1

После того как их повстанческий отряд был разгромлен и его остатки рассеялись в полесских лесах, Войцех Осенка повел своих товарищей на восток, туда, где шел бой — бой, протянувшийся на две с половиной тысячи километров.

Их было пятеро: сам Войцех, долголетний тюремный житель, сын почтальона в Перемышле, коммунист-подпольщик, лишь не так давно, с приходом советских войск, вышедший на свободу; музыкант Юзеф Барановский, беглец из Варшавы, из еврейского гетто, и его жена, пани Ирена, устроившая этот побег; Ян Ясенский — литейщик из Силезии, участник гражданской войны в Испании, «анархист-индивидуалист», как он себя называл, и его постоянный спутник итальянец Федерико, юноша из Ассизи, в пятнадцать лет защищавший республику под Мадридом, а в семнадцать — политический изгнанник, скитавшийся по Европе со своим таким же бесприютным опекуном — Ясенским. Случай свел в одном из немногих тогда партизанских отрядов этих разных людей, и теперь общее несчастье поражения заставляло их цепко держаться друг за друга. Когда они пятеро были вместе, даже Федерико казалось, что платановые рощи и голубые холмы его Перуджии уже не так недостижимо далеки.

Направление на восток, к советско-германскому фронту, Осенка выбрал не только потому, что в полуокружении, в котором погиб их отряд, это направление осталось незакрытым немцами. Было не поздно еще попытаться вернуться на юг, в родные места, и там, затерявшись в предгорьях Карпат, а то и южнее, в каком-нибудь горном, лесистом ущелье, дожидаться лучших времен. Но этот вариант мало чем отличался бы от дезертирства. А Войцех после первых же выстрелов, прогремевших в июньскую ночь над Саном — пограничной рекой, сказал себе, что это начался тот самый последний и решительный бой, о котором пелось в лучшей из песен и к которому он, польский коммунист, давно готовился.

Утреннюю зарю над Саном Осенка встретил, лежа на приречном, прохладном песке, в цепи с советскими пограничниками и стреляя по серым фигуркам, мелькавшим в пролетах железнодорожного моста. Винтовку ему дал и научил обращаться с ней русский сержант. «Задержи дыхание, задержи, закрой левый глаз, а правым — через прорезь — на мушку… Бей сволочей!» — звенел над его ухом гулкий голос. И Осенка задерживал дыхание даже дольше, чем требовалось, жмурил глаз и целился, целился с отрешенной старательностью — он не просто дрался, он наконец-то с оружием в руках словно бы участвовал в пролетарской революции. И волновался он так, как волновался, может быть, еще в детстве, мальчиком, когда мать привела его в старый костел в Кракове и он в этом полутемном, пустоватом, освещенном редкими свечами храме стоял на коленях, объятый страхом и восторгом, предавая всего себя в руки бога, смотревшего со своей огромной высоты, сквозь радужное сияние витража…

В это июньское утро храм необыкновенно расширился — дальше видимых пределов, — в нем текла полноводная река в зеленых берегах, кудрявились рощи, над рекой висел прямой, весь из стальных перекрестий сквозной мост, и в отдалении в сизоватом тумане укрывался большой город — оглушенный, притихший… А непомерным куполом храма стало само небо, наполненное голубым светом занимавшегося дня. Это все было только недавно обретено Войцехом Осенкой, и это вновь хотели у него отнять… Столбы черного дыма от разрывов покачивались, медленно расплываясь в стороне железнодорожной станции, высоко носились и кричали испуганные птицы. И Войцех словно бы творил молитву, стискивал потеплевшую винтовку, посылая пулю за пулей.

Немцы начали здесь войну ровно в четыре часа утра, открыв артиллерийский огонь по всей линии пограничных застав и дорогам, идущим в тыл. Позднее Осенке стало известно, что выше по реке в наступление рванулось до двухсот немецких танков… Сейчас оттуда по тронутой рябью воде катился тяжелый гул — пограничники отбивались от танков гранатами. Здесь, в районе моста, атаковала немецкая пехота, и пехоту также встретили пограничники. А неожиданным подкреплением к ним — пусть и необученным, и почти невооруженным — прибежали из города добровольцы — перемышленский партактив. Его в цепь к себе взял командовавший у моста лейтенант, начальник заставы…

Осенка слышал, как бойцы между собой называли командира «Нечай». Это был совсем еще молодой человек, со светлым пушком на подбородке — не успел, должно быть, сегодня побриться. И Войцех запомнил Нечая — запомнил не таким, каким тот показался ему, когда разговаривал с ними, добровольцами, досадливо-озабоченным, машинально щипавшим свою нежную растительность на лице, а каким Войцех увидел его спустя какое-то время, — за несколько минут до того, как самого его ранило.

К этому моменту защитников моста осталось уже немного: был убит и товарищ Осенки, заведующий редакцией газеты, где они вместе работали… А немцы все рвались вперед, им не было, казалось, конца… Словно из ничего, из пустоты возникали на мосту в глубине ажурного туннеля их согнутые фигуры, и в руках у них желто посверкивали автоматные очереди. Осенка вслед за своим боевым наставником, сержантом, переполз с отмели на насыпь, ближе к лейтенанту Нечаю — там стрельба перешла в сплошное огненное клокотание. И там на мелком, в масляных пятнах гравии вытянулся ничком с пробитой головой сержант-пограничник.

«Да когда же они кончатся!» — с тоской подумал Осенка о немцах…

Бой шел, казалось ему, уже слишком долго, и Войцех почувствовал, что он устал — устал от нечеловеческого усилия, что потребовалось в этом первом, бесконечном бою… День уже полностью вступил в свои права, и июньское солнце начало припекать, слепяще блестели отполированные рельсовые полосы, нестерпимо, до стона хотелось пить, уши закладывало, а в нос шибала пороховая гарь… На какие-то мгновения Войцех терял ясное сознание того, что совершалось, мгла застилала мозг, он силился вспомнить, где он, что с ним. И с опозданием заметил, что его сержант сделался неподвижным, что зеленая фуражка сержанта свалилась со стриженой головы и легла верхом вниз, открыв пропотевшую подкладку. Войцех тронул сержанта за плечо, потряс, огляделся, чтобы позвать на помощь… И он увидел немцев — в каких-нибудь двух десятках шагов! — они кучкой приближались, перепрыгивая через шпалы, толкаясь и вопя. В тот же миг он встретился взглядом с лейтенантом, который лежал впереди, а теперь приподнялся и обернулся назад; руки его что-то делали с гранатами — Осенка не сразу понял.

И это лицо Нечая, очень внимательное, пронзительно внимательное и очень бледное, с темнее обозначившейся на подбородке растительностью, — это меловое лицо врезалось в память Войцеха, должно быть, навсегда. Лейтенант что-то крикнул, скомандовал, Войцех не расслышал… а затем немецкие солдаты добежали до лейтенанта, закрыли его собой от Войцеха. И их тут же с непонятной силой разбросало в стороны, дым окутал дергавшиеся, падавшие тела, посыпалось множество мелких камешков, зазвеневших на рельсах.

Уцелевший из всей кучки немецкий солдат улепетывал, пригнувшись. Осенка выстрелил в него, но, позабыв о наставлении сержанта, не придержал дыхание, не попал, и немцу удалось уйти.

Осенка вставил новую обойму и приготовился ждать новых немцев. Теперь он готов был ждать, не сходя с места, хотя бы до ночи, хотя бы до нового дня, пока хватит сил держать винтовку…

Внизу, вдоль береговой кромки и в воде, стали рваться снаряды — немцы не прекращали попыток выйти на этот берег. Осколок угодил Войцеху сзади, пониже лопатки, и он ткнулся лицом в черную шпалу, остро пахнувшую креозотом…

Бои за Перемышль шли еще целых пять суток — это были первые бои войны, в которых гитлеровцы испытали крепкий контрудар. На следующий день, 23 июня, они были выбиты из города сводными батальонами пограничников и частями подошедшей стрелковой дивизии… Но когда, отлежавшись в домике матери, Осенка встал на ноги, город находился уже в тылу наступавших немецких частей. И, не долечившись окончательно, Осенка ночью ушел из города, надеясь догнать русских пограничников. Он знал — и теперь тверже, чем когда-либо, что остановить фашизм может только одна армия в мире — та, что и перед ним, Войцехом, раскрыла тюремные ворота. Но линия фронта слишком быстро удалялась к востоку, и догонять ее Осенке пришлось уже в партизанском отряде. Там среди многих других людей он повстречал и эти две пары: Ясенского с Федерико и довольно неожиданную в их лесной жизни чету Барановских.

Их немногочисленному, пестрому по составу отряду сразу же не посчастливилось. Еще не успевший должным образом организоваться и вооружиться, еще, в сущности, не начавший воевать, он был обнаружен и окружен эсэсовской частью. После ночного боя в то проклятое утро на болотистом берегу речушки, когда воцарившаяся тишина — даже птиц не стало слышно! — дала Осенке знать, что отряда больше не существовало, у него окрепла мысль: идти на восток, только на восток, к Советской Армии — если они не хотят без пользы погибнуть.

Все же, несмотря на бесспорность, как ему казалось, такого решения, его случайные спутники не сразу согласились с ним. Людей пугал и длинный путь по захваченной немцами территории, и отчаянный риск самого перехода линии сражающихся армий. Пани Ирена говорила, что ее муж слаб здоровьем и не осилит такое большое расстояние. А у анархиста Яна Ясенского нашлись свои возражения…

Этот угрюмый, под пятьдесят лет, но физически еще не сломленный человек, храбрый и умелый солдат был одержим, на взгляд Осенки, болезненной враждебностью ко всякой организации и ко всякому командованию. Солдат рассеявшейся армии, потерпевшей в Испании жестокое поражение, Ясенский, не веря больше своим анархистским вождям, не доверял уже никому. Его старые товарищи полегли на камнях Кастилии, кто-то был застрелен при переходе французской границы, кто-то — и это было самое тяжелое — перебежал к врагам. Свою независимость Ясенский оберегал теперь как последнее прибежище своего разочарования. И в спорах с Осенкой он упрямо повторял, что ему никогда не поладить с порядками, которые ожидают их по ту сторону фронта, — с советской коммунистической дисциплиной. Он был по крайней мере искренен, и после всех утрат, а точнее — вследствие их, предпочитал свою одинокую охоту.

Они дискутировали на каждом более или менее спокойном привале — где-нибудь на потаенном островке посреди припятских топей, либо у дымного костерка в черно-зеленых комариных дебрях белорусских лесов. Ясенский разувался, устраивал повыше на пеньке отекавшие ноги и цитировал Бакунина — многие куски из «Государственности и анархии» он знал наизусть. Обросший черной с проседью бородой, широколицый, высоколобый, он и сам напоминал внешностью Бакунина, но Бакунина притомившегося, угрюмого. А когда цитаты иссякали, он говорил:

— Разве имеет значение, Войцех, где тебя свалит пуля, если ты умрешь за дело свободы?

На что Войцех, стараясь не смотреть на пухлые ноги Ясенского, отвечал:

— Для меня не имеет, но для дела это не безразлично. Нам дано умереть только один раз, и поэтому надо умереть там, где это лучше послужит свободе.

Подле Ясенского сидел Федерико, чистил оружие, подбрасывал в костерик еловые ветки и насвистывал песенку из фильма «Под крышами Парижа». Итальянец не ввязывался в спор, он плохо понимал польскую речь, и вообще с языком дело обстояло у него неважно. Родной, итальянский, он стал уже позабывать, и лишь несколько десятков испанских фраз да куча испанских ругательств остались у него в памяти после Испании; лучше он знал французский — еще подростком в поисках работы он попал во Францию и несколько лет бродяжил там. Он затруднился бы ответить и на вопрос, какую страну он считает своей родиной. И если у него спрашивали о родителях (отца он совсем не помнил, мать похоронили на муниципальный счет, когда ему едва исполнилось десять), он либо отмалчивался, либо, если спрашивавший был ему несимпатичен, ошарашивал чем-нибудь, вроде:

— А ты сам хорошо знаешь, кто был твоим отцом? Тебе твоя мать признавалась?

От гнева он бледнел под загаром и его кожа принимала лимонный оттенок; он откидывал назад свою лохматую, маленькую, как у женщины, голову, ожидая еще вопросов, а его атлетически-широкие плечи чуть шевелились под рубашкой, словно оживали сами по себе.

Прочная, давняя привязанность соединяла Ясенского и Федерико: они познакомились в госпитале и, поправившись, ушли вместе в одну часть, в Интербригаду имени Домбровского — Ясенский воспользовался возможностью не возвращаться к анархистам. Поляк потом дважды спас итальянца: вынес его, контуженного, из-под обстрела, а в другой раз выстрелил во франкистского гвардейца раньше, чем тот выстрелил в Федерико. Больше они уже не расставались… Но, как ни странно, итальянец в вопросе о маршруте их партизанской группки держал сторону Осенки. Он объяснил это тем, что еще в дни Мадрида, когда над городом появились советские «моска», ему захотелось побывать в России, просто захотелось посмотреть, как там и что — подробнее он не высказывался.

Впрочем, когда однажды в добрую минуту Осенка поинтересовался у Федерико, кто же все-таки были его отец и мать, итальянец серьезно, даже с важностью ответил по-французски:

— Mon pére Lénine.

Ясенский, слышавший его ответ, ухмыльнулся. Он лучше знал своего младшего друга… Временами Федерико называл себя, как и он, анархистом, а прочитав как-то книжечку о карбонариях, заявил, что он карбонарий двадцатого века. Федерико был совсем неважно образован — да и где ему было образовываться?! — но стрелял он отлично.

Неизвестно, чем закончился бы спор Ясенского с Осенкой, если бы они не повстречались с одним из отрядов СВБ — Союза вооруженной борьбы. В штабе этого подчинявшегося эмигрантскому правительству отряда их посвятили в тактику, предписанную полякам из Лондона: «Сохранять вооруженный нейтралитет», или, как выразился офицер, в землянку к которому их привели, — закутанный в овчинный тулуп, весь малиновый от жара майор: «Тшымаць стршельбу «у ноги». Майор не скрыл, что СВБ намеревался выступить не раньше, чем обе стороны — немецкая и русская — обессилеют в войне. И Ясенский в свой черед не скрыл, что такая тактика вызывает у него отвращение: «Mierde!» — выругался он по-испански. Осенка сохранял внешнее спокойствие — он вообще умел держать себя в руках — и, сказав, что они обязаны вернуться к своим «главным силам», попросил — на неблизкую дорогу — продовольствия. Майор не стал их удерживать, его любезность простерлась до того, что сверх галет и консервов он предложил еще коробочку с пилюльками акрихина: «Гиблэ мейсце, панове, — малария», — выговорил он вздрагивающим голосом, трясясь от озноба.

Он очень охотно расстался с этими нежданными гостями: польским коммунистом и двумя интербригадовцами, — и те двинулись дальше на восток. Не почувствовав доверия к малярийному майору, пани Ирена и пан Юзеф также не пожелали остаться в лагере СВБ.

Еще месяц без малого добиралась их пятерка к фронту, все удалявшемуся от них; шли ночами, короткими, теплыми ночами этого сухого лета, с опаской выползая по вечерам на проселки, а с рассветом забираясь куда-нибудь подальше от дорог. Они отощали и оборвались; Федерико напялил на себя трофейный офицерский мундир, трещавший по всем швам на его крупной фигуре; пани Ирена, когда только было возможно, шла босиком, сберегая в сумке свои туфельки. В сущности, их многодневный поход по оккупированной и к тому же незнакомой территории — большая часть их пути пролегала по белорусской земле — без связи, без явок, без языка — по-русски кое-как изъяснялся один Осенка, — с картой, выдранной из школьного атласа, был почти сумасшедшим предприятием. И кто знает, хватило бы у них силы и решимости на этот поход, если б не тот же Осенка — их командир, по общему молчаливому согласию, и главный разведчик. В минуты опасности он становился несколько медлительным, как бы раздумчивым, но учтивость не покидала его: отдавая команду приготовиться к бою, он добавлял: «пшепрашам». И никакие угрозы и препятствия не могли заставить его изменить принятому курсу на восток. Когда Осенка говорил о Советском Союзе — своим ровным голосом, глядя не на собеседника, а чуть повыше, словно проникая взглядом во что-то, видимое ему одному, — его молодое, поросшее русой щетинкой лицо становилось молитвенно-сосредоточенным. Он шел на восток, к фронту, все еще как бы догоняя солдат в фуражках цвета травы, которые на берегу Сана научили его стрелять. И как это бывает, он увлекал за собой тех, кто стремился не так отчетливо, как он, видел не так ясно, хотел не так сильно…

По дороге, в тылу у немцев, их группке несколько раз пришлось применить оружие… На железнодорожном переезде недалеко от Могилева Ясенский и Федерико сняли без выстрела, пустив в ход ножи, часового и там же, в районе Могилева, они вместе с Войцехом уложили еще двух гитлеровцев, вступив в бой с дорожным патрулем. В следующую ночь особенно отличился Федерико, расстрелявший из засады на пустынном шоссе офицерский опель со всеми его пассажирами: обер-лейтенантом, унтером — шофером и с черным шотландским догом; дог был только покалечен, тонко, по-щенячьи визжал, и Федерико пристрелил его. Спасало и то, что они нигде не задерживались, иногда кружили, по постоянно меняли места. Помогали им и полезные «призы»: в багажнике опеля они нашли консервированные сосиски в банках, сардины, целую головку сыра и разную другую снедь, что очень поддержало их, так как консервов малярийного майора хватило ненадолго.

С продовольствием вообще было трудно; случались дни, когда, кроме ягод и грибов, пани Ирена, заведовавшая хозяйством, ничем не могла их покормить. Грибы, кстати сказать, в это лето с жутковатым изобилием перли из земли: небывало крупные, белоногие подосиновики с оранжевыми колпачками, похожие на теплящиеся свечи, и огромные, пузатые боровики в круглых словно бы фетровых шляпах. Но случались у их пятерки и настоящие пиры. Как-то в дремучей, хвойной глуши, в овражке, Ясенский набрел на привязанного к сосне живого теленка, — вероятно, его спрятали там от очередной реквизиции. И потом, в течение ряда дней, пани Ирена угощала своих «жолнежей» мясом, пахнувшим можжевеловым дымком; в качестве гарнира она подавала бруснику, поджаренные орешки, дикую малину.

Эта двадцати летняя мастерица из модной шляпной мастерской на Маршалковской улице обладала способностью устраивать человеческий быт в нечеловеческих условиях. Ей даже удалось сохранить свой единственный наряд — клетчатый жакетик и такую же юбку — в более или менее пристойном виде; каждое утро она тщательно причесывалась, примостив на коленях зеркальце, и при каждом удобном случае принималась стирать свое и мужнино белье, уединяясь в приречных кустах. Подолгу на дневках она одиноко плескалась в воде и загорала на бережку, рассыпав по покатым плечам рыжеватые волосы…

Ее присутствие в их группе было обременительным, пожалуй, для одного только Федерико. Юноша то старался ее не замечать, но проявлял к ней чрезмерное внимание: однажды она уличила его в том, что, забравшись в камыши, он подглядывал, как она купалась. Она никому, однако, ни словом не обмолвилась об этом — не стоило поднимать шум из-за такого, в сущности, ребячества, тем более что она могла не стыдиться своего тела, она себя знала. А настроение доверия и дружбы в их группке было одинаково необходимо всем, и это настроение следовало беречь.

Нельзя было сказать, что участь «лесных братьев» пришлась пани Ирене по душе, но в их партизанском походе обнаружились главные ее качества: деловитость и здравый смысл. А постоянная забота о муже, страх за него сделали ее бесстрашной — они-то и привели ее в отряд! Пан Юзеф действительно был болен — болен памятью о гетто; иногда по суткам замыкался в молчании, иногда принимался рассказывать, как гестаповцы заставляли его играть на своих вечеринках — рассказы кончались истерическими припадками. А ко всему еще он не вылезал из простуды: кашлял, хрипел, на шее у него выскочили нарывы. И пани Ирена поила мужа хвойным витаминным настоем, благо хвои вокруг было в изобилии.

Поначалу Осенку особенно беспокоило, как им удастся, говоря военным языком, форсировать водные преграды. Но именно это оказалось легче, чем он думал: небольшие реки обмелели к середине лета и можно было везде отыскать брод. А на Березине им опять сопутствовала невероятная удача или, может быть, нечто более надежное, чем удача: отношение к ним людей. В туманную ночь их перевез в лодке на правый берег лесной обходчик-белорус, которому они доверились.

И вообще жители этой стороны — бескрайнего зеленого царства, соломенных деревень, белесых вечерних туманов — молчаливые, светлоглазые люди: тихие женщины, оставшиеся без мужиков, опрятные, белоголовые старики — были по-своему сдержанно участливы к беглецам. И не очень любопытствовали, когда Осенка в поздних сумерках осторожно стучался в окошко хаты — той, что победнее, — чтобы расспросить о дороге. Казалось, люди здесь знали уже о нем — прохожем человеке, озирающемся по сторонам, все самое главное, то есть то, что он — в беде, как и они, как все сейчас. Впустив его в сени, хозяйка шептала, что через пять, или шесть, или девять дворов живет полицай, что в соседнем селе стоят германцы, и выносила торопливо когда ржаную лепешку, когда связку луковиц, а когда и шматок сала… По пути чернели остывшие пепелища, тянуло от головешек холодной окурочной вонью, в потоптанной пшенице валялись смердящие трупы, а ночью по горизонту бродили вишнево-дымные зарева. И неистребимым в этой ночи ужаса было лишь чувство человеческой общности.

За Днепром группку Осенки спасла от верной гибели девчонка лет девяти-десяти. Они ничего не знали о ней до часа, едва не ставшего для них последним, да и она знала о них только то, что ранним утром, еще по росе, эти четверо обросших, оборванных мужиков с автоматами, с тощими мешками на спинах и женщина в клетчатом костюме с большой сумкой прошли огородами и скрылись за колхозным амбаром. Потом девчонка снова увидела всех пятерых на тропке, что вилась от амбара к ближнему березовому леску. И бог весть по какой догадке, а может, по инстинкту общей для всех опасности, она бегом кинулась сказать, что в березнячке еще с вечера укрылись немецкие танки. Женщина поцеловала ее, сняла с себя, чтобы отдать ей, брошку с голубым камешком. Но перепуганная девчонка тут же помчалась обратно, мелькая охолодевшими в росе маленькими красными пятками.

В середине сентября, ближе к двадцатому числу, Осенка и его спутники услышали фронт — за горизонтом что-то будто обваливалось… Через десяток километров им стало чудиться, что это сотрясается земля, а когда ветер подул оттуда, он принес отчетливое, твердое постукивание пулеметов. В следующую ночь на востоке разгорелось, должно быть, большое сражение: выстрелы сливались в железный рев. И Осенка почувствовал себя, как на краю пропасти: стоило, казалось, сделать еще один шаг — и он с товарищами бесследно пропадет в этом реве, называвшемся фронтом.

Наказав своим подопечным дожидаться, Осенка один отправился в разведку. И словно бы кто-то ему ворожил: нос к носу в лесистой низинке он столкнулся с русскими разведчиками, возвращавшимися из немецкого тыла. Не разобравшись сразу, эти ребята крепко его помяли, скрутили руки и обезоружили, — правда, их было трое. Но, услышав выкрикнутое по-русски: «Брыкаешься, гад!» — Осенка возликовал… Возможно, русские товарищи только сделали вид, что поверили его рассказу, но, развязав ему руки, они даже попросили не обижаться; затем, посовещавшись, согласились всю его группку провести через ту же «калитку», которой пользовались сами. И Осенка невольно подумал, что в противоположность законам перспективы трудности как бы уменьшаются в размерах, когда к ним подходишь вплотную; издали они выглядят более грозными.

Оружия ему, однако, разведчики не вернули — ну что ж, это была понятная, хотя и напрасная в данном случае предосторожность. И он сам уговаривал Федерико не противиться, когда разведчики потребовали сдать им все оружие. Федерико ничего не хотел слышать: прижав локтем свой новенький пистолет-пулемет, снятый с трупа обер-лейтенанта, держа палец на спусковом крючке, он только злобно по-испански ругался…

Больше всего, надо сказать, Федерико дорожил своим оружием, он был влюблен в эти умные, дьявольски хитро слаженные механизмы, в эту вороненую или светлую, как небо, сталь — единственное, на что он мог вполне положиться. Он и владел оружием виртуозно, во всех видах огня: в прицельном, в автоматическом, — и он не просто соблюдал правила ухода за оружием, но словно бы общался с ним, как с чем-то одухотворенным, преданно его оберегая от влаги, от пыли, от нагара, лаская и подкармливая, когда смазывал и чистил. К концу похода у Федерико кроме снятого с убитого обера бельгийского автомата (свой другой, добытый в Полесье, он отдал Осенке) имелись еще парабеллум и браунинг; его мешок был набит патронами, на поясе болтались немецкие гранаты, похожие на детские трещотки. Никогда не жалуясь и ни у кого не прося помощи, он один таскал на себе весь этот арсенал; впрочем, и мышцы у него тоже были, как высокого качества механизмы… Услышав, что кто-то посягает на его с боями взятое сокровище, он впал в ярость. Озираясь, готовый не то стрелять, не то бежать, он отчаянно богохульствовал, и, как у зверька, плоским синеватым огнем вспыхивали в сумраке лесного вечера его глаза. Дело оборачивалось совсем скверно: в нескольких шагах стояли русские солдаты, едва различимые под деревьями в своих темно-зеленых плащ-палатках, также держа наготове автоматы. И Осенка, не на шутку встревоженный, прибег к содействию Ясенского; тот расстался уже, хотя и с большой неохотой, со своим оружием и, конечно, сочувствовал итальянцу. Но стрельбы нельзя было допустить.

Встав между Осенкой и Федерико, Ясенский что-то по-французски сказал итальянцу. И тот сразу же замолк, утих. Еще немного он словно бы размышлял над сказанным ему и наконец повернул автомат дулом вниз.

— Ну ладно, — сказал он и бережно опустил на траву автомат, рядом положил запасные патронные рожки, два пистолета, снял с ремня гранаты — все при общем молчании. И отошел в сторону, не желая видеть, как его оружие перейдет в другие руки.

— Что ты ему такое сказал? — полюбопытствовал Осенка у Ясенского.

— Добрый он хлопец! — ответил Ясенский. — Я сказал: твой отец Ленин. Не хочешь же ты войти в дом отца с автоматом в руке?

Под утро все были уже в расположении советских войск. Самого перехода через фронт они, собственно, даже не заметили: довольно долго они шли по подсохшему болоту, в мертвой, жестяно шуршавшей осоке, прыгали по мшистым кочкам, потом опять вступили в лес, продрались через осинник. Невдалеке холодно полыхали разноцветные ракеты, небо озарялось и гасло, и лес был наполнен шевелением теней; деревья будто двигались, меняя этой ночью свои места. Ухали в стороне пушки, и с шелковым шелестом проносилась над головами чья-то смерть…

Путь прокладывали шедшие впереди два разведчика, за ними гуськом, след в след, тянулись Осенка с товарищами, замыкал цепочку третий русский — командир. Никаких особых приключений на этом завершающем этапе не случилось, если не считать, что Юзеф Барановский — он брел уже из последних сил — часто спотыкался и раза два падал. Пани Ирена последние километры вела его за руку, а Осенка взвалил себе на свободное плечо его мешок.

В общей сложности — с остановками, с разведкой по пути — они шли часа три. Вдруг Осенку оглушил трескучий птичий крик, раздавшийся сзади над самым ухом. Он инстинктивно пригнулся, но затем обрадовался. Вообще ему с каждым шагом становилось теперь все веселее — они приближались к цели.

«Дрозд! — узнал он этот птичий крик. — Вот смельчак, не боится пушек!» Обернувшись, чтобы поделиться своим весельем, он в разгорающемся свете ракеты увидел луноподобное, бледно-зеленое лицо разведчика; тот выпятил нижнюю губу — и громкое пение дрозда снова огласило лес. В ответ очень близко протрещал голос другого дрозда, и зеленолицый разведчик проговорил:

— Дотопали…

— Уже? — не поверил Осенка.

— Порядок, — сказал разведчик и шумно вздохнул.

Но тут, когда их неправдоподобно-удачливый поход был окончен, судьба, такая милостивая к ним, словно бы опомнилась и пожалела о своей доброте. Ее случайный выбор пал на Ясенского. Недалеко рванул шальной снаряд, и в наступившей после удара тишине — лишь постукивала осыпавшаяся земля — все услышали, как Ясенский ругнулся:

— Дьябел!

Он упал, попытался подняться, но вскрикнул, опять упал и опять выругался:

— Дьябел!

Осколок перебил ему ногу выше колена.

До штаба батальона Ясенского несли на плащ-палатке, а оттуда отвезли в медсанбат на операцию. Сам он был больше рассержен этим невезением в последний момент, чем испуган.

В тот же день Осенка, Барановские и Федерико были на машине доставлены в штаб дивизии. Их принял сперва начальник штаба, советский полковник, и Осенка, медлительный, как всегда в минуты волнения, стащил с ноги порыжелый, обмотанный проволокой ботинок, отодрал стельку и достал завернутый в клеенку свой документ — удостоверение в том что предъявитель сего является Sekretarzem воеводской газеты «Młodość». Бумажка, несмотря на клеенку, сильно пострадала, некоторые слова и дата выдачи удостоверения стерлись, но и штамп, и номер, и печать, и подпись редактора сохранились. Полковник прочитал бумажку, спросил, нет ли еще других документов, и неопределенно помолчал, когда выяснилось, что эта бумажка единственная на всех пятерых. После визита к начштаба они побывали у самого командира дивизии, затем у начальника разведки, в Особом отделе и в политотделе; их сводили в столовую и в баню, поместили в отдельной избе, дали чистое белье, сапоги… Вечером к ним зашел инструктор из подива, принес газеты, свежую сводку Совинформбюро. Впервые за много недель они спали в постелях, положив головы на подушки, и в такой возбуждающей безопасности, что долго не могли уснуть. Но оружия им не вернули… А на просьбу Осенки определить его и Федерико поскорее в боевую часть ему сказали: отдохните, не торопитесь. И это было, по его состоянию, подобно тому, как если бы измученным паломникам, добравшимся наконец-то до святых мест, сказали у самых врат храма господня: вам нельзя, подождите, очиститесь… Но, в сущности, у него опять-таки не было оснований для обиды: бдительность на войне, да еще на такой войне, да еще по отношению к людям, явившимся из вражеского тыла, с единственным на всех удостоверением, была естественна — он так и говорил скрепя сердце своим товарищам. Вскоре его, а с ним Федерико, пани Ирену и пана Юзефа отправили в штаб армии.

Ясенскому между тем становилось все хуже: из медсанбата его, пораженного гангреной, перевезли в армейский госпиталь, и там, в маленьком русском городке, в древнем монастыре, где был развернут госпиталь, он тяжело умирал.

А решение судьбы Осенки и его спутников затянулось: о них сообщили в Москву, и ответа из Москвы пока не было. Теперь все жили в том же прифронтовом городке; Осенка и Федерико сами попросили поселить их здесь, ближе к Ясенскому, чтобы он не чувствовал себя одиноко.

2

За те немногие дни, что они рядом лежали на госпитальных койках, Ян Ясенский и Петр Горчаков, вальцовщик с московского завода «Серп и молот», они нельзя сказать, чтобы подружились, для этого просто не хватило времени, но почувствовали уважительный интерес друг к другу. Источником его было не только то, что оба они принадлежали к одному, хотя и разноязыкому, племени, живущему в постоянном общении с огнем и металлом: Ясенский тоже когда-то начинал вальцовщиком, потом перешел в литейный цех. Их уважение питалось еще и тем, что оба распознали друг в друге родственную черту — она встречается и у людей, мало в остальном похожих: оба не снисходили до жалоб и не нуждались в утешениях, во всяком случае не искали их, предпочитая самолично справляться со своими бедами.

Но если Горчаков, тоже раненный осколком снаряда в ногу, с каждым днем поправлялся — рана его оказалась «чистой» и не вызвала осложнений, он уже вставал и выбирался с костылем на монастырский двор, то Ясенский не надеялся выйти живым из этого тесного номера монастырской гостиницы, где они встретились. Ампутация ноги не спасла его, гнилостный процесс быстро разливался по телу, поднимаясь все выше к жизненным центрам. И последние два дня Ясенский находился в забытьи, словно был уже наполовину мертв.

За несколько часов до своего конца он, как бывает при газовой гангрене, пришел в сознание — это было близко к вечеру, после обхода — и вдруг хватился своей одежды. Едва дождавшись прихода сестры, он потребовал, чтобы ему немедленно отдали его куртку, ту, в которой его доставили сюда; у него не было уже голоса и, страшно напрягаясь, силясь оторвать от подушки голову, он кричал каким-то шепотным криком. Сестра, жалостливо покивав — она не впервые видела это зловещее возбуждение, — не стала его вразумлять. И вскоре, словно Ясенский выписывался сегодня, ему принесли со склада тугой, перевязанный веревочкой сверток с болтавшейся картонной биркой. В свертке была и его куртка — кожаная, черная, с грубо пришитой суконной заплатой на груди, истертая до белизны на обшлагах, на локтях. Подергиваясь, чтобы приподняться, Ясенский долго шарил по ней своими большими костлявыми пальцами с отросшими ногтями; утомившись, он неистовым шепотом попросил соседа по палате, Горчакова, распороть подкладку под левой полой.

Ничем: ни словом, ни каким-либо изменением в лице — он совсем уже обессилел — он ничего не выразил, когда Горчаков, оторвав углом подкладку, извлек из-под нее и положил ему на одеяло плоский пакет размером с обычный почтовый конверт, обернутый плотной, сильно потершейся бумагой. Ясенский только прикрыл его рукой. Затем на свет появилась также обернутая бумагой небольшая фотокарточка; обертка, истертая на сгибах, отвалилась, и на Горчакова глянула с фотографии молодая, спокойно-приветливая женщина в белой, с буфами, как носили в старину, кофточке.

— Это кто же будет? — спросил он из учтивости, чтобы оказать внимание. — Симпатичная.

Ясенский не ответил, лишь мигнул набрякшими, исчерна-лиловыми веками.

А дальше — и это было совершенно неожиданно! — Горчаков вынул из его куртки запонку для манжета — дешевую медную запонку, сделанную в виде крохотной лошадиной подковы, и почему-то одну, хотя запонкам полагается быть в паре. Ясенский слабо потянулся к ней, подержал немного на ладони и положил рядом с пакетом и фотографией.

— То добытэк мой… так… весь, — очень тихо проговорил он и поморщился, пытаясь улыбнуться.

В бессилии это прозвучало у него не шутливо, как он хотел, а со скрытым смыслом. И вновь его охватило тревожное возбуждение… Цепляясь за края койки, забыв об отрезанной ноге, он опять задергался, вытягивая шею, напрягаясь, чтобы сесть. И Горчакову трудно и обидно было смотреть, как этот человек с покалеченным, но некогда могучим телом, под которым скрипела и прогибалась койка, большеголовый, большелицый, со все еще дремучей гривой всклокоченных волос тщетно пытался перебороть свое изнеможение.

— Хлопец от… Федерико! Гуляет с якой бабой… сукин сын! — вырвалось у него сквозь хриплое клокотанье в глотке. — Федерико! От сукин сын — не прийшел!..

— Приходил твой хлопец, да ты спал… — сказал Горчаков.

— Мать его… — выругался Ясенский. — Тэраз и не зобачимся… От петух!..

— Придет еще, завтра придет, — сказал Горчаков. — Чего ты нервы себе портишь?

— Бабы так само… цурки дьябла… липнут до него… — хрипел Ясенский. — Хлопец пенкный… петух!

Ему удалось наконец поднять на выпрямленных руках свое безмерно отяжелевшее туловище. И его мясисто-багровое, в лиловых тенях, опаленное жаром лицо оживилось мимолетным торжеством.

— Он тутой у вашем курятнике… он наробит шкоды… Тылько пух бендзе лечеть — Федерико!..

Ясенский засмеялся, закашлялся, стал давиться, локти у него подломились, и си рухнул на подушку. Некоторое время он безмолвствовал, лишь в горле у него что-то будто кипело, потом опять зашептал:

— Тэн пакет… товажыш Петр, отдай, — он нашарил на одеяле пакет, — ему, Федерико… Хлопец теж там был… теж воевал… Мувишь ему: нехай тэраз до вас… нехай с русскими тэраз… Воевать еще долго, мувишь… аж до второго Христова пришествия. Нехай у вас научается воевать. А еще то у вас добже — цо нема у вас борделей.

Он скривился одной стороной лица, что означало усмешку, и словно бы подмигнул — Ясенский и сейчас опасался выглядеть слишком торжественным.

— Повешь ему, сукину сыну, когда не зобачимся… У революциониста едно коханье… Так повешь: една жона, една матка. Нехай паментае… И не слухае тых добрых панов… Тым панам либералам — перша пуля… Тым, кто не паментае, — перша пуля… Тым добрым болтунам… Повешь ему… товажыш Петр!

Каждое слово в этом прерывистом шепоте давалось Ясенскому с великим трудом, паузы все удлинялись…

— Не иде хлопец… От бабник!.. Отдай ему тэн пакет… Повешь еще Федерико… нех мои пули достшелэт… нех…

И Ясенский совсем умолк, хотя губы его еще шевелились и самому ему казалось, что он договорил свое завещание до конца: «Нех не пшебоча, нех поментае…»

Но Горчаков, пересевший к его койке, этого уже не услышал. Он наклонился еще ниже — сухой, незримый огонь, сжигавший Ясенского, пахнул на него, — но так и не узнал, что еще он должен был передать.

Этот его сосед по койке, пришелец из чужой страны, хотя и вызывал симпатию, был мало ему понятен. В первые дни, когда Ясенский чувствовал себя еще не так плохо, они сумели, коротая бессонные часы, поговорить о некоторых жизненно важных вопросах. И услышанное от соседа — бывалого и, по всему, заслуживающего уважения человека — прямо-таки ошеломило Горчакова.

— А для чего тебе родзина?.. — задал ему Ясенский несуразный вопрос. — По-нашему — родзина, по-вашему — семья. Для чего солдату сёмья? Для чего она революционисту?..

— А куда ж человеку без семьи? Только разве в пивной павильон, — Горчаков даже засмеялся.

— Семья, товажыш Петр, то есть ланьцух, а по-вашему — цепь… — сказал Ясенский. — Сёмья, религия, дзети, всякая милосчь, любовь до бога, до жонки — то есть ланьцух. Чловек повинен быть свободны — вольны козак, по-вашему.

В тоне Ясенского было раздражение, он словно бы лично помимо других соображений что-то имел против всех человеческих привязанностей.

И Горчаков, кого в Москве, на Тулинской улице, ожидали с войны с победой две девочки и молодая жена, писавшая — ему утешительные письма: «О нас не беспокойся… Немцы бомбят нас мало, их не пускают… Побереги себя… Наташку я записала в первый класс», — Горчаков, которого каждое такое письмо заставляло заново переживать главное человеческое чувство: волнение любви, не нашелся, что толком ответить.

— Это ты, брат, загнул… Человек без семьи, как дерево без корня, — только и сказал он.

В другой раз непонятный сосед признался ему:

— …А у меня нема ойчизны. Цо то ест ойчизна? Свепта ойчизна? Моего брата Каролека замордовали у полиции… Ойчизна? То ест добра матка Радзивиллу, водочному крулю Потоцкому. А я убегал з моей ойчизны… То ест тылько мейсце, где я народился, тылько география.

— Отчизна — география? — переспросил Горчаков.

— Так, — сказал Ясенский. — Так, так. Тылько география.

В его голосе опять слышалась озлобленность, он помрачнел, замолчал. И Горчаков подумал, что этого человека очень, должно быть, обидели на его родине, если она стала для него всего лишь географией.

Порой Ясенский вспоминал об Испании, о ее древних городах и апельсиновых рощах, хвалил ее народ, у которого, как он выразился, «анархизм у крэви», и одобрял испанское вино «вальдепьянс», — словом, и земля и люди пришлись ему там по сердцу. А рассказывая о гражданской войне, об этих первых боях с фашизмом — испанским, немецким, итальянским, — он с заметным удовольствием говорил, что наступление фашизма отражали в Испании волонтеры, собравшиеся из разных стран «по власной воле».

— Слухай, Петр, якие у нас были батальоны, — сказал он однажды, — имени германца Тельмана, имени поляка Мицкевича, имени американца Линкольна, украинца Шевченко! А якие бригады: Карла Маркса, Домбровского, Гарибальди, Димитрова… Со всего святу слетелись людзи! Ваши русские тэж добже воевали: летники, танкисты…

Но, в общем-то, это были печальные, даже жестокие воспоминания. И рассказывал Ясенский чаще не о геройском и воодушевляющем, а о неудачах, изменах и ошибках, о выстрелах в спину. Выходило, что от всего, чему он был свидетелем в этой испанской войне, остался у него на душе горчайший осадок. Иногда даже могло показаться, что он насмешничает над своими былыми надеждами и своей доверчивостью.

Что бы там, однако, ни говорил Ясенский, Горчаков был благодарен случаю, сведшему его с этим человеком словно бы из другого мира. Его сосед мог считать себя настоящим воякой, не в пример покамест ему самому: он дрался с фашизмом не в одной Испании, воевал и в своем отечестве, а после Испании, после Франции, завербовавшись на сталелитейный завод в Германии, воевал и там в подполье, потом партизанил в Польше… Когда врач выслушивал Ясенского, подняв на нем рубаху, Горчаков чертыхнулся, увидев на поросшей черным волосом груди поляка длинную, лишенную волос белую вмятину, глубиной не меньше чем в два пальца. Как он только остался жив после такого ранения?! А то, что он в немалые свои годы дотопал невесть откуда до середины России, чтобы опять же принять участие в войне, заслуживало большего, чем «спасибо», — как бы там он себя ни называл: анархистом или как-нибудь еще.

…Подождав над замолчавшим Ясенским минуту-другую, Горчаков окликнул его: может быть, ему нужно было дать лекарство? Но Ясенский не отзывался, вероятно, он просто не услышал. А еще через какое-то время он заговорил сам, почти очистившимся от хрипов голосом, слабым и словно бы безразличным:

— Мы все на Желязной жили… Каролек, я, Маринка… беленькая паненка… Мы все у Варшаве на Желязной… Дом пани Бартошевич. Так… Мы пляцки у нее куповали…

Почему-то он, ничего не рассказывавший раньше о себе, замыкавшийся при первых расспросах, стал вспоминать сейчас свое детство. И казалось, что рассказывает он больше себе, чем Горчакову, он и смотрел не на него, а вверх, в сводчатый, низкий потолок, на висевшую на шнуре голую лампочку. Свет еще не горел; за узким полуциркульным окном, прорезанным в стене крепостной толщины, начало смеркаться, синеть. Было тихо, ни звука не проникало со двора, и только время от времени в коридоре гудел каменный пол под сапогами санитарок.

Ясенский отдыхал сейчас от своих мучений, не сознавая уже, что с ним происходит. Боль, истерзавшая его в последние дни и ночи, наконец от него отступилась, и его лишь будто покачивало и кружило на койке, как на тихих волнах, но это было приятно. А мысль о своей близкой смерти тоже вместе с болью покинула его.

— По Висле плоты плыли… — рассказывал Ясенский. — Мы с Маринкой убегали до Вислы… А у Кракове мы потэм… Так… Ойтца уже не было з нами. У Кракове мы на Пястовской жили. 3 маткой… Она з Поозерья была, з повята Мыслибуж… з Мыслибужа. Ты слухашь?..

Наклоняясь, Горчаков старался не упустить ни слова: казалось, что о детстве, о матери, о семье говорил уже не Ясенский-анархист, а кто-то другой — человек, как все. Ясенский повел из-под вспухших век глазами, но вряд ли он увидел Горчакова, таким невидящим, обращенным внутрь был его взгляд.

— Мы приязно все жили… А Каролек был старший, — рассказывал он медленно и покойно. — Каролек тэж был патриота… Наш Каролек… Мы на гору все ходили… всей родзиной… на гору, на тот курган… Слухашь? То по нашему звычаю насыпали, курган Костюшки… А птахи там у руки сами идут… На горе… Каролек… тэж был патриота…

И Ясенский опять замолчал, его одолела дремота, веки сомкнулись. Но если это и был сон, то необыкновенный, никогда раньше не случавшийся у него. Лучше сказать, это был не сон, когда человек на какое-то время перестает сознавать действительность, а ее, действительности, поразительное, всесильное воскрешение. К Ясенскому не то что вернулось во всей живости его прошлое — он вернулся к нему. И он опять был сейчас таким, каким был когда-то на Желязной и на Пястовской, то есть больше, чем когда-либо, был самим собой, со своей истинной, главной, никогда не умиравшей любовью. А все то, что происходило с ним после ухода из дома на многих его дорогах, что сделало его таким, каким он сам себя считал и каким справедливо считали его другие, затемнилось, стало призрачным, исчезло…

Горчаков смотрел на своего соседа с жалостливой отчужденностью и непониманием, как вообще на чужую смерть смотрят живые. Иногда ему казалось, что конец уже наступил — так неподвижно было это большое, длинное тело с единственной ногой, упершейся в железные прутья изножия, и такой немотой веяло из черной щели полуоткрытого рта. Горчаков прислушивался, и его ухо улавливало свистящий звук, точно из проколотой автокамеры вырывался воздух, — Ясенский еще дышал. И хотя Горчаков много уже повидал смертей — с середины июля он с боями отступал до Смоленска, — и хотя ему приходилось уже и засыпать, и есть свой хлеб рядом со смертью, он испытывал в этот вечер особенное, недоуменное огорчение. Очень уж несчастливый человек кончался здесь на его глазах — одинокий и бездомный, а должно быть, неплохой, отзывчивый на чужую беду — кончался невознагражденным! И почему — если уж каждому живущему, даже самому достойному, суждена смерть, — почему он умирал в страданиях? За что это было ему? — спрашивал себя Горчаков.

Вдруг до его слуха дошло незнакомое, вероятно польское, слово:

— Конец!

Он поднял голову — слово напоминало «конец». И во второй раз, вполне разборчиво, Ясенский проговорил в своем сне:

— Конец!

Горчаков встал с табуретки, утвердил под мышкой костыль и запрыгал из палаты за врачом или сестрой — надо было облегчить человеку хотя бы эти последние минуты.

Сестра пришла быстро и сделала укол — влила Ясеневому в руку целый большой шприц какого-то прозрачного лекарства; Ясенский даже не шевельнулся, ничего, видно, не почувствовав. И смочив место укола ваткой с йодом — для чего только? — сестра бережно опустила на простыню его тяжелую, в буграх мускулов, но уже бессильную руку.

— Доживет до утра, нет ли? — сказала она.

Горчаков с укором взглянул на нее. Впрочем, и он не обманывался в том, что ниточка, связывавшая старого бойца с жизнью, вот-вот оборвется.

А Ясенский, словно бы возражая им обоим, снова заговорил:

— Цо то ест?.. Цо то?.. О, птахи!.. — услышали они внятное восклицание.

Ясенского, собственно, не было уже здесь, в этой голой комнате, в полутьме позднего вечера. Сейчас там, где он находился, все сияло в океане теплого, безоблачного полудня. И Ясенский безмерно обрадовался, увидев птиц, которых он помнил с детства.

Это были фазаны, водившиеся во множестве под Краковом, — большие, нарядные, с радужным оперением, с длинными, клиновидными хвостами. Они спокойно прогуливались в траве, волоча свои изукрашенные шлейфы, а некоторые поднимались плавно в воздух и летали над склонами высокого зеленого кургана. Ясенский сразу же узнал этот курган — конец Костюшки — и нисколько не удивился тому, что он опять стоит у его подножия. Тут же — хотя он и не видел воочию, но достоверно знал, — тут же, обок стоял его старший брат Каролек, что тоже не вызывало удивления. И неизъяснимое, свободное чувство, которое он мальчишкой делил здесь с Каролеком, — чувство своей бесконечности вновь наполнило его. А этот островерхий, весь в молодой траве курган и был самой бесконечностью! Она так, конечно, и выглядела — бесконечность — невянущий, весь малахитовый склон, правильная, вечно весенняя пирамида, уходящая в чистое небо.

Сердце Ясенского зачастило, как в минуту восторга, он стал задыхаться, грудь его выгнулась, но затем ему удалось еще раз вобрать в себя воздух и длинно выдохнуть. Он испытал облегчение, подобное счастью, и его сердце остановилось — он умер.

…Утром, когда Осенка и Федерико пришли проведать своего товарища, тело его уже было спущено в подвал, в мертвецкую. И Горчаков, чувствуя себя почему-то ответственным за эту смерть и оттого как бы рассерженный, отдал им куртку Ясенского, башмаки, берет и его потаенный архив: фотографию молодой женщины, медную запонку и пакет для Федерико — все, что их товарищ оставил после себя.

В пакете, обернутое в несколько слоев бумаги, находилось письмо, которое Ясенский получил еще в Испании во время войны; письмо было написано по-польски, и Федерико попросил Осенку прочесть его. Оказалось, что это было Обращение знаменитого генерала Республики Вальтера, тоже поляка, ко всей Интербригаде имени Домбровского, а следовательно, и к каждому ее бойцу, — вернее, копия этого Обращения. Сделал ее для Ясенского какой-то его соотечественник, тоже Ян, подписавшийся одним лишь именем: переписал весь текст и отправил по почте в армейский госпиталь, где Ясенский лежал тогда с очередной раной. И как видно, письмо-обращение генерала было дорого для обоих бойцов, если один попытался ободрить им другого, выбывшего из строя, а другой сберег его…

Горчакову Осенка также прочитал письмо, переведя все на русский язык. В письме генерал писал:

«…Каса-дель-Кампо и Сьюдид университария, бесчисленные бои под Мадридом, а позднее Харама, разгром итальянских фашистов под Гвадалахарой, тяжелые бои под Брунете и последний героический труд на Арагоне — таковы этапы бригады имени Домбровского в борьбе за лучшее завтра нашей польской отчизны.

Бригада имени Ярослава Домбровского — это первая в истории и пока единственная бригада вооруженных сил польских рабочих и крестьян, которая реализует самый прекрасный и гордый лозунг, начертанный на знаменах: «За вашу и нашу свободу!» Она не знала и не будет знать минуты колебаний, как не знала и не может знать отступления…

Еще раз — самая искренняя благодарность поляка своим землякам и пожелание, чтобы знамя польской бригады как можно выше развевалось среди знамен республиканской армии и чтобы прежде всего оно было видно тем, кто нас сюда прислал, — польским трудящимся».

Горчаков, опираясь на костыль, слушал, опустив голову, со строгим выражением, как слушают речь над павшим однополчанином. Осенка переводил трудно, не всегда находя русские слова, но главное Горчаков уяснил. И он был доволен за Ясенского — хорошо, что хоть не в полной немоте проводили этого солдата в могилу его друзья… Горчаков подумал о том, что вот ведь как непросто бывает устроен человек: Ясенский полнее сейчас открылся для него. Вероятно, пришел Горчаков к выводу, слова не всегда являются у людей порождением разума, случается, что их порождает неразумная боль. А когда боль, обида, гнев становятся слишком сильными, разум сдает свои позиции… И еще Горчакову хотелось задать Осенке вопрос, который он все собирался, да так и не успел задать Ясенскому: как там в Испании командиры отдавали приказы, если их солдаты были все из разных стран и говорили на разных языках? Но спрашивать об этом сейчас, над свежей могилой, показалось Горчакову неуместным. По-видимому, как-то все там устраивалось: в конце концов, такие необходимые слова, как «Вперед!», «Ни шагу назад!», «За вашу и нашу свободу!», нетрудно было выучить на всех языках.

Похоронили Ясенского в его походной форме: в рабочей куртке, пробитой и залатанной на груди, и в черном берете с залоснившимся фирменным ярлыком на подкладке: «Барселона». Никто в точности не знал, кем была для Ясенского молодая женщина на фотокарточке, которую он всегда носил с собой; сходство черт ее славянского типа лица с лицом Яна позволяло думать, что это фотография его матери. И уж совершенно никто ничего не мог сказать о его запонке в виде подковки; предположить, что анархист Ясенский верил в талисманы (лошадиная подкова, по слухам, приносит счастье), было невозможно, вероятнее всего, он сохранил эту вещицу в память о случившейся некогда радости, может быть, любви к женщине (Осенка вспомнил, что Ясенский был в молодости женат). Но с другой стороны, он ведь непримиримо восставал против всех семейных привязанностей.

Фотокарточку и счастливую запонку Осенка вложил в карман его куртки — они и дальше навсегда остались с ним. И к неисчислимому множеству этих маленьких тайн, исчезающих вместе с людьми, для которых они когда-то были важными, прибавилась, таким образом, еще одна.

Затем тело Ясенского было завернуто в плащ-палатку. И в последнюю минуту Федерико, державшийся все время с непроницаемой отчужденностью, сунул в ее складки письмо генерала Вальтера.

— Может, эта рекомендация еще пригодится там Янеку, — проговорил он по-итальянски.

К счастью, его никто не понял.

3

Втайне, когда случалось задуматься о себе самой, Лена Синельникова огорчалась и каялась. В самом деле, она никак не могла вполне проникнуться ужасом этой войны — даже не разучилась смеяться. То есть, конечно, она и ужасалась, и негодовала, и расплакалась, когда на их улицу пришла первая «похоронка». «Пал смертью храбрых» — было написано там о человеке, которого она немного знала, их городском киномеханике, тихом рябом парне; с ним как-то даже не вязалась эта оглушительно звучавшая «смерть храбрых». И то, что у него, бедолаги, часто во время сеансов рвалась лента, и то, что он безответно выслушивал все насмешки, вызывало теперь у Лены жалостливое сокрушение. Потом в городе появились беженцы из захваченных немцами областей, они рассказывали о бомбежках, о гибели людей под развалинами домов, о горящих вокзалах, о потерявшихся детях — и их нельзя было слушать без слез. Но и эти, очень искренние слезы заставляли Лену лишь сильнее чувствовать свою виноватость, свой эгоизм. Вот сейчас, принарядившись, она шла на свидание: за городом, у ворот монастыря, ее ожидал Федерико, ее новый друг. И вопреки войне, ей было интересно и радостно — не стоило и притворяться перед собой: словно бы игралась какая-то замечательная, со стремительным действием пьеса, в которой она и Федерико исполняли главные роли. Каким-то оправданием, может быть, служило ей только то, что в содержание пьесы входила, как представлялось ей, и комсомольская интернациональная солидарность.

Давно еще, не то в пятом, не то в шестом классе, Лена уверилась, что ее призвание — театр. В школе она была звездой самодеятельности: пела, читала на вечерах стихи, выступала в драматических отрывках из Чехова, Горького, Лермонтова. И в ее памяти жил еще тот счастливый успех, который она имела в роли Нины из «Маскарада» на областном смотре самодеятельности. Осенью Лена собиралась в Москву, держать экзамен в училище имени Щукина, и было, конечно, обидно — и тоже до слез! — что война помешала этим планам: театр и училище отдалились на какое-то время. Но тут неожиданно сама ее жизнь стала театром, драмой…

С момента, как в их Доме учителя появились четверо изгнанников из Европы, а среди них Федерико — итальянец, антифашист, боец Интербригады, Лена как бы подчинилась некоему драматическому сюжету. По первому впечатлению этот молчаливый, рослый красавец разозлил ее: не проронил ни слова, кроме «бонжур» и «мерси», ни разу не улыбнулся и только скользнул по ней невнимательным взглядом. Но точно гонг ударил к началу представления — и жизнь Лены Синельниковой день ото дня, как от сцены к сцене, становилась все интереснее, богаче, полнее.

А вокруг, похожая на дивную декорацию к пьесе, стояла ясная, сухая осень. Прохладные сентябрьские ночи были полны звезд, а дни — цветов и плодов: расцвели в палисадниках астры, а воздух пропитался запахом яблок. Дозревая на разостланной соломе, на чердаках, в сенях, антоновки были подобны прозрачным чашам, налитым желтоватым медом. И среди этого праздничного великолепия так легко забывалось о том, что на свете бывают и дожди, и ненастье, и война.

…К монастырю, где они условились встретиться, вела от дороги прямая, мощенная булыжником дубовая аллея. Там всегда было сумрачно: ветви столетних деревьев смыкались наверху, образуя низкий, начавший уже по-осеннему бронзоветь свод. И у входа в этот лиственный туннель Лена еще издали увидела Федерико. Прислонившись одиноко к дереву, откинув к его стволу непокрытую, курчавую голову, он всей своей позой выражал долгое ожидание. Но смотрел он не в сторону дороги, откуда только и могла появиться Лена, а куда-то вверх, в небо; можно было подумать, что оттуда, с неба, он и ожидал ее сошествия.

И Лена пошла быстрее, потом побежала… Вероятно, так не полагалось; все известные ей правила для подобных случаев требовали большей сдержанности. Но эти умные правила годились лишь для обычных, а не для тех исключительных, в чем она не сомневалась, отношений, что завязались у нее с Федерико. И ее удовольствие от того, что он ждет ее, говорило громче всех хороших правил.

Подумать только — этот почти что ее ровесник был уже ветераном, прошедшим с боями чуть ли не по всей Европе. И то, что при первой встрече не понравилось Лене — его замкнутость, молчаливость, отчужденность, — сделалось теперь в ее глазах приметой его мужества: а каким еще он мог стать, непрестанно сражаясь?! Особенно волновало Лену, что в целом мире, как она дозналась, у него не было никого из родных — ни матери, ни сестры, ни невесты, одни лишь боевые товарищи, самый близкий из них лежал здесь в госпитале с тяжелой раной. Федерико как мог о нем заботился, навещал его, но он и сам нуждался, конечно, в большем, чем это строгое мужское товарищество. К тому же он был изгнанником, политическим эмигрантом — окажись он на своей родине, его заточили бы в тюрьму, а может быть, казнили. И выходило так, что она, Лена, обязана была дать ему то, чего он не имел в своей завидной, но словно бы оголенной, обглоданной войной жизни.

Встречаясь с Леной — а теперь это происходило в Доме учителя ежедневно, — Федерико менялся прямо на глазах: мрачный, неразговорчивый со всеми другими, он с нею веселел, случалось, что и смеялся, правда, как-то нехорошо, глухо — голос у него вообще был похож на прокуренный, стариковский, — начинал что-нибудь болтать, и смуглое, в черной небритости лицо его оживало, точно из тени переходило на свет. Словом, одно ее присутствие утешало уже Федерико, а ее жизнь, в свой черед, наполнилась, казалось, добрым смыслом: сиротство этого героя огорчало Лену, но вместе с тем окрыляло. И чем лучше, чем вдохновеннее делала она свое дело утешения, тем счастливее становилась сама…

Утром сегодня Федерико удержал ее в сенях, сжав ее руку выше кисти своими твердыми пальцами, и потянул к себе; от неожиданности она только коротко вздохнула, точно всхлипнула. Он близко наклонился к ней — весь темный, большой, — и она зажмурилась, не зная, как быть — ведь это был не мальчишка из ее школы. Засмеявшись, Федерико отпустил ее, не поцеловав, и она сама чуть не чмокнула его, благодарная за его, как ей показалось, деликатность… Тогда же они условились встретиться здесь вечером…

— Федерико! — позвала она, запыхавшись.

— Что? — не изменив позы, он лишь повел на нее взглядом; у него были совсем синие глаза с желтоватыми белками.

Она запнулась — он точно не узнавал ее, прямо, в упор разглядывая, — и все приготовленные заранее фразы вылетели у нее из головы. Объясняться с Федерико было вообще нелегко: итальянского языка она не знала, он не знал русского, а ее французский язык был очень уж небогат.

— Вы?.. Что вы смотрели… высоко там, в небе? — подбирая французские слова, неуверенно выговорила она.

Он все вглядывался в нее и не отвечал, словно ничего не понял.

— Там в небе… вы смотрели, — упавшим голосом повторила она.

Его потрескавшиеся губы растянулись в подобие улыбки, и он облизал их.

— Там? Нет, Янек не на небе… Янек там, — он показал пальцем вниз, в землю.

— Камарад Ясенский? — испуганно спросила она.

— Прощай, до свидания, — хрипло сказал Федерико по-русски.

И у Лены едва не вырвалось: бедный Федерико! Спохватившись, она горячо проговорила:

— Бедный, бедный камарад Ясенский! Вчера он был… ему было хорошо.

— Вчера ему тоже было плохо, — сказал Федерико.

— Умер… — прошептала Лена. — Какой ужас!

Но, по правде говоря, ужаса она не испытывала — бедного камарада Ясенского она ведь ни разу не видела. А вот Федерико, потеряв своего друга, совсем теперь осиротел и, как видно, был очень расстроен. Он так и не пошевелился, разговаривая с нею, его откинутая голова припала к дереву, открылась гладкая, сильная шея… И Лену потянуло обнять эту маленькую, как у женщины, нестриженую голову в смоляных космах и витках.

— Я прошу, не надо… — жалобно начала она, — не надо… — Она хотела сказать «отчаиваться», но забыла это слово по-французски и сказала: — Не надо скучать.

— А я не скучаю, мадемуазель! Мы еще повеселимся, — сказал он.

— О, господи! — воскликнула по-русски она.

— Что вы сказали? — спросил он.

— Ничего… Я так… — Ей было невыразимо его жалко.

— Что вы сказали? — потребовал он.

— Я сказала… — она виновато взглянула. — Mon Dieu!

— Mon Dieu! — Федерико выпрямился, его будто что-то подстегнуло. — Ваш бог убийца, мадемуазель! Гангрена — это его выдумка. У бога много способов убивать… Гангрена, рак, проказа, тиф — это все он придумал. Гитлер — тоже его выдумка… Франко, Гитлер, Муссолини — тоже способы убивать.

— Не надо… скучать, — запинаясь, умоляюще сказала Лена.

Он посмотрел на нее потемневшими глазами, в которых еще не погас гнев.

— А я всегда веселый. — И, сложив трубочкой губы, Федерико вдруг засвистел — с хрипотцой, но резко и сильно.

— Ой, что вы?! — воскликнула Лена и огляделась: не слишком ли они обращают на себя внимание?

Но лишь один какой-то солдат, сидевший неподалеку в повозке, обернулся на свист.

Сейчас в этой тенистой аллее укрывалось несколько машин с красными крестами на бортах и стоял целый санитарный обоз; между выпряженных коней бродили ездовые. Здесь шла своя шумная жизнь: гулко скребли по камням подкованные солдатские сапоги, завывал автомобильный мотор. Промчалась поблизости, кинув взгляд на нарядную Лену, девушка в белом развевающемся халате, в пилотке, косо посаженной на кудрявую голову, — и в воздухе повеяло химическим запахом лекарства; девушка принялась что-то втолковывать ездовым. А в аллею свернула с дороги еще одна машина, крытая брезентом, и, сбавив ход, сотрясаясь на булыжнике, проехала к монастырским воротам. Брезентовая занавеска сзади была откинута, и в сумраке фургона смутно белели марлевые повязки — в госпиталь привезли новых раненых. Девушка в пилотке тоже бросилась к воротам, на бегу опять посмотрела в сторону Лены и опять опахнула ее аптечным запахом.

«Напрасно я так расфуфырилась, — мысленно упрекнула себя Лена. — Такой ужас кругом, Федерико тоже нервничает. А я как на бал…»

И она машинально поправила волосы, отвела за ухо выбившуюся из-под ленточки прядку.

— Федерико!.. Я хочу, чтобы вы… вам надо знать… — Она не находила нужных ей французских слов — это было настоящее мучение, — у вас есть друзья. Мы ваши хорошие друзья, Федерико! В нашей стране все друзья!

Притронувшись к его руке, она улыбнулась своей самой лучшей, самой ласковой улыбкой.

Не отвечая, он вновь, как бы издалека, разглядывал ее сузившимися синими глазами… Он действительно был несчастен, и то, что было главным в нем — его постоянный душевный голод, его ненависть, его неутоленное сиротское желание мстить, — не говорило уже в нем, а кричало. Он слишком много претерпел сам и слишком много видел: слова «фашизм», «концлагерь», «измена», «облава», «эсэсовец», «пытка», «гестапо» и еще множество таких же нечеловеческих слов сделались для него обыденными. Во все годы бесконечной войны, в которой он участвовал, он, Федерико, только и делал, кажется, что хоронил своих товарищей, правда, он также отправлял следом за ними их убийц. А сегодня он выкопал могилу для своего Янека… В последнее время его Янек даже докучал ему высоконравственными наставлениями — он старел и становился моралистом. Но что бы то ни было, они вдвоем, прикрывая друг друга, проходили невредимыми там, где один мог и не пройти, — вдвоем они были равны четверым. И смерть Янека — последнего из тех, с кем он отступал из Испании, — отозвалась в нем физической тоской. Это было холодящее ощущение обнажившейся, открытой, как мишень, спины. Федерико испытал уже однажды эту ни на что не похожую тоску, когда в родном Ассизи плелся на кладбище для бедных за гробом матери. А сегодня он опустил в могилу человека, ставшего ему больше чем братом… И теперь в чудовищном мире этой некончающейся войны, постоянной опасности, развалин, засад, диверсий, выжженных полей, смрадных воронок, военно-полевых судов, гноящихся ран, колючей проволоки, самолетного воя он был предоставлен только себе, одному себе! А в руках у него даже не было автомата: русские не посчитали его своим, они не доверяли ему — и это не просто обижало его, это было ударом, катастрофой. Федерико и себе не смог бы точно сказать, какой он представлял Россию, когда шел сюда, но он точно знал, что самолеты, сбивавшие в небе Мадрида фашистские машины, были русскими и в них сидели русские летчики. С тех давних испанских дней ничто уже — ни поражение, ни предательство — не могло убить в Федерико надежды: пока существовала эта далекая, окутанная северными туманами, великодушная страна, можно еще было сражаться. Порой его надежда едва тлела, когда, расстелив на асфальте газету, приходилось ночевать под мостом в Париже, под плеск Сены, или спасаться от полицейской облавы в Риме, — но не угасала. И не угасала потому, что в непроглядном европейском мраке светились эти два слова: «L’Union Soviétique». Их свет и привел его сюда, через все преграды и опасности. А очутившись здесь, Федерико почувствовал себя на положении интернированного, ему даже не позволяли драться за «L’Union Soviétique».

— Федерико, милый… — раздавался в его ушах чистый голосок Лены, — не надо быть печальным. Я прошу…

И его подмывало ответить ругательством. Эта хорошенькая девчонка вызывала у него вполне определенные желания — ничего больше, а сейчас, слушая Лену, ему хотелось обидеть ее, обойтись с нею грубо… Почему, в самом деле, ей, нарядной, как кукла, чистенькой, как причастница, такой благополучной, такой счастливой, не было больно, когда весь мир корчился от боли, когда и он едва не вопил. Чем она была лучше других девчонок, его прошлых недолгих подружек, которым выпала несправедливая, нищая, злая судьба?

Федерико вдруг оживился и сам сильно взял Лену за руку.

— Пойдем, я покажу, где лежит Янек, — сказал он.

— Его похоронили… так скоро? — сказала она.

— Утром… Мы хотели стрелять, это называется салют. Но из пальца не выстрелишь… Пойдем!

— Да, да, конечно.

Она поискала вокруг глазами: хорошо бы принести на могилу камарада Ясенского цветы — так полагалось, во-первых, а затем, это, вероятно, понравилось бы Федерико. Но где было раздобыть здесь цветы? Желтевшие в траве какие-то мелкие хилые цветочки явно не годились для данного случая. И Лена в нерешительности помедлила…

— Федерико, я хочу… я побегу домой. Надо цветы, розы… Я хочу много роз… — сказала она.

Он нетерпеливо мотнул головой — Янеку ничего больше не было нужно, а сам он тоже отлично мог обойтись без цветов… Девчонка по уши втрескалась уже в него: весь его грешный опыт говорил о том. Она чересчур много смеялась в его присутствии, она вызвалась обучать его русскому языку. И она слишком легко согласилась прийти сюда, когда он, не зная еще о смерти Янека, назначил ей встречу! Хорошо же! Он и не подумает отказываться от нее: эта причастница была если не лучше, то и не хуже других. Он ведь и позвал ее сюда, чтобы повести гулять в монастырский парк, где никто не помешал бы им. И почему бы именно сегодня не случиться тому, что должно было случиться: ангелок запачкает свои белые крылышки — только и всего… Федерико мысленно выбирал самые обидные, злые выражения, точно это могло исцелить его от тоски.

— Не надо роз… Ну что же вы?.. Мадемуазель боится ходить на кладбище? — спросил он.

— Простите… минутку! — воскликнула она.

Совсем близко, почти над самой головой, Лена вдруг увидела нечто совершенно прекрасное, почти то, что искала: молодую дубовую веточку. Вся еще по-летнему зеленая, свисала она, как с протянутой руки, с могучей родительской ветви. И аккуратные, похожие на грибочки желуди в своих круглых шапочках прятались там между извилисто вырезанных листьев. Лена ухватилась за поданную ей великанью руку, — и чудесная веточка, легко отломившись, перешла в ее руки. А отпущенная щедрая ветвь с мягким шелестом, как с добрым напутствием, заколыхалась над нею.

— Ну вот, — Лена была очень довольна. — Это лучше роз! А где похоронили камарада Ясенского?

— Там, где вы хороните своих солдат, — сказал Федерико. — Янек лежит в хорошем обществе.

— О, Федерико! Как вы можете так! — Он и шокировал и восхищал ее — этот дерзкий герой.

…До войны Лена часто с подругами приходила сюда, чтобы погулять в монастырском парке, на кладбище. Это было их любимое, уютное в своем вековом запустении место, с укрытыми от любопытных глаз уголками, с заброшенными склепами-пещерками, с развалившимися часовенками, в которых проросли тонкие, как свечки, березки. Сам монастырь — ему насчитывалось бог весть сколько лет — пустовал; доска у ворот извещала, что он охраняется как памятник архитектуры. Но и эта отлитая в чугуне охранная грамота не смогла защитить его от долгого штурма времени: в толстых стенах чернели кое-где трещины, некоторые зубцы на башнях выкрошились; состарился и монастырский парк, иные деревья посохли, и их почерневшие обломки упали в высокую, по пояс, траву. Ничто, однако, не мешало мальчишеским ватагам собираться здесь со всего города и готовить свои разбойничьи набеги: дело в том, что недалеко отсюда на сотни гектаров простирались знаменитые колхозные сады. А по вечерам здесь назначались свидания, играл баян, и на истертых плитах двора молодые люди танцевали под воскресенье до утреннего света. Почему-то этот просторный двор, ограниченный с одной стороны многоглавой соборной церковью, с другой — монастырской гостиницей, с третьей — кладбищем-парком, сделался даже более популярным, чем городской сад с качелями, с комнатой смеха и с танцевальной крытой площадкой. Случалось, Лена тоже танцевала здесь в паре с подругой или с приехавшим на каникулы из столицы знакомым студентом… Всходила луна, в ее воздушном разливе блестела листва в парке, будто выкованная из светлого металла, лунным замком стоял высокий белый собор с черными прорезями окон. И в голове Лены роились литературные воспоминания: «Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет и пышных гетманов сады и старый замок озаряет».

А ныне вот в этой древней обители за приземистой аркой входа поселилось то, что повергало Лену в трепет, — человеческое страдание. Стараясь не задерживаться взглядом на трехэтажном красном здании монастырской гостиницы, которым оно завладело — это живое страдание, Лена почти бегом пересекла мощеную соборную площадь. Еще весной она танцевала тут, а сейчас одноногий человек в байковом халате учился на этих плитах ходить с костылями; после каждого шага-прыжка он останавливался, шатаясь, и, обретя равновесие, вновь взмахивал своими деревянными скелетными крыльями. На ступеньках собора сидели другие раненые — все в каких-нибудь повязках: в марлевых чалмах, в марлевых непомерных рукавицах или в марлевых толстых валенках. Сутулый санитар пронес на плече свернутые носилки, как носят лыжи.

Только перед кладбищем Лена обернулась: сзади, держа руки в карманах, сняв шинель, свернув и перекинув ее через плечо, подходил Федерико; он громко высвистывал «Под крышами Парижа». Это было уж слишком, и Лена не удержалась:

— Зачем вы? Разве можно?..

Он не уразумел:

— Что?

— Ну вот… свистеть.

Федерико посмотрел на нее своим синим, прямым взглядом.

— Мадемуазель боится, что это не понравится мертвецам? Но, может быть, это их немного развлечет, — сказал он.

Лена не сразу его поняла, удивленно вгляделась — и, не поняв, ахнула: ее новый друг и подопечный был, что там ни говори, великолепен!

Некогда кладбище от монастырского двора отделяла еще одна стена — поперечная, от которой остались кое-где лишь кучи потонувших в траве кирпичей… И могилы начинались тут же… Под засквозившими осенними березами, под темными, опутанными паутиной елями стояли вразброс, покачнувшись и как бы застыв в падении, кресты; торчали из пожелтевшей травы каменные пни — постаменты свалившихся памятников, иногда косо выпирала замшелая, осыпанная палой листвой гранитная плита с едва различимой эпитафией… Лена в свое время пыталась прочитать эти остатки надписей, и к ней, словно в невнятном бормотании, доходили странные имена, позабытые названия служб, состояний: «…Иов, глаголемый Тулупов…», «…шляхетский муж Серапион», «…сотенный голова…», «…архимандрит Дионисий…», «…брат Макарий», «инок Филарет» и общее для всех: «…раб божий».

В передней части кладбища были погребены монахи высших чинов и военачальники: монастырю когда-то, в Смутное время, пришлось выдержать долгую осаду. А чем дальше в парк уходила дорожка, тем реже встречался в надгробиях камень и тем больше было деревянных крестов. От иных остались только черные, точно обгорелые, вертикальные столбы, а надписи, смытые дождями, вовсе отсутствовали; здесь лежали простые чернецы и рядовые дружинники — целая безымянная рать, ушедшая в землю… Боковое, на закате, солнце пронизывало мохнатую хвою, обстреливая кладбище своими золочеными стрелами, множеством светлых стрел, и там, где они падали, загорались и светились стволы деревьев, земля, трава.

Еще дальше, на открытой солнцу широкой полянке, покоилась другая рать, также павшая на этой земле; тут уж соблюдалось воинское равнение. Новые могилы, прикрытые увядшими ветками, обложенные дерном или совсем голые, лишь с табличками на столбиках, воткнутых в примятые лопатами холмики, тянулись правильными шеренгами, как в строю. И Федерико подвел Лену к крайнему, заваленному еловыми лапами холмику в самом дальнем ряду.

— Янек здесь, — сказал он отрывисто и, отступив на шаг, встал позади девушки.

Он оглядел ее узкую, стебельковую фигурку, ее загорелые до шоколадной черноты ноги с удлиненными икрами, с детскими щиколотками, — и глаза его сделались злыми, потемнели… Казалось, эта глупенькая девчонка одна была виновата в том, что он, похоронив сегодня своего единственного друга, собирался тут же, на кладбище, предаться с нею любви. И конечно, если б не она — влюбчивая причастница, то его, Федерико, не беспокоило бы сейчас это недовольство собой: вероятно, ему следовало все ж таки отложить свои забавы хотя бы на завтра. Федерико сердился на подвернувшуюся «под руку» девчонку тем сильнее, чем хуже себя чувствовал; но, чем больше он сердился, тем меньше способен был отступиться от нее.

Лена нагнулась — ее распущенные волосы соскользнули с затылка, обнажив тонкую шею с ложбинкой, приподнялась юбка, открыв нежные подколенные ямки — и осторожно, точно боясь разбить дубовую веточку, положила ее на еловую лапу. Выпрямившись и полюбовавшись, она опять нагнулась и переложила веточку так, чтобы выгоднее на темной игольчатой хвое раскинулись светло-зеленые кружевные листья. Острее, чем когда-либо, она ощущала себя сейчас в некоем художественном произведении, в пьесе, в поэме, — она как бы видела со стороны и это их одинокое стояние над свежей солдатской могилой, и себя — печальную и нарядную, и рядом с собой этого синеглазого чужеземца с курчавой маленькой головой, тоже воина и героя! И вся эта картина: золотой вечер, тишина, бедное кладбище героев — показалась ей прекрасной, полной поэзии, в носу у нее защекотало, защемило, и она заплакала — не потому, что так уж печалилась о человеке, в сущности ей чужом, — ее охватило волнение, какое бывает от хороших стихов, от растрогавшей книги. Ее руки сами собой крестом сложились на груди, она всхлипнула и залилась слезами, доставлявшими такое высокое и такое приятное переживание.

— Мадемуазель! — раздался хриплый голос за ее спиной, — что это вы?

Федерико не ожидал этих слез, и в первый момент увидел в них одно притворство.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Янек задал бы вам трепку. Бросьте это…

— Хорошо, — пролепетала Лена между двумя всхлипами.

— Ну, довольно! — прикрикнул он, сердясь: ее рыдания мешали ему. — Пойдемте…

Обернувшись, она подняла на него застланные прозрачной влагой сияющие глаза.

— А где его семья, дети? — спросила она.

— У кого? Какая семья? — Федерико готов был разразиться бранью.

— У камарада Ясенского. В Польше, наверно?

— У Янека?.. Семья?.. Не знаю, Янек не говорил… — Не сдержавшись, он закричал: — Не было у него никакой семьи! Никого у него не было!

— О, это правда — никого? — переспросила Лена. — Почему?

— Откуда я знаю!.. У революционера не может быть семьи, — сказал он с досадой.

— Но почему? — подивилась Лена.

— Революционер должен быть совсем свободным. Янек был настоящий революционер — он всегда шел туда, где начиналась революция… — Словно с неудовольствием, он добавил: — Его семья — все угнетенное человечество.

Лена длинно вздохнула: слова Федерико были прекрасны, как и весь этот вечер. «Его семья — все угнетенное человечество». Что могло быть лучше?.. И слезы вновь потекли по ее щекам, сбегая к уголкам задрожавших губ.

— Но вас он тоже любил… да? — спросила она.

Федерико туповато уставился на нее: они с Янеком никогда не объяснялись в любви.

— Ну, допустим, — сказал он.

— Вы были с ним одни, совсем, совсем… Вы были отверженные, — другого подходящего французского слова у Лены не нашлось.

И она зарыдала громко, в голос. «Пожалуй, это даже чересчур», — мелькнуло у нее в голове, но она слишком глубоко прониклась уже своей ролью, она жила в ней.

Федерико долго молчал, потом, другим голосом, грубовато проговорил:

— Ну, ну, довольно… вытри глаза.

Он невольно почувствовал что-то близкое к благодарности — русская девушка и вправду, кажется, горевала о смерти Янека. А может быть, она рыдала и о нем самом, о его, Федерико, одинокой недоброй судьбе, что было уже совершенно непривычно ему, как-то даже мало понятно. Она согнутым указательным пальцем, как крючочком, стала смахивать капли слез с ресниц, но тотчас набегали новые, она жалко морщилась, плечики ее вздрагивали. И Федерико потупился — смотреть на это было невыносимо.

— Мы их всех — лицом к стенке! — медленно проговорил он. — Всех — к стенке! Как они ставят нас… И очередями из автоматов — как они! Пока не останется ни одного живого фашиста. Всех эсэс, Гитлера, дуче! Очередями по жирным затылкам!.. Не плачь… Очередями по затылкам! Мы набьем их свинцом! Вытри слезы.

Лена попыталась улыбнуться, словно одного его обещания было достаточно, и потянула покрасневшим носом.

— У вас нет… как это?.. Ну, как это?.. Платка?.. — попросила она. — Я забыла дома.

Он повертел отрицательно головой и, спохватившись, вытащил из кармана штанов смятое вафельное полотенце.

— Прости… Пожалуйста!

Не отрываясь, он следил, как она утирала свое мокрое лицо.

— Нам выдали сегодня… на складе, — сказал он, вдруг повеселев. — А носового платка у меня не было сто лет.

Прежде чем вернуть полотенце, Лена аккуратно сложила его в квадратик.

— Спасибо! Надо утешаться, — сказала она. — Я очень жалею. Мы будем всегда помнить камарада Ясенского. Я буду помнить. Вы тоже будете помнить…

Федерико хмыкнул: ее французский язык был из рук вон плох. Но теперь и эти ее потешные попытки говорить по-французски усиливали ее прелесть — новую, отличную от того, что он видел в ней раньше. Из хорошенькой, но чужой девчонки она превратилась пусть и в нехорошенькую — слезы никого не красят, но в свою, он почувствовал к ней доверие.

Они немного постояли молча, осваиваясь с тем новым, что возникло между ними… Солнце еще не село, воздух был светел, но сделалось холоднее, по верхам деревьев пробежал ветер, первый предночной порыв. И с ветвей полетели массой блеклые листья; кружась и перевертываясь, они покрывали траву, могилы.

— Пойдемте, — сказала Лена тихим после всех волнений голосом.

Бросив на Федерико кроткий взгляд, она пошла первая — и не назад, к выходу из парка, что было бы естественно, а в глубину его, в сумрак. Федерико в замешательстве позвал:

— Мадемуазель!

Он сознавал себя теперь в большей мере ее защитником, чем совратителем.

Не останавливаясь, она помахала рукой, показывая куда-то дальше. И он крикнул:

— Постой! Тебе не холодно?

Он боялся уже остаться наедине с нею там, куда только что собирался ее вести и где никто не смог бы ему помешать. Лена не отозвалась, только опять помахала рукой, приглашая идти за нею… Какая-то серая с белым брюшком пичужка выпорхнула из куста и низко, едва не касаясь метелок овсюга, полетела в одном с нею направлении.

Лена храбро шла дальше. С главной дорожки она свернула на узенькую, боковую, терявшуюся в чаще, — она помнила, что так можно было выйти к монастырской стене и выбраться на берег реки. И правда, вскоре они оба увидели и стену, и зияющую в ней косую брешь с зубчатыми, лесенкой выступами по краям, всю наполненную червонно-оранжевым светом. Перебравшись через кирпичную осыпь, они очутились на самой кромке отвесного берега. И сразу же чувство высоты, как бы чувство парения, охватило обоих.

Внизу, омывая подножие откоса, текла, а сейчас словно бы недвижно покоилась в своем русле эмалево-гладкая, широкая полоса воды. Деревянный мост на просмоленных опорах, перекинутый над нею, был сверху похож на гигантское узкотелое животное, стоявшее многими ногами в воде и вытянувшее длинную шею на противоположный берег. А там, на низком левобережье, на три стороны, сколько хватал глаз, лежала целая большая страна с деревеньками, с церковками, с садами, с башней элеватора, с бесконечным лесом. По мосту и дальше по желтоватой ленточке большака катили машины, поднимая светлые пылевые дымки. Лена оглянулась на Федерико: тот смотрел с пристальной жадностью, в которой были и удивление, и узнавание, — казалось, он все это когда-то уже видел…

Солнце остывало, садясь, и цвет воздуха быстро менялся: небо на закате сделалось медно-ржавым, зенит потускнел, посинел. И в какой-то короткий момент, когда солнце ушло, а ночь еще не наступила, необыкновенная синева разом хлынула на землю. Она растворилась в реке, окрасив ее в лазоревый цвет, окутала фиолетовой мглой дальний лес, а группу сосен на ближнем, заголубевшем холме сделала темно-синей. Все, что виделось, мгновенно приобрело воздушность, невесомость, словно бы само небо сошло на землю или земля стала небом.

Федерико негромко засмеялся… Он увидел в этой голубизне, в этих синеватых деревьях свою Перуджию; такой она и была в бессолнечные часы — голубой! И здесь, в срединной России, ему почудилось, что он вернулся на родину.