Остров Врангеля, август 1951

71°14′00″ с. ш. 179°24′00″ з. д.

Было лето, и было Еськову счастье.

Еськов нашёл мамонтово кладбище и начал его описывать.

Всё нужно было делать по правилам, и, похоже, судьба благоволила к нему.

Мамонты тут были малы, как он и предполагал.

Время для него замедлилось, а вот время Академика неслось быстро.

Академик действительно был похож на капитана Ахава — ему не хватало чего-то в ландшафте, как не хватало движущейся точки среди волн. Ему был нужен свой Моби Дик — только из железа и трубок.

Но Еськов был благодарен ему, потому что путь капитана Ахава может долго ещё совпадать с линией пути поднятого на борт ученика.

Они перемещались по острову, покинув обжитой южный берег, — дальше от людей. Солдаты разбивали палатки, обустраивали лагерь, а потом, развернувшись жидкой цепью, шли к горам. Однажды им встретился охотник, и Академик долго говорил с ним о далёких годах.

Но в сознании охотника годы чередовались как холодные и тёплые, они делились на годы большого снега и годы малого снега, голодные годы и хорошие годы.

Охотник не помнил, чтобы на остров заглядывали чужие — десять лет, про которые спрашивал Академик, был долгий срок, да и не получалось объяснить охотнику, кто такие чужие. Потому как иногда добирались сюда эскимосы с Аляски, и чужими он их не считал.

Академик и его люди искали башню, а бывший старший лейтенант Серго Коколия спал в своей комнате. Дом его стоял у моря, на котором редко увидишь лёд. Была жаркая летняя ночь, и бывший старший лейтенант не думал о льдах и торосах. А даже во сне думал он о том, что после войны сложно поднимать пароходство — даже те суда, что пришли по репарациям, не заменят погибших. Внезапно в его сон вплыл немецкий крейсер, и снова отчаянье и страх охватили его, но кто-то сзади, за правым плечом сказал: «Восемь транспортов и танкер, за тобой восемь транспортов и танкер, капитан», и он тут же успокоился. Всё шло по плану — даже во сне. Делай, что должен, и будь, что будет. И снова в сон вплыли склады и ремонтные мастерские, а крейсер сгинул, растворился в слабосолёной арктической воде, как кусок плохого сахара.

Экспедиция огибала остров Врангеля, и солдаты ощупывали холмы и скальники, как слепые ощупывают палочкой дорогу перед собой.

Правда, в руках их были не палки, а щупы миноискателей — на всякий случай, если находка окажется заминированной.

Они искали башню, а мёртвый доктор Вольфсон восьмой год лежал в мерзлоте, совершенно равнодушный к тому, что происходило сверху над ним. Вольфсон лежал с разбитым лицом, и время для него остановилось — он не знал о расстрелянном начальстве и судьбе своей вдовы, и слов генерального прокурора о важном форпосте советской Арктики, и того, что его называли врачом-общественником. Он не думал в своём особом потустороннем мире ни о чём, кроме своей последней поездки в бухту со смешным названием Предательская и на мыс Блоссом.

И никто его не мог понять.

Еськов вместе с Академиком снова ехали на тракторных санях, а где-то далеко, к северу от них, совершал западный ледовый дрейф вместе с перевёрнутыми нартами бандеровец Скирюк. Он смотрел в небо равнодушными мёртвыми глазами, и застывшая рука его сжимала маленький компас.

Магнитный полюс действительно был в нужной ему Канаде, но он так его и не достиг, а вмёрз в лёд севернее Аляски.

Но наступил тот час, который всегда оказывается неожиданным.

Они уже обогнули почти весь остров по часовой стрелке и приближались к мысу Уэринга. Это были места, где Ушаков встретил крупные обнажения порфиров, излитых горных пород с кремнезёмом. Первому начальнику острова Врангеля они показались особенно красивыми, потому что глаз его за время путешествий по острову привык к чёрно-серым сланцам.

Аккуратный Ушаков записывал всё, даже сказки эскимосов, которых он сам же и привёз на остров, — и своё восхищение порфировыми утёсами тоже. Горы тут были причудливы, и Ушаков назвал одну из них Замковой — потому что она была похожа на старинные развалины.

Башня нашлась внезапно. Она была действительно на самом видном месте, но притворилась скалой и была раскрашена так, что отличить её от склона с воздуха было невозможно. Тысячи самолётов пролетали над ней, и никто не заметил странного расположения теней, да, впрочем, и видно это было всего секунду.

Да и не была она башней, а больше напоминала вязанку гигантских толстых труб с маленькой тракторной кабинкой снизу.

К кабинке вела ржавая железная лесенка.

Они стояли перед ржавыми колоннами, почти сливавшимися со склоном горы.

— А давайте попробуем, — сказал Академик.

— У вас будут неприятности, — хмуро предупредил Еськов.

— Молодой человек, когда у вас украли две пайки, свою и чужую, — вот это неприятности.

Глаза Академика горели весело, молодым жарким блеском.

— Мне вообще непонятно ваше поведение: я вам предлагаю абсолютно сумасшедший эксперимент, шансов вернуться у вас как во время ваших танковых атак, а вы мне говорите о боязни начальства. Я начинаю разочаровываться.

Они пошли к установке и залезли в пультовую.

Академик вдруг замешкался и поднял на Еськова растерянное, но всё же весёлое лицо:

— А знаете, я не ожидал, что у них контур-компенсатор так сделан. Чёрт, у них получилось даже лучше, чем у меня. Неприятно признавать, но это так.

Колонны задрожали, и воздух внезапно начал холодеть, он сгустился, обжигая горло.

Стало нестерпимо холодно.

Еськов на мгновенье отметил, что облака побежали по небу в обратную сторону, но внезапно картина смазалась, и только через несколько секунд мир принял чёткие очертания.

Они стояли на железной площадке пультовой посреди высокой жухлой травы. Океана не было видно, и степь уходила к горизонту.

Прямо перед ними, там, где Еськов помнил длинную ложбину, теперь был обрыв к реке.

И там, у реки, по берегу под обрывом шёл одинокий мамонт.

Мамонт трубил, он ревел, как пикирующий бомбардировщик, и от этого звука закладывало в ушах.

Еськов с Академиком стояли посреди холодного купола, и трава рядом с ними была покрыта инеем.

Мамонт шёл — огромный, красивый, и Еськов заметил про себя, что он отсюда не кажется таким уж низкорослым по сравнению с тем, что он ожидал.

Вдруг тон гудения у них за спиной изменился, и что-то стало потрескивать.

Всё вокруг заволокло сырым туманом, и Еськов почувствовал на заиндевевших скулах тёплый ветерок.

— Всё, заварка кончилась, — печально сказал Академик. — Считай, обошлось, коллега, — он подмигнул Еськову. — А то ведь и зависнуть могли бы. Кто же этих басурман-германцев поймёт, да ещё если у них адиабатический контур-компенсатор мог быть сделан с…

Вокруг них была хмурая поверхность острова Врангеля образца 1952 года.

Курился костёр на возвышении — там сидел Фетин с солдатами.

— Как вы думаете, коллега, это ваш последний мамонт? — спросил Академик.

— Вряд ли, — рассеянно ответил Еськов. — Он выглядит слишком здоровым, и вокруг наверняка было некоторое количество таких же. Чего бы он так ревел? Впрочем, нет, не знаю. А как нам больше хочется?

Они сели на ступеньку металлической лесенки и закурили. Академик — свою мгновенную самокрутку, а Еськов набил трубочку ядовитым табаком.

К ним подошёл Фетин:

— У вас что-нибудь будет, товарищи? А то непонятно — вокруг вас на сто метров иней выпал, а теперь оттаял. Это всё, что ли?

— Ах, Николай Александрович, пока всё.

А Еськов повалился на спину и стал смотреть в небо, глотая горький дым и не чувствуя, как уголёк вылетел из трубки и начал жечь одежду.

Рёв последнего мамонта стоял в его ушах.

Мамонт был пока жив, вечно жив в этом своём времени, и поэтому шёл по берегу реки и кричал о своей жизни победно.