Рефлексия

Я сижу в парке. Светит солнце, рядом играют дети. Я развалился на лавочке, греюсь. Мысли толстыми разноцветными гусеницами медленно ползают в сознании. Хорошо.

Смотрю на карусели, счастливые лица детей и взрослых. Мне приятно, уютно и тепло. Так и должно быть. Я счастлив, забот нет. Мир прекрасен, лето ласкает зрение сочными красками.

— Привет, Володя, — раздается голос.

Я поворачиваюсь, смотрю, как рядом на лавочку садится человек. Высокий, с развитой мускулатурой, но какой-то грозный, внушающий опасения.

— Не узнал? — спрашивает человек.

Я еще раз оглядываю лицо, смотрю в глаза. В них ест что-то знакомое, виденное ранее, но забытое. Как же его зовут?

— Я — Сергей, — говорит собеседник.

— Владимир, — отвечаю я, протягиваю руку.

А потом смотрю на руку, и вижу кровь. И замечаю, что Сергей держится за правый бок, а футболка с этой стороны красная. Нет, это просто рисунок…

Я тру руку о лавку, стараясь избавиться от густой багровой жидкости, но ничего не выходит.

— У меня тоже не вышло, — говорит Сергей. — Это не проходит…

Я останавливаюсь, прячу руку за спину. Сергей смотрит с интересом.

— Не скрыть, — говорит сочувственно. — Только искупить…

— Чем?

— Готовностью жертвовать. Это тяжелый внутренний процесс, Вова, и вряд ли его удастся пережить…

— Но пробовать стоит?

— Пробовать стоит всегда.

— А как я оступился? — спрашиваю удивленно.

Память — пестрые обрывки ничего не значащих событий, не дает ответа.

— Ты убил меня.

От этих слов все тело вздрагивает, я отскакиваю от Сергея. И просыпаюсь.

Судорожно сжимаю подушку. Сердце отчаянно стучит, руки свело. Дыхание пропадает, но быстро восстанавливается. Серега пришел во сне! Серега еще стоит перед глазами. Я еще вижу футболку с красным рисунком. Смотрю на ладонь — крови нет. Вздыхаю облегченно. Это всего лишь сон…

Иду в ванную, умываюсь, чищу зубы. Кафель приятно холодит ступни. В зеркале отражается человек с опухшим лицом, мешками под глазами, недельной щетиной. Я иду на кухню, жарю яичницу. Ем, не чувствуя вкуса. Потом достаю бутылку дешевого коньяка, наливаю в кружку, пью.

Я не выхожу на улицу уже неделю. Я отключаю телефоны, задергиваю шторы. В квартире круглосуточно включен телевизор и компьютер. Я ничего не делаю. Целыми днями лежу на диване. Квартира становится отсеком в космическом корабле, что в автономном режиме летит сквозь дальний космос. Как ни хочешь выйти — выходить некуда.

Все вокруг замирает. Мне страшно и одиноко. Но телефоны выключены. Пару раз кто-то звонит в дверь — я не подхожу. Не зачем.

Со мной что-то происходит. Только вот что? Может быть, уже пора сдаваться в психиатрическую лечебницу? Смотрю в зеркало. Нет, пока рано. Это просто выходит стресс. Последствия первого серьезного поступка. Независимо от окраски.

Я убил Серегу. Все, его нет. А потом еще раз спал с его девушкой. Я смыл позор, тот, кто обидел, долго не прожил. Но что получается в итоге? У меня никого не осталось. Все, все разошлись. Может быть, лишь Игорь. Но у него и без меня проблем хватает.

Я заперт в квартире, я не хочу выходить на улицу. Временами мне становится так страшно, что хочется уснуть навсегда. Может быть, правильнее было бы, если б на месте Сереги оказался я? Еще тогда, после кафе. Чтобы меня увезли в лес, и прикончили. Или убили в другом лесу, после разборок. Шальная пуля, что пробивает грудь, выбрасывая по каплям жизнь наружу.

Но я живу, а Серега нет. Мне хочется знать, как его нашли, как похоронили. Но по телевизору ничего про убийство не говорят, а спрашивать у того же Игоря не решаюсь. Я просто сижу в квартире, вдыхаю затхлость. Я почти не бываю в сознании. Под столом ряды пустых бутылок. Мне грустно и плохо. А Серега сейчас, наверно, сидит за дубовым столом в чертогах Одина в Валгалле. Смотрит на меня и смеется.

Что за бред? Сознание расслаивается, выдает что-то несуразное. От замкнутого пространства кружится голова. Хотя, может быть, виноват дешевый алкоголь. Я чувствую себя пленником, рабом, что оставлен умирать, привязанный к дереву. Цепи не разорвать, не разомкнуть звеньев. Дерево прочно, огромно. Можно дергаться, орать, пытаться выбраться. Но смысла нет. Все равно умрешь от голода. Все попытки лишь тратят и без того ничтожные силы, приближают неминуемый конец.

А над головой уже кружат черные птицы. Потому что они всегда кружат, когда видят слабого. Птицы уведут тебя прочь, склюют тело. Останутся лишь кости, что со временем обратятся прахом. Как будто ничего не было. А ведь, если задуматься, понимаешь, что ничего и не было.

Семен прав, все миф. Иллюзия, как говорили древние. Отражение отражения, что искривляясь, множество раз повторяет самое себя. А в итоге — лишь пустоту. Во всех доступных формах и размерах. Иллюзию, что точит наше существование, превращая миллионы киловольт энергии в труху истории.

На таком обширном полотне я — ничто. Ничто и Серега. И то, что случилось между нами. Еще она волна нашла на берег. После нее будут миллиарды и миллиарды волн в танце приливов и отливов. И память о каждой новой исчезает в прибрежном песке.

Серега жил по принципу «Все принадлежит мне!» Он смог подняться на ноги, сколотить организацию, взобрался на вершину жизни. Он с презрением смотрел на окружающих, он был выше. И пал от руки простого преподавателя. В один миг слетел с вершины. Но, падая, успел схватить меня. Утащил вниз почти с подножия. Такова жизнь.

Я пью крепкий чай, заедаю бутербродом с колбасой. Я думаю о месте в жизни, что удалось отхватить. Вспоминаю борьбу, с колыбели. И с каждой минутой кажется, что все было зря. Тщетно. Вся короткая жизнь видится одним затяжным падением. Что-то появлялось ненадолго, и тут же исчезало. Не за что ухватиться, нечего принять за фундамент. Когда падаешь, ничего не остается.

Все мы так падаем, думаю я. В разной степени. И каждому не за что ухватиться, потому что все вокруг — ничто. Предметный мир — лишь погремушка для ребенка, чтобы отвлекся, на время престал плакать. Все эти милые безделушки, от колец до вилл в теплых краях — всего лишь фетиши, погремушки, что призваны успокаивать, как-то закрывать от неминуемой смерти.

Ты все равно умрешь, но, когда есть все, или хотя бы часть из общепринятого набора, кажется, что смерть может не достать. Не заметит человека в склепе ненужных вещей. Поэтому ты работаешь, покупаешь, потребляешь. Ты бежишь от одного фантом к другому, стараясь доказать себе, что все не так плохо.

Плохо, реально плохо. Или, по крайней мере, никак. Ничего нет, и есть все. Две противоположенные точки на прямой твоей жизни. И ты, уже ближе к конечной. Но это всего лишь точка, за которой множество других. Так и бредешь всю жизнь, не осознавая, что конечной точки не существует. Несмотря на конечность.

Что-то я запутался. Любовь, месть, смерть, все смешивается в одну серую кашу, что именуется сейчас моей жизнью. Я умудрился попробовать всего, но ничего не удержал. Может быть, позвонить Кире? Или еще раз нагрянуть к Насте? Без разницы, ничего не хочется. Почти ничего.

Лишь время от времени тянет вернуться к подъезду, хотя бы мельком увидеть, что там изменилось. И еще очень хочется узнать, обрисовывали ли тело мелом? Или так делают только в плохих голливудских фильмах? А может быть, вход оцеплен, рядом с гильзами лежат черные в белую полоску линейки, тело прикрыто полиэтиленом, а вокруг ходят эксперты в белых халатах, масках и зеленых резиновых перчатках? Хотя так быть не должно — прошло уже больше недели.

И все же иррациональное стремление вернуться побеждает. Когда становиться совсем невмоготу, я надеваю одежду, что почти никогда не носил, выхожу из квартиры.

На улице ничего не меняется. Здесь прохладно и свежо. Все те же бабушки сидят у подъездов, все те же дети играют в песочницах и качаются на качелях. Их мир не рухнул, не разбился на куски. Они сохраняют себя, потому что никогда никого не убивали. А я — убил, и теперь хожу босиком по осколкам, силясь найти след, что стерся в крови миллионов тех, кто прошел до меня.

Иду к тому самому дому. Кажется, что все вокруг знают, что убил я. Каждый встречный смотрит осуждающе, но никто ничего не предпринимает. Может быть, это и есть то самое пресловутое право сильного? Но теперь от силы ничего не остается. Лишь усталость.

Я медленно бреду по знакомым улицам. Сворачиваю к стоянке. Через пустырь иду к дому. Здесь ничего не изменилось, только светит солнце. А так — все те же деревья, машины, люди. Я медленно иду к нужному подъезду. Пересекаю игровую площадку, сажусь на скамейку. Очень страшно. Кажется, что сейчас появится засада, схватит и на кистях застегнуться замки наручников.

Но ничего не происходит. Все так же светит солнце, играют дети. Я смотрю на крыльцо подъезда. Там ничего нет. Даже следов крови. Но я смотрю и смотрю. А перед глазами ночь, тяжелое биение сердца, кровь и глаза Сереги. Я как будто нахожусь там, перед последним выстрелом.

— Закурить не найдется, — раздается рядом.

Я почти подпрыгиваю от испуга. Еле сдерживаюсь, чтобы не закричать.

— Не… нет, — говорю севшим голосом.

Рядом на лавку садится мужичок лет сорока, какой-то помятый, небритый, с синяком под глазом.

— Ну, бывает. Ты ждешь кого-то?

— Нет.

— Да, не напрягайся ты так. Я просто всех здесь знаю, могу подсказать че почем.

— Нет, я просто устал, сижу, отдыхаю.

— Бывает, — говорит мужик спокойно. — А ты знаешь, что сидишь почти на месте преступления?

Я вздрагиваю. Блин, как он мог раскусить?

— Да, не бойся, парень, все нормально. Оно произошло уже больше недели тому.

— И что случилось, — спрашиваю я не своим голосом.

— Да, блатного одного убили. Бандита нашего, Серегу. Да, прямо у подъезда и положили.

— Дела… — говорю я, стараясь, чтобы получилось естественно.

— А то? Так ты представляешь, — говорит мужик, затягиваясь «Примой». — Его ведь не менты забрали.

Как не менты? Ведь должны были услышать люди, вызвать милицию. А там все по форме: протокол. Изучение места происшествия, тело в морг.

— Не, его братва забрала. Кто-то сигнализировал, — поясняет мужик. — Там у них пьянка какая-то была, вот все и сорвались, забрали. Короче, ментов сами пацаны вызвали, чисто чтоб экспертизу провести, и все в таком духе. А потом сказали не соваться. Братва сама разберется, понимаешь?

От этих слов мне становится как-то неуютно. Вдруг по моему следу уже идут? Может быть, я что-то обронил? Или нашли машину и смогли прочитать идентификационные номера?

— И что, менты не сунулись? — спрашиваю я.

— Ты в каком городе живешь? Конечно, не сунулись, кто ж им позволит. Начальство ж на прикорме у братвы. Нет, наверно следаков каких получше выделили, чтобы быстрее найти. Но уголовного дела заводить не стали.

— Понятно, — говорю я. — Страшное время…

— Вот, и я о том. У тебя на бутылку не найдется?

Я иду по улице, сворачиваю в парк. Время еще не позднее. История с обнаружением трупа всколыхнула сознание. Если ищут бандиты, значит, со временем все равно докопаются. А там — хорошо, если просто застрелят. Но на такую щедрость рассчитывать не приходится.

С другой стороны хорошо, что начинается еще одна охота. Придется опять мобилизовать все ресурсы. Так проще не думать о лишнем. Например, о том, что убил человека…

Парк зелен и пестр. Здесь хорошо подремать на лавке в погожий день. Я сажусь на одну из них, ту, что в глубине, в тени рядом с деревьями. Может быть, по пятам уже идут бандиты, и эти спокойные полчаса в парке — последнее, что у меня осталось? Я с удовольствием дышу полной грудью. Наверняка уже допросили Настю. И, конечно, она вспомнит, что ночью приходил я: возбужденный, нервный, резкий. А все остальное — вопрос времени.

Я не удивляюсь, когда вижу у карусели Игоря.

— Здорово, друг! — говорит он, садится рядом.

— Привет!

— Как у тебя дела?

— Нормально.

— Что-то ты выглядишь не очень?

— Работы много…

Игорь кивает.

— Понятно. Ты знаешь, что Серегу убили?

— Нет, не слышал, — отвечаю я. — А кто это такой?

— Да, бандос местный, — отвечает Игорь, улыбается. — Прикинь, у подъезда завалили.

— И что, нашли убийцу?

— Нет, куда там. Тело, еще до ментов, братва забрала. Похоронили по-пацански. Вот, сейчас ищут все, кто это. Переворачивают город вверх дном. Уже награду за голову назначили.

— Понятно. А кого-то подозревают?

— Да, говорят, залетные отомстили. У Сереги конфликт с ними был. Говорят, он одного подстрелил даже. Вот на них и грешат. Сейчас войну готовят. Весело будет…

— Ясно, — говорю я безразличным голосом. — А может быть, это был непрофессионал?

— Не исключено…

— И теперь у него может поехать крыша. Ну, знаешь там, начнет делать необдуманные шаги, еще что-нибудь?

— А вот этого ему не надо, — говорит Игорь. — Ни в коем случае. Пусть лучше поедет, где-нибудь далеко отдохнет. Деньги-то у него наверно есть.

— Может быть. Но, все-таки, знаешь, я думаю, это бандиты. Они же постоянно что-нибудь поделить не могут.

— Да, скорее всего…

Игорь достает из пакета пару бутылок хорошего пива. Мы пьем, говорим. Вспоминаем прошлое. Как учились в школе, в универе. Сколько всего было, сколько прошло. И, в итоге, почти ничего не остается. Лишь мы с Игорем. Все остальное — фантомы, призраки. Я не уверен, что и Игорь до конца реален. Нет, без таких моментов жизнь перестает даже отдаленно напоминать что-то стоящее. Пусть все будет настоящим, как и должно быть!

Мы расстаемся уже вечером. Я провожаю Игоря до машины, но отказываюсь от предложения подвезти. Игорь уезжает, я ухожу. Но иду не домой. Ноги сами приводят к дому Киры. Я сажусь на игровой площадке, смотрю на ее окна. Вдруг в свете мелькнет ее силуэт? Или выглянет, может быть, заметит? Так и сижу, пока не становится холодно.

Дома принимаю ванную, бреюсь. Нужно делать хотя бы это, чтобы походить на человека. Оглядываю себя в зеркало. Что имеем? Молод, красив, богат. Реально богат. Работа с перспективой роста, нормальная сексуальная ориентация. Я теперь принадлежу к среднему классу, и скоро куплю Lexus. У меня почти нет врагов, жизнь прекрасна. И еще я убил человека…

Но это все не беда. Можно начать жизнь сначала. Уехать, может даже в другую страну. Заняться бизнесом, или положить деньги в банк и жить на проценты. Можно все прожечь, или приумножить. Возможностей масса. Только вот ничего не хочется. Вообще ничего.

Я лежу на диване, смотрю в потолок. Так хочется увидеть звезды, но перед глазами лишь побелка. Сплошная белая полоса. С небольшими трещинками. Но это ничего, главное — преобладание белого. Без разницы, что все это треснет еще больше, и отвалится. Главное, что пока хорошо. А будущего нет. Это не беда…

Теперь я отчетливо понимаю, что такое боль. И радость. Но больше боль. Потому что это чувство — все, что есть у идущего на смерть. Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Это тоже боль. Но и отвага.

А раньше все было просто. Проблемы казались решаемыми, перспективы — чарующими. Все пело и веселилось. Но потом куда-то исчезло, оставив суррогат, бледно напоминающий былой праздник. В нем и приходится существовать, тщетно надеясь на возвращение.

Жизнь — это исправительная колония. Определенный срок для каждого. Строгость режима, зависящая от преступления, определяется стартовыми условиями рождения. Программа исправления — судьба. Будешь следовать — условно-досрочное. А так — от звонка до звонка. И будешь исправляться. Тысячи, десятки тысяч ситуаций. Не смог, будь добр еще на один срок. Попробовал бежать — накинем еще, и режим построже.

Пытаюсь заснуть. С каждой новой ночью сделать это становится все труднее и труднее. Нет, кошмары не снятся. Не вижу я с тех пор и Серегу. Несколько раз снится единственный сон: я в ванной, в окровавленной одежде. Смываю, тру губкой, выжимая красную воду в раковину. Но пятна не проходят. На руках кровь. В дверь ванной стучат, просят выйти, а я судорожно тру…

Вот и сейчас, только лишь оказавшись в мире снов, я вижу кровь на ладонях.

 

Помощь

Просыпаюсь от звонка телефона. Стоит включить — кому-то понадобился. Номер не знаком. Не хочется брать трубку. Вдруг меня уже вычислили? Нет, если узнают — возьмут сразу. Говорю утомленным голосом:

— Да?

— Здравствуй, Владимир!

— Захар Владленович?

— Он самый.

— Хорошо, что вы позвонили, — говорю я неожиданно радостно. — Мне сейчас, как никогда, нужно с вами поговорить!

— Давай в кафе у твоего дома?

— Хорошо. Буду там через полчаса.

Одеваюсь, выхожу на улицу. Светло и тепло. Еще свежо. Теперь все дни солнечные. Как в какой-нибудь придурковатой молодежной комедии. Драма превращается в фарс, а потом изо всех щелей — шутки ниже пояса.

Кафе почти пустое. Я замечаю Нахвальского за столиком у окна.

— Здравствуй, Вова! Присаживайся.

— Здравствуйте!

Нахвальский пьет кофе. Мне не хочется ничего.

— Рассказывай, что тебя гложет, — говорит Нахвальский ободряюще.

— Что-то со мной не так, — отвечаю я горестно. — Жизнь разладилась. Тотально.

Нахвальский смотрит с пониманием, кивает. Но говорит не то, что хочу услышать.

— Не хочу разочаровать тебя, Володя, лишь подбодрить, но все, что с тобой происходит — как минимум закономерно. Я же позволю себе смелость заметить, что это в высшей степени правильно и вовремя.

Просто исходишь из неправильной предпосылки, что мир к тебе враждебен. А ты, Володя, как ребенок закрываешься. Но закрыться полностью не сможешь. И поэтому будешь страдать, ведь все против тебя. Ты считаешь себя неудачником.

— А разве все не так? Вы посмотрите вокруг, телевизор посмотрите. Все плохо, и лучше не становится. Потому что плохо — единственная объективная реальность.

Нахвальский смотрит в глаза. Кажется, что читает меня, как открытую книгу. Чувствуется его сила. И заинтересованность. Словно все, что сейчас будет сказано — важно. И не только мне.

— Ты прав, Вова, все так, — говорит Нахвальский. — Для тебя. И только. Ну, может быть и для людей, похожих на тебя. Но на самом деле — это небольшая, практически ничтожная часть реальности, всю сущность которой не постичь.

Пойми, мир справедлив. Причем справедлив тотально. И безотносительно тебя или меня. Он полиморфен, в той степени, что меняется в зависимости от твоей тонкой настройки. Мне думается, мир имеет ручное управление, а мы — передатчики, гибкая система, регулируемая извне.

— В мире существует зло, поэтому он не может быть справедливым.

Нахвальский загадочно улыбается, говорит, чуть покачивая головой:

— А я скажу тебе, что зла не существует. В том виде, что ты привык представлять. Это аксиома. Что ты знаешь о зле? Только последствия его мнимого существования, что квалифицируются так. На самом деле, это, как минимум, нейтральные цепи событий, не имеющие окраски. А реально — доказательство тотальной справедливости мироздания. Если ты ищешь справедливости. Зло это только относительно конкретных людей и событий.

— То есть, все, что мы делаем — тщетно? — спрашиваю я недоуменно.

— Как минимум, это было бы глупо, — отвечает Нахвальский. — Все имеет смысл, только он лежит вне пределов понимания.

— Это очень печально. Мы так и не узнаем зачем…

— Отнюдь. Это всего лишь делает смерть поэтичной, — говорит Нахвальский. — Будет время для понимания. Тотального понимания.

— А как же дьявол и прочая чертовщина? — не унимаюсь я. — Как же вечные муки в аду?

— Дьявол — это всего лишь тенденция. Это медленная агония умирающей души. И персонифицировать ее глупо. А ад — метафора. Ничего не может быть вечным. Начиная от наслаждения в раю, заканчивая муками в аду. Вечен только Творец.

— И что вы предлагаете? Не бороться, не пытаться исправить?

— Отчего же? Нет! Бороться, в меру сил исправлять. Только оставь ненужный пафос. Пусть это действие, вероятно, важно миру, но это твое локальное действие. И отвечаешь за него ты лично. Уже сейчас.

— Серега, — начинаю я. — Это было неправильно. Так быть не должно.

— Что произошло?

Я думаю, говорит или нет? И, все же решаюсь.

— Я убил Серегу. Несколько дней, может, неделю назад, не помню. Понимаете, Захар Владленович, я убил человека!

От сказанного боль прорезает грудь. Отчаяние давит, как каток. Не спрятаться, не уйти в трещины асфальта. Все уже кончено…

— Я предполагал это. Просто не думал, что все произойдет так быстро.

— Что?

— Ничего, так мысли вслух. Я не оправдываю тебя, но и не осуждаю. На все есть причины. На это — тоже. Понимаешь, это очень сложная система. Мы не можем знать, чем обернется тот или иной шаг. Остается уповать на Бога.

— Я отомстил. Серега больше не дышит, не ходит по земле. Все, нет его…

— Ты счастлив? — спрашивает Нахвальский спокойно.

Опять этот вопрос. И снова тупик. Не счастлив, теперь понимаю, что не счастлив. Потому что слаб. Или недостоин, что, в принципе, одно и то же. И уже не ненавижу его, а даже начинаю понимать.

— Нет, не счастлив. Это плохо?

— Это ни хорошо, и ни плохо. Такая система координат слишком проста, и почти не встречается в жизни. Тут же много переменных. Всех нам знать не дано.

— И тем не менее?

— Это путь, — говорит Нахвальский. — И любое твое действие имеет смысл, если у пути есть пункт назначения, конечная точка, которую необходимо достигнуть. Вне этой системы, куда бы ты ни шел — движение не имеет значения.

— То есть…

— То есть нужно знать, для чего все это. Каждый день, каждый час, минуту, секунду.

— Получается, если цель у меня благая, то совершил хороший поступок?

— Все не так однозначно. Я знал того Серегу. Он, к примеру, был детдомовским. И до самой смерти не забывал место, где жил: помогал деньгами, лично приходил несколько раз в месяц, беседовал с ребятами. Его и звали там исключительно Сергей Николаевич. Даже бывшие воспитатели…

Я чувствую, как нижняя челюсть плавно отъезжает вниз. Смотрю на Нахвальского как оглушенный, ударенный пыльным мешком, словно рыба, вынутая из воды, и сразу получившая удар веслом.

— Что? — выдыхаю я.

— Да, Володя, все не так однозначно.

Черт, черт! Как так могло произойти? Я вижу детдомовских детей: обездоленных, брошенных, живущих в казенных условиях. А Серега им помогал, пытался скрасить тяжесть жизни без родителей. Перед глазами его лицо, но не надменно-злое, как в кафе в тот злополучный день, но и не растерянно-уставшее, как у подъезда — одухотворенное, полное доброты и сострадания. И светлые глаза детей, что видят в нем наставника, отца, которого у них никогда не будет.

— Что же делать? — горестно спрашиваю я.

— Что делать? Для начала, перестать себя жалеть. И, очень рекомендую, совсем бросить пить…

— Вы как агитатор, — перебиваю Нахвальского.

— И, тем не менее, Володя, это серьезно. Ты убиваешь себя, методично и уверенно. Или, что еще хуже, превращаешь в безвольного барана. Какие изменения, какие действия?

— Я устал…

— Нет, ты назвался уставшим. Потому что так проще. Ты уже давно стал ведомым. И все же рвешься куда-то вверх. А туда не попасть, пока не приведешь себя в порядок. Причем, я говорю не только про тело.

— Я совершил большую ошибку…

— Хватит себя жалеть, Вова! Что делать, я устал… Ты что, девочка-студентка? Ты недавно человека убил. И я здесь не просто так.

— А зачем вы здесь? — спрашиваю удивленно.

— Хочу тебе помочь, хотя ты и не просишь о помощи. У меня есть небольшой домик на юге. Мы иногда там собираемся. Но обычно он пустует. Вот ключи, и адрес.

Нахвальский протягивает небольшой футляр. Я автоматически беру, и почти кладу в карман. Но останавливаюсь.

— Я не могу принять этого, Захар Владленович, — говорю после пары секунд размышлений.

— Можешь, — говорит Нахвальский. — И примешь. Мало того, в ближайшее время уедешь, чтобы не наделать глупостей.

Я кладу футляр в карман. Становится немного легче. Хоть кому-то есть до меня дело. Нахвальский хочет помочь, дает ключи от целого дома на юге. Об этом же можно только мечтать.

Но мне все равно. Я вижу Серегу в детском доме. Черт, ну неужели мы обязательно должны были столкнуться?

— Ну, ладно, Володя, мне пора!

— Подождите, — говорю я. — Помните, в первую нашу встречу, в кафе, вы говорили, что пишите стихи.

— Я говорит, что поэт, — подтверждает Нахвальский.

— Но за все время я не слышал ни одного вашего стиха.

— А ты хочешь, чтобы я что-нибудь прочел?

— Конечно.

Повисает пауза. Лицо Нахвальского беспристрастно. Я жду, когда заговорит. И в момент, когда кажется, что передумал, Захар Владленович начинает читать:

Стих заканчивается, а я словно все еще в другом мире.

— Это всего лишь жизнь, — говорит Нахвальский, не давай опомниться. — Есть вещи много более ценные…

— Что это за вещи?

— А это тебе предстоит узнать самому, тут простыми словами не обойтись. Любая мысль, облеченная в слово будет для тебя ложью. Или приравняется к ней. Настоящее значение имеют лишь знания, до которых ты дошел сам. Те, что озаряются пониманием и внутренним опытом. Но на этом пути не поможет никто. Только личное устремление, только постоянная потребность идти вперед.

Мы прощаемся. Ни на что другое уже нет сил. Я иду в парк, долго брожу по аллеям, сижу на лавке. Мысли роятся беспорядочным клубком, не дают сосредоточиться. Да, и надо ли? Можно просто выбросить все из головы.

Я пытаюсь расслабиться, на время забить обо всем. И не замечаю, как в парке, на лавке под небольшим деревом, меня накрывает сон.

 

Старик

Нужно уезжать, думаю после, по дороге в администрацию. Оставаться в городе становится небезопасно. Пусть на меня пока не вышли, но землю роют. Про убийство Сереги никто не забыл. В городе уже слышаться отдаленные выстрелы, эхо той трагедии.

И с деньгами, что прошли через меня не все чисто. Начинается какая-то возня. Хорошо, что я догадался через Игоря все спрятать. Одним словом, нужно заканчивать дела, и спешно уезжать.

Захожу в администрацию. Лапоть в кабинете, смотрит вороном.

— Ты на работу совсем забил, да? — спрашивает недобро.

— Извини, просто проблемы личного характера. Закроем все отгулами?

— Отгул за прогул?

— Ну, типа того, придумаем.

— Слушай, Верига, достал ты с такими приколами!

— Вот и хорошо, — говорю спокойно. — Я увольняюсь.

— Как?

— По собственному.

— Не понял?

— Знаешь, достало все. Надоело. Вся эта работа, документы, тетки эти злостные. Хочется отдохнуть с годик, все забыть. А потом можно и по новой.

— А на что ты жить этот год собрался? — удивляется Лапоть.

— А спасибо тебе. Я же что надо подписал, теперь деньги есть.

— Не понял?

— А что тут понимать. Артемка надоумил в твое отсутствие подписать бумажку. Ты же в курсе?

— Какую бумажку, — спрашивает Лапоть не своим голосом.

— Как какую? — начинаю нервничать я. — Такую. Не помню какую. Ты же в курсе.

— Да нихрена я не в курсе! — взрывается Лапоть.

— Что?

— Не знаю я ни про какие подписи. Рассказывай, Верига. Только рассказывай очень подробно.

И я рассказываю. Подробно, не упуская даже незначительных деталей. Когда заканчиваю, Лапоть смотрит неодобрительно, потирает подбородок. Он серьезно обеспокоен.

— Что, все так плохо? — спрашиваю я.

Лапоть открывает окно, закуривает. На моей памяти, первый раз в кабинете. Я хожу из стороны в сторону. Страх перед неизвестным

— Обхитрили все-таки, суки! — говорит Лапоть с досадой в голосе.

— Кто?

— Вот, кто! Эти уроды сверху. Подходили, просили посодействовать. Я их послал. Нашли все-таки лазейку, годы!

— И что делать? — спрашиваю я.

— Тебе — бежать. Далеко и надолго. Все деньги у тебя?

— Да?

— Нужно их перекинуть.

— Уже сделал!

— Хорошо. А теперь просто не появляйся в администрации. Я тут что-нибудь придумаю. А ты должен исчезнуть…

— Хорошо. Но что делать с деньгами?

— Это уже ты сам решай, — говорит Лапоть безразлично.

— Умываешь руки?

— Все, давай займемся делами…

Сижу в кабинете. Что-то делать, настроения нет. Да, и что делать? После такого обычно образуются другие дела. В прокуратуре. Как хитро меня провел Артем. Сослался на Лаптя, и все. А я повелся. Очень хотел понравиться Кире, уехать вместе в теплые края. А сейчас появляется реальная опасность уехать. Только уже туда, где вечные морозы, и нужно валить лес.

— Здравствуйте! — отрывает от размышлений чей-то голос.

На пороге стоит старик: седой, лицо во всех направлениях прорезают морщины, слегка сгорбленный, просто одетый. Но, вместе с тем, сразу видно, что глаза добрые.

— Проходите, присаживайтесь! — говорю я дежурным тоном.

— Вы — Натисков?

— Нет, он ушел по жалобам, сегодня уже не будет.

— Может быть, вы мне поможете?

Мне бы кто помог! Сделал так, чтобы все вернулось. Чтобы я никогда не встретился с Серегой. Чтобы вернулась простая жизнь: без мыслей, переживаний. Пусть анабиоз, но не убийство, не ненависть.

— Я вряд ли что-то смогу. У нас с Натисковым разные сферы.

— Но, может быть, послушаете?

А почему бы и нет? Что терять? Можно и послушать. Может быть, старику станет легче.

— Я слушаю?

— У меня вот такой вопрос, — начинает старик. — Я всю жизнь проработал на мехзаводе, значит. Сюда приехал из Самары еще в юности. Попал по распределению, и так и остался. Жили мы тогда в бараках, значит. Я женился, нам дали квартиру. Жена обманула, квартиру забрала. Я, значит, жил все время в рабочем общежитии. Потом вышел на пенсию, из общежития пришлось съехать.

Я слушаю молча, не перебиваю, не выясняю подробностей. Таких историй множество. Люди всю жизнь отдали работе, а теперь оказываются ненужными. За время работы Натисков успел рассказать множество таких историй. Грустный, печальный, но безумно жизненных. И, чаще всего, мы не можем помочь…

— А мать у меня была. Все хотела в квартиру. Мы в очереди стояли, значит. Она все надеялась, ждала. А под конец, видать, почувствовала, что недолго осталась, все в деревню рвалась. Сидит, значит, перед окном целый день, ждет, что приедут за ней, увезут в деревню. Так и померла.

Вечером это было. Я на кухне ей кашу делал манную, она у окна. И вдруг как закричи: «Едут, едут!». Я прибегаю, спрашиваю что случилось? А она смотрит в окно и кричит. Я успокаиваю, глажу ее… Так и померла через несколько минут. Только в глаза смотрит, да показывает, мол, беги, дверь открывай.

Старик говорит монотонно. Но на сердце становится тяжело. Жалко человека, но ничего не сделать.

— Договорился со стариком одним, он раньше на пенсию, значит, вышел, — продолжает старик. — Я стал у него жить, помогал по хозяйству, ухаживал за ним. Он одинокий был, немощный почти. Вот и умер, значит. Только схоронил, объявляется сын его. Он в другом городе живет, значит. Все, говорит, квартира моя, выезжай, мол, я ее продам. А куда деваться, я выехал. К родственникам, жил у них какое-то время.

— А сейчас что? — спрашиваю я.

— Так у них дочка замуж вышла. Жить негде. Они меня приглашают, значит, на обед. Вот говорят, костюм тебе нужен — бери. Вот денег бери, но с квартиры съезжай. Срок установили. Никому я не нужен. Теперь и идти некуда. Может быть, хоть вы чем-нибудь поможете?

Я жду этого вопроса с содроганием сердца. Чем поможешь старику? Свободного жилья у нас нет. На комнаты в общежитии итак полно желающих: все сплошь матери-одиночки. Это простая логика — старик свое отжил, какая ему квартира? А что, что проработал всю жизнь, то, что душой не огрубел, не озлобился, это мало кого волнует. Нам бы молодых где-нибудь приткнуть.

Чем могу помочь я, Натисков? Написать заявление на имя главы? Его будут рассматривать месяц, и ничего нормального не предложат. Нет, это не выход.

— Я могу помочь, — говорю спокойно, решение принято.

У меня же много денег! Нужно хотя бы часть пустить на благое дело. Помочь вот этому конкретному человеку. Заказываю машину.

— Пойдемте.

Старик ничего не спрашивает. Ему некуда идти. Приходится доверять. С другой стороны, я же сотрудник администрации…

В головном офисе банка очередь. Я иду к управляющему, прошу посодействовать. Он идет навстречу, и уже через несколько минут у меня в пакете упаковки купюр. Сажусь в машину, где ждут водитель и старик.

— Куда? — спрашивает шофер.

Называю агентство недвижимости. Старик смотрит удивленно. Подъезжаем к одному из домов в центре города.

— Пойдемте, — говорю я старику.

Вся процедура занимает немного. Мы с агентом подбираем хорошую квартиру. Я контролирую, чтобы район был хороший, квартира с ремонтом, не на последнем или первом этаже. Старик смотрит удивленно, словно не верит, что такое возможно.

Когда подходящая квартира найдена, едем смотреть. Это хорошая двушка недалеко от центра. У нас тут любая квартира недалеко. Деду нравиться. Возвращаемся в агентство. Я оставляю всю сумму, отзываю агента в сторону, говорю тихо:

— Мне очень важно, чтобы старик получил эту квартиру как можно быстрее. Понятно?

При этом кладу в карман пиджака небольшую упаковку купюр.

— Конечно-конечно! — горячо подтверждает агент. — Пусть сегодня же и въезжает. Формальности утрясем сам. И с переездом поможем. Все будет в лучшем виде.

— Смотрите, — говорю я, не отрываясь, смотрю агенту в глаза. — Если кинете — не существовать вашей конторе. И вас лично ждут неприятности!

— Что вы, что вы! Мы честная организации, — возмущается агент. — К тому же, я же знаю, откуда вы. Нет, нам проблемы не нужны. Все сделаем в лучшем виде.

— Вот и хорошо!

Я жму агенту руку. Они со стариком обсуждают детали. Дело сделано.

— Почему вы мне помогли? — спрашивает старик, когда мы остаемся вдвоем перед зданием администрации.

— Это программа помощи хорошим людям, — говорю я. — Недавно приняли, вы еще не слышали.

Старик кивает. Вижу, что не верит.

— Спасибо, — говорит растроганно, на глазах проступают слезы.

— Ну, что бы, это вам спасибо. За характер, за доброту. Живите на здоровье.

— Спасибо, сынок!

Старик садится в служебную Волгу, уезжает. Я поднимаюсь в кабинет, звоню Лаптю. Встречаемся в коридоре. Я описываю ситуацию, прошу проконтролировать. Вряд ли агент попробует обмануть, но последить нужно.

— Занимаешься благотворительностью? — спрашивает Лапоть.

— Почему бы и нет?

— Ладно, я все отслежу.

— Спасибо.

— Давай, удачи тебе, Верига!

На душе становится немного легче. Уже не напрасно! Одинокий старик нашел угол. Глядишь, так и старуху найдет. Правда, неизвестно, к добру ли…

Что ж, пора уходить. Моих вещей тут, пожалуй, нет. Ничего не держит. Я спускаюсь вниз. Распахиваю входную дверь и, как во сне, делаю первый шаг за порог.

Бандиты

Выхожу из администрации, поворачиваю в сторону сквера. Нужно поразмыслить, решить, что делать. Как безопасно уехать. Игра затеивается крупно. А меня теперь ищут с двух сторон. И еще милиция, хоть пока и не знает о моем существовании. Ситуация очень не простая.

— Слышь, муфлон, сюда иди!

Я стою у обочины парка, рядом с тропинкой вглубь. Дорогу мне перегораживает черный джип. Рядом стоит здоровый лысый мужик. Он и привлекает внимания.

— Я? — спрашиваю удивленно.

— Нет, блин, дядя Федя! Сюда иди!

Я иду. Здоровый открывает заднюю дверь машины. Уже рядом с дверью я резко поворачиваюсь в бок, огибаю джип, припускаю в сторону сквера. Здоровый материться, бежит следом. Я успеваю добежать почти до забора паркового стадиона, когда здоровый обрушивается всей массой тела, сбивает с ног, впечатывает в землю.

— Куда собрался?

Я не могу ответить. Здоровый поднимает, резко бьет в живот. От удара я не могу вдохнуть. После следующего я отключаюсь.

Прихожу в себя. Голова болит, во рту сухо. Пытаюсь подвигать руками — не получается. Я связан. На ногах тоже веревка.

— Рад, что ты снова с нами, Вова! — раздается голос.

Зрение постепенно выхватывает детали обстановки. Я в подвальном помещении. Здесь разбросан хозяйственный инвентарь, на стенах трубы отопления. Передо мной стоит здоровый. Говорившего не видно.

Сердце стучит бешено. В голове сонмы вопросов. Но лишь несколько важных. Кто это такие? Что им нужно? И что собираются делать?

— Где наши деньги, чмо? — спрашивает здоровый.

Не про Серегу, думаю я облегченно. Хорошо. Может быть, получится отговориться, потянуть время.

— Я не брал денег, — говорю медленно. — Меня Артем попросил просто подписать документ. Все!

— Ты че втираешь, чмо? — злится один из быков. — За лохов нас держишь? Через тебя все деньги прошли. Ты нехило скрысятничал, лошара! Ну, сейчас мы из тебя выбьем все!

Здоровый бьет в лицо. Я пытаюсь отвернуться, но ничего не выходит. Все пространство вспыхивает разноцветными искрами. А потом приходит острая боль. Настолько сильная, что я рвусь из пут, оставляя на руках и ногах багровые полосы.

— Хватит, Сом! — останавливает здорового мелкий мужичок средних лет.

Наверно, главный. По крайней мере, в самом начале я слышал его голос. Он смотрит на меня, чуть приподняв подбородок рукой в перчатке.

— Здравствуй, Вова!

Я молчу. Главный смотрит выжидающе. Наконец, Сом еще раз бьет.

— К тебе обращаются, падаль!

— Здравствуйте, — говорю я послушно.

— Где наши деньги? — спрашивает главный.

В его глазах я вижу странный блеск. Что-то похожее на то, что недавно проступало в моем отражении в зеркале. Следы постоянного напряжения, порога безумия.

— Не знаю я, про какие деньги речь!

Главный жестом останавливает Сома.

— Ну, пока ты ищешь правильный ответ, я тебя развлеку сказкой. Понимаешь, Вова, движение денег похоже на речной поток. Мощный и красивый. Так вот, чем выше ты по течению, тем он массивнее и глубже. Ниже — распадается на мелкие речушки, ручейки, родники.

Главный смотрит в глаза, удостоверяется, что понимаю, о чем говорит.

— Понимаешь, Вова, вверху большие люди постарались, приложили силы, чтобы сформировать правильные течения. Они поили водой многих достойных людей. А по всей длине потока установили такие небольшие шлюзы. Они в нужный момент открываются, пуская поток дальше. Ты улавливаешь, к чему я клоню?

Конечно, улавливаю. И понимаю. Только от такого понимания волосы встают дыбом, по коже бегают стаи диких мурашек. Такое понимание не сулит ничего хорошего. Я молчу, время тянется медленно.

Неожиданно окружающий мир расцвечивается яркими всполохами. Чересчур яркими. Следом челюсть пронзает боль. Так больно, что, кажется, глаза сейчас вылезут на лоб. Остается только стонать. Следом боль облаком расплывается по солнечному сплетению, отчего практически невозможно дышать.

— Будешь говорить, тварь?

Я хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Впервые, после убийства Сереги, мне страшно. По-настоящему страшно. Я словно вижу грядущее в темных, мертвых глазах Сома. Такие глаза могут принадлежать убийце.

— Буду, буду… — задыхаясь, пытаюсь выговорить я.

— Подожди, Сом, дай ему отдышаться, — говорит главный.

Дыхание постепенно возвращается. Я сплевываю. Слюна красная. Чувствую во рту осколок зуба.

— С твоего позволения, я продолжу, — говорит главный, обращаясь ко мне. — Мы очень надеялись на один маленький ручеек. Мы договаривались, решали вопросы, тратили время и энергию. А когда поток достиг нас, выясняется, что последний шлюз повернут неправильно, вода скапливается, образуя болото. Такого быть не должно, понимаешь, о чем я?

— Понимаю, — поспешно отвечаю я.

— Это очень хорошо, Вова, это уже половина дела. Пойми, мы все подхвачены этим потоком, все подхвачены. А тебя поток ослепил. Ты забыл про осторожность, потерял бдительность. За это нужно платить, извини за тавтологию. Или утонешь окончательно.

Сом снова замахивается.

— Понятно, понятно, — быстро говорю я.

— Если ты позволишь расширить сравнение с рекой, то в каждом потоке водятся рыбы, — продолжает главный. — Они живут рекой. Рыбы бывают крупными и не очень. От этого зависит, сколько они пожирают. И кого. Понимаешь, о чем я?

Тут бы и идиот давно все понял, не только я. Видно, у главного страсть к ведению длинных нудных разговоров, и он, в качестве пытки, опробует метод на мне. Что ж, нужно сказать — действует. Нагнетает определенных саспенс. Но, если бы дело не касалось меня, я б, наверно, уснул через минуту.

— Да.

— Так вот, малек позарился на кусок, что не то что проглотить, но и надкусить проблемно. Поэтому появляемся мы. Так будет всегда. Это порядок.

А они не задумывались, что помимо рыб, существуют рыбаки, всевозможные наживки и сети. В том числе, в качестве наживки может выступать маленькая рыбка. Да я и сам об этом не задумываюсь. Все, пусть теперь мир движется самостоятельно. Со смертью Сереги что-то меняется во мне, кончается, разбившись на осколки. Хоть здесь, но отомстил смелый бандит. Но плевать на последствия, страдания, потоки и рыб в мутной воде.

— Дайте… мне шанс, — говорю тихо, с безысходностью в голосе.

— Мы здесь именно для этого, Вова, — отвечает главный. — Правда, ведь?

Сом скалится. Ему нравиться видеть слабость.

— Короче, — говорит главный, интонация с сочувствующей меняется на металлическую. — У тебя две недели. Вернешь нам все. Сверх того, что ты скрысятничал брать не будем, радуйся.

— Но я не найду столько денег! — подыгрываю я. — Нужно больше времени.

Сом бьет по голове. Не сильно, так, для профилактики.

— Найдешь, Вова, — уверенно говорит главный. — Иначе тебя найдем мы. Где бы ты ни спрятался. А когда найдем…

Главный проводит большим пальцем по шее, как отчеркивает. Я вижу, что не блефует. Может быть, в расход не пустят, но лучше от этого не будет. Придется узнать все прелести рабства в двадцать первом веке.

— Мы друг друга поняли? — спрашивает главный.

— Да.

— Сом, развязывай нашего друга!

Бандиты уходят, я остаюсь один. Руки ноют, лицо отзывается болью. Но теперь на все это плевать. Я тяжело поднимаюсь, выхожу из подвала. Это заброшенно здание на окраине.

Ориентируюсь на местности, принимаю направление в сторону дома. Все рассыпается окончательно. Ничего не остается. Сквозь пальцы, как песок, утекает сама жизнь.

Когда ты обречен — обретаешь определенность. Нет, не свободу. Но, если рассуждать глубже, свободы у тебя не было изначально, с момента, когда начался бег карусели. Когда запрыгнул на нее с горящими от предвкушения глазами. А сейчас хочется блевать от долгого бессмысленного кружения.

Но теперь я точно знаю, сколько осталось жить. Ровно две недели. Карусель остановилась, осталось дойти на нетвердых ногах до конца ограждения, и, наконец, выйти из парка. Потому что денег на еще один билет нет.

Да, какой, к черту, парк? Все заканчивает, но нет сожалений. Нет желания что-то делать, почти притупился инстинкт самосохранения. Остается лишь спокойно встретить смерть.

В детстве я всегда удивлялся, когда видел сцены средневековой казни в фильмах. Почему заключенные не бегут? Почему покорно кладут голову на плаху? Ведь можно же попытаться вырваться, прорваться сквозь охрану, и оказаться на свободе. Среди бескрайних полей, под ярким небом.

Теперь понимаю их состояние. Куда бежать? От этого не вырвешься, не убежишь. Единственная свобода, которой ты располагаешь — покорно положить голову на плаху…

Раздается звонок. В какой-то момент я не понимаю, что делать. Близость, отчетливость смерти словно вырывает из объятий жизни. Но наваждение проходит, реальность вновь становится четкой и резкой, я беру трубку:

— Да?

— Что хотели эти клоуны? — спрашивает трубка голосом Ильи.

— Я тоже рад тебя слышать, Илья!

Абсолютно нет вопросов. Откуда он знает, почему звонит? Один хрен.

— Я серьезно, Владимир!

— Хотят, чтобы я вернул то, что скрысятничал.

— Иди в парк, к «Орбите». Я сейчас подъеду.

Ну, вот, не успел слезть с карусели, как жизнь снова гонит обратно. Словно кто-то наверху позволил в щелочку в двери посмотреть, как выглядит освобождение, и повернул ключ, отрезая от выхода.

Но ноги ведут в парк. Я сажусь на одну из лавочек в центре. Жду. Через пять минут появляется Илья. Жмет руку, присаживается рядом. Закуривает.

— Короче, Владимир, не бойся ничего, — говорит спокойно.

— В смысле? — включаю я дурачка.

— Это залетные придурки. Артемчик, как бабки получил, пошел в разнос, а всех собак на тебя свесил. Вот на него те клоуны и вышли. Потрясли, надавили, про тебя узнали. Артем в это время ушел. Он тебя с самого начала подставлял.

— Sic transit Gloria mundi…

— Что?

— Не важно.

— Ты прав, важно другое. Артем исчез, все стрелки переведены на тебя. Про этих колхозников забудь. Но ходит слух, что в городе скоро будут другие, действительно серьезные ребята. Тут тебе никто не поможет. Деньги серьезные, и спрашивать будут жестко. Они ведь просчитались. Из той суммы, что переведена тебе, твоих — процента 2–3, не более. Но кто-то затупил, и теперь ты богат…

— Что делать? — машинально спрашиваю я.

— Уезжать, — четко говорит Илья. — Пропадать, залегать на дно. Так, чтобы никто не знал. И здесь не появляться как можно дольше. У тебя есть куда уехать?

Я вспоминаю Нахвальского, домик на юге. В квартире на полке для дисков лежит футляр с ключами и адресом. Я даже не посмотрел тогда, куда нужно ехать.

— Да. Но что будет с Лаптем?

— Ничего, — спокойно говорит Илья. — Это фигура с другим весом. А вот тебя сомнут, и не заметят. Так что, уезжай при любых обстоятельствах, иначе все закончится плачевно.

Илья прав, тут и к гадалке не ходи. Приедут люди, что не любят оказываться обманутыми. И от Владимира Веригина не останется ничего. Даже имени.

— Родителей вывести сможешь? — спрашивает Илья.

— Они за границей, еще минимум на пару-тройку лет. Контракты, сам понимаешь…

— Это значительно облегчает дело. Собирай чемоданы и первым же рейсом улетай.

Молчим. Наконец, Илья что-то достает из кармана, протягивает.

— Это тебе.

У него в руке какие-то документы. Я беру, разворачиваю. Здесь паспорт, загранпаспорт, права. В каждом моя фотография, но имя и фамилия — чужие.

— Что это? — по инерции спрашиваю я.

— Новая жизнь.

— Со старыми ранами?

— Ничего, время лечит раны…

Я думаю, признаться ли в убийстве Сереги. Рискованно, но так хочется, чтобы Илья знал. Может быть, это убережет его от опрометчивого шага. Или поможет принять нужное решение. Ведь пистолет я нашел через него.

— Короче, Илья, не знаю, как сказать… В общем… я убил Серегу!

Молчание. Илья смотрит в глаза, говорит спокойно:

— Я знаю.

— Как? — только и спрашиваю я.

— Мы приглядывали за тобой. Вмешаться там в последний момент, помочь. Но ты справился сам.

— Ты все знал? — говорю я скорее для себя.

— Не все. Я не знал, кого ты собираешься убрать. И порядком удивился, когда узнал. Не волнуйся, мы позаботились о трупе. Ищут не тебя. И не найдут, я уж постараюсь. Можешь спокойно уезжать, начинать новую жизнь.

Не слишком ли круто даже для Ильи? На Серегу было многое завязано, его смерть не осталась незамеченной. Но Илья не выказывает беспокойства. И милиция на меня не выходила. Может быть, я действительно хорошо стер следы? Да и в местном управлении вряд ли есть штатный лейтенант Коломбо. Но что-то должно остаться, это не сказка.

Но все слухи, что ползут по городу — о разборке. Тут и правда поверишь, что кто-то ведет следствие по ложному следу. Кто-то, кто действительно может.

— Но почему, Илья? Ты ведь мне ничего не должен?

— Значит, так надо, Вова.

— Зачем все это нужно?

— Per Aspera ad Astra…

— Что?

— Не важно. Удачи тебе, Володя!

— Бывай, Илья!

После иду домой, узнаю, где именно находится имение Нахвальского. Это небольшой городок на юге нашей необъятной родины. Еду на вокзал, долго выясняю, как туда лучше проехать. Наконец, покупаю несколько билетов. Поезд утром.

Вечером пытаюсь собирать вещи. Но решаю, что ничего не нужно. Только ноутбук да минимум одежды. Складываю все в сумку. В банкомате снимаю немного денег, чтобы не голодать в пути. Все готово.

Вот так буднично, до слез обыденно кончается жизнь в этом городе. Без проводов, чьей-то печали и напутствий. Ты жил, что-то делал, а в итоге — исчез, и никто не вспомнит. Если только должен кому. А так — песок на ветру, песчинка, что затеряется в общей круговерти.

А теперь меня уже и не существует. Я стал другим человеком. И документы имеются. Наверно, это закономерное следствие событий, что веди в точку невозвращения. Все, дороги назад отрезаны, мосты сожжены.

Так стирают ластиком прошлое, вместе с этим стирая и человека. Тысячи ниточек, став линиями на бумаге, перестают существовать под ластиком. А там и сам человек — схематическая кукла — падает без поддержки, распадается на составные части, теряется в деталях. Еще пару штрихов, и ничего нет. Все, никто не вспомнит, никто не найдет.

Почти всю ночь я не могу уснуть. Хожу по квартире, смотрю на книги, безделушки на полках. С ней столько связано, столько здесь пережито. А теперь все придется оставить, попытаться забыть. Но в голове все равно попеременно всплывают близкие люди. Родители, Кира, Саша, Игорь, Леня, Другин, Лапоть… Вереницей обступают, махают на прощание руками. Может быть, больше и не свидимся.

Сон настигает внезапно. В нем серое небо из последних сил держится, и, наконец, падает на землю миллионами холодных капель.

 

Бегство

К утру небо заволакивает тучами, начинается дождь. Я просыпаюсь, иду в туалет. Долго чищу зубы, вытираюсь полотенцем. Сегодня я уезжаю…

Пью кофе, смотрю в окно. Кажется, что в домах напротив знакомо каждое окно. Я здесь живу. В детстве катался на велосипеде в соседнем районе, через пару кварталов ходил в школу. Это мой город.

Что же я наделал? Что-то важное внутри призывает остаться. Биться до конца, и сдохнуть. Но гордым и сильным. Не бежать, не заметать следы, не жить в страхе, пусть и с деньгами. Что мне терять? Деньги, что ли — бумажки, что не вернули Киру? Или уважение? Чье, зачем? Все уже потеряно, а потеря жизни в последней схватке — не такая страшная, как кажется на первый взгляд. Как там говорил Нахвальский? Ты можешь умереть в любой момент?

Точно! Остаюсь, и жду, пока приходят страшные бандиты с большими пушками. Делаю из квартиры опорный пункт, определяюсь со средствами защиты, секторами обстрела, средствами связи… Вот здесь заминка. С кем связываться, кому определять сектора. Если подумать, то надежда только на Игоря. Но у него своя жизнь. И зачем выписывать близкому человеку билет в один конец до конечной. Он и сам туда доберется. Разница лишь в том, что я поеду на скором, а он еще долго будет плестись на перекладных.

Нет, умирать надо в одиночку. Как и жить. Я так живу. Мне так умирать. Это уже потом, за порогом, встретят Серега и другие. А пока — последняя битва, выстрел, потеря крови, смерть…

Я одеваюсь, беру сумку с вещами. Перекрываю воду и газ, выкручиваю пробки. Смотрю, закрыты ли окна. Все, можно идти. Закрываю входную дверь на все замки, выхожу из подъезда.

Сажусь в троллейбус, еду на вокзал. Вокруг такие же помятые с утра люди. Тесно от больших сумок, тележек, мешков. Через несколько остановок конечная. Я иду в зал ожидания. До поезда еще полчаса. В руках мобильник. Звонить или нет? Все ищу в контактах нужное имя, звоню.

— Да?

— Здорово, Игорь!

— Здравствуй, Вова! Какими судьбами.

— Я на вокзале. Поезд через полчаса.

— Сейчас буду.

Вокруг много народа. Будущие пассажиры, провожающие, милиционеры, какие-то алкоголики, бомжи. Мне всегда не по себе на вокзалах, даже на таком небольшом, как наш. Хочется найти укромное место, спрятаться, чтобы эта масса людей, с их мыслями, эмоциями, страхом и голодом обошла стороной, через глаза не впивалась в душу. Я смотрю в толпу, и никуда одновременно. Почти ничего не вижу, пока в скоплении сограждан не появляется знакомое лицо. Я вздрагиваю, закрываю глаза. Открываю, и снова ловлю этот взгляд. Он сидит напротив через несколько рядов, он улыбается, он подмигивает. Я вижу Серегу…

— С тобой все в порядке? — спрашивает Игорь.

От руки, на плече я вздрагиваю, смотрю растерянно.

— Ты выглядишь так, словно увидел приведение, — говорит Игорь.

— Типа того, — отвечаю я.

Смотрю через несколько рядов, но место, где был Серега, пусто.

— Уезжаешь, — скорее утверждает, чем спрашивает Игорь.

— Уезжаю, — отвечаю я.

Молчим. Что сказать? Наше время прошло. Время, когда нас было трое, когда мы были юны и наивны, хотели перевернуть мир. Только я понимаю, что оно прошло, когда мы не помогли маленькому мальчику на «чистом воздухе». А все остальное — следствие, агония, что не пролилась долго.

Перед тем, как уехать, Леня рассказал, что был в деревне. В вагончике, куда нам так хотелось вернуться. Леня рассказал, что вагончика больше нет. Его разбили, растащили на стройматериалы. Все внутренности, всю остановку вытащили. Его выпотрошили, оставив лишь ржавые стены с провалами окон. Теперь мне кажется, что то же сделали с нашей жизнью.

— Вот, возьми, Игорь, — говорю я, протягивая ключи от квартиры.

— Ты еще вернешься, — говорит Игорь.

— Вернусь. Последи за квартирой.

— Хорошо.

Объявляют поезд. Мы выходим на платформу, ищем нужный вагон. Проводник — женщина средних лет — просит предъявить билет и паспорт, проверяет, запускает внутрь. Находим нужное купе. Оно пустое. Садимся напротив.

— Ну, что ж пришло время прощаться, — говорит Игорь.

— Пришло…

— Не думай ни о чем, Вова, все будет хорошо. И не забывай вернуться…

— Спасибо. Я все понимаю.

— Ну, бывай, Вова!

— Бывай, Игорь!

Мы жмем друг другу руки. По глазам Игоря вижу, что не верит в возвращение. Но хочет, чтобы все стало как прежде. Чтобы деревья снова стали большими, а город — загадочным, манящим. Чтобы мы никогда не расставались, чтобы пели песни у костра в деревне Лени.

Игорь уходит, я остаюсь один. Через пару минут в купе заходит женщина с двумя детьми: парнем лет шестнадцати и девочкой-подростком. Они долго раскладывают многочисленные сумки. Дети переругиваются, мать успокаивает. Затем просит меня перелечь на верхнюю полку. Я соглашаюсь. Так даже лучше.

Наконец, поезд трогается. Я смотрю в окно, провожаю взглядом знакомые ландшафты, все эти промышленные постройки, деревянные домики, заборы. Под морось дождя, сквозь воду слез. Я уезжаю, и не чувствую, что вернусь…

К полудню родные края остаются далеко. Я забываюсь сном: неровным, вязким, неприятным. После перекусываю, и опять засыпаю. Усталость от пережитого выдавливает сознание в область сна. Ничего не хочется. Пусть реальность убаюкивает сон, а тело впитывает километры. Мне ничего не нужно.

Просыпаюсь рано утром. Ехать еще три дня. За окном зеленой стеной струиться лес. Иногда его целостность разбивают небольшие деревни, одинокие станции, затерянные в бескрайнем зеленом море. Я смотрю на домики, огороды. Хочется остаться в одном из них навсегда. В небольшом доме в деревне, что не отыщется даже на карте. Жить отшельником. Современным Робинзоном с персональной выделенной линией и безлимитным доступом к сети. Чтобы упиваться до пьяна сетевыми суррогатами настоящей жизнь, что суть еще один суррогат. Возделывать огород, перестать есть мясо. Завести собаку, ружье и схроны в ближайшем лесу. Жить автономно, почти свободно, и, может быть, счастливо. По крайней мере, без лишней головной боли, без жутких деревянно-цифровых стереотипов повседневного неделания.

Но вот деревня затирается зеленью, и я снова в купе, еду в место добровольной ссылки. И не видать мне домика в деревне, схронов с гречкой и макаронами, собаки и ружья…

Останавливаемся в крупном городе. Стоянка — сорок минут. Я выхожу на перрон. Здесь жарко, много народу. Продавцы предлагают еду, журналы, различные безделушки. Я хожу вдоль поезда, стараюсь ни с кем не сталкиваться, не реагирую на предложения что-нибудь купить.

И вдруг, снова знакомое лицо. Я оступаюсь, чуть не падаю. В нескольких метрах впереди стоит Серега. Смотрит в глаза, улыбается. Да, что за чертовщина?

По телу проходит волна мурашек, шевелятся волосы на затылке. Мне вдруг становится трудно дышать. Но никак не получается оторвать взгляда. Я так и иду, пока не натыкаюсь на кого-то мужика.

— Эй, уважаемый, осторожнее, — говорит он, поддерживая.

— Спасибо.

Оглядываюсь. Сереги нигде нет. Все, это едет крыша. Причем скрип черепицы слышен все отчетливее. Я снова один в потоке людей. И мне становится не по себе. Кажется, что кто-то наблюдает, высматривает меня среди прохожих.

Мы все заложники странного переплетения связей, огромной паутины, что делает нас обществом. Мы дергаемся, и по ней, как по нервной системе, передается эхо каждого нашего колебания. Они настолько множественны и, в конечном счете, системны, что, кажется, вся сеть пульсирует в едином ритме.

Неважно где ты и чем занят — ты в сети. Мы привыкли идти по жизни, не чувствуя и не замечая ее проявлений. Лишь в моменты огромного счастья или скорби что-то подобное проступает сквозь обрывки рутинных мыслей. Мы просто надеемся, что новый день принесет новую радость. Или, по крайней мере, не ввергнет в пучину нового отчаяния. И даже тогда, когда все очень плохо, а надежды тают с каждой минутой, мы еще ждем, неосознанно пытаемся войти в резонанс, чтобы выправить окружение, чтобы все стало так же уютно и привычно, как раньше. Как это бывает в голливудских фильмах, когда главные герои оказываются в затруднительном положении. Ведь это нужно только для того, чтобы зритель почувствовал, что путь к вечному счастью ведет через трудности, что нужно просто переждать не отчаиваясь.

Но часто получается так, что долгие и острые страдания — наша роль в этой сети, что от этого небольшого сгустка должны идти именно такие колебания, поддерживающие крохотную частичку общего ритма.

Эта мысль прорезает сознание как скальпель хирурга. Все закономерно даже в мелочах. Остается выяснить, предрешено ли? Скорее всего, да. Это схема с известным набором переменных в количественном соотношении со связями, входящими и выходящими импульсами. И все хорошо, но только в общей структуре не видно роли отдельного человека. Такого как я, или парня, соседа по купе, его матери и сестры. Зачем все это нужно? Зачем мы плетемся под плетью судьбы, поддерживаемые одномоментными инъекциями разбавленного счастья? Я так и не могу понять, что происходит. И происходит ли что либо? Я стою на перроне, в окружении людей, и не знаю, что делать дальше…

Собираюсь с мыслями, возвращаюсь к вагону. В киоске покупаю еду и бутылку водки. Захожу в купе. Поезд трогается. Я жду, пока закончится санитарная зона, иду в туалет. В полотенце прячу бутылку. Закрываюсь, пью из горла, пока от водки не сводит горло. Давлюсь, но пью еще. А потом открываю окно, выкидываю бутылку. Водка бьет по голове, делает движения нечеткими. Я умываюсь, выхожу.

В купе сразу залезаю на полку, отворачиваюсь к стене. Пространство перед глазами слегка качается, плывет. Мысли не фокусируются, испуганными тараканами прячутся от света внутреннего взгляда. Сознание вытесняет так нужный сейчас шум. Все, меня нет…

Просыпаюсь от того, что девочка о чем-то спорит с мамой. Открываю глаза. Вокруг все тоже купе, мерно стучат колеса. Парень лежит на полке напротив, читает книгу. Достаю из кармана жвачку, беру пару подушечек. Мята бьет по рецепторам, смягчает сухость. Я украдкой смотрю вниз.

Мама читает книгу. Что-то из дамских детективов. Я не разглядываю обложку. У девочки на столе стоит небольшой магнитофон. На батарейках, с дисками. У нее есть плейер, но на столе стоит магнитофон. Иногда, показывая маме характер, или просто под воздействием неверного почерка переходного возраста, девочка нажимает на play. В магнитофоне всего один диск. Это HIM, сборник, лучшие песни.

Я лежу на верхней полке в плацкартном вагоне, а из динамиков магнитофона звучит Join Me (In Death). И вдруг я чувствую, что нахожусь в вакууме. Тотальном, одиноком. А весь мир, чередой унылых декораций крутится вокруг. Но сквозь пленку, что отделяет вакуум от реальности, не пробраться.

Я слушал Join Me когда еще учился в школе, слушал, когда был в универе. Я слушал, когда преподавал, когда был с Сашей. Я слушал эту песню, когда с Сашей расстался, когда появилась Кира, когда Кира пропала. А ведь не только песня. Были еще фильмы, новости, какие-то люди. Все кружилось в хороводе, но проходило мимо. Вакуум.

Девочка слушает HIM. Не громко, но мне слышно. Из моего пузыря словно вытягиваются щупальца, проникают в такие же пузыри прошлого, свидетелями которых я был. Сантиметр за сантиметром, воспоминание за воспоминанием. Я проникаю все глубже, и все отчетливее осознаю, что даже то, что происходило рядом, радовало и печалило сердце — суть пыль, фантомы, электрические волны в мозгу. Ничего нет, ничего не было. Лишь мифы о прошлом, нескромно названные воспоминаниями.

От понимания этого в голове, словно что-то замыкает. Я дико жалею о выкинутой початой бутылке водки. Я жалею, что все еще могу думать, жалею, что не исчез в одном из кошмарных снов. А Вилле Вало констатирует холодным тоном:

Я слезаю с полки, выхожу из купе. Долго стою у окна в коридоре. От почти физического ощущения одиночества становится плохо. Или это водка? Не знаю, но так хочется с кем-нибудь поговорить. Хотя бы с Серегой. Потому что он тоже часть моей реальности, часть неотъемлемая, если не основная.

Вращаюсь в купе. Забираюсь на верхнюю полку. Так тоскливо, что уж лучше бы все-таки остался.

Раздается стук, после чего дверь отъезжает в сторону. В образовавшемся прямоугольнике появляется симпатичная девичья мордашка.

— Здравствуйте, а у вас соли не найдется? — спрашивает ее обладательница.

— Сейчас, — говорит мать, роется в пакете. Протягивает девушке спичечный коробок. Девушка благодарит, говорит, что вернет, уходит. Я спрыгиваю, иду следом.

— Девушка, подождите!

— Да?

— Вам компания не нужна? — спрашиваю.

Мне не свойственно такое поведение, но одиночество железной рукой держит за горло, мертвыми глазами смотрит в глаза, словно ждет последнего вдоха. Вдоха в полном одиночестве.

— А вы посудите сами, — говорит девушка, открывая дверь в соседнее купе.

Я смотрю на шумную компанию, что расположилась на нижних полках. Парни и девчонки. На столе закуски, фрукты, шампанское, мартини и виски.

— Марина, мы тебя, вообще-то, за солью посылали! — упрекает одна из девушек.

— А ее за чем ни пошли, все одно с мужиком вернется!

— И кто это такой?

— Добрый день, друзья! — говорю я. — Я одинокий попутчик в поисках компании.

— И что? — спрашивает один из парней.

— Хочу познакомиться, вечер скоротать.

— А с нами без бутылки не знакомятся… — говорит накачанный парень у окна, наверно, главный здесь.

Я достаю из кармана несколько тысячных купюр, неспешно кладу на стол.

— Ну, это не проблема. Кто тут помоложе, пусть сбегает.

Главный кивает одному из парней на деньги, тот берет все, выходит. Я сажусь на освободившееся место. Рядом садится Марина. Ребята представляются. Я жму руки, говорю имя. Последним руку протягивает главный. Рукопожатие твердое, словно стремится раздавить ладонь.

— Виталий!

— Владимир!

— Ну, Владимир, ешь, пей, веселись.

Ребята шутят, смеются. Темы разговоров несутся калейдоскопом. Здесь причудливо переплетаются машины, новые прически, железо для компов, рыболовные снасти, разновидности перчаток для единоборств, горные велосипеды, принципы термодинамики и планы на лето. Я вношу небольшую лепту в общий разговор. Пару раз добавляю комментарии, выдаю неожиданные выводы. Приятно после такого перерыва вновь оказаться в обществе молодых думающих людей. Снова смотреть в одну сторону, даже если взгляд никогда подолгу не фокусируется на деталях. Снова ощущать энергетику молодости, когда препятствия — не препятствия, а впереди — сияющие победы. Я словно вылезаю из затхлого илистого колодца, куда упал под гнетом потерь и убийства.

Разговор переходит на преподавателей. Каждый старается рассказать что-нибудь веселое,

— А ты что-нибудь скажешь, Вова? — спрашивает Марина.

Я замечаю ее глаза, вижу улыбку. И вдруг мне хочется рассказать что-то действительно веселое, что-то, что затронет каждого. Но потом я вспоминаю филиал, преподавательский состав. А следом из илистого колодца всплывают воспоминания о Насте, Кире. И Сереге…

— Нет, ребята. Я ваш классовый враг. Еще совсем недавно был преподавателем.

Компания смотрит удивленно. Всем интересно, какого хрена я был преподом.

— А теперь? — спрашивает кто-то.

— Выгнали. Не понравился новому руководству. Слишком студентам потакал…

Ребята улыбаются.

— Ну, так ты теперь наш человек, — говорит один из парней. — И знаешь что, препод, давай за это выпьем?

Мы пьем. А потом разговор снова переходит на радости и прелести студенческой жизни. Я пью и смеюсь. Слушаю рассказы ребят про сессии, вечеринки, выпитое и выкуренное. Я слушаю с интересом. Перед глазами оживают картинки жизни филиала. Золотые времена, когда директором еще был Другин, а я верил в то, что честное преподавание — нужное и важное дело.

А Марина смотрит маняще, теребит локон, иногда, когда я смотрю, облизывает губы. И я невзначай касаюсь ее рукой. Потом еще. А потом незаметно кладу руку на талию, глажу спину. Я не пьян, но концентрацию постепенно обволакивает туман. Мне хорошо.

Я уже откровенно обнимаю Марину. И стараюсь не замечать, как хмурится Виталия. Как играют желваки на лице, сжимаются и разжимаются кулаки. Мне единственный раз за долгое, очень долгое время по-настоящему хорошо. Это ощущение настолько фантомно, что не хочется потерять его, случайно сбив внимание.

— Я пойду, подышу воздухом, — говорит Марина. — Вова, ты не составишь мне компанию?

— С удовольствием.

Мы выходим в тамбур. Здесь шумно, но я знаю, что слов не надо. Марина притягивает к себе, целует. Я целую в ответ. Руки опускаются все ниже…

— Ты не охренел ли часом? — раздается рядом раздраженный голос.

Я медленно открываю глаза. Успеваю различить перекошенное гневом лицо Виталия. В следующий момент реальность взрывается мириадами светлячков. И резко подступает боль. Я хватаюсь за голову, оседаю по стенке. Слух куда-то пропадает. Приоткрываю глаза, вижу, как Марина кричит на Виталия. Тот потирает кулак.

Я полусижу, не реагирую на уже слышимые крики. Я жду.

— Ты не видишь, ему плохо! — кричит Марина. — Подними его, урод!

Виталий склоняется надо мной.

— Э, олень, вставай!

В этот момент я хватаю его, притягиваю поближе, и бью лбом в переносицу. Виталия отбрасывает. Он хватается за лицо, из носа идет кровь. Я поднимаюсь, добавляю в живот. Но противник очень хорошо сложен, удар не причиняет вреда. Тогда я еще раз бью в голову. Все это под ошеломленное молчание Марины.

Виталий поднимается, но уже без способности сопротивляться. Он как будто сдувается, становится меньше ростом.

— Пошли, — говорю я Марине.

Мы выходим из тамбура, проходим вагон. Останавливаемся в вагоне-ресторане. Я заказываю поесть, Марина просит льда. В ответ на недоуменный взгляд протягивает зеркальце. Я смотрю на лицо. Левый глаз опоясывает аккуратный синяк.

— Надо приложить лед, — говорит Марина.

— Само пройдет!

Приносят еду. Я чувствую сильный голод. И трезвость. Весь алкогольный туман выветрился. Приступаю к салату, и замечаю, как к столику идет милиционер. Небольшого роста, средних лет. Взгляд какой-то блеклый, форма потертая. На плечах — погоны старшего сержанта.

Может, пройдет мимо? Может не за мной. Подступает какая-то иррационально острая паника. В кровь кубами закачивается адреналин. Неужели — приехали?

Милиционер подходит к нашему столу, говорит:

— Старший сержант Лавров. Ваши документы?

В этом преимущество поезда — документы всегда с собой. Но страх переполняет тело. Блин, так глупо подставиться. Ехал бы себе спокойно, нет — компании захотелось, общения.

Милиционер смотрит паспорт, говорит:

— Нарушаете спокойствие, гражданин. Драки затеваете. Нос гражданину сломали.

— Нет, товарищ старший сержант, — отвечаю я невинным голосом. — Вы меня с кем-то путаете.

— Это исключено. Пройдемте!

Я начинаю паниковать по-настоящему. Но стараюсь не подавать вида.

— Товарищ старший сержант, я тут с девушкой отдыхаю. Никого не трогаю. А ребята ко мне претензий не имеют. Мы слегка повздорили, но уже помирились.

Я кладу на стол несколько тысячных купюр. Глаза сержанта загораются.

— Делаю вам замечание, — говорит он, протягивая мне паспорт. — И больше не устраивайте потасовок в моем поезде!

— Хорошо, товарищ старший сержант! — говорю я. — Может, присядете с нами, выпьете?

— Я на службе, — говорит сержант, берет деньги, уходит.

Я расслабленно выдыхаю. Чуть не попался! Марина улыбается, гладит по руке. Во мне просыпается почти животное желание. Но стараюсь сдержаться. Сначала еда.

А позже я договариваюсь с проводником, и, за небольшую плату, получаю на ночь в распоряжение свободное купе. Марина стелет постель, мы целуемся. Я глажу ее, ласкаю. Мне хорошо, все кажется сказкой. Добрым сном, в котором я рыцарь, Виталий — злодей, а Марина — принцесса.

Секс получается теплый, нежный. Я просто наслаждаюсь близостью, когда на расстоянии сотен километров нет ни одного близкого. Когда несешься в поезде, прижимаешь к себе девушку, но сквозь тепло тела проступает холод мимолетных прикосновений одиночества. Того, что заставляет рисковать свободой, бросаться в бой. Но удерживает в объятиях, крутит, крутит, пока не задохнешься, не оставят последние силы.

Наутро никого не хочется видеть. Марина уходит к друзьям. Я не прошу остаться. Возвращаюсь в купе, залезаю на верхнюю полку, засыпаю. К полудню на одной из станций покупаю немного поесть, бутылку дешевого коньяка. Соседка по купе смотрит неодобрительно. Но в глаза ее сына вижу восторг. Подмигиваю подбитым глазом, ложусь. Заходит Марина, но я претворяюсь, что сплю.

Сон долго не идет. Уже завтра я приеду в место нового проживания. В небольшой южный город, где буду прятаться от правосудия, от прошлого, от мира. А сейчас нужно постараться уснуть. Так, чтобы отступили кошмары, чтобы за каждым сюжетом сна не вставал призрак минувшего.

Я смотрю в потолок, что иногда освещается тусклыми вспышками из окна. Смотрю до тех пор, пока не исчезают мысли. А потом приходит сон: вязкий, нервный, но глубокий. Не выбраться, куда бы ни убежал. От таких снов не скрыться…

 

Новая жизнь

К полудню поезд прибывает на нужную станцию. Я выхожу из вагона, полной грудью вдыхаю воздух. Воздух новой жизни. Закидываю сумку на плечо, иду на остановку.

Рядом с вокзалом стоянка такси. Обхожу, иду дальше. Там явно задерут цену, а в отдалении можно сторговаться нормально. За вокзалом быстро нахожу машину. Водитель — приветливый парень лет двадцати — просит нормальную сумму. Я кладу сумку на заднее сиденье, сажусь впереди.

— Город у нас хороший, — рассказывает водитель. — Главное — гостеприимный. Одно слово — курортный. Тут теперь даже набережную отгрохали. Да, все как положено: с кафешками, дискотеками, причалом. Небольшая она, правда, но нам хватает. Туристов опять же больше стало.

— И, как тут у вас, хорошо?

— Спрашиваете? Тут просто замечательно. Вот, вы выспитесь, осмотритесь, так отдохнете, любой заграничный курорт позавидует! И еще сюда вернетесь. Сюда все возвращаются.

— Значит, хорошо?

— Лучшее место начать новую жизнь! — говорит парень с улыбкой.

Называю неточный адрес. Не зачем водителю знать, в какой дом вселяюсь. Парень оставляет меня в начале улицы. Это частный сектор. По обеим сторонам дороги — ряды коттеджей разной степени богатства. Я иду, всматриваюсь в таблички на домах. Здесь нет простых домиков с огородами, собачьими будками, нет — кирпич, несколько этажей, открытый бассейн, сад, спутниковая тарелка, забор с камерами видеонаблюдения. Зажиточный район.

Дорога поднимается в гору. В реальную гору, чья пологая вершина возвышается на несколько десятков метров над домами. Справа, метров через триста — шоссе, слева — море. Близко, настолько близко, что можно бросить сумку, за пару минут дойти до линии прибоя на огороженном пляже, и окунуться, наконец, в море. Чтобы соленая вода выгрызла все лишнее, оставив телу свежесть.

Через пару домов нахожу нужную табличку. Вот он — скромный дом Нахвальского. Настолько скромный, что хочется пустить слезу. Я останавливаюсь у калитки, смотрю через просветы, потому что через массивный забор ничего не рассмотреть.

Это большой двухэтажный кирпичный особняк. Без изысков — просто хороший дом. Я достаю ключи, отпираю калитку. За забором сад и бассейн. Правда, без воды. Сад большой, просторный, но запущенный. Я сажусь на плетеное кресло под крыльцом дома, я оглядываюсь. Неужели так бывает? Я на юге, буду жить в особняке, я состоятелен и свободен. Нет, это сказка…

Если сказка — то страшная, или грустная, шепчет внутренний голос. И самый предсказуемый сценарий в таких условиях — мучения с обязательной выдачей билета к отчаянию. Но только не сейчас! Мне бы немного времени: надышаться, пожить нормально.

Отпираю входную дверь. Кидаю сумку в прихожей. Осматриваю дом. Просто хожу из комнаты в комнату, и все больше не верю в происходящее. На первом этаже большая гостиная. Мебель покрыта чехлами. Я сдергиваю чехол с большой жидкокристаллической панели на стене. Да…

Осматриваю кухню. Здесь есть все, даже посудомоечная машина. Кухня барной стойкой отделена от столовой. Туалет расположен чуть дальше. С другой стороны просторный кабинет, отделанный деревом, с массивным столом. В углу — кресло-качалка. Я сажусь, откидываюсь на спинку. Как же хорошо! Свет солнца проникает через окно. Жарковато, но я замечаю корпус кондиционера. Нужно включить электричество, вдохнуть жизнь в эти стены.

У входа небольшая лестница вниз. Нахожу распределительный щиток, включаю свет. Это что-то вроде подвала. Только обустроенного. Здесь стоят две навороченные душевые кабинки, за стеклянными дверями небольшой бассейн и сауна. Рядом — джакузи. Через дверь расположена комната отдыха с бильярдным столом. Да, так жить можно!

На втором этаже пара спален, два туалета, просторная комната с жалюзи на окнах. Такой скромный домишко обычного работника театра и заштатного сотрудника «Металлиста» из захолустного городишки!

Я возвращаюсь к сумке. На столике у входа нахожу подробные инструкции по эксплуатации всей техники. И записку. Разворачиваю, читаю. «Володя, рад приветствовать! Чувствуй себя как дома. Все нужные инструкции на столе у входа. С бассейнами разберешься. Дом в твоем полном распоряжении. Можешь гостить, сколько потребуется. P.S. Запирай на ночь ворота».

Я немного удивляюсь. Что тут делает записка? С другой стороны, зная Нахвальского — удивляться глупо. Проще принять все как есть. Поэтому я бегло читаю инструкции, возвращая в дом жизнь. Потом спускаюсь вниз, долго стою под душем, греюсь в сауне, плещусь в бассейне.

Ближе к вечеру заваливаюсь на диван в гостиной, смотрю телевизор. С большей части мебели не снимаю чехлов. Что бы ни говорил Нахвальский, чувствую себя гостем. Так что, чем меньше следов присутствия останется, тем лучше.

Панель подключена к спутниковой тарелке. Я переключаю каналы, ни на чем подолгу не задерживаясь. Переключаю, пока не засыпаю под мельтешение.

Наутро варю кофе, зачем-то делаю зарядку. Так, слегка напрячь мышцы. Смотрю в зеркало на живот, хилую грудь, руки. Надо походить в тренажерный зал, может быть, заняться каким-нибудь спортом. Или просто много плавать. Ведь здесь же есть море!

Выхожу на набережную, нахожу небольшое уютное кафе. Ем, наслаждаясь видом моря, беззаботных людей. Здесь все дышит отдыхом. Набережная, гостиницы, пансионаты, каждый день проживают в радости, безотчетного летнего счастья. Просто так, потому что светит солнце, ласкает море, вокруг — замечательные люди. И среди них я.

Иду на пляж, раздеваюсь, ныряю в море. Плыву, подальше, где нет людей, где простор и спокойствие. Где солнечные свет сливается с синевой волн, где пропадают мысли, надежды, страхи. В поисках спокойных вод в мире штормов и гроз.

Плыву на спине. Берег уже так далеко, что люди выглядят маленькими фигурками. Мне хорошо, усталости нет. Море теплое, ласкает, поддерживает на поверхности. Я закрываю глаза, отпускаю мысли, плыву.

На берегу долго не задерживаюсь — не хочется обгореть. Сижу в баре, где кондиционер, приглушенный звук, хорошая выпивка. Пью немного, так, для расслабления. Осознаю себя в новом качестве. Молодой, перспективный, богатый. Нет, отчет отдаю, что перспектив в таком состоянии не много. А хвостов, наверно, еще больше оставлено. Но на короткий момент хочется побыть таким, каким хотел стать когда-то. Я пью, и улыбаюсь зеркалу, что висит над барной стойкой.

А вечером знакомлюсь с какой-то девчонкой из Новосибирска. Когда у тебя много денег и свободного времени, а точнее, совершенно нечего делать, новые знакомства заводятся как-то особенно просто. И вот мы уже в кафе, едим лобстеров, пьем вино. Она рассказывает о науке в Новосибирске, а я ей — про Lissen2. Она говорит о концерте кого-то из столичных артистов в Сочи, а я — про творчество Паланика. Мы отлично проводим время.

Знакомство продолжается в гостинице, за закрытыми дверями апартаментов. Ей уезжать утром, а я буду плавать в море. Это юг, это другой ритм жизни. Ритм, что сразу захватывает, заставляет починиться. И прошлое отступает, под натиском красок, звуков, ароматов.

Утро встречает новыми впечатлениями. Я возвращаюсь домой, принимаю душ. Иду на пляж. И снова безбрежные просторы, волны, солнце…

Здесь стоит прожить жизнь. Чтобы до конца прочувствовать это ощущение. Цветные сезоны — периоды глубокого сна. И больше ничего. Концентрированная радость, раскачанные чувства. Присутствие до изнеможения. А когда сил не остается, начинается сон. Почти без образов и сновидений. Это то, что мне так нужно.

Проходит неделя пребывания в новой жизни. Я почти перестаю беспокоиться. Все хорошо. Но моря и новых знакомств постепенно становится недостаточно. На набережной я записываюсь на всевозможные экскурсии. Катание по горам на джипах, пешие прогулки к древним мегалитическим сооружениям, рыцарский турнир, дайвинг, прогулки на яхте в открытое море, полеты на дельтаплане, прыжки с парашютом. Все что угодно — мне интересно все.

И я кричу от восторга, когда джип седлает невысокие горы, я подолгу стою над дольменами, словно пытаюсь разобрать смысл их сооружения. Я болею за рыцаря в синих латах, кричу, что он самый сильный. Акваланг открывает глубины морского мира, и я фотографирую все, что чуть-чуть отличается от донного песка. Я прыгаю с носа яхты в море, забираюсь обратно, и снова прыгаю. Вся бухта проплывает подо мной, а сверху распарывают небо крылья дельтаплана. Мне хочется всего.

У водопада я долго стою под струями горной реки. Договариваюсь со смотрителем, и на несколько дней ставлю палатку неподалеку. У входа на охраняемую территорию продают сладости, пироги, вкусный домашний алкоголь. Я беру полторалитровую пластиковую бутылку коньяка, коричневую от жидкости, и потихоньку пью, глядя на закат в горах. Я словно рождаюсь заново, и формирование происходит в таких условиях.

Ночами я жгу костер, разговариваю со смотрителем, стариком, что раньше был матросом, а сейчас доживает оставшееся в родных краях. Он рассказывает о странах, в портах которых бывал. Рассказывает, как ведет себя море в разную погоду, чем кормят на корабле, и как долго длятся странствия. Он носит старую тельняшку, постоянно курит трубку, но гладко выбрит и на двух ногах. Мне нравиться слушать, завернувшись в одеяло, глядя, как отблески огня делают его лицо бронзовым. Мы пьем коньяк, он играет на гармошке. Мне так спокойно и хорошо, что не хочется, чтобы это кончалось.

Но однажды утром, пока я стою под струями водопада, старик сообщает, что приехало начальство, и нужно собирать палатку. Я прощаюсь с ним, оставляю денег, возвращаюсь в город.

Здесь все, как и прежде. Бары, кафе, поздние гуляния, утреннее море. Моя кожа становится темной, я уже не боюсь обгореть. Я мало чего боюсь. Весь мрак сосредоточен в прошлом, далеко отсюда. Значит, можно на время забыть про все, разнести проблемы в будущее, создав в центре, настоящем, небольшой буфер, область, где все хорошо. Ярко и светло. Пусть пока, и неизвестно, когда кончится. Но жить этим, чувствовать прикосновения, ловить глазами отблески того, чего был лишен.

Я окончательно вживаюсь в образ. Пара походов по магазинам, и гардероб значительно расширяется. Я молод, а теперь и моден. Меня ценят в клубах, чего никогда не было. Чтобы завершить картину, я еду в Сочи, и в автосалоне покупаю серебристый Lexus RX-350. Дорога обратно тянется неспешно. Работает кондиционер, ночные деревни радуют приглушенным светом. Отдаленные горы словно сторожат путь к возвращению. Я чувствую комфорт и спокойствие. Так жить можно!

Несколько следующих дней катаюсь по городу, выезжаю в пригород. Проезжаю серпантины, останавливаюсь у горных рек, пытаюсь забраться везде, где только можно. Машина теряет первоначальный выхолощенный вид, но становится близкой, родной. Будто мы уже много лет вместе.

Я все больше вживаюсь в мир новых впечатлений. Здесь самой большой неприятностью является пробитое колесо или подгоревшая яичница, а интенсивность радости колеблется в пределах от скромной до всеобъемлющей. И я вживаюсь в новый образ жизни, впитываю всеми порами кожи. Словно боюсь, что все это может внезапно закончиться. И закончится плохо.

Лето проходит на одном дыхании. Я весел и беззаботен. С удовольствием прожигаю жизнь, трачу деньги. И все меньше мыслей о прошлом. Это именно та жизнь, что грезилась в ярких снах. Это здесь я был счастлив, даже не зная, что такое место существует. Мне по-настоящему хорошо. Почти всегда.

За исключением моментов, когда штормовыми волнами накатывает тоска. Что-то возвращается, как в рассказах Стивена Кинга, давит, не дает покоя. В такие моменты хочется позвонить Игорю, может быть, даже Кире. Просто поболтать: ни о чем, без ненужных сантиментов и сожалений. Но выговориться кому-то, кто был близок в жизни прошлой. Из слов выплавить панцирь, что надежно закроет от предстоящей зимы. И пусть она будет по южному мягкая и теплая, но ослабленному не пережить и такой.

Но слабость длиться не долго. Я же начал новую жизнь. Это затягивает. Словно сорваться с цепи одиночества, ложной скромности и самоуничижения, становясь другим человеком. В одночасье, под влиянием обстоятельств. И открыл новый яркий мир. Словно червем первый раз выполз на поверхность. И опьянел от ее богатства. До момента, пока не пойдет дождь, и не вымоет на асфальт, где останусь лежать в ожидании времени, когда солнце подсушит воду, или случайный человек раскатает по асфальту.

И, все же, оно того стоит! Несмотря ни на что. Это пьянящее ощущение приносит то счастье, что человек считает лихорадочным. Максимальная жизнь организма на отрезке нескольких мгновений перед забвением…

Снова беру палатку, иду в горы. Они пологие, забираться просто. Но изнеженность тела сказывается. Через несколько метров подъем становится трудным. Дыхание немного сбивается. Я иду, заставляя тело подчиняться, преодолеть еще несколько метров, еще, еще.

И вот — небольшая платформа перед вершиной. По центру видны почерневшие угли от костра. Хорошее место, чтобы провести ночь. Я ставлю палатку, разжигаю костер из принесенных с собой дров. Кипячу небольшой чайник. С чашкой в руке смотрю на бухту, расстилающийся у ног город. Темнеет, набережная вспыхивает огнями. Загорается маяк, дома перемигиваются окнами. Все готовятся к еще одной ночи.

Я сажусь на небольшую лавку, сооруженную кем-то хозяйственным из ящиков, пью чай. Я смотрю вдаль, туда, где море сливается с небом. Небо манит мириадами звезд. Дышится легко, воздух здесь чистый. Я смотрю вверх, и вижу даль. Огромную, звездную. И, впервые за много лет, небо не давит, несмотря на то, что остается таким же черным, с яркими звездами. Нет, небо ласкает, готовое расстелиться, открыть отблески такого света, что никогда не видел прежде. Я смотрю вверх, пью чай и улыбаюсь.

В этот момент чувствую странную сопричастность всему, что выше и ниже. Словно через меня проходят сотни, тысячи нитей, что пронизывают все вокруг, каждого человека, каждый объект. Нет, скорее мы все состоим из нитей, все вокруг. И любое мельчайшее движение проходящих через меня сплетений отзывается в бесконечном множестве находящихся на тех же нитях. Мы — единая структура, что живет в постоянной связи. Почти не ощущаемой, но постоянной.

Когда глаза начинают закрываться, я укутываюсь в спальный мешок, в полусидящем положении прислоняюсь к куску скалы, что еще не потерял тепло, накопленное за день. В сознании мелькают картинки новой жизни. Я улыбаюсь, самозабвенно воспроизвожу в памяти моменты самой острой радости.

А когда сон уже почти одолевает, я снова смотрю на небо. И там, за закрытыми глазами, на небе внутреннем, еще долго горят призрачные огни далеких галактик. А в уходящем на просторы сна сознании постепенно гаснет интенсивно мерцающая мысль о всепроникающем единстве.

 

Визит

В один из дней, утром, когда солнце еще не печет, раздается звонок в дверь. Я подхожу к калитке.

— Привет, Володя!

На пороге стоит Нахвальский. В шляпе, футболке и шортах. Вид выводит из равновесия даже больше, чем внезапное появление.

— Захар Владленович?

— Удивлен?

— Нет, обрадован! Заходит скорее!

Нахвальский заходит, в прихожей снимает шляпу, шлепанцы.

— Ну, как обосновался?

— С комфортом, Захар Владленович, тут по-другому не получается.

Нахвальский проходит в гостиную, садится на диван.

— Рассказывай, Володя, как живется?

Я слегка смущаюсь.

— Нормально, Захар Владленович, вашими молитвами. Вот, отдыхаю, плаваю в море, ищу развлечений…

— От себя бежишь?

— Похоже на то, — говорю печально. — Хочу почувствовать праздник. Знаете, такое ощущение, что бывает в детстве. Вот здесь я, наверно, поймал его краешек. И уже от этого хорошо.

— Ну, и хорошо, что хорошо. Пойдем, прогуляемся!

Идем по аллее вдоль улице. Нахвальский смотрит перед собой, о чем-то думает. Я тоже молчу. В голове множество вопросов, но не решаюсь задать. Нахвальский, словно призрак прошлого, что дергает за рукав, напоминая об ошибках и неверных шагах. И можно считать его вымышленным, если бы не плотное тело, не просвечиваемое лучами солнца. Он определенно здесь. Здесь и прошлое.

— Давно здесь не был, — говорит Нахвальский. — Уже почти забыл, как это, жить рядом с морем. А вот тебя увидел, и вспомнил.

— Почему?

— Ты изменился, Вова. Это ощущается даже по взгляду. А просто мелочей — не счесть. Что бы ни говорили, а способность действовать в сложных обстоятельствах, не отступать, подкрепленная материальной способностью, не проходит даром.

Я мельком смотрю на Нахвальского. Вот он не изменился, не считая одежды. Все тот же степенный философ, что точно подмечает изменения человека.

— Ты прошел путь, — продолжает Нахвальский. — От затравленного жизнь обывателя, что встретился мне в кафе, через маниакального невротика и опустошенного депрессией маньяка до сегодняшнего состояния.

— А что это за состояние? — спрашиваю я.

Всегда интересно, когда разговор заходит о тебе. Тем более, разговор с авторитетом.

— Способность жить дальше. Не решая глубинных проблем, зависнуть в постоянно движущейся планке настоящего, отсрочив момент принятия решения. И это хорошо! Необходимо дать истощенному сознанию отдых.

— Вы правы. Только знаете что? Я понимаю, что момент тяжелых решений придет. Но не могу. Все слишком сложно, все неявно. Что делать? Выдал бы кто-нибудь единственно верный алгоритм, чтобы я мог реализовать…

— Это невозможно, — говорит Нахвальский, словно отрезает. — Смысл, в том числе, и в том, чтобы самому плюхаться в жизни, самостоятельно искать решения. Иначе теряется цель путешествия. Можно, конечно, вместо того, чтобы исследовать новые места, читать о них в справочниках. Но когда ты сам видишь, когда вдыхаешь воздух и слышишь звуки, ощущаешь конкретное место — это совсем другое.

— Но ведь здесь ничего не разобрать! Неясно, куда идти, что делать. Я не знаю, как действовать. Или бросить все к черту, перестать думать о лишнем? Я ведь в нужном для этого месте.

— Тебя гнетет комплекс солдата, — говорит Нахвальский. — Ты целиком находишься в битве, на руках еще теплая кровь, уши закладывает от близких разрывов, глаза еще видят поверженных врагов и убитых товарищей. Близость битвы не дает тебе покоя.

— Но ведь битва и вправду ведется здесь и сейчас, в шаговой доступности!

— Это так! — подтверждает Нахвальский. — Но не забывай, что помимо солдат, есть еще генералы, что солдатами руководят. Они видят поле боя по всем фронтам. И вынуждены принимать сложные решения в рамках конкретного сражения. В котором может быть уничтожение взвода на фоне прорыва батальона. Это логика с другого уровня обзора.

— Понимаю, — осторожно соглашаюсь я.

— А помимо этого есть еще политики, что развязывают войны исходя из конкретных интересов. А над конкретными политиками стоят другие силы, что ведут еще более сложные игры.

Нахвальский улыбается.

— И вод представь, Вова, ты находишься в самом низу, непосредственно в горячке боя, а размышляешь так, словно бой идет сам по себе. Просто потому, что никто не представляет без него жизни.

— А что, это не так?

— В какой-то мере так. Но пока не воспаришь над полем сражения, не поймешь, что на самом деле происходит…

Дальше идем молча. Находим небольшое кафе на пересечении двух улиц. Занимаем столик. Отсюда красивый вид на дома, сады, гору. Я смотрю на людей, поднимающихся на подъемнике. Вот сейчас они увидят панораму города. Все эти здания, улицы, дороги, причалы. А потом спустятся, и будут неспособны различить, что там за ближайшей стеной.

— Так что, нужно самому принимать решения. Но и видеть ситуацию в стратегической перспективе — очень важно.

Заказываем еду. Нахвальский есть не спеша, изящно орудуя ножом и вилкой. Мне ничего не хочется, но из вежливости приходится немного поесть.

— Как там, в городе? — задаю давно мучающий меня вопрос.

— Нормально.

— Захар Владленович!

— А что конкретно ты хочешь узнать?

— Да, знаете вы все! Про мое бегство, как там теперь? Что с поисками, вообще новости…

— Убийц Сереги нашли, — без затей говорит Нахвальский. — Представляешь, это оказались люди из конкурирующей банды. В городе началась война. Под шумок все переделили. И знаешь, кто возглавил компанию по борьбе с убийцами?

— Не представляю?

— Илья.

— Какой Илья?

— Тот самый, — отвечает Нахвальский, делает невинное лицо.

— Так вы и про это знаете?

— Нет, не знаю. Предположил. Не просто так у тебя появился пистолет. И паспорт на другое имя…

Меня прошибает пот. Если Нахвальский до всего докопался, то, что стоит кому-нибудь другому пойти по такому же следу, прийти к тем же результатам. И как-нибудь меня найдут повесившимся в доме, или упавшим со скалы в разбитой машине, или утонувшим на дне моря…

— Не волнуйся, — успокаивает Нахвальский, что уже прочитал сомнения на лице. — До этого не так просто дойти. Просто есть ниточки, что не столь очевидны. А следствие уже ушло по ложному пути, война закончена, мертвые с обеих сторон похоронены. На бедного человека, которого выгнали с преподавательской должности и отправили в бессрочный отпуск в администрации, никто и не думал.

— И что сейчас?

— А сейчас все по-другому. Город под Ильей. Кстати, ты знал, что Игорь его хороший знакомый?

— Какой Игорь? — спрашиваю, не в силах понять, о ком идет речь.

— Друг твой.

— Игорь?!

— Он самый.

— И что? — спрашиваю я, не зная, что думать.

— И ничего. Это может означать все, что угодно. В зависимости от того, что ты хочешь считать. А в целом — лишь осколок факта.

— Нет, Игорю это не нужно! — говорю я уверенно. — Мы с ним выросли вместе. Он на такое не пойдет никогда.

— Ты сделал выбор, — констатирует Нахвальский. — Остальное на данный момент не имеет значения.

Дальше едим молча. Нахвальский лишь раз хвалит местную кухню. Я предаюсь невеселым мыслям. Нет, что Илье вся эта возня с Серегой выгодна — понятно. Он это и не скрывал во время последней встречи. Но Игорь? С другой стороны, он многое знал про Серегу. Сливал мне информацию. Не посулил ли ему Илья что-нибудь?

Ситуация приобретает глобальные инфернальные черты в рамках нашего маленького социума. И, все же, есть один момент, что в прах разбивает возможные заговоры вокруг меня. Они не могли спланировать того, что произойдет стычка в кафе. Вернее, стычку предположить могли. И подложить Настю в нужный момент. Я не питаю иллюзий относительно собственной неотразимости. Но как можно спланировать, что соберусь убить? Ведь это последнее, что придет в голову нормальному человеку. Да, может промелькнуть шальная мысль, но привычные добродетели вытеснят без остатка, займут сознание привычным самокопанием, потаканием слабостям. Так и произошло.

И, тем не менее, я убил. Запой, что грозил разрушить основы существования, откинуть к животному состоянию, повлиял по-другому. Я достал пистолет, научился стрелять, преодолел страх. И Серега теперь в Валгалле…

— Ну, как тебе местная кухня? — спрашивает Нахвальский, отвлекая от мыслей.

— Хорошая, — говорю я отсутствующим тоном.

— Пойдем, найдем тихую скамейку где-нибудь ближе к пляжу.

Выходим из кафе. Солнце уже высоко, согревает, даруя новые силы. Я уже привычен, а Нахвальский с белой кожей рискует обгореть.

— Нужно в тень, а то обгорите.

— Ничего, до вон того дерева не обгорю.

Идем в указанном направлении. Под большим деревом с длинными ветвями находится подходящая лавка. Садимся. Я смотрю под ноги, Нахвальский куда-то вдаль.

— Может, хочешь еще вопрос задать?

Трудно решиться, трудно перебороть страх, но я спрашиваю:

— Если вы так много знаете о людях, что меня окружали, быть может, сможете рассказать о девушках?

— О ком конкретно ты хочешь услышать? — спрашивает Нахвальский.

— О Кире. О Саше, о Насте…

— С ними всеми все хорошо, — успокаивающе говорит Нахвальский, отчего на краткий миг дышать становится легче. — Саша учиться за границей. Родители настояли. Она чуть не наделала глупостей после расставания с тобой.

Блин, что же я наделал? Что было с Сашей? Наверно пыталась забыть, делала глупости. Становиться так тошно, что хочется прыгнуть в море с высокой скалы, долго плыть прочь от берега. Вместо этого спрашиваю:

— С ней точно все хорошо?

— Просто замечательно. Я бы даже сказал, что разрыв с тобой — важный положительный шаг в ее жизни. Теперь она обновлена, у нее другие увлечения, новый друг…

— Ладно, дальше не надо, — перебиваю я. — Расскажите лучше о Насте?

— Настя на удивление легко перенесла смерть Сергея, — говорит Нахвальский. — Она продолжает учиться, присматривается к банкирам. За нее можешь не беспокоиться — не пропадет.

А дальше говорить, как-то нет сил. Но Нахвальский понимает и так.

— Кира… Пойми, Володя, жизнь так устроена. Полна болью и противоречиями. Но это только на первый взгляд, если не видеть глубже. А вообще — идеальная среда для исправления, в каком угодно ключе понимай. Это площадка, где миллионы судеб переплетаются в рамках единого начала. Структура, что состоит из множества обособленных на первый взгляд частиц. Но суть одна. Несмотря на временные различия — это единая структура.

Я молчу. Сердце стучит ускоренно. Что с Кирой, как живет? Нахвальский что-то темнит, и меня уже душат тени прошлого. Нет, ничего плохого произойти не должно. Кира отказалась от меня, теперь, наверно, нашла что-то другое.

— Не тяните, Захар Владленович! Что с Кирой?

— Ты слишком возбужден. И думаешь не о ней. Тебя беспокоит Владимир Веригин, и все, что связано с его поступками. В этом плане — вы расстались, многое перенесли отдельно. Но любые колебания рано или поздно выравниваются. Сейчас все хорошо. По крайней мере, никто из них не пережил того, что довелось тебе. Женщинам в этом плане гораздо легче. Тем более, таким замечательным женщинам.

— И что делать? — спрашиваю невпопад.

— Позвони, если хочешь. Номер она не сменила.

— А стоит ли?

— Нет. Но попробовать можно. Одним словом, это все уже не важно. Важно лишь, какие выводы ты сделаешь. Важно для тебя. В конечном же итоге, не важно даже это. Потому что все выводы уже сделаны, новые дороги проложены. Твое право — реализовать настоящую цепочку микрошагов. Все, больше нет ничего.

— Вы словно подписываете мне приговор…

— Я указываю тебе на возможность. А уж воспользуешься — дело твое.

Через дорогу по аллеям гуляют люди, проезжают автомобили, поют птицы. Но я не замечаю окружающего мира. Все сливается в какую-то невразумительную картинку, нагнетается головной болью.

— Не стоит жалеть себя, — говорит Нахвальский, словно гремит неожиданный гром. — Это тупиковый путь. Твои горестные стенания не имеют значения. Да, было многое, были ошибки. Но направленность должна остаться. Нужно идти вперед, как бы банально это не звучало. А плакать на обочине — не выход солдата.

— Но ведь я все потерял, — говорю я с горечью в голосе.

— А разве у тебя что-то было? — спрашивает Нахвальский.

— Было! У меня была нормальная жизнь. А потом все кончилось!

— У тебя ничего не было. Как и у каждого из нас. Все это наносное. Было — и пропало. Глупо думать, что чем-то обладаешь в мире, где все теряется в миг. А если копнуть глубже — ничего и нет.

У меня было, думаю зло. Была работа, девушка, какая-то жизнь. Пусть процесс движения и хрупок, но я старался, шел, пока не споткнулся. Или прав Нахвальский? Не хочется думать, но, кажется, что прав…

— Это одиночное путешествие. Все попутчики — временны.

— Мрачно все…

— Это с какой стороны посмотреть, — заканчивает Нахвальский. — Ладно, Вова, я вынужден тебя покинуть. Нужно совершить пару встреч до отъезда.

— А когда вы уезжаете?

— Сегодня.

Новость не добавляет оптимизма. Еще о многом нужно спросить, столько рассказать. Но Нахвальский неумолим. Я успеваю лишь задать единственный вопрос:

— Скажите, что меня ждет?

В нем столько боли и искренности, что Нахвальский останавливается, несмотря на то, что руки пожаты, время не ждет.

— Не знаю… И не хочу знать. Даже про себя. Так правильнее.

После я иду на скалы рядом с пляжем. Здесь почти нет народа, приятно думать. Сажусь на край отвесной скалы. Подо мной — море. Не знаю насколько глубокое, не проверял. Но, кажется, прыгни вниз — и не всплывешь. Утянет на глубину, разобьет о скалы. И, может быть, это не такой уж плохой выход?

Долой мрачные мысли! Я еще жив, значит так нужно. Правда, остается вопрос зачем? Ответа как всегда нет. Это движение в потемках на всей протяженности отрезка от колыбели до могилы. Множество развилок, тупиков, опасных участков, но вопрос остается открытым. Может быть, чтобы обработать коллективные усилия в единую инструкцию с множеством пунктов, подробным описанием, как выйти из любой ситуации. И хотя бы сохранить себя. Только думаю, мы до такого не доживем.

Нахвальский возвращается ближе к вечеру. Мы сидим в гостиной, разговариваем о ничего не значащих вещах. Он рассказывает, какие тут зимы, как лучше подготовиться. Говорит, что в городе есть надежные люди, могут взять на работу. Но у меня столько денег, что можно как минимум год не думать о материальном. А если не ходить по ресторанам, то и на все два.

— И все же, Захар Владленович, — возвращаюсь я к наболевшему. — То, что я совершил… Как дальше быть? Знаете, я часто думаю об этом. Не знаю, имею ли право жить?

— А имеют ли другие? Но ведь живут! Еще раз повторю, Вова, хватит себя жалеть. Это тупиковый путь. Нужно идти вперед хотя бы ради того, чтобы подняться выше, увидеть, к чему все это было. А потом к следующей вершине. Нужно учиться прощать и отпускать.

— Так ведь я убил его! Поздно прощать!

— Да, Сергея больше нет. Но зачем ты повсюду таскаешь его труп? Пора отпустить и идти дальше.

— Но…

— Пора ехать, — останавливает меня Нахвальский. — Поезд через сорок минут.

Садимся в машину.

— Хорошая, — говорит Нахвальский. — Недаром говорят, что с деньгами у людей появляется вкус.

— Это комплимент?

— Это приговор, — шутит Нахвальский.

Дорога до вокзала недалекая: поднимается в гору, потом опять спешит в долину. Я еду медленно — время еще есть. Нахвальский наслаждается поездкой, смотрит на светящийся огнями город внизу.

— Знаешь, Вова, — говорит неожиданно. — Этот мир красив. Реально красив — так, что слезятся глаза. Здесь нам дают шанс. И силы, чтобы его достать. А все остальное — мелочи…

Прощаемся на перроне. Нахвальский дружески хлопает по плечу, желает удачи. Я жму руку, на глаза почему-то наворачиваются слезы.

— Независимо от всего, а точнее, благодаря всему, все что ни происходит — правильно и нужно лично для тебя. Как бы трудно ни было это принять. Помни, Володя, и спокойно иди дальше. Бывай!

— Прощайте, Захар Владленович!

Нахвальский входит в вагон. Я иду к машине. Слышу, как поезд отходит, покидаю вокзал. Снова остаюсь один. Только не тягощусь одиночеством. Вокруг полно народу, весь город как на ладони — можешь знакомиться с кем хочешь. Да, людей из прошлого рядом нет, но есть настоящее, что по яркости может перечеркнуть то, что было. Рано или поздно. По крайней мере, когда станет прошлым.

Я полночи не могу уснуть. Смотрю телевизор, ворочаюсь в постели. Если выключить — дом становится совершенно пустым. Кажется, что все люди, которым испортил жизнь здесь, в комнате. И, стоит отключить дилера суррогатного мира, обступят, будут душить, душить, душить вечность.

Не могу находиться дома. Иду в ближайший клуб. Пью виски, смотрю на девушек. Под утро выбираю одну, веду в ближайшую гостиницу. Втридорога покупаю номер. Девушка пьяна, но мне и не хочется близости. Все проходит быстро, некогда даже спросить ее имя.

Позже девушка спит. Я лежу рядом, чуть обнимаю ее, глажу волосы. И пью виски. Очень хочется напиться. Но пью медленно. На улице светает, а я почти трезвый. Смотрю на девушку, и мне мерещится Кира. Закрываю глаза, считаю до десяти, снова открываю. Кира!

И тогда я начинаю говорить. Я говорю и говорю, пока во рту не становится сухо. Тогда пью залпом оставшееся, и снова говорю. О том, как живу без нее, о том, что совершил. И на душе становится легче. Я почти вернулся туда, во времена, когда мы были вместе. Я почти чувствую ее запах.

— Кира, я все еще люблю тебя…

Девушка открывает глаза, смотрит удивленно.

— Ты что-то говоришь?

Это не Кира.

— Уходи!

— Что?

— Уходи, говорю!

— Ладно, ладно!

Девушка быстро собирается, перед дверью оборачивается, говорит зло:

— Придурок!

Хлопает дверь. Но звук приглушенный. Я словно слышу его со дна глубокого колодца. Меня, как будто слоем ила, накрывает очередной кошмар.

 

Кризис

Лето подходит к концу, начинается осень. Но здесь этого не чувствуется. Погода все такая же замечательная, отдыхающих меньше не становится. Я продолжаю жить веселой жизнью. Только веселье все больше становится похоже на агонию.

Я веселюсь из последних сил. До того, что все происходящее начинает казаться грубо скроенным фарсом. Привычные когда-то движения души вызывают боль, реальность распадается на пласты. Становится полосами разрезанной радуги — просто цветные линии, показывающие еще одно событие в наготе неприглядных деталей. Мне тошно от клубов, кафе, пляжей. Я все чаще нахожусь в одиночестве. Не хочется новых девушек. Каждое столкновение характеров, картонных ценностей и призрачных проблем вызывает рвотные позывы. Надоедает играть в богатого баловня судьбы.

Это как песочные замки в детстве. Стараешься, пыхтишь, строишь. Кажется, что еще несколько башен, пару переходов — и будет шедевр. А потом смотришь отстраненно, и замечаешь, что вот здесь переборщил с водой, а вот там дунь — рассыплется. Берешь в руки совок, самозабвенно разрушаешь то, что упорно строил.

Так я становлюсь категоричным. Без разбега посылаю в далекое путешествие почти любого. Мне душно в социуме, мне противно смотреть телевизор. Преследует ощущение, что мы куклы в каком-т странном спектакле. Вроде бы нужно радоваться — наконец-то прозрел! Но не покидает ощущение, что в спектакле любое прозрение — лишь сюжетный ход. И от этого хочется выть и лезть на стенку. Прошлое, настоящее кажутся густым киселем, где постепенно вязнут любые свежие мысли. Все осточертело, но бежать уже некуда. Может быть, вернуться домой, посмотреть в глаза Илье? Только что увижу? Холодное спокойствие, хваткий взгляд игрока по крупному.

Со временем все реже выхожу на улицу. Не привлекает даже море. Становится прохладно, но я не замечаю. Целыми днями лежу на диване, слушаю музыку. Иногда читаю. Забиваю холодильник и кладовую запасами еды, и почти не готовлю. Ем полуфабрикаты, слушаю музыку. Дни уже не кружат — смешиваются в статическую картинку, где начало переплетается с концом.

Только мир, что где-то там, за стенами, продолжает меняться. Незначительно, в негативную сторону, но меняться. Что-то по телевизору, что все же включен, что-то в интернете. От этого становится еще хуже. Я превращаюсь в отшельника, что не особенно тяготится одиночеством. Уж лучше здесь, в раковине, чем на воде, среди быстрых морских течений. Смотрю новости, читаю новостные ленты. До тех пор, пока не наталкиваюсь на слово «кризис».

Кризис — вот точное обозначение состояния, что всецело поглощает душу. Он многогранен, почти всеобъемлющ, и неотвратим. Это приговор старому образу жизни. Вердикт нежеланию меняться. Кризис охватывает мир, завладевает мной. Стагнация, депрессия. Настолько сильные, что нет желания карабкаться дальше. Уж лучше остановиться на достигнутом, хоть и безмерно малом.

Это груз существования. Ты в реальном времени отмечаешь, как все вокруг постепенно скатывается в дерьмо. Процесс неизбежен, и, наверно, необратим. Остается лишь наблюдать, отмечать детали. И так — большую часть жизни. Пока не станет окончательно плевать.

Но сначала все еще более-менее нормально: присутствие ощущается неявно, ничего плохого не происходит. А потом в уродливое лицо современного рынка со всей дури бьет кованный нержавеющей сталью кулак кризиса. Веселье, в это время больше похожее на последние взмахи затухающей агонии, само собой сходит на нет. Труженикам свободного рынка становится грустно, появляется все больше нелегких дилемм. Я же сижу в пустом доме, и почти не выхожу на улицу. Потому что там нет ничего, что может оживить.

Кризис — закономерное явление существования. Иногда мне кажется, что это очищающий процесс. Определенная доля страданий ради очищения. Прививка, что в будущем спасет многих. Только оставшиеся после такой прививки не выживут. Нужен определенный уровень иммунитета, резервы, что позволят мобилизоваться. А мы все прошедшие годы жили так, что от неприкосновенного запаса ничего не осталось. Веселье, веселье, веселье. Порой до отупения. Суррогаты реальности, бредовые сказки — все, что угодно, лишь бы не думать. И в момент потрясений остается только прыгнуть на острие меча, как потерявший все римский император. Иначе плотной стеной окружат бывшие соратники, и каждый ударит ножом. И среди них точно будет Брут. Потому что всегда был рядом.

Заканчивается сезон, местные бизнесмены подсчитывают прибыль перед тем, как впасть в спячку. Для них кризис слегка откладывается. А я смиряю аппетиты. Lexus теперь все больше стоит в гараже. Еду покупаю на ближайшем рынке, готовлю на кухне, ем в гордом одиночестве, под искусственное мерцание плазменной панели. Денег еще много, но неизвестно, что будет дальше. Экономику лихорадит. Я же думаю о Семене, Игоре, Илье. Как там сейчас в нашем небольшом городке? Все надежды в прошлом, это кризис.

Постепенно жизнь в новом доме сводится к паре-тройке простых удовольствий, что со временем начинают казаться почти работой. Я просыпаюсь утром, смотрю телевизор, потом готовлю еду, немного сплю. После обеда — интернет, немного игр. Вечером телевизор и спать. Мне начинает казаться, что реально существует только этот дом. Открой сейчас дверь, и за порогом — лишь черные глубины космоса. Вокруг на сотни световых лет нет людей. Я совершенно один. В вечности.

Но понимаю, что ничем не отличаюсь от любого другого. Даже от среднестатистического алкоголика дяди Васи. Потому что живу теми же стереотипами. Только водку каждый день не пью. Но, как говориться, еще не вечер.

Мое существование просто до отупения. И даже сильный шаг ничего не изменил. Все возвращается к обычному прозябанию. Генеральной программе жизни. Из оков не вырваться, хотя временами и кажется, что выход рядом, стоит лишь сильнее потянуть…

В один из дней я проверяю счета, и с удивлением обнаруживаю, что денег осталось совсем немного. Кто-то снял почти все, что было. Возникает лишь один вопрос: кто? И ответ искать нет желания. Да, кто бы ни был. Украденные деньги кто-то снова украл. Это нормально. Жалко, конечно, но не сильно. Одним якорем меньше. На скромную жизнь хватит, а «отдыхать» нет желания.

Дни тянуться неспешно, один похож на другой. А потом появляется она. Утром, на пороге. Что-то спрашивает, но я не слушаю. Смотрю, и не могу оторвать глаз. Прошу остаться, попить чаю или вина. Она соглашается, но почти не говорит. Мы сидим в столовой, я о чем-то рассказываю, но взгляд только на ней. Не понимаю, что происходит, но становится намного легче. Словно из всех возможных комбинаций складывается единственно верная. Можно сидеть и любоваться, и не думать о плохом. Наконец не думать.

Кризис методично разрушает хрупкие постройки чужих надежд. А мне хорошо. Просто и спокойно. Может быть, хорошо и ей — не знаю. И не хочу спрашивать. Слова не передают нужного ощущения. Слова разрушают хрупкую нить, что проходит между нами. Слова не оставляют выбора.

Большую часть времени мы проводим дома. Вечером она уходит. Но иногда остается. Я не о чем не прошу, ничего не предлагаю. Еще нам нравится подолгу бродить по опустевшей набережной, смотреть на волны, чаек.

Вечерами мы лежим в постели, смотрим бредовые фильмы. Я не помню ни одного. Только ее дыхание рядом, ее запах, гладкую кожу. Мне нравиться смотреть, как она поднимается на локтях, пьет сок из стакана, что стоит на тумбочке рядом. Как ложится обратно, а волосы ореолом окружают голову. Мне нравится чувствовать ее пальчики на макушке. Мне кажется — мы всегда будем вместе. В этом доме, в безвременье застывшего кризиса. Две одинокие души в ледяном море разочарования.

Еще мы любим наблюдать за ночным морем. Смотреть на горизонт, звезды, далекий свет маяка. Мы ходим по набережной. По ночам становится действительно прохладно, с моря дует освежающий бриз. Бархатный сезон остался в прошлом. Людей почти не осталось. Местные же сюда не ходят. Со временем разъедутся последние туристы, прекрасный мирок курортного городка впадет в оцепенение. Чтобы возродиться весной.

Не всем предстоит выйти из зимней спячки. Кризис сковывает сознание, отрезает пути к отступлению. Куда отступать, когда все мосты сожжены, в отдалении пылают корабли. Остается тонкая полоска песка, где стоишь, и бескрайние враждебные просторы впереди. Нужно идти, но так не хочется!

А сейчас мы гуляем. Она смотрит вдаль, ее руки холодны. Я иду рядом, считаю волны. Уже темно, фонари горят через один. Мы проходим всю набережную, сворачиваем в узкую улочку. Она держит за руку, но смотрит мимо. Я пытаюсь согреть ее руку.

— Э, иди сюда! — слышу голос из темного угла.

Продолжаем идти, пока дорогу не преграждают два человека. У одного в руках нож, у другого — обрезок арматуры.

— Ты че, козел, не слышал?

— Пропустите, — говорю я спокойно.

— Сейчас мы телку твою пропустим! Ты бабло доставай!

Страха нет совершенно. Но нет и желания что-то делать. Я не замечаю гопников, не вижу опасности. Кажется, что все это тени, что не причинят вреда. Поэтому я спокойно смотрю грабителям в глаза.

— Слышь, ты че, накуренный? Я сказал, бабло гони! Или хочешь ножом в брюхо?

В этот момент она смотрит на меня. Во взгляде нет страха, лишь любопытство. И еще, кажется, она улыбается. И я улыбаюсь в ответ.

— Не, они какие-то долбанутые! — говорит один из гопников.

Тут же второй оказывается рядом, бьет в солнечное сплетение. Я теряю дыхание, сгибаюсь.

— Ну, деньги давай! Тебе, сука, че, еще повторить? Ты рамсы не путай!

Я выпрямляюсь, восстанавливаю дыхание. Да, ситуация не в мою пользу, но можно попытаться разобраться. Один из них стоит совсем близко. Обманный бросок кошельком, и прямым в челюсть. Тут же добить и на второго. Главное не попасть под арматуру.

Но я спокойно отдаю все деньги. Не сопротивляюсь. Зачем? Настоящей опасности нет, я уверен. А что-то доказывать двум молодчикам? Не стоит. Гопники переглядываются, отходят. Тот, что с ножом оборачивается, и меня прошибает пот. Становится дурно, ноги подгибаются. Я узнаю его лицо. Здесь, на темной улице, на меня смотрит Серега. И я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать.

Гопники исчезают в темноте. Я не могу поймать дыхание. Словно еще раз получил под дых. Сердце стучит с бешеной скоростью. Она прижимается ко мне, просовывает ладошку под куртку, гладит грудь. И становится легче. Тепло и хорошо. Я обнимаю ее, глажу. Страх уходит, появляется уверенность. Мало ли что померещилось воспаленному сознанию.

В ту ночь мы занимаемся сексом. Лучшим в моей жизни. И смотрим друг другу в глаза. И улыбаемся как дети. Становится так хорошо, что хочется взлететь, оказаться в другом месте. Там, где нет ничего, кроме нее, где все основано на ней. Я засыпаю, и, впервые за долгое время, вижу хорошие яркие сны…

А потом она пропадает. Не приходит утром, а телефона я не знаю. Я жду день, два, неделю, но ее нет. Я хожу на набережную, гуляю по осеннему парку. Везде чувствуется ее присутствие, но нигде нет знакомых глаз, полуулыбки, тепла. Осенние ветры уносят последнюю тихую радость из жизни. И я перестаю искать. Значит, так надо. И я смиряюсь.

Я не выхожу из дома, не включаю света. Работает телевизор, но я только слушаю. Иногда ем. Мне хочется снова увидеть ее. Но где-то внутри отчетливо понимаю, что время вышло — больше не увижу.

Это кризис. Когда ты не можешь понять почему, но точно знаешь за что. Просто так устроена жизнь. Смирись, забудь. Стисни зубы и закрой глаза. До того момента, пока не станет легче. И приготовься ждать очень долго. Потому что лучше может и не стать.

Мне грустно и страшно. Кажется, будто в ее образе на последнее свидание приходила смерть. Чтобы одиночество перед завершением всего не казалось таким тяжелым, чтобы осталось что-то светлое. Потому что когда тебе по-настоящему плохо, кто-нибудь обязательно должен прийти на помощь.

Я лежу на кровати, смотрю в потолок, но, кажется сквозь него, в пространство воспоминаний. И чувствую, как все стирается. Точнее, становится одинаково блеклым, ничего не значащим. Последним стирается ее образ. Но перед внутренним взором еще долго ее улыбка. Последнее, что осталось.

Я закрываю глаза. И, пока окончательно не засыпаю, не могу отделаться от страшной мысли, что это конец…

 

Выстрел

Теперь я совершенно один. Даже яркий мир курортного городка, что еще недавно ласкал и дарил новые ощущения, окончательно исчезает. Заряжают дожди, море все чаще штормит. Хочется забраться под одеяло, и очнуться, когда тут снова будет солнце и радость. Но это вряд ли. Меня ждет долгая, холодная зима.

Рядом с рукой летает комар. Жужжит, отвлекает. Несколько раз садиться, даже успевает укусить. Я переключаю внимание, ищу. Вот он. Резко хватаю, пытаюсь поймать. Насекомое отлетает, но не отступается. Его ведет древний инстинкт. Не инстинкт даже — их, наверно, нет у комаров — древняя память. Чувство, что нужно искать кровь, пробить кожу человека хоботком, и пить, наполняться рубиновой сытостью. Продолжиться себя, продолжить этот мир через себя.

Комар подлетает к ноге. Я примериваюсь, резко шлепаю. Попал. Насекомое падает не диван. Я не убил — поранил, повредил крылья. Комар пытается взлететь. Не получается. Ползает по дивану, не оставляет попыток, но не может. Я смотрю на него, быстро опускаю руку. Крошечное тело сминается. Все — нет больше комара.

Так может не стать и меня. В одно мгновение. Независимо от стремлений, внутренней уверенности. Один неверный штрих судьбы — и конец. Или у судьбы не бывает неверных штрихов?

Меня качает депрессия. Тяжелое предчувствие тянет внутренние жилы души. Я словно на веревках над пропастью. Могу чувствовать могильный холод, животный страх бездны. И лишь беспомощно болтаюсь, не в силах что-то исправить. Веревки стягивают, лишая чувствительности. Еще один рывок — и все закончится.

Но остаюсь здесь, в пустом доме, в одиночестве. Сижу в кресле-качалке, миллиметр за миллиметром перебираю прошлое. И не нахожу нужных кусочков, фрагментов, что помогут воссоздать единую картину жизни. Все настолько неявно, что нет возможности выстроить цепочку. Или я окончательно перестал понимать прошедшее.

Так все и заканчивается, думаю меланхолично. Наверно, Наполеон испытывал те же чувства на острове Святой Елены. Прошлое осталось далеко, где-то на большой земле. А здесь — только обрывки былого, и терпкая, всепроникающая тоска. Все, Ватерлоо проиграно, пленение неизбежно. Остается последний раз вдохнуть полной грудью перед окончательным крахом.

До боли страшно не пережитое падение, не отголоски высоких ветров в памяти, а будущее — неизвестное, холодное и страшное. Может быть, так чувствуется его отсутствие, когда тело еще ходит, что-то делает, работает мозг, а дух уже не здесь. Это обреченная агония последних мгновений существования, что может растянуться на годы. А ты даже не подозреваешь, что мертв.

А может быть еще жив, но достаточно движения — и все рассыпается. Или, как минимум, становится неважным. Как солнечные очки в пасмурную погоду.

Я смотрю в окно на стену ближайшего дома. Пару ночей назад кто-то написал там четыре слова краской черного цвета. Бог смотрит на тебя. Я смотрю на надпись. Почерк неровный, плавающий. Но слова западают в сознание. Как раскаленные прутья жгут сердце. Бог смотрит на тебя! Смотрит на неудачника и убийцу, чье существование теряет последний смысл.

Я пью кофе. Очень вкусный. Крепкий и душистый. Я смотрю в окно, но внутренний взгляд убегает куда-то дальше. Кофе хорош, словно готовил шеф-повар ресторана. Таким может быть последний кофе, думаю я. А потом одеваюсь, выхожу на улицу.

Не знаю, почему меня тянет к морю, на покинутую набережную? Это один из серых осенних дней. Ночью был шторм, но к полудню море успокаивается. Волны ровными рядами накатывают на берег, ветер теребит мусор на опустевшем пляже. Все кажется покинутым и заброшенным. Можно без декораций снимать фильм про очередной апокалипсис. Так и вижу: горстка грязных, в обносках людей добирается до пляжа, садится, и грустно смотрит на море. Тут все заброшено, как и везде.

Мир кажется таким пустым, словно ты остался один. Можно часами ходит по опустевшим улицам, заглядывать в окна, где больше никто не живет. И не будет никого. Это тюрьма, огромная одиночная камера, независимо от того, есть ли кто-то рядом.

А ведь еще недавно он был радостен. Казалось, будто сполна выпив горькую чашу, можно, наконец, расслабиться, броситься в фонтан удовольствий. Но удовольствия надоедают, а потом исчезают. Остается только пустота. И ты в ней.

Иду по набережной. Не чувствую холода, не вижу прохожих. Смотрю на море. Как весело здесь было, как кипела жизнь, праздновали туристы…

Вспоминаю историю, что слышал когда-то давно. Полу-легенду о долинах смерти, что во множестве находятся где-то в Сибири, за непролазной тайгой. Там растет трава выше человеческого роста. Говорят, старые олени и лоси, те, что уже не могут низко наклонять голову, идут туда. Идут, чтобы встретить смерть. Только старые, молодые — обходят стороной, несмотря на обильную пищу.

Старые, немощные звери, уставшие от жизни, идут в долину смерти, чтобы найти конец. В высокой траве почти не видно, что на земле, между стеблей, лежат черепа, кости. Поколения обитателей тайги идут сюда за последним пристанищем.

Иду по набережной, и не могу отделаться от ощущения, что я сейчас в такой долине. Уже наелся напоследок, осталось остановиться, и ждать, пока не придет. И не заберет далеко отсюда. А придет обязательно.

Сильный порыв ветра заставляет до верха застегнуть молнию на куртке. Становится еще холоднее. Я останавливаюсь, прислоняюсь к перилам. Внимание привлекает необычная картина. У воды на пляже стоит старая женщина. Согнулась, полощет белье. Необычным кажется не сама старуха, не то, что полощет белье на пляже, а движения — какие-то резкие, дерганные, неестественные. Как будто это грубо скроенная марионетка, с трудом подчиняющаяся воле кукловода. Кулаки сжаты, между ними какая-то одежда.

Старуха дергает ее, отчего в воде остается отчетливый красный след. Или это одежда в красителе, что смывает вода, или кровь. Мне вдруг становиться дурно. Еле сдерживаюсь, чтобы не отвернуться. Смотрю.

А старуха все моет и моет. Движения отрывисты. Сколько она уже стоит так? Все, больше смотреть ненужно. Я практически отдираю себя от перил, отворачиваюсь… и краем глаза успеваю заметить, что одежда в ее руках странно похожа на мою. Только дырявая, и в красном красителе.

Иду, пытаясь не оглядываться. Но, все же, не сдерживаюсь, и замечаю, что старуха смотрит вслед, неестественно вывернув голову.

Мне становится так жутко, что хочется кричать. Но вместо этого я бегу. Бегу прочь, пока в глазах не начинает темнеть. Бегу, стараясь как можно дальше оказаться от ужасной картины на пустынном осеннем пляже. Но чем дальше оказываюсь, тем неизбежнее кажется последняя встреча.

И она происходит…

Я останавливаюсь. Склоняюсь, стараясь отдышаться. Рядом идет человек в легком плаще и шляпе. Но, после ужасной старухи, внимания не привлекает. Только сердце бьется судорожно и нехорошее предчувствие не дает прийти в себя.

— Закурить не найдется?

Я выпрямляюсь. Что-то в лице человека кажется знакомым. Я определенно видел раньше похожее лицо.

— Что? — спрашиваю, отдышавшись.

Человек долго смотрит в глаза. Взгляд холодный, какой-то хищный. Я начинаю отступать.

— Это за Серегу, — говорит человек.

В следующий миг раздается два хлопка. Тело дергается от удара в бок и грудь. Я падаю, еще не понимая, что происходит. Ощупываю место удара, смотрю на руку. Ладонь в чем-то багровом, липком. Кровь? Неужели кровь? Что он сделал?

Пытаюсь приподнять голову, и тогда тело пробивает боль. Больно так, что перед глазами все меркнет. Кажется, что меня опустили в кипящую смолу. Но это ощущение длится недолго. Постепенно все отчетливее слышится пульс, становится холодно.

Время словно останавливается. Окружающее пространство слегка свистит, словно выключили звук. Человек стоит неподвижно. Нет, время точно остановилось!

А потом все включается. Человек подходит, склоняется надо мной. Вижу искаженную копию другого лица. Лица Сереги. Глаза светятся, из них словно исходят лучи, что распарывают расстояние до меня. Но страха нет. Это все слишком мелко, не важно. Сейчас я умру, или через десять лет. Разницы нет…

На все воля Бога, возникает в сознании фраза. Слышал в каком-то фильме. Наверно, в Царстве небесном. Я вдруг очень остро понимаю смысл этой фразы. И еще понимаю, что умру. Страх снова силится пробраться, схватить за горло, но отступает. Я не испытываю ненависти к этому человеку, я не хочу защищаться. Все, для меня игра окончена.

От осознания этого становится так хорошо, что я начинаю улыбаться. Очень хорошо! Гляжу на небо, но как-то по новому, словно и не видел раньше. Ветер ласкает кожу лица, щекочет раны. Но боли не чувствую. Просто лежу и улыбаюсь. Все просто. Все очень просто!

— Думал, спрячешься? — спрашивает человек. — Ты убил брата, и хотел найти покой? Сейчас ты сдохнешь!

Раздается еще один хлопок. Свет меркнет…

Внезапно, как вспышка фотоаппарата, перед глазами появляется надпись на стенке соседского дома. Бог смотрит на тебя. Нет, думаю я, автор немного ошибся. Бог не смотрит. Мы — его частицы, малые, но значимые. Как и все вокруг. Бог не смотрит на тебя, Бог чувствует. Он чувствует к тебе любовь…

А потом я остаюсь в одиночестве. Пока рядом не оказывается мальчик. Его лицо знакомо, от него веет прошлым. Контуры маленькой фигурки колышутся под порывами ветра.

— Тебе плохо? — спрашивает мальчик.

Я узнаю его. Сколько раз видел во снах, сколько раз пытался забыть. И вот он здесь.

— Нет, мне хорошо, — отвечаю тихо.

— Я посижу с тобой, — говорит мальчик.

Глаза слезятся. Я не замечаю, как начинаю плакать. Хочу дотянуться, погладить по головке, но не получается. Я плачу, и не могу остановиться. Делаю последнее усилие, опираюсь на локоть.

— Ты прощаешь меня? — спрашиваю, давясь слезами.

— За что? — удивляется мальчишка.

— За то, что не помог тогда, на «чистом воздухе». За то, что убежал.

— Прощаю, — говорит мальчик. — Давно простил…

Я плачу и улыбаюсь: мальчику, солнцу за тучами, морю. Мне очень хорошо, и, вместе с тем, печально. Чувствую, как с души снимается груз, что давил все жизнь. Но вместе с ним в прощении растворяется прошлое, друзья, девушки, события. Я как младенец — чист и открыт миру. Все исчезает в легкой дымке. Исчезает и мальчик.

В этот момент я остро сознаю, что мы едины. Все, всегда. И, убивая другого, мы убиваем себя. Я стрелял в Серегу, купался в мести. Я видел, как уходит жизнь из его глаз. И только сейчас понял, что там, у дверей подъезда, с прострелянной спиной лежал не Серега. Там лежу я. Это я глядел в черную точку ствола, ожидая неизбежной точки в жизни. Это я последний раз вдыхал, прежде чем остановиться навсегда. Я убил себя. А все остальное — лишь отсрочка…

Мы все едины. Мы единый механизм. Но суть в том, что этот механизм не бездушен. Он не направлен на подавление. Он другой. Суть механизма в том, что основу его составляет любовь. Это система, сообщество, движимое и реализующееся любовью. В бесконечности возможных воплощений и масштабов. Мы все едины, несмотря на внешние различия. Нам остается главное. Остается любовь.

Я всю жизнь хотел стать кем-то великим, важным для людей, думаю отсутствующе. И вот я лежу на пустынной набережной с пробитой грудью. И все ненужное уходит. Все ложные стремления, желания, движимые корыстью. Я беззащитен и непобедим одновременно. Чувствую сопричастность и любовь. Максимальную, делающую ненужной боль. Вот как это происходит, думаю радостно.

Я лежу, смотрю в пасмурное небо. Капли дождя падают на лицо. Но ощущений почти не остается. Кроме одного. Я чувствую чье-то присутствие.

— Я здесь, — говорит знакомый голос.

Чуть поворачиваю голову, вижу Нахвальского. Он выглядит так, как тогда в кафе. Сочувствующе улыбается, протягивает руку. Я обхватываю ладонь, мажу его в крови.

— Это конец? — спрашиваю тихо.

Нахвальский улыбается.

— Это начало, — говорит, глядя в глаза.

Я совершенно не чувствую тело. Вся тяжесть, что обрамляет существование в нем, куда-то исчезает. И как же приятно дышится. Наконец-то, ликует что-то внутри, наконец-то!

— Почему вы? — спрашиваю я.

— Потому что всегда должен быть кто-то…

Нахвальский чуть приподнимает меня. Я снова вижу море, его волны, чувствую ветер. Слышу прибой. А в следующий миг перед глазами начинают плясать разноцветные огоньки. Я, как зачарованный, гляжу на их полет.

— А теперь, Володя, нам пора, — говорит Нахвальский, отрывая от созерцания.

— Куда? — спрашиваю я.

— Домой, — отвечает Нахвальский. — Теперь домой.

От этих слов все мое существо отзывается глубокой радостью. Да, уже давно пора домой! Причудливые огоньки перед глазами сменяются тьмой. Я чувствую, как начинает открываться дверь…