Шкловский уехал в Персию.
Поехал он туда со своим знакомым Таском, комиссаром Временного правительства.
Там Шкловский встретил одного старого знакомого, который «был в панике»:
«…он приехал на Восток и ждал Востока пёстрого, как павлиний хвост, а увидел Восток глиняный, соломенный и войну совершенно обнажённую. Нигде не была так ясна подкладка войны, её грабительская сущность, как в персидских щелях. Неприятеля не было. Где-то были турки, но они отделены от нас горами с непроходимыми перевалами, где верблюд проваливался в снегу по ноздри. Конечно, турки только с невероятными усилиями могли проникнуть к нам, как они и сделали в 1914 году.
Но дело было не в них. Дело было в Персии, занятой русскими войсками уже 10 лет.
Мы пришли в чужую страну, заняли её, прибавили к её мраку и насилию своё насилие, смеялись над её законами, стесняли её торговлю, не давали ей открывать фабрик, поддерживали шаха. И для этого нами держались войска, держались даже после революции. Это был империализм, и главное — это был русский империализм, т<о> е<сть> империализм глупый. Мы провели в Персию железную дорогу, создали в Урмийском озере флот, провели колоссальное количество дорог по долинам, проложили дороги через перевалы, в которых со времён Адама не было никаких дорог, кроме ишачьих троп, где курды только кострами выжигали самые тяжёлые места и выковыривали потом раскрошенный камень чуть ли не ногтями.
Денег в Персию было убито много. И всё это было бесполезно, всё это был крепостной балет. Мы жали и душили, но не ели труп» {45} .
Говорить о конкретных датах сложно.
Когда Шкловский писал биографию Льва Толстого, то сам заметил следующее: «Лев Николаевич, рассказывая про Герцена, вспоминал, что встречал его полтора месяца каждый день; получается — сорок пять раз, но Толстой находился в Лондоне шестнадцать дней — значит, через пятьдесят почти лет эти дни по своему значению, по резкости мыслей, много раз передуманных, утроились».
Так и здесь — перемещения Шкловского по земле вплоть до середины 1920-х годов имеют стёршиеся даты и не имеют точных координат.
В этих скитаниях родилась масса точных наблюдений и метких слов — неустойчивая, взрывчатая смесь.
Что-то вроде пироксилина.
Так выпало Кавказскому фронту, что он остался вне внимания обывателя.
На Кавказе воевали всегда, и то, что случилось там во время Великой войны, провалилось в кровавую яму всеобщей истории. Нет, спроси армянина, что там было, и как армянин он тебе скажет, даже если он сидит у лотка с апельсинами где-нибудь в Архангельске.
Он тебе расскажет и про 1915 год, и про город Октемберян.
Но прочий народ только удивится.
А армянская армия ещё в мае 1918 года дралась с турками у Сардарапата. Она не пустила их в Северную Армению, и оттого там стоит большой памятник. История армянской войны при советской власти не была тайной, но не была и обшей историей. Оттого о резне и войне говорили южнее Кавказского хребта много, а севернее его — мало.
И оттого история эта рассказывалась в разных местах страны по-разному: где глухо, а где скорбно.
Если разглядывать карту военных действий, то видно, каким лакомым куском для любителя альтернативной истории эта война является.
Русская армия занимает пол-Персии и треть Турции, Арарат ещё можно потрогать рукой, а не осматривать издали, — и вот-вот дрогнут турки и отдадут проливы.
Оттого есть город Армавир, ранее Октемберян, а изначально Сардарапат.
В 1914 году турки остановили начавшее войну на юге наступление русских и взяли Батум.
В 1915 году турки вошли в Иран и резали армян там, куда доставала сталь. А русские войска дрались с турками у озера Ван и встали в Северной Персии.
В 1916 году русские войска взяли Эрзрум и Трапезунд.
В 1917 году пришла в Россию революция, и войска её дрогнули. Стали уходить из Западной Армении войска.
А в году 1918-м, зыбком и страшном году, армяне двинулись на север, и шли перед ними беженцы. Потому что был подписан Брестский мир, а подписан он был не только с Германией, но и с Турцией.
Год был страшен, и урожай на каменистых полях вышел скудным.
Жил в Северной Персии осенью 1917 года Виктор Шкловский.
Настоящей должности у него не было, но революция устроена так, что каждый придумывает себе должность сам.
Оттого назывался Виктор Шкловский заместителем военного комиссара Временного правительства, но должность эта была глупая.
Она была нестрашная, потому что подчинённых у Временного правительства уже не было.
Армия грабила местных жителей. Грабили, впрочем, все: государства не было — ни русского, ни персидского. Были вооружённые люди.
Ну и голод был, конечно.
Однажды утром Шкловский с трудом открыл дверь своего дома — оказалось, под его дверь подложили мёртвого ребёнка.
«Я думаю, это была жалоба», — заметил он потом.
Это вполне логично — как ещё можно пожаловаться начальнику, язык которого неизвестен.
Но тут важно угадать силу чужого начальника. А силы у заместителя комиссара Временного правительства никакой не было. Не было её и у настоящего комиссара, не было и у самого правительства.
Сила была в винтовках.
Оттого все вооружались и за винтовку, даже плохую давали по три тысячи рублей.
Шкловский тут же записал, что женщины с той стороны Чёрного моря шли в вечное пользование покупателя по три рубля употреблённые и по 40 рублей неупотреблённые.
На разорённом Востоке живой человеческий материал недорог.
А неживой можно подложить под дверь в качестве записки.
Вооружённые русскими винтовками армяне дрались у города Армавира, ранее называемого Сардарапат, и среди них был поручик Баграмян.
Поручик Баграмян потом стал маршалом и носил над галстуком золотую звезду с бриллиантами — такую, какую носили все советские маршалы.
А тогда, когда две армии бились у древних развалин, в Баку уже месяц как установилась коммуна.
Ничего ещё не было решено, и никто не знал, что этой коммуне остаётся ещё месяц, а сроки её комиссаров уже сочтены.
Но я рассказываю эту историю ещё вот почему. Эти месяцы, проведённые ненастоящим чиновником Временного правительства в Персии, оставили большой след в русской литературе. Они оставили удивительный след — и не только в книге, которая называется «Сентиментальное путешествие».
Если внимательно читать роман Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», то среди описаний того, как тонко и жалобно в 1828 году стонут чумные люди в глиняных хижинах под Гюмри, как едут по персидской дороге русские казаки, как собирают мёртвых по частям, то обнаружишь между строк Персию 1918 года и командира конной батареи в ассирийских войсках в Северной Персии Лазаря Зервандова, что уходит со своим народом на юг, к Багдаду.
Войны в Персии похожи — потому что на них одинаково низко ценится человеческий материал. Эта оценка не зависит от того, какой век на дворе — XIX или XX.
Гюмри теперь снова называется Гюмри, а известен он был как Ленинакан. Там и раньше строили по-разному — это оборачивается бедой при землетрясениях.
И южнее происходит то же самое. Шкловский писал про те дома так: «Я видал много разрушения. Видал сожжённые галицийские села и дома, обращённые чуть ли в непрерывную дробь, но вид персидских развалин был нов для меня.
Когда с дома, построенного из глины с соломой, снимают крышу, дом обращается просто в кучу глины».
Сентиментальное путешествие Шкловского оборачивалось грибоедовской дорогой.
Среди финального перечисления примет времени на последней странице «Сентиментального путешествия» есть история про гробы. «С нами шёл вагон с гробами, и на гробах было написано смоляной скорописью: „Гробы обратно“».
Когда Пушкин путешествует в Арзрум, медленно приближаясь к передовой линии, ему навстречу едет гроб.
И мы знаем уже, что это гроб Грибоеда.
Грибоед едет обратно.
Всё в литературе связано.
Соплеменники Лазаря Зервандова говорили мне, что очень не любят слово «айсоры».
С такими вещами сложно — некоторые слова в разное время писались по-разному, и если начинаешь цитировать кого-то, то уже идёшь на поводу у автора.
Я стараюсь соблюдать те выражения, которые употреблял Шкловский, — а и он пишет по-всякому.
Может быть, в начале прошлого века этой разницы не чувствовали, и Шкловский писал, никого не обижая:
«Я оттого так много пишу об айсорах, что считал возможным создать из них силу.
Вернее, я не видел других возможностей создать силу.
Кроме того, нужно было спасать людей, связавших свою судьбу с Россией».
К Шкловскому пришёл какой-то православный священник-айсор и рассказал, что к русскому начальству приходили айсорские женщины и сказали: «Наших мужей мы вам отдаём; но велите убить нас, только не оставляйте на убой персам».
В рукописи самого Зервандова (это меньше десяти страниц) он пишет о себе в третьем лице:
«Товарищ Лазарь Зервандов и несколько карских айсоров побежали туда, схватили пулемёты и ручные бомбы и начали стрелять по персам и курдам.
Батареи продолжали огонь.
Персы начали разбегаться по улицам, и куда ни побегут, там взвод ассирийцев, и были разбиты персы до одного человека. Целую ночь шёл по городу Урмии грабёж, и ломали двери, и таскали все персидские ковры и имущество. Патриарх Мар-Шимун [26] всё посылал к Ага-Петросу и полковнику Кузмину донесения и говорил, что не надо воевать, а лучше сдаться, потому что мы на ихней персидской земле и не пришли с ними воевать, а спасались от зверства горных курдов.
Бой был».
Имена народов — дело тонкое, и я стараюсь двигаться вслед за героями так, чтобы никого не толкнуть.
Получается не всегда.
Но разбираться в словах, кажущихся синонимами, необходимо.
Знаменитая книга, к которой я всё время возвращаюсь, была названа Виктором Шкловским «Сентиментальное путешествие». Считается, что нужно вслед за этим названием поставить дату написания — 1923.
Но книга Шкловского состоит из трёх книг, и все они писались в разное время.
Первая книга вышла в 1921 году и называлась «Революция и фронт».
Вторая книга называлась «Эпилог» и получилась через год. При этом на обложке стояло два имени — Шкловского и Зервандова. Так и было написано «Л. Зервандов». То есть айсор-ассириец, командир батареи в ассирийской армии, а потом чистильщик сапог на Невском проспекте Лазарь Зервандов был соавтором Шкловского.
Потом добавлена третья — «Письменный стол».
Но я хочу рассказать не об этом.
Я хочу рассказать о своём недоумении.
От человека не осталось следов — нет истории Лазаря Зервандова, спрятаны даты его жизни.
А я видел московских айсоров, иначе говоря — ассирийцев.
Их, кажется, сейчас в Москве тысяч пять.
Двое из них пришли ко мне вставлять оконное стекло, да и задержались. Потом, когда я узнал их друзей, то понял, насколько айсоры народ сплочённый.
Было бы странно, если бы они не разузнали судьбу одного из самых известных айсоров в мире Лазаря Зервандова, командира батареи в 1918 году.
Не такой айсоры народ, чтобы пропустить жизнь этого человека как песок сквозь пальцы.
В этом имени слишком много гордости.
Нет от него следов нигде, вот что удивительно.
Уж не выдумал ли себе Шкловский соавтора, как выдумал гамбургский счёт, — думал я.
Хотя Зервандов — фамилия правильная, я её встречал в печальных списках расстрелянных ассирийцев.
Ничего не понятно, и ничто не решено.
Потом я нашёл фотографию обелиска на Левашовском кладбище в Петербурге. Там, на чёрном фоне, выбито имя «Зервандов Л. И.».
Это был памятник ассирийцам, убитым в 1930-е годы и умершим в тюрьмах.
Слово за слово, и вот редактор сайта «Atranews» Василий Шуманов прислал мне цитату из «Материалов к ассирийскому словарю».
Вот что там написано: «Зервандов, Лазарь Иванович, с. Самоват [Альбак]. Род. в 1891 г. 1916–18 гг. — Ассирийский батальон в Персии, командир взвода. Осень 1918 г. — Хамадан. 1919–20 гг. — служил в отряде белых в Туркмении (Красноводск, Ашхабад) под командованием полк. Кондратьева, бывшего начальника ассирийских сил в Персии. 1920 г. — Баку. С 1921 г. — Петроград. В 1922 г. вместе с З. Левкоевым помогли полк. Кондратьеву выехать из Сов. России, достав ему фиктивный иранский паспорт. В марте 1928 г. был одним из инициаторов попытки переселения самоватцев-альбакнаев из Ленинграда в Геленджикский р-н (составил список 188 семейств, 752 едока). Арестован в Ленинграде 5 февр. 1938 г., обвинён в участии в контрревол. организации. Расстрелян 1 окт. 1938 г.»{46} .
Написано там и о том, что Шкловский использовал воспоминания Зервандова.
Вот что нам известно из того же источника:
«В 1929-ом и 1930-ом гг. группой ассирийцев (несколько семей гяварнаев из Москвы и самоватцев из Ленинграда) была сделана попытка вселиться на выделенные участки и обжиться на новом месте. К сожалению, столкнувшись вскоре с трудностями (малопригодные к возделыванию земли, отсутствие обеспечения), они мало-помалу оставили земли и вернулись в город, а часть переселилась в ассирийское село Урмия, около Армавира.
Это село в тридцатые годы притягивало многих переселенцев из городов, и „Хаядта“ из Москвы способствовала такому переселению, помогая образованному в селе колхозу (им. Микояна) различными средствами и материалами. Урмийский сельсовет некоторое время даже носил имя председателя „Хаядты“ Самсона Пираева. К началу Великой Отечественной войны (1941) в Урмии проживало около 700 ассирийцев». Но эта Урмия — лишь память о той, что осталась в Северном Иране.
В 1920-е годы Зервандов продолжал чистить обувь и числился в артели «Трудассириец» в Ленинграде.
История артели сама по себе примечательна и заслуживает отдельной книги.
В Ленинграде было два ассирийских общества. Одно называлось «Хаядта».
И век его оборвался в 1937-м, когда зачищали все не вполне понятные власти объединения, ориентируясь не на вред, а на соответствие Большому Стилю.
А вот артель «Трудассириец» прожила долго, почти до наших дней. Из тысячи её членов многие всё же погибли, однако память о ней свежа. Да и «Хаядта» возрождена.
Только командира батареи Зервандова не воскресить.
Но от него осталась история, которую Шкловский переписал, исправив падежи и расставив запятые.
Центральный момент в ней — смерть ассирийского патриарха.
«Всё это не я рассказываю, а Лазарь — чистильщик с угла Караванной, командир конной батареи и член армейского комитета, а по убеждениям большевик.
…Отправился из Урмии в Дильман ассирийский патриарх. Сопровождали его инструктора.
Прибыли в город Дильман 18 февраля. Расстояние от Урмии до Дильмана 83 версты.
Дильманские персы уже знали, что урмийские персы и курды разбиты. Патриарх был вызван на совещание с Синко в город Кенишер.
Было решено, что Синко — будто бы — заключает мир с ассирийцами.
На это совещание и приехали Мар-Шимун, брат патриарха Ага-Давид и 250 выборных ассирийцев под командой полковника Кондратьева. Во время совещания курды заняли все крыши и удобные места.
Выходит Ага-Давид и говорит: „Не стоит с этой собакой беседовать“, — он взял двух ассирийцев и уехал, а остальная кавалерия вся стоит и ожидает Мар-Шимуна.
Минут через двадцать вышел патриарх, и полковник Кондратьев скомандовал: „На коня!“
Не успели сесть, вдруг с крыш раздался звук и залп, как звонок.
Стоявшие ассирийцы смешались: кто на коне, кто под конём, а кто совсем остался.
Бросились бежать.
На месте был убит поручик Зайцев, и инструктор Сагул Матвеев, и Скобин Тумазов.
Остальные бежали по улицам.
А сам патриарх бежит по грязи, и кровь по спине его течёт.
Обогнали его Зига Левкоев, Никодим Левкоев, Сливо Исаев, Лазарь Зервандов, Иван Джибаев, Яков Абрамов, князь Лазарев. Не успели схватить патриарха, попала вторая пуля ему в лоб, и упал он на траву.
А курды всё залпом и залпом по бегущим. У края города остались только: без коней Зига Левкоев, раненный в левую ногу, Лазарь Зервандов, раненный в голову и левую руку, Сливо Исаев — ранен в левый бок. Бедные товарищи вырвались побитые и раненые, а патриарх Мар-Шимун так и остался в грязи».
Вот как писал Лазарь Зервандов, и ещё он писал о том, что тавризский губернатор пообещал курдам и персам отвесить золота за голову патриарха, и отвесить ни много ни мало в двадцать раз больше.
Поэтому курды и персы искали тело, но не узнали патриарха среди мёртвых.
И к вечеру ассирийцы отбили его.
Литературовед Александр Галушкин говорит, что Шкловский рассказывает эту историю несколько раз, подобно тому, как рассказывают о событиях в Библии.
Это ключ — как раз в этом сила многих текстов Шкловского: он всё время возвращается к событию.
Оттого история предательства доверившихся и убийства патриарха рассказывается несколько раз.
А уже на словах он рассказывал другое. Тогда Зервандов с товарищем пришёл пить чай к Шкловскому на какое-то собрание ОПОЯЗа.
И вот Зервандов рассказал, как не узнал на базаре своего сына. Был он как-то в городе, что назывался тогда Эривань. Потерял родных, живших в другом месте, и решил ехать в Америку.
Но для этого в дорогу нужно было купить еды — и он пошёл на базар за колбасой. Там он встретил мальчика, который чем-то привлёк его внимание. Долго смотрел он на мальчика, но мальчик говорил, что отца его зовут Семёном. Это происходило потому, что мальчик за годы войны привык считать отцом брата Зервандова — Семёна.
Но его мать, бывшая неподалёку, всё же узнала бывшего командира конной батареи Зервандова, и к ним прибежал брат Семён. А третий брат пригнал фаэтон. Шкловский не называет имени третьего брата, но тоскливое чувство подсказывает мне, что этим братом мог быть Иосиф Иванович.
Этот человек, Иосиф Зервандов, тоже потом чистил обувь на ленинградских улицах и был зачем-то расстрелян, причём в один год с Лазарем Зервандовым.
А пока все они живы и Шкловский стоит перед чистильщиком сапог.
Человек со щётками в руках только что был очевидцем и участником истории Востока. Он и сам творил её, а теперь сидит перед Шкловским, как король великого гуталинового царства. История прервалась на время, и Лазарь Зервандов работает сапожными щётками на углу Невского и Караванной.
А другой ассириец, тяжело раненный, когда убивали патриарха, тоже уцелел и торгует теперь гуталином неподалёку, на углу Невского и Морской против Дома искусств.