — говорит она. — А ты еще полежи, отдохни.

Кира уходит в ванную. Я ложусь, закрываю глаза. И все равно вижу ее: нежную после сна, теплую, родную. Я добился этого, Кира со мной! Душу охватывает ликование. Хочется встать и прыгать, несмотря на ранний час.

А потом Кира будит меня, зовет к столу. Я ем бутерброды, салат, запиваю соком. Так бы каждый день! Просыпаться с ней, начинать день вместе.

— Останься, Кира?

И надолго. Чтобы постоянно быть вместе. Чтобы ушла пустота. Потому что тебя не хватало, очень не хватало.

— Хорошо, — просто отвечает Кира.

Я иду в комнату, беру запасные ключи. Не верится, что Кира согласилась. Мы целуемся, я укладываю ее на кровать. Кира целует меня, увлекает за собой. Хочется остаться, забыть обо всем, и наслаждаться близостью. Но время идет — пора на работу. Мы прощаемся, Кира закрывает двери.

Дорога до работы проходит незаметно. В маршрутке играет привычный шансон, привычные люди думают о привычном, едут в привычные места. А я словно нахожусь на другой планете. Весенний город за окном улыбается каждым кустиком, стеклышком, листиком. Все приветствует меня. Как хорошо!

В администрации все по-прежнему: все бегают по этажам, носят документы, важно вышагивают замы — жизнь продолжается. Только меня не раздражают наглые тетки, Глазова сотоварищи и прочие. Мне хорошо, и причина этому — ночь, ощущение которой еще сильно в сознании. Как будто все происходящее — всего лишь сон после объятий Киры.

Работы немного. Быстро оформляю несколько документов, запрашиваю ответы у подразделений. Работается легко, на задоре.

Потом пью кофе, смотрю новости в интернете. Когда обращаю внимание на время, уже обед. Собираюсь сходить до ближайшего кафе. Только выхожу, вижу Артема.

— Привет, Вован! — говорит он. — Вот тебя-то я и ищу.

— Давай после обеда, Артем? — предлагаю я.

— После обеда может быть поздно, — не скрывая недовольства, говорит Артем.

И, приблизившись, и понизив голос, почти шепчет:

— У меня к тебе предложение.

— От которого не получиться отказаться?

— Все зависит от тебя…

— Слушаю.

Артем оглядывается, словно чего-то опасается. В глазах страх вместе с решимостью, отчего кажется, что передо мной одержимый человек. Но, тем не менее, он сотрудник администрации, и, как бы, мой приятель. Поэтому послать с порога — неэтично. Хотя очень хочется.

— Не, здесь. Пойдем в парке прогуляемся? Погода хорошая.

— Пойдем.

От администрации до небольшого сквера метров сто. Это расстояние мы проходим в молчании. Артем несколько раз оглядывается. Меня все это начинает раздражать. И когда Артем в очередной раз быстро оглядывается, я спрашиваю:

— Что-то случилось?

— Нет, с чего ты взял?

— А что ты оглядываешься, словно за нами следят все, кому не лень? — зло спрашиваю я.

— Успокойся, Вова, все нормально. Просто я тебе сейчас важные вещи говорить буду, не хочу, чтобы кто-то из наших увязался.

Заходим в парк. Артем выбирает пустую скамейку, предлагает сесть. И сразу, без прелюдий начинает:

— Короче, Вова, тут очень интересное дело вырисовывается, перспективное. Можно много поиметь, Вова, очень существенно…

Я молчу. Пусть Артемка выговориться, раскроется. А там можно и решить что-нибудь. Только мне уже не нравиться. Слишком скользкий он тип.

— Важно твое согласие участвовать. За хороший процент.

— Что за дело? — спрашиваю я.

Артемка колеблется, что-то соображает. Наверно решает, следует ли раскрываться, давать больше информации. Хотя, я уже знаю, что славный отдел стратегического планирования что-то напланировал вразрез с идеологией партии. И лучше во все это не лезть.

— Наступают новые времена, Вова, — зачем-то говорит Артем. — Новая экономическая ситуация. Этого пока не видно, но дай времени до лета! Начнется что-то нехорошее. Денег станет мало. Не будет изобилия, Вова, даже наоборот.

Артемка смотрит на меня, оценивает эффект от сказанного. Только это все болтовня. Я сам могу придумать такую: про новое время, новые вызовы и прочее. Толку-то…

— Скоро, буквально через пару-тройку месяцев начнется спад. Он будет общемировой…

— Ты-то откуда знаешь? — спрашиваю я.

Откуда это известно обычному чиновнику средней руки из захолустья? Масоны? Инопланетяне?

— Я, положим, и не догадывался, — говорит Артем. — А вот шеф точно знает. Он в столице часто бывает, по кабинетам ходит — постоянно с новостями. И знаешь, Вова, пока не ошибался. Так что верить стоит.

— Ну-ну…

По глазам вижу, что Артемка хочет послать меня и уйти, но сдерживается, пересиливает себя.

— Короче, Володя, независимо от того, веришь ты или нет, дело — верняк. И вознаграждение будет хорошее. А случится там коллапс или нет, вопрос десятый.

Молчим. Нужно посылать Артемку, и уходить. Ничего хорошего из этого дела не выйдет. Но что-то держит. Любопытство, что ли? Узнать какие блага, или сколько денег посулит, как изменится жизнь. А вдруг это шанс, что уйдет навсегда, стоит лишь спасовать?

— Ладно, Артем, говори все.

Артемка щурится от солнца, подсаживается ближе. Локтем почти касается меня. Мне неприятно, но сижу, жду, пока все расскажет. А там решу, ведь согласия еще не дал.

— Короче, Вова, такая тема. Скоро твой Лаптев уедет в отпуск. На две недели. Глава уже дал согласие. А тебя поставят исполняющим обязанности.

Так, значит вот где отгадка. Им нужно быстро, а Лаптя на месте не будет…

— В это время ты будешь подписывать разные документы. Один из них тебе принесу я. Его тоже подпишешь. Это все, что тебе нужно сделать. А через неделю заберешь деньги, и ты богатый человек!

— А что это за документ?

— Подпишешь не глядя, — говорит Артем, улыбаясь.

— Чтоб я…

— Ладно-ладно, конечно посмотришь, надо, чтобы ты все знал. Чтобы потом в суде показания сходились.

Артемка гаденько смеется. Я жду.

— Короче, там схема распределения транша на локальном уровне…

— Что? — восклицаю я.

— Да, не бойся ты, Вова, — успокаивает Артем. — Успокойся. Это все идет с верхнего уровня. Ты можешь хоть весь документ перечитать. В документе будет только формальное согласие наших подразделении о расходовании средств. Причем согласие, одобрено свыше.

Я задумываюсь. Как бы не оказалось, что я останусь крайним. Или сольют весь наш уровень. Но у меня нет опыта в таких делах, поэтому анализировать трудно. И, ведь, можно отказаться…

— Лаптев в курсе? — спрашиваю я.

На секунду кажется, будто Артем колеблется. Какая-то странная тень проходит по лицу. Или это мне мерещиться?

— Конечно, — говорит уверенно. — Он помогал моему шефу. Ты не волнуйся, там все уже оговорено.

— Это хорошо, — отмечаю я.

— Только… — начинает Артем

— Что?

— Лаптеву про свою роль говорить не надо. И вообще, старайся никому про это не говорить. Деньги целее будут.

— А что с Лаптевым? Ты же сказал, он в теме?

Напротив нас проходит мать с мальчиком лет четырех. Мальчик держит в руке прутик. Проходя мимо, замахивается на нас. Мать одергивает. Малыш улыбается, но как-то не добро.

— Он все будет знать, — уверяет Артем. — Но, для большей надежности, надо полностью исключить ваше общение по этому поводу. Это серьезно!

— Ну, допустим.

— Ты пойми, мы — лишь конец цепочки, — витийствует Артемка. — Подписью ты поможешь многим людям, которые о тебе не забудут. Выгодно будет все, тем более перед коллапсом.

Все. Артем выдал всю информацию, больше говорить не станет. Теперь нужно уяснить вопрос моего вознаграждения. По идее, это надо выяснять сразу, чтобы не оказалось, что бесплатно выслушивал бред. Тем более, вместо обеда.

— Так, ладно, — говорю я. — В чем мой интерес?

— Деньги, — просто отвечает Артем. — Хорошая сумма…

— Сколько?

— Достаточно.

— Артем, не играй со мной! — огрызаюсь я. — Могу и послать.

— Хорошо, хорошо, — успокаивает Артем. — Сумму мы потом подкорректируем, но в целом она составит…

Артем достает из кармана блокнот, вырывает листок, пишет сумму. Сворачивает, передает. Я медленно открываю, смотрю на ряд цифр, написанных неровным почерком. И в этот момент кажется, что солнце как-то особо сильно жжет, а вокруг все словно плывет в горячем мареве. Я все смотрю и смотрю. Артем не выдерживает, забирает листок. Закурив, поджигает, ждет, пока полностью прогорит.

— Ну, как? Внушает? — спрашивает, чувствуя превосходство.

— Мне столько и за пять лет не заработать, — потрясенно говорю я.

— А я о чем! Это выгодное дело, Вован. И от тебя требуется совсем немного. Всего лишь подпись. Так что не парься. Прикинь, как жизнь измениться…

Вот так я и попался. Просто выказав неумеренную заинтересованность суммой на клочке бумаги. Сейчас нужно исправлять положение. Играть внезапно вернувшийся здравый смысл.

— Дай мне несколько дней, — нарочито жестко говорю я. — Нужно все обдумать…

— А что тут думать, Вован? За нас с тобой все уже продумали. Твое дело подписать, и спокойно жить богатым человеком.

— И тем не менее!

— Хорошо, — сдается Артем. — У тебя есть день. Думай. Завтра скажешь ответ.

После разговора я не иду в кафе. О еде думать не хочется. Все мысли занимает сумма. И перспективы в случае ее получения. Я думаю о Кире, что ждет дома, о том, что можно уехать куда-нибудь к морю, и долго жить там в свое удовольствие. Кира…

Раздается звонок мобильника.

— Да?

— Как дела, зайчик? — спрашивает Кира.

— Хорошо, — отвечаю. — Вот, о тебе думаю…

— Я тоже. Слушай, какой супчик лучше сварить: с капустой или солянку?

От этого вопроса мне вдруг становиться очень тепло. Хочется, чтобы это не кончалось. А Кира была рядом всегда.

— Как хочешь, Кира. Я съем все, что ты приготовишь.

— Хорошо. Давай, иди уже домой. Я соскучилась.

— Я тоже. Время пролетит быстро.

— Жду. Пока!

— Пока!

После такого разговора хочется петь. Или, как минимум, улыбаться всем встречным. Я иду, и напеваю грустную песню. Но пою весело, то и дело фальшивя мажором. Только что не подпрыгиваю от радости. Серьезность разговора с Артемом отходит на второй план. В сознании только Кира, и сумма. Все. А вокруг листва, голубое небо и трели птах. Как же хорошо!

В администрации просто сижу перед компьютером, разглядываю фотографии Киры. И все же безмятежность сменяется беспокойством. Сначала легким, но с течением времени — все более серьезным.

Что-то здесь не так. Или просто разыгралась паранойя, отчего готов подозревать даже Артемку, что думает только о личном безопасном обогащении. Ведь, если бы не нужно было вписывать меня в схему, так бы и ходил гордый, смотря свысока. Но, неожиданно, понадобился Веригин, и все изменилось.

Беспокойство заставляет качаться на стуле, вертеть в руках ручку. Мысли — вокруг денег. Очень хороших денег. Где-то рядом Кира. И если я вдруг окажусь не обычным нищебродом, ей будет лучше со мной?

Мысли выводят к Семену. Точно. Вот кто знает все расклады. Семен сможет посоветовать, успокоить.

Набираю номер. Приходиться подождать. Наконец, Семен отвечает:

— Здорово, Вова! — говорит бодро, но голос бесцветный.

— Привет, Семен! Как оно?

— Нормально. У тебя?

— А вот у меня — по-новому, — отвечаю я. — Есть интересная тема. Нужен твой совет. Давай встретимся?

— Когда?

— А ты сегодня сможешь?

— Давай подумаем. Так, часов в пять устроит?

— Где?

— Я подъеду к администрации.

— Хорошо.

Я еще полчаса занимаюсь бумагами, что-то куда-то отправляю. Но в уме только предложение Артемки. Деньги.

У меня сложные отношения с деньгами. Помню в детстве, впервые на день рождения, подарили небольшую сумму. Помню, как радостный иду по улице, готовясь что-то купить. Стою, пересчитываю. Денежки красивые, кажется, что их много. Я хочу самостоятельно купить книгу.

Но вот рядом оказываются два парня. Оба старше на несколько лет. Один хватает за руку, другой выхватывает деньги. Пара секунд, и они убегают. Я смотрю на пустую ладонь, от обиды перехватывает дыхание, появляются слезы. Отняли все деньги…

В старших классах в одно лето я подрабатывал. Рядом с домом строился гараж, нужно было таскать кирпичи, мешать раствор. Работал две недели. Бывало, несколько часов стою, мешаю, пока из песка и цемента не получиться равномерная масса — не жидкая, но и не слишком плотная. Солнце печет, мышцы уже отказываются работать. А потом еще таскаю кирпичи.

После работы строители исчезли, так и не выплатив зарплату. Нет, конечно, небольшие деньги давали обе недели работ, но в конце, когда зашел разговор об окончательном расчете — исчезли.

И сейчас с деньгами не все гладко. На жизнь хватает, но так, чтобы покупать, не смотря на цены — не получается. А тут реальный шанс. Пусть и на время. Ведь деньги можно не просто прогулять, а применить с пользой. Вложить куда-нибудь, например.

Я закрываю глаза, и вижу банковские счета. Потоки наличности, что шнурами энергии тянутся к сгусткам. Некоторые сгустки побольше, другие — поменьше. Есть совсем крошечные, и гигантские. Сгустки образуют конгломераты, когда несколько крупных притягивают более мелкие. Где-то здесь есть и мой. Только небольшой, такой, что хватает на обеспечение нужд тела, не более. А Артем приглашает на новый уровень, где каналы шире, а сгустки массивнее. Потихоньку, ползком можно заползти поближе к верху, где тепло и свежий воздух, потому что рядом нет мелких, что гниют, превращаясь в небольшие нарывы. Здесь, повыше, солнце и радость. И сейчас есть шанс хотя бы посмотреть, как там. Многие не получают такого и за всю жизнь.

Выдергиваюсь из полудремы. Пора выходить. Перед входом уже стоит машина Семена. Забираюсь на заднее сидение.

— Привет, Вова!

— Привет, Семен!

Пожимаем руки.

— Ты не против прогуляться? — спрашивает Семен.

— Можно, — отвечаю я.

— Паша, ты пока свободен, — обращается Семен к водителю, мужику лет сорока. — Будь на связи.

Водитель кивает. Мы выходим, через площадь направляемся к главной улице. Потом сворачиваем во дворы, где меньше машин, и не так шумно. Мне нравиться эта часть города. Совсем близко к центру, но дома стоят небольшие, кирпичные. Много зелени, цветов.

— Что случилось? — спрашивает Семен.

— Много всего. Сейчас расскажу. Но прежде скажи мне, Семен, ты ничего не слышал о проблемах экономического плана, что нас ждут?

— На уровне государства?

— Ну, да. И на этом тоже…

Если не знает Семен, значит, Артемка врет. Нагнетает паники, чтобы получить согласие.

— Неспокойное сейчас время, — начинает Семен. — Но я, честно говоря, не помню спокойного. Да, идут слухи, а точнее уже почти факты, что в штатах что-то неспокойно. Может отразиться и на нас. Вопрос только в скорости, и размерах ущерба. А ты почему интересуешься?

И я рассказываю про предложение Артема. Все полностью, в подробностях. Семен слушает, задает вопросы. В основном о сути документа, его пути сверху до меня. Но тут и я знаю мало.

— Это страховка, понимаешь, Семен? — заканчиваю я. — Кто знает, что там случится? Если будут проблемы, людей начнут увольнять, поднимутся цены. А у меня будет хоть какая-то уверенность.

— Что-то будет, — говорит Семен. — Я это чувствую. Причем, что-то не очень хорошее. Нам придется терять. Наверно, достаточно много. И ты прав, в такое время лучше иметь определенный капитал, как страховку.

— Это шанс, Семен, — говорю я возбужденно. — Первый раз на меня обратили внимание. Наконец жизнь начала налаживаться. Мне теперь кажется, что до этого я почти не жил. Все было у других. Я, как нищий, смотрел в витрину дорогого магазина, точно зная, что такого у меня никогда не будет. А теперь…

— Ты не был счастлив? — спрашивает Семен.

Был ли? Наверно, да. Не всегда, не во всем. Но ведь был. Что-то такое цепляется краем сознания: победы в школе, универ, знакомство с Сашей, друзья. Только сейчас кажется, что этого мало. Все растаяло, не принеся удовлетворения.

— Был, наверное, — говорю я. — Только это немного не то. Я был не свободен. А сейчас появляется шанс. Понимаешь, Семен? Реальный шанс вырваться из всего этого. Взять Киру, и рвануть куда-нибудь в Европу, где тепло и сухо. Или на юг. Пожить годик, отдохнуть. А там многое может поменяться. И в жизни появится новое качество. Можно реально все изменить.

— Если бы это было так просто, — говорит Семен. — Мы все были бы уже другими. Но, если отбросить моральную сторону, это действительно твой шанс. И кто я такой, чтобы отговаривать тебя им воспользоваться.

Молчим. Что-то не так. Семен явно заподозрил неладное, но не спешит пугать. Может, та же паранойя, что и у меня. Или чутье?

— Кстати, кто такая Кира?

Проболтался, думаю я. А с другой стороны — какая разница?

— Девушка. Познакомился я с ней недавно. Очень хорошая.

— Понятно.

Проходим через двор: небольшой, со сломанными качелями, песочницей, стариками, что сидят за столом. Чуть в отдалении ребята лет 12–13 играют в футбол.

— Давай здесь чуть посидим, — предлагает Семен. — Уютно тут.

Я соглашаюсь. Садимся на лавочку. Весеннее солнце приятно греет. Во дворе много растительности, все вокруг словно изумрудное. Здесь не слышно гула города. Кажется, что двор отрезан от внешнего мира.

Ребята играют в футбол. Поделились на две команды, пинают мяч. Их немного, человек семь. Воротами служат стволы деревьев. Земля в этом месте вытоптана. Кто-то успевает забить гол.

Мы меняем тему, говорим о чем-то отвлеченном. И не замечаем, как из-за угла соседнего дома выходят три парня быковатой наружности, идут к футболистам.

Мы что-то обсуждаем. Вдруг слышим крик

— Че ты сказал, сука? — орет гопник. — Мячик, сука, не дашь?

И бьет парня по лицу. Удар хлесткий. Голову подростка откидывает, он теряет равновесие. Гопник хватает падающего парня за руку, еще раз бьет в лицо. Затем толкает, и начинает пинать. Бьет, вкладывая в удары корпус.

Ах ты, урод, думаю я.

А Семен уже рядом с дерущимися. Но просто разнять — не в его планах. Он перехватывает занесенную для очередного удара руку гопника, дергает на себя, одновременно подставляя кулак. Затем резко выворачивает руку, отчего бык, надает лицом в землю, орет как-то по-женски. Семен несколько раз бьет по бокам. Потом берет за волосы, хорошо прикладывает к земле. Гопник в нокдауне. Наверно, сломан нос.

Дружки пытаются встрять, но впечатленные Семеном, и, видя меня рядом, убегают.

— Встать! — говорит Семен. Не громко, но очень властно, так, что некоторые из окружающих вздрагивают.

Гопник с трудом поднимается, прижимает руки к лицу.

— Тебе мяча захотелось? — спрашивает Семен.

Гопник молчит. От страха трясутся ноги. Лицо грязное от крови, земли и соплей.

— Не слышу?

— Д-да…

Семен бьет гопника в живот. Тот сгибается, оседает.

— Встать! — говорит Семен.

— Не надо… — хрипит гопник. — Не бейте больше. Прошу…

— Пошел вон, животное! — рычит Семен.

Бык подбирается, пытается бежать. Но быстро скрыться не дает хромота. Он оступается, чуть не падает, но хватается за дерево. И скрывается за соседним домом.

Семен подходит к побитому. Парень опускает взгляд, пытается сдержать слезы. Семен ведет его к лавке, садиться рядом.

— Как тебя зовут? — спрашивает Семен.

— Валера, — отвечает парень. Под глазом уже расплылся синяк, нижняя губа опухла.

— А меня Семен. Тебе сколько лет, Валера?

Парень отчаянно пытается сдержать слезы, говорит:

— Тринадцать.

— Так вот, Валера, — говорит Семен, в голосе металлические нотки. Слегка не по себе становится даже мне. — Этому уроду немногим больше тебя. Посмотри на него. Он ничто, пыль под твоими ногами! А ты отказываешься от битвы, потому что тебе страшно и больно.

Валера перестает всхлипывать. Вижу, как сжимает кулаки.

— Сейчас тебе тринадцать, — продолжает Семен. — И ты не дерешься, потому что боишься. Синяков и крови, поражения и унижения. А потом тебе станет двадцать, тридцать и больше. И ты уже никогда не будешь драться — только терпеть. Понимаешь, Валера? Станешь рабом и скотом, и умрешь от алкоголизма. Сопьешься, и сдохнешь, другими словами.

Парень молчит, опустил взгляд. Но зубы стиснуты, кулаки сжаты. Друзья тоже слушают. Обступили кружком, на лицах серьезность. Семен говорит с ними не как с подростками, несмышлеными школьниками — как с мужчинами. Людьми, что в будущем могут что-то изменить к лучшему. Хотя бы в своей жизни.

— Драться нужно именно сейчас, когда противники еще слабы, и ничтожны, как это чмо, что бьет младших, — говорит Семен, словно выбивая каждое словно в граните. — Потом, Валера, конфликты станут серьезнее, много серьезнее. И если не научишься драться и терпеть боль сейчас, потом горько пожалеешь. Жалеть будешь всю оставшуюся жизнь.

— Но…

— Что?

— Если бы я сопротивлялся, — говорит Валера, на глазах слезы. — Он бы еще сильнее меня избил. И друзья его помогли бы.

— Ты пойми, что не так уж важно, победил ты, или проиграл. Это жизнь, она бывает разной. Важно всегда биться. До конца. И потом все равно вставать, и драться. Понимаешь? Боль будет всегда. Нужно закалять себя, терпеть ее с детства, когда еще не сильна, не заканчивается реанимацией и долгими восстановительными процедурами. Это потом ты, Валера, умудренный жизнью, будешь избегать неоправданного риска. И все станут уважать еще больше, так как на тебе ответственность, нужные цели впереди. А сейчас надо драться, и драться жестко. Чтобы никто не смел подняться против. А если посмеют, чтобы знали, с чем столкнуться.

Валера молчит. Но что-то в нем меняется. Это видно по сжатым кулакам, высохшим слезам, и какой-то твердости во взгляде. Пусть все это временно — Семен словно заразил мальчишку — но уже хорошо. Будет помнить, прокручивать в сознании. Семен сделал все, чтобы слова запомнились, легли в душу. И друзья Валеры не остались безучастны.

— Сегодня ты получил урок, — говорит Семен. — Тело — не так важно. Главное — дух. Прощай, Валера!

— До свидания! — говорит мальчик, но не уходит.

— Валерка, пойдем! — зовут друзья.

Парни идут не оглядываясь.

— Это и для тебя важно, Вова, — обращается ко мне Семен. — Ребята маленькие, многого не поймут. Только благодаря стрессу запомнят, в подсознании отложится. А ты понять должен. Потому что ты уже на том рубеже, когда должен быть если не воином, то, по крайней мере, сильным человеком. Способным отвечать за решения, сделанные обдуманно. Мы с тобой уже сейчас деремся на переднем краю, хоть и не бойцы внешне.

— Пойдем, Семен, что-то мне здесь разонравилось…

— А про деньги думай сам, — невозмутимо продолжает Семен, словно и не было драки и последующей речи. — Это дело ненадежное. А в твоем случае — вдвойне. Время сейчас неспокойное, и, скорее всего, тебя попытаются слить.

— Да, знаю я! Вот поэтому говорю с тобой. Ты же в этих вещах разбираешься.

— Со мной ты ничему не научишься, — отвечает Семен.

— Но ведь цена высока!

— Знаю. Поэтому ты должен быть осторожнее. Это проверка.

— И кто проверяет? — возмущенно спрашиваю я.

— Бог, вселенная, мир, жизнь… Называй, как хочешь.

Что на это ответить? Семена не переубедить, поэтому действительно придется думать самостоятельно. Или пытаться вытащить из него ответ. Будет ли толк от этого?

— Большую часть жизненного пути ты пройдешь один, — говорит Семен. — В этом прыжке от начала к концу, кроме тебя ничего нет. Поэтому все, что происходит между — лишь твоя борьба, лишь твоя боль.

— Но ведь есть друзья?

— Правда?

Я не знаю, что ответить. Слова Семена гипнотизируют. И уже кажется, что нет ничего отличного от этих слов. Мы одиноки в мире. У нас нет никого, кто бы поддержал, сделал пребывание здесь более комфортным, теплым. Нет никого. Только иллюзия, миф, как говорит Семен. Вечная борьба за самооценку, вечный спектакль, который заставляет нас чувствовать. Жить. И, все равно, это просто спектакль. Отражение чего-то, что человеку пережить не придется.

И в этот момент я вспоминаю Киру. И держусь за вызванный памятью образ, как за спасательный круг во время шторма в открытом море. Только бы удержаться, не быть раздавленным волнами. Хотя прекрасно понимаю, что из этого ада не выбраться. Но, как Данте, ведомый образом Беатриче, я стараюсь не сдаться, не расцепить рук.

— Это одиночество не тяготит, — продолжает Семен. — Наверно, это единственный гармоничный способ нашего существования. Знать что ты один, даже в социуме. Даже там, где вокруг праздник, и сомкнутые руки. Это все, лишь чтобы убежать от осознания. А принятие этого делает тебя сильным.

— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…

— Что? — спрашивает Семен.

Я повторяю.

— Утратив правый путь во тьме долины, — декламирует Семен. — Каков он был, о, как произнесу…

Молчим. Все уже сказано. Остается только разойтись в разные стороны. Но что-то держит, что-то важное. Будто недосказанное. И поэтому молчим.

— С Артемкой поступай, как знаешь, но будь осторожен, — говорит Семен. — Плохой это человек, гнилой. Если Лапоть в деле, и совесть не замучает — попробуй. Только много не бери. Все еще впереди.

— А что с совестью? — спрашиваю я.

— То, что деньги не из воздуха появляются. Дальше сам додумывай.

— Нет, подожди! Это я и сам знаю. Но ведь это уже распланированные деньги. Уже с нашей долей…

— Вот именно, с долей, — подтверждает Семен. — Только прикинь размеры доли, и подумай, что бы было, если бы она пошла по назначению, а не в чей-то карман.

— Но…

— Не разыгрывай неведение, Вова! Ты все понимаешь, просто не хочешь принимать в душу. Ситуация знакомая. И хочется, и колется. Но выбирать все равно придется. И выбирать не в плоскости богатый-бедный, а богатый-честный.

— Знакомый выбор, правда, Семен! — спрашиваю я, от нахлынувшей безысходности стараясь уколоть.

— Знакомый, — отвечает Семен. — Только что из того? Тебе все равно решать самому. Тут такая ситуация, что лучше не прятаться за спины авторитетов. Путь нужно пройти самостоятельно. Вот в этом суть, Вова. Тебя подвезти?

Я отказываюсь, иду пешком. И всю дорогу думаю, что было бы, если бы тогда на «чистом воздухе» с нами оказался Семен? Каким бы стал я, Игорь, Леня? От этих мыслей становится грустно.

Семен может, не раздумывая, броситься на помощь. А в нас навечно застыл страх, что парализует наблюдателей, отсекает возможность решительных действий. И поэтому мне никогда не быть таким, как Семен. Воином, или, по крайней мере, сильным человеком. У меня другая задача: бесцельно прожить, и сгинуть без следа. Точка.

Дома встречает Кира. Обнимает, целует.

— Пойдем есть, сладкий, — говорит ласково.

Во всей квартире уже явственно чувствуется присутствие женщины. Кира не только приготовила поесть, но и прибралась, помыла полы. Диски стоят аккуратной стопочкой, экраны протерты, похоже, даже окна вымыты.

— Я тут немного прибралась, — комментирует Кира.

— Немного? Я так не прибирался за все время жизни здесь.

Мы идем на кухню, где Кира кормит меня солянкой. После оказывается, что к солянке прилагается второе: стейк с картофелем и салатом. По такому случаю я иду в кладовку, из завалов достаю бутылку хорошего вина. Мы пьем, закусываем. Кира улыбается. Мне так хорошо, что кажется, будто не было ничего плохого, а впереди ожидает только счастье. Я нашел его, завоевал. Теперь Кира моя.

Так хорошо! На шее Киры тонкие бусы. Из черного, слегка поблескивающего камня. Кира поглаживает бусинки, отчего те чуть с приятным стуком ударяются друг о друга. Кира словно гипнотизирует. Мне так приятно, что не хочется отрываться, подносить ложку ко рту. Это все ненужное, наносное. Есть только она. Больше не было и не будет ничего…

В этот вечер мы почти не разговариваем. Я не вспоминаю о деньгах, Артеме, Семене. В такие вечера невозможно думать, лишь чувствовать, вплетая сознание в вереницу образов, полутонов, запахов. Всего того, что становиться нашей, до слез уютной и прекрасной реальностью. Мы с ней, и больше никого.

А потом мы занимаемся сексом. Долго, самозабвенно, до какого-то исступления. До ощущения, что больше уже не можем физически. И Кира обнимает меня, нежно целует, а я могу только глубоко дышать и смотреть в потолок. А техника в эту ночь молчит, не горит свет. Мы в темноте и тишине, как две одиноких души в водах мифического Стикса. Кажется, еще несколько мгновений блаженства, и услышим плеск весел лодки Харона, увидим его глаза. А пока, еще оставаясь во власти темных волн, мы вжимаемся друг в друга, стараясь отдалить неизбежное. Пока есть только мы, и гул волн…

Я засыпаю. На сознание волнами накатывает приятная расслабленность. Но даже здесь, на пороге сна вижу деньги. И будущую жизнь: закат над морем, легкий бриз, ресторанчик на набережной. Мы с Кирой за столиком, среди скучающих туристов и закусок. Я глажу ее руку, нас поглаживает заходящее солнце. Новая жизнь вливается в легкие соленым ветром, ласкает радостью, каким-то детским предвкушением, что все сложится, мы будем жить долго и счастливо, и возможно — даже не умрем.

Но вот видение проходит, надвигается чернота: пустая, отрешенная. Кира пропадает в ней, перестаю чувствовать ее руку на груди. И какой-то голос в глубине сознания, на границе сна и яви шепчет, что ничего не получится, потому что не получается никогда, ни у кого. Я пытаюсь возразить, это важно, перебить его, не дать закончить. Но сознание резко проваливается в сон, какие-то неразборчивые кошмары, и ничего не получается. Я засыпаю, хватаясь за обрывки реальности. Все исчезает, по частичкам, плавно. А голос шепчет, словно гипнотизирует. Не встать, не стать. И так, стараясь защититься, со сжатыми челюстями, чувствуя, что проигрываю, я, как в колодец, просачиваюсь в сон.

 

Тихий уголок

Постепенно привыкаю к присутствию Киры рядом. Она не остается, через пару дней уезжает домой. Но часто возвращается, несколько дней проводит со мной. И опять уезжает. Я отпускаю, потому что знаю, что вернется. Я так погружаюсь в нечаянно появившееся счастье, что начинаю считать, что так было и будет всегда.

Кажется, что время идет быстро — дни мелькают как часы. Если с ней, то еще быстрее. Кира рядом, нам хорошо. И вот, ей опять пора уходить. Я привыкаю к такому ритму. Кира тоже не против. Нет, иногда что-то говорит о близости, большей открытости. Хочет, чтобы я побывал у нее. Но время летит. Нет времени. Работа, еще раз работа. Так я оправдываюсь.

Как это часто бывает, мелкие неприятности, проблемки пропускаю мимо сознания. В целом же все хорошо! Но они, как звоночки, маленькие колокольчики, звенят где-то в отдалении. Сначала тихо и тонко. Но со временем все явственнее, четче и громче. А когда от острого звона становится некуда бежать, обычно уже поздно, время все исправлять растрачено.

Но пока все хорошо. Это разум пугает пессимистическими прогнозами. А за окном солнце, лето. Рядом спит Кира. Головка на моей груди, аромат волос ласкает обоняние. Почти кончился учебный год, скоро отпуск и в администрации. А там всего лишь одна подпись отделяет от хороших денег и отдыха где-нибудь у моря. Или на побережье океана, на песчаном пляже небольшого острова.

Я потягиваюсь, легко целую Киру. Жить хорошо! Не просто жить, а чувствовать это каждой клеткой тела. Сбросить оковы неудачничества, вырваться из темницы пессимизма, чтобы с головой окунуться в радостный летний мир. Мир вечного праздника. Я уже на пороге.

Встаю, стараясь не разбудить Киру. Умываюсь, принимаю душ. Потом готовлю завтрак: яичницу с колбасой, бутерброды, кофе, сок. Ставлю на небольшой поднос, несу в комнату.

— С добрым утром, Кира! — говорю нежно.

Кира открывает глаза, улыбается. Мы завтракаем, разговариваем. Я хочу остаться, но сегодня надо в универ, провести лекции, подготовить бумаги к сессии. Поэтому приходится оторваться от любимой.

На прощание мы целуемся так, будто расстаемся навсегда. У подъезда уже ждет Land Cruiser. Я отключаю сигнализацию, открываю дверь. Из салона приятно пахнет кожей и освежителем воздуха. Сажусь за руль, завожу. Пара минут, и паркуюсь у универа. Выхожу под аккомпанемент удивленных студенческих взглядов и возгласов. Скромно ставлю на сигнализацию, захожу в здание.

Другин уехал, и все здесь меняется. Постепенно, шаг за шагом становится другим. Неблизким, что ли? Может быть, неприятным. Другим, одним словом.

Тихий оказывается небольшого роста кругленьким мужичком, с большими щеками, очками и редкими волосам. Типичный коммерсант, с такими же масляными подходами. Старается больше шутить, всем улыбается. Свой человек, рубаха парень. Но что-то в нем настораживает, не дает расслабиться, отчего шутки утомляют, кажутся пресными. Что-то на уровне чувств. Мне Алексей Иванович не нравится сразу.

Через несколько дней новой обстановки, начинаю замечать, что что-то изменилось. Так начинаешь осознавать, что в жизни тебя что-то тяготит, долго ищешь, перебирая все по кусочкам, наконец, находишь, выбрасываешь, если получается. Но все равно чувствуешь печаль. Оттого, что то, что ты любишь, пришло в негодность, утратило былое обаяние. Ушло из жизни.

После ухода Другина универ стал другим. Плохо это или хорошо — не знаю. Но не по мне точно.

Первое, что сделал Другин, когда стал директором — поднял зарплаты преподавателям, и внес ряд улучшений в учебный процесс. Локальных, небольших, но ощутимых. Филиал словно стал другим местом. Так бывает.

Тихий на его месте поступает по-другому. Первой же задумкой становится организация комнаты отдыха директора. Часть коридора, непосредственно примыкающую к кабинету, отгораживают перегородкой, в стене проделывают проход — получается отдельная комната. Позже в ней появляется кожаный диван, плазменная панель, журнальный столик и холодильник.

На этом «преобразования» заканчиваются. Словно новый директор получил все, что хочет, оставляя остальное на волю случая.

И не случайно в его кабинете все чаще появляется Воблина. Сначала ненадолго, словно украдкой. Ищет общий язык, что-то, что позволит зацепиться, понять, что собой представляет новый директор. Постепенно, маленькими шажками, но попытаться втереться в доверие, стать незаменимой. И управлять. Или, по крайней мере, сохранить статус-кво.

Но, зная Воблину, понимаю, что на этом все не закончиться. Количество козней вырастет в разы. И первыми попадут под удар те, кто активно поддерживал Другина, был из его команды.

И, тем не менее, жизнь продолжается. Универская тоже. Это машина, что задействует несколько тысяч человек, и не может встать в одночасье из-за того, что штурвал покинул хороший человек. Бытие машины напрямую не зависит от человека. Это постоянный импульс, что тянет, тащит вперед во времени. Порою мне кажется, что не важно, с каким знаком будет этот импульс. Главное, чтобы был.

Я читаю очередную лекцию. В аудитории вечерники, взрослые люди, что совмещают учебу с работой. С такими проще работать. Но только не сегодня. Голова забита другим, лекция идет на автомате.

Думаю о деньгах, Кире, Семене. И не замечаю, как ситуация постепенно выходит из-под контроля. Причем, происходит это буднично, без предупреждений и сигналов. Просто, в очередной раз оторвавшись от мыслей замечаю, что аудитория живет другой жизнью, параллельной моей, но и такой же далекой.

В этой группе есть несколько очагов недовольства моей скромной персоной. И, соответственно, пара лидеров сопротивления. Все это хозяйство я делю на три группы.

Первую, активных, возглавляет Дмитрий Тобольцев. Достаточно умный парень. Но что-то с ним не так. То ли заискивающий, и одновременно ненавидящий, отталкивающий взгляд. Может быть, раздутая самоуверенность, что быстро сдувается, переходя в злость. В его группе несколько человек, в основном женщины. Упертые, уверенные в себе, привыкшие доминировать.

Вторая группа — серые мыши. Несколько человек, главный среди которых — Анатолий Мезенцев. Несмотря на крутой нрав, какой-то бледный, невыразительный человечек, что из кожи вон лезет, чтобы доказать свою значимость. Эти встают в оппозицию, примыкая к активным.

Третья — аутсайдеры, ленивые, ведомые люди, что легко меняют мнение, чтобы получить оценку. Вечно ведомые, скользкие, неинтересные. Здесь нет ярко выраженного лидера. Это болото, что утянет, не успеешь опомниться.

И вся эта свора вдруг ополчается на меня. Точнее, не вдруг, а сначала долго противясь, пытаясь перестроить под себя.

Я довожу пару до конца, не реагирую на выпады. После звонка на следующую лекцию, группа возвращается в аудиторию. Все рассаживаются. Вроде бы все спокойно. Только Мезенцев разговаривает по телефону.

На моих лекциях разговор по телефону — смертный грех. Карается даже неожиданный звонок. Все студенты знают, что у Веригина на лекциях телефоны выключаются, либо переводятся в режим вибрации. Отпроситься ответить на звонок — в крайнем случае. Но группа определенно нарывается на скандал, поэтому Мезенцев говорит громко, не таясь.

— Мезенцев, будьте так добры, прекратите разговор, — прошу я.

Не реагирует. Смотрит на меня, и продолжает говорить. Остальные тоже наблюдают: ждут реакции. Я явственно чувствую, что сейчас будет взрыв.

— Мезенцев, прекратите разговаривать, положите трубку!

Толя морщится, словно я мешаю говорить, жужжу, как назойливая муха. В глазах недовольство. Как поступить? Сделать вид, будто ничего не случилось? Себе дороже. Потому что аудитория это чувствует, причем, чувствует остро. Раз, другой, третий, — и по универу пойдет слушок. Акела промахнулся. С другой стороны и чрезмерная жестокость чревата.

Работа препода — хождение по канату над мусорным ящиком. Как ни старайся, все равно оступишься, окажешься внизу, среди помоев. Там, где почти невозможно соблюсти реноме. И в последнее время шаг мой все более неустойчив.

Мезенцев заканчивает говорить. На обложке его тетради нарисован волк, и неровным шрифтом написано homo homini lupus est. Ручка оранжевого цвета, с тонким стержнем, Lancer, торчит между страниц. Рядом ключи. У Мезенцева подержанная Audi конца восьмидесятых годов. И мне очень хочется разбить его рожу о парту.

— Анатолий, будьте добры, выйдите из аудитории!

— Что?

— Выйдите из аудитории!

— Почему?

— Я предупреждал на счет мобильников? Вы разговаривали после звонка.

Чувствую, как все внутри закипает. В голове словно бьется повышенным пульсом нерв, отчего кончики пальцев чуть покалывает.

— Я не слушал звонка, — говорит Мезенцев, в глазах презрение.

— И, тем не менее, он был! Все, для вас лекция окончена. Выходите!

— Нет!

Ярость. От нее чуть раздуваются ноздри, возможно, краснеет лицо, брови сходятся на переносице. Неприятное зрелище, но мне плевать.

— Хорошо, — я стараюсь говорить спокойно. — Можете остаться. Но в таком случае я сделаю все возможное и невозможное, чтобы вас здесь не стало. И не только на моих лекциях.

Мезенцев поднимается, собирает вещи. Он все носит в пакете, черном, с надписью Gott fran Finland. И я, почему-то вспоминаю о финском роке. Отличном, наверное, лучшем в мире.

— Кто-нибудь еще хочет поговорить по телефону? — спрашиваю я, когда Мезенцев выходит.

Молчание. На аудиторию срыв произвел эффект. Все три группы сплотились, у каждого в глазах неприязнь. Это как минимум. А Тобольцев слегка улыбается: загадочно, подленько. Шакалы уже выяснили, что прикрывать меня некому. А замочить ретивого преподавателя для каждого как бальзам на душу. Только меня так просто не сломать. А если и удастся, то уйду не один.

Я читаю лекцию. Смотрю на стены, парты, линолеум. Мне трудно говорить, еще хочется биться, развалить здесь все. Но я — всего лишь препод, маленький человечек в ничем не примечательном филиале не лучшего ВУЗа в городе. Я стою в аудитории, что когда-то была тремя комнатами общежития. Я говорю ничего не значащие слова, ничего не значащим людям.

В здании общежития трудно изжить былое. Здесь жили неблагополучные, как их называют, люди. Отверженные, плохо вписывающиеся в новое строение общества. Старики, погорельцы, бывшие заключенные, люди из деревни, молодые матери-одиночки, выпускники детдомов. Все они работали на производстве, всю жизнь собственным горбом. А здесь отсыпались, отдыхали. Горевали и праздновали. А теперь перегородки между комнатами-клетушками снесены, на месте прошлых забот — заботы новые, и не мне судить, правильно ли это.

Я почти вижу их: мужчины и женщины, старые и молодые. За каждым — привычная здесь, блеклая судьба. Набор обстоятельств, что приводят в места на подобии этих. Резервации на карте города. Отставь надежду, оставь все. Больше никто не придет, ты сгниешь здесь, среди подобных, таких же бродяг без шанса. Вот этого я боюсь.

Я читаю лекцию, механически произношу слова в аудитории, что раньше была тремя комнатами общежития. И мне трудно говорить, потому что вдруг начинает казаться, что они смотря на меня. И видят отнюдь не препода. Они не рады тому, что я здесь. Как не рады студенты, что так же сверлят ненавидящими взглядами.

Я, как манны небесной, ожидаю звонка. Кажется, готов слушать его резкий звон хоть вечность. Только бы эта лекция закончилась! И когда звонок, наконец, раздается, я вылетаю из аудитории, словно пловец, что из последних сил старается вынырнуть на поверхность, жадно глотнуть воздуха.

В кабинете наваждение проходит. Я восстанавливаюсь, пару раз раскладываю пасьянс, успокаиваюсь. Бывает же такое! Сила духа возвращается. И, когда снова раздается звонок, твердой поступью, с прямой осанкой, возвращаюсь в аудиторию.

Начинается вторая пара. Я говорю ничего не значащий для себя и аудитории текст, группа так же механически записывает. Мы отбываем номер, единый для всех, только с разными акцентами. И держим фигу за пазухой, считая именно себя главной положительной стороной. Несмотря на то, что положено уже на все.

Этот процесс сродни самоистязанию. Муки ради призрачной награды. Мне — зарплата, им — диплом. Невольники пляшут, руководимые нитями, но верят, что завтра будет лучше. Нити исчезнут, вместо резких софитов взойдет солнце, а мир станет исключительно добрым. Верят, чтобы завтра опять прийти в аудиторию и болтаться на тех же нитях, отыгрывая привычные роли.

Лекция подходит к концу. Я перестаю бубнить, группа — записывать. Привычно спрашиваю:

— Вопросы по сегодняшнему материалу есть?

Молчание. Наэлектризованное, буквально пропитанное напряжением.

— Ясно. Значит, все свободны, — говорю я под шум собирающейся группы. — Увидимся на зачете. Билеты у вас есть, готовьтесь.

Кажется, никто не обращает внимания, но каждый студент группы знает, что независимо от таких демаршей придется сдавать. И играть по моим правилам.

Преподаватель всегда чувствует давление аудитории. Со временем учишься различать даже его оттенки: от умеренного, до тотального, когда все выходит из-под контроля. И многие из нас обладают хорошей памятью. Особенно на плохое.

Все, на сегодня хватит. Я собираю вещи, надеваю куртку. Звонит телефон. Можно уйти, все равно ведь оделся. Но я разворачиваюсь, беру трубку:

— Да?

— Владимир Ярославович? Вас Алексей Иванович просит к себе.

— Хорошо, — говорю я, кладу трубку.

Меня вызывает Тихий. Персонально. Первый раз после вступления в должность. Видеть его, говорить не хочется. Но есть вещи, что приходится делать, как бы тошно не было.

Захожу в кабинет, бывший кабинет Другина. Все здесь изменилось. Нет, стены и общая обстановка те же, отчего возникшие перемены выглядят более отталкивающе. Как будто встречаешь хорошо знакомого человека ночью, окровавленного, с ножом над трупом жертвы. Как обухом по голове.

Тихий наставил на стол каких-то сувенирчиков, в шкафы — книг в красивых обложках. Только не хватает на стене портрета на фоне семьи. Нет обычной другинской строгости, лаконичности. Чайник новый. Вместо обычного компьютера — ноутбук. Нет, у Другина тоже был ноутбук, но он отдал его одному из преподавателей, которому нужнее. Тихий вернул.

— Здравствуй, Володя, — с порога говорит Тихий. — Присаживайся.

Сажусь на обычное место, отчего диссонанс нарастает. Чего хочет этот толстенький, румяный человечек? Купить душу, не иначе.

— Ну, как тебе здесь, после перемен? — начинает Тихий. — Все устраивает?

— Да, — коротко отвечаю я.

— Хорошо.

Тихий берет ручку, начинает вертеть. Пару раз подносит к листу, что-то быстро пишет. Или просто расписывает. Я не реагирую. Жду продолжения.

— Знаешь, Володя, Другин предупреждал в отношении тебя.

— Я весь внимание…

— Он говорил, что ты хороший преподаватель. И что на тебя много будут жаловаться. Чтобы я эти жалобы игнорировал. Якобы ты знаешь, что делаешь.

— Интересно.

Тихий замолкает, долго смотрит в глаза. Я не отвожу взгляда. Наконец, словно поняв, что гляделки не имеют смысла, продолжает:

— Ты работай спокойно, Владим Ярославыч. Пока я здесь директор, работай спокойно.

— Спасибо, — благодарю я. — Можно идти?

— Погоди немного. Есть к тебе еще одно дело.

— Слушаю.

— У тебя есть один студент. Его родители — мои хорошие друзья. С его отцом мы огонь и воду прошли. Сын у них один, понимаешь, Володя. Разбаловали, ведь души в нем не чают.

Ясно, зачем звал. Что ж, такое тоже бывает. Все всем помогают, рука руку моет. Мне нравится работать в филиале, и, конечно, я Тихому помогу.

— Что от меня требуется?

— Ну, что уж ты так, «требуется»? — обижается Тихий. — Я тебя просто прошу отнестись с пониманием к ситуации. Парень-то не безнадежный, нормальный. Только разбалованный.

— Кто он? — спрашиваю я.

Тихий называет фамилию. Действительно, парень неплохой. Только резкий, немного дерзкий. Не приспособленный ходить строем, отчего стал закоренелым троечником. И в этом случае такая оценка — не диагноз, а, скорее, показатель таланта. Можно помочь, отчего же нет?

— Хорошо, все у него будет нормально, — говорю я. — Но передайте его родителям, чтобы внушили парню, что грубить преподавателям — нехорошо.

— Да, конечно, конечно! — оживляется Тихий. — Они ему все передадут в очень доходчивой форме, не сомневайся, Володя.

— Хорошо.

Тихий встает, как бы предлагая мне подняться тоже.

— Хочу показать тебе, Вова, какая у меня комната отдыха, — говорит, указывая на дверь в дальнем углу кабинета.

Мы заходим внутрь. Тихий долго и нудно рассказывает про диван (анатомический, делали под заказ, очень удобный), плазменную панель (последняя модель, настоящее HD, отличный дизайн), мини-бар (коньяк, виски, несколько видов вина). А потом, будто невзначай, в качестве шутки, с усмешкой добавляет:

— Если вдруг понадобиться уединиться — пожалуйста, обращайся, бери ключи…

И улыбается, отчего лицо принимает совсем уж масляный вид.

— Непременно, — уверяю я.

Аудиенция окончена. Новый удельный князек запирается, предаваясь думам о высоком. Хозяйство требует пристального внимания. Здесь пригодится коммерческий подход Тихого, способность втираться везде и всюду. Я буквально чувствую изменения, что еще витают в воздухе. И точно знаю, что в системе этих изменений не найдется места для меня.

Я собираюсь, выхожу. Смотрю на стены универа, потрескавшиеся, облупившиеся. Тут и там видна кирпичная кладка. Здание выглядит жалко. Но еще жальче смотреть на высшее образование в городе. Потому что оно вообще выглядит раскрошившимся памятником со старого погоста.

Когда учился в школе, высшее образование, университет, был для меня всем. Казалось, что именно там из бывшего школьника сделают настоящего, компетентного специалиста. Человека, что уверенно смотрит в будущее, готов к решению сложных вопросов.

После школы поступить в крупный ВУЗ не получилось. Пришлось остаться здесь, пойти учиться в филиал. Уже тогда мнение о преподавании стало постепенно опускаться. Достаточно лишь увидеть преподавателей, обучающих экономике, маркетингу, менеджменту, предпринимательскому делу. Большинство из них люди, для которых самостоятельно принятое решение — подвиг. Неудачники, разными способами пристроившиеся к филиалу.

И так почти везде. Исключение — только крупные вузы, с сильными профессорско-преподавательскими кадрами. Но и там не все гладко. Чего уж говорить о провинции, где филиал ВУЗа — почти всегда единственный источник высшего образования.

Я окончил универ. Лапоть сразу взял к себе, и, параллельно, Другин предложил стать преподом, человеком из этой призираемой, ненавидимой, но горячо любимой когорты. Думал я несколько дней. Но в итоге решил, что такой опыт не помешает. Да и Другин после стольких лет директорства Надежды Николаевны, принялся за реформы. Я хотел помочь. Но если уж окунаться в болото, зовущееся системой высшего образования, то только для того, чтобы, как минимум, сделать его чуть сущее и пригоднее для жизни. А в идеале — осушить, наладить жизнь нормальную. Такие были мысли.

Реальность оказалось несколько другой. Большая часть преподавательского состава абсолютно не мотивирована на непосредственно преподавание. Механическое чтение лекции, иногда даже не понимая, что читается, — обычное явление. Никому не хочется вкладываться в преподавание. Студенты не оценят, начальство тоже. Гораздо проще хранить нейтралитет, такой хрупкий мир, или быть со студентами на широкой ноге. Так проще выжить, спокойно получать зарплату, и небольшие бонусы во время сессий. Тут трудно что-то менять.

Комплекс неполноценности преподавателя ВУЗа — намного сильнее аналогичного комплекса у простого школьного учителя. Учитель работает с детьми. Несмотря на их необузданность, всегда можно самоутвердиться за счет ребенка, что еще ничего не умеет, не формировался, и всецело зависит от взрослых. С преподами все сложнее. Многим из нас не добавляет оптимизма тот факт, что зачастую ты идешь в универ пешком, из небольшой квартирки где-то на окраине, через несколько остановок общественного транспорта, а студент, которому ты через несколько минут будешь объяснять основы маркетинга — на джипе представительского класса с красивыми номерами.

Этот комплекс более глубок. Чего здесь только не намешано: и собственная никчемность, неспособность измениться, и зависть, и отсутствие возможностей повлиять. Похоже на внезапный удар дверью в лицо как: больно и неприятно, но ничего не сделаешь, это же дверь, как ее накажешь?

Обычный филиал — это несколько кандидатов, иногда докторов наук, пара десятков преподавателей, обслуживающий персонал и студенты. Большинство из которых хочет без лишних проблем получить диплом. И имеет покупательскую способность. Такой нехитрый маркетинг. Со временем, при попустительстве руководства, почти каждый филиал становится локальной ярмаркой по продаже дипломов, не подкрепленных реальными знаниями. А многие руководители способствуют этому, создавая все условия для подобной торговли.

В городе всего три филиала, и известный круг преподавателей. Почти все они кочуют между филиалами, чем дополнительно снижают качество образования. Обычный Семен Семенович или Марья Ивановна берут по основному месту работы как можно больше часов, чтобы получить хорошую зарплату. Потом иду в другие филиалы, где, как совместители, набирают еще. В итоге день такого преподавателя полностью загружен лекциями. Какая там подготовка, изучение новой литературы, научная деятельность. Все съедает монотонная бубнежка в различных местах.

Я понимаю студентов, что не хотят ходить на лекции. Сам на них спал. Нет, есть и талантливые преподаватели, но в рамках системы высшего образования города их ничтожно мало. Так мало, что общей картины это не меняет. Положение несколько спасают только «варяги» — преподаватели головного вуза. Но в наше захолустье приезжают не лучшие, да и работа рейдовым методом, лекции по двенадцать часов в день в течение недели не способствуют повышению качества.

Провинция прирастает филиалами. И, если вдуматься, становится страшно за наше образование. И немного стыдно, что являюсь небольшой его частью, но ничего не могу изменить. Другин пытался, но тоже лишь начал. А с его отъездом все, как минимум, возвращается на круги своя. А сейчас — скатывается еще ниже.

Я смотрю на здание. Кажется, что вместе с Другиным исчез и дух филиала. Становится мрачно, с верхних этажей веет ветхостью, холодом и сыростью не начатого ремонта. Пройдет еще пару лет, и все рухнет, сравняется с землей.

Но я нутром чую, что ничего не рухнет. Пока здесь замешаны деньги, все будет развиваться, конвейер — крутить шестеренками, выдавая все новые дипломы. Не важно, что после этого страну ждут экономические кризисы и развалы производства. Главное — прибыль здесь и сейчас. С надеждой, что типичного недоспециалиста исправит, даст опыта и знаний работа.

Достаю телефон. Набираю Киру. Хочется чего-нибудь теплого, родного.

— Привет, Кира! Как дела?

— Здравствуй, Вова. Все хорошо. А у тебя как?

— Нормально. Я в универе. Ты дома?

— Да, отдыхаю. Слушай, приезжай ко мне?

— Нет, Кира, не получиться. У меня много работы.

— Но я уже сколько раз тебя звала, — говорит расстроено. — Приехал бы, познакомился с родителями. Я хочу, чтобы вы познакомились.

— Не сейчас, сладкая. Давай потом…

— Но почему?

— Да, работы много.

— Ну, как знаешь, — говорит каким-то недобрым тоном. — Я тебя предупреждала.

— Ну, что ты, Кира? — спрашиваю извиняющимся тоном. — Это ведь работа, от нее никуда не деться.

— Ладно, работай…

— Пока, сладкая!

— Пока…

Короткие гудки. Почему не хочу идти к ней, знакомиться с родителями? Скорее всего, мешает страх. Страх сближения, несмотря на то, что итак близки как никогда. Были. Или я такой упрямый. Не знаю.

Уже раздаются тревожные звоночки.

 

Подпись

Лапоть уезжает в командировку. Куда-то в Москву, на обучение. Это такой милый корпоратив, где можно хорошо провести время. Чему там учат — не знаю. И знать не хочу.

Впервые в нашем подразделении я остаюсь за главного. Пусть, и чисто формально. Никто мне ничего не доверяет. По каждому вопросу нужно звонить Лаптю, советоваться, ждать решения. Это и к лучшему. Зачем нужна лишняя ответственность?

Через несколько дней после отъезда Лаптя, встречаю в коридоре Артема. Он идет бодро, чуть не приплясывая. Увидев меня, улыбается, долго жмет руку. Появляется ощущение, что я в оккупированном после войн здании, а Артемка — воин-завоеватель. Столько самодовольства!

Только если бы это была оккупация, со мной бы не здоровались, а приветствовали бодрым ударом приклада в челюсть.

— Привет, Вова! — радостно восклицает Артем.

— Здорово! — сухо говорю я.

— А что так невесел?

Молчу.

— Да, ладно, — продолжает балагурить Артем. — Не нервничай.

И, подойдя ближе, тихо добавляет:

— Со дня на день.

Я чуть не шарахаюсь в сторону. Блин, где же осторожность? Здесь же кругом камеры. Вдруг кто-нибудь захочет просмотреть отснятый материал, и увидит…

Нет, конечно, это паранойя. Постоянное зудящее беспокойство, боязнь слежки. Беспричинная, но острая. Кому до нас есть дело?

Дело есть всегда. Даже если оно гипотетическое. Но шажок за шажком, каждый сантиметр пути обрастает сухими строками протоколов. Даже если никому нет дела. Надо будет — поднимут все. И вывалят где нужно. Так, что не отмоешься.

Уже дома вспоминаю, что вечером, буквально через полчаса, у меня лекция. В той группе. Это полтора часа нервов: оголенных, вибрирующих от прикосновений. Я почти чувствую их дрожь.

Звоню Кире. Гудки длятся до тех пор, пока не прерываются словами оператора. Абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже. Или что-то в этом роде, я не слушаю. Кира не хочет говорить. А может быть, просто оставила где-то мобильник. Вот сейчас, через несколько минут найдет, увидит мои звонки, и перезвонит.

Но проходит минута, пять, десять. Нет ответа. Пустота. Нет желания что-то делать. Пустота.

Вспоминаю про лекцию. Какая лекция? Нет, не пойду. И, какие бы не были последствия, не пожалею. Когда что-то не так с жизнью, забываешь про такие мелочи, как лекция. Кому она нужна? Никому, даже мне. Группа порадуется, что меня нет. Подождут для порядка минут пятнадцать, и уйдут.

Звоню еще раз. Нет, не отвечает. Только гудки. С каждым разом кажется, что их становиться больше. Где-то там, в недрах штаба оператора мне сочувствуют, или смеются, — не важно, но прибавляют по несколько гудков, чуть, не сотые доли увеличивая шанс. Пока не раздается голос оператора. Абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже. Насколько позже? Не в этой жизни, отвечает внутренний голос, похожий на голос оператора.

День сменяет день. Я начинаю беспокоиться. Телефон Киры включен, но ответа нет. Что случилось?

В администрации все спокойно, начинается период отпусков. Народ ходит умиротворенный. Я сижу в кабинете, роюсь в интернете. Заходит Артем. В руках папка: черная, кожаная, в таких носят почту заместителям главы. Взгляд сам останавливается на ней, отмечает мельчайшие складки, неровности поверхности. Нехорошее предчувствие на мгновение вспыхивает в сознании.

— Привет, Вова, — говорит Артем радостно. — Ждешь?

Надо гнать его взашей, говорит внутренний голос. Гнать так, чтоб только пятки сверкали. Ничего не подписывать, ни на что не вестись. Но жадность, внутреннее стремление к легкому богатству сопротивляется. Это же реальный шанс. Это несколько лет беззаботной жизни для Киры и меня. В конце концов, сколько можно оставаться нищим?

— Здорово, — отвечаю почему-то шепотом.

— Проснитесь, граф, нас ждут великие дела!

Да пошел ты!

— Что такое?

— Он у меня.

— Кто?

— Твой шанс…

Артем раскрывает папку. Внутри один листок. Нарастает беспокойство. Нужно гнать взашей! Ни к чему мне такие деньги, ни к чему!

Или взять. Это так нужно сейчас. Тем более Артем говорил про возможную скорую нестабильность. Какой-нибудь кризис. Денег не будет, как жить? А у меня — сбережения. Отпадет не только вопрос как, но и где.

Артем кладет листок на стол передо мной. Я смотрю на текст, но ничего не понимаю. Слишком сильно волнение.

— Всего лишь подпиши, — говорит елейным голосом.

Наверно, таким тоном Дьявол предлагает заключить с ним сделку. И я не удивлюсь, если Артем достанет нож, и попросит расписаться кровью.

Или все же взять. Это же так просто. Главное, никто не пострадает. Ведь если не придут ко мне, возьмет кто-нибудь другой. И еще неизвестно, на что потратит. А, судя по тому, что все самые рыбные места заняли ребята с мутной совестью, скорее всего на что-нибудь не очень хорошее. А потом я узнаю, что с этих денег заказали человека, например, или поломали жизнь хорошей девушке.

Мысли возвращаются к Кире, потом к деньгам, потом опять к Кире. Черт, что же делать.

— Мне нужно подумать. Еще хотя бы пять минут.

Артем смотрит на меня, как на идиота.

— К черту думать, Вова! Такого шанса может и не быть больше. Ты готов сейчас все послать на хрен?

— Не знаю… Нужно подумать.

— Что думать? Ты ничем не рискуешь, Лапоть в теме. Всего лишь одна закорючка, и ты состоятельный человек. Состоятельный, Вова, ты про такое думал когда-нибудь? А я тебе поясню. Это когда ездишь на хороших машинах, ешь в дорогих ресторанах, отдыхаешь по всему миру, и трахаешь лучших из женщин. Деньги — это свобода. Ты можешь вложить их, можешь прожечь. Только так почувствуешь себя по-настоящему…

Лицо Артема раскраснелось, глаза выпучены. На губах — слюна. Отвратное зрелище. Он только что вернулся из своего мира. Там действительно все выменивается на деньги, ими определяется. Но жить в таком мире — увольте. Максимум — прогуляться по сточным канавам города грехов. Дальше не пустят. И не надо. Ведь дальше — лишь глубокие тени и холодные бриллиантовые огни.

— Надо подумать.

Артем пытается успокоиться. Я вижу все оттенки чувств на лице. Но жажда наживы сильнее.

— У тебя пять минут. Сейчас я выйду, а через пять минут вернусь. И заберу документ. С подписью или без. Но знай, после этого второго шанса у тебя не будет…

Я остаюсь один. Смотрю на документ. Несколько раз читаю текст. Ничего особенного, сколько таких уже читал. Еще одна схема. Но в этот раз им понадобился я. Небольшая стрелка на пути состава с деньгами. И сейчас меня смазывают, и поворачивают, чтобы поезд прошел в нужном направлении. На это уходит часть денег, но только кто думает о такой малости. Тем более, железная, а точнее золотая дорога должна содержаться в порядке.

Набираю Киру. Длинные гудки. Блин, возьми трубку, прошу, возьми трубку. Мне так много нужно сказать. Куда ты пропала? Кира, мне плохо без тебя, очень плохо! Длинные гудки. И голос, что абонент не отвечает. Да, знаю я, что не отвечает. Лучше бы сделали так, чтобы ответил.

Смотрю на документ. Почему нет? Если Кира попытается исчезнуть, это будет дополнительным шансом ее удержать. Наверно.

Всего лишь подпись. Тонкая искривленная линия на бумаге. Что она значит? Сама по себе — ничего. Как и я. Но, все же, подпись значит много. Допустим, если она поставлена на приказе о расстреле. Или о помиловании. Я смотрю на документ, словно стараюсь его загипнотизировать, заставить буквы измениться. Или вообще превратиться в веселый детский рисунок акварелью. Но ничего не происходит.

Что делать, что делать? Бросить все, или подписать? Время идет. Уже скоро придет Артем, и все закончиться. Может не подписывать? А потом всю жизнь думать, что можно было подписать и быть состоятельным человеком. Блин, какая сложная задача!

Легкий стук в дверь.

— Войдите.

— Не помешал?

Артем решил поиграть в клоуна. Медленно подходит к столу, смотрит на документ.

— Последний шанс, — говорит полушепотом.

И тут тело словно пробивает электрический разряд. Я беру ручку, подписываю.

— Поздравляю, — говорит Артем. — Ты только что стал состоятельным человеком.

Я молчу, смотрю на документ. Он аккуратно берет бумагу со стола, убирает в папку. Все, дело сделано. Через пару дней деньги поступят на счет, как-то хитро сделанный через третьих лиц. Сознание рисует картинку: я, довольный с чемоданами и Кирой подходу в банк, чтобы снять «рабочие миллионы». Но вот кассирша не выдает, куда-то уходит. А через минуту меня уже хватает охрана, вызывает милицию. И долгое заключение, камера, уголовники. Конец карьеры очередного чиновника…

Отгоняю нехорошие мысли. Нет, в плане получения денег все продумано хорошо. Не зря я пытал Артема, во все вникал сам. Деньги придут в целости и столько, сколько обещали.

Я богат, мелькает запоздалая мысль. Я БОГАТ! Все сложилось так удачно, что теперь я обладатель небольшого состояния. То, о чем думал сознательную часть жизни, думал несмело, скорее мечтал — осуществилось.

Набираю Киру. Нужно отпраздновать, сходить в ресторан, может быть — в клуб. Нужен кто-то, чтобы разделить радость. В трубке блинные гудки. Набираю еще раз. Так же.

В администрации сегодня больше делать нечего. Выхожу, иду к ближайшему бару. Иду с высоко поднятой головой. Строй дорогих машин у входа уже не вызывает зависть. Ничего, пару раз проверну всю сумму — сам буду ездить на таких же. Или куплю что получше. Я же теперь богат.

В баре немного народу. Сажусь за стойку. Заказываю сто грамм Hennessey. Теперь можно. Долго нянчу бокал, пью неспешно. И все время звоню Кире. Но телефон теперь выключен. Блин, да что происходит? Она должна быть рядом, делить радость момента. Еще сто грамм. Время идет, уже полтора часа минуло. Перемещаюсь за столик. Еще двести. На этот раз виски.

Звоню Игорю, приглашаю. Еще минут через двадцать Игорь садится на соседний стул.

— Что празднуем? — спрашивает удивленно, видя мое состояние.

— Хорошую жизнь, — заплетающимся языком отвечаю я. — Вернее, ее начало…

— Ну, давай выпьем, что ли?

Пьем. Игорь заказывает поесть. Обоим.

— А почему Сашка не с тобой?

— Ты все еще не знаешь?

— Что?

— Расстались мы…

— Добро пожаловать в клуб!

— Да-да, где-то я уже это слышал.

Игорь закуривает.

— И еще не раз услышишь. Я тебя предупреждал когда-то. Ну, как, идеалист, больно сознавать крушение надежд?

— Знаешь, алкоголь — отличное обезболивающее.

— Ага. Только потом становиться стократ хуже…

Приносят салаты. Мы отвлекаемся на еду. У меня Цезарь, у Игоря — что-то вегетарианское, травяное. Я неохотно жую гренки, листья салата, мясо. Есть не хочется. Пить тоже.

— Я тебя сейчас с такой девушкой познакомлю, — говорю, набирая телефон Киры.

«Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже».

— С кем?

— Не важно. Телефон не отвечает.

— Да рассказывай!

— Ну, в общем, ее зовут Кира. Хорошая девушка, студентка. Представляешь, Игорь, я влюбился. Серьезно, влюбился по уши!

— Да, брат, ты даешь! — говорит Игорь, улыбается. — Времени зря не теряешь!

— Да пошел ты!

— Ну, извини, это я так. Пусть приходит. Посидим, поговорим.

— Отключила телефон.

— Понятно. Такое бывает. Ну, давай за дам?

Выпиваем. Мне уже много. Но рядом Игорь, поэтому можно расслабиться. Не бросит. Игорю приносят суп, мне кофе.

— Так что все-таки празднуем?

— Я же говорю, начало хорошей жизни.

— А если серьезно?

— Втянули меня в аферу, — говорю как можно тише. — Заплатили много денег…

— Много?

— Очень хорошо.

Игорь молчит. Даже тарелка с супом стоит почти нетронутой. Я молчу тоже. Слегка настораживаюсь.

— Что-то нечисто тут, ты не думал? Прости, конечно, но ты не слишком крупный человек в администрации, чтобы подмазывать.

— Да, все просто. Лапоть уехал на обучение, я номинально за него. А подписать нужно срочно. Тем более, он в курсе.

— Наивный ты человек, Вова! Тебе надо о безопасности теперь думать, а не о богатстве.

— Да, нормально все будет…

— Как деньги поступят, — настаивает Игорь. — Сразу телеграфируешь мне. Я их протащу по счетам, концов не найдешь. Сохраню твое скорбное состояние.

— Спасибо.

— Давай выпьем?

На следующий день в банке подтверждают поступление суммы. Я звоню Игорю, выписываю доверенность. Все, деньги в надежных руках. Почти в моих. У Игоря все серьезно. В конце дня я получаю в распоряжение новый счет.

И снова бар. Виски, коньяк. Я один. Набираю Киру. Длинные гудки. Ну, возьми ты трубку. Что, так сложно? Всего лишь толкнуть слайдер, никаких проблем. Но — длинные гудки. Я напиваюсь, домой иду пешком. Я богат. Радость? Да, наверное. Какая-то грубая. Теперь не страшны кризисы, повороты и развороты. Но что-то гложет. Почти незаметно, исподтишка. И Кира не отвечает.

Нахожу кровать, ложусь. Сколько можно сделать, сколько устроить. Но ничего не хочется. Чтобы получать удовольствие, нужна Кира рядом. А ее нет. Да что происходит?

Появляется злость, заполняет сознание. Почему все так? Только появился шанс — не реализовать. Набираю снова и снова. Телефон выключен. Абонент не хочет вас слышать, поэтому отключайтесь, и больше не звоните.

В холодильнике еще осталось немного водки. Выпиваю не закусывая. Сознание застилает пеленой, белым полотном, на фоне которого растворяются надежды и переживания. Все становится блеклым, лишенным веса. Все, кроме Киры. Но минуты текут, растворяется и она. Кажется, я тоже растворяюсь. Секунда, и меня нет. Все — сон, без границ и очертаний. Все сон. И проснуться не получится…

 

Расставание

Ловлю ее в универе. За руку завожу в кабинет. Стоит, отводит взгляд.

— Что случилось, Кира? — спрашиваю недоуменно.

Молчит. Блин, да что такое? Сердце начинает биться часто. Пытаюсь обнять — отстраняется. Настойчиво.

— Нам не надо встречаться.

— То есть, ты меня бросаешь?

— Нам не надо встречаться, Вова! — говорит ледяным тоном. — Я пойду.

От такого напора теряю способность сопротивляться. Отпускаю. Кира выходит, осторожно прикрыв дверь. Я остаюсь один, среди тетрадок, журналов, стенда с расписанием, и прочего хлама. В горле застревает один вопрос: почему? Но ответа нет, и не предвидится.

До вечера не могу успокоиться. Несколько раз звоню, но ответа нет. Да что происходит-то? Перебираю в памяти все, что может вызвать такую реакцию. Ничего нет. Наоборот, я все делал, чтобы ей понравилось, старался, проявлял непривычные для себя усилия. А все так выходит…

Засыпаю ближе к середине ночи. Снов не помню. Что-то тревожное, расплывчатое, печальное. Утром первым делом звоню ей. Не отвечает. Шлю СМС. «Кира, нужно поговорить». Ответа нет несколько часов. Наконец, приходит лаконичное: «В восемь, на веранде за домом».

Не помню, как провожу день. Напряжение нарастает. Хочется бежать к ней, ждать хотя бы у дома. Но остаюсь в квартире. Хожу из угла в угол, ставлю чайник, включаю, забывая налить. В середине дня лежу на диване, неподвижно, с закрытыми глазами. А мысли летают с огромной скоростью, за доли секунды успевая побывать в глубинах вселенной, и вернуться обратно.

Нехорошее предчувствие давит на грудь. Тоскливо и печально. Не спасает компьютер, интернет, телевизор. На улицу не хочется. Нет там ничего, что притягивает. Я словно не чувствую себя живым. Человек без души. Набор костей, мяса, сухожилий. Не более. Как же так произошло?

Наверно, чувство полета, что охватывает в первые мгновения соприкосновения с кем-то родным, близким и таким уютным, со временем отрывает от земли, но возносит слишком высоко. А там, в стратосфере, очень холодно и разреженный воздух. Он чистый, чистый по-настоящему, но дышать трудно. Трудно быть собой, находясь там. Быть всего лишь человеком, несовершенным и слабым. И еще — оттуда очень высоко падать.

Выхожу из дома в семь. Иду пешком. Медленно, как на казнь. Хочу напоследок подышать этой неопределенностью, почувствовать, что еще ничего неизвестно, а значит — все еще можно исправить. Любыми силами, любыми способами. Я хочу быть с Кирой!

Точно! Лишь сейчас, практически потеряв, осознаю, насколько сильно чувство. Так, что трудно дышать, слепит глаза, нет сил держаться. Как поздно понял, что все это значит.

Но есть шанс. Точнее, его маленькая частица. Есть надежда — слабая, но все же претендующая на существование. Может быть, все изменится?

Вижу ее издалека, в самом начале дороги. Кира идет красиво, даже величественно. Заходит на небольшую веранду, достает телефон. В кармане начинает трезвонить мой. Отвечаю:

— Да.

— Я уже пришла.

— Ты где?

— На веранде.

Я смотрю на веранду. На миг кажется, что Кира призывно машет рукой. Нет, только кажется.

— Ага, вижу. Сейчас подойду.

Ноги не слушаются. Становятся двумя негнущимися палками, что наскоро прикручены к туловищу. Каждый шаг — хороший повод упасть. И пропасть: врасти в землю, или провалиться дальше, исчезнуть, перестать существовать. Пусть сквозь пространство пройдет мгновенная информационная команда: delete all. Про меня. И Кира недоуменно оглядится, не понимая, что здесь забыла. Все, Владимир Веригин растворился, перестал существовать. А вернее, не существовал вовсе.

Но мир не исчезает. И на тех же негнущихся ногах я неумолимо приближаюсь к Кире. А точнее, к развязке, что известна еще со времен Шекспира. Я не питаю иллюзий. Я все понимаю еще по голосу, а теперь, когда вижу позу, взгляд, все становиться полностью ясно. Но с обреченностью висельника я иду вперед, к казни, избежать которую невозможно. Декорации расставлены, актеры на местах — спектакль должен состояться. И аншлаг обеспечен.

— Привет, — говорю я. — Ты как всегда хорошо выглядишь.

— Спасибо, Вова, — холодно отвечает Кира. — Что ты хотел?

— Блин, Кира, ну хотя бы объяснений. Нельзя же так сразу.

Кира смотрит мимо. Лицо ничего не выражает. Кажется, опять не станет говорить. Но ощущение обманчиво.

— Что объяснять, Вова? Я пыталась объяснить, достучаться до тебя, но ничего не вышло…

— Ты о чем? — спрашиваю удивленно.

— Да, ни о чем…

— Нет, ты объясни, будь добра!

— А что объяснять? То, что ты играешь со мной, не хочешь сближения? Держишь рядом, не отпускаешь. И я в подвешенном состоянии. Понимаешь?

— Я хочу всего этого! Хочу! Ты неправильно понимаешь…

— Не надо, не оправдывайся! Я все правильно поняла.

Я пару секунд молчу. Надо как-то подвести ее к мысли о продолжении отношений. Но как? Кира сердится, ничего не видит. Или не хочет видеть. Ситуация кажется безнадежной, я чувствую это по ее интонации, вижу в глазах. Но, все же, начинаю:

— Кира, ну нельзя же так. Между нами столько. Пойми, я хочу быть с тобой! Я хочу, чтобы мы были вместе.

— Это бесполезно, Вова. Я уже все решила…

От этих слов, таких простых, обыденных, становится не по себе.

— Что, что ты решила? — обессилено спрашиваю я.

— Ты упустил шанс. Я хотела до тебя достучаться, стать ближе, но ты противился. Не желал. А теперь поздно. Все, я перегорела.

— Но как так, Кир? Такого не бывает. Как можно перегореть, если любишь? А как же любовь?

Кира пожимает плечами.

— Бесполезно, Вова. Я уже перестроилась.

— Но я люблю тебя, Кира! По-настоящему, понимаешь?

— Это уже ничего не изменит. Я пойду…

— Но… Так не может быть! Блин, так не бывает! Тебе совершенно плевать на любовь?

Кира хочет что-то сказать, сбивается, отвечает сухо:

— Я не хочу об этом говорить! Надо было раньше.

— Что раньше, что раньше? Ведь все было так хорошо!

— Я ждала, говорила, пыталась достучаться, но ты не хотел. Все, теперь поздно. Ты упустил шанс.

Блин, прямо как в сериале. Глупо и пафосно. Кира спряталась под маской уязвленной гордости, не дает притронуться. Но как гордость можно променять на любовь? Ведь еще любит, не забыла. Вижу это по глазам, несмотря на маску. Любит, но не может простить. Не уверена, что нужно. Ей тоже плохо.

— Кира, послушай меня: все еще можно вернуть, — говорю я горячо. — Мы просто сейчас идем ко мне, и остаемся там. Навсегда, понимаешь? Вместе, ты и я.

— Нет, мы никуда не пойдем. Уже поздно, Вова, пойми.

— Но любовь…

— Это не важно. Просто я уже решила.

В груди закипает огненный вихрь. Да, как так можно?! Глупые принципы, гордость, неспособность видеть ближе горизонта. Но, тем не менее, Кира уходит. И поделать ничего не получится. Я обессилено спрашиваю:

— А мне-то что делать?

— Это твоя жизнь, тебе решать.

Кира непреклонна. Красива и жестока. Как воительница, что держит клинок точно над шеей. Если посмотреть в глаза, становится понятно, что пощады не будет. Как и сожалений. Четкое, выверенное движение, и голова скатится в траву.

Сердце стучит бешено. Почему так получается? Что я делаю неправильно? Есть ли в этом моя вина?

Есть, отвечаю твердо.

А Кира прекрасна. Смотрит в глаза прямо, стоит верно. Она все решила. Она сильна и красива. Это ее точка. Но я почти уверен, что дома, втайне от посторонних глаз, будет долго плакать в подушку, тихо, так, чтобы никто не услышал.

— Кира, давай начнем все с начала?

— Нет, Вова, не нужно. Это все уже не важно. Я перегорела.

— Ну, скажи мне тогда, что ты хочешь?

Кира сбивается. Кажется, скажет что-то важное. Но лишь тихо отвечает:

— Ничего. Я ничего не хочу. Я пойду.

— Ну, хотя бы скажи что-нибудь?

— А что говорить?

— Ну, к примеру, что любишь меня. И что все это затянувшаяся шутка. Пойдем в кафе, поговорим, посмеемся друг над другом. Это ведь простое недоразумение. Так быть не должно, понимаешь?

— Я хотела, чтобы все было хорошо. Почему ты не слушал? Почему не шел на сближение?

Мне хочется кричать! Выразить всю ярость и негодование от ситуации. Между нами словно тонкая пленка стекла. Я вижу ее, мы можем разговаривать, но стекло искажает смысл слов. Нужно разбить его. Во что бы то ни стало. Но такое стекло не разрушить. Остается в бессильной злобе ослабнуть в попытках, так и не добравшись до Киры. Но я буду стараться. Потому что иначе просто умру…

— Я готов. Давай будем вместе?

Тишина. Да, что же делать?

— Нет, Вова, не будем. Я тебе предлагаю: давай останемся друзьями?

Вот к этому все шло. Давай останемся друзьями. Нет ничего более отвратительного для мужчины, и более справедливого. Все, она не видит в тебе любовника, только друга, жилетку для слез, помощника — не более. Я всегда внутренне боялся услышать такое. Вот, теперь услышал. И так противно, так хочется все убрать, отмотать назад, забыть. Но слова сказаны, их смысл не исправить. Остается только принять, как чашу с ядом. И попытаться жить дальше.

— Но…

— Я уже все решила.

Молчание. Убивает какая-то театральность, нереальность происходящего. И, вместе с тем, ясное осознание, что все именно так. Кира уходит, Кира все решила.

— Нет, Кира, так нельзя. Мы никогда не будем друзьями. Потому что дружба подразумевает одинаковость устремлений. И если одна дружит, а другой любит, какая тут дружба?

— Я просто смотрю в будущее. Вместе нам уже не быть. Но мы можем оставаться друзьями. Поверь, так будет лучше.

— Кира, — говорю я в отчаянии, хватаясь за последнюю попытку ее остановить. — У меня есть деньги. Много денег. Давай уедем? На юг, в теплые края, куда хочешь. Будем жить вдвоем. Не уходи, прошу тебя, давай уедем?

— Это бесполезно, Вова. Я тебе уже все сказала. Я пойду…

Кира реагирует без задержки. Ей не важны деньги, что достались такими нервами, были украдены, по сути, для нее. Я только начинаю понимать, что это все прах, пустое по отношению к чувству. Просто еще один якорек, маленькая пилюля для самоуспокоения. Но Кира другая. И я потерял ее.

— Постой!

Я хватаю ее, прижимаю к себе. Пытаюсь поцеловать. Кира отстраняется. Медленно, но настойчиво. Все стремления, все попытки как волны разрезаются волнорезом ее ледяного спокойствия. Все тщетно. Не может быть, не может быть!

Сейчас она уйдет. И не останется ничего. Мир потеряет краски. Я уже вижу отголоски персонального Армагеддона. Специально для вас. Здесь и сейчас. С доставкой в нужную точку.

— Кира, дай мне последний шанс! Прошу, не отвечай быстро. Сейчас ты уйдешь. Но я двенадцати ночи буду ждать звонка. Если позвонишь, значит еще можно попробовать. Не перебивай, пожалуйста, дай договорить! Если не позвонишь…

— Я пойду…

— И еще. Несмотря ни на что, спасибо тебе за то, что было. Спасибо, что в этот сложный период ты была в моей жизни. Я тебя за все благодарю. И прошу прощения.

Кира отстраняется, как от удара. Больно, но хочется казаться сильной. Не показывать, что тяжело. Это ее маленький спасательный круг, плавучий островок в шторме чувств. Я ее понимаю, но сам тону, и ухватиться не за что.

— Я пойду…

Сопротивляться бесполезно. Я отпускаю, склонив голову. Кира уходит, не оборачиваясь. Кажется, что вместе с ней уходит смысл, нечаянное счастье, удача. Так получилось, что жизнь улыбнулась, показала, что может быть доброй и ласковой. Но это — всего лишь презентация, демоверсия того, что может быть. Посмотрел? А дальше — либо вкладывай, либо забудь. Или не так: понял, как может быть — забудь, у тебя так не будет никогда.

Кира уходит, я остаюсь один. Во дворе, на веранде. А погода хорошая, как на заказ. Легко трепещут листья на ветру, тепло, на небе — намек на красивый закат. И Кира, что ушла, оставила одного. Так хочется завыть, что не хватает сил сдержаться.

И я бегу. По тротуарам, по дворам и подворотням, через клумбы и газоны. Бегу до того, что невозможно дышать, болит грудь. Останавливаюсь, долго кашляю. А перед глазами Кира. И сцена, что еще долго будет сниться в кошмарах. Она уходит, и ничего не сделать…

В ближайшем магазине покупаю пару бутылок коньяка. Одну начинаю прямо здесь же, во дворе. Одолеваю четверть. Слегка мутит, но образ Киры не пропадает. Как бы все забыть? Так, чтобы никаких воспоминаний, может быть, только легкие обрывки. Забыть, стать другим человеком. Забыть и не вернуться…

Добираюсь до дома. Пью в одиночестве на кухне. Рядом с бутылкой лежит телефон. Больше всего хочется, чтобы раздался звонок, и на экране высветилась фотография Киры. Та, где она мило улыбается. Та, на которой еще любит.

Но проходит час, другой. В бутылке остается треть. Я отмечаю, как на настенных часах обе стрелки приближаются к цифре двенадцать.

Я представляю город, его людей. Тысячи, миллионы связей, нитей, что следствиями увязываются с причинами. Сколько еще человек так же сидят сейчас, страдают от потери любимых? Сколько человек сегодня рассталось навсегда, кто услышал страшную фразу: давай останемся друзьями? А сколько таких как я в стране? Меня многое связывает с ними, мы похожи, почти что родственники, хотя и не знаем о существовании друг друга.

Боль дрелью сверлит сердце. Сознание не хочет верить, что все кончено. Я ищу, ищу варианты как все исправить, вернуть. И не нахожу. В голове сонмы мыслей, правильных и нет, диких и отчаянных. Нет только нужных. Ключей, что откроют дверь к свету, выходу из ситуации. Кира, как я хочу быть с тобой!

Ее нет. Она сейчас тоже грустит. Но ее грусть чуть другого свойства. Она грустит о не сбывшемся, о том, что еще один не стал тем самым. Ее не интересуют мои чувства. Это твоя жизнь, говорит она. И оплакивает потерю свою, как оплакиваю я.

Так не может быть. Просто не может! Как так, уйти от любви из-за принципа? Когда я просил прощения, готов все исправить. Нет. Я уже все решила, говорит Кира. Часто говорит, как заклинание. Она перестроилась, вычеркнула меня из жизни. Просто решила и сделала. И назад пути нет.

Так не может быть, кричу я в отчаянии. Но понимаю: может, еще как может. Другой человек — загадка. Такова Кира, волевая, сильная и стойкая. Ее решения не меняются. А я легкомысленно потерял очень дорогую мне девушку. Особенную.

Судьбой отмерян шанс, возможность что-то изменить в жизни. Я его получил. Но, по наивности и неосторожности, растратил. Что осталось? Лишь чувство любви к Кире, девушке, что так расцветила мое существование. Любви теперь безответной, потерянной и ненужной. Не любви даже, а боли. Едкой, горячей, острой. Разной. Боль утраты, когда твой мир сжимается так, что трещат ребра, а сердце становиться лишь комком омертвевшей, ненужной уже плоти.

Мне плохо, мне очень плохо. Перед глазами ее образ, кажется, слышу ее слова. Так не может быть. Все из-за принципа. Когда все можно изменить.

Такая боль, отчаяние, что можно сойти с ума. Пытаюсь отвлечься — не получается. Мысли все равно возвращаются к ней. К ее глазам и сжатым губам. К единственной фразе. Я УЖЕ ВСЕ РЕШИЛА. Так за тебя решает жизнь. Если колеблешься, не видишь знаков, не внемлешь подсказкам. Ничего не исправить.

Сколько человек сейчас от такой ситуации намыливают веревки? Есть и такие. Боль лишает смысла, притупляет ощущения. Нет, я другой. Самоубийство — выход слабых. Я полностью исчерпаю каждую отведенную мне минуту. Каждый миг. Все, что определено Богом. Но, Господи, как же больно! Страшно и грустно. Ничего не вернуть. Ничего.

Хочется, очень хочется взять телефон и позвонить. Или написать смс. И вздрагивать от каждого шороха, в ожидании ответа. Но я сказал, что буду ждать звонка. И исчезну из ее жизни, если он не раздастся. Я не звоню. Что толку? Только мучить себя и ее. Все, забыть, вырвать из сердца. Только, кажется, что пытаясь вырвать ее, я лишусь и сердца…

Минуты тянуться неспешно. Забыться сном. Но и это не получается. Я неудачник. Просто научился скрывать. За внешним фасадом благополучия. Кира не догадывается, как мне плохо. Она видела меня другого. И ушла. Я сижу и оплакиваю нашу любовь. Я оплакиваю себя…

Это случается внезапно. Еще несколько часов назад ты был другим, жил иными чувствами и красками. Вокруг скрипел купол иного мира. Но все меняется в одночасье. И вот ты уже один: беспомощен и слаб среди вихрей злой реальности, что холодит сердце и мертвит душу. Это не бред, не агония. Это методичное отмирание всего, что еще несколько часов назад было тобой.

Неожиданно, и, вместе с тем, буднично. Вот прокрустово ложе — пожалуйста, втискивайся. И попытайся вместить как можно больше важных частей. Даже, несмотря на то, что самое главное уже отмирает.

От череды ясных мыслей мурашки по коже. Куда-то пропадает даже опьянение. Я со всей ясностью чувствую, что жизнь изменяется. Вот прямо сейчас, в этот момент. Как от внутренних толчков постепенно раздается жерло вулкана, а потом лава, пепел. Все, Киры больше не будет. Как не будет Саши, Другина, других людей. То, что держало, делало тебя тем, кто ты есть — уходит, нелегко, но исчезает в тумане прошлого. Остаются лишь легенды, добродушные призраки того, что было. Но в этот момент очень больно. Так больно, что лучше бы умереть…

Надо отвлечься, хоть как-нибудь. Что ж делать? Кому звонить, куда идти? Пустота, одна пустота. Телевизор выключен. Бутылка подходит к концу. Из колонок HIM. Я думаю, думаю. И подпеваю. Сначала тихо, потом уже почти ору, перекрикивая красивый голос Вилле Вало:

А потом Вилле поет Love's Requiem, Love You Like I Do, Play Dead. И еще и еще. И мне начинает казаться, что он сидит напротив, и, так же как я, напивается. И рассказывает о любви и смерти, снова о любви. И боли. Много боли. И только потом я вспоминаю, что Вилле завязал. То есть, завязал окончательно. Даже на концертах пьет одну колу. И мне становиться еще грустнее. А Вилле продолжает петь. И я тону в его голосе. Господи, как же мне плохо.

Кажется, я уже начинаю говорить с Вало. Что-то рассказываю. Вроде бы про Киру. Я настолько пьян, что нет разницы, с кем разговаривать. Даже с голосом из колонок. И вот, когда я в очередной раз затеваю монолог про то, что больше ничего не осталось, Виле поет:

— Точно, приятель, — заплетающимся языком пытаюсь сказать я. — Так и есть.

А Вилле, словно соглашаясь с моим согласием, продолжает:

— Только ты меня и понимаешь, мистер Вало, — говорю я.

А на часах часовая и минутная стрелка соединяются на цифре двенадцать. Все, звонка нет. Я замечаю, как на стол капают слезы. Может быть, я плачу в страшном сне…

 

Нахвальский

Проходят дни: один другой, третий. Неделя, две. Я не звоню Кире. Зачем? Если она уже все решила — вариантов нет. Или я не хочу шевелиться? Нет, просто не могу.

Столько всего произошло. Столько неприятного. Я в режиме реального времени наблюдал, и продолжаю наблюдать, как разрушается жизнь. Все, за что пытаюсь ухватиться, падает, приходит в негодность или исчезает. Нет ничего постоянного, то, что стало бы якорем во время шторма. Я словно нахожусь в пустоте, в беспрерывном, замедленном падении. Это влечет отупение, депрессию и апатию. Перемены настроения находят волнами — то лежишь, не в силах оторвать тело от кровати, то наоборот, хочется бегать, что-то делать. Хватаешься за все вокруг, стараешься все исправить. А потом опять на кровать, и сил нет ни на что.

Так плохо не бывает, наверно. Подойдет любой способ, только бы забыться, хоть ненадолго выйти из кошмара, что болью пожирает сознание. Исчезнуть из реальности, оказаться в далеком астрале, на нижних уровнях. Так плохо.

Одеваюсь, выхожу из квартиры. На улице уже чувствуется настоящее лето: кругом трава, листва деревьев, запахи. И чадят автомобили, ходят люди. Все уже не такое хрупкое, сырое — растущее, полное сил и жизни. Но мне ничего не нужно. Как и я особо не нужен.

Иду по главной улице. Просто иду, чтобы выгнать из головы мысли о Кире, чтобы устать, и забыться. Сейчас бы жесткое принуждение, спасительную работу, чтобы вырвала из мыслей. Как в армии: сказали копать, и копаешь. Скажут стоять — будешь стоять.

Но дел нет. И я просто брожу по городу, смотрю на суету вокруг, и мучаюсь внутренним голосом, постоянно меняющимися предположениями, командами, вопросами. Какая-то часть меня еще не сдалась, еще хочет вернуть Киру, продумывает планы. Но мне наплевать на эту часть. Не хочу унижаться, не хочу снова страдать. Лучше так перетерпеть, отболеть. И забыть про все. Все — пепел, зола, что красит жизнь в черное. Оставить в прошлом, вымести с порога. И никогда не верить женщинам…

Или не верить никому. Потому что в основе отношений — ложь: взаимная, так облегчающая жизнь. Никто не хочет знать правду, она просто не нужна. Как бы мы не скрывали, везде правит сказка. Или миф, как говорит Семен. То, что позволяет если не убрать боль, то снизить ее интенсивность. Только так, живя с розовыми очками на все лицо, можно с меньшими потерями дотянуть до могилы. И это лишь на первый взгляд умирать страшно. Но если подумать, становится предельно ясно, что это единственный выход, время до которого каждый коротает в меру способностей.

— Мы все умрем, — шепчу я, отчего случайный прохожий шарахается, смотрит удивленно.

У меня в руке визитка. Синий прямоугольник. Я обнаружил ее, когда что-то искал в карманах куртки. Захар Владленович Нахвальский, написано крупными, черно-золочеными буквами. И телефон.

Не задумываюсь, набираю номер.

— Да? — раздается в трубке.

— Здравствуйте, Захар Владленович, — говорю я, и останавливаюсь, не зная, как продолжить.

— А, Владимир, здравствуй, здравствуй!

— Как вы узнали?

— Интуиция. У нас сегодня встреча. Подходи, поговорим.

Нахвальский диктует адрес. Я обещаю прийти. Улица и дом знакомы. Это в четырех остановках отсюда. Я иду пешком.

Через час неспешной ходьбы подхожу к нужному дому. Это «сталинка» — массивная, с высокими потолками, большими квартирами и подъездами. Мне на третий этаж. Поднимаюсь, стучу в дверь. Открывает девушка, спрашивает вежливо:

— Вы к кому?

— К Нахвальскому.

— Прошу, проходите!

Я раздеваюсь, прохожу в гостиную. Здесь много народу. На меня никто не обращает внимания. Лишь какая-то девушка спрашивает, что буду пить. Я останавливаюсь на вине, получаю бокал, отхожу вглубь комнаты. А вокруг уже вовсю кипит литературная дискуссия. Обсуждают чьи-то стихи. Я слушаю тотальный разбор стихотворений двух авторов. Публика благожелательна, даже благосклонна. Об ошибках говорит спокойно, объясняют, как написать лучше. Я откровенно скучаю. Публике это тоже начинает надоедать. Постепенно с серьезного обсуждения переходят на байки, шутки. Я слушаю, иногда улыбаюсь.

— А вот, — говорит бородатый мужик средних лет. — Разбираем мы стихотворение Вани Суханкина. Отличное стихотворение, о любви, о тайне. Написано, опять же, живо. И где-то в середине Ваня декламирует:

Присутствующие смеются.

— Это ж надо, — продолжает мужик улыбаясь. — Такие глаза у девушки. Из-за угла сверкают, да еще красные. Стоп-сигналы.

— Это еще что, — говорит интеллигентный молодой человек из глубины комнаты. — Помню, у нас конкурс был на лучшее стихотворение. Так один местный поэт читал оду. Тоже, кстати, про любовь. Но больше в плотском ее аспекте. И под конец автор рассказывает, как лежит в постели, сторожа сон милой. Рассказывает такими строками:

Подходит Нахвальский.

— Здравствуй, Вова? — говорит с улыбкой.

— Здравствуйте, Захар Владленович!

— Как тебе здесь?

— Мило.

— Это и задумывалось как аттракцион для богемы, — поясняет Нахвальский. — Здесь половина театральные, остальные — поэты и мыслители. Так они себя называют.

— А вы кто?

— Я — лишь скромный организатор. Не более.

— Настолько скромный?

Нахвальский улыбается. Его кто-то зовет.

— Ты походи тут, осмотрись. Я тебя найду.

Я остаюсь в комнате. Слушаю разговоры, пью вино. Потом перехожу на виски, любезно предоставленный той же девушкой. А народ обсуждает совместные проекты, литературную жизнь города, немного, несильно, ругает власть. Все обыденно, неинтересно. Это как на заводе — только без мата и темы другие. А в целом — те же сплетни.

На миг появляется бредовая мысль, что где-то здесь может оказаться Кира. Я обхожу комнату за комнатой. Нет, кончено ее здесь нет.

Я возвращаюсь в гостиную, сажусь на диван. Мебель в комнате подобрана гармонично. Антиквариат, не знаю, что за стиль. Но смотрится красиво: стулья с резными ножками, шкафы со стеклянными дверцами, пышные багровые шторы, люстра с множеством хрустальных деталей. У одной из стен — рояль: крышка откинута, я подхожу, разглядываю струны. Красиво.

В центре комнаты опять что-то читают, обсуждают. Я закрываю глаза, но опять открываю. От Киры некуда деться. Наблюдаю за гостями. Теми, кто считается творческой интеллигенцией. Кто, в итоге, спивается от нереализованности, или стариком в кругу семьи в который раз читает приевшийся всем стих. Сейчас они молоды и красивы. Полны пафоса, амбиций. Но при виде красивой девушки глаза горят, как у гопоты, что собирается в соседнем подъезде. И перья раздувают точно так же. Да, плевать на все.

Но, все же, в общей массе выделяется один. Манерой держаться, умеренной, но оправданной жестикуляцией, способностью держать публику. Молодой парень, блондин, и как на эталонной картинке, обладатель голубых, цвета летнего неба, глаз. У парня очень чувственный, красивый голос, спортивное телосложение. Он улыбается, и я вижу белые, красивые зубы. Все безупречно? Нет. Картину портят прыщи. Много больших, красных прыщей. Кажется, они называются угрями. Все лицо красавчика в угрях, отчего похоже на перезрелый помидор, сочащийся гноем.

— Это Арсений, — говорит оказавшийся рядом Нахвальский. — Хороший поэт. Тебе определенно нужно его послушать.

Арсений ловит мой взгляд, протягивает вперед руку с бокалом. Подмигивает, и выпивает. Морщится. От этого прыщи приходят в движение, придавая мимике оттенок гротеска.

— Арсений, почитай нам, — просит Нахвальский.

— Если вы просите, Захар Владленович.

Народ расступается, образуя свободное пространство. Арсений становится в центре. На секунду мне кажется, что сейчас вынесут табурет, и Арсений будет читать, стоя на нем. Но молодой поэт просто стоит, заложив руки сзади. Люди успокаиваются, образуется тишина. Нахвальский подмигивает мне. И тут, протянув руки к народу, Арсений начинает читать:

Я чувствую, как по коже бегут мурашки. Арсений преображается, прыщи уже не бросаются в глаза. От него словно исходят волны света — не яркого, но теплого, согревающего. Похожие ощущения возникают, когда пьешь дорогой коньяк, либо виски. Темные, густые волны опьянения, что мягко подхватывают под руки, и укачивают, принося умиротворение, и щемящую, до слез, полноту бытия.

Слова Арсения вбивают в сознании колышки. За них будто цепляются воспоминания. Перед глазами проносится Саша, такая, какой любил: веселая, добрая, нежная. Я вижу Киру, ее улыбку, глаза. Становится очень печально. И приятно. Я отпиваю из бокала, и, как на волнах, качаюсь в музыке стиха Арсения.

Но вот голос поэта неуловимо меняется. Пропадают и образы. Как зачарованный, я вслушиваюсь в плеск слов на глади сознания. Чувствую, что Арсений потянет вниз, в холодные воды отчаяния. Потому что только так и бывает. После каждого подъема, после каждого успеха.

Последние слова отдаются реальной болью в сердце. Чувствую, как по щеке ползет слеза. Закрываюсь, делаю вид, что массирую виски. Нахвальский кажется отстраненным, но я чувствую пристальный взгляд. Собравшиеся аплодируют, Арсений кланяется: сдержанно, как аристократ, считающий такие проявления восхищения чем-то обычным. Так, наверно, в свое время после блестящих стихов кланялся Александр Сергеевич. Или Михаил Юрьевич.

— Ну, как тебе? — спрашивает Нахвальский.

— Понравилось, — отвечаю я.

Арсений выходит из комнаты. Люди продолжают прерванные разговоры, улыбаются, пьют. Пропадает трепетный мир, что создает дар поэта. Я смотрю на Нахвальского, но взгляд не ловит фокус. Я цепляюсь за обрывки реальности, но ничего не помогает. Все кончается, твердит назойливый голос внутри, — все кончается.

— Даже когда кончается все, — говорит Нахвальский сквозь шум и сигаретный дым. — Ничего не кончается.

— Что?

— Это спираль, — говорит Нахвальский. — Тебе кажется, что идешь по кругу. И сверху это именно так и выглядит. Постоянно один и тот же круг. Но смотреть можно не только сверху, Володя, не только сверху.

Алкоголь привычно вытесняет разум. А точнее, обволакивает вязкой пленкой, не давая сосредоточиться. Отвлекают разговоры, дым, цветы в горшках на подоконнике. Нет желания говорить, что-то обсуждать. Даже Кира где-то на периферии сознания, не зовет, не мучает болью.

— Пойдем, поговорим в другом месте, — предлагает Нахвальский.

Я соглашаюсь. Мы выходим в коридор, проходим на кухню. Тут несколько человек сидят на табуретах, разговаривают.

— Захар Владленович, — говорит упитанный малый в зеленой футболке, шортах защитного цвета и панаме. — Может, вы поможете разобраться?

— А в чем дело? — спрашивает Нахвальский.

Нам приставляют табуретки, предлагают присаживаться. Рядом появляется приятной внешности девушка, спрашивает, что я буду пить. Сходимся на кофе — крепком, с минимумом сахара. Чувствую, что надо взбодриться. Хотя бы для того, чтобы не упасть с табурета.

— А дело в том, Захар Владленович, — говорит упитанный. — Что уважаемый Алексей Петрович буквально пару минут назад рассуждал о мироздании.

— Это его конек, — говорит мне Нахвальский.

— Точно, — подтверждает упитанный. — Так вот, он утверждает, что человек, как малая частица мироздания, органично вплетается в общее многообразие, образуя в целом бесконечное количество вариантов вообще всего.

Алексей Петрович — тощий, бледный субъект трудноопределимого возраста — кивает. На нем брюки и клетчатый жилет поверх темной рубашки.

— Несомненно, Евгений Васильевич, несомненно! — подтверждает тощий.

— А как же то, что большинство из нас абсолютно похожи? — спрашивает упитанный. — Как же то, что мы действуем из стандартных стереотипов, просто выбираем готовое решение на повторяющиеся раздражители. Нас не интересует что-то, что расположено дальше кухни, туалета и спальни! Как же все это?

— Можно просто не заморачиваться на этот счет, — говорю я робко.

— Есть такое, — отвечает тощий. — Но закрытые глаза не умоляют остроты вопроса. Обязательно придет время, когда открыть придется. И постараться не ошалеть от множества вариантов, развилок, форм и методов. Их бесконечное множество. Даже в самом малом.

— Только вы забываете, что когда человек откроет глаза, он будет оставаться человеком лишь номинально, — поправляет упитанный. — По факту рождения. А на самом деле, глядящий в глаза вечности, ее частью становится.

— Человек привык жить так, как будто играет в какую-нибудь игру, к примеру, RPG, так как они, с большой долей условности, ближе к жизни, в режиме single player. То есть он единственный обладающий интеллектом игрок, остальные объекты — NPC, или неписи. В этом его основная проблема. Потому что в игре столько главных героев, сколько игроков. И никто с уверенностью не может сказать, что он важнее другого.

Все смотрят на Нахвальского, но тот отмалчивается. Тогда Алексей Петрович продолжает:

— А меж тем, мир чрезвычайно богат на бесконечное множество вариантов человеческого. Это многомерное сплетение миллиардов человеческих судеб, приблизительно упорядоченная система жизни. Огромный, чрезвычайно сложный механизм. Просто определенные страты его группируются по сходным параметрам, образуют кластеры. Теория управления, ничего больше.

— Подождите, Алексей Петрович, — перебивает упитанный. — Вот с этим, как бы я вас не уважал, а согласиться не могу. Ну, не может быть мир огромным механизмом, не по-нашему это, не по-христиански. Мир — это промысел Божий, и основа всего — любовь. Какие уж тут механизмы.

— А вот такие, — упорствует тощий. — Мы все суть приложения к ним. Знаете, друзья, я иногда задумываюсь, а не созданы ли мы для того, чтобы привносить хаос в этот мир идеального механического порядка? Запланированный хаос, в итоге провоцирующий развитие.

— Ну, уж это откровенный бред, — говорит упитанный. — А куда вы денете природу, Алексей Петрович? Как известно она не терпит механистичности ни в каком виде.

— Природа — самый искусный механизм, — поучает тощий. — Где еще вы встретите такую сбалансированную систему? Мало того, она еще и саморегулируется. Нашими руками, в том числе.

— Это вы о загрязнении окружающей среды? — спрашиваю я.

— Это я о переходе количественных изменений в качественные, молодой человек. Ведь окраска тех или иных воздействий полностью зависит от того, с какой стороны вести наблюдение. И человечество слишком мало знает, чтобы оценивать отдаленные последствия определенных действий.

— И все же, — вступает Нахвальский. — Все же не прав ни один из вас, друзья. Правы оба и сразу. Единство и борьбу противоположностей никто еще не отменял. Не стоит падать в экстремумы. И механистичность, и любовь не мешают друг другу. Мне думается, что мир — это и механизм, предельно сложный и насыщенный, и процесс, в основе которого любовь, как основная созидательная составляющая. Причем любовь более высокого уровня, чем та, что имеет объект приложения. Или, другими словами, любовь всеобъемлющая.

— И, тем не менее… — начинает упитанный.

— А теперь, друзья, извините, мы вынуждены вас покинуть. — Пойдем, Володя.

Выходим из кухни. Маленькая комната занята.

— Без паники, — говорит Нахвальский. — Пойдем в подъезд.

Кофе бодрит, разрывает пленку алкоголя. Я уже понимаю, о чем говорит Захар Владленович. В подъезде душно, накурено, неприятно.

— Не очень у нас подъезд? — спрашивает Нахвальский.

— Видел и лучше, — отвечаю я.

Нахвальский оглядывается, словно видит все в первый раз. После кивает.

— Выход есть всегда, — говорит, доставая ключ. — За мной.

Поднимаемся этажом выше. Нахвальский открывает тяжелую дверь, запирающую вход в угловую квартиру.

— Входи, — говорит, делая приглашающий жест.

Проходим в комнату. Здесь обстановка беднее, чем в квартире внизу. Письменные стол, пара стульев, два кресла и стеллаж с книгами. Располагаемся в креслах.

— Ну, рассказывай, что привело в наше скромное общество.

— Боль, — говорю я театрально. — Боли и тоска.

Алкоголь все же делает темное дело. После разговора о глобальном, меня вдруг тянет паясничать.

— Не стесняйся, рассказывай.

Я начинаю говорить. Рассказываю, что было до Киры, как с ней познакомился, что было после. Нахвальский слушает внимательно. Я рассказываю о последней встрече, о том, что Кира говорила. Становится тяжело, не спасает даже алкоголь. В душе словно разбилось стекло, что скрывало ее незримое присутствие. С новой силой обрушивается тяжесть потери.

— Я задам тебе простой вопрос, Володя: зачем это все? — говорит Нахвальский после того, как я пару минут молчу, вновь окунувшись в прошлое.

— В смысле? — спрашиваю я непонимающе.

— Зачем ты живешь. Цель твоего существования?

— Ну, не знаю, чтобы добиться всего…

— Зачем?

— Не знаю, что-нибудь великое сделать.

— Зачем?

— Вы ставите меня в тупик.

— Такой простой вопрос, Вова, и ставит тебя в тупик. А что будет, если поставить более сложные вопросы?

— Какие, например?

— Например, когда нужно будет сделать выбор между равнозначными вариантами с неизбежной потерей одного. Как выбрать? В твоем случае — никак. Тут нужен другой образ мыслей, иная степень осознанности.

— Есть у меня друг, — говорю я. — Тоже утверждает, что человеку нужна личная философия. Такая система ценностей, жизненных ориентиров.

— Жесткая система, я бы добавил. Исключающая возможность выбора и разночтений. И максимально нацеленная на движение вперед.

— И чем это поможет в сложившейся ситуации?

— Пониманием. И это уже много.

— Поясните? — прошу я.

— Знаешь, что в твоем случае, конкретно в этой ситуации, было бы хуже безответной любви? — спрашивает Нахвальский.

— Что?

— Любовь взаимная. Потому что зачастую она обнажает полную неспособность любить. И то, что ты считал самым главным, на поверку оказывается всего лишь страстью, влечением, влюбленностью. Ты сознаешь, что масштаб не тот. Человек остался, а ничего нет. И вы, как два случайных пассажира в купейном вагоне, не знаете, что делать: толи заговорить, толи молча ехать до конечной.

Это твое счастье, что все обрывается именно сейчас. Поверь старому практику. Уж лучше так, на пике чувств, пьянея от любви, и чернея от горя, чем со временем осознавать, что ошибся, и не иметь возможности что-то изменить. Просто приходить по вечерам в одну квартиру, и чувствовать, что вам лучше порознь. Но к тому времени ты так опутываешься обременительными связями, что проще молча сосуществовать рядом, чем резать по живому, следуя полумифической свободе.

— Да уж, отрезвляюще… — говорю я задумчиво.

— А знаешь, что бывает от любви неразделенной? — спрашивает Нахвальский, лукаво улыбается.

— Что?

— А ничего не бывает. Если, конечно, человек не идиот. А ты не идиот, Вова. Просто, чересчур впечатлительный. И забываешь, что все проходит.

— Что?

— Все проходит, и это пройдет.

— Но, так можно умереть, ничего не сделав толком?

— Ты можешь умереть в любой момент, потому что в любой момент ты достиг максимума того, чего смог бы достигнуть, — говорит Нахвальский каким-то глубоким, гипнотизирующим голосом. — Лишние десять лет, год, минута ничего не решают. Если ты умираешь, значит все остальное неважно. Главное — ты сделал все. Так что не страшись умереть. К чему беречь себя? В каждый момент ты уже полностью подготовлен к смерти. И только слабость не осознающего это, того, кто пытается выторговать лишнюю секунду в битве со смертью не дает ему шанс обрести все.

— Что же мне делать? — спрашиваю я грустным голосом.

— По крайней мере, не препятствовать. Не становиться настырной бабкой, закостенелой в исключительной собственной правоте. Знаешь, в чем преимущество принятия?

— В чем?

— Ты не противопоставляешь себя миру. Не пытаешься навязать чему-то абстрактному свою волю. Частица не пытается перекроить целое. Ты отпускаешь поводья, становишься наблюдателем. Это не так просто. Для этого требуется как минимум вера. Стойкая вера в Бога.

— Это вы мне сказку на ночь рассказываете?

— Я похож на сказочника?

— И, тем не менее, причем здесь религия?

— Не причем, — спокойно говорит Нахвальский. — Я не говорю про религию. Я говорю про веру. Основанную на внутреннем поиске, понимании.

— Я не понимаю…

Нахвальский улыбается:

— Ты и не пытаешься. Просто нет желания. Но, придет время, сам побежишь вперед. Потому что без понимания существовать не сможешь.

— Все как всегда расплывчато, — жалуюсь я. — Нет четких указаний, инструкций. Я так и не знаю, что делать.

— Я тебе предлагаю отказаться от бессмысленных терзаний, — спокойно говорит Нахвальский. — По крайней мере, абстрагироваться от них. Пока не затухнут сами собой. Пойми, каждый может прожить без каждого. Так уж устроен человек. Любая потеря ничего не стоит. Тем более, такая. Стоит начинать переживать, только если теряешь по-настоящему близкого человека.

— А откуда вы знаете, что Кира не близкий мне человек?

— По рассказу вижу, по глазам. А еще знаю, что найти по-настоящему близкого человека, родственного не только на уровне общих установок — почти невозможно. Такова реальность. Это невероятная удача. Намного большая, чем выиграть миллиарды, найдя в мусорном контейнере смятый лотерейный билет. Но такова жизнь.

— Вы противоречите себе. Только что говорили, что нужна вера, а теперь говорите, что независимо от этого, почти каждый обречен идти по жизни в одиночестве.

— Не вижу здесь противоречия, — говорит Нахвальский, пожимая плечами. — Это всего лишь говорит об узости восприятия. Существование безмерно многогранно, а ты вглядываешься в первый попавшийся осколок в надежде по слабому отражению раскрыть всю его суть.

— Не все так просто? — спрашиваю я.

— И все так просто, — отвечает Нахвальский. — В этом-то и весь прикол.

— Я вообще ничего не понимаю, — говорю я толи раздраженно, толи обреченно.

— А вот это как раз неудивительно. Следствие вышеозначенных причин, не так ли? Это свойственно человеку думающему. Еще со времен Сократа. Так что здесь список тех, радом с кем ты стоишь, весьма презентабелен.

— Но я же страдаю! — говорю с обидой в голосе. — Реально страдаю.

— А ты уверен, что страдаешь ты? Покажи, где ты страдаешь, в какой части.

— В душе, в сердце.

— А, по-моему, ты отлично выглядишь. И бодро разговариваешь. Организм работает нормально.

— Но ведь дело не в организме, — возражаю я. — Не все им исчерпывается.

— Это так, — подтверждает Нахвальский. — Тогда где ты, я не вижу?

— Как где, здесь, перед вами.

— Ты, когда за компьютер садишься, на экране монитора видишь окна, иконки. Можешь фильм включить, будут человечки бегать. Можешь музыку поставить или игру запустить. Но где это все?

— В смысле?

— Покажи мне, где это все в экране?

— Там ничего нет…

— Правильно. Точнее, это все не там. Ты не можешь разбить стекло и достать оттуда все, что видишь. Если разбить стекло — увидишь только осколки. Так и с тобой. То, что здесь сидит, ведет разговор, думает и переживает — это не ты.

— Но ведь есть жесткий диск, где все это реально хранится.

— Правда? А я думал, что там лишь сектора с нулями и единицами.

— Ну, да. Но они преобразуются в различную информацию. Есть видеокарта, есть процессор, оперативная память.

— Вот. И что из этого фильм, что картинка, а что документ? Разберешься?

— Теоретически. Нужны знания.

— Вот про это я и говорю. Ты не можешь с уверенностью сказать, кем являешься. Поэтому заявления о страдании — внутренняя иллюзия… Отсутствие объекта приложения ставит под вопрос энергию воздействия.

Нахвальский улыбается, добавляет:

— Подумай над этим, Володя. И начинай двигаться вперед. У тебя просто нет другого выбора. А теперь иди, пообщайся с народом. На сегодня хватит.

— Но…

— Все нормально. Иди, развейся. И, знаешь, позвони через пару дней.

— Хорошо, — соглашаюсь я, выхожу из квартиры.

Дверь за мной хлопает, отрезая Нахвальского от вопросов.

Я возвращаюсь на вечеринку. Снова пью, слушаю стихи. Но это быстро надоедает. В голове громом гудит голос Нахвальского. И жалеть себя уже не получается.

Дома я долго не могу уснуть. Кажется, что ничего не существует. Почти ничего. Остается боль. Несмотря на разговоры и доводы. Все закончилось, иллюзии растаяли. Мифы прекратили существование. Но боль реальная. Она пульсирует в ритме сердца, не дает заснуть.

Ближе к утру, когда реальность начинает расплываться от воды из глаз, я, наконец, засыпаю.

 

Из универа

Утро в универе начинается с визита студента. Имени не помню, но группа знакома хорошо. Мятежники, большие ненавистники товарища Веригина. И делегат, один из серых мышей, что будет представлять волю коллектива. Для полной картины не хватает только окопа и белого флага.

— Владимир Ярославович, — говорит студент. — У нас сегодня зачет.

— Я в курсе.

— Понимаете, — юлит студент. — У нас было очень мало времени на подготовку. Тут еще и другие зачеты, и курсовые писать надо. У нас их три.

— И?

— Может быть, как-то решим вопрос?

— В смысле?

Все понятно. Причем сразу. Ребятам надоело бороться, тем более там, где можно все решить полюбовно. Как у других преподавателей. И Веригин не будет против, ведь не обидят же.

— С вами можно договориться? — в лоб спрашивает студент.

— Можно, — просто отвечаю я.

Студент заметно оживляется. Уже предчувствует радостное возвращение к товарищам. Зачем бороться с человеком, отстаивать, думать о чести, когда его можно просто купить. И группа решает идти по простому пути.

— Как? — спрашивает студент, надеясь услышать привычный ответ.

— Очень легко, — говорю я. — Нужно понять материал, хорошо подготовиться, и без проблем сдать.

Студент морщится. Ответ не укладывается в привычные рамки.

— А может быть как-нибудь по-другому? — спрашивает с надеждой.

— Можно, — отвечаю я. — Если учить в два раза прилежнее.

Студент уходит по-английски. Я смотрю на дверь, на душе становится тошно. Отчаяние, печаль, грусть, все смешивается в одно ощущение, накрывающее безысходностью. Оно шепчет, что моя работа в универе подходит к концу. Я и сам понимаю, что это правда. Не смогу больше без Другина. Не смогу вести лекции в группе Киры. Не смогу понять и принять таких студентов.

Взятки, мелкие, подленькие становятся привычным явлением в высшем образовании. Потому что так проще. Зачем придерживаться жесткой линии, воспитывать студентов, передавать знания, когда большинству это не нужно? Когда основная цель — бескровный, и бесцветный диплом? Когда усилия вызывают лишь озлобленность, а удовлетворения от работы нет. Зачем все это?

Незачем. Проще пойти на поводу, и в очередной раз просто согласится. Тем более, студенты настойчивы, умеют убеждать. И вот у тебя в столе лежит халявная бутылка хорошего коньяку, и коробка конфет. А потом еще одна бутылка. И еще. Ты понимаешь, что так гораздо проще и комфортнее. Студенты тебя любят. Пусть не уважают, шепчутся за спиной, но на каждой сессии — само дружелюбие. Все стараются угодить…

А через некоторое время на стенке можно вешать прейскурант. Хотя зачем? Его итак все знают. А на тебе негде ставить клейма. Но это не страшно, потому что совесть твоя уже сжалась настолько, что почти перестала существовать. И так комфортно сидеть в уютной яме, что ты привычно называешь своей жизнью. Так держать, препод, ты прав!

Через полчаса начинается зачет. Группа сверлит взглядами, все напряжены. Я тоже, потому что знаю, по настрою чувствую, что не сдаст никто. Не готовились, положившись на мою податливость. Хотя должны были поговорить с другими группами, понять, что со мной такое не пройдет.

Вечерники со временем распоясываются. Преподаватели тратят на них меньше времени, все силы бросая на дневников. Да и люди здесь взрослые, большинство работает. В принципе, отступиться могу и я. Зачем мне все это? Но что-то внутри подсказывает, что нельзя так. Группа в открытую пошла против меня. А потом еще и решила подкупить. Это ж как нужно не уважать преподавателя, чтобы устраивать такие номера? Не будет пощады.

Раздаю билеты, листки. Начинают писать. Я сижу за преподавательским столом, смотрю поверх голов, туда, где зеленая краска стен соединяется с побелкой. Единственное, что хочется — уйти отсюда. Наплевать на них, уйти. Но я сижу, смотрю на стену, и ничего не меняется.

Проходит отведенные полчаса. Группа сдает листочки. Я ухожу в кабинет, запираюсь. Наливаю воды в стакан, залпом выпиваю. Все не так, все не то. Берусь за бумаги, перебираю, почти не глядя. На многих — лишь пара строк текста. И мимо кассы. Невольно заинтересовываюсь, просматриваю листок за листком. Мимо.

Возвращаюсь в аудиторию. Объявляю результат. Молчание. Наконец, Тобольцев говорит:

— Что, у всех?

— Да.

— Но я же все правильно написал.

— Правда?

Тобольцев молчит.

— Ладно, — говорю я. — Даю вам еще один шанс. Сейчас каждый, кто сомневается, может подойти ко мне. Я задам вопрос. Отвечаете — зачет. Есть вопросы?

— А может все же как-нибудь по-другому? — робко спрашивает Мезенцев.

— Следующий?

Желающих нет. Все трезво оценивают шансы. Трудно сдавать, когда не знаешь даже основ предмета. Я еще минуту смотрю в аудиторию, но студенты отводят взгляды, полные ненависти.

И, тем не менее, я прекрасно понимаю, что проиграл. Потому что это целая группа вечерников, скоро их ждут выпускные экзамена. А я — всего лишь препод. И живу за счет таких вот студентов. Как и весь филиал. Но лучше погибнуть в бою, чем униженно ставить незаслуженные зачеты. Пусть и обречен, но не сломлен. Поэтому я встаю, сообщаю о сроках пересдачи, и ухожу. Все — вопрос закрыт.

И все же инстинкт самосохранения отчаянно трубит, что все не так. Настроение хуже некуда. Нехорошее предчувствие. Сижу в кабинете, раскладываю пасьянс. Монитор выставлен слишком ярко, слезятся глаза. Но ничего не хочется. Не хватает сил нажать пару кнопок.

Я в пустоте, словно в вакууме. Вокруг ничего существовать не может, только холод и пустота. Все идет не так, как хотелось. А теперь ничего и не хочется. Краски полнятся тяжелыми оттенками. Не удивлюсь, если скоро все станет серым. И я куском тлена рассеюсь по пространству. Не был, и никогда не буду…

Апатия. Мне ничего не надо. От меня никому ничего не надо. И поэтому, когда раздается стук, и открывается дверь, я даже вздрагиваю.

На пороге очередная студентка. Молодая, средней внешности. Или может даже симпатичная. Мне все равно. Не то время, не то настроение.

— Владимир Ярославович, можно войти?

Лень даже сказать что-нибудь язвительное, чтобы с порога отрезвить юное создание.

— Входите.

Она заходит, слегка теряется перед стулом, что стоит близко ко мне, но садится. Наверно притворяется. Что-то не помню ее на лекциях. Может, была от силы пару раз. А если не ходит на лекции, значит, занимается чем-то более интересным. А точнее — прожигает жизнь: пьет и трахается. И что хочет от меня? Я сейчас не в настроении выслушивать очередную муть…

— Владимир Ярославович, я к вам на пересдачу. Меня на экзамене не было. В деканате дали допуск, и сказали идти к вам.

Не хочется разговаривать. Хорошо бы щелкнуть пальцами так, чтобы она растворилась, исчезла. Но даже если бы получилось, не факт, что хватит намерения щелкнуть пальцами…

— Приходите в назначенный день пересдачи, — медленно говорю я.

— Но к тому времени меня уже отчислят. У меня пять долгов было. Я все сдала, вы один остались. Мне нужно сдать!

Говорит с напором, уверенно. И тут я вспоминаю, как на первых парах грубила, как презрительно смотрела в коридорах. Как-то шел из буфета, неся булки. Она стояла с подругами у подоконника. Они любят так постоять, посплетничать. Увидела меня, что-то стала говорить товаркам, громко смеяться. Только что пальцем не показывала. Какое забавное зрелище: Веригин несет булки.

Сколько всего было. Точно. А зовут ее, кажется…

— Напомните, как вас зовут?

— Кристина Гордеева.

Точно, Кристина. Christy, are you doing okay? Вот, значит, какие гости ко мне пожаловали. Только плевать… На всех. А уж на какую-то Кристину и подавно. Плевать на отчисление, стрессы и все подобное. Все равно все умрем. А при таком раскладе какое-то отчисление значения не имеет. При таком раскладе значения не имеет ничего…

— Идите домой, Кристина, — говорю. — Я устал, и слушать вас не хочу.

— Хорошо, Владимир Ярославович. Только сначала поставьте мне оценку. И я пойду, не буду вам мешать.

Как неохота провоцировать и отвечать на наглость в таком состоянии. Я как рыба, выкинутая на берег, что уже не может шевелиться, смирилась с тем, что моря больше не увидит. Иди домой, Кристина!

— Я не буду у вас принимать, — говорю устало.

— А кто будет?

— Никто…

Мне плевать на все. В этот момент не хочется плясать вокруг Кристины. Не дождется. Сейчас я не стал бы плясать даже перед хорошей девушкой, не говоря уже про эту сучку.

— Я сейчас пойду в деканат, и на вас пожалуюсь! — напоминает она о себе.

Напугала, блин.

— Идите. Можете идти куда хотите и делать все, что посчитаете нужным. Мне плевать…

Кристина начинает злиться. Это читается на лице. Только какая разница? Мне нет дела до гнева какой-то Кристины. Да пусть она хоть лопнет от злости.

— Владимир Ярославович, вы не имеете права говорить со мной в таком тоне!

— С чего вы взяли, — интересуюсь я. — С того, что вы студентка. Или, может быть, с того, что вы девушка? Вот что, Кристина, идите в сад! Вы на лекциях что делали? Тогда вам не было дела до препода. А сейчас вдруг опомнились? Надоело.

Кристина опускает глаза. Но отвечает:

— А вы что на лекциях вытворяете? Студентов оскорбляете, высокомерно себя ведете. Да вас половина университета ненавидит!

Удивила, откровенная ты моя. Я сам себя порой ненавижу. И ничего, живу.

— Все, надоело. Идите, Кристина, жалуйтесь.

Я итак здесь уже на птичьих правах. Все больше радости в глазах Воблиной, все меньше шансов продолжить карьеру препода в филиале. Отступать незачем. Менять что-то поздно. Тем более, расшаркиваться, метать бисера перед свиньями нет желания.

Кристина замолкает. Думает. Потом спрашивает:

— Так вы не поставите, Владимир Ярославович?

Ну, что ей ответить. Да, конечно бы поставил. Только зачем? Ничего значения не имеет. Все пресно и пусто. Сам не замечаю, как начинаю говорить вслух:

— Все пусто и пресно. Мои действия ничего не изменят. Пойми, Кристина, это все фигня. Как в том фильме, помнишь, он называется Японский городовой. Главный герой там был прав: все вокруг фигня.

— Так поставьте, и все! — говорит Кристина. — Больше меня не увидите. Это просто.

Я удивленно смотрю на Кристину. Она комментирует мои мысли? Ну, дура! Во мне вскипает, буквально загорается ярость. Немотивированная, горячая, отчаянная. Перед глазами Кира в нашу первую встречу. Красивая, свежая, солнечная. Исчезает. Остается только Кристина, что смотрит нагло.

Ярость! Как ты можешь? Не уходишь. Пошла вон!

Не уходит. Как и злость. И вместе с ней, исподволь, незаметно, приходит желание. Такое же злое и яростное. Я хочу Кристину, хочу сильно, до потери пульса. Хочу жестко, так, чтобы искры из глаз. Сейчас больше ничего не нужно, ничего не имеет значения. Только она, что довольно скалится на расстоянии вытянутой руки.

— Пошла вон! — кричу я, теряя контроль, в последней попытке избавиться от наваждения.

— Да как ты смеешь! — огрызается Кристина.

— Что?! Что ты сказала?! — кричу.

— Что слышал! — кричит она. Лицо раскраснелась, в глазах отголоски моей злобы. — Урод!

Кристина вскакивает со стула. Я не сдерживаюсь, одной рукой хватаю за шею, другой — за грудь. Успеваю заметить удивление, что занимает почти мгновение. Она подается на меня, и впивается в губы, размазывая помаду.

Влеку ее за собой. Не прекращая целоваться, поворачиваю переключатель на ручке входной двери. Раздеваю ее. Чувствую злобу, какую-то иррациональную. Дыхание сдавливает от желания: животного, первобытного. Обладать, чувствовать ее, сделать своей.

Скидываю все со стола. Отмечаю, как нехорошо падает монитор: в нем что-то звенит, разбиваясь. Плевать. Кладу Кристину, сам сверху.

Кира, почему ты ушла? Даже в страсти не могу отделаться от ее образа.

Кристина стонет, сама подается на меня. Длинные ногти царапают спину.

Зачем все именно так? Сначала Саша, потом Кира. У меня ничего не остается. Не остается меня. Я стираюсь, исчезаю, перестаю существовать. Зачем все это?..

Переворачиваю Кристину, уперев грудью и локтями в стол. Мысли, образы растворяются в потоке ощущений. На несколько долгих мгновений становится действительно все равно. По-настоящему. Так, что можно умирать, и сожалений не будет. Кристина стонет, кричит. Закрываю ей рот — кусает ладонь, сильно впивается зубами. Кажется, что если сейчас пойдет кровь, будет жадно ее сосать.

От боли в руке чувствую еще большее стремление оказаться как можно глубже в ней. Чувствую ее желание. Как же больно! И как хорошо! Обзываю ее сукой, шлюхой, более грубыми словами. Не кричу, только шиплю, кусаю ухо. Кристина еще больше заводится, подается навстречу.

Продолжая двигаться, закрываю глаза. Внутреннюю темноту освещают большие буквы, что складываются в слово: ПОЧЕМУ? Почему так происходит? Сначала Саша. Потом Кира. Как ступеньки лестницы — все ниже и ниже. Я люблю, и теряю. И что остается? Не любить совсем? Как сейчас…

Хватаю Кристину за волосы, тяну на себя. Она опять начинает кричать, и бурно кончает, ухитрившись вцепиться мне в бока, оставить крупные болезненные царапины. Закрываю ей рот, не сдерживаюсь, и кончаю сам. Оседаю на стул. Все. Ничего не хочется. Все бы отдал, чтобы сейчас реальность расплылась, как акварель на детском рисунке, на которую внезапно попала вода. Чтобы смыло, превратило в ничего не значащую грязную массу кабинет, Кристину, универ — вообще все. Чтобы стало спокойно.

Сердце еще бьется в усиленном ритме. Кристина садится на колени, целует. Я какой-то скованный, словно неживой. Застыл, и не очнусь. Мне хочется, чтобы Кристина ушла. И унесла с собой воспоминание об этом моменте. Навсегда. Но она сидит на мне, что-то говорит, не замечая моего состояния.

Наконец начинает собираться. Быстро одевается, подправляет у зеркала макияж. Перед тем, как уйти, подходит к столу, целует меня. Затем вырывает из середины журнала какой-то группы пол листка, пишет номер мобильного.

— Захочешь встретиться, — говорит улыбаясь. — Позвони…

Я молчу. Она медлит, но от стола отходит.

— Иди, Кристина, — говорю.

— Позвони, — снова говорит она, выходит.

Я поднимаюсь, закрываю дверь на замок. Подхожу к столу, беру обрывок листа с телефоном, медленно рву на мелкие части — выбрасываю в корзину.

Стук в дверь. Неужели Кристина вернулась? Подхожу, открываю замок. На пороге Ленка, лаборант кафедры.

— Тебя директор вызывает.

— Когда? — спрашиваю я.

— Сейчас.

Ленка уходит, загадочно улыбаясь. В кабинете еще пахнет тем, что только что было. Я открываю окно, встаю рядом. Хочется свежести, легкого ветра. Но с этой стороны здания ветра нет, лишь жухлая трава, да выщербленный асфальт.

Я застегиваю пуговицы рубашки, надеваю пиджак, выхожу. В коридоре пусто. Нужно сходить в туалет, умыться, просто поплескать на лицо холодной воды. Может быть, это поможет смыть наваждение. Но вместо этого иду к Тихому. Секретарша окидывает сочувствующим взглядом, говорит, что меня уже ждут.

Коротко стучу, вхожу. Да, точно ждут. Тихий лично, и примостившаяся немного поодаль Воблина.

— Проходите, Владимир Ярославович, присаживайтесь, — елейным голосом предлагает Тихий.

Я выбираю ближайший к нему стул, как раз напротив Воблиной.

— Слушаю вас, Алексей Иванович?

— Догадываешься, почему ты здесь?

Вопросом на вопрос. Интересно. Воблина смотрит серьезно, осуждающе. И, время от времени, бросает быстрый взгляд на Тихого. Как плохой актер — на режиссера.

— Возможно. Но гадать не буду. Вам виднее.

Тихий морщится, двумя пальцами, как что-то грязное, берет со стола лист, протягивает:

— На, ознакомься.

Это докладная записка. От той самой группы. С пылу, с жару — писали сразу после зачета. Сбивчиво, перебегая с мысли на мысль, как мечутся тараканы в лучах неверного света. В несколько корявых предложений втиснуто стремление прогрессивной части группы отомстить несговорчивому преподавателю.

Я читаю еще раз. Нет, просто студенты такое не написали бы. Тут видны обрывки нитей кукловода. Ольги Александровны Воблиной, темного монаха филиала.

— Ознакомился? — спрашивает Тихий.

— Ознакомился.

— Что скажешь?

Да, что бы уже не сказал, решение, скорее всего, принято. Я вдруг ясно ощущаю, как меняется настоящее. Становиться и прошлым и будущим. Как круги по воде от брошенного камня. Эта ситуация раскручивалась долго. И вот удар.

— А что сказать? Я предполагал такой исход. Некие силы старались, прилагали усилия. И вот — результат.

Тихий недовольно морщится. Говорит раздраженно:

— Причем здесь силы? Какие силы? Ты, в первую очередь, посмотри на себя! Что ты видишь?

— Отличного преподавателя. Одного из лучших в филиале.

— Но ведь тебя половина студентов не любит!

— Это нормально. Зато другая половина — слушает, и учится. А те, кто не любят, все равно признают правоту. Понимаете, я работаю, преподаю. Это естественный процесс. В итоге все равно все работает на единую цель. Сделать филиал лучше, вывести на качественно новый уровень.

— Владимир, на тебя много жалоб, — говорит Тихий. — Если бы это была одна группа, но тут почти пол филиала. Я просто обязан принять их к сведению, несмотря на Другина.

Конечно, жалобы есть, думаю я. Их нет лишь на тех, кто отбывает номер. Проще ничего собой не представлять, и жить спокойно. У меня так не получается. И все шло хорошо, пока директором был Другин. Но власть поменялась, прошло наше время. Когда лидером становится ставленник прошлого руководства, он интуитивно пытается задавить наиболее преданных прошлой власти. Комплекты, комплексы, куда без них? Или хитрые схемы, что еще менее приятно.

— Я и не надеялся, что будете прикрывать, — говорю, глядя на Воблину.

Отмечаю ее улыбку, торжество. Понятно, откуда дровишки. Я присутствую на трибунале инквизиции. И приговор уже вынесен. Скоро запылает костер. А для того, чтобы прикрывать, нужен характер, заинтересованность в филиале. Это было у Другина, но нет у Тихого.

— И что, так трудно принять это? Так трудно быть обычным, нормальным преподавателем?

— Это посредственностью, что ли быть? Тенью бродить, вести никчемные лекции? Нет уж, увольте! Таких у вас и без меня достаточно!

— Не груби! — говорит Тихий зло.

— Что вы? И в мыслях не было.

Тихий достает из стола бутылку минералки, долго открывает крышку. Потом ищет стакан, находит, наливает. Жадно пьет.

— Зачем тебе все это? Ты ведь понимаешь, что с уходом Другина никто с тобой церемониться не будет. Ты ведь даже не кандидат!

— Внутреннее чувство правильности. Принципы. Называйте, как хотите…

— Ты пойми, Володя, твои принципы уже не актуальны. А точнее — на хрен такие принципы. Мы живем за счет студентов, ты зарплату получаешь из их денег. А ты такое устраиваешь! Ну, что тебе трудно поставить зачет? Просто поставить, и спокойно работать дальше?

— А у нас здесь что, богадельня? Или ПТУ? Мы чем занимаемся? Нет уж, просто так ставить, потому, что нам платят деньги? Вы правы, платят, но за образовательную услугу. Понимаете? Платят за услугу, но нас не покупают…

— Короче, Володя, — жестко говорит Тихий. — Это все ненужная софистика. Размышления оставь при себе. Система требует иного. А ты в ней — дестабилизирующий элемент. Ты когда-нибудь в супермаркете работал? Нет? А я работал! И знаешь, что я тебе скажу? Пока вот таких как ты в структуре нет, все работает нормально. Виден общий уровень. Его можно подтянуть, можно понизить. Этот процесс понятен и предсказуем.

Тихий раскраснелся, активно жестикулирует.

— Но стоит появиться такому вот независимому, гордому, как все процессы летят к чертям. Потому что конфликтов много. Ненужных. И знаешь, что с такими делают? Правильно, их выживают всеми доступными способами. Потому что должен быть порядок.

— Приятный, попахивающий болотным душком? Вы забываете, что универ — это не супермаркет. Здесь не едой торгуют. Здесь должны давать знания. В том числе, чтобы уровень супермаркетов был гораздо выше…

— Ну, в общем, пойми меня правильно, — перебивает Тихий. — Я тебе советую подумать о новом месте работы.

Понятно. К этому все и шло. Меня выгоняют из универа. Причем, настойчиво, почти выпинывают. Это как со всей дури получить в лицо кулаком в бархатной перчатке. Несмотря на ворс, приходится выплевывать зубы, и размазывать кровь. Несмотря на то, что прекрасно знал, что случится, вопрос времени. Неприятно.

— Да, все я понимаю, Алексей Иванович. И механизм прекрасно вижу. Можно было не устраивать театр одного актера.

— Возможно, это будет преподавание, — говорит Тихий, не замечая моих слов. — В заведении, где ты сможешь полностью реализоваться. Но для нашего филиала, извини, ты не подходишь.

— Да и преподавать в вашем заведении теперь чести мало…

— А это уже грубо!

— Но верно, по сути.

Тихий протягивает лист бумаги, ручку. Я пишу заявление по собственному желанию. Все — бой проигран, капитуляция принята. Заканчиваю, отдаю бумагу. Тихий ставит резолюцию.

— И что, ваши часы уже можно отдавать? — радостно спрашивает Воблина.

— Отдавайте, — равнодушно говорю я.

Теперь Воблина найдет кого-нибудь из бессловесных, чтобы приняли экзамен. Группа победила. Наверно, уже ждут где-то, затаились как тараканы. Сейчас Воблина выйдет, все расскажет Тобольцеву, и начнутся студенческие гуляния.

— Спасибо, Володя, за понимание, — говорит Тихий. — И удачи тебе.

— Вам того же, — говорю я спокойно, выхожу.

Возвращаюсь в кабинет. Так заканчивается карьера преподавателя. Я смотрю на стол, компьютер, расписание на стене. И все кажется чужим. Будто от преподавания отделяют годы. Как мираж, зыбкое видение прошлого, что вселяет тревогу, но проходит после спокойной ночи.

Так и нужно уходить, появляется мысль, пока кипят страсти, пока ты силен. Нахвальский прав: лучше так, чем долгое томление, агония последних дней, лекций. Нет, именно так!

В дверь стучат. Входит студент младших курсов. Обычный, ничем не примечательный двоечник.

— Владимир Ярославович, я по поводу долга.

Так и должно быть, звучит в голове. Иного не предусмотрено. Преподавание исчерпало себя, пора заняться чем-нибудь другим.

— Что случилось? — спрашиваю.

Студент — здоровый парень, хорошо развитый физически, не лишенный красоты — мнется, не может подобрать слова.

— Хочешь пересдать? — догадываюсь я.

— Да.

— Хорошо. Готов?

— Понимаете, Владимир Ярославович, тут такая ситуация, — начинает студент.

Все ясно. Еще один в поисках халявы. Это не закончится никогда.

— Хорошо, — говорю я. — Бутылка французского коньяка. У тебя двадцать минут. Если не появишься — считаем что разговора не было. Сдашь на общих основаниях.

При этих словах студент усиленно мотает головой, силясь доказать, что его все устраивает, и бежать готов со скоростью низколетящего самолета.

— Время пошло.

— Сейчас все будет, — говорит студент, закрывая дверь.

Я погружаюсь в невеселые мысли. Локти на столе, ладони охватывают голову. Хочется закрыться от мира, уйти на глубину себя, куда-нибудь в закоулки подсознания, чтобы никогда не возвращаться. Мне все противно, ничего не вызывает желания. Окаменеть бы сейчас, или превратиться в соляной столб. А лучше всего исчезнуть — так, чтобы у всех людей, так или иначе связанных со мной, стерлись все воспоминания на этот счет. Чтобы никто не вспомнил, что был такой человек, Владимир Веригин. Раствориться, превратиться в ничто, потерять все атрибуты человечности.

Но я сижу за столом в кабинете, думаю, а за дверью слышны голоса студентов. Мир продолжает существовать, как и я. Не зависимо от моей воли.

Стук в дверь.

— Можно?

— Заходите.

Входит студент с пакетом.

— Что у вас? — спрашиваю я.

— Я принес, что вы просили.

Смотрю на него, пакет в руке, и не могу понять, в чем дело. Потом вспоминаю про бутылку коньяка.

— Давай зачетку, — говорю устало.

Студент с готовностью протягивает. Я ставлю оценку, возвращаю.

— Спасибо вам, Владимир Ярославович!

Студент выходит. Я смотрю на пакет, что лежит рядом на столе. Что я делаю? Зачем все это? Убираю в шкаф. Наверно, так надо.

Выхожу в коридор. Нужно сдать книги в библиотеку. У лестницы, перед аудиторией небольшая кучка студентов. Первокурсники. Наверно, пересдают кому-то экзамен. Прохожу мимо. Навстречу старый знакомый, студент-первокурсник, что как-то раз толкнул плечом. Как увидит меня, сразу идет гордо, на лице наглая ухмылка.

Проходя мимо, опять толкает. Я добавляю в ответ. На глазах у студентов. Он останавливается, говорит:

— Э, ты достал! Охренел что ли?

Я не оборачиваюсь. Не хватало еще устроить драку на глазах студентов. Отличный аккорд к завершению карьеры преподавателя. Иду дальше. Какая разница? Плевать на все. Кира от меня ушла, Другин уехал, теперь еще и из универа выгоняют. Ничего хуже уже не произойдет, так что будь что будет.

Только подспудно, почти незаметно в сознание вкрадывается злость. Как этот ублюдок посмел? Толкнуть! Меня! Преподавателя! Сейчас бы развернуться, и разбить наглую рожу о стену, наблюдая, как мозги расплескиваются по зеленой краске, такие же дряблые и вонючие, как внутренности перезрелой тыквы.

— Я тебя запомнил! — тихо говорю я.

Не знаю пока, что с этим делать, но что-то сделаю обязательно. Потому что нельзя так с преподавателями.

Грустно и тяжело на душе. Как будто ко дну тянет здоровый камень, привязанный к веревке на шее. Медленно, но неизбежно кончается воздух. Осталось несколько последних мгновений, после чего — только призрачный шум воды, да отдаленные крики чаек. Вечность во тьме.

И еще это хамло, что просит хорошей трепки. Вот так проходит земная слава. Только я думаю об этом, как вижу Воблину у своего кабинета. Захожу, она увязывается следом. Да, судьба всегда будет подбрасывает новые приключения, когда кажется, что самое плохое позади. Наверно, у падения нет конца, дна не существует. Ты обречен вечно падать, делая тщетные попытки ухватиться за призрачные опоры. Но временные остановки ни что иное, как уменьшение скорости падения. И ее нарастание, когда кажется, что все летит к чертям. Оно и летело всегда, просто ты не замечал. Или не хотел замечать.

Я сажусь за стол, начинаю приводить в порядок многочисленные бумаги. Воблина становится рядом. На лице явственно проступает довольство собой, упоение победой. Вот какая она замечательная! Разыграла многоходовую комбинацию, добилась того, что ненавистный препод, недавний студент, уходит, даже не думая о мщении.

Хорошо, ты победила, думаю я, беспорядочно перебирая бумаги. Так имей хоть толику благородства — уйди, и празднуй победу в одиночестве. Не глумись над поверженным врагом.

А Воблина с гаденькой улыбкой рассказывает, что нужно сдать, куда сходить, что сделать, чтобы нормально уволиться. Но общая суть речи сводится к тому, что я самый плохой препод, что когда-либо преподавал в филиале.

И вот, когда она заходит на очередной круг, стараясь втоптать поглубже, чтобы уже не выбрался, я не выдерживаю:

— Да пошла ты, сука! — говорю не громко, но отчетливо.

— Что? Что вы сказали?

Воблина смотрит, дико выпучив глаза, отчего становится похожа на крысу, которой зажали хвост. Лицо краснеет, а губы, стиснутые в две неярко очерченные линии, наоборот становятся почти белыми. Уже хорошо. А то от ее бравурной тирады уже начинает болеть голова.

— Что слышала! Пошла прочь, сука!

Воблина, похоже, не верит ушам. По лицу видно — разрыв глобального шаблона. Земля перевернулась, и ступни тонут в облаках. А сверху огромная глыба материи, что раздавит, если как можно скорей не вернуть все на место.

— Что ты себе позволяешь, сопляк?

— Заткнись! — ледяным голосом приказываю я, отчего Воблина испуганно моргает, давится уже начавшейся новой тирадой. — Слушай сюда! Я долго молчал, но сейчас скажу. Потому что другие боятся. Потому что тебе самой, сука, нужно подумать. И потому что мне уже глубоко плевать, понимаешь, стерва?

Воблина молчит. Только хлопает широко открытыми глазами.

— Ты думала, так меня построила, что я буду спокойно наблюдать этот спектакль? — продолжаю я. — А вот хрен тебе, старая дура!

Воблина так и застывает с открытым ртом. Взгляд недоумевающий, но и полный ненависти. Какой-то жгучей, тяжелой, вязкой. Я внутренне удивляюсь, как можно так ненавидеть всех, и оставаться в здравом уме? Хотя, какой здравый ум у Воблиной.

Вспоминаю, как в универе отмечали ее пятидесятилетие. Молчаливое недовольство преподов, выстроенных в две колонны, чтобы дорогая Ольга Александровна прошла сквозь строй всеобщего обожания, пафосные речи, и не менее пафосный стол с официантом, обилием выпивки и закуски. Раболепные, трусливые взгляды, подхалимские разговоры. Мне стало тошно с самого начала. Поэтому, сделав глоток вина, я предпочел затаиться, дистанцироваться от всего этого. Пока улыбающийся Другин не просит произнести тост.

Я произношу. Про то, что время с хорошими людьми не считается потраченным временем, и в зачет жизни не идет. Пока говорю — увлекаюсь, и получается, и непроизвольно заявляю, что время, проведенное в компании юбилярши, вычитается из жизни. Повисает тишина. Воблина соображает, что я такого сказал. Другин довольно улыбается, преподы стараются даже не шевелиться. И в полной тишине, разрезая статичную картинку, раздается голос Тишкова, старого преподавателя высшей математики:

— Владимир Ярославович, а вы, случайно, знак не перепутали?

Нет, хочется сказать мне, я только что выразил общее мнение. Просто никто не хочет в этом сознаться. Но в душе каждый поддерживает.

— Так и есть, — смущенно говорю я, улыбаясь.

Обстановка разряжена, все продолжают пить и веселиться. Но я время от времени замечаю нехороший взгляд Воблиной. Она не забудет, и не простит. Как не простила то, что Другин взял в штат строптивого студента, имеющего наглость перечить ее величеству.

— Как ты смеешь?! — срывается Воблина на сакраментальный вопрос.

— Так, заткнись, и слушай, — холодно говорю я. — Такие вопросы будешь студентам задавать, благо они перед тобой дрожат. А меня послушаешь с закрытым ртом. Ты думаешь, здесь можно все? Празднуешь победу? Может быть. Но победа эта, как и другие у тебя — пиррова. Вся радость превратиться в горечь. Понимаешь? Ты ничего не добилась. Как была злобной стервой, так ей и осталась. И это тебе приговор. Несмотря на все победы. Вопрос времени…

В этот момент пространство отношений структурируется по-новому. Легкие маски приличия, этикета сорваны, на свет злобно смотрит то, что всегда сидит за ними. Такие моменты коробят меня с детства. Это похоже на то, как трещит хрупкий лед под ногами двоих, уверяющих друг друга, что стоят на бетоне. Реальность резко меняет условия игры, требует жестких действий для выживания.

Воблина скалит покрытые желтым налетом зубы, кажется, глаза полностью чернеют, становясь маленькими бусинками, отчего все сильнее проступает крысиное естество. Я отхожу чуть дальше за стол — от нее даже пахнет нехорошо.

Продолжаю говорить. Что-то важное и правильное, способное, на мой взгляд, донести до этой злобной, но, по сути, несчастной женщины всю низость ее падения. Но, глядя в темные, какие-то пустые и отталкивающие глаза, понимаю, что ничего не исправить.

Возможно раньше, в детстве, юности, когда это еще была молодая, неискушенная девушка, можно было повлиять, уберечь, спасти от этого состояния. Но сейчас время упущено. Есть черты характера, настолько глубоко въедаются, что исправить их никому не под силу. Только времени и затухающему естеству человеческой натуры.

Я еще по инерции то говорю, но понимаю, что тщетно. Что я делаю? Пытаюсь что-то доказать злобной, склочной бабе. Так и самому бабой можно стать, если уже не стал. От этих мыслей становится еще противнее. Кажется, что если Воблина еще хотя бы минуту будет перед глазами — не сдержусь, вырвет. Поэтому прерываюсь на полуслове, разворачиваюсь, иду прочь.

Воблина что-то визжит в спину, но стоит на месте, догнать не пытается. Я дохожу до лестницы, застаю методиста: бедную, забитую Воблиной женщину, постоянно плачущую после затяжных разговоров с начальницей.

— Спасибо вам, Владимир Ярославович, — говорит она, вытирая слезы.

— За что?

— За то, что поставили ее на место.

— Ладно, Валерия Павловна, бывайте!

— До свидания, Владимир Ярославович!

Спускаюсь на вахту, подхожу к расписанию. Смотрю на расписание. Группы, время, лекции. Все, это уже не для меня. Объявления, приказы — все уходит. Остается только горечь. Все, что мы начинали строить с Мининым, то, что хотели воплотить в жизнь, рушится, осыпается прямо на глазах.

Почему все так быстро? Еще вчера ты думал, что все хорошо, лелеял надежды и планы. А сегодня — раз! — щелчок пальцами, и твоя жизнь уже другая. Теряешь, теряешь, теряешь. Постепенно скатываешься во тьму, привыкаешь к ней. И вот, когда уже кажется, что это и не тьма вовсе, а тусклый свет, падаешь дальше. Еще глубже. Как долго это будет продолжаться?

Дорога домой тянется долго. Иду медленно, дворами. Мимо гомонящих детей, серых, как тени, стариков, бледных домохозяек. Жизнь — дерьмо. И просвета не будет. Никогда…

В контейнере для мусора копошится невзрачный человек. Заросший, грязный, с почерневшими руками. Единственный светлый участок — глаза, выцветшие, какие-то белесые. Человек замечает меня, отрывается от занятия.

— Молодой человек, — говорит печальным голосом. — У вас не будет пары рублей?

— Нет, — говорю я, продолжаю идти.

Но, почему-то останавливаюсь, возвращаюсь. Человек отрывается от контейнера, смотрит подозрительно. Я протягиваю пакет с бутылкой коньяка, говорю:

— На, возьми.

— Что это? — с неожиданным достоинством спрашивает человек.

— Бутылка хорошего коньяка.

Бродяга убирает руку.

— Я не пью, — говорит с обидой в голосе.

— Ну, продай ее, или обменяй, или поделись с кем-нибудь.

— Нет, — говорит бродяга, надевает на плечи рюкзак, берет потертый пластиковый пакет, и уходит.

А я так и стою с бутылкой в руках, ошарашенный внезапным отказом. Словно это что-то значит. И все же значит. Даже бродяга, человек без денег, положения отказывается от подачки. От взятки, что я даю ему, а, на самом деле, внутреннему чувству ущербности, в надежде показаться лучше, чем есть. По крайней мере, в его глазах. И своих.

Я подхожу к контейнеру, разжимаю руку. Бутылка падает на дно, устланное мусором. Ей недолго лежать здесь. Уже вечером, в крайнем случае, к утру, коньяк найдут убогие старатели. Может быть, помянут добрым словом. Или не помянут, что уже не важно.

Мир существует по неведомым законам. Я же сталкиваюсь только со следствиями. В таких условиях трудно делать выводы, что-то планировать, решать. Один росчерк, одно слово, один взгляд, и то, что когда-то было твоей жизнью остается далеко в прошлом. А зачастую лишаешься и его. Становится забытой сказкой сомнительного оттенка. По крайней мере, не тем, о чем можно сказать — это была моя жизнь…

 

Серега

Когда остаешься один, начинаются хаотичные метания, желание что-то изменить, куда-то бежать, как-то исправлять. Но от лихорадочности действий возможность выхода сводится почти на ноль. Поэтому я забиваюсь в дальний угол, и лежу, пережидая неприятности. Так будет правильно.

Я стал больше пить, меньше бывать в гостях. Чувствую себя волком во время охоты: вокруг флажки, куда ни побежишь — стреляют. Меня берут в кольцо, и вот-вот свалят. Остается пара выстрелов, еще немного, и тело перестанет двигаться, мысли остановятся, глаза остекленеют.

А рядом никого нет. Вспоминаются пророческие слова Другина о том, что большую часть жизни будешь идти один. Только он забыл добавить, что один и в отчаянии. Потому что движение это в тумане, и как бы долго ни шел, остаешься на одном месте. Не скрыться, не убежать…

Чтобы избавится от наваждения, беру телефон, просматриваю список контактов. Надо кому-нибудь позвонить, оказаться в компании. Я прокручиваю имена, но глаз ни за что не цепляется. Пока не попадаю на Настю. Что-то давно я ее не видел.

После всей этой истории с Сашей, про Настю практически забыл. Так, пару-тройку встреч. Просто заняться сексом. Но сейчас, когда все разрушается, ничего не хочется Настя — это как тоненькая линия к прошлой жизни. К жизни, где все было.

Набираю номер. Слышу мелодию вместо гудков. Что-то кислотное, еще и качество отвратное. Лучше слушать гудки, чем такое. Тогда ты не чувствуешь, что исподволь, через трубу мобильного в сознание насильно вливают очередную дозу какого-нибудь массового дерьма. Слушая гудки, еще хочется перезвонить человеку, если не возьмет трубку. Слушая такое, задумаешься, стоит ли?

— Да? — прерывает Настя пытку.

— Привет, Настя, как дела? — стараюсь я говорить как можно более жизнерадостным голосом.

— Вова? Привет! Все хорошо. А я думала, ты уже забыл про меня?

— Разве тебя забудешь, Настя?

— Ой, ну хватит льстить! Забыл!

— Нет, Настя, просто дел было много, — оправдываюсь я.

Не говорить же, что было не до нее. Была Кира, была любовь. А теперь, когда все это безвозвратно ушло, на месте образовавшейся пустоты есть место для Насти. Даже для десятка таких вот Насть.

— Я соскучилась.

— Я тоже. Давай сейчас встретимся, посидим где-нибудь?

— Давай. Где?

Я называю место встречи, уточняю время. Мы прощаемся, и уже через полчаса встречаемся рядом с кафе. Настя выглядит просто отлично. Я даже на несколько минут забываю обо всех проблемах. На ней короткое обтягивающее платье, что подчеркивает безупречные ноги и высокую грудь. Туфли на шпильках. Волосы распущены. Я вспоминаю их на подушке, улыбаюсь. Настя улыбается в ответ, прижимается, целует. Так, что прохожие оборачиваются.

Мир вокруг словно становится светлее. Я обнимаю Настю, смотрю в глаза.

— Я так соскучилась! — говорит она.

— Я тоже!

Мы опять целуемся. Моя рука скользит с талии ниже, язык ласкает Настин язык. Плевать на всех. Когда ты теряешь почти все, маленькие радости приятно оттеняют глобальную пустоту. Хочется, чтобы они длились подольше, потому что после придется спускаться туда, где радости уже не будет, а солнце не существует как понятие.

И это хорошо, что есть такие передышки. Сейчас мы с Настей посидим в кафе, что-нибудь поедим. Потом немного погуляем, может быть, сходим в кино. А потом окажемся у меня, на расправленной постели, без одежды, страхов и комплексов. И я смогу отвлечься от всего, что было в последние несколько месяцев.

Заходим в кафе, занимаем столик. Официант приносит меню, Настя углубляется в чтение. Я смотрю по сторонам, оцениваю обстановку. Кафе небольшое: приглушенные тона, деревянные грубые лавки вместо стульев, официанты в кожаных фартуках. Настя определилась, заказала сразу на двоих, что-то щебечет, улыбается. Мне вдруг становится как-то тревожно, на уровне инстинкта: неявно, но очень некомфортно. Хочется сесть спиной к стене, чтобы видеть входящих, тех, кто уже нашел место, чтоб ничье приближение не осталось незамеченным, и со спины никто не напал. Но сижу как раз спиной к входу…

— Вова, что-то ты нервничаешь! — говорит Настя.

— Нет, Насть, все нормально, — отвечаю. — Просто мы еще здесь не были. А я всегда настороженно отношусь к новым местам.

И еще, не хотелось бы встретить знакомых, добавляю про себя. Очень не хотелось бы.

— Здесь так замечательно, — мурлычет Настя. — Приятно. Мне здесь нравиться.

— Хорошо, — говорю рассеяно.

Приносят салаты. Настя ест неспешно, с достоинством. Я просто проглатываю бурду, что живописно разложена на листе салата. Что же все-таки не так? Почему тревожно?

Людей немного. Каждый столик увлечен лишь собой. На стенах несколько жидкокристаллических мониторов — показывают музыкальный канал. Из колонок звучит какое-то радио. Обычный фон, свойственный таким местам. Но что-то не так. Я поворачиваюсь к Насте, пытаюсь начать разговор, но не успеваю…

Настя меняется в лице: так и застывает с вилкой на полпути между тарелкой и ртом. Взгляд устремлен куда-то мне за спину, губы чуть кривятся. Я оборачиваюсь, вижу мужчину, что идет к нашему столику. Он перехватывает взгляд, хищно улыбается. Высокий, руки и грудь распирают бугры мышц, загорелый, взгляд злой, боевой. Это еще не мужик — самоуверенный, брутальный парень. На вид лет 30–33. Но вероятность выжить, после столкновения с ним, ничтожно мала…

Он проходит к нашему столику, занимает место рядом с Настей. Я ошалело смотрю, но ничего не говорю. От него прет уверенностью, энергией, что переломит, раздавит, не оставит шансов.

— Ну, здорова, — говорит. — Давай знакомиться. Меня Серега зовут. Тебя?

— Владимир, — отвечаю неуверенно.

Серега не протягивает руки. Зло улыбается, чуть приобнимает Настю, при этом смотрит за моей реакцией. Кто он, почему так поступает, проносятся в голове вопросы.

— Как отдыхается? — спрашивает Серега. — Недурственно?

— Д-да, — мямлю я.

Я хочу подойти к нему, заглянуть в наглые глаза и ударить. Может, сломать нос, или челюсть. Что-то сделать нехорошее. Но сижу с застывшим взглядом и мне страшно. Очень страшно. И я не знаю, что делать. И еще мне стыдно. Перед Настей. А еще больше перед собой. Страх, страх. Я не могу пошевелиться, сердце бьется отчаянно, руки и ноги потряхивает. Не могу связно думать, что-то решить. Серега ведет себя как хозяин.

— А как тебе Настена? — продолжает глумиться. — Классная телка?

Я молчу, взгляд потуплен.

— Сережа! — возмущается Настя. — Зачем ты так!

— Спокойно, Настя, — ледяным тоном отвечает Серега. — Дай поговорить с молодым человеком. Так как? Нравиться?

Я киваю, отвожу взгляд.

— Так вот, Володя, — с издевкой говорит Серега. — Запомни простую вещь: Настя — моя. И ничего серьезного тебе здесь не светит. Понял?

Я молчу. Кажется, даже побледнел. Встать и ударить. Несмотря на страх, на публику. Встать и ударить. Но страх не позволяет.

— Вот, — продолжает Серега. — И то, что ты ее трахаешь — это так, херня. Настя еще молода, ей нужно развлекаться, испытывать разные ощущения, отрываться, в общем. Я разрешаю. Пока. Понял, нет?

Я молчу. Хочется провалиться под землю, пропасть, исчезнуть. Но я здесь, и, как не хочу, исчезнуть не могу. Серега хмуриться:

— Не слышу ответа?

— Понял, — говорю, сглатывая.

— Сережа! — пытается встрять Настя.

— Спокойно, Настя! Погоди, — говорит Серега, гладит Настю по щеке. Та не пытается отстраниться. — Сейчас.

— Так вот, — продолжает. — Пока я разрешаю, гуляй с ней, развлекайся. Но не забывай, чья это девушка. Когда скажу — исчезнешь, и больше не появишься. Понял?

— Да.

К нам подходит официант:

— Готовы сделать заказ? — спрашивает учтиво.

Серега смотрит на него, как на червяка. Так же, как недавно смотрел на меня.

— Слышь, когда ты понадобишься — тебя позовут. Иди, погуляй.

Официант, наверно привыкший к подобному обращению, разворачивается, уходит. Мне страшно. Что ждать от такого человека? Сейчас выйдем из кафе, его дружки посадят в машину, и придушат где-нибудь в лесу. Или застрелят. Вдруг отчетливо представляю себе еще мокрый, весенний лес, пение птиц, аромат ожившей природы. И себя у дерева. У ели, что сочится смолой. Подходит Серега с пистолетом, говорит:

— Открой рот!

Я стискиваю зубы, зажмуриваюсь.

— Ну, как хочешь, — говорит Серега. — Мы же не звери, правда, пацаны?

Чувствую, как что-то холодное прислоняется к виску. Вот такой конец. Еще мгновение, недолгий ход курка, и мозги окажутся на соседних деревьях. А я исчезну, перестану существовать…

— Э, ты чо, уснул там? Или от страха сдох? — спрашивает Серега.

Смотрю на него, хлопаю глазами.

— Ты кем работаешь, придурок?

— П-преподавателем… — единственное, что приходит на ум, что могу сказать.

— А, так ты детишкам жизнь портишь, так что ли?

— Сережа! — говорит Настя. — Он хороший. Отстань от него.

— Да, Настя, — удивляется Серега. — Ну и урода ты себе нашла. Нет, чтобы с кем-нибудь нормальным замутить. Ну, да любовь зла, полюбишь и козла. Правда, козел?

Я молчу. Что же делать. Ведь он методично, удар за ударом меня уничтожает. А ответить я не могу. Очень страшно. Что будет дальше? Исчезнуть бы…

В голове проносятся картинки: такие же яркие, как и недостижимые. В них я встаю, подхожу к Сереге. Подхожу быстро, практически возникаю перед ним.

— Что ты сказал, ублюдок? — спрашиваю.

И, не дожидаясь ответа, что есть силы, бью в наглую рожу. Потом еще, еще, еще. Время словно замедляется. Я даже вижу капельки крови, что разлетаются от ударов. Морда Сереги теряет очертания, становится бесформенным овальным предметом красного цвета, что раскачивается на шее. На пол падают, как-то странно щелкая, выбитые зубы, нос вмялся в лицо. Настя пытается оттащить, но я не останавливаюсь. Беру стул, и разбиваю о Серегу. Слышу хруст ребер, и сдавленный то ли шепот, то ли свист: «Пощади!» Да, конечно. Не дождешься, сука!..

— Я тебя предупредил! Ты все понял? — говорит целый и невредимый Серега, возвращая меня в реальность. В убогий и жалкий финал моего позора.

— Да.

— И запомни, дважды я не повторяю, — говорит Серега, в глазах лед, я почти чувствую холод могилы. — Ну, ладно. Мне пора. Настенька, поцелуй на прощание.

Я вижу растерянность Насти. Ее слабость отражается в моих глазах. Она поворачивается к Сереге, вскользь целует. Тот явно не удовлетворен. Он прижимает Настю к себе, целует в губы. Я пытаюсь отвернуться, мысленно отстраниться — не получается. Они целуются, его язык у Насти во рту. Черт. Черт. Сердце бешено бьется. Время тягучее. Я опускаю взгляд, смотрю в тарелку. Серега встает, и, не прощаясь, уходит…

Мы сидим молча. Я не смотрю Насте в глаза. Она тоже потупилась. Весь мир сжался до размера кафе. И этот мир враждебен. Он хищно улыбается, ждет, питается слабостью, малодушием. В голове проносятся сцены. Мозг рефлексирует, пытается все исправить, представить так, как будто ничего не было. Или, что я герой, достойно выдержал, не сломался. Но это не так. От осознания щемит в груди, почти наворачиваются слезы.

— Поехали, Настя, — в горле першит от слов. Приливы отчаяния сменяются жалостью к себе.

— Вова…

— Не говори ничего, поехали.

— Тогда ко мне, — умоляет Настя.

— Хорошо…

Я ловлю машину, открываю ей дверь, сам сажусь рядом с водителем. Тот чувствует напряжение, спрашивает адрес и замолкает. Мы едем по вечернему городу. Окно рядом с водителем чуть приоткрыто. О лобовое стекло разбиваются капли дождя. В салоне свежо. Мне так плохо, что можно и умирать.

У себя Настя нежно обнимает меня, шепчет что-то успокаивающее. Как будто в моем малодушии виновата она. Мне тошно, но не сопротивляюсь. Стыдно за себя, за нее. Как так получилось. Лучше было сдохнуть, чем перенести такое унижение. Просто сдохнуть. Но теперь уже ничего не исправить…

Мне хреново, мне очень хреново. Хочется кричать, но ничего не выходит. Настя пытается помочь, через секс отвлечь, успокоить. Ничего не выходит. Она зачем-то выключила свет. В темноте, не видя друг друга, только чувствуя. Мне плохо. Как она не старается, у меня попросту не встает.

— Настя, я пойду…

— Куда ты, Вова? — в голосе неподдельная тревога. — Уже поздно. Не пущу.

Чувствую себя ничтожеством. Настя все понимает, но пытается утешить:

— Но сейчас-то я с тобой, Вова! — почти кричит. — Сплю я с тобой!

— И с ним, — говорю с горечью. — А со мной, пока он позволяет…

— Ты же видел, какой он! Он бандит! Он тебя убьет! Он нас обоих убьет!

Я хватаю куртку, почти вылетаю из квартиры. Слышу, как за спиной хлопает дверь.

Иду по улице, смотрю на машины, фары слепят, но это ничего. Ничего по сравнению с тем, что я потерял часть себя: безвозвратно, болезненно. Образ, что создавал годами, пестовал и лелеял. Конструкцию, представление о себе, пусть слегка искусственное, может даже заниженное, не имеющее отношения к реальности. Но, как на костыли, я опирался на него, чувствуя целостность личности.

И вот теперь все рухнуло. Еще один раз. Я иду, не замечая дождя, не обходя лужи. Иду, даже не зная куда. Потому что надо идти, надо устать, вытеснить из головы этот позор, снедающий меня стыд. Настя все видела. Мою слабость, мое отчаяние. Все, Настя для меня кончилась. Исчезнуть…

Нахожу киоск. Ослабшим, каким-то не своим голосом прошу у продавца бутылку водки. Тут же, отойдя на пару шагов, открываю. Запах спирта ударяет в нос. Делаю глоток. Кашляю. Водка горячей волной проваливается в желудок. Еще глоток. И еще. Пью, пока содержимое бутылки не уменьшается вполовину. А мне становится немного легче. Так, чтобы доползти до дома, укрыться одеялом, и уснуть, не чувствую от усталости ноги.

И еще, желательно, чтобы перед глазами не было Сереги. Стереть лицо, место, где против воли познакомились. Стереть даже Настю. Все, это не имеет значения. Отгородиться стеной, такой толстой, чтобы не чувствовать за ней присутствия врага, что публично унизил, стер в мелкую крошку.

Я иду по улице, размахивая полупустой бутылкой, потому что точно уверен, что ничего больше не произойдет. Не со мной. Кому нужен кусок падали, аморфного, ни на что не способного мяса? Моя жизнь закончилась там, в нескольких часах отсюда. А сейчас — просто агония тела, сердца, что в тщетной надежде качает кровь, стремясь оживить слабеющее тело. Я умер, и никто не заметил.

— Я умер! — кричу я в ночь. — Люди, я умер!

А потом жадно присасываюсь к бутылке. Пью, давлюсь, пью. Падаю в траву. А может, все закончится здесь, проскакивает шальная мысль. Но вижу лицо Сереги, слышу голос. Ничего не закончилось, говорит он, и не закончится. Ты будешь страдать. Ты, сука, будешь мучиться. Закрываю лицо руками, словно стараясь спрятаться, начинаю плакать. Сначала сдавленно, а потом громко, захлебываясь слезами.

У каждого из нас есть некий стержень, внутреннее ощущение себя. То, что позволяет относительно комфортно переносить тяготы и лишения жизни. В таких условиях основная задача — не сломать его: предательством, слабостью, или еще чем либо. Иначе — жизнь теряет хотя бы подобие смысла.

Я этот стержень сломал. И, вместе с ним, потерял значительную часть, пусть и мифической, не имеющей ценности, но моей жизни. И сейчас я лежу в мокрой траве, и реву, сотрясаюсь рыданиями.

А позже, когда уже не остается слез, только сухая, режущая холодные внутренности горечь, я поднимаюсь, и по пляшущей дороге иду домой. Водка должна спасти, хотя бы на миг убрать остроту, но происходит с точностью до наоборот. Я неудачник. Пьяный неудачник, что горько плачет, стоя на обломках.

Сегодня мне указали на место. И я согласился, трусливо поджал хвост. Стоит ли жить после этого? Глоток водки. Еще один. И еще. Я хочу отравиться, захлебнуться рвотными массами, как солист AC/DC. Только бы исчез стыд, горькое ощущение тотального поражения. Но я делаю еще глоток, и становится только хуже.

Ты уже ничего не изменишь, стучит в висках, ничего не исправишь. Это как получить положительные результаты анализа на что-нибудь страшное: все, дальше только горький и мучительный процесс умирания со слезами, депрессиями, и безразличием в конце. Даже у взрывной человеческой психики есть предел, пунктирная черта, после которой на все становится плевать окончательно.

Я неуверенной походкой иду домой, то и дело оступаясь, норовя упасть окончательно. Почти пустая бутылка улетает в ближайшие кусты. Мысли кружат лопастями вертолета, но постепенно затихают, уходят куда-то на второй план. Становится просто мутно, начинает тошнить. А в проблесках, когда муть отходит, появляются сцены из кафе. Я машу руками, словно стараюсь отогнать их, но ничего не происходит. Картинки лишь становятся все ярче, затмевая реальность.

Не помню, как оказываюсь дома. Словно в сумерках внезапно включили свет. Резкий, стерильный, как в операционной. Только не подействовал наркоз. А сейчас был бы весьма кстати. Но я лежу на кровати, в обнимку с болью, с рожей Сереги перед внутренним взором, и запоздалым желанием все изменить. Оказать сопротивление, биться до последнего. Даже умереть. Все лучше, чем так.

Вместо всего этого — кровать с бельем, что уже неделю как нужно менять, местами обшарпанные обои на стенах, не замолкающий телевизор с вечными убаюкивающими серенадами, и разрывающееся на куски сознание. Лучше умереть, крутится в голове мысль. Навсегда остаться в тумане, или что там, на той стороне?

Нет, нет, нет! Ну, почему все так? Почему именно со мной? За что, за что? Отдам все, чтобы этого не произошло! Поздно? Ну, хотя бы полминутки. Я перетерплю, я справлюсь. Только бы не стало этого гнетущего чувства, почти физической невозможности находиться в этом теле. Была бы Кира рядом, была бы сила и смелость. Но — напрасно. Как и все в жизни.

Я смотрю в потолок до тех пор, пока не начинается резь в глазах. А потом мгновенно проваливаюсь в долгий, какой-то липкий и тягучий кошмар, что, кажется, тянется целую вечность.

 

Неудачник

Наутро мне очень плохо. Ничего не хочется, нет сил. Сижу на кухне, у окна. Смотрю на деревья, дорогу. Но не вижу ничего. Все кончено, разрывает голову мысль. Все кончилось.

Ты просыпаешься утром, и осознаешь что в жизни, твоей жизни, почти не осталось ничего хорошего. Ты методически, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, теряешь все, что составляет ее стержень. Удар за ударом, порыв за порывом. В это утро ты точно знаешь, что ты неудачник. Оно пасмурное: тебе трудно дышать, шторы плотно закрывают окна. Вся комната в пыли. Пыль даже на тебе.

Ты лежишь на постели, и знаешь, чувствуешь, что от этого не уйти. Не изменить, не исправить. Как не исправить дождя, что идет три дня подряд, или того, что тебя бросила девушка. Каждый вписан в механизм. Только наш — искажен до полной неработоспособности. Поэтому ты вынужден прилагать чрезмерные усилия, чтобы стать хотя бы на уровень с середнячками.

Неудачник — это когда все напрасно.

Кажется, древние китайцы говорили, что если утром познал истину — можешь умирать в тот же вечер. Не ясно только, что делать остаток дня? Приводить дела в порядок? Или просто сидеть, глупо улыбаясь от осознания?

Взгляд не переходит с объекта на объект, устремлен куда-то внутрь, сквозь ненужное сейчас пространство. Время от времени перед внутренним взором появляется лицо Сереги. Душу разрывает стыд, хочется плакать от бессилия. Как жить с такой ношей?

Это как в игре, когда совершил ошибку, что перечеркивает с трудом собираемые достижения. Но в игре есть одно преимущество — всегда можно сохраниться. И начать заново, с момента, когда все еще можно исправить. У меня такого преимущества нет. А как хочется исправить!

Вернуться в прошлое, в то злосчастное кафе. В ином состоянии духа, чувствуя готовность. И спокойно ждать. А когда придет Серега, начать действовать непредсказуемо. Да, без разницы, главное — начать действовать.

Это черта, что отделяет тебя победителя от тебя неудачника. И всего один шаг в том или ином направлении. Один шагнет к победе, пусть страшно, тяжело и некомфортно. А другой остановится, и не переступит. Потому что лучше пресмыкаться, но не быть битым, отступить, забившись в угол, но не перечить сильному. И, сохранив спокойствие, не испытывая боли, окажется в дерьме, из которого не выбраться все оставшуюся никчемную жизнь. Высокая цена, выбор труса.

Мой выбор. Шаг, что хочется стереть любой ценой. Но я сижу на кухне у окна, и понимаю, что назад пути нет. Грудь саднит болью и горечью. Это послевкусие трусости, малодушия, что съест с внутренностями, будет грызть, перекусывая ребра, пока не доберется до сердца. Пока не сгрызет полностью.

Неудачник — это когда нет возврата.

Раздается звонок в дверь. Подскакиваю от неожиданности, сердце ускоряет ритм. По телу проходит волна мурашек, дыхание учащается. Я никого не хочу.

А вдруг Кира, проскакивает шальная мысль. Сердце бьется учащенно. Еще секунда, и я почти верю, что за дверью именно она: одумалась, поняла, что любит. Я вприпрыжку подбегаю к двери, резко распахиваю…

На пороге Игорь. Взгляд тяжелый, под глазами мешки. Не говоря ни слова, входит, чуть оттеснив меня. Я не протестую, потому что перед глазами так и стоит Кира — прекрасная, добрая, вернувшаяся. А разум все еще по инерции рисует счастливые картинки.

Если бы Кира вернулась, было бы намного легче. Но ее нет. Точнее есть, только не для меня. Поэтому я закрываю дверь, иду на кухню за Игорем.

У Игоря с собой два деревянных гроба. Небольшие, свежие, заклеенные сургучными печатями. Игорь ломает печать на одном. Чуть поддевает крышку, поднимает вверх. Она подогнана плотно, нужно прикладывать усилия. Еще чуть. Я вижу содержимое. Внутри ящичка — сено. Из его пряных объятий проглядывает бутылка. Этикетка серая. Алеет только дата. Четыре цифры. 1970.

Игорь бережно достает бутылку, ставит на стол. Слабый свет лампы проникает в темно-коричневое нутро сквозь тонкие стеклянные стенки. Там, за стеклом, другой мир. Концентрированное веселье, или отчаяние. Но — всегда отдохновение. Когда жизнь цепляет, железные когти смыкаются, есть выход слабаков. Он ведет туда, в эту темно-коричневую мглу.

— Вова, давай, на хрен, напьемся к чертям? — предлагает Игорь, по голосу слышно, что он уже сильно пьян. — Давай напьемся?

Я почти не слышу его слов, не вижу лица. Я словно в этой коньячной бутылке, за стеклом, что не выпустит, будет давить вечно. Пока кто-то не взломает сургучную печать, и не откроет деревянный гроб. Тогда меня не станет.

— Вова, сейчас мы с тобой будем пить, — говорит Игорь заплетающимся голосом.

Он вкручивает штопор в сургуч на пробке бутылки. Крошка сыплется на пол. Усилие — пробка выходит из горлышка. Игорь берет бокалы, пузатые, небольшие. Наливает почти до краев.

— Давай, Вова, выпьем.

Слова как гипноз. Я не думаю, не осознаю. Только беру бокал, и, одним глотком, как воду, выпиваю. Игорь делает то же самое.

— Такое дерьмо, брат, такое дерьмо, — говорит Игорь, еле выговаривая слова.

Я киваю, молчу. Взгляд выхватывает детали, но не ловит целое. Ножка бокала, выключатель на стене, гриф гитары. Стебель цветка, фрагмент узора на обоях, листы формата А4, крошки, ручки, корешки книг.

— Чем ниже ты падаешь, — говорит Игорь. — Тем выше можешь подняться. Если выживешь…

Наливает еще. Кажется, что густо-коричневая жидкость чуть блестит в бокалах.

— Там, внизу, — говорит Игорь. — Там нет понятия дна. Там нет направлений. Там и только там становится ясно, что не падал. И ты вверху. Только надо дожить. Вытерпеть. А это почти нереально. Потому что…

— Игорь, ты Серегу знаешь? — перебиваю я.

— Требует огромной воли, — заканчивает Игорь. — Что?

— Серегу знаешь?

— Знаю. Трех как минимум.

— Я про бандита местного говорю. Серега такой есть…

Игорь смотрит куда-то мимо меня, лицо напряжено. Вспоминает. Я наливаю еще по чуть-чуть, выпиваю.

— Есть один Серега, — говорит Игорь. — Пара клубов под ним, еще по мелочи. Вроде бы несколько магазинов, пара баров.

Сердце бьется быстро, не смотря на коньяк. Хочется задать еще один вопрос, но страшно. Страшно услышать такое, что сил совсем не останется. Только бы он оказался мелкой сошкой. Тогда можно подключить Лаптя. Или того же Артемку. Теперь у меня есть деньги.

— Игорь, а он как?

— Очень плохо, — отвечает Игорь, и я почти чувствую, как сдвигаются стены, расплющивая тело, а потолок тяжелой плитой. — Лучше забудь это имя, и никогда не вспоминай…

Я наливаю, залпом проглатываю очередную порцию коньяка.

Неудачник — это когда мало жизненного пространства.

— И что, Игорь, нет шансов?

Игорь кивает, протягивает бокал. Еще по коньяку. Мне становится тошно. Хочется все рассказать, поделиться с другом, но ничего не выходит: горло, сдавленное горем и коньяком исторгает только невнятные стоны и хрип. Игорь продолжает напиваться. И вот я уже не могу понять, осознает ли он, что находится у меня.

— Игорь, ты еще здесь, — спрашиваю я.

Тишина. Друг уже вдавлен в кресло, не шевелится. Глаза закрыты. А я так и не знаю, что его гложет. Так и не узнал, не помог. Хочется плакать, как в детстве — от досады, до соплей и сбитого дыхания. Но я молчу, лишь подрагивает веко. И начинает тошнить. Очень тяжело, словно одежда вдруг стала менять размеры: все меньше и меньше, стягивает, мешает дышать. А вокруг темнота, такая, что воздух становится осязаемым, киселем втекает в легкие, терзая болью грудь.

Неудачник — это когда нет выхода.

Нужно выбираться, уходить из квартиры. Но нельзя бросить Игоря. Пытаюсь растолкать его, привести в чувства. Игорь что-то мямлит. Я стараюсь поднять, расшевелить, но вместо этого сам падаю, больно стукнувшись о стол. Все, что стоит там — разлетается, засыпая ковролин коньяком и осколками стекла.

Поднимаюсь, тело, словно само, падает обратно в кресло. Что же делать? Спать, приходит внезапная мысль, как вспышка, освещая казематы помутненного алкоголем сознания. Мысль не успевает опомниться — я засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что страшно болит голова. А перед внутренним взором — улыбающаяся физиономия Сереги.

— Пошел прочь, — шепчу я, от удивления потеряв голос.

Видение исчезает. Я все еще в комнате. В соседнем кресле спит Игорь. На полу осколки, бурым пятном подсыхают остатки коньяка. Встаю, иду на кухню. Жадно пью воду из-под крана. У нас она еще не ржавая и затхлая, как в крупных городах. Только многовато хлорки.

Пытаюсь растолкать Игоря — бесполезно. Друг ушел в сон, куда-то, где не так тревожно и тоскливо. Незачем вырывать его оттуда. Я нахожу блокнот, вырываю листок, пишу записку. О том, что ушел по важному делу. И, когда Игорь проснется, ключи на столе. Затем нахожу дубликат ключей, кладу на стол.

Звоню в кадры администрации. Беру отпуск на неделю. Лапоть отпускает. Может быть, больше никуда и не вернусь. Из универа выгнали. После всего стыдно смотреть в глаза студентам, казаться сильным. В администрации все достало до такой степени, что если завтра все здание опустится прямо в ад, буду только рад. Деньги есть. Тратить можно долго, и еще останется…

Надеваю туфли, выхожу. Тихо, чтобы не разбудить друга, закрываю дверь. В подъезде пахнет затхлостью и сыростью. Но погода ясная. Освежиться сейчас не помешало бы.

Иду по улице. К ближайшему киоску. На душе противно. Болит голова, и это хорошо — отвлекает от нехороших мыслей. От Сереги, и того, что было. Но когда исподволь мысль о позоре прокрадывается в сознание, тело буквально скручивает болью, грудь разрывается. Как жить дальше, преследует немой, но орущий на ультразвуке вопрос, как жить дальше?!

В киоске покупаю пару бутылок пива: дешевого, отвратительного. На стене дома надпись: «Бухай, кури, умри». Это про меня. Пусть и не курю, но пью в последнее время много. Нервы ни к черту. А сейчас, вместе с депрессией, наваливается апатия, безразличие к дальнейшей судьбе. После первой бутылки даже стыд отходит куда-то вглубь сознания.

Я сажусь на лавку на детской площадке, открываю вторую бутылку. Пью большими глотками. Рядом проходит какая-то бабушка, смотрит укоризненно. Не выдерживает, говорит:

— Что ж вы с собой делаете, молодежь? Травитесь водкой, пивом, курите, наркотиками колетесь. Сами себя убиваете!

Я молчу. Ответить нечего, да и не хочется. Мне бы за себя ответить, не то, что за всю молодежь.

— Ни стыда, ни совести! — продолжает бабушка. — С утра уже сидишь, пьешь. Не работаешь, не учишься. Что же за человек ты будешь?

— Неудачник я буду, бабушка, — говорю я. — Уже им стал.

— Это как?

— Это когда все теряешь. А потом и себя теряешь…

— Такой молодой, — начинает бабушка.

Я не слушаю. Тихо прощаюсь, иду в соседний двор. Какое дело старушке до моего горя. Какое дело, почему я пью. Мы словно в разных мирах, и ей со склонностью к морализаторству, любовью к вязанию и сплетням меня не понять. А мне — ее. Я поглощен своей проблемой, мне так плохо, что хочется покончить со всем навсегда. А бабушка про алкоголь…

Неудачник — это когда каждый норовит посоветовать.

— Вова! Ты что ли? — слышу оклик.

Оборачиваюсь. Метрах в пяти стоит молодой парень. Лицо смутно знакомое.

— Я, — говорю.

— Не узнал, что ли? Это ж я, Антоха. Мы с тобой в школе учились.

Начинаю припоминать. Это Антон Ковалев. Учился на пару классов младше. Поэтому и помню смутно. В школе был тихим, забитым. Сейчас изменился: степенный, какой-то внушительный. Но глаза выдают былое. Или это только при виде меня?

— Привет, Антон! Давно не виделись.

— Да, давно. А ты что здесь делаешь? Не на работе?

— Отдыхаю. Вот, видишь, пиво пью.

— Слушай, Вова, а это отличная идея, — говорит Антон радостно. Мы сейчас как раз собираемся на отдых рвануть на дачу. Шашлык, природа, девчонки. На пару дней. Ты как?

— Да как-то неудобно, — говорю я. — Я ж никого не знаю.

— Да, там все свои будут. Ты не парься, Вован! Поехали?

А что, собственно, терять? Пойти некуда, боль не отступает, опьянение не приходит.

— Поехали.

— Ну, вот и правильно, пошли.

Через полчаса я уже еду на переднем сиденье десятки с Антоном и тремя девчонками. За нами едет еще одна машина — с остальными. Дорога не длинная — минут на пятнадцать. Мы приезжаем в сады за городом. Останавливаемся у небольшого, но добротного, красивого дома. Все начинают суетиться, выгружать вещи. Я нахожу в одной из сумок пиво, пью из горла. Погода замечательная.

А к вечеру небо затягивается тучами, начинает накрапывать мелкий, неприятный дождь. Вся компания перемещается в дом. К этому времени я выпиваю столько, что с трудом представляю, где нахожусь. Люди расходятся по парам. Я даже не успеваю с ними познакомиться. Плевать, главное, что на столе еще остается немного водки. Голова мутная, руки трясутся. Но это лучше, чем переживать. Пусть все исчезнет. Я бы сам исчез, но, почему-то все меня замечают.

Подходит Антон, садится рядом. На лице блаженная улыбка, еще не сошел пот. Скорее всего, занимался сексом. Они, похоже, для этого здесь и собрались. Но девушка, что могла бы принадлежать мне, сейчас составляет пару с подругой для кого-то другого. Это хорошо. Не нужно мне сейчас женское внимание. Вообще ничье внимание. Только волны алкогольного опьянения, и уютные ласкающие оттенки жалости к себе.

— Ну, как тебе здесь, Вова? — спрашивает Антон довольно.

— Но… нор… очень хорошо, — заикаясь, стараюсь выговорить я.

— Ты, я смотрю, все больше пьешь?

— Есть… немного…

— Ну, ладно, отдыхай!

— Ты тоже.

Антон уходит. Я смотрю на окно, силюсь разглядеть дождь за стеклом. В комнате почти пусто. Накрытый стол, диван, стулья. Меня вжимает в диван, качает и мутит. Но очень хочется под дождь. Освежиться, сбросить алкогольный морок.

С третьей попытки получается встать. Даже удается устоять. Нетвердыми шагами приближаюсь к двери. Медленно переступаю порог. И вот, наконец, я на крыльце. Ступени преодолеваю легко, есть за что держаться. Но когда встаю на землю, начинает мотать и кружить. А потом рвет прямо здесь.

Я сажусь на лавочку, смотрю на выступившие звезды. Мутить перестает. Просто нежно качает. А черное звездное небо становится чуть ближе. Я раскидываю руки, словно лечу, еще миг и окажусь в орбите Венеры. Или Сатурна. А потом дальше к звездам. Пройдет какой-то миг для меня. И сотни световых лет для людей.

А там, в темном море космоса, среди звезд, астероидов и космических ветров, в вечном вакууме, не будет даже упоминания о мелком земляном черве, зовущемся Серегой. Какой Серега, когда кругом громада бесконечных просторов? Ничего это не будет. Как и позора. Как и меня.

Не замечаю, как рядом подсаживается девушка. Кажется, ее зовут Марина.

— Тебе плохо? — спрашивает, но как-то блекло, без заботы.

Я сильно пьян, но различаю, что она даже мне может дать существенную фору. Только я в клубах алкогольного тумана, а она — в другой реальности, где-то далеко, где едва слышится тяжелая поступь человечества.

— Плохо…

Марина молчит, только смотрит пристально. Видит ли меня, или что-то потустороннее — непонятно. Такое бывает. И мне, в обнимку с личным позором, правильнее, наверно, было бы шагнуть вслед за ней. Но вот это действительно страшно. Страшно тотальной непредсказуемостью и пустотой. Нет, лучше уж тонуть в спиртном.

— Чего ты хочешь? — внезапно спрашивает Марина, отчего я буквально подпрыгиваю.

Когда сердце успокаивается, и возвращается способность связно говорить, я отвечаю:

— Хочу мою жизнь обратно… Хочу вернуть жизнь. Хорошую, ту, что была пару дней назад.

— Ты прикольный, — говорит Марина, смотрит морозными глазами, губы смерзлись в улыбке. — Хочешь минет?

От нее веет холодом, и каким-то странным безумием. Или это сознание дорисовывает детали? А над крыльцом стучит дождь, мелкие капли долетают до нас. За тусклым кругом света от фонаря почти ничего не видно. Лишь слышно, как раскачиваются деревья, да ездят машины в отдалении. И, конечно, как капает дождь.

Внезапно я почти физически чувствую, что надо бежать отсюда. Во что бы то ни стало. Вырываться, исчезать, прятаться. Подальше от… От чего? Не знаю, но нужно уходить.

Я встаю, что-то говорю Марине, медленно, нарочито медленно, словно в страшном сне, отхожу от лавки, скрываясь за кругом свет от фонаря. Ухожу почти на ощупь. Меня шатает, постоянно норовит бросить в грязь. Но иду, не разбирая дороги. Лишь бы подальше, как можно дальше.

— Жизнь тебе не вернут! — кричит вслед Марина. — Ты сам все загубил…

Я начинаю бежать, падаю в лужу, чуть не захлебываюсь. Отползаю в сторону — меня рвет. Становится немного легче. С трудом встаю. Сейчас главное выбраться из сада, найти дорогу в город. Я оглядываюсь, и не узнаю местность. Да и не следил особо за дорогой. Знаю, что был здесь когда-то. Но как выбраться?

Иду по грунтовой дороге между домами. Дождь слегка затихает, но я уже изрядно промок. Становится холодно. Но хмель проходит. На фоне тусклого света луны различаю решетчатые ворота. Выход.

Уже на дороге, ступая по мокрому асфальту, окончательно прихожу в себя. От холода начинает трясти. На дороге ни одной машины. Да и не хочется автостопа. А идти далеко.

Неудачник — это когда сковывает холод.

Около часа иду. Когда от усталости хочется лечь в мокрую траву, и остаться там, достаю телефон. Нужны ориентиры. Оглядываюсь, и замечаю перед очередным поворотом дороги здание. Подхожу, разглядываю. Двухэтажное, добротное, есть вывеска. «Стройтехмонтаж». Ориентир есть, нужно кому-то звонить.

В списке контактов никого подходящего. После того, как жизнь ощутимо изменилась, даже позвонить некому. А тут еще надо, чтобы был с машиной. Но и оставаться здесь, в холоде, под дождем, не хочется. В такую погоду умирают очень долго. А бывает — не умирают вообще, успевают откачать, вернуть к жизни. К жизни инвалида.

Нахожу номер. Очередной студент, что много должен самому плохому преподавателю. Набираю номер. Его зовут Марк, и сейчас он, скорее всего, спит.

— Да? — сонный голос из трубки.

— Марк, это Веригин. Я застрял тут. Нужна помощь.

— А времени сколько? — недовольно.

— Плевать, Марк! Я говорю, я застрял. Скоро окончательно промокну, и замерзну. Приезжай, или не помнишь про долг?

Сейчас лучше не думать, что все знают об уходе из универа. И Марку ничего не стоит послать меня, все равно возмездия не последует. А если замерзну здесь — тем более. Но я немного разбираюсь в людях, знаю, к кому ночью обращаться за помощью.

— Куда ехать?

— Я на трассе, рядом со зданием «Стройтехмонтажа».

— Сейчас приеду.

Я подхожу к крыльцу, сажусь на ступени. Они холодные, но ноги сильно устали. Общая усталость подкашивает, опускает голову, смыкает глаза. Прихожу в себя только когда слышу приближение автомобиля.

Рядом с крыльцом останавливается тюнингованная «пятнашка». Выходит Марк. Я встаю. Ноги отнимаются — затекли. Еле удерживаюсь.

— Вам плохо? — спрашивает Марк.

— Нормально. Только ноги затекли.

— Помочь?

— Сейчас пройдет. Поехали.

Сажусь в машину. Становится немного легче. Но тело трясет, зубы стучат, ногами невозможно пошевелить.

— Марк, включи подогрев, я замерз.

— Сейчас.

Через несколько минут становится даже хорошо. Голова ясная, тело потихоньку оживает, скоро буду в городе. Что еще надо? Да самую малость — никогда не знать Серегу. Зачем я тогда связался с Настей, знал же, что дело нечисто. Не та она студентка, чтобы затевать романы. Не та…

— Владимир Ярославович, а это правда, что вас выгнали?

Только этого не хватало! Утолять праздное любопытство студента. Может, еще душу излить, рассказать подробно, чтобы проникся весь филиал?

Между студентом и преподавателями со временем образуется некий нейтралитет. Кодекс о взаимном ненападении. Когда границы территории очерчены, силы определены, результаты открытых столкновений известны. Все, что было до этого — борьба, в какой бы форме не проходила. После — выработанный нейтралитет, позволяющий преподам и студентам более-менее терпимо существовать в замкнутом коллективе. Со временем нейтралитет может перерасти во взаимную приязнь, но не более. Потому что граница территорий существует всегда. А терпение сторон не бесконечно.

Теперь Марк хочет воспользоваться положением спасителя, пусть и невольного. Разузнать, выспросить, как там было на самом деле. Потому что сплетни ходят разные, история ухода самого трудного преподавателя наверняка уже приобрела статус локального мифа. Это поле теперь будет разрастаться, пока не лопнет, и не станет неинтересным ввиду истечения времени.

— Да, понимаешь, Марк, глупо все получилось, — подкидываю я еще одну версию. — Был один студент — плохо вел себя. Вот я и прочитал ему лекцию о пользе хороших манер. А у него родители очень непростые. Не понравилась самодеятельность обычного препода. Вот и пришлось уйти, чтобы не накалять обстановки.

— Да, про это тоже говорят. Только там не студент, а студентка…

— Врут, — резюмирую я.

— Я тоже так думаю. У вас ведь врагов много.

— Но ест и друзья, правда Марк?

— Есть, наверно… — отвечает Марк невнятно.

Все, разговор исчерпан. Завтра Марк расскажет «правдивую» версию моего ухода, чем подложит еще пару поленьев в очередной костер. Но итог у таких костров один — зола.

Я прошу высадить на окраине. Голова ясная, ехать домой нет желания. Всюду призраки недавнего прошлого. Поэтому без очередной дозы забвения не обойтись. Да и с виду я еще не плох: нет мешков под глазами, характерной походки и общей вялости. Значит, нужно всеми силами из реальности убегать. Хотя бы в липкий туман.

Захожу в ближайший бар. Место небольшое: несколько столов, барная стойка, туалет. Не развернуться. На стенах картины, пополам с плазменными панелями. Вычурные пасторальные пейзажи и трансляция футбольного матча. Тошнит уже от одного этого.

Сразу заказываю два по сто виски. Выпиваю почти залпом. Голову уже почти привычно отключается, заменяя боль и беспокойство ровной серой массой. Как тучи в осенний дождь.

Заказываю еще виски. Пью уже медленнее. Становится трудно удерживать равновесие, но и уходить нет желания. Мир словно останавливается, на несколько минут прекращается постоянный бег. Есть возможность просто посидеть, мыслями окунаясь в бесконечное ничто.

Смотрю на пустые бокалы. Слева садится девушка, скрещивает ноги, что неудобно на высоком стуле. Заказывает мартини. Я кошусь на нее, но лица разглядеть не могу. Меня шатает даже на стуле. От сильной изжоги я икаю, и никак не могу сосредоточиться. Появляется ощущение, будто реальность смазывается, как плохая краска ложится в несколько слоев, но никак не становится однородной. Как пленка с неправильно склеенными, налезающими друг на друга кадрами. Слои-кадры чередуются в рваном ритме, препятствуя адекватному восприятию. Но мне все равно. Я допиваю бокал. Бармен услужливо плещет на дно нового.

— Не угостишь девушку мартини, — раздается голос слева.

Я поворачиваюсь, вижу девушку. В меру симпатичную, но очень пьяную. Почти вровень со мной.

— А девушке не хватит пить, — спрашиваю нетвердым голосом.

— В самый раз, — отвечает девушка так же невнятно.

Я прошу бармена налить мартини.

— А ты не плохой, — говорит девушка. — Меня Катя зовут.

— Хорошее имя.

— А тебя как?

— Неудачник.

Катя не удивляется.

— Давай, я буду называть тебя Иваном?

— Как хочешь… Только не Сережей…

Мы выпиваем. В баре не много народу, помимо нас еще пара-тройка человек. Катю все больше клонит в мою сторону.

— Ваня, давай пересядем на диванчик, — предлагает она.

Я соглашаюсь. Нетвердой походкой, обнявшись, мы переходим к ближайшему дивану. Запинаюсь о стол, глухо ругаюсь. Неожиданная собутыльница помогает присесть, плюхается рядом.

— А чем ты занимаешься? — пьяно шепчет, придвигаясь поближе.

— Ничем. Пью вот, — отвечаю я.

— А я — отдыхаю. В поисках, так сказать, хорошей компании.

— Понятно.

Обычно я не люблю составлять компании. Но Катя выглядит неплохо, от нее приятно пахнет, и я сейчас ужасно одинок. Так одинок, что готов броситься в лапы хищника, чтобы хотя бы последние мгновения чувствовать, что рядом есть кто-то живой.

— Ваня, ты же составишь девушке компанию?

— Да.

Для Кати мое «да» звучит как призыв. Она обнимает меня, прижимается, заглядывает в глаза, и медленно целует. С толком, с чувством. Так нежно, и приятно, что я на несколько мгновений оказываюсь не в баре, а дома, на кровати, в объятиях Киры. Я прижимаю ее сильнее, и целую, целую, целую.

Но наваждение проходит, я открываю глаза, вижу пьяную Катю, тошнотворную обстановку бара. Киры больше нет. Со мной никого нет, только тени, пустые оттиски прежней жизни.

Я отстраняюсь. Катя вдруг кажется какой-то неприятной, отталкивающей. В сравнении с Кирой. Нет, я так не могу. Не хочу. Словно что-то лопнуло в груди, взорвалось, забрызгав внутренности грудной клетки кровавыми ошметками. И никогда не появится снова.

— Мне нужно ненадолго выйти, — говорю извиняющимся тоном.

— Не задерживайся, — говорит Катя, обворожительно улыбается. — У меня для тебя еще много сюрпризов…

Я подхожу к дверям туалета. Рядом проходит кто-то из сотрудников. Пытаюсь объяснить, что мне срочно нужно выйти через черный ход. С третьей попытки сотрудник понимает, за небольшую сумму провожает к черному ходу. Я передаю деньги за выпивку за себя и Катю.

На улице холодно. Уже светает. Меня начинает мутить, рвет в ближайших кустах. Нетвердой походкой иду домой. Отлежаться, может быть, поесть чего-нибудь. Серега не является. Голова приятно тяжелая.

Внезапно, рядом останавливается машина.

— Вован, а мы тебя потеряли!

Это Антон и компания. Я делаю попытку скрыться, но ничего не выходит. Ноги не слушаются. Мне вдруг становится очень страшно, трудно дышать. Сейчас откроется одна из дверей, выйдет Марина и утащит с собой. В ад.

— Извини, Антон, срочно надо было уехать, — оправдываюсь я.

— А сейчас что?

— Домой надо.

— Садись, подвезем?

— Не, я сам. Тут недалеко.

— Ну, ладно, пока. Звони, если что.

— Хорошо. Пока.

Машина разворачивается, резко стартует с места. Наверно, водитель тоже пьян. Я еще немного стою на месте, смотрю вслед. Город медленно просыпается. Начинает ходить общественный транспорт. Хмурые от неизбежности очередного раннего подъема рабочие подтягиваются на остановки. Улицы метут дворники.

Я иду к дому: медленно, пошатываясь. Но это не важно. Главное — что нет мыслей о позоре, о том, как жить дальше, что делать. Еще одна доза алкоголя, и можно протянуть день.

Дома в одежде падаю на кровать, засыпаю. А вечером снова ухожу. Оказывается, сосед снизу — милейший человек, особенно когда за выпивку плачу я. А мне не жалко, деньги теперь имеются. Можно гулять несколько лет. Хороший все-таки человек сосед. А раньше даже не общались…

Я сижу на его кухне, привалившись к шкафу. Пьяный, но безмятежный. Пожалуй, все хорошо. И не стоит беспокоиться, все так и будет. Я просто навсегда застряну в сером тумане.

Но время идет, меняются люди и выпивка. Чувствую себя игрушкой в лапах пьяного движения. Ветер опьянения и связанной с ним маниакально-депрессивной активности тянет с места на место. Перед глазами расплывающийся круговорот людей, мест, бутылок, запахов. И если сначала люди более-менее приятны, места чисты, бутылки дороги, а запахи чудесны, то потом все идет строго по наклонной.

Меня затягивает этот водоворот, не дает вынырнуть на поверхность. Над головой уже толстый слой выпивки. Нет возможности пошевелиться. Только течение, что несет и несет, не спрашивая желания, не испытывая жалости. Несет тряпичную куклу туда, где глаза-пуговицы будут оторваны, уши отрезаны, лапы вспороты, а набивка вынута и сиротливой кучкой брошена рядом.

Компании меняются компаниями, количество выпитого растет. Сначала похмельная боль заливается очередной порцией алкоголя, но проходит время, и это перестает помогать. Организм силится противостоять яду. Голова болит, содержание внутренностей выворачивается наружу. Так плохо, что и смерть не кажется страшной. Только бы стало чуть легче.

Но вот перед глазами снова улыбающееся лицо Сереги, кафе, обстановка которого запечатлелась, кажется, навсегда. И рука сама тянется к очередной емкости с пойлом, будь это дорогой коньяк, или дешевая водка. Потому что боль, стыд, жалость к себе настолько сильны, что проще залить это все огненной водой, чем оказаться один на один. Проще плыть по бескрайней синей волне, то и дело попадая в подводные течения, чем разлагаться под солнцем на суше.

Хотя плыть — громко сказано. Стараться просто удержаться на волнах, жадно дыша на отмелях. Потому что для утопающего нет важнее обстоятельств, чем сила и скорость потока. И количество оставшихся сил. Ты как будто расслаблен, лежишь на волне, несомый течением. Но такой заплыв — постоянная внутренняя борьба между алкоголем, и чем-то тихим, но важным внутри, что знает, стоит только отдаться течению, лечь на волну, и окажешься на дне.

Неудачник — это когда течение затягивает.

Когда благонадежные знакомые кончаются, начинается неделя плохой памяти. Я неожиданно оказываюсь в разных местах, мешаю напитки. Оказывается, у меня ест много знакомых, что не прочь угостить, предложить ночлег и развлечения. Сознание включается эпизодически, чтобы среди мутной действительности найти туалет, кровать, или еще одну бутылку.

В такие моменты мне плохо и тоскливо. Почти пропадает удивление от того, что нахожу себя в разных местах. Мельком думаю, что могут обокрасть, или вообще убить. Но, честно говоря, не страшно. Унижение и последующее полускотское состояние, кажется, вытравили из души последние капли гордости, остатки чести, и страха ее потерять.

Но стоит только подождать, залить внутрь содержание еще одной емкости, и становится легче. В последние дни все меньше и меньше, но легче. И, наверно, это стоит того. Потому что остаться один на один с болью я больше не смогу. Слишком ее много. Болевой порог давно превышен.

Медленно открываю глаза, голова разламывается. Еще чуть-чуть, и лопнет как перезрелый плод. Я в комнате, кругом люди, разговаривают, выпивают. Пытаюсь оглядеться, найти знакомые лица. Никого. Может быть, вышли?

Я лежу на небольшом диване у стены. Напротив — стол, там разговаривают три парня и две девушки. Негромко играет музыка, что-то клубное. В центре несколько человек танцуют. У противоположенной стены еще один диван. Там спит такой же уставший. Только весу в нем центнер с лишним. Слышен храп. Но никому не мешает.

Голова кружится, трудно пошевелиться, чтобы не вырвало. Остается смотреть в потолок, изучать трещины в побелке. Да слушать музыку.

Сознание постепенно опять отключается. Глаза закрываются. Хочется отправится в дальнее путешествие в страну серого тумана, расплывчатых образов и прошедшего счастья. Но вместо этого, слышу над собой достаточно громкий голос:

— Это ты тот препод, что с Кирой мутил?

С усилием открываю глаза. Надо мной склонился молодой парень. Лицо знакомо. Точно, это студент с первого курса. Модный, пафосный, считающий себя бабником. На лице гадостная улыбка. Смотрит изучающее, но глаза холодные. Хочет самоутвердиться.

Неудачник — это когда популярность ранит.

Студент улыбается. Еще бы — застать препода, пусть и бывшего, в таком упадке. Можно вволю поглумиться.

— Ну, как, обломала она тебя? Еще как! Прокатила…

Студент нависает надо мной, скалится. Смотрит в глаза, словно хочет увидеть все оттенки реакции. А я слишком слаб, чтобы что-то отвечать. Да, и что отвечать? Он прав, Кира меня бросила. Я неудачник, не удержал счастья. Ничего не удержал.

Где же выпивка? Что здесь пьют? Хочется, чтобы все расплылось, исчезло. Не хочу здесь быть.

— А знаешь в чем прикол? — спрашивает студент, выжидает театральную паузу. — Не одна нормальная телка не выдержит и недели с тобой. Понимаешь, не выдержит.

Студент смеется. Кажется, все слышат разговор, смеются. Всем смешно, что такой никчемный кусок мяса лежит рядом. Можно подойти пнуть, плюнуть, и ничего не будет. Потому что сломался. Так почему бы не добить?

— Ты же никто, — продолжает глумиться студент. — Тебя сейчас в порошок стереть — никто не вспомнит. А Кира с тобой играла. И кинула.

— Я что, на экзамене тебя завалил? — спрашиваю устало.

— Да у тебя ничего бы не вышло, — запальчиво орет студент. — Ты хоть знаешь вообще, кто мои родители?

Плевать, честно говоря. Хоть мэр с женой. Я уже если и не на нижней точке, то существенно приблизился. А здесь, внизу, размываются почти все грани. Тем более, грани приличия. И, похоже, не только для меня.

Студент вскакивает, размахивает руками. Лицо перекошено злостью. Чем-то я ему точно насолил. Только чем?

— А ты, дружок, не сам ли к Кире клеился? — спрашиваю я.

— Пошел ты! — кричит студент.

Точно, зацепило. За что мне еще один придурок? Сил нет.

— Слушай, давай ты просто исчезнешь? — стараюсь предложить спокойно.

Студент лишь зло смотрит. Его губы, кажется, непроизвольно начинают шевелиться. Лицо застыло.

— Я тебе секрет открою. Знаешь, Киру сейчас мой брат трахает. Может быть, в этот самый момент. А самое интересное, что он ей попользуется, и выкинет. Понимаешь? Выкинет к черту!

Каждое слово отдается дикой болью и печалью. Чувства пульсируют вместе с мелодикой речи. Как звук от удара молота по гвоздю, заколачиваемому в крышку гроба. В этот момент меня охватывает какая-то иррациональная злость. Хочется порвать мерзавца на куски. Так, чтобы вся квартира оказалась забрызганной внутренностями, чтобы даже малейшее упоминание о нем окрасилось в красное. Я в красах вижу, как его череп разрывается, как тело дергается в предсмертных конвульсиях. Я жажду крови.

Злость прибавляет сил, делает тело послушным. Я резко встаю, хватаю студента за футболку. И, не успев подумать, с размаху бью лбом в лицо. Слышу, как хрустит нос.

Все вокруг замирают. Смотрят удивленно. Только толстяк на соседнем диване продолжает спать. Все происходит очень быстро. Я толкаю студента, добавляю под дых. Он падает, сворачивается калачиком, и начинает кричать от боли. Я несколько раз добавляю ногами. Студент уже скулит, просит его не трогать. Все они поначалу гордые, боевики, а как дело доходит до адекватного ответа — не трогайте нас, мы безобидные, мы жертвы обстоятельств.

Я ложусь на диван. Злость проходит. Вместе с ней уходят силы. Опять тошнит, руки трясутся, глаза слезятся. От стонов студента перед глазами вновь возникает Серега, преследует, как разгневанный призрак. Ему не хочется, чтобы я проявлял силу, выходил из скотского состояния. Но вот на полу лежит студент, народ вернулся к обычным занятиям, но на меня косится с опаской. Я чувствую, как что-то неуловимо меняется. Или это только кажется?

Смотрю в потолок, не замечаю, как накатывает дрема. Когда просыпаюсь, студента уже нет. А толстый проснулся, сидит на диване. И смотрит как-то недобро. Рядом сидит его жена. В целом — веселье продолжается. Люди общаются, некоторые танцуют. Только я почти кожей чувствую недобрый взгляд толстого.

Я встаю, сажусь за стол. Хочется выпить, и отключиться. Или уйти в другое место. Но нужно выпить. Наливаю в рюмку, залпом выпиваю. В комнату заходит студент. Нос распух, под обоими глазами налились большие синяки. Красавец!

Студент подходит к толстому, говорит, показывая на меня:

— Вот он, Андрей! Он на меня напал.

Студент не отступился. Побитый на глазах присутствующих, он жаждет отмщения. Как же удачно здесь оказался Андрей. А все время казалось, что проспит еще лет сто.

Неудачник — это когда друзья есть только у других.

Толстый поворачивается ко мне. Сверлит взглядом. Я глаз не отвожу. Так продолжается пару минут.

— Э? Тебя кто сюда звал? — спрашивает Андрюша.

— А тебя? — спрашиваю я.

— Я здесь живу!

Хороший аргумент. Чувствуется, хозяин подготовился. А как здесь оказался я? Пытаюсь вспомнить. Хотя бы обрывки, может быть намеки. Пусто.

Чувствуется, что Андрей пьян. Язык заплетается, но не настолько, чтобы я не понял, что говорит. И я не настолько пьян, чтобы не почувствовать угрозу, что сквозит за словами.

Внезапно мне становится страшно. Кажется, что не смогу встать с дивана. А уж Андрюша постарается, задавит, и не заметит. И, я почти уверен, что после смерти веселье здесь продолжится. Как ни в чем не бывало.

— Ты оглох, что ли? — недовольно спрашивает Андрюшка.

Глубоко вдохнуть, чуть унять страх.

— Тебе чего надо? Если что-то конкретное — говори! Нет, отдыхай дальше.

Андрюша от такой наглости даже чуть привстает. Оторвать от дивана такую тушу — подвиг. Я улыбаюсь, но сердце стучит бешено. Руки потряхивает. Сейчас тело, измученное алкоголем, откажет, и конец мне. Андрюша церемониться не станет.

— Какого хрена ты друга моего избил?

— Он знает, за что. Это в качестве практического занятия по маркетингу PR. Понимаешь?

Что со мной происходит? Нужно вставать, и резко убегать отсюда. Желательно так, чтобы никто не знал, где. Вместо этого я бью студента, грублю Андрюше. Что со мной?

Все правильно, шепчет внутренний голос. Вставай! Хватит бояться, убегать, прятаться. Сейчас, или никогда!

— Ты че-то попутал, ушлепок! — говорит Андрюшка.

— Пошел ты!

Страшно, очень страшно. Но что-то поменялось. Я не готов отступать. Первый раз за жизнь. Не готов прятаться. Не хочу терять чувство собственного достоинства. И никакой Андрюшка не столкнет с новой, такой непривычной пока позиции.

— Ну, все, конец тебе, сучара! Иди сюда!

На это стоит посмотреть. Андрюшка начинает медленно подниматься. Нелегкий процесс сопровождается сопением, и полным ярости взглядом в мою сторону. Все вокруг, замершие еще во время перепалки, сейчас становятся почти статуями. Я вскакиваю. Тело слушается. Кажется, вернулась даже забытая легкость. Словно я все еще занимаюсь карате, и начинается тренировка.

Не давая противнику завершить подъем, оказываюсь рядом, бью в челюсть. Но скорость уже не та. Промахиваюсь, лишь чуть задевая лоб. Андрюша рычит, старается схватить. Я уворачиваюсь, бью двойной в грудь. Бесполезно. Тут надо или сильно бить в голову, или в пах. Андрюша это понимает, поэтому защищается.

Я еще несколько раз бью, но Андрюша отходит. Нужно что-то предпринимать. Я быстро оглядываюсь, нахожу дверь на кухню. Вот это и нужно. Схватить нож, запугать, остудить, и выбраться под шумок. Краем глаза замечаю студента — смотрит, не лезет. Но спиной к нему поворачиваться не стоит.

Отхожу на кухню. Андрюша подозрительно быстро оказывается рядом. Я хочу ударить ногой в колено, но промахиваюсь, теряю равновесие. Андрюша пользуется положением, хватает меня, валит на пол. Внезапно становится нечем дышать, трудно пошевелиться. Андрюша несильно бьет в область лба. От удара и удушья перед глазами начинают плясать черные точки.

Я начинаю задыхаться. Андрюша не ослабляет хватку. Одной рукой продолжает наносить несильные удары. После каждого становится еще труднее. Я пытаюсь вырваться, но ничего не получается. Туша насела основательно, движения стеснены, руки как будто связаны.

В чехарде обрывочных приказов мозга не слушающимся конечностям, появляется успокаивающая, почти убаюкивающая мысль. А может, так лучше? Не сопротивляться, открыться темноте. И все закончится. Не будет страданий души и тела, не будет страха и боли. Лишь вечная тьма. Или что-то еще.

Тело почти перестает сопротивляться. Воздух в легких кончается. Наверно, сейчас появится тоннель и свет в конце. Но вместо этого вдруг становится очень легко дышать. Вместе с тем появляется боль. Тело как будто расплющено. Но, значит, еще жив!

С трудом фокусирую зрение. Андрюша в бессознательном состоянии лежит рядом. Верхняя губа опухает на глазах. Что произошло, понимаю только, когда надо мной склоняется парень, новое действующее лицо драки.

— Ты как? — спрашивает новичок.

— Нор… нормально.

— Нехило он тебя поймал. Давай, поднимайся.

Я хватаюсь за протянутую руку, с трудом встаю. Комната шатается, устоять трудно. Чувствую позыв к рвоте, подхожу к раковине.

— Вот так, блин, только пришел, попал сразу в драку. Нельзя так с человеком, — говорит новичок. — Меня, кстати, Олег зовут. Олег Князев.

— Хорошая фамилия. А я — Володя Веригин.

— Приятно познакомиться.

— Мне тоже. Еще бы чуть-чуть…

Андрюшка начинает приходить в себя. Сначала что-то стонет, потом орет. Рядом, как черт из табакерки, оказывается жена, потрепанная блондинка лет двадцати пяти. Хлопочет, пытается помочь подняться.

— Да я вас сейчас обоих тут положу, ублюдки! — ревет Андрюша.

— Уйди с кухни, — тихо говорит Олег, достает небольшой пистолет. Почему-то без ствола.

Ну вот, мелькает мысль, сейчас завалит Андрюшку, и вместе пойдем в тюрьму. Я как зачинщик. Но в это мгновение Андрюша достаточно быстро оказывается рядом с Олегом, неуклюже, но сильно бьет по руке. Странный пистолет падает на пол.

Андрюша толкает Олега. Тот падает на стол рядом с дверью. У стола подламываются ножки, раздается грохот, звон бьющихся грязных тарелок. Андрюша бьет Олега ногой. Я замечаю пистолет на полу, среди осколков и остатков пищи. Действовать нужно быстро.

Я хватаю пистолет, вклиниваюсь между Олегом и Андрюшей. Вытягиваю руку, целюсь в лицо. В глазах Андрюши мелькают искорки страха. Он подается назад, прикрывается руками. Хлесткий удар свободной рукой заставляет раскрыться. Я не медлю — струя газа попадает точно в лицо. Андрюша начинает дико орать, падает, катается по полу. Я хватаю Олега, вытаскивая из кухни¸ плотно закрываю дверь. Режет глаза, кожа на лице как будто горит.

Олег откашливается, говорит:

— Стрелять из «Удара» на кухне — удовольствие из приятных.

Я смеюсь, вытирая слезы.

— Убили! — раздается дикий женский крик. — Андрюшу моего убили!

Жена вовремя выскользнула из кухни, орет, уже собирается броситься на нас.

— Не убили, — спокойно говорит Олег. — Сейчас, оклемается, все нормально будет.

— Убили! — еще громче кричит благоверная. — Андрюшу моего убили!

Я осматриваюсь. В комнате не осталось гостей. Люди вспомнили, что есть еще масса неотложных дел, требующих немедленного присутствия в другом месте. Исчез даже студент, несмотря на то, что настал подходящий момент свалить нас ослабленных.

Замечаю отражение в зеркале. Вид потрепанный. Но, впервые после встречи с Серегой, мне нравиться человек, что там отражается. Что-то в нем изменилось, слабость выплавилась в решимость. И ненависть. Готовность к действиям.

— Уходить отсюда надо, — говорит Олег.

— Пошли.

Мы выходим в коридор. Входная дверь распахнута, но соседи не заинтересовались. По крайней мере, в подъезде никого не видно. Мы надеваем ботинки, уже собираемся выходить. На лестнице слышится топот нескольких человек. Я на всякий случай закрываю дверь. Вдруг кто-то позвал друзей Андрюши?

— Черт, попали! — говорит Олег.

— Может, и нет.

Раздается звонок в дверь.

— Точно попали, — тихо говорю я.

Глазка в двери нет.

— Кто там? — как можно более спокойно спрашиваю я.

— Откройте, милиция!

— Тяни время, — говорю я Олегу.

Сам отхожу, набираю Лаптя.

— Да, — через несколько секунд раздается в трубке.

— Здорова. Это я.

— Здорова.

— Слушай, я в беде. В какой-то квартире. Подрался. Менты приехали, сейчас забирать будут. Помоги.

— Не груби, не сопротивляйся. Сейчас во всем разберусь.

— Хорошо.

— Все, давай.

Отключаюсь. Иду в коридор. Там с Олегом разговаривают два милиционера. Стволы служебных АК пока направлены в пол.

— Соседи позвонили. Говорят, у вас тут драка.

— Нет, нет никакой драки, — спокойно говорит Олег. — Гости были. Все, ушли. Сейчас спать будем, завтра на завод.

Неожиданно из глубины квартиры раздается душераздирающий вопль:

— Убили, убииили!

Менты действуют быстро. Через пару мгновений мы с Олегом на полу. Руки за спиной, в запястья больно врезаются наручники. Нельзя так пить, мелькает запоздалая мысль. Один остается присматривать за нами, другой уходит в комнату. Я ловлю взгляд Олега.

— Попали, — одними губами произносит он.

Действительно попали.

Из комнаты слышен женский плач, сбивчивая речь. Потом бас Андрюшки, но какой-то неуверенный, севший. Видимо, тяжело далось знакомство с «Ударом».

Возвращается милиционер, говорит товарищу:

— Короче, жив он. Из удара в морду шмальнули. Весь в соплях, нихрена не видит. Баба говорит, эти двое в гости пришли, что-то с хозяином не поделили. Говорят, заявление писать будут.

— Да, они пьяные все. Хорошо хоть не порезали друг друга. Давай всех в управление.

Приказывают подняться. Мы не сопротивляемся. Это лишь добавит проблем. Интересно, о чем думает Олег. Он-то вообще в драку случайно влез. Но хорошо помог.

Нас с Олегом сажают в «собачий» отсек милицейского УАЗа.

— Ну, все, сейчас пару дней мурыжить будут, — обреченно комментирует Олег.

— Может, и не будут, — говорю я.

Через пару минут тряски и тревожного ожидания, машина останавливается. Дверь, отделяющая нас от свободного мира, со скрипом открывается. Слепит свет прожектора. Когда зрение восстанавливается, становится понятно, что это не управление.

— Вытрезвитель, — говорит Олег.

Нас заталкивают внутрь, через узкий коридор в распределитель. Передают местным сотрудникам. После всех процедур, в сопровождении двух лейтенантов уводят по разным комнатам. На прощание я киваю Олегу, подмигиваю, мол, все будет в порядке.

В моей комнате кровати в три ряда, убогие зеленые стены, решетки, и несколько отдыхающих. Лейтенант удаляется, оставляет меня один на один с обитателями.

Народ не замечает поступления нового. Я насчитываю шесть человек: два бомжа женского и мужского полу, лежат в углу, пара потрепанных жизнью мужиков-работяг, молодой парень, что ворочается с боку на бок, что-то бормочет, и мужик в костюме, громко храпящий в почти полной тишине. В комнате стоит плотный запах перегара и немытых тел. Небольшие зарешеченные окна не способствуют правильной вентиляции.

Я ложусь на ближайшую к стене постель, закрываю глаза. Интересно, успел Лапоть что-нибудь предпринять? Если да, то скоро выпустят. Если ничего не выйдет, придется разбираться в Андрюшкой в суде. Как бы то ни было, сейчас нужно отдохнуть. Пытаюсь уснуть, но ничего не получается. Выспался у Андрюшки.

Остаток ночи проходит спокойно. Бомжи что-то обсуждают в углу, мужики жалуются на жизнь, наркоман еще во власти цветных снов, а обладатель дорогого костюма — в алкогольной коме. Я прислушиваюсь к разговору работяг.

— И че? — спрашивает тот, что постарше.

— Че, че? Захожу я к нему в кабинет, а там веселье в самом разгаре. Не ждали, суки!

— Прямо в кабинете?

Молодой морщится, притрагивается к большому синяку по глазом. Видно, что воспоминания и физические последствия приносят много неприятных впечатлений.

— Не, там у него комната отдыха есть, — объясняет молодой. — Я дергаю дверь — заперто. Выношу с плеча. А там начальник, Серега, блин, Иванович, и моя благоверная. Все в мыле, прямо на столе. Рожи перекошены. Видать, кончать собираются…

— А ты че?

— Че, че? С ноги по жопе этому козлу. Тут-то моя, походу, кончила.

Мужики смеются. Я тоже улыбаюсь. Картинка действительно живописная.

— А дальше?

— Тут крику поднялось, визгу. Хорошо, я дверь в кабинет изнутри закрыл. Моя орет про развод. Что я идиот последний. С той стороны в дверь ломятся, тоже что-то кричат. Я под шумок Сержаню конкретно нахлобучил, надолго запомнит, ублюдок сраный.

— Да, это ты правильно. Надо было и дуре своей конкретных люлей отвесить без сдачи.

— Да, жалко стерву…

— Зря. Ну, да ладно, че дальше-то было?

— Че, че? Охрана подтянулась. Дверь сломали. Здоровые, в масках. Как, блин, в фильмах. Мне с ходу в торец, руки скрутили, попинали для острастки. А потом уж подняли, Сержаня подошел. Попросил, чтобы подержали, и саданул в глаз с размаху. Отомстил, боец, мать его…

— Да, не мужик, не мужик. Чмо офисное.

— А я-то пьяный же был. Как узнал, так сразу полбутылки водочки откушал, чтоб руки не дрожали. Потом разбираться пошел. Вот меня охрана и сдала в трезвяк.

Старый хлопает молодого по плечу.

— Молодец ты, Валера, правильно сделал. А дуре своей нахлобучь. И разведись ко всем чертям.

— Жалко ее, — говорит Валера с горечью.

— Такую шлюху жалеть нельзя, послушай старого товарища, — убеждает старый. — Это сейчас она с начальником. А завтра так подставит, что одним синяком и пятнадцатью сутками не отделаешься. Не, от сучар таких надо избавляться без жалости.

Молодой кивает. Мужики еще немного обсуждают недостатки неверной жены, успокаиваются. Разговор плавно перетекает на другие темы. Я не слушаю.

Вот Валера — нормальный мужик. Все сделал по совести, несмотря на начальника, охрану. А я? Я растерялся, показал себя последним зассанцем. И каков результат? Мы оба в вытрезвителе, нам обоим трудно. Только Валера спокоен, так как все правильно сделал, а я иду ко дну. Медленно, но целенаправленно. И дно уже близко.

Раздается скрежет ключа в железной двери. В проеме появляется лейтенант, приказывает:

— Веригин. На выход!

Я встаю, зачем-то поправляю кровать, выхожу. В распределителе уже ждет Олег, и ночные милиционеры.

— Поехали.

На удивление, перед вытрезвителем стоит девятка. Нас усаживают на заднее сиденье. Ну, так ехать можно. Не в наручниках, не в «собачьем» отсеке.

— Короче, пацаны, — говорит сержант. — Сейчас к следаку вас повезем. Там напишите заявы о вчерашнем. Что вы спокойно отдыхали, а жирдяй на вас напал. Понятно?

— А чего непонятного? — вопросом на вопрос отвечает Олег.

— Там толстого уже обработали, — продолжает сержант. — Дело, правда, возбудили. Но свидетелей нет. Его заявление против ваших. Короче, прикроют за отсутствием состава преступления. Обычная обоюдка.

Дальше едем молча. В управлении поднимаемся на третий этаж, к следователю. Им оказывается мужичок небольшого роста, поджарый, улыбчивый, но с недобрым взглядом. Смотрит, улыбается, а такое ощущение, что продумывает, как бы тебя закрыть подальше и на подольше.

— Ну, что ребята, будем заявление писать? — спрашивает следователь.

Такому как откажешь? Мы пишем, следователь проверяет, указывает, где убрать шероховатости. Наконец, заявления готовы.

— Все, можете быть свободны.

— Все?

— Да, все!

Мы выходим. Пока за спиной не закрывается входная дверь управления, я жду, что вот-вот раздастся требовательный голос, предлагающий задержаться до выяснения обстоятельств. Но нас никто не задерживает.

— Похлопотали? — спрашивает Олег.

— Да, немного.

— Понятно.

Мы идем до остановки. Мне неловко. Как отблагодарить Олега? Помог он здорово, можно сказать, спас от удушения. Но пока не дошли, еще есть время. И думать не хочется. Свобода, пусть и заранее понятная, приятно расслабляет сознание. После вытрезвителя, коридоров управления, людей иной реальности. После невеселых мыслей и трудных решений. Просто идти, не думая ни о чем. Наслаждаться солнцем, ветром. Почти не существовать.

На остановке, когда все сроки, кажется, вышли, я говорю:

— Олег… Ты… Короче, спасибо, что помог, выручил…

Олег улыбается, как-то по-простому, по-доброму.

— Ты бы поступил так же.

Вот, не уверен. Скорее, почти уверен в другом. Я уже привык не замечать чужую боль. Тем более людей незнакомых, тех, что попадаются на глаза впервые. Не вникая, не заботясь, не думая. Это тени, только тени. И если их становится меньше, всего лишь значит ярче будет светить солнце. Станет больше воздуха. Наконец, пространства для жизни. Что для меня чужая боль? Что для чужих боль моя?

— Наверно, ты прав.

— Точно, так и есть.

— Я тебе должен. Если понадобиться помощь — вот телефон.

Протягиваю бумажку с телефоном. Просто так отпустить нельзя. Каким бы я ни был сейчас, есть вещи, что не потеряют ценность никогда. В каком бы круге ада ни оказался.

— Зачем, Вова? Город маленький. Мы итак встретимся, если будет нужно.

Олег смотрит на дорогу, видит троллейбус.

— Мой подъезжает, — говорит, протягивая руку. — Ладно, Володя, будь здоров.

— Но…

— Да, все нормально, забей. До встречи!

— Бывай, Олег. Благодарю.

Троллейбус уезжает. Я ухожу с остановки, полный противоречивых чувств. Есть такие люди. Почему я не принадлежу к их числу? Мог ли стать таким? Слишком много вопросов. Ответов, как всегда, не хватает. Их не будет никогда. Жизнь предполагает, что всегда есть определенное пространство для маневра. Свободный ход судьбы, что можно использовать для изменения себя, несмотря на существующую предопределенность. Весь вопрос в том, сможешь ли ты это распознать и использовать? Я не могу.

Иду в ближайшее кафе. Нахожу на углу небольшое, похожее на обычную столовую. Время еще раннее, посетителей мало. Заказываю поесть. Немного супа, второе, двести грамм водки. Официантка, толстая тетка, смотрит неодобрительно, фыркает. Сам знаю, еще рано. Но что поделаешь?

Неудачник — это когда пьешь всегда.

Ем не спеша. Действительно, куда торопиться? Все, что надо, я уже успел. Первые пятьдесят грамм разливаются по отдохнувшему желудку огненным шквалом. Потом легче. Зал погружается в привычный уже серый туман, плотный, густой.

На улице тепло, солнечно. Люди ездят, ходят, бегают по обычным делам. Привычная карусель полностью занимает сознание, не оставляет возможности оглянуться, посмотреть на небо, вдохнуть полной грудью, почувствовать, по настоящему почувствовать пространство. У меня такая возможность есть. Только, почему-то, не в радость. Я сижу на лавочке в одном из небольших дворов, смотрю на играющих малышей, мамаш, таких же как я пьянчуг, играющих в домино. Мне хорошо. Теперь я рад каждой минуте, проведенной без назойливого присутствия Сереги.

По дороге домой покупаю пару бутылок пива. Выпиваю, выкидываю в кусты. Мир шатается, но несильно, как-то успокаивающе. Будто баюкает заблудившееся, натерпевшееся страха дитя. Все хорошо, маленький, все хорошо. Успокойся, спи, родной. Ты в безопасности. Я с тобой.

Дома я раскидываю по полу одежду, падаю на диван, укрываюсь с головой в одеяло. Почему-то трясет. Руки так и ходят. Мысли путаются. Нужно согреться, курсирует по воспаленному разуму мысль. Нужно согреться.

Я в полубессознательном состоянии готовлю ванну. Получается слишком горячей. Тошнит, голова тяжелая, взгляд почти не фокусируется. Снимаю, разбрасываю, по кафелю одежду. Лезу внутрь, терплю. Постепенно тело привыкает. Взгляд скользит по стенам, потолку, ни на чем не фиксируясь. Глаза закрываются.

Внезапно становится нечем дышать. В рот и нос затекает вода. Я подскакиваю, разбрызгивая содержимое ванны по полу. Отплевываюсь, тяжело дышу. Уснул в ванной, чуть не утонул. Смотрю на часы. Если память не подводит, проспал час.

Спускаю воду, вылезаю. В комнате падаю на кровать. Тело не слушается, сил нет. Ложусь, включаю телевизор. Экран загорается, бьет по глазам. Не могу сосредоточиться на изображение. Постепенно зрение возвращается, но смотреть то, что показывают — нет никакого желания.

Тем не менее, телевизор не выключаю, лишь сбавляю громкость. Так хотя бы кажется, что не один. Рядом жизнь, пусть и преломленная плазменной панелью. А если выключить, выдернуть из сети шнур — останешься один, во тьме, без выхода и надежды.

Только с удивлением осознаю, что тьма не пугает. Не стану ее частью, не буду поглощен ею. Это ничто, как и все вокруг. Ничего не страшно, никакие события, люди, явления.

Замечаю как исподволь, окольными путями, в сердце проникает злость. Сначала холодная и склизкая, но через пару минут уже не могу свободно вздохнуть от ее жара. Я зол на себя, на Серегу, на ситуацию. На то, что пил столько времени, на то, что перестал походить на человека.

Злость проходит, трансформируется. Тело трясет, буквально подбрасывает. Кулаки сжимаются, зубы стиснуты до треска.

— Да как они смеют? — вырывается шипение. — Как смеют?

Чтобы я признал себя побежденным, смирился? Чтобы забыл все стремления и свершения? Ничтожной горсткой праха опал к монолиту вечности? Никогда!

Неизвестная прежде решимость заполняет естество. Маленькая частичка внутри встречает изменения с недоумением. Неужели это действительно я? Или просто схожу с ума? Но кому нужны маленькие частички сознания. Я храбро бросаюсь в этот лавовый поток внутренних трансформаций. Любые изменения лучше, чем то, что со мной стало. Пусть даже безумие, но не унижение, не животное состояние.

Мысли кружатся диким хороводом. Кажется, даже температура повысилась. Я не могу лежать, вскакиваю с кровати, иду в ванную. Там долго плещу на лицо холодной водой. Но успокоение не приходит.

Как он смел? Как он смел? Вопрос пульсирует в сознании. Все чаще и чаще. Ведь я же для чего-то нужен. Не зря же родился, рос, учился, что-то думал, что-то решал. Не для того же, чтобы просто так спиться, исчезнуть, не оставить следа. Но разум настойчиво спрашивает, чем я лучше других? Чем лучше алкоголиков, что спиваются до зеленых чертей, теряя человеческий облик? Противопоставить этому нечего. Многие до меня, многие после. Чем я лучше?

Чем? Чем? Чем? Ответа нет. Раньше был. Как и иллюзия, что живу не просто так, не сплю. Но теперь настало время реальности. Или других иллюзий — серых, мрачных, проеденных ржавчиной.

Сон не идет. Закрываю глаза — Серега улыбается, спрашивает, уснул я, или обделался от страха? Только я теперь не боюсь. Или почти не боюсь. Я чувствую, что могу. Пусть слабо, едва-едва, но могу. А это уже что-то.

Сильно тошнит. Иду в ванную. Блюю. Много, долго. Кажется, что вместе с остатками пищи и желудочного сока выходит немощное состояние. Слабость.

Сознание озаряет совершенно иная мысль. От осознания ее на несколько мгновений кажется, что мир остановился. Все перестало кружится, земля вращаться, я — существовать. Все кристально ясно и честно. А свет какой-то холодный, воздух вспарывает легкие.

СЕРЕГУ НУЖНО УБИТЬ!

Это как внутренний взрыв. Оцепенение проходит. Я даже улыбаюсь от простоты вывода. Как только раньше не догадался? Пришлось выстрадать, отмучиться. Выпить море отравы ради трех простых слов.

Почему дома так много зеркал? Или всегда так было? Постоянно, в реальном времени отслеживать изменения, видеть, кем становишься. И вот сейчас, после долгого периода тени, когда не разглядеть, что с тобой происходит, когда модно только реагировать на слепые изменения, я будто прозрел. Отразился в зеркале полностью — ярко и четко. Вот к чему все ведет.

И после стольких дней, ударов, разочарований, я вижу изменения. Кажется, зеркало отражает другого человека. Прежнего меня не выдают даже глаза, что из серых стали какими-то стальными, холодными, безразличными. Теперь в них просыпается новый огонь.

Я похудел, почти пропал, начавший было расти живот. Щеки впали, заострив скулы. Под глазами мешки, они как будто вдавились дальше в пространство под надбровными дугами. Нет, я не стал некрасив, еще не похож на конченного алкоголика. Просто изможден. Мучает постоянная тревога, сердце часто бьется даже в спокойно обстановке. Но я еще могу действовать. Способен на решительные шаги. Способен мстить.

Я сижу перед зеркалом в ванной, смотрю на отражение. Меня пугает этот взгляд. А точнее огонь — холодный и ослепительно яркий — что появился только сейчас. Мне страшно не за себя, хотя и такое тоже возможно. Наверно, я сошел с ума, стал безумным. Шизофрения и маниакальный синдром, или что-то такое.

Мне страшно от того, что все меняется. Что есть такие решения, приняв которые, обратной дороги нет. Страшно потому, что я такое решение уже принял. И теперь остается только идти вперед до пирровой победы. Потому что другой здесь нет. А если не идти — смерть. Хотя, кто знает, может быть это предпочтительный вариант.

Но назад пути нет, смерть еще не укрыла крылом, значит надо действовать. Я успокаиваюсь. Я серьезен, абсолютно серьезен. Огонь из глаз исчезает. Он появиться, но не сейчас. Так надо.

Я ставлю чайник, дожидаюсь, пока закипит, наливаю полную чашку. Кладу пару ложек сахара, чайный пакетик. Жду, пока настоится. Пусть заварится покрепче. Из комнаты раздаются жизнерадостные голоса с очередного шоу, где-то за стенкой что-то падает. Из открытой форточки слышен шум машин, гомон детей. Мир продолжает существовать, жизнь торжествует.

Я пью чай, крепкий, вяжущий рот. Смотрю в зеркало, и понимаю, что самостоятельно, руководствуясь внутренним позывом, вырвал себя из этого круговорота. Пусть на время, пока не доберусь до Сереги.

Одеваюсь, выхожу на улицу. После квартиры с зашторенными окнами и темного подъезда, здесь ярко до рези в глазах. И свежо, несмотря на заводы, машины и в целом плохую экологию. Но небо кажется низким, каким-то давящим. От такого контраста становится неприятно, и я, после небольшой прогулки, возвращаюсь домой.

Весь вечер сижу в интернете. Заказываю пиццу, с удовольствием ем. Играю в игры, смотрю телевизор. Мне хорошо и спокойно. Так или иначе, решение принято, назад пути нет. И нет этого давящего, выворачивающего внутренности чувства, что я — никто, неудачник, слабак, пресмыкающийся перед сильным. Да, бой проигран основательно и бесповоротно. Но у таких как я есть последняя надежда — война продолжается. И не закончится никогда.

Спать ложусь уже ближе к середине ночи. Полузакрытыми глазами наблюдаю за меняющимися цветами на потолке. Опять буду спать с включенным телевизором. И это нормально. Меня убаюкивает виртуальное пространство, кормит горящее подсознание обрывками образов и рекламных слоганов. Меня ласкает сознание решимости, готовность действовать. Не бежать и прятаться, а сопротивляться, менять мир. И почти счастливый, убаюканный шаблонами и надеждами, я проваливаюсь в долгий, приятный сон.

 

Пистолет

Когда взвешены все «за» и «против», и решение принято, нужно сразу браться за дело, пока не иссяк первоначальный напор, энергия, позволяющая действовать, порой даже не имея шансов на успешное начало. Поэтому я жду, пока в сознании установится относительная ясность, и определяюсь с тем, что мне нужно.

Первым делом — пистолет. Безотносительно персоны Сереги, его крутости и подготовленности, нужно обзавестись оружием. Это как психологический акт поднятия морального духа. Да и лучше с пистолетом, чем с ножом или голыми руками.

Я уже забыл, что такое физическая сила. С этой псевдоинтеллигентной жизнью становишься жиреющей размазней. В узком мирке чиновников и универских преподавателей не принято бравировать силой. Сила — это не здесь, это на передовой, к людям героических, и просто мужских профессий. У нас же большинство мнит себя отпрыском «голубых кровей», при этом являясь жирным слизнем с потными руками. Такие и здороваются как-то по-бабьи, всовывая тебе в руку мягкую, потную ладошку.

Когда я последний раз дрался? Наверно, еще в школе. По крайней мере, помню только это. Ну, и когда как и все, под влиянием тотальной моды занимался карате, несколько раз участвовал в спаррингах. Даже добился скромных результатов. Несколько раз ездил на соревнования. Но благополучно все провалил. И карате бросил.

Это черта характера. Скорее всего не врожденная, но приобретать ее надо потом и кровью, реальными тренировками. У меня этого нет. Может быть, поэтому отчетливо помню раздевалку в спортзале школы. Даже сейчас, если напрячься, можно вспомнить светло-коричневый, весь в пятнышках кафель, обшарпанные скамейки, вбитые в побеленные стены вешалки.

В тот день мы играли в баскетбол. Несмотря на все старания, проиграли. Уже в раздевалке, обсуждая матч, повздорили с одноклассником, Колей. Слово за слово, посыпались оскорбления. Но конфликт удалось замять. Я помню себя, в смятении сидящего на скамейке, проклинающего трусость. И вдруг вижу, как Коля плюет на пол. Потом еще и еще. И, не внемля робким призывам разума, во мне просыпается нерациональная, но очень глубокая ярость. Как он смеет! Мы тут ходим! Тут взрослые люди убирают!

Ничего не говоря, я подхожу к Коле, и тело, почти не контролируемое разумом, обрушивает серию из трех ударов. Именно ту, что я раз за разом, теряя счет, выполнял на тренировках. Двойной руками, и вдогонку ногой по корпусу. Первый удар проходит точно в глаз, второй в солнечное, третий — просто чувствительный шлепок. Но Коля крупный, не падает. Только хватается подбитый глаз. А я так и остаюсь стоять, замирая в каком-то странном то ли недоумении, то ли отупении. Тело выбрасывает бразды правления, а ошалелый мозг не понимает, что произошло, и что с этим делать?

А Коля, видя мой ступор, с размаху бьет в грудь. Я лечу до стенки, и уже по ней медленно оседаю. Перед глазами оплеванный кафель, сверху лица одноклассников, Коля подходит, хочет добить, но я смотрю в глаза, и он не решается.

Я встаю, отряхиваю штаны, одеваюсь, и, не сказав никому ни слова, выхожу…

Время прошло, а этот случай будто произошел вчера. И сознание все еще там, лежит на заплеванном кафеле в окружении одноклассников. Поэтому мне нужен пистолет. Так, чтобы наверняка, чтобы стать проводником мощи, что сомнет, сотрет Серегу с лица земли.

Кто может помочь достать пистолет, думаю я? В голове проносятся фамилии, лица. Но все не то, все мимо. Мои знакомые не отличаются воинственность. Из них большинство даже в армию не ходило, предпочитая отсиживаться по аудиториям, слушая нудные бредни очередного профессора. А для дела нужен другой человек: что знаком с этой стороной жизни, и, самое главное, не подведет в ответственный момент. Иначе тюрьма и забвение. А Серега в это время будет наслаждаться жизни, ходить по ресторанам, встречаться с Настей и другими девушками, которых у него много.

Мне нужен Илья Вагонов, появляется спонтанная мысль. Точно, Илья по кличке Вагон.

Илья учится на четвертом курсе. Спокойный, не позволяет себе грубости и некорректных высказываний. Всегда подчеркнуто вежлив. Но все в универе знают, что с ним лучше не связываться. Дело в том, что Илья, по слухам, водит дружбу со многими влиятельными, но не публичными людьми города, может решать вопросы, и организовывать бизнес. Зачем пошел учиться в наш филиал — загадка. Наверно, на всякий случай — чтобы корочки были.

Когда-то я существенно помог Илье по учебе, отчего тот чувствует себя должником. Причем, словно должен неизмеримо больше, чем помощь по учебе. Одно время я заметил, что студенты мужского пола в нескольких группах на лекциях ведут себя подозрительно тихо. Даже при моих строгих правилах, тишина стоит, словно в могиле. Начал разбираться, и выяснилось, что это Илья всех предупредил, что Владимир Ярославович находится под его защитой. Пришлось провести разговор, чтобы в будущем такого не было. Ведь большинство студентов на лекциях просто жались, боясь отвечать на любые вопросы. Но забота приятна, даже такая.

Как-то раз после очередного экзамена, Илья заглядывает в зачетку, видит оценку, благодарит, но уходить не торопиться. Отрывает от работы кусок бумаги, что-то пишет, передает мне. После, в кабинете, я разворачиваю листок, и вижу номер мобильного. И короткую приписку: «Будут проблемы, звоните».

Этот листок еще долго лежит во внутреннем кармане пиджака. Потом я переношу содержание в мобильник. Чувствую, что номер пригодится. И вот — время пришло. Лучшего и не найти.

Скорее всего, Илья знает Серегу. Может быть, ведет с ним какие-нибудь дела. Только в моих планах нет пункта о делегировании полномочий. Нет, с Серегой я разделаюсь лично. Или погибну, пытаясь.

Набираю номер. Отвечают почти сразу:

— Да?

— Илья?

— Да. Кто спрашивает?

— Здравствуй, Илья. Веригин беспокоит.

Пауза. Затем Илья говорит:

— Все понял. Через час на заднем дворе универа. Устроит?

— Да, я буду. До свидания.

Илья отключается. Я чувствую кристальную пустоту внутри. Словно больше не надо дышать. Через час я приближусь к цели еще на один шаг. Сколько таких шагов будет — не важно. Хоть тысяча. Пока не умру, буду методично идти вперед. На ногах, коленях, надо будет — ползком. Но только вперед.

Час проходит быстро. Половину занимает дорога до универа. Здесь, на заднем дворе, под тополями, стоит лавка. Я сажусь, откидываюсь на спинку, смотрю на кроны деревьев. Утреннее солнце еще не греет, но слепит, гуляет по деревьям, листве, зданию. Отражается от окон, бегает, словно стараясь попасть в глаза, ослепить на несколько мгновений.

Рисую длинной палочкой узоры на земле. Потом стираю. Снова рисую. Жду Илью. Я напряжен, руки слегка трясутся. После долгих дней алкогольного бреда, бессонных ночей, внутренних самоуничижительных монологов, после боли и слез, солнечное утро и трясущиеся в предвкушении руки — как откровение. Радость человека, что вернулся из бездны, чтобы привести в порядок дела. И окончательно исчезнуть.

Во двор въезжает черный BMW с интересными номерами. Открывается задняя дверь, выходит Илья. Улыбается, протягивая руку.

— Здравствуйте, Владимир Ярославович!

— Здравствуй, Илья Сергеич!

— У вас ко мне есть разговор, — даже не спрашивает, а утверждает Илья.

— Честно говоря, не знаю с чего начать…

— Вы начинайте, Владимир Ярославович, — говорит Илья. — Там разберемся.

— Для начала давай перейдем на «ты»? Мы ведь не на лекции в универе.

— Хорошо, — соглашается Илья. — Я слушаю.

— В общем, Илья, мне нужен пистолет, короче, ствол, или как вы это называете, — говорю я скороговоркой.

— Понятно, — отвечает Илья. — Какой? Для чего?

Не знаю что ответить. Все познания в оружии, что когда-то всплывали в моей жизни, касаются шести отстреленных патронов на военной кафедре (три одиночными и три очередью), картинок в интернете, набора слов в энциклопедиях, игр и фильмов про практически неуязвимых героев, что всегда встают, независимо от тяжести побоев и кучности стрельбы противника.

— Обычный. Главное, чтобы стрелял.

— Судя по ответам, пистолет купить ты не сможешь, — говорит Илья.

— Почему?

— Потому что это не за хлебом в булочную сходить. Как ты это представляешь?

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Вот, решил с тобой посоветоваться.

— А я тебе распишу алгоритм действий почти любого, на кого ты выйдешь с подобной просьбой.

Любой человек в теме тебя мгновенно прочитает, сделает выводы. И они будут отнюдь не в твою пользу. Объясню почему: с виду ты не вызываешь ассоциаций с профессионалом, либо даже любителем. У тебя очень интеллигентный вид, Владимир, а это в таком деле не приветствуется. Отсюда вывод какой?

— Какой? — переспрашиваю я.

— Что оружие тебе лучше не продавать. Потому что ты наверняка спалишься. А когда колоться начнешь, а начнешь обязательно, человечка, что оружие продал, сдашь. Это никому не надо. Это бизнесу вредит. Поэтому, вероятнее всего, возможны три варианта.

Первый, самый оптимистичный, это когда продавец закосит под дурака, и ты уйдешь ни с чем. А точнее, с жизнью и свободой, нетронутыми. Даже не подозревая об этом. Я искренне надеюсь, что будет так. Понимаешь?

— Да…

Что добавить? Лезу в дело, полное нюансов, с высокими шансами засыпаться. Но паровоз ушел, назад пути нет. С помощью Ильи, или без, дело нужно довести до конца. Чтобы собрать по осколкам то, что осталось от моей жизни.

— Второй вариант, это когда продавец решит на тебе нажиться, — продолжает Илья. — И будет прав, потому что ты сам идешь в руки. В этом случае тот же самый ствол культурно приставят к виску, и ты лишишься всей суммы, мобильника, и всего более-менее ценного. Убить — не убьют, потому что к ментам ты жаловаться не пойдешь.

Илья зевает, прикрывая рот ладонью. Поправляет прическу — короткий ежик — достает из кармана платок, протирает солнцезащитные очки.

— И этот вариант еще не самый плохой, — говорит обыденным, каким-то скучным голосом. — Мы подходим к третьему — скверному. Тебе продают ствол, но грязный. Знаешь, такой ствол, из которого уже убили пару-тройку человек. Ты делаешь, что должен, и попадаешь в серьезную разработку. Трупов-то ведь много. Или продавец может перестраховаться, и сдать тебя самостоятельно. И поедешь на север, лет так на много. Вот такая перспектива…

Молчим. Илья, наверно, ждет вопросов. У меня их нет. Только досада: все слишком сложно. Какая-то злость на себя, Илью, продавцов пистолетов. Они как атрибуты моего нового воплощения, находятся по центру сцены, создавая свиту. От них зависит внушительность образа главного героя.

— Ты хороший человек, Владимир, но не убийца, — вдруг говорит Илья. — Поэтому, если что-то задумал — сам на рожон не лезь. Доверь такие дела профессионалу. Потому что эмоции вредят, порой — фатально. Пойми, оружие, стрельба, убийство — это не лекции в универе, и не совещания в администрации. Тут все серьезнее, а, следовательно, и спрос выше. У меня есть на примете хороший человек, можно поспособствовать…

— Ты думаешь, я не смогу убить?

— Сможешь, если очень достать. Когда разгорячен, и под рукой оказывается пистолет. А-а-а, бах-бах — все! Так, если сильно нажать, сможешь. А в ситуации, что описываешь, по глазам вижу, нужен холодный расчет. Чтобы ошибок не наделать.

— И что делать? — спрашиваю я даже не Илью, а себя.

План идет к черту? Без оружия такого кабана не свалить.

— Да, дилемма, — говорит Илья. — Ты прости, Владимир, своего оружия я дать не могу — слишком рискованно. Я не спрашиваю, кого ты хочешь убить, но понимаю, что это не ретивый студент или грубый начальник отдела. Зверь-то большой, и страшный. Не говори — по глазам вижу. Понимаю, что задача важная, и хочу помочь. Но нужно подумать. Ты не против?

Илья встает, достает мобильник. Отходит, с кем-то разговаривает. А солнце слепит, и уже начинает тихонько греть. Я слышу птиц, смотрю на ветки, замечаю несколько. Маленькие, коричневые и серые комочки поют, радуются жизни. У них нет проблем, нет забот. Как пришли, так легко и уходят. Жизнь — взмах крыльев, и куски земли под ними. А над головой небо, яркое, в чем-то даже живое. Их вечное небо.

— В общем, есть один вариант, — говорит Серега. — Оптимальный в этой ситуации.

— Что за вариант?

— Так как без ствола ты не сможешь, а его не достать, нужно делать шаг не прямо, а в сторону, но в том же направлении.

— Не понимаю, — признаюсь я.

— И, тем не менее, все просто. Есть у меня один знакомый дед, что тебе поможет. У него еще с древних времен остался револьвер системы наган. Знаешь, такой как в фильмах про революцию и гражданскую войну.

— С барабаном?

— С барабаном. И всем остальным.

— Так он уже не стреляет наверно?

— Хорошие вещи со временем становятся только лучше. Стреляет, Владимир, очень хорошо стреляет. Я его около года назад сам проверял. Думал, пригодиться может. Вот и пригодился.

— Думаешь?

— А ты посуди сам, Владимир. Риска практически нет. Пистолет старый, концов не найдешь…

— А что сказать деду? Зачем он мне?

— Представишься коллекционером. Дед давно хочет его продать. Вот и купишь.

— Может быть…

— Вариант хороший, — настаивает Илья. — В этой ситуации — лучше не придумаешь. Если только обрез, но это не эстетично, и возни много. Как тебе?

— Я согласен, — говорю я.

Илья достает мобильник, ищет номер в списке контактов.

— Алло, Гаврилыч? Не разбудил? Да хрен вас, старперов, знает. Слушай, у тебя тот пистолет остался? Да тут коллекционер один нашелся. Да, хороший человек, надежный. Продашь? Вот и хорошо. Только ты, слышь, Гаврилыч, нормально отнесись! Человек действительно хороший. Мое слово. Когда? Хорошо, он будет. Давай, не кашляй.

Илья кладет трубку, улыбается.

— Специфический старик, — говорит весело. — Хоть жизнь и покрутила.

— А что с ним?

— Да, как и со многими другими, — говорит Илья, закуривает. — Легкая контузия. Хроническая. Сидел он много, Владимир, и правду любит. Правдоруб местного разлива. Но пистолет продаст. Это легко.

— Хорошо.

— Только ты не делай резких движений, не груби. Старик подозрительный очень.

— Понял.

Илья называет адрес, говорит, что через час нужно быть там. Я знаю дом. Это недалеко. В десяти минутах ходьбы.

— Ладно, Владимир, мне пора.

— Прощай, Илья, — пафосно говорю я.

Жмем руки.

— Если еще что-то нужно, я всегда на связи, — говорит Илья. — Прощай.

Илья садится в машину, уезжает. Я так и остаюсь сидеть на лавочке. Думаю о пистолете, старике. А тело пробивает дрожь. Я опять будто стою на пороге, границе, что отделяет известное прошлое от неясного будущего.

Сейчас еще можно отступить, дать задний ход. Спрятаться в темную нору так, чтобы до конца жизни не видеть света. Или пойти вперед. Перешагнуть порог, за которым — тьма и неизвестность. И много страданий. Пусть отчищающих, но от этого не менее суровых.

И вот я сижу, смотрю на клочок бумаги, а тело сотрясает мелкая дрожь. Озноб неизвестности. Что будет, если… Я еще чуть медлю, тяжело встаю. Да, будет именно так. Назад пути нет. И жизни там нет тоже. Пусть лучше боль и страдания, чем то, что было после встречи с Серегой. То, что очень похоже на медленное гниение, в яме, полной червей.

Не спеша иду к рынку. Мимо домов, машин, суетящихся людей. Все мирно, по-летнему зелено и свежо. День только начинается. Еще не жарко, не хочется найти ближайшую тень, или кондиционер. Прохлада нежно окутывает, даруя телу отдохновение. В такие минуты не хочется думать о войне, насилии. Нужно просто найти тихий дворик, одинокую лавку: сесть, подставить лицо солнцу, и сидеть до вечера, потеряв счет времени, с застывшей улыбкой. Потому что кроме этого, простого, и, вместе с тем, глубокого — ничего нет. И не будет.

Но я иду. Не могу избавиться от наваждения, отбросить бутафорскую важность, стереть лицо Сереги перед внутренним взором. От этого не избавиться. Можно только уехать. Но бежать — не лучший выбор. Я бегаю всю жизнь, но так и не смог оторваться не на шаг. Это не выход.

Выход — это убить…

Иду быстрее, увереннее. Это выход, потому что все другое не поможет. Добродетели, нормы морали — ничто, когда рушится твой мир. Это условности, жесткие, и чрезмерно хрупкие конструкции, не способные удержать тяжелый купол личного мировоззрения. В тяжелые моменты остается только толкнуть, разбить их, чтобы не мешали. Иначе так и будешь переступать, запинаться, а в какой-то момент упадешь, и уже не сможешь подняться.

Подхожу к нужному дому: небольшому, двухэтажному, с облупившейся розовой побелкой. На входе домофон, красным светятся номера квартир. Время еще есть. Я ухожу в соседний двор, брожу по дорожкам, вокруг качелей. Посматриваю на часы. Мысли кружат, как стервятники над трупом. Ничего дельного, обрывки. Но лучше так, чем отчаяние и алкогольный бред.

Подходит время. Я возвращаюсь к дому, нажимаю на нужную кнопку.

— Кто там? — раздается из динамика через несколько секунд.

— Я от Ильи.

— Заходи.

Дверь открывается. Вхожу в подъезд. Тут пахнет сыростью и мочой. Пол и ступени — деревянные: скрипят от шагов, в некоторых местах прогнили. Кажется, пройдешь еще несколько шагов, и провалишься в подвал. И не исключено, что там такой же деревянный пол, проломив который можно попасть непосредственно в ад.

Поднимаюсь на второй этаж. Четыре двери, из них только две железные. Сбоку деревянная лестница на чердак. Люк закрыт на замок и заколочен. Дверь старика простая, обитая кожзаменителем. Рядом звонок. Нажимаю. Раздается длинная трель. За дверью слышаться шаги.

— Кто там? — раздается голос.

— Владимир, — отвечаю я. — Я от Ильи. Он звонил вам.

Раздается металлическое бряцание, еще и еще. Такое ощущение, что старик открывает около десятка звонков. И это притом, что дверь можно вынести несильным ударом ноги.

Наконец, дверь открывается. И я застываю в недоумении. Передо мной, держась одной рукой за ручку, а второй опираясь на трость стоит тот самый скандальный мужик, что приходил к Натискову, и жаловаться на Карпину. Тот, что ищет правду, сидел на зоне, и любит поучать. «Молодым здоровье надо беречь», вспоминаю я его фразу.

— Ну, здравствуй, парень, — говорит старик.

Хотя, какой к черту старик. Это мужик: тощий, смуглый, в тонких очках. Правда, уже седой, но многие в пятьдесят лет седеют.

— Здравствуйте… — говорю я, делаю паузу.

— Гаврилыч, — помогает мужик. — Называй меня Гаврилыч. И давай на «ты».

Я так и стою на пороге, не в силах избавиться от оцепенения. Когда весь путь продуман, такие нелепые совпадения легко разбивают существующую в голове стройную картину. Сто делать, горит в сознании вопрос. Что делать?

— Что стоишь, заходи.

И я захожу. Гаврилыч закрывает дверь, отрезая от тусклого, но все же, света подъезда. В его квартире пахнет нафталином и пылью. Словно спускаешься в подвал больницы, где хранят белье.

— Пойдем на кухню, — предлагает Гаврилыч.

Я иду за ним по узкому коридору, мимо дверей в туалет и ванную. На кухне рядом с окном стоит стол, три табурета. Старый холодильник, раковина, небольшой шкаф для посуды и заляпанная плита.

— Присаживайся, — предлагает Гаврилыч.

Я сажусь на ближайший табурет, Гаврилыч рядом. Смотрит изучающее, словно что-то прикидывает. Между нами на столе раскрытый эротический журнал. На развороте девушка с внушительной грудью, и тонкой полоской трусиков. Во взгляде вожделение, руки гладят бедра.

Гаврилыч следит за моим взглядом, встает, захлопывает журнал.

— Знаешь, парнишка, что самое лучшее в оргазме? — говорит неожиданно.

— Что? — удивляюсь я.

— Ну, когда кончаешь?

Да, с ним что-то явно не так. Как будто переклинило. И опять полезли поучения.

— Что? — спрашиваю, делая вид, что интересно.

— То, что сразу после этого совершенно не хочется женщины. Я тебе точно говорю. И очень жаль, что это состояние длится недолго. Понимаешь, о чем я, парень?

— Не знаю, — только и говорю я.

— Да, точно, так и есть! Я всю молодость хотел, чтобы это состояние продолжалось постоянно. Чтобы на шлюх не размениваться, не страдать. Вот так.

Молчим. Но по Гаврилычу видно, что хочет продолжить. Только ищет повод. И, пока не закончит, про оружие говорить не станет.

— Вы не любите женщин? — спрашиваю я.

— Да, нет же, парень! Все из-за влечения, понимаешь? Пока полный ходишь, не выпростаешь все до капли, так на каждую засматриваешься. А сразу после этого глаза б мои ее не видели. Любую. И ничего не могу поделать. Прям сразу. Не было у тебя такого?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знал. Про это мало говорили. Все под замком. А теперь все можно. Тут и становишься этим, как его, шовинистом. Больше половины жизни за ними бегал — и все зря…

Гаврилыч разочарованно морщится.

— Так ведь и заразится недолго. Особенно в наше время. А я всегда говорю, что молодым надо беречь здоровье…

Последние слова словно переключают какой-то тайный выключатель в голове. Мне вдруг хочется встать, вбить Гаврилыча в стену. Или завыть от безысходности.

— А может, вы перестанете снабжать меня умными мыслями, и просто продадите пистолет? — зло спрашиваю я.

— Ты про этот? — спрашивает Гаврилыч, доставая пистолет из ящика стола.

— Любой! Главное чтобы стрелял! — отвечаю я раздраженно, но скорее по инерции, потому что взгляд уже прикован к стволу. И даже не замечаю, что от легенды ничего не осталось. Пропал коллекционер, остался алчущий оружия псих.

А на столе, в лучах света от заляпанного окна, лежит пистолет. Револьвер. Темное железо слегка бликует. На барабане в треугольнике читается аббревиатура «ГИС». Курок не взведен, но, от этого, смотрится более хищно. Рукоять потерта. Кому-то он, наверно, был хорошим другом, помощником и защитником. Но любая дружба металла с плотью недолговечна. Плоть уходит, остается лишь ее дополнение, то, чего не хватает человеку, чтобы чувствовать себя победителем.

— Тебе плохо, сынок? — участливо спрашивает Гаврилыч, вырывая из оцепенения.

— Не важно! Просто продай мне его! — говорю я тихим, враз севшим голосом.

Гаврилыч резким движением поднимается, приставляет ствол мне к животу.

— Я могу… помочь тебе… прямо сейчас… — говорит медленно, словно растирая по небу каждое слово.

Я смотрю на пистолет, чувствую давление ствола не живот. Курок не взведен, но если приложить чуть больше усилий на спусковую скобу, он взведется автоматически, и произойдет выстрел. Пуля войдет точно в живот, пробьет желудок, и выйдет рядом с позвоночником. Или останется в нем. А я умру, или останусь инвалидом. Но страха не чувствую, лишь раздражение. Если все прервется сейчас — хорошо! Только бы быстрее.

— Стреляйте! Или продайте пистолет.

Гаврилыч так же резко убирает пистолет, кладет на стол. Я выдыхаю. И замечаю, как дрожат ноги. Потом пальцы. Меня наполняет слабость, струится из глаз, что не остается незамеченным для Гаврилыча.

— Ты нормально держишься, парень, — говорит он. — Только грубый не в меру, и нервы ни к черту.

— Так вы продадите?

— Я всегда говорю, молодым нужно беречь здоровье, — опять начинает Гаврилыч. — Ты ведь не слушал?

— Что?

— Еще там, в администрации, ты не слушал…

И тут меня по-настоящему прорывает.

— Нет, не слушал, — зло говорю я. — А точнее слушал, и поражался. Вы знаете, сколько к нам таких ходит. Все чего-то хотят, требуют. А на самом деле, за редким исключением, — никчемные, корыстные люди, с чрезвычайно раздутым самомнением. Им все вынь да положи. А если не будешь проявлять расторопность, еще и обругают.

Попрошайничают, жалуются. Здоровые, трудоспособные люди! Или старики, которым не хватает внимания, но предостаточно бабской, жеманной стервозности, не зависимо от пола. Или искатели справедливости, что завалили жизнь, и словно пытаются оправдаться. Я устал от таких. У меня уже фильтры в голове появились, все ненужное убирают…

— Это цинизм, парень, — говорит Гаврилыч.

— Да, хрен с ним. Цинизм так цинизм. Я устал от паразитов, понимаете? От волков в овечьих шкурах. Где, покажите мне, нормальные люди? Или мы живем в разных вселенных?

— Ты запутался, парень, — говорит Гаврилыч. — И оружие тебе сейчас ни к чему. Но я уважаю твой выбор. Хотя, охотнее продал бы коллекционеру.

Понимаешь, у оружия тоже есть свой век. Отжив его, ствол становится достоянием времени, и место ему — в музее, но никак не на разборке. Пистолет к руке прикипает, и редкий ствол любит менять хозяина. Тем более, такой как этот. Тут важен масштаб личности. А ты запутался, дел наворотить хочешь…

— Пойми, Гаврилыч, мне действительно нужен пистолет.

— Я продам тебе его, — соглашается Гаврилыч. — Думаю, можно продать.

— Спасибо, — говорю я. — Можно подержать?

— Конечно.

Я беру пистолет, подношу поближе к глазам. Рассматриваю надписи, текстуру металла, глажу. Примеряю рукоять к руке. Она шершавая на ощупь, сидит хорошо.

— Только помни, — говорит Гаврилыч. — Твое оружие в любой момент может быть использовано против тебя.

Я вытягиваю пистолет, проверяю тяжесть. Удобно, хорошо. Целюсь в окно. Гаврилыч неожиданно хватает за руку, резко давит на ладонь, отчего пистолет выскальзывает, будто бы сам оказывается в другой руке мужика. Он направляет ствол в грудь, делает вид, что стреляет.

— Ты труп…

Так не честно, хочется сказать мне. Но понимаю, что действительно труп. Даже против Гаврилыча.

— Если собрался против серьезного противника, твой единственный шанс — неожиданность. Засада, темнота, выстрел в спину. Без ненужных сантиментов. Дашь даже небольшой шанс — ты труп.

— Спасибо, — говорю я. — Сколько с меня?

— Ты забыл про патроны, коллекционер.

— А у вас есть?

— Конечно!

Гаврилыч берет табурет, выходит. Долго роется на антресолях, шуршит бумагой, гремит инструментами. Возвращается со свертком.

— У нагана семизарядный барабан, — поучает Гаврилыч. — У меня тут около двадцати одного патрона разной степени испорченности. Патроны старые, но осечек должно быть минимум. Ты там выбери потом те, что лучше.

— Хорошо, — машинально отвечаю я, беря сверток. — Так сколько с меня?

Гаврилыч называет сумму. Я достаю кошелек, отсчитываю несколько купюр. Когда передаю, лицо Гаврилыча слегка меняется. То ли глаза загораются, то ли улыбается как-то алчно. Но становится неприятно. И, когда передаю деньги, стараюсь не касаться его пальцев.

Но вот деньги у него, и передо мной опять борец за справедливость, въедливый мужик с легкой примесью паранойи.

— Ладно, заболтались мы, — говорит Гаврилыч, всем видом предлагая проследовать на выход. — У меня еще огород сегодня, и ремонт…

В коридоре, перед дверью, похлопав меня по плечу, говорит:

— Давай, малыш! Здоровье береги, это я всем говорю. А тебе скажу больше. Хоть страна у нас и сучья, другого места для таких как мы нет. Иди, и делай, что должен.

— Прощайте!

Так я оказываюсь на пороге, и понимаю, что в руке пистолет, а деть его некуда. Заправить в штаны — будет видно. В кармане будет выпирать. Там еще патроны. Я снимаю футболку, оборачиваю пистолет. Ветровку застегиваю почти под горло. И в таком виде иду до ближайшего киоска. Покупаю пакет. Сворачиваю в подъезд кладу пистолет туда, надеваю футболку.

Всю дорогу до дома нервно оглядываюсь. Кажется, что кто-то идет следом, смотрит, и запоминает. Что Гаврилыч сдал, и сейчас, вон из-за того угла, или кустов выйдут крепкие ребята в штатском, предъявят удостоверения и попросят пройти с ними. Руки слегка трясутся. Понимаю, что этим больше свечусь, но ничего поделать не могу.

Но ничего не происходит. Впрочем, понимаю это, лишь когда захлопывается дверь, отгораживающая квартиру от внешнего мира.

В комнате кладу пакет на стол, достаю пистолет. Темный, красивый. Как реликт прошлого, ископаемое, артефакт, способный раскрыть важные тайны. Только мне все это не нужно. Достаточно лишь уверенности, что в тот самый момент раздастся выстрел, что сметет, выжжет в пороховом газе мой позор. И унесет Серегу в ад.

Беру в ладонь, сжимаю. Почти чувствую, как сквозь рукоять и металлические внутренности, в меня просачивается энергия оружия, придает уверенности. Сейчас, с наганом в руках, я готов к свершениям. Может быть, впервые в жизни. Так, чтобы отбросить все лишнее, гордо подняться на вершину, несмотря на то, что там холодно и слепит свет холодных звезд. Я готов! И пусть реальность расступится, пропуская вперед героя!

 

Пристрелка

После пары дней «медитаций» над холодной сталью нагана, бесконечного просмотра сайтов, обучающих видеороликов начинаю понимать, что не хватает главного: умения стрелять. Обращения с пистолетом. В голове то и дело появляется образ Сереги, что смеется после того, как я промахиваюсь, или случается осечка. А потом все исчезает. Потому что после такого мне уже вряд ли удастся пожить.

Что делать? Этот вечный вопрос преследует неотступно, заставляя мозг, разгоряченный идеей мести, лихорадочно, в режиме нон-стоп подбирать варианты, обдумывать, отбрасывать, оптимизировать, снова возвращаться к отработанному. И единственный вывод, что периодически всплывает в сознании — обратиться к профессионалу, или человеку понимающему.

Так и нужно сделать, гуляет в голове мысль. И я знаю, к кому обратиться. Беру телефон, нахожу нужный контакт.

— Да?

— Привет, Женя, как дела?

— Нормально. У тебя как?

— Нужна помощь, Женя.

— Что случилось?

— Не по телефону.

— Хорошо. Когда встретимся?

— Я к тебе вечером заеду. Ты дома будешь?

— Да, заезжай.

— До встречи!

— Давай!

Его зовут Женя. Небольшого роста, плотный. Про таких говорят — всегда готов. Женя работает охранником в крупной фирме, что является причиной его физической формы и специфического отношения к жизни. Такого злого оптимизма. Себя сравнивает с танком, с которым можно говорить, спорить, даже что-то доказывать, но, если надо, впрессует траками в асфальт без лишних рефлексий.

До вечера еще есть время, я сижу на специализированном форуме по оружию, что-то комментирую, с кем-то спорю. Так и хочется похвастаться, что у меня есть наган, и патроны к нему. Но так делать в высшей степени безрассудно. Поэтому я держусь, и через полчаса вообще отключаюсь от интернета.

Позже я ем на кухне разогретую гречневую кашу с говядиной из банки, принимаю ванную, смотрю телевизор. И все это время револьвер со мной: лежит на столе, на подставке рядом с ванной, на диване. Я уже почти чувствую его частью себя. И поэтому, когда собираюсь уходить, чувствую легкий дискомфорт. Но носить пистолет с собой небезопасно. Я фотографирую его и патроны, выхожу.

У подъезда на лавочках сидят старушки. Я здороваюсь, улыбаюсь каждой. Даже соседке, что когда-то стуком в стену мешала нам с Сашей заниматься сексом. Бабка морщится в ответ на улыбку, отворачивается. Но мне без разницы даже больше, чем обычно: хочется петь, или, как минимум, насвистывать. Что и делаю, пока иду до остановки.

Троллейбус едет неспешно, как кит в окружении мелкой рыбешки. Я сажусь на одно из задних сидений, смотрю в окно. Кондуктор видит меня, но, то ли ей лень вставать, то ли еще почему-то не подходит. Я смотрю на дома, магазины, машины, людей. В этот момент начинает казаться, что у всего этого есть смысл: какой-то внутренний, очень глубокий. И у меня со старым наганом, что в несколько раз старше. И даже у Сереги, и той встрече в кафе. Все не напрасно. Я будто бы перестаю цепляться за окружающую действительность, позволяя миру самому определять, что будет дальше. И в этот момент все явственнее чувствую, что в этом что-то есть. Элемент ведения. Как провода и рога для троллейбуса. Все задано, и никуда не свернуть с уготованного маршрута. Вернее, свернуть можно, но после ехать не получится — нет энергии.

Наконец, нужная остановка. Я выхожу, направляюсь к дому неподалеку. Во дворе резвятся дети, посты на лавках оккупировали бдительные бабушки, подвыпившие мужичонки соображают на троих и более. Я захожу в подъезд. Поднимаюсь, рассматриваю рисунки и надписи на стенах. Здесь живет разносторонне развитый контингент, мечтающий увековечить чистые стремления в произведениях искусства. Или, хотя бы вот в такой настенной живописи.

Поднимаюсь на последний этаж, стучу. Дверь открывается без вопросов. А глазка в ней не было никогда.

— Здорово, Вова!

— Привет, Женя!

Жму руку, снимаю верхнюю одежду. У Женьки душно, несмотря на открытые окна. На плите что-то готовится. Я сажусь на диван, в который раз разглядываю коллекцию ножей.

— Чай будешь? — спрашивает Женя.

— Буду.

Женя достает две кружки, развивает заварку, воду. У него небольшой заварочный чайник с коричневым от заварки носиком и большой чайник для кипятка, со свистком и черной ручкой. Чай с травами, пить приятно.

— Ну, рассказывай, что привело? — начинает Женя.

— В общем, Женя, — начинаю я, тяжело подбирая слова. — У меня есть пистолет.

Женька смотрит удивленно. Не ожидал?

— С собой? — спрашивает коротко.

— Фотки, — отвечаю я. — С ним ходить опасно, правда?

Я протягиваю телефон, показываю снимки.

— Хороший пистолет, — говорит Женя с улыбкой. — Только вот мушку надо спилить.

— Зачем?

— Потому что пользоваться не умеешь. В таком случае без мушки безопаснее.

Женька смеется. Я не настаиваю на ответе. Наверно, специфический юмор.

— Где взял-то?

— Купил, в общем, — говорю я нехотя.

Женя смотрит пристально. Я не выдерживаю, отвожу взгляд.

— Похоже, что-то недоброе ты задумал, Вова.

Блин, вот попал! Неужели у меня все на лбу написано? И окружающие видят, вычислили будущего убийцу? Я не убийца! Я просто воздам по заслугам. Сделаю мир немного лучше.

— Что ж ты задумал, мой юный друг? — спрашивает Женя.

— Короче, Женя, нужно мне отомстить…

— Нужно ли?

— Очень!

— Понятно. И ты решил купить пистолет, и застрелить мерзавца?

— Типа того.

Женя смотрит задумчиво. Наверно, прикидывает, стоит ли связываться. Хватит ли у меня духу, не поедет ли крыша. А может, сам прибегу в отделение сдаваться. Женька повидал много людей, есть с кем сравнивать.

Наконец, когда пауза слишком затягивается, спрашивает:

— Что конкретно нужно от меня?

Я выдыхаю. Женька поможет, это уже хорошо.

— Женя, я читал, что пистолеты нужно пристреливать. Я ведь не стрелял, а к оружию нужно приноровиться. Помоги мне в этом.

— Хорошо. Но только пристрелка тебе ничего не даст.

— Почему?

Женька наливает еще чаю. Лицо непроницаемо. Но не послал сразу — уже хорошо.

— Потому что ты не способен убить, — говорит, отчетливо выделяя каждое слово. — На твоем интеллигентном лице отчетливо видна печать высоких моральных терзаний. А с оружием нужна твердость и точность. У тебя ничего этого нет. Так что лучше откажись от мести, живи спокойно…

— Да не могу я спокойно! Не могу! Все, абзац. Раньше мог, а теперь — вышел весь. Мне нужно научиться стрелять, Женя, очень нужно.

Женька улыбается. Этот порыв не произвел на него впечатления.

— Хорошо, — говорит спокойно. — Если хочешь научиться стрелять, я помогу. Но толку от этого будет немного.

— Мне плевать, Женя. Научи!

— Я заеду за тобой завтра утром, часов в шесть.

— Так рано? — удивляюсь я.

— Ты хочешь научиться?

— Хочу!

— Значит в шесть! — отрезает Женя.

После разговор уже не идет. Я прощаюсь. Иду домой медленно, вечерний воздух пьянит. Еще больше качает сознание того, что Женька поможет. Научит стрелять. А я не промахнусь! Или промахнусь? Появляется сомнение, ржавчиной въедается в ствол желания. А вдруг не получится? Не зря Женька говорит, что я неспособен на такое.

Отгоняю неприятные мысли. Дома немного смотрю телевизор. В новостях, бесконечных сериалах, аналитических программах вижу только убийства, смерть. Больше там ничего не показывают. Я вглядываюсь в лица убийц, в тщетной попытке увидеть что-то такое, что поможет. Или окончательно отвратит от задуманного. Но вместо матерых хищников вижу замордованных жизнью людей. И очень страшно становится, когда узнаю в них себя.

Утром просыпаюсь от звонка в дверь. На пороге Женька. Говорит недовольно:

— Ты еще спишь?

— Извини, Жень, сейчас соберусь.

— У тебя пять минут.

Я стараюсь одеваться быстро. Почему-то начинаю бегать по комнате, думая, что надеть. Поддаюсь странному возбуждению, чувству неотвратимости чего-то большого, и от того страшного. Кажется, что, несмотря на внутренние решения, еще можно от всего отказаться. Просто не выйти. Или сказать Жене, что все отменяется. Пусть думает, что хочет.

Сажусь на диван, стараюсь успокоиться. Назад пути нет. И самого понятия «назад» тоже уже не существует. Все «назад» были когда-то давно, в прошлом, когда мир еще наполнялся красками, сочными образами светлого будущего. Теперь же — только тьма и серость. И, боюсь, дальше будет только хуже. И, тем не менее, нет ничего хуже возвращения.

Привожу мысли к относительному порядку. Опять становится легко. Все, мосты сожжены давно. С ног стекает вода Рубикона. Теперь только действия.

— Я готов, — говорю, выходя из комнаты.

Женька пару секунд смотрит в глаза, кивает.

— Тогда бери и пойдем.

Пистолет я оборачиваю в специально приготовленную тряпочку, кладу в небольшую сумку с лямкой через плечо. Садимся в машину. Не разговариваем. Женька включает радио. Я пристегиваюсь, сажусь удобнее. Я готов ехать в новую жизнь, как бы пафосно это не звучало.

Из города выбираемся минут через десять. Еще через двадцать заканчиваются многочисленные сады, с огородниками, собаками, посадками картофеля и редиски. По обе стороны дороги монолитными стенами встает лес. Лишь изредка среди стволов деревьев видно просветы, спрятанные где-то в глубине поляны.

Женька сворачивает на узкую колею, ведущую вглубь леса. Еще пятнадцать минут мы трясемся на кочках, раздвигаем лобовым стеклом низкие ветки, давим шишки. Дальше дорога становится ровной, посыпанной щебнем. Машина идет легко, хоть и не быстро. Едем около часа. Наконец, когда я почти засыпаю, Женька глушит мотор.

— Приехали. Выгружайся.

Я выхожу из машины. Здесь дорога заканчивается. Дальше в лес ведет тропинка. Женька достает рюкзак, проверяет содержимое. Я вдыхаю запахи леса. От свежести чуть кружится голова. Но леса мне уже хватило. Пусть это и была обочина дороги, кругом по идее должны обретаться люди, но одиночество и холод слабее не стали.

Но сегодня ясный день, рядом Женька, а в небольшой сумке через плечо лежит пистолет, заботливо обернутый тряпочкой.

— Пойдем, — говорит Женя, закидывая рюкзак за спину.

Я не спрашиваю куда, как долго идти. Если Женька говорит, значит пойдем. По небольшой тропинке движемся в овражке. За ним небольшая возвышенность, что упирается в холм. Часть холма срыта. Искусственные стенки укреплены, площадка выровнена, утоптана. Здесь, укрытое в лесу, расположено стрельбище. Я замечаю проржавевшие, много раз простреленные железные мишени, четкие полоски на земле, определяющие места для стрелков. Но отстрелянных гильз нигде не видно. Их было много на стрельбище, где я отстрелял положенные шесть патронов из АК перед присягой на военной кафедре. Хотя и там после стрельб на позициях мы собирали гильзы в количестве, что было отстреляно.

— А обычный пригородный лес и бутылки слишком просто, да? — пытаюсь я пошутить.

— Здесь безопаснее, — говорит Женька. — А бутылки будут, ты не беспокойся.

Женя открывает рюкзак. Там и правда бутылки и банки. Штук пятнадцать. Так вот что звенело при ходьбе. Женька идет к железным мишеням, расставляет сосуды ровным рядом.

— Давай пистолет.

Я достаю наган, протягиваю Женьке. Тот открывает барабан, осматривает, пробует в руке, делает еще что-то.

— Вставай к черте.

Я занимаю позицию. Женька встает рядом, целится. Через мгновение раздается выстрел. Одна из бутылок разлетается тучей осколков.

— С оружием нужно всегда обращаться так, будто оно заряжено, — начинает Женька. — Оружие всегда должно быть направлено в сторону цели. Если целишься — стреляй.

Логично, думаю я. Женька оригинален.

— Мы сейчас в двадцати пяти метрах от цели. С такого расстояния, чтобы попасть в горлышко, нужно целится в точку, ближе к дну бутылки. Смотри сюда: соединяешь мушку с целиком, находишь цель, стреляешь. Все просто.

Я беру пистолет так, словно впервые вижу.

— А зачем целиться в дно?

— Чтобы попасть. Пистолет пристрелян почти точно, но нужно делать поправку на расстояние. С пятнадцати метров можно целиться в центр. У револьвера прицельные приспособления состоят из целика с прорезью на раме, и мушки.

Женька показывает целик, мушку. Объясняет, что их нужно объединить, найти цель, произвести выстрел. Я слушаю вполуха. Мне хочется быстрее взять наган в руки, выстрелить. С первого раза поразить мишень.

— А теперь стреляй! — командует Женька.

Я беру пистолет. Как-то нервно пытаюсь целиться.

— Левой ладонью обхвати низ правой вместе с рукояткой, — поучает Женя. — Руки и грудь должны образовывать треугольник.

Я перехватываю пистолет так, как говорит Женька, тщательно целюсь — стреляю. Звук выстрела заставляет вздрогнуть. Пуля попадает в отрез холма. Я опускаю пистолет.

— При стрельбе нужно правильно дышать, — говорит Женька. — Дыхание спокойное, средней глубины. Без дерганий, рывков. После прицеливания и до выстрела дыхание нужно задерживать. Смотри, зафиксировался, прицелился, задержал дыхание — выстрелил. Спусковой крючок не дергаешь, плавно ведешь до выстрела. Все просто.

Я пробую еще раз. Пуля проходит рядом с бутылкой. Но мимо.

— Важно соблюдать равновесие, — продолжает Женька. — Ты должен быть как гироскоп. Из любой позиции приходить в центр равновесия, только потом стрелять.

— Так сложно?

— А ты думал? Знаешь, кто лучше всего стреляет? Летчики и балерины. Догадываешься почему? Это тренированный вестибулярный аппарат. А из твоего нагана, возможно, стрелял русский офицер в первую мировую или гражданскую. А знаешь, как в царской армии тренировались.

— Как?

— Боец становился на раскачивающееся бревно. Из этого состояния он должен был поразить мишень. Упал — снова. Пока не попадет. Только после к бревну ставились подпорки.

Я снова целюсь. Теперь, стараясь учесть рекомендации Женьки. Плавно соединяю целик с мушкой, нахожу цель, задерживаю дыхание, легко веду спусковой крючок. Во время выстрела не жмурюсь, отчетливо вижу, как разлетается бутылка. Да, наконец-то!

— Хорошо. Давай пистолет, — говорит Женька. — Тебе нужно знать механизм запирания, ударно-спусковой механизм. Смотри, на правой стороне рамы есть стопорное приспособление барабана. Это так называемая подпружинная дверца. Откидываешь ее, заряжаешь барабан. В закрытом состоянии она не дает патронам выпасть. Видишь на барабане выемки? Они выполнены для выступа дверцы.

Я примерно так про все и читал. Даже самостоятельно разбирал. Но когда показывает и подробно объясняет профессионал, ощущения другие.

— Ударно спусковой механизм у твоего агрегата курковый, двойного действия, — продолжает экскурс Женька. — Вот здесь, на курке боек. Боевая пружина размещена в рукоятке…

— Жень, я так и не нашел на нем предохранитель, — перебиваю я.

Женька улыбается.

— Предохранителя здесь нет. Так что не отстрели яйца по неосторожности.

— А как же без предохранителя?

— Смотри, пока ты не нажмешь на спусковой крючок, вот эта деталь не позволит бойку соприкоснуться с капсюлем. Если взведешь курок, сработает замочный механизм, сдвигающий барабан вперед.

Женька демонстрирует деталь, взводит курок, чтобы я видел, как ведет себя барабан.

— В этом положении спусковой крючок надежно фиксирует барабан, не позволяя вращаться. Ну, ладно, хватит теории. Давай, отстреляй еще пару-тройку патронов. Только стреляй обдуманно. Чувствуй пистолет.

Я встаю в позицию, стреляю точно, как учит Женька. Ровно три выстрела. С большими интервалами. Хочу, чтобы тело привыкло, почувствовало стрельбу. Чтобы оформился определенный поведенческий стереотип на выстрел. Конечно, нужно стрелять больше, чаще, но патронов мало. Успокаивает только то, что почти не придется целиться. Я буду близко от цели.

— В стрельбе есть один очень простой алгоритм: увидел-оценил-выстрелил, — говорит Женя. — Твоя эффективность как стрелка зависит от того, каков промежуток между этими действиями. Чем он меньше, тем лучше, при прочих равных, ты стреляешь. Через определенное время этот алгоритм спрессовывается в мгновенный механизм оценки-действия. Ты просто начинаешь мгновенно видеть, как действовать в конкретной ситуации. По взгляду ты наперед знаешь, кто как будет действовать. Но это уже высший пилотаж, а тебе нужны азы.

— А сколько надо тренироваться, чтобы достичь такого?

— По-разному. Год, два, десять лет, жизнь. Не важно. Давай разберем действия в условиях, приближенных к тем, что будут.

Женька берет пистолет, аккуратно кладет на дно рюкзака.

— Ты должен действовать на минимально допустимой дистанции. Твой единственный козырь — внезапность. Нужно ждать где-то поблизости от места атаки. Стрелять в спину, когда цель чем-то занята. Например, открывает дверь в подъезд. Тебе лучше заранее взвести курок, чтобы выстрел получился более точным.

Почти до вечера мы отрабатываем приемы подхода, выстрела. Женька объясняет, в какие зоны стрелять, как стрелять. Потом мы зачем-то пробегаем длинный кросс по глубинам леса. Бежать сложно, приходится постоянно уворачиваться от веток. Я сильно устаю. Но после кросса Женька снова заставляет стрелять. Руки трясутся, я пару раз мажу. Но все равно чувствую уверенность, как будто стреляю давно.

— Ты не должен успокаиваться на достигнутом, чувствовать себя уверенно, защищено, — поучает Женька. — В этом деле нужна постоянная сосредоточенность, готовность учиться, искать новые приемы. Если будешь думать, что многого достиг, быстрее совершишь ошибку. А при стрельбе такая ошибка — зачастую смерть…

Женька тщательно собирает осколки бутылок. Мы идем к машине. Всю обратную дорогу молчим. Я слишком устал, чтобы говорит. Хочется есть, спать, принять ванну. Женька довольно улыбается. Заезжаем ко мне. Я осматриваю холодильник на предмет еды. Ничего хорошего не находится.

— Поехали, где-нибудь поедим? — предлагаю Женьке.

— Поехали.

Сидим в небольшом кафе рядом с домом. Голод утолен, жизнь кажется не такой противной. Но меня постоянно тревожит мысль о недосказанности. Да, Женя очень помог. Научил стрелять, показал, как целиться. Но самого главного — не рассказал. Лишь обозначил вскользь. Как перестать быть жертвой, как решится на поступок. Тему обозначил, но не раскрыл. Или я был слишком груб, стараясь отбросить лишнее?

Мне так хочется выспросить детали, что трясутся руки, сжимается сердце. Давно такого не было. В конце концов, я останусь один на один с убийцей. И от того, смогу ли выстрелить, буду ли действовать осознанно, зависит жизнь. Поэтому борю страх отказа, начинаю:

— Жень, а можешь посоветовать, как лучше действовать.

— Тут нужно подходить индивидуально.

— Но, может быть есть что-то общее?

Женька откладывает вилку, пристально смотрит в глаза, потом говорит:

— Самое главное — избавиться от комплекса жертвы. Пойми, Вова, у тебя на лбу написано, что ты лох печальный. Это твой внутренний позыв. Так ты ничего не добьешься. В ответственный момент не сможешь выстрелить, или рука дрогнет, или выстрелишь, но потом крыша съедет. Такие люди, как ты — не способны на убийство.

В кафе шумно, на нас никто не обращает внимания, но слово «убийство» все равно звучит зловеще. Меня пробирают мурашки. Разум не хочет верить, что когда Женька говорит это, он говорит не абстрактно. Он говорит обо мне.

— И что же делать, — все же говорю я.

— Выходить на охоту, — просто отвечает Женька. — Жить охотой. Или, если хочешь, поселиться на войне.

Молчим. Я пытаюсь понять, что друг хочет сказать. Охота? Война? Говорят, с войны невозможно вернуться. Даже когда остается позади.

— Как это, Женя?

— Если хочешь — это набор спецмероприятий, определенных реакций, позволяющих тебе вовремя, обдуманно и спокойно нажать на спусковой крючок, оказавшись в нужное время в том самом месте. Это возможность действовать в неблагоприятных условиях, спокойно переносить специфические стрессы.

— Охота, — говорю я, словно пробую новое слово на вкус.

— Но охота важна не только в качестве набора спецмероприятий, — продолжает Женька. — Пойми, охота — это твой шанс отбросить страх, стать холодным и расчетливым. Надо, чтобы в голове щелкнул переключатель, чтобы ты перестал чувствовать себя жертвой.

— И что, это поможет? — недоверчиво, и вместе с тем с надеждой спрашиваю я.

— Поможет. Если решил убить, нужно стать хищником. На людей смотреть — как на цели. Для тебя это теперь не люди, что один как целый уникальный, неизведанный мир. Это мишени. Как в тире. Прицелился, задержал дыхание, выстрелил — все. Нужна постоянная готовность. А этого просто так не достигнуть. Надо тренироваться, да что там, надо стать охотником. Или, как говорят некоторые, воином.

— У меня получится? — спрашиваю я.

— Ну, на счет воина — не знаю. Ты можешь стать хорошим солдатом. Если понукать, будешь хорошо драться, и умрешь в очередном сражении, как солдат умирает на поле боя. Просто потому, что он солдат. Охотником стать труднее. Если хочешь правду, для тебя — почти нереально.

— Почему?

— Охота требует жертв. Как минимум — комфорта. Физического, душевного. Дух не должен находиться в расслабленности. А ты погряз в приятных мыслях и чувствах. Даже жалость к себе тебе безумно приятна. Это не лучший путь жизни.

Женя молчит, оценивает эффект. Или пытается увидеть, стоит ли продолжать. Наконец, говорит:

— Охота — это холодная одержимость. Ты становишься хищником. И окружающие это чувствуют. Печать высокой морали сотрется точно.

— То есть, я стану зверем? — нервно спрашиваю я.

— Нет, не станешь. Ты так и останешься милым добрым Володей Веригиным. Только связываться с тобой захотят очень немногие. Потому что сквозь обычную маску, где-то на поверхности, всегда будет проглядывать охотник. А охотник способен выстрелить. И это понимают все.

— Но людей нельзя убивать. На людей нельзя смотреть как на цели.

— Почему? — с неподдельным удивлением спрашивает Женька

— Потому что это не цели. Это люди. Живые люди. Они живут, Женя, они думают, чувствуют, развиваются. Понимаешь? А тут приходишь ты, и человека не стает. А ведь он когда-то родился, для чего-то жил, был кому-то нужен. Кто ты такой, чтобы отнимать жизнь?

Кажется, я даже краснею от такой тирады. И, к собственному стыду, к концу уже начинаю понимать, что говорю что-то не то. Возможно, это действительно важные, понятные вещи. Но все ли так? Людей много. А истины, говорят, не существует.

— Человек сегодня живой, завтра нет, — говорит Женя. — Каждый человек. Ты, я, та тетка за соседним столиком, вон тот улыбающийся малыш. Мы все смертны, причем, как говаривал классик, — смертны внезапно. Все зависит от того, на какой промежуток хватит силы. И от того, больше нас станет или меньше, ничего не изменится. Поминаешь, абсолютно ничего. Как минимум, так было задумано…

— А как максимум? — зло спрашиваю я.

— А как максимум, ты на хрен никому не нужен. И нужен не будешь. Ты слишком не вечен и малоценен, чтобы кто-то, кроме самых близких, пролил слезу, когда тебя не станет. Единственное, на что способны окружающие, это на пару секунд выпасть из контекста, и подумать, что смерть в жизни все же существует, и в любую минуту может настигнуть их. Но такие мысли, из-за тотальной мрачности и беспросветности, будут моментально заброшены в глубины подсознания вместе с остатками того, что было твоим образом. Понимаешь?

— Не могу понять…

— Тогда выкинь револьвер, и забудь о цели. Не сможешь.

Молчим. Я лихорадочно стараюсь найти аргументы Женькиной неправоты. Стараюсь, но не нахожу. Такое ощущение, что их нет. Что меня вынесло в русло совершенно другой логики, мира, что живет по другим законам. И здесь Женя абсолютно прав. А я вынужден либо соглашаться, либо встать и уйти. Выкинуть пистолет в реку, навсегда забыть о Сереге. Может быть, самому прыгнуть в ту же самую реку.

— На людей нужно смотреть как на цели, — говорит Женя. — Вот он что-то тебе говорит, создает какой-то важный образ. Он начальник, или, к примеру, просто большой человек. А ты пришел просить, тебе нужна его услуга. Что будет?

— Ну, он будет чувствовать силу и твою слабость, — как-то потеряно отвечаю я.

— Возможно. Если ты позволяешь так чувствовать.

— А что, есть варианты?

— Есть, — говорит Женя. — Он для тебя не человек вовсе. Нет, ты, конечно, следуешь морали, ведешь светскую беседу, но прекрасно осознаешь, что в любой момент можешь сделать так, что его не станет. И начальник это чувствует. Так же, как любой другой человек.

— Женя, а это правильно? — не сдаюсь я, стараясь оставить хотя бы небольшую тропинку для отступления.

— А что такое «правильно»? Набор стереотипов, принятых в обществе шаблонов поведения? Ты должен жить по другой морали. Только так выживешь в бою. Даже если эта мораль сначала неочевидна. Понимаешь, когда перестаешь жить, изнеженный в пороках, начинаешь выживать. То есть, действовать максимально независимо и эффективно.

— Что-то в этом есть, — говорю я задумчиво.

— Тебе решать, я не настаиваю…

— Но как же быть с обществом, с людьми? Они осуждают такое поведение.

— Ты должен ориентироваться только на себя, — жестко отвечает Женя. — Что ты считаешь правильным, что для тебя важно. Не для родных, общества, каких-то групп, где ты состоишь — только для тебя. Без разницы, кто что думает, как ты выглядишь в глазах других. Главное — ты так решил, и по-другому быть не может. Понимаешь?

— Наверно… — говорю я неуверенно.

— Никаких колебаний, никаких размышлений. Чувствам здесь не место. Нажал на курок, убедился, что враг мертв — и на дно. Все. Ты охотник — он добыча. Охота со временем может стать образом выживания. Эффективным образом.

Я задумываюсь о жертве, что придется принести, чтобы только лишь попробовать стать тем, о ком говорит Женька. Что будет потом?

— Задумался? — спрашивает Женька.

— Есть немного.

— Я даже знаю о чем: боишься потерять привычный комфорт. Вот потому настоящих охотников мало. Куда нам, простым смертным, до этого тяжелого пути. Мало того, даже прикосновение к нему может оказаться тяжелым. Но решать тебе.

Женька замолкает. Я смотрю в зал, но как бы сквозь него. Мысли витают где-то далеко, там, где все ответы названы, дороги проторены, а истины подсвечены. От необходимости принимать решение мозг впадает в ступор, этакий ждущий режим, что не обременен необходимостью решать. Постепенно, от нравственной составляющей, меня тянет к практической. Что бы там ни было, а стрелять все равно придется. И лучше это сделать правильно, так, чтобы не прогореть.

— Жень, ты говоришь про охоту, цель, — начинаю я. — А как тогда действовать? Как подступиться к задаче?

— Тебе понадобиться машина, — говорит Женя.

— Возьму у Лаптя.

— Нет, большой черный джип здесь как раз не нужен.

— Почему?

— Привлекает внимание.

— А для чего машина?

— Ты должен выследить жертву. Каждый день мысли только о будущем броске. Все повадки, все движения. Ты в каждую секунду должен знать, где он, что делает, куда двинется дальше. Только так можно выследить, и нанести удар.

— Так какую машину брать?

— Подойдет неприметная, средней паршивости семерка. Или девятка. Номера можно загрязнить, Стекла слегка затонировать. После акции от машины избавиться.

Хорошая идея. Я куплю машину, буду ездить за Серегой, стану его тенью. А потом нанесу удар. Последний в жизни.

— После того, как будешь знать повадки цели, нужно проанализировать расположение всех мест, где она бывает, исходя из того, что ее нужно ликвидировать. Имеет значение все: удобность проезда, отсутствие свидетелей, состояние цели в этом месте, пространство для маневра, пути отхода и эвакуации.

— А здесь есть какие-то наработки?

Женька улыбается. Да, изобретать велосипед интересно, но лучше сесть на готовый, что был изобретен много лет назад, и без проблем эксплуатируется несколькими поколениями велосипедистов.

— Я тебе советую стрелять у подъезда. Надо знать, где он оставляет машину, каким маршрутом идет к дому? Один или с кем-то? Когда? Что рядом с домами?

— А почему именно у подъезда?

— А ты думаешь, почему менты часто производят задержание у подъезда? Или почему именно там убивают наемники?

— Если честно, я об этом не задумывался.

— То-то же. А люди задумывались. И задумывались серьезно. Представь, ты идешь домой с работы. Подходишь к подъезду, достаешь ключ, чтобы открыть домофон. О чем ты думаешь?

— Ну, что сейчас отдохну, поем, посмотрю телевизор, — отвечаю я, не чувствую подвоха.

— А сзади быстро подхожу я, и, не размениваясь на сантименты, впечатываю тебе несколько пуль в спину и затылок. Много у тебя шансов развернуться, сопротивляться? Да, ты меня просто не увидишь, не то чтобы брыкаться.

— Наверно…

Женька смотрит пристально, в глазах знакомый огонек. Вот таким должен быть охотник, думаю я. Так рассуждать, так действовать. А рядом сижу я, тот, кто никогда не сможет стать хищником. Или сможет? Или жизнь заставит, как заставляла еще более мягких и слабых?

— Или вот мне нужно тебя побить, — продолжает Женька. — Можно спокойно подойти, пока ты открываешь дверь, зайти следом, а там, захват руки и шеи, коленом в крестец так, чтобы тебя к потолку подбросило. Пока будешь падать, еще добавить, чтобы припечатало к полу. Сломать руку и приложить по затылку. Все, и «мяу» сказать не успеешь.

Против таких аргументов не поспоришь. Я представляю Женьку перед дверью в подъезд, в спортивном костюме, с натянутым на глаза капюшоном. Зрелище страшное, потому что он не будет медлить, заморачиваться внутренними душевными терзаниями, эмоциями, и прочим мусором — все сделает так, как сказал. А после этого ночью будет спать спокойно.

— Убедил.

— Это все придет с опытом. Главное, что тебе необходимо запомнить, просто впечатать в мозг — действовать нужно неожиданно. Это твой единственный шанс. У подъезда, в момент, когда цель слегка ослабляет хватку контроля, входит в зону комфорта.

— Понятно.

— И еще, — говорит Женя, улыбается. — Ни в коем случае не разговаривай, не смакуй месть. Выстрелил в спину, быстро ушел. Никаких выяснений отношений, никакого глумления.

— Я понял, Женя!

— Удачной охоты!

— Тебе тоже…

Дома долго не могу уснуть. Мысли греют уже горячий до невозможности ум, ничего не давая взамен. Надо действовать, но сознание до последнего противится предложенной модели. Стать охотником, значит распрощаться с жалостью к себе, подчинить жизнь тотальному контролю. Это ли мне надо. Тем более, когда есть деньги. Можно бросить все, уехать куда-нибудь к морю, снять небольшой домик с бассейном, и жить, пока не кончатся деньги. А еще, часть можно вложить во что-нибудь доходное и безбедно просуществовать до смерти, как страшный сон, забыв то, что случилось недавно. Просто с чистого листа.

Но что-то держит здесь, не дает уйти. Как пес на привязи, я пытаюсь бежать, но тяжелый ошейник впивается в шею, не дает дышать. Отсюда не уйти, по крайней мере, в таком состоянии. Не знаю, удастся ли уйти когда-нибудь. Кажется, что будущего вообще не существует. Только лестница, что висит в пустоте. Лишь лестница и я на ней. И от того, долезу ли до верха, зависит, буду ли, или навечно исчезну. Я буквально вижу лестницу, чувствую огромные усилия, что нужно прилагать, чтобы просто остаться на ступеньке. Но выхода нет. Даже здесь, во сне.

 

Охота

После бесед с Женей, выездов в лес, опыта стрельбы, я мало сплю ночами, постоянно думаю о цели. Пистолет всегда рядом. Я настолько привык к нему, что ощущаю почти физический дискомфорт, когда вынужден оставлять его дома. Но также я чувствую приближение того самого дня. И беззащитность перед этим начинает по-настоящему пугать.

В памяти всплывают поучения Жени. Охота. Акт избавления от комплекса жертвы, вступление на тропу войны. Женя правильно подметил, что не воин. Скорее солдат. Мне нужно, чтобы подгоняли, ставили предельно простые цели и требовали неукоснительного исполнения. Зачем нужна свобода действий? Лучше, чтобы жизнь стала структурированной, подчиненной предельно понятной логике. Чтобы кто-то отдавал приказы.

Но я один. И должен все пройти самостоятельно. Без понуканий и приказов, на голой воле. Я должен войти в огонь, чтобы сжечь слабость, прошлые цели и мотивы, неспособность к решительным действиям. Чтобы из слабого, никудышного человека стать достойным. И на пути к этому стоит Серега.

Нужно развеяться. Прогуляться, на несколько минут отключиться от мыслей о мести. Я выхожу на улицу рядом с домом. Здесь все уютно, спокойно. Но просто прогуляться не получается. Я неосознанно начинаю наблюдать за людьми. В голове одна мысль. А что бы я делал, если бы пришлось ликвидировать этого человека. Слово убить стараюсь не произносить. Страшно.

Вот, идет человек. Взгляд ничего не выражает, обычное лицо, ничем не примечательная одежда. На плече сумка. Рабочий возвращается с завода. Иду следом. Рабочий сворачивает во двор, подходит к подъезду. Хороший момент. Я прохожу мимо. Руки трясутся, дыхание сдавленное. Что отделяет меня от действия? Один шаг. Стоит лишь зайти в подъезд следом. Но этот шаг становится тысячью миль, стоит только подумать о том, что предстоит сделать.

Прохожу по двору. Нахожу типичного гопника, что разговаривает с приятелями, грызет семечки. Встаю чуть поодаль, чтобы не привлекать внимания. Я напоминаю себе оператора какого-нибудь канала, где показывают репортажи из дикой природы. Здесь точно так же нужно не спугнуть, затаиться, выжидать, чтобы получить хорошие кадры. Только я не снимаю репортаж, я борюсь с нежеланием человека отнять жизнь такого же человека. С нежеланием на уровне разума, чувств, даже не уровне тела.

Гопник прощается с друзьями, заходит за угол дома. Я следом. Проходим несколько домов, переходим на другую улицу. Реальный пацан идет медленно, вразвалочку, ухитряясь бряцать четками и щелкать семечки. Я улыбаюсь. Вопрос с ликвидаций этого представителя человеческой фауны намного проще. Как морально, так и физически. Здесь рядом гаражный комплекс. Гопник наверняка идет туда. Скорее всего, слегка подфартило, удалось отжать денег на пару литров бензина. И теперь гордый хозяин какой-нибудь восьмерки, девятки, а то и вообще пятерки идет проведать рычащее чудовище, проржавевшее, с отсутствующим в принципе глушителем, но обвешенное всяческой сбруей, тонированное, и слегка помятое.

Нужно дождаться, когда хозяин начнет открывать гараж, приблизится — и ликвидировать. Все. Я прохожу мимо, дожидаясь момента.

— Эй, слышь, тебе че-то надо?

— Нет, что вы?

— Ну, и вали тогда отсюда!

— Как скажете.

Я ускоряю шаг, иду не оглядываясь. Есть небольшие осложнения, но все же можно. Нужно только выждать момент. И сердце уже не силится вырваться из груди. Страх постепенно заменяется расчетом, контролем ситуации, готовностью. Каждое действие, каждый отрезок пути жертвы раскладывается на составляющие. Это как небольшие точки на линии движения. Почти все они маленькие и безжизненные, но некоторые отдаются едва заметной рябью. Вот в таких точках нужно действовать.

Движения нитей с точками складываются в своеобразный ритм, помогающий определиться. Нужно только уловить правильный импульс, и пуля ляжет в нужное место. Ритм сердца, ритм вселенной, ритм убийства. Или даже не убийства, а акта расплаты, восстановления равновесия, гармонии, подобие которой изначально существует в жизни.

Я с удивлением замечаю, что смогу нажать на курок. Что, на самом деле, я не такой белый и пушистый, каким кажусь. Нужно просто расшатать устои внутренней гуманности, что итак держится лишь на честном слове. Нужно просто найти внутреннего зверя, что сам с торжествующим рыком рвется навстречу. Этого не избежать, не пересилить, стоит только начать.

Наша жизнь, стремление взойти по карьерной лестнице, цивилизованность — ничто. Это маска, притом, маска легкая, хрупкая. Нужно немного, она спадает. Наружу выходит истинная сущность — Зверь. То, чем каждый из нас является, независимо от того, как долго носит галстук или строгий женский костюм. И тогда примерная жена, хорошая женщина радостно изменяет мужу с тремя рабочими, что вставляют окна в семейном гнездышке. Муж, застукав их, хладнокровно открывает сейф, недрогнувшей рукой берет пистолет, и жестоко убивает всю компанию. Мы звери, с легким налетом интеллекта, слабой накипью интеллигентности. Но звери. А сущность так просто не поменять.

Зверь доминирует. Как не скрывай. Он слишком древен, чтобы исчезнуть бесследно. Он слишком силен, чтобы подчинятся. Он слишком долго выживает, чтобы сдаться.

На следующий день я ищу машину. Проржавевшая, побитая жизнью и хозяином семерка находится почти сразу. Я расплачиваюсь с хозяином, но не регистрирую. Пусть катается с транзитными номерами.

Внутри салона пахнет тысячами выкуренных сигарет и дешевым освежителем, что лишь добавляет пикантности общему аромату. Но сиденье на удивление мягкое. И управление, хоть и деревянное, особенно после крузака, сильно не напрягает.

Я езжу по городу. Просто катаюсь, наслаждаясь короткой передышкой. Погода замечательная, солнце, легкий ветерок. Сейчас бы на пляж, искупаться, поваляться на солнце. Я выезжаю за город к ближайшей реке. Весь пляж оккупирован отдыхающими. Кругом мусор, пьяные пузатые мужики, необъятные тетки, неспокойные подростки. Я все же нахожу хорошее место, относительно спокойное, укрытое кустами.

Вхожу в реку: медленно, ощущая приятный холод. Когда воды становится по пояс, ныряю. Плаваю до тех пор, пока кожа на ладонях не сморщивается. Тогда, обессиленный, выхожу на берег, падаю на песок. Как хорошо! Не хочется думать о делах, не хочется становиться охотником. Просто существовать, радоваться жизни, быть к ней причастным.

Но внутренние камни давят радость. Нужно многое сделать, нужно решить серьезный вопрос. Перестать цепляться за комфорт и покой. Мне брошен вызов. И первый бой уже проигран.

Ночь я провожу в бесполезных мечтаниях о другой жизни. Сил уснуть нет. Несмотря на то, что спать хочется. Завтра начнется охота. С первых шагов, с поисков троп, мест, людей. Но начнется. И если раньше точка невозвращения осознавалась, но сознательно как бы стыдливо отодвигалась, в надежде что извне придет знак, и можно будет все переиграть, то теперь назад пути нет. В который раз. Все мечты отделаться малой кровью, остаться в комфорте разрушены.

Осознав это, я еще немного ворочаюсь, засыпаю. Снов не запоминаю. Мертвецам сны не снятся.

Наутро в старой, обожженной турке завариваю кофе. Пью крепкий, почти без сахара. Одеваюсь, выхожу на улицу. Машина стоит не у дома. Я снял железный бокс у представителя местных алкоголиков. До него — пять минут прогулочным шагом.

В гараже пахнет машинным маслом, гарью костра, заплесневелым картофелем, и еще чем-то, происхождение чего лучше не знать. Я вывожу машину, запираю бокс. Отъезжаю к крайним гаражам, что находятся рядом со стихийной помойкой, у пустыря.

Надо кому-то позвонить. Кому-то кто примерно знает о жизни Сереги. Я беру телефон, просматриваю контакты. Никого подходящего, только Илья. Но ему лучше не звонить: неизвестно, как он связан с Серегой.

Ищу в памяти все упоминания о враге. Негусто. Какие-то обрывки. Но, вроде бы, Игорь что-то такое говорил. Набираю номер.

— Да? — раздается знакомый голос.

— Здорово, Игорь!

— Привет, Вован! Ты извини за ту пьянку. Тяжело мне было, прости.

— Да, ничего, все нормально. Слушай, я про Серегу у тебя спросить хочу…

— Про какого? — удивляется Игорь.

— Ну, помнишь, тогда спрашивал. Про бандита местного.

— А, Серега! Короче, хочешь с ним встретиться, подходи в «Рафинад» часам к двум. Он там почти каждый день бывает.

— Спасибо, Игорь!

— Не за что. И знаешь… Будь осторожен…

— Конечно. Пока!

— Пока!

«Рафинад» всего в двух минутах езды. Это пафосное кафе, место встречи отпрысков богатых родителей, всевозможных бизнесменов, студенток, ищущих покровителей и прочей потерто-золотой прослойки города. Здесь все у всех на виду. Каждый знает, кто кому приходится. Поэтому все существуют достаточно мирно, в одном месте.

Значит, следит за всем этим Серега. Хорошее место в плане заведения множественных выгодных связей. Наверняка вся эта публика по выходным идет в его же клуб, где в vip-кабинках заправляется продаваемыми через него же веществами.

Я откидываюсь на спинку сидения, засыпаю. Без снов. Будит меня тонкая трель будильника. Время пришло. Машина заводится с первого раза. Я выезжаю на дорогу, встраиваюсь в поток. Через пару минут паркуюсь недалеко от «Рафинада», так, чтобы в поле зрения оказался вход. Еще через пятнадцать минут на парковке у входа останавливается Porsche Cayenne. Выходит довольный жизнью Серега, заходит в кафе. Он даже не подозревает, что через дорогу, из невзрачной семерки на него смотрит затаившаяся смерть.

Ждать приходится около часа. Я успеваю выйти в киоск, купить пирожок и стакан кваса. Перекусываю, наблюдая за входом. Серега выходит через полчаса. С кем-то разговаривает на крыльце, жмет руку, садится в машину. Я завожусь, жду, пока тронется. Пересекаю двойную сплошную, пристраиваюсь в хвост. Серега ведет агрессивно, подрезая окружающих, наверно, материт нерадивых автолюбителей на отечественных тазах.

Я еду в отдалении. В общем потоке Сереге трудно уйти сильно вперед. Близость врага щекочет нервы. Страшно, конечно, но еще больше хочется дотянуться, хотя бы пулей. Хочется увидеть страх в глазах, почувствовать вкус крови. Чтобы Серега узнал, вспомнил, и действительно испугался. Потому что я не пойду назад, не проявлю милосердие. Я слишком далеко захожу даже тем, что начал охоту. Назад пути нет. Но появляется азарт преследователя, расщепляется, уходит страх. Просыпается внутренний зверь.

Я катаюсь за Серегой до самого вечера. Хочу выследить дом, но он едет на окраину, сворачивает на трассу, ведущую в соседний город. Дальше не преследую.

За день, помимо «Рафинада», Серега был в трех местах. Заехал в клуб, в спортивный зал и офисное здание в центре города. Я помечаю объекты на карту, прокладываю маршрут. Начало положено.

На следующий день я снова дежурю у «Рафинада». Хочется зайти, послушать, о чем враг говорит, проникнуться его мотивацией. Но это слишком рискованно. Наверняка Серега еще помнит меня. Помнит каждый раз, когда видит Настю. От этой мысли становится теплее. Как-то легче дышится. Как бы там ни было, а я спал с Настей. А сейчас выслеживаю ее грозного ухажера.

Через час Серега выходит из кафе. Едет в спортивный зал. Я паркуюсь чуть в отдалении, жду пару часов. Серега тренируется, сохраняет форму. Я за последнее время слегка расплылся. Правда пару недель запоя поубавили вес, но тенденция осталась.

Далее маршрут приводит в офис. Я хожу рядом с крыльцом, пытаюсь выяснить номер этажа и кабинета. Это не поможет, но знать нужно. На всякий случай. Звоню Игорю, выясняю номер офиса и название фирмы. Хорошо.

Серега выходит ближе к вечеру. Едет в ресторан. Я чуть поодаль. Рядом с рестораном магазин. Я покупаю пиццу и минералку. Ждать приходится долго. Начинает слегка темнеть. Серега выходит только после одиннадцати. Не один. Рядом с ним садится девушка лет двадцати. Она одета вызывающе, много смеется, нетрезва.

Серега лихо разворачивается, выезжает на дорогу. Я следом. Серега прибавляет скорости. Я заметно отстаю. Но дорога прямая, не потеряю. А когда будет сворачивать во дворы, сбросит скорость.

Ближе к концу проспекта Серега поворачивает. Я добавляю скорости, поворачиваю там же. Узкая дорога петляет по дворам. В этой части города селятся богатые люди. Дома здесь новые, повышенной комфортности. Но заборов и охраны во многих нет. Город небольшой.

За домами небольшой пустырь, что упирается в автостоянку. Серега едет туда. Я встаю во дворе крайнего дома, между двух машин. Выхожу, иду к стоянке. Рядом несколько гаражей. Прячусь между ними, жду. Через несколько минут показывается Серега с девушкой. Я пристраиваюсь следом, иду тихо, стараясь не привлекать внимания. К тому же, Серега пьян, его шатает, он что-то громко, но неразборчиво говорит, бахвалится.

Заходим во дворы. Серега идет к одному из домов ближе к центру массива. Подходит к крайнему подъезду, достает ключи. Я запоминаю обстановку, забиваю в мобильник номер дома. Смотрю на местами светящийся монолит стены, жду, какое из потухших окон загорится первым. Не загорается ни одно. Наверно выходят на другую сторону. Да это и не важно.

Еще около часа я кручусь поблизости. Осматриваю маршрут движения Сереги. Единственным опасным с точки зрения конспирации местом является пустырь. Идти от его начала до ближайшего дома около двух минут. Потом три дома стоят параллельно: один чуть впереди, два поодаль. Серега живет в левом.

Двор небольшой. Разбит аккуратный садик, игровая площадка. Рядом с подъездом нет привычных лавочек — небольшие кусты да пара тополей. Козырек подъезда поддерживают две выложенные из желтого кирпича колонны. Я прикидываю, где выгоднее встать, как подходить, с какого места вести стрельбу. Независимо от этого, нужно помнить, что параллельный дом находится не так далеко. Могут услышать выстрелы, выглянуть в окна. Не говоря о том, что во дворе могут оказаться люди.

Слишком много переменных, трудно просчитать действия. Но лучше так, чем сидеть, сложа руки. Я еще раз оглядываю окрестности, прохожу маршрут. Когда становиться совсем темно, сажусь в машину, еду домой.

Следующие три дня проходят в уже становящейся привычной рутине. Слежка почти не рождает первоначальных эмоций, пропадает адреналин. Беру на работе отпуск за свой счет, с утра до вечера езжу за Серегой, наношу на карту маршруты, изредка звоню Игорю, чтобы поинтересоваться об еще одном знакомом. Все становится привычным настолько, что кажется, скоро будет зарплата.

Вечером четвертого дня звонит Женька. Я так втянулся в выслеживание, пробивку маршрутов, людей, точек засад, что даже забыл о нем.

— Привет, Женя, — тем не менее, стараюсь говорить радостно, скрывая раздражение человека, которого оторвали от важного дела.

— Как ты, Вова? — спрашивает Женя веселым голосом.

— Нормально.

— Помнишь еще, что я говорил?

— Помню.

— Я через полчаса заеду. Поедем, развеемся.

Только этого не хватало.

— Женя, я сегодня еще хотел…

— Жди, Вова!

Короткие гудки. Женьке плевать, чем я занят. Такого раньше не наблюдалось. С другой стороны, раньше я не просил его подсказать, как лучше убить человека.

Ровно через полчаса раздается звонок в дверь. Я неохотно подхожу, смотрю в глазок. Женька. Открываю дверь, Женя заходит.

— Пойдем, времени мало.

— Куда?

— Увидишь.

Я надеваю туфли, закрываю дверь. Спускаемся вниз. У подъезда бдительный пост местных старушек. На Женьку смотрят с осуждением. Мне, впрочем, тоже никто не улыбается. Я здороваюсь. Нестройно отвечают.

Едем в пригород. Среди панельных домов, нескольких многоэтажек, сараюшек и дворцов частного сектора. Женька останавливает у низенького, словно впечатанного в землю двухэтажного строения. На здании нет вывески, двери закрыты.

— Пошли, — говорит Женя.

Выходим. Женя достает ключ, открывает дверь. Петли скрипят. Внутри темно, пахнет сыростью. Женька включает свет. Небольшой вестибюль завален строительным мусором, какими-то газетами, тряпками. Проходим через узкий коридор. Женя включает свет. Мы оказываемся в спортивном зале. Здесь стоят кольца для баскетбола, ворота для мини-футбола, шведские стенки, маты и канаты. Окна забраны мелкой сеткой.

— Давай немного разомнемся, — говорит Женька, и еще не закончив, резко бьет меня в грудь.

Дыхание мгновенно пропадает, я оседаю на пол. В голове хороводом шальные мысли. А не продался ли Женька, специально заманил сюда. Сейчас убьет, и никто не отыщет.

— Ты не готов к вызовам, — резко говорит Женька, рассеивая опасения. — Ты не готов в любой момент отразить атаку. Где инстинкт охотника?

— Женя, но это же ты… — говорю я, стараясь оправдаться.

— Удар может последовать с любой стороны. Нужно быть максимально готовым. Максимально осознавать реальность. Ты готов?

— К чему? — спрашиваю я, и еле уходу от еще одного прямого в грудь.

— Хорошо, — говорит Женя. — Уже лучше. Но это только потому, что ты знаешь, что сейчас может прилететь. Готов. А вначале готов не был. Понимаешь разницу?

— Да…

— Тогда давай устроим спарринг?

Я не отвечаю. Делаю вид, что мне плохо, подхожу к Женьке, и, отвлекая внимание, наотмашь бью в грудь. Но, к удивлению, не попадаю. Женька уходит за спину, отвешивает подзатыльник. Такой сильный, что из глаз в один миг вырываются снопы искр.

— Хитрость — это хорошо, — говорит Женя. — Но в определенное время. Хитрость по определению должна быть умной.

Я разворачиваюсь. Женька грозен. Ему не составит труда покалечить меня парой точных ударов. Но это спарринг, значит, будет соблюдаться техника безопасности. Хочется верить.

Я прихожу в себя. Сокращаю дистанцию, пытаюсь провести двойной в голову. Женька постоянно уходит с линии атаки, и неизменно наносит чувствительные удары по телу. Если попадет в голову — я отключусь.

Дыхание становится сбивчивым, я заметно устаю. Женька, кажется, даже не вспотел. Мои удары почти не достигают цели, к то время как противник постоянно попадает. Я готов сдаться, потому что нечего противопоставить опыту и силе. Проще остановиться, разорвать дистанция, попросить, чтобы бой закончился. Женька замечает это, кричит:

— Не сдавайся, не останавливайся! Бейся!

Я провожу еще одну атаку, но снова получаю. Так невозможно! Невозможно биться, когда каждый выпад блокируется, шансов победить нет. Когда действовать приходится на пределе, а победы не видно. Трудно поднимать тело в очередную атаку, трудно защищаться. Даже боль постепенно перестает быть острым стимулом.

— Я больше не могу…

— Молчать! Бейся, или умри!

Женька прав. Но я не могу больше сопротивляться. Не могу двигать руками и ногами. В голове красный туман. И только одно желание — отдохнуть, оказаться подальше от боя.

Женя заходит сзади, обхватывает шею. Еще миг, и я начинаю задыхаться. Хватаюсь за руки. Но хватка крепка, а я очень слаб. Еще несколько секунд, и дышать становиться невозможно, картинка перед глазами исчезает, я проваливаюсь во тьму.

Прихожу в себя от того, что Женька стучит по щекам. Медленно открываю глаза. Зрение не фокусируется, все расплывчато, неясно.

— Не можешь сопротивляться, сдаешься — умираешь, — бесстрастно говорит Женька.

Я не могу говорить, в горле першит. Откашливаюсь, постепенно прихожу в нормальное состояние.

— Ты никогда не завершишь начатое, если не будешь готов идти до конца. Шагнуть дальше, чем противник.

— Я понял, Женя, — шепчу я. — Я понял…

— Ну, тогда поехали. Хватит на сегодня.

У дома Женька говорит на прощание:

— Это очень важно. Идти до конца.

— Я все понял.

— Ладно, я позвоню.

Дома готовлю кофе. Тело болит, болит горло. Женька конкретно отделал. Я набираю ванную, долго лежу в горячей воде, пытаясь прийти в себя. Мир — место боли и страданий. Здесь ты будешь падать снова и снова, чтобы всем естеством почувствовать мельчайшие ее оттенки. Боль наполняет тебя от рождения до смерти. Со временем, ты становишься экспертом во внутренних противоречиях, почти мазохистских стремлениях, отчаяние, падении и прочих прелестях. Тебе уже не надо доказывать, что волшебный мир, окружавший в детстве, лишь иллюзия, тонкая пленка, прикрывающая развитие от рождения, докуда повезет. Нет, твой мир — это страдания без выхода, страдания без цели и перерывов, просто страдания. Так было и будет всегда.

В следующую неделю Женька приезжает еще несколько раз. После каждой битвы в заброшенном зале, на теле прибавляется синяков. Но что-то со временем меняется. Появляется злость, идущее изнутри стремление достать, сдохнуть, но достать. Без оглядки на боль тела, без внутренних терзаний. Вцепиться зубами в горло, рвать, утонуть в чужой крови. Женька бьет все сильнее. Так, что ночами я не могу уснуть. Так, что перестаю следить за Серегой. Но это нужно, теперь я понимаю, что действительно нужно.

По истечению двух недель у меня есть подробные маршруты движения Сереги, расписание повторяющихся встреч, места, где он любит бывать. Через Игоря я знаю про его друзей и девушек, с которыми спит. Я знаю что он ест, во что одевается, на какой АЗС заправляет машину.

Переходим к активной стадии операции, говорит уверенный внутренний голос. Меня просто тянет к его двору. Я точно знаю, что для силовой акции лучше выбрать среду или пятницу. В эти дни Серега идет домой один. Бывает нетрезв. Во дворе вечером обычно почти никого нет. Я знаю, где оставить машину, знаю, где затаиться. Если не получится на пустыре, можно у подъезда. Есть как минимум три варианта, пора действовать.

Приходит еще одно утро. Обычное утро в череде сотен других. Только окрашенное жаждой добраться до Сереги. Сегодня что-то меняется. Я как обычно сижу в машине у «Рафинада». Серега выходит нервный, резко распахивает дверь машины, громко хлопает. Сейчас, по плану, должен быть спортивный зал. Но Серега едет в офис. Там проводит четыре часа. Я привычно занимаю лавочку невдалеке от входа. Серега выходит не один, с мужиком бандитской наружности. Я слышу обрывок разговора:

— И че, так и предъявили? — спрашивает Серега.

— Ну… бычары тупые! — отвечает мужик.

— Надо наказать. Зарываются, уроды! Они «стрелу» забили?

Я сижу, отвернувшись, опустив голову. Блин, «стрелка»! Так Серегу могут убить ненароком. Нет, это право принадлежит мне, появляется безумная мысль.

— Забили. Сегодня в час ночи у лыжной базы. Там недалеко есть полянка в лесу. Вот там.

— Вот и нормально, — довольно говорит Серега. — Там их песец и настигнет. Уроды!

— Кого с собой возьмешь?

— Никого. Из-за гопоты заезжей пацанов от дел отвлекать? С этими недоносками я и один разберусь.

— Точно?

— Абсолютно.

— Ну, как знаешь, — говорит мужик, пожимая плечами. — Только рискованно это. Там ведь могут оказаться полные отморозки.

— Такие же, как мы? — спрашивает Серега, довольно улыбается.

— И все же, лучше послать ребят. Они молодые, горячие — справятся. А тебе не солидно самому.

— Вопрос решен, — говорит Серега таким тоном, что мне становится не по себе. — Так лучше запомнят. Подвези мне к вечеру ствол. Давай.

— Ты куда сейчас?

— Отдыхать. Будь на связи.

Серега ведет резко. Почти сразу давит педаль газа в пол. Мне сложно угнаться, да и не нужно. Я знаю место и время. Поэтому отстаю, сворачиваю в ближайшие дворы. Есть время до полуночи.

Сначала я просто сижу в машине, осмысливаю все, что услышал. Поражает Серегина самоуверенность. Если услышал я, могли услышать и враги. Хотя, я и есть враг, но на будущей «стрелке» опасности не представляю. А ребята могли и подслушать.

С другой стороны, чего бояться? Даже если услышат, Серега ничего важного не сказал. Все важное случится вечером. Меня охватывает страх. В этот раз — за жизнь Сереги. А вдруг ребята окажутся настолько отмороженными, что убьют Серегу? Что тогда? Все зря. Я не смогу отомстить, не отпущу на свободу зверя. Так и буду зажатым клерком, квази вариантом офисного планктона, только более убогим. Несмотря на положение и почти с неба свалившуюся кучу денег.

За невеселыми размышлениями, никчемной рефлексией проходит час. Я еду домой, просто ложусь спать. Там будет понятно. В конечном счете, не важно, кто убьет Серегу. Если не моими руками, тем лучше — не возьму греха на душу. Но кровожадные мысли о неминуемой расплате от моей руки не дают уснуть еще полчаса.

Просыпаюсь от звонка будильника. Наскоро готовлю еду. Нужно приехать заранее, найти место, где спрятать машину. Так же быстро ем, выхожу во двор. До «стрелки» остается полтора часа. Я смотрю на пистолет. Мучает вопрос: взять, или не взять? Решить проблемы сразу, сообразно обстоятельств, или сыграть на домашнем стадионе, там, где и стены помогают? После нескольких минут метаний сознания, решаю оставить дома. Может быть, ничего не произойдет, а я подвергнусь опасности быть пойманным с незарегистрированным пистолетом.

За двадцать минут доезжаю до лыжной базы. Становиться прохладно, небо затягивает тучами. Скоро начнется дождь. Хороший вечер, чтобы умереть, с усмешкой думаю я.

Проезжаю чуть в отдаление, ищу какую-нибудь грунтовку вглубь леса. Через полкилометра такая отыскивается. Я сворачиваю, пару минут трясусь на кочках. Наконец справа замечаю небольшую нишу в массиве леса. Здесь под корень вырублены крупные деревья, можно спокойно заехать. Даже с грунтовки машину будет трудно разглядеть.

Глушу мотор, выхожу. Вдыхаю приятный аромат леса. Действительно хороший день для смерти. Идти до поляны рядом с лыжной базы лучше напрямик. Но становиться темно, а я давно здесь не был. Возвращаюсь к дороге, по краю асфальта иду к базе.

Не доходя метров двести, сворачиваю в лес. Иду осторожно, чтобы не вызвать лишнего шума. Кто знает, может быть одна из сторон уже на месте. Спускаюсь в небольшой лог, перевожу дыхание. Внезапно не хочется никуда идти. Ведь можно остаться здесь, забыть Серегу, заезжих бандитов. Посидеть немного, вырыть небольшую ямку, развести костер. А потом вернуться в машину, и уехать. Позвонить Игорю, Лене, и поехать в тот самый вагончик. Пожить там с недельку, походить на рыбалку, поговорить так, чтобы заплетался язык. Просто побыть с друзьями, ненадолго закрыться от жестокого мира… Но шум двигателя вырывает из приятных дум. Кто-то едет на полянку. Нужно торопиться.

Еще несколько минут иду особенно медленно. Если это не Серега, то ребят может быть много. Они элементарно могут расставить людей по периметру. А я напорюсь на кого-нибудь, и не смогу объяснить, что делаю ночью у места будущей разборки.

Выходу к краю поляны. Посредине стоит машина. Не видно какая, слепят фары. Из салона слышно музыку. Я не вижу, кто внутри. Осторожно обхожу поляну так, чтобы оказаться сбоку. Нет, это не Серега. В машине горит свет. Я вижу двух человек быковатой наружности. Они похожи на хрестоматийных бандитов, какими их видели в девяностых, хотя отсюда трудно разглядеть детали. Бандиты о чем-то говорят, нервно поглядывают на освещенный фарами участок дороги.

Я опираюсь на дерево, жду. Минут через десять среди шорохов ночного леса различаю гудение мотора. Вскоре пространство поляны вспарывает дальний свет фар. Серега подъезжает наискосок к автомобилю бандитов, чтобы свет фар образовывал световое пятно в центе.

На несколько секунд картинка словно замирает: никто не спешит выходить, кажется, в перекрестном свете фар видны мельчайшие пылинки, что поднялись в воздух с приездом Сереги. Это затишье перед бурей. Я чуть отступаю вглубь, чтобы не быть застигнутым врасплох баллами ее интенсивности.

Кажется, двери машин открываются синхронно. Мне лучше видно бандитов, что клонами встают по обе стороны. Серега выходит неспешно, медленно идет в центр светового пятна. Бандиты следуют его примеру. У Сереги в левой руке что-то продолговатое. Он прижимает предмет к телу, скрывая от бандитов.

— Слышь, ты, колхозник, — без излишних вступлений говорит один из бандитов. — Ты что-то попутал! Ты хочешь все захавать, тварь? Пасть не треснет?

Серега невозмутимо подходит ближе. Когда дистанция становиться совсем небольшой, резко вскидывает руку. Я успеваю разглядеть обрез, замечаю, как округлились глаза говорящего. Раздается грохот выстрела. И тут же, с небольшим интервалом, крики боли. Говорливый корчится на земле, хватаясь за кровоточащие, перебитые ноги. От его криков становиться не по себе. Я замираю, пытаюсь вообще перестать существовать. Только бы Серега не заподозрил, что здесь свидетель!

Серега наводит ствол на второго. Тот поднимает руки.

— На колени! — раздается команда.

Бандит послушно встает на колени. Серега быстро и грубо обыскивает страдальца и напарника. В траву один за другим летит пара пистолетов.

— Вот теперь поговорим!

— Это беспредел! — говорит целый бандит, но как-то неуверенно. — Тебя свои же за такое положат!

— Не положат, не волнуйся. Какого хера вам тут надо? Это мой город!

— Недолго уже. Ты многого хочешь, но не рассчитываешь силы.

— Не рассчитываю силы? — зло спрашивает Серега, тыча целому стволом в грудь. — Небольшое усилие, и ты, мразь, будешь хрипеть, скребя руками порванную грудь!

Бандит чуть отстраняется от дула. Я не вижу, но, скорее всего, в глазах застыл испуг. Точнее ужас, тот настоящий животный ужас перед неминуемой смертью. Смертью, в которой не будет ничего поэтического, возвышенного или хотя бы худо-бедно утешительного. Только вспышка, несколько минут агонии, жгучей боли, что становится холодной. И черные бездонные небеса.

— Не надо, не стреляй! — просит бандит внезапно севшим голосом. Его приятель стонет еле слышно, с каждой секундой теряет кровь.

Сейчас бы пистолет, неожиданно думаю я. Пара выстрелов, и Серега ляжет рядом с раненым. Живым не выберется, бандиты не позволят. И в милицию заявлять не станут. Почему я не взял пистолет?

— Передай старшему, что сюда дорога закрыта, — говорит Серега. — Тут есть хозяин. Еще раз сунетесь, культурно разговаривать не буду.

Бандит кивает.

— А теперь вали. Чтобы через десять секунд тебя здесь не было!

Бандиту два раза объяснять не надо. Он подхватывает раненного товарища, проворно запихивает на заднее сидение. Садится за руль, резко трогается. Серега направляет ствол вверх. Машина скрывается в лесу под грохот выстрела.

Серега стоит неподвижно. Я как застыл вначале, так и не отмираю. На пару секунд начинает казаться, что он чувствует мое присутствие. Сейчас чуть подправит машину, так, чтобы фары осветили лес там, где я стою. И мне конец. Даже если бы захватил пистолет.

Но Серега открывает обрез, достает гильзы, кладет в карман. На место использованных вставляет новые. Мне хочется уйти, оказаться как можно дальше. Но я же охотник! А Серега — лишь цель, движущаяся мишень.

Пытаюсь продумать, как лучше напасть из такого положения. Просто выстрелить — далеко, выходить — рискованно. Можно зайти за спину с наиболее неосвещенного участка, ударить чем-нибудь тяжелым…

Серега открывает дверь, садится. Я начинаю пятиться. И в момент, когда дверь уже почти закрыта, неосторожно наступаю на какую-то корягу. Раздается сильный треск. Серега замирает. Выходит, обрез наизготовку.

— Кто там? Выходи! — раздается приказ.

Я еще мгновение стою, а потом резко бросаюсь бежать. Не разбирая дороги, не обращая внимания на секущие лицо ветки. И не заботясь о тишине. Сзади и чуть левее раздается выстрел. Кажется, даже ссекает пару веток с деревьев рядом. Серега стреляет на звук. Я бегу, постоянно меняя направление. Петляю, ухожу зигзагами. Сзади раздаются крики. Серега преследует. Я чувствую, что бежит где-то рядом, с обрезом и жаждой не оставить свидетеля.

Мне делается по-настоящему страшно. Сердце заходится в диком ритме, как у зайца, что бежит от хищника. Мыслей нет. Только черный лес, такое же черное небо над головой, и преследователь. Я несколько раз падаю, больно ударяюсь коленом. Но страх поднимает, гонит вперед.

Не замечаю, как преследователь отстает. Просто в один миг осознаю, что уже давно неслышно погони, не чувствуется преследователь. Останавливаюсь, прислоняюсь к березе, чтобы отдышаться. Дыхания не хватает, в глазах, несмотря на окружающую темень — черные точки. Я падаю на траву, сил почти не остается.

Вдруг рядом что-то трещит. Будто кто-то идет. Треск приближается. Я затравленно оглядываюсь, но вокруг темно, не видно ничего, кроме силуэтов деревьев. Непонятно, как добежал досюда, падал немного, не расшибся? На что идет Серега?

Треск повторяется. Я инстинктивно откатываюсь подальше, попадаю в небольшую ямку. Вокруг растут низенькие елки. Несколько веток лежит поодаль. Я осторожно, укрываюсь ими. Понимаю, что без толку, что все равно заметит, если пройдет мимо, но укрываюсь.

С минуту лежу, напряженно прислушиваясь к малейшему шороху. Сердце бешено бьется. Появляется мысль, что добровольно лег в могилу: Сереге остается только выстрелить, да привались землей и ветками — остальное сделают животные и насекомые. Очень хочется вылезти, опять бежать. Но стараюсь об этом не думать.

Серега проходит в двух шагах. Я замираю, стараюсь даже не дышать. Вижу его фигуру: темную, кажется, наполненную моим ужасом. Только бы не шевельнуться! Тело хочет вскочить, бежать, пока не отвалятся ноги. Убежать от смерти, чье ледяное присутствие чувствуется как никогда близко. Я ощущаю, как волосы на затылке встают дыбом.

Серега оглядывается, идет дальше. В паре шагов от моей ямы. Проходит мимо. Дальше, еще дальше. Я не шевелюсь. Я все так же напуган, но теперь очень жалею, что не взял пистолет. Все могло бы закончиться прямо здесь — в лесу. Классическая схема: жертва становится охотником. Но — не судьба.

Я лежу в яме. Сколько прошло времени? Может, минута, может — пару часов. Время перестает быть строго определенным. Как будто в стандартном его течении есть боковые ответвления, карманы, где оно застаивается, не течет. Я оказался в одном из таких карманов.

Становиться холодно. Тело остывает после долгого бега. Меня трясет. То ли от страха, то ли от холода стучат зубы. Я прислушиваюсь, но звуков нет. Медленно встаю, оглядываюсь. Похоже, Сереги здесь нет. Но я не помню этого участка леса. И темнота не добавляет способности к узнаванию. Я понимаю, что заблудился.

Нужно куда-то идти. Может быть, выйду на дорогу. Правда, можно наткнуться на Серегу. Но идти нужно обязательно. Лес вокруг тих, черен, задумчив. Небо затянуто тучами. Разумеется, только я обращаю на это внимание, начинается дождь. Мелкий, холодный, неприятный. Я решаю идти. Просто идти вперед.

Иду осторожно, но постоянно оступаюсь, запинаюсь. И как только убегал от Сереги? Упал всего два раза. Правда на колене запеклась кровь, несколько царапин на руках. Пару раз ветками хорошо попало по лицу. Но ничего не сломано, подвижность не потеряна. Загадка.

Когда совсем выбиваюсь из сил, когда хочется сесть на траву, уснуть, исчезнуть, забыться навсегда — выхожу на дорогу. Очень удивляюсь, увидев неглубокий овражек и асфальт за ним. Но нет ни радости, ни тревоги. Я выбираю направление, просто переставляю ноги.

В три утра промокший, замерзший, еле переставляющий ноги, я выхожу к машине. Сразу включаю печку, греюсь, греюсь, греюсь. Тело трясет, в голове почти нет мыслей. Выбрался, только это радует.

Позже, когда небо светлеет, предвещая скорый рассвет, я завожу машину, осторожно, задним ходом выезжаю на дорогу. Всю дорогу домой вспоминаю разборку, действия Сереги. Но больше всего — как лежал в яме. Как страшно было. А теперь противно. Не помогли уроки Женьки! Как был трусом и слабаком, так и остался.

Дома долго лежу в горячей ванне, пью много кофе, пытаюсь собраться с мыслями. Неужели все напрасно? Серега раздавит меня, как комара. Лучше уйти. Просто забить на все. Может быть, уехать в другой город. Начать с чистого листа.

Только ничего не выйдет, шепчет кто-то внутри. Прошлое будет преследовать, как кровавый шлейф по воде от раненной рыбы. И найдутся новые акулы. А постоянно бежать не получиться. Да и что это за жизнь тогда?

Наступает момент, которого я опасался долгие годы. Момент, когда жизненно необходимо проверить кто ты — Человек, или его прямоходящий аналог из животного мира, с рудиментами разума и высшей нервной деятельности, которая, в конечном счете, сводиться к трем простым алгоритмам. Это индивидуальный путь, где каждый решает самостоятельно, без свидетелей, и, от этого, более объективно и безжалостно. Что выберу я?

Я захожу в комнату, вытираюсь полотенцем. Холодно, но телу хорошо. Взгляд находит пистолет. В который раз любуюсь им. Смотрю на карту с пометками, вспоминаю, как выслеживал, прикидывал, где лучше закончить. И что теперь? Все было зря?

Нет, отвечает внутри кто-то предельно спокойный, холодный. Есть пистолет, есть схема, есть решение. Нет только дороги назад. Поэтому надо идти и заканчивать с этим. И так растянулось долго.

Все предельно просто: пистолет, вечер, выстрел. Мысли, вопросы будут потом. Сейчас важно отстраниться от лишнего, перестать рефлексировать. Просто пойти, и закончить с этим.

Только действовать нужно быстро. Все должно произойти завтра. Завтра, когда Серега будет праздновать, когда пойдет домой пьяный. Я буду там. Стану тенью. И в нужный момент выстрелю. Потому что без выстрела в этой сказке ничего не решится. Не знаю, решится ли с выстрелом, но без него точно никак.

Я еще некоторое время провожу за картой, вспоминаю пространство пустыря, двор, думаю, где оставить машину. Наконец, сон окончательно берет верх. Но еще находясь в состоянии, близком к сознанию, я вижу себя у подъезда Сереги. Вижу его, готовлюсь выстрелить. Тело напрягается. И в момент, когда курок бьет по патрону, за мгновение до того, как Серега падает, сраженный выстрелом, я окончательно проваливаюсь в глубокий сон.

 

Убийство

Просыпаюсь от звонка будильника. Потягиваюсь, с трудом открываю глаза. Сквозь занавешенные шторы проступает робкий свет утреннего солнца. В комнате пахнет утренним ветерком. Хорошо. Но вдруг сознание пропарывает мысль о сегодняшнем деле. И все благодушное настроение исчезает без следа. Это случиться сегодня. Легкий мандраж мешает сосредоточиться, но это и не нужно по большему счету. Все решено. Осталось довериться системе, что трепетно выстраивалась все это время.

Меж тем, еще утро. Несмотря на ночные приключения, нервы и холод, чувствую себя хорошо. Пугает то, что будет, но есть решимость действовать. Наверное, так отчетливо — впервые в жизни. Словно подходишь к рубежу… Хотя, я уже почти месяц подхожу, да все никак не подойду.

Утренний крепкий кофе бодрит. Наскоро приготовленная яичница с колбасой, пара тостов, немного фруктов утоляют голод. Почему-то вспоминается Кира, ее улыбка, волосы, глаза. Если бы сейчас она была здесь, все было бы значительно легче. Я закрываю глаза, чтобы как можно сильнее усилить фантом ее присутствия. Но, как не закрывайся от реальности, наступает момент, когда внутренняя тьма давит, и необходимо снова возвращаться в мир, путь неуютный, но привычный.

Я ем, немного смотрю телевизор, сижу в интернете, в который раз чищу пистолет. Но времени все равно слишком много. Настолько много, что я начинаю нервничать. То несколько раз автоматически выполняю одни и те же действия, то залипаю на несколько секунд с последующим мучительным вспоминанием, что я вообще хотел делать? По истечении часа напряжение так достает, что просто жизненно необходимо что-то придумать, занять руки и сознание. Иначе вечером, в самый ответственный момент перегорю, совершу ошибку. Или вообще не среагирую.

Что делать? Вопрос всплывает с периодичностью в пять минут. Чтобы как-то отвлечься, начинаю вспоминать Киру. Потом, сами собой, из памяти всплывают и Саша с Настей. Что это было? Последовательные шаги к деградации? Или подъем, смысла которого я не понял? Наверно, теперь уже не важно. Момент безвозвратно потерян, после драки кулаками не машут.

Подумав про драку, я вдруг вспоминаю того негодяя из универа. Студента младших курсов, что нарочно толкал меня плечом, пытаясь показать презрение к фигуре преподавателя. Вспоминаю его лицо, презрение в глазах, и неожиданно начинаю понимать, что с ним необходимо разобраться. Минута, и сознание наполняет ярость. Да как он смел! Тогда я старался прямо не отвечать на такие вызовы, но теперь все изменилось.

Звоню Жилину, прощу разузнать адрес негодяя. Перед внутренним взором одна за другой проплывают сцены неуважения. Я его запомнил. Хорошо, что перед увольнением еще и не поленился заглянуть в журнал, узнать имя и фамилию. Его зовут Вова

Проходит около получаса. Наконец, Жилин перезванивает, называет адрес. Я вчитываюсь в быстро записанные на обрывке газеты строчки. Здесь несколько кварталов к краю. Мой тезка живет в неблагополучном районе, среди такой же гопоты, как и сам. Это окраина города, недалеко от промышленной зоны, рядом с троллейбусным управлением. Здесь большей частью стоят небольшие двухэтажные дома желтого цвета, деревянные внутри. Когда иду мимо, мне кажется, что внутренности их превратились в труху под усердием хозяев. Там пахнет затхлостью и старым деревом, половицы скрипят, рискуя провалиться, а домашняя живность не заканчивается птичками и хомячками. Там мрачно и тоскливо. И когда-то давно я там жил.

Воспоминания не добавляют спокойствия. Я одеваюсь, выхожу во двор. День только начинается. Все рабочие уже у станков, школьники гуляют, прочие бездельники облюбовали окрестные лавочки. Я сажусь в машину. Даже если готовиться к бою с Вовой, времени еще много. Решаю съездить на рынок. Нужно прикупить кое-какие шмотки.

Рядом с рынком полно машин. Я еле втискиваюсь между двумя иномарками. У входа шумно: торговцы, просто люди, собаки. Все это галдит, что-то предлагает, отказывается, жалуется, угрожает. Дальше только хуже. Я протискиваюсь сквозь встречный поток, нарываюсь на пару оскорблений, все пропускаю мимо ушей.

Выхожу к палаткам, где торгуют одеждой. Дружелюбные южане окружают плотной стеной, настойчиво приглашают каждый в свою палатку. Я подхожу к первой в ряду, рассматриваю содержимое. Хозяин громко горланит, предлагает померить. Меня начинает раздражать его манера вести торговлю. Перехожу к следующей палатке. Хозяин первой не успокаивается.

— Э, кюда ходышь, э? Пакюпай у мэнэ. Скыдкэ сдэлаю!

И кладет руку на плече.

Я останавливаюсь.

— Сломать? — спрашиваю, глядя на руку

— Зачэм так гаваришь? Зачэм ламать, э? — говорит гость города удивленно, с обидой, но тут же отдергивает руку и исчезает в недрах палатки.

Надо осторожнее. Все-таки их здесь очень много. И, в случае чего, концов никто не найдет.

Оглядываю следующую палатку, затем еще одну. Через полчаса блужданий, споров с торговцами, примерок, становлюсь владельцем темно-синего спортивного костюма с тройной полосой по линии плечи-руки-ноги, черных кроссовок и солнцезащитных очков типа «я — стрекоза».

Возвращаюсь в машину. Дома примеряю костюм. Вид «чисто пацанский». Я становлюсь немного похожим на Нико Белича. Схожесть не радует. Зачем все это? Может быть, надеть обычные джинсы, футболку, легкую куртку? Ага, и попасться на привычном виде? Вот смеху будет. Нет, лучше так, изображая пэтэушника-переростка. Очки слегка не вяжутся со стилем, от них так и веет гламуром, какой-то излишней прилизанностью и пафосом, не подкрепленным ничем. Кроме тех же очков. Это вычурная дешевка, но нужная для дела. Тем более они не слишком темные.

Пытаюсь поспать, но ничего не выходит. Тогда, чтобы немного успокоиться, еду к «Рафинаду». Успеваю как раз к моменту, когда Серега выходит. Смотрю издалека, отмечаю детали. Серега весел, движения уже сейчас слегка смазаны. Выпивал, точно выпивал. Как же, такое дело. И не боится, что раненный бандит с товарищем будут мстить. Самоуверенный. Хотя, может и правильно: не знаешь, с какой стороны придет смерть. Может быть, пока ждешь ее приближения со спины, она настолько близко, что наблюдает из соседнего автомобиля…

Серега не стесняется водить пьяным. Несмотря на опьянение, ведет уверенно. Я преследую до ресторана. Звонит Игорь, сообщает, что сегодня все празднуют, Серега дает большой ужин. Оказывается, те бандиты действительно не рассчитали сил. Сейчас где-то прячутся, потому что, помимо Сереги и компании, с ними хотят тесно пообщаться еще несколько таких же дружных коллективов.

На парковке ресторана как в автосалоне: джипы разных цветов и размеров. Практически на всех блатные номера. Ребята стоят поодаль, о чем-то разговаривают. Появление Сереги встречается дружными рукопожатиями, улыбками, похлопываниями по плечам. Все знают, что босс снова на высоте.

Я жду, пока веселая компания зайдет внутрь, стою еще минут пять, еду в кафе. Нужно поесть, подготовиться. Скорее всего, гулять будут на широкую ногу. Значит, еще есть время.

Я наскоро перекусываю в ближайшей забегаловке, еду в знакомый с детских лет район. Оставляю машину за несколько кварталов. Сижу за рулем, вспоминаю. Уже от одного окружения становится мерзко. То, что предстоит вечером — вызывает сильное беспокойство. Это событие способно за пару минут перевернуть жизнь. При любом исходе.

Но вот перед глазами тезка, студент с одного из младших курсов. В деталях вспоминаю лицо, походку, манеру держаться. На сознание волнами накатывает злость. Вслед за ним, появляются лица других, тех, что когда-то делали больно, пытались возвыситься за счет меня. С юных лет, на этих самых улицах. Кулаки сжимаются от прошлого бессилия, когда человеколюбие сталкивалось с животной грубостью. Вспоминаю, как молчал, когда нужно было отвечать, как уходил, когда нужно было бить, как пытался оправдаться, когда наезжали.

Последним в сознание появляется Серега. Это все звенья одной цепи. Постоянное нагнетание давления в сосуде сознания. Пока есть ресурс к расширению, все будет более-менее спокойно. Но однажды замечаешь, что больше расширятся невозможно. Тогда неизбежно следует взрыв…

Я выхожу из машины, когда злость закипает настолько, что превращается в ярость. В голове будто срабатывает переключатель. Все замолкает, покрывается коркой льда. Льдистой ярости. Я полностью готов. Надеваю очки. Пойдем, что ли, разомнем кости?!

Голова ледяная. Иду, наполняя сознание яростью. Расчетливой и обжигающей. Такой лед не растопит и лето. С ним справляется лишь боль и кровь. Не важно, своя или чужая. И на опыте я этого не знаю, скорее чувствую. Но чувствую верно.

Иду мимо многоэтажек, магазинов, остановок. Как сгусток холодного синего огня. Без остановок, лишних размышлении, гуманной чепухи. Судьба выставляет счет, что нельзя не оплатить. А гуманность, как налет ханжества, нужно сточит напильником. И не важно, что фактически по зубам. Боль — хорошее средство стать чище.

По курсу обшарпанная пятиэтажка. Третий подъезд, квартира 54. Встаю чуть в отдалении, грызу семечки, что нашлись в карманах старой олимпийки. На все наплевать. Вокруг кучками отморозки. Но сейчас не их час. Я сам неожиданно отморожен до крайнего состояния. Кто сунется?

Это закономерность существования. Хочешь победить монстра — стань им. Только большинство заигрываются, чрезмерно наслаждаются сущностью зверя, так никогда и не возвращаясь к себе. Мне Женька показал путь. Часть помог пройти. А теперь помощники не нужны — теперь ведет зверь, древняя, мощная сила, что не привыкла к поражениям. Миллионы побед отражаются во взгляде, что в этот миг смотрит через меня. Кто рискнет выступить против? Только тот, кто также прошел этот путь. Но такие не нападают, потому что осознают тщетность любой битвы.

Ждать приходится недолго. Появляется Вова. Идет нагло, пробегает по окружающим брезгливым взглядом. Это двуногое животное научилось говорить, даже как-то обрабатывать информацию. Но тонкому искусству быть человеком скотину не обучить. Так и останется идиотом с гопнической философией. Если не повлиять, не показать, что даже отмороженные идиоты смертны.

Выходит. Бросаю остатки семечек голубям. Присматриваюсь, отмечаю детали. Спортивный костюм a la gopnik style. Борзая походка. И ни капли человеческого в глазах. Наглое тупое животное девятнадцати лет, основные желания которого — пожрать, потрахаться и кого-нибудь унизить. Желательно, слабее себя. Глум для нищих духом. Как раз по существу.

А чем я отличаюсь? Живу так же просто, такой же костюм дома. Только человеческое в глазах еще немного отсвечивает. Надолго ли? Если судить по последним событиям, то нет. И что я здесь делаю? Почему не простил, почему кинулся мстить? Чтобы человеческое спасти. Но спасти через потерю. Не свою, чужую. Как буду жить с этим?

Прерываю мысли. Что за бред? Осталось только расплакаться как в детстве. Сейчас не время для слабости. Стоит конкретная задача. Внутренний приказ. И его выполнение никто не может отменить.

Животное оборачивается. Что выражает лицо? А ничего не выражает. Тупое и наглое. Ничего, это упущение природы мы подправим. Главное все делать тихо. Свидетели ни к чему.

Руки чуть вибрируют от предвкушения. Если сейчас заговорить с кем-нибудь, голос будет дрожать. Ярость слегка сковывает тело, отсекает ненужное. Остается только расчет и ресурсы для достижения цели. Уничтожить, разрушить, разбить. Я удивляюсь, перемене. Что случилось? Как из обычного незлого человека я стал зверем, что готов рвать? И стал ли? Вопросы, вопросы, вопросы. Отключить, на хрен, голову. Все, мысли исчерпали лимит. Теперь только вперед по цепочке знаков. Ловить ритм охоты, воспринимать людей как цели.

В зачем-то взятом с собой плейере качает Butterfly Temple:

Чуть приглушаю звук, потом выключаю. Иду следом.

Животное как ни в чем не бывало идет «по району». Они умеют мимикрировать под нормальных людей. Нет, урод, я тебя вычислил. Сейчас посмотрим, из чего ты сделан. Какого цвета кровь. Есть предположение, что не кровь вовсе — дерьмо.

Идем по частному сектору. Скоро недостроенный дом. Долгострой, что забросили пару лет назад. Там хорошие подвалы, глубокие, гулкие, сырые. Ближе, ближе. Иду сзади, стараюсь не шуметь. Главное выждать момент. Как пойму? По току крови, сигналу пульса. Ярость, ярость, ярость!

Подхожу ближе, хватаю за плечо.

— Здорова, чудак, как дела? Узнаешь?

— Ты че, е, попутал? Жить, сука, надоело?

Животное хватает за руку, пытается освободиться. И узнает меня. Да, препод: интеллигент, потенциальный задрот и шлак. Хрен там! Лицо одухотворено яростью, тело дышит свободой.

Вижу, узнал, удивлен. Пока большего не надо. Бью в рыло. Попадаю в нос, слышу приятный хруст. Ублюдок хватается за лицо, пытается отстраниться. Еще удар, еще. Еле сдерживаюсь, чтобы не забить прямо здесь. Тело пышет силой. Кажется, схвачу за шею, оторву голову, переломаю кости. Но пока рано.

Хватаю за шею, тащу в подвал. Существо что-то стонет. Вроде бы о пощаде, просит, унижается. Боевики, блин. Когда их много — герои, супермены. А один на один? Вот он, мой манифест. Кулаком по морде, ногой под дых, а потом опять по морде. А Вова все ноет и ноет. Пытается разжалобить. Ха-ха-ха.

Кидаю на пол. Животное падает, скулит, но подняться не рискует. У меня аж в глазах темнеет от ярости.

— Вставай, сука! Вставай! Давай, покажи, как ты крут. Реши все проблемы разом!

— Тебя же уволили! — еще пытается держаться урод. — Мне с тебя ничего не надо!

— Зато ты мне должен, паскуда! Время возвращать долги.

Я встряхиваю гада как мешок с чем-то вязким и плохо пахнущим. Пара ударов снова опрокидывает тело на пол.

— Владимир Ярославович, пощадите, не бейте! А-а! Не надо. Я все сделаю, только пощадите.

Ярость, ярость, ярость!

— Лучше молчи! Вставай! Встать!

Враг с трудом поднимается, закрывает руками грудь. Плачет, плачет как дитя. Размазывает кровавые сопли по лицу. Не жалко. Нет чувств — ярость! Вспоминаю борзые глаза, наглые речи. Удивление порядочных студентов. Нет, сука, так просто не уйдешь.

С ними по-другому нельзя. Звери понимают только грубую силу. Какой гуманизм, увещевания, надежды на изменения. Не воспримут, не с отмороженными мозгами. Тут гонор замешан на тупости и поразительной изворотливости. Только кулаком, ногой, чем-нибудь тяжелым. Пока дух не выбьешь — прозрение не наступит. Ты, сука, не центр мира. Так, отход, перегной, дерьмо многогранного исторического процесса. А я осенезатор. Пусть и временно. Это неблагодарная работа, но нужная обществу. Чтобы ты, урод, в будущем не отобрал у старушки сумку с пенсией. Не отнял у ребенка мобильный. Не изнасиловал девушку. Чтобы подобных тебе было меньше.

— Зачем ты это делал? — спрашиваю, еле унимая яростную дрожь в голосе. — Зачем?!

— Вы мне не нравились, — дрожащим голосом говорит Вова. — И еще… вы казались слабым…

Недурственная способность к анализу для его-то развития, зло думаю я. Если еще пару раз хорошенько приложить, станет почти Эйнштейном. Все-таки, правы были воспитатели в старые времена: без физической силы наука идет с трудом. Добить мерзавца прямо здесь, без сантиментов.

Я бью снова, почти без замаха. Удар приходится в челюсть. Гопника окидывает к стенке. Слышу крик, всхлипывания.

— Доброта для тебя слабость, ублюдок?

— Простите, не бейте!

Я смотрю на сжавшегося в комок в углу Вовочку, что так жалостливо лепечет, смотрит со страхом в глазах. Ах, ты какой бедненький. Так и хочется пожалеть. Только жалости не возникает. Ее будто никогда и не было.

— А представляешь, я тебя сейчас убью, — говорю я, достаю небольшой нож из кармана куртки.

В глазах Вовы паника. Я достаю мобильник, делаю несколько фотографий. Он не сопротивляется, даже рад отсрочке. Я медленно приближаюсь, пристально следя за ощущениями. Что-то внутри, вместе со здравым смыслом, противится убийству. Хорошо, значит, сам еще жив. Еще не умер под гнетом обстоятельств.

— Ладно, падаль, живи, — говорю я уже почти спокойно. — Только помни, дернешься, тебе точно конец.

— Хорошо, хорошо, Владимир Ярославович! — облегченно лепечет Вова. — Я все осознал. Простите!

— Лежать здесь пять минут! — приказываю я. — И больше не вставай на пути…

Выхожу. Несколько метров иду, не спеша, не оглядываясь. Захожу за угол ближайшего дома, резко стартую. Бегу почти до машины, прыгаю за руль, уезжаю. В другой район, подальше отсюда. Вова сейчас вытирает сопли, вряд ли что-то делать начнет. И позже тоже. Но осторожность не помешает.

Еду на другой конец города. Ярость проходит. Остается лишь ее льдистая фракция, что постепенно переходит в тотальное спокойствие. Что-то часто я стал бить студентов, думаю с какой-то ледяной веселостью. Наверно, не подхожу для работы преподом. Не зря выперли.

Времени по-прежнему много. Что делать? Проезжаю мимо кинотеатра. Сворачиваю, паркую машину в нескольких домах от него. Покупаю билет на ближайший сеанс.

В зале темно и прохладно. Я на одном из последних сидений. Начинается фильм. Показывают что-то яркое, богатое спецэффектами, но пустое по содержанию. Тем не менее, я получаю удовольствие от визуального ряда. Просто смотрю, отключив мозги, как ребенок радуюсь красочной картинке.

После сеанса еду к ресторану. Машины все там же. Что ж, теперь есть пара часов. Я еду домой. Несколько раз проверяю пистолет, как учил Женька. Заполняю весь барабан. Надеюсь, осечки не будет.

Наган выглядит хищно, несмотря на возраст. Я глажу барабан, прохожу по стволу. Темная сталь приятно бликует, гладкая и прохладная на ощупь. В который раз читаю надпись «Императорскiй Тульскiй оружейный заводъ 1902», рассматриваю цифры, клейма. Интересно, как раньше использовали этот наган? В кого стреляли? Как долго он был у одного хозяина? Не известно. Гаврилыч сильно не распространялся.

Надеваю спортивный костюм, накидываю капюшон. Нормально. Смотрю в зеркало, словно на фотографию. Там отражается другой человек. Решительный, жесткий. Где обычный Володя Веригин? Наверно, умер в кафе от рук Сереги, утонул в алкогольном море… И выжил, переродился, стал другим. Истинно, что не убивает, делает сильнее.

Оставшиеся полчаса до выхода просто сижу. В комнате, без включенного телевизора, компьютера. Тишина не тяготит. Тишина ласкает, настраивает на нужный лад. В голове вереницей проходят сцены, возможный сценарий расплаты. Я с пистолетом, Серега на земле, раны, кровь, стоны. И глаза, умоляющие, полностью осознающие, что жизнь уходит. От малых сих…

Смотрю на часы. Пора. Выхожу в подъезд, закрываю дверь. Все как-то буднично, как сотни раз до этого. Улица, машина, люди. Сажусь за руль. Руки слегка подрагивают. Включаю передачу, плавно отпускаю сцепление, давлю на педаль газа. Медленно, объезжая кочки и ямы.

Сознание раскалилось от лихорадочных мыслей. Гулко ухает сердце, в груди — ледяная пустыня. Я разворачиваюсь, паркуюсь обратно. Машину лучше оставить здесь. Меньше подозрений. И к ресторану не ехать. Лучше сразу к дому.

Нет, машина понадобиться. Оставлю ее на пустыре, за гаражами.

Выезжаю из двора. С каждым оборотом колес становится все тревожнее. Появляется желание все бросить. Может, в следующий раз? Да, точно, нужно основательно подготовиться. Нужно еще время, чтобы все прошло гладко.

Дышу глубоко, считаю до десяти. Еще раз. И еще раз. Вроде бы отпускает. Нужна сосредоточенность. Еду во двор. Машину прячу на пустыре рядом с домом, за деревьями. Тут забор и стена тополей. Рядом помойка.

Выхожу, медленно иду к подъезду, смотрю на окна. Свет не горит. Серега еще празднует, пьет, веселиться. Тело радуется и пышет здоровьем, мозг генерирует электрические импульсы, в сознание появляются, оживают яркими красками картины могущества. А смерть уже притаилась, находится на расстоянии броска. Еще час, максимум — полтора, и станет одним человеком меньше. Сработает древний механизм, что пока не давал сбоев. А я — лишь слепое орудие в руках всевидящей судьбы…

Становлюсь рядом с въездом на стоянку. Темнеет. Нахожу укромное место, жду. Проходит полчаса, час. Сереги нет. Я начинаю сильно нервничать. Может быть, он уже с какой-нибудь девкой поехал в гостиницу. Или собирается пить полночи. Не знаю. Но буду ждать, пока не рассветет.

Время тянется медленно. Ходят люди. Но на меня не обращают внимания. Мало ли гопников по улицам шатается. Таких лучше обходить стороной. Я жду. Когда становится совсем темно, тьму разбавляет дальний свет фар. На большой скорости к стоянке подъезжает джип. Я смотрю на задние номера. И сердце заходится в припадке то ли радости, то ли страха. Скорее всего, и того, и другого.

Это Серега!

Джип ставиться на лучшее место. Ставится криво. Медленно открывается дверь… и ничего не происходит. Наконец, появляется нога. Потом тело. Серега выходит весь, закрывает дверь. Даже не ставит на сигнализацию.

Нетвердой походкой направляется на выход. Все, больше смотреть нечего. Я разворачиваюсь, быстро бегу вдоль забора к пустырю. Его пересекаю еще быстрее. Скорость поможет сжечь адреналин. Иначе сердце взорвется. Иначе не смогу, не выстрелю.

Встаю поодаль подъезда, под деревом. Ствол скроет от того, кто приблизится. Позиция хорошая. Достаю пистолет. Сереги не видно. Восстанавливаю дыхание, пытаюсь привести мысли в порядок. Вот он — момент истины. Смогу или нет?

Нужно смочь, во что бы то ни стало. Взвожу курок, жду. Серега идет медленно, его заметно пошатывает. Один. Он ведь гордый, он победитель. Ему ничего не стоит унизить какого-то преподишку, разжевать и выплюнуть его жизнь. Серега хозяин. А все остальные — смерды в лучшем случае.

Остается метров пятьдесят. Чувствую, как потеет ладонь. Как кричит кто-то внутри. Не делай этого, не делай! НЕ ДЕЛАЙ! Но решение принято. Мне дико страшно, может быть, вывернет наизнанку. Но я выстрелю. Потому что по-другому нельзя.

Пятнадцать метров, десять. Как же сложно выйти из-за дерева, как сложно навести ствол. Кажется, тело перестает слушаться. Знаю, что это лишь иллюзия. Все смогу, все получится. Нужно только выйти, навести ствол, и выстрелить. Почти в упор, в спину. Так, чтобы не промахнуться.

Серега подходит к крыльцу. Останавливается, роется в кармане. Достает связку ключей. Я вижу, как они блестят в свете слабой лампочки. Я вижу, как свет играет на лице врага. Отсюда до его плоти — не более пяти метров. Я здесь, и я готов к бою!

Выхожу из-за дерева. Правая рука на рукояти, указательный палец на спусковом крючке. Курок взведен. Серега возится с домофоном, не замечает. Я тихо подхожу совсем близко. Все, можно стрелять. Не промахнусь.

— Ну, привет, Серега! — говорю резко, неожиданно даже для себя.

Серега разворачивается. Медленно. В глазах страх. Разбавленный алкоголем, но, все же, страх. Я до мельчайших подробностей вижу, как расширяются зрачки, как кривится рот. Я заворожен плавностью происходящего. Рука сама опускается чуть ниже…

Раздается выстрел.

Громко, не так как в кино. В руку бьет отдача. Я даже зажмуриваюсь от неожиданности. А когда открываю глаза, вижу Серегу. Он полулежит у двери. Руками прикрывает рану в правом боку. Оттуда идет кровь. Кровь заливает пол. Лампочка мигает.

Я смотрю на него… и не чувствую жалости. Из его глаз уходит страх. Они становятся какими-то блеклыми. Я присаживаюсь на корточки, говорю:

— Ты понимаешь, за что?

— Серега хочет что-то сказать, но губы кривятся от боли.

— Нет… чести… — наконец, говорит медленно.

— Ты разрушил мою жизнь, — кричу я. — Ты думал, что будешь жить вечно? Ты себя королем считал? Все, ублюдок, ты умираешь!

Серега пытается усмехнуться, но ничего не выходит. Изо рта тонкой струйкой течет кровь. Я склоняюсь над ним, говорю шепотом:

— Ты умираешь от моих рук! Ты понимаешь, почему? Смотри, это я — Вова-препод! Я хочу, чтобы ты понял, почему умираешь!

— Не… надо…

— Поздно…

Я отхожу на пару шагов. Точным движением соединяю мушку с целиком на лбу. Стреляю. В этот раз выстрел не пугает. Я в деталях вижу, как Серега дергается. По телу проходят конвульсии. Из пробитой головы течет кровь. Я отворачиваюсь.

Когда тело перестает шевелиться, я поворачиваюсь, склоняюсь над ним. Провожу ладонью, закрывая глаза. Проверяю пульс, прохожусь по карманам. Забираю бумажник. Прячу пистолет обратно в сумку. Смотрю на лицо, опускаю взгляд на свою руку. Кровь темным пятном остается на пальцах Кровь поверженного врага. Кровь человека…

Я натягиваю капюшон на глаза, бегу. Быстро, потому что во дворе уже началось шевеление. Тут, наверно, ходит охрана, проснулись люди. Нужно быстро оказаться как можно дальше.

Запрыгиваю в машину, выезжаю из-за деревьев. На пустыре спокойно. Здесь не слышно даже криков, если кто-то обнаружил труп. Я еду по дорожке между торцами домов, выезжаю на главную. Пустынно, никого нет. Еду на окраину. Медленно, не привлекая внимания. На встречу попадается машина дэпэсэников. Но их не интересует старая развалюха.

За десять минут я приезжаю на окраину. Ставлю машину у гаражей. На заднем сидении лежит нормальная одежда. Я переодеваюсь в джинсы, футболку, легкий джемпер. Спортивный костюм складываю в черный пластиковый пакет. Сажусь за руль, еду дальше.

Дорога уходит к реке. Всего десять километров, и стоят сосны, течет речка. Через нее в узком месте — мост. Я оставляю машину рядом с ним, выхожу. Здесь хорошо: тихое журчание реки, шелест листвы, свежесть. Здесь не убивают. Я достаю пистолет. Автоматически глажу рукоятку. Без мыслей, без рассуждений. Кажется, сердце живет автономно, произвольно убыстряя и замеляя ход.

Я смотрю на пистолет, любуюсь деталями. А потом вытягиваю вперед руку, разжимаю пальцы. До воды — близко. Наган падает, раздается плеск. Все, у меня больше нет пистолета. На глаза отчего-то наворачиваются слезу. Словно потерял друга.

И снова еду. Подальше в лес. Оставляю машину среди деревьев. Беру лопату, в пакет со спортивным костюмом и обувью кидаю пластиковую бутылку с бензином. Забираюсь глубже в лес. В подходящем овраге лопатой вырезаю слой дерна, выкапываю небольшую яму. Складываю одежду, обильно поливаю бензином. Свет огня на кончике спички на пару секунд одиноко светится в темноте. А потом пламени становится много. Пытает одежда. Я подкладываю немного сушняка, лью еще бензина, кидаю туда же Серегин бумажник со всеми деньгами и карточками.

Сажусь рядом с огнем, протягиваю руки. Хочу, чтобы пламя выжгло то, что случилось недавно. Все, начиная с кафе, где Серега первый раз серьезно оступился. И заканчивая крыльцом подъезда. Чтобы не осталось ничего, даже Насти, что уже погребена толщей прошедшего времени.

Настя, закрепляется в сознании мысль. Я жду, пока одежда полностью прогорит, пока расплавится резина кроссовок, забрасываю угли землей. Сверху аккуратно кладу слой дерна. Все, с уликами покончено.

Машину привожу на заброшенную промышленную свалку в нескольких километрах от одного из заводов. Здесь машину обнаружат еще не скоро. Если обнаружат.

Из багажника достаю заранее запасенную канистру с бензином, обливаю салон. Открываю бензобак, просовываю туда смоченную в бензине длинную тряпку. Подношу к ней спичку, и тут же отбегаю. Машина загорается быстро. Еще полминуты, и взрывается бензобак. Все, теперь не осталось ничего…

Иду в город. За час добираюсь до окраин. Начинает светать. Горизонт на востоке слегка алеет. Я иду по улицам, смотрю на пустые остановки, витрины магазинов, редких прохожих. Я словно вырван из жизни. Стараюсь не думать о том, что случилось ночью. И все равно напоминаю пришельца, что не может втиснуться в прокрустово ложе новой жизни.

Настя дома. После третьего звонка открывает дверь.

— Вова? — восклицает удивленно.

На ней лишь тонкие атласные трусики и прозрачный пеньюар. И я хочу ее до рези в зубах. Хочу так, как не хотел никогда. Сразу с порога раздеваю, и жадно использую, не заботясь, приятно ей или нет. А потом ухожу, не реагируя на предложение остаться. Без долгих прощаний.

На улице становится плохо. Меня рвет, в глазах темнеет. Еле дохожу до дома. Падаю на кровать, закрываюсь одеялом. Мне хочется смеяться и плакать одновременно. Я вспоминаю Серегу, вижу перед глазами его смерть, думаю о последних часах его жизни. Интересно, кто-нибудь на банкете по случаю очередной победы заметил, что с главным что-то не то? Увидел ли в чертах лица, что он уже почти не принадлежит этому миру? Или все было как обычно, а смерть обняла в последний миг, когда я уже вышел из-за дерева?

Счастлив ли я теперь? Не знаю. Чувствую легкость, как после трудного дела, что обязательно нужно сделать. Но удовлетворения нет. Нет того чувства, что сделал что-то полезное.

Я убил человека, который жил, дышал, мыслил. Пусть он был плохой, но живой. Значит нужный миру. И вот его не стало. Я убил. А что чувствую? НИЧЕГО. Я не чувствую ничего. От этого становится страшно…

Мне просто не хочется попасться, оказаться в милиции, в тюрьме. Но нет ни жалости, ни раскаяния. Словно прихлопнул комара, что жужжит над ухом. Все, Сереги больше нет. И мне плевать…

Закрываю ладонями лицо, и только сейчас замечаю, как трясутся руки. Мелкой, противной дрожью. Хватаюсь за голову, и внезапно начинаю плакать. Сдавленно, глотая вой, что идет изнутри. Дергаюсь от нехватки воздуха. Мне плохо. Не знаю почему. Наверно, потому что умирает душа. И я уже ничего не могу поделать. Я уже потерял все. Там, у входа в подъезд. Где не стало Сереги.

Я вдруг, с ужасом, понимаю, что все напрасно. Что мстить-то, по сути, некому. Разве что всему миру. Но это бесполезное и бесперспективное занятие. Ведь тогда ты мстишь только себе. С радостью мазохиста прожигаешь грудь в поисках почти сгнившего сердца. Этот путь ведет в тупик, к разочарованию. И уже не сможешь противостоять смерти. Потому что так ты убиваешь себя…

Долго не могу уснуть. Перед глазами крыльцо подъезда, Серега, и руки с пистолетом. Я долго не могу уснуть. До того, пока в сознании не раздается выстрел, многократно усиленный внутренним эхом, и я проваливаюсь в черный как самая непроглядная тьма мир снов.