Рисунки А. Шульца

 

Глава первая. Приказ командарма

Дивизия полковника Богданова перебрасывалась на новый участок фронта, Движение происходило ночью. В тесных лесных просеках лошади рвали постромки, увязая в обильном снегу, скрипели розвальни, ругались ездовые. Луна была закрыта облаками, и люди, животные, машины утратили в туманном сумраке привычные очертания. Громко стучали медленные тягачи, похожие на движущиеся дома, волоча за собой орудия. Трехтонки ревели на подъеме и останавливались, окутанные паром. Их облепляли бойцы и, упираясь в кузова руками, надсаживаясь, толкали машины Плотный, темный поток катился дальше и шумел в ледяном воздухе.

Богданов пропускал части мимо себя. Он сидел в искрящемся светлом полушубке на лошади, белой от мороза. За ним, ограничивая небольшую полянку, стояла дымная громада леса. Иногда адъютант окликал проходившее подразделение, и к полковнику выходил командир.

Богданов выслушивал донесение, наклоняясь в седле, чтобы лучше рассмотреть говорившего. Офицер также вглядывался в лицо комдива, застилаемое серым облачком, вылетавшим изо рта. Плохо видя полковника, он рапортовал громче, нежели следовало, словно Богданов находился далеко. Откозыряв, командир торопливо уходил догонять свою часть. Марш совершался безостановочно, и полкам надлежало до рассвета занять исходный рубеж атаки.

— Командира батальона — к полковнику! Командира — к полковнику! — услышал капитан Подласкин приказ, передававшийся от человека к человеку.

Капитан выскочил из розвальней и заковылял, припадая на затекшую ногу. Не дойдя трех шагов до комдива, он остановился и отрапортовал.

Полковник, выслушав Подласкина, тронул коня и подъехал к нему вплотную.

— Тебе, друже, начинать и на этот раз, — сказал он. — Приказ получил?

— Так точно! — ответил капитан.

Он был лет на двадцать старше своего комдива, но ни возраст, ни явное расположение Богданова не могли, казалось, освободить капитана от предписанной в разговоре с начальством официальной сдержанности. Подласкин стоял навытяжку, опустив руки вдоль тела и подняв голову с поседевшей от инея клинообразной бородкой.

— К рассвету надо быть на месте, — сказал Богданов. — Только отдыхать тебе не придется…

— Так точно! — согласился Подласкин.

«Замечательный офицер», подумал Богданов. Он взял поводья в левую руку, стащил с правой меховую варежку и потянулся к Подласкину.

— Товарищ полковник, по вашему вызову прибыл, — донеслось к Богданову издалека.

Оглянувшись, он увидел в синеватом тумане двух верховых, приближавшихся галопом.

— Нашел меня, майор! — весело крикнул комдив, узнав по голосу Белозуба, командира тринадцатого полка.

— Я уж проскочил было, да мне доложили: хозяин на дороге.

Богданов улыбался, всматриваясь в лицо Белозуба. Майор поставил своего коня рядом с конем комдива, так что всадники касались друг друга коленями. Блестя глазами из-под обледенелых бровей, Белозуб ждал вопросов.

Еще более молодой, чем сам комдив, майор был похож на подростка, разгоряченного и осчастливленного быстрой ездой в ночном лесу.

— От тебя не спрячешься, — с одобрением проговорил Богданов.

Ему нравился майор, которому часто приходилось выговаривать за неразумное молодечество в бою. Оно заслуживало порицания, но было ли совсем бесполезным, полковник, по совести говоря, не знал.

— До рассвета надо сосредоточиться, — сказал Богданов, как повторял это всем. — Все хвосты подтянуть.

— Приказано — сделано… Я оттуда сейчас… Тихо кругом — ни выстрела… — доложил Белозуб.

— Не ожидают нас…

— Утром разберемся, — с усмешкой в голосе сказал майор.

— Позиция у них крепкая…

— Утром будет виднее, — повторил Белозуб.

Дивизия в течение последнего месяца прошла на запад больше сотни километров, и оба командира находились в том счастливом состоянии духа, какое обычно сопутствует победам. Им доставляло удовольствие то, что оба они, молодые, удачливые, нравящиеся друг другу, находятся рядом, делают одно дело, видят и слушают один другого. Они были знакомы не больше месяца, но чувство, связывавшее обоих, напоминало ту мгновенную симпатию, что роднит юношей, становящихся друзьями в один день.

Богданов замолчал, глядя на дорогу. Там все еще катился гремящий, нестройный поток людей и повозок, сбившийся в одну плотную текучую массу.

— Интендантство едет, — сказал Белозуб. — Концентраты везет… Их не переждешь…

— Ты куда сейчас? — спросил полковник.

— Еду свою артиллерию отыскивать.

— Где ж она?

— Отстала где-то. Выступила с опозданием.

— Взгреть! — сказал Богданов.

Попрощавшись с Белозубом, он повернул коня.

Зуев — адъютант — достал из кобуры пистолет и сунул его за пазуху. Полковник пересек полянку, въехал в лес и поскакал узкой дорожкой. Заснеженные ветки трещали, задевая лошадей, скользя по полушубкам Всадники наклоняли головы, и Зуев подозрительно вглядывался в темноту, сомкнувшуюся вокруг.

Деревня, в которой находился командный пункт дивизии, была наполовину сожжена. Печные трубы белели на въезде, как надмогильники; бревна высовывались из-под снега, упавшего на пепелища. Дальше избы уцелели, но на многих были разобраны крыши; окна, лишенные стекол, наглухо забиты досками.

Богданов сошел на землю возле большого дома с крытым крылечком. Потопав в сенях валенками, чтобы отряхнуть снег, полковник открыл дверь, и на него сразу пахнуло жарким воздухом.

— Смирно! — закричал дежурный по штабу командир, и сидевшие на лавке связные быстро поднялись.

Богданов остановился на секунду, осматриваясь. В большой белой печи бушевал огонь. В комнате было светло: горели две лампы — одна под потолком, другая — на столе, за которым работали телефонисты. Лица у людей раскраснелись от жары, у иных — покрылись испариной.

— А хорошо! — сказал Богданов, подходя к печи.

Сняв рукавицы, он протянул к огню руки ладонями вперед. Лицо полковника, освещенное снизу, широкое, немного скуластое, с прямым коротким носом и темными, красноватыми от пламени глазами, довольно улыбалось.

— Застыли, товарищ полковник? — вежливо осведомился Синицын, вестовой, с густыми желтоватыми усами на багровом лице.

— Ну и мороз! — с восхищением проговорил Богданов, шевеля пальцами в горячем воздухе, плывшем из сияющего жерла.

— Мороз, — подтвердил Синицын.

— О, у нас гость! — весело сказал комдив.

У стены возле входной двери он увидел мальчика лет девяти в солдатских валенках, в короткой неподпоясанной рубашке.

— Никак нет, товарищ полковник, — хозяин, — заметил Синицын.

— Вот оно что!..

Последний житель, один на всю деревню, — с непонятным оживлением пояснил телефонист Белкин, румяный, пухлый, с редкими жесткими усиками.

— Здорово, хозяин! Чего ж у дверей притулился? — спросил Богданов.

Мальчик молчал, понурив светлую грязноватую голову. Руки его были чуть согнуты в локтях; пальцы стиснуты в темные кулачки.

— Выходи знакомиться, — предложил комдив.

Мальчик послушно вышел на середину и остановился, не поднимая головы.

— Что невеселый? — спросил Богданов.

— Отвечай полковнику, хозяин! — закричал с воодушевлением Белкин.

— Выходит, брат, ты не обрадовался нам, — поддразнивая мальчика, сказал Богданов.

Мальчик метнул взгляд в сторону двери, но не произнес ни слова. Полковник шагнул к нему, взял за подбородок, и тот неохотно поднял кверху лицо. Но и теперь серые под крутым лбом глаза косили в сторону, избегая встречи с другими глазами.

— Как звать-то? — ласково спросил полковник.

— Степаном, — негромко, словно через силу произнес мальчик.

— А мать где?

Степан снова ничего не ответил и только шевельнул головой, пытаясь вырваться из сильных пальцев.

— Убили его мать, — громко сказал Белкин.

Богданов выпустил подбородок Степана и строго посмотрел на телефониста:

— Немцы?

— Фрицы, товарищ полковник! Как мы вошли сюда, женщина на полу лежала… вот где вы стоите, — бойко доложил Белкин.

— Да-а, — протянул Богданов, чувствуя неловкость оттого, что, по неведению, разговаривал с сиротой не так, быть может, как следовало.

— Держись, хозяин, — сказал комдив. Он поискал других слов, чтобы полнее выразить сочувствие, но ничего не нашел. — Покормили хлопца? — подумав, спросил он и, получив утвердительный ответ, прошел во вторую комнату.

Там за столом сидели начальник штаба подполковник Веснин и майор Столетов, начальник разведки. Командиры встали, и Богданов замахал рукой, предлагая им сидеть. Он скинул полушубок, бросил на кушетку у стены и подошел к столу.

— Изучаете, Александр Аркадьевич! — сказал комдив, глядя на разостланную перед Весниным карту.

Керосиновая лампа с абажуром, свисавшая с потолка, была низко опущена. В конусе света пестрели на глянцовитой бумаге зеленые, коричневые, голубоватые пятна лесов, болот, возвышенностей.

— Обстановка в общем ясна, — проговорил Веснин. — Все очень напоминает условия, в которых мы наступали под Барсуками…

Немолодое узкое лицо подполковника наполовину было скрыто тенью, падавшей от абажура, и Богданов хорошо видел только плоский выбритый подбородок да полу седые щеточки над тонкими губами.

— Пожалуй, — согласился полковник. — Скучать нам не придется…

Вошел Зуев, сопровождаемый Синицыным, в руках которого позвякивали кружки. Адъютант освободил от бумаг половину стола. Ожидая, когда подадут ужин, Богданов прошелся по комнате, с интересом рассматривая ее. Небольшая, оклеенная обоями, затененная в углах, она выглядела по-домашнему приветливо. У стены стоял комод, темный от старости. В простенке между занавешенными окошками висела литографированная картинка, изображавшая взволнованное море и корабль, несущийся под парусами. Ниже были прикреплены многочисленные тусклые фотографии; в центре их висел в березовой рамочке небольшой портрет молодой, гладко причесанной женщины с серьезным лицом. Полковник остановился перед ним. «Да ведь это мать нашего хозяина, — догадался он, заметив у женщины сходство с мальчиком. — Хорошее лицо», подумал Богданов с сожалением и тут же, как бы оправдываясь, мысленно проговорил: «Я этой деревни немцам не отдавал, я ее взял у немцев».

Ужин подходил к концу, когда на КП Богданова приехал командующий армией. Присев за стол, грузный пятидесятилетний человек протирал стекла очков, слушая полковника. На крупном лице с мясистым носом, большими губами, тяжелым подбородком мигали близорукие, как будто удивленные глаза. Надев очки, командарм поднял голову и обвел взглядом людей. Глаза за стеклами смотрели теперь внимательно и холодновато, не меняясь и не теплея от шутки.

— Еду из штаба фронта, по дороге решил заглянуть к тебе, погреться, — проговорил командарм, как бы пропустив мимо ушей донесение о ночном марше. — А ты и чаем не угостишь.

— Сейчас подадут горячий, товарищ генерал-лейтенант, — ответил полковник, подумав о том, что у командарма должны быть более основательные причины для ночного визита.

Генерал окинул взглядом стол, сдвинутые в сторону тарелки, большую, наполовину опустошенную сковородку с жареной колбасой, бутылку из-под коньяка, эмалированные кружки…

— Бедно живете, товарищи командиры! Скатерти даже нет — стол покрыть, — произнес он насмешливо.

— Сейчас добудем, — сказал Богданов.

— Для меня добудете, а сами как, же? Вы вот коньяк из кружек пьете… Это же не полагается… — Лицо генерала сложилось в лукавую улыбку, один глаз почти закрылся, но другой зорко наблюдал окружающее. — Это ж напиток, а не квас.

— Не обзавелись еще инвентарем, товарищ генерал-лейтенант, — оправдывался Богданов. Он тщетно пытался понять, ради чего именно командующий посетил его КП.

— Пора уже… — Полные щеки генерала дрогнули, как от сдерживаемого смеха. — Заехал я тут недавно к одному полковому комиссару… Стали укладываться на ночь — смотрю, мой хозяин, как был в валенках, в ремнях, повалился на лавку, вещевой мешок под голову сует. «Ты и дома так?» спрашиваю. «Нет, — отвечает, — дома я раздеваюсь…» — «Ну а здесь ты разве не дома?» говорю. И добро бы условия ему не позволяли. А то сидит во втором эшелоне…

Генерал напился чаю, но закусывать не стал и от коньяка отказался.

— Медики не велели… Убери, Богданов, с глаз бутылку, а то сердиться начну… Тебе же хуже будет. — И генерал хитровато сощурился. — Так вот, товарищи командиры, на дворе у нас февраль тысяча девятьсот сорок второго года… Воюем мы пока недолго, собственно начинаем воевать. Немцы еще в Вязьме, и, стало быть, устраиваться на войне надо нам не на один год… Основательно устраиваться надо, удобно… А вы, я вижу, как на вокзале себя чувствуете, на временном положении, так сказать… Вам жить здесь придется…

Со стола убрали посуду, и командующий потребовал карту. Богданов и Веснин встали рядом с генералом, по обе стороны, следя за движениями его пухлой руки по бумаге. Неторопливо, не повышая голоса, словно речь шла о вещах обыденных, житейских, командующий изложил условия задачи. Армия вела бой за освобождение города, расположенного северо-восточнее, и Богданову надлежало обойти противника с запада. Надо было перекрыть важную шоссейную магистраль, по которой непрерывно перебрасывались в город немецкие резервы. Действовать приходилось на местности, невыгодной для наступления, и командарм обратил на это особенное внимание полковника.

— Какие данные у твоей разведки? — спросил он.

— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант? — сказал Столетов. Угловатое, безбровое, похожее на кулак лицо майора было очень озабочено.

— Говори.

— Мы располагаем пока лишь предварительными сведениями… Но известно, что весь участок к западу от немецких позиций непроходим. Там болото, не замерзающее под снегом.

— Вот видишь, не замочи валенок, Богданов, — сказал командарм. Он как бы слегка посмеивался над затруднительным положением, в котором оказался полковник.

— Зачем же?.. Мы там окапываться не собираем, — в тон генералу ответил Богданов. Он все еще не понимал цели приезда командарма, так как задача дивизии была известна уже из письменного приказа.

— Ну, а что думает твой начальник штаба?

— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — громко, отчетливо проговорил Веснин и, по привычке, взял со стола карандаш, словно собирался разметить на карте положение сторон. — Противник на участке дивизии занимает цепь возвышенностей, надежно прикрытых на флангах…

— Болота, — сказал командарм.

— Вот именно. Природные особенности района чрезвычайно сужают возможности маневра. Как в бою под Барсуками, характер местности навязывает нам фронтальную атаку. В данном случае главный удар должен быть нанесен правым флангом в направлении безыменной высоты Овладение ею во всяком случае необходимо, чтобы обеспечить стык с соседней дивизией. Затем, находясь на гребне этой возвышенности, мы проникаем внутрь всей оборонительной системы противника. Ключ к замку, который нам предстоит открыть, лежит на безыменной высоте.

Веснин питал пристрастие к щеголеватым оборотам речи, тем не менее Богданов выслушал весь доклад с удовольствием. План операции был намечен ими совместно и в устах начальника штаба прозвучал особенно убедительно. Самая форма речи подполковника нравилась двадцатидевятилетнему комдиву.

— Кто у тебя на правом фланге? — спросил генерал.

— Тринадцатый полк майора Белозуба… Это прекрасный командир, — ответил полковник.

— Слыхал… Только почему у него на марше артиллерия отстала?

«Он все запомнил!» — подумал полковник. Докладывая генералу о ночном переходе, Богданов не скрыл, разумеется, ничего, но командующий, казалось, просто не слушал его тогда.

— Сколько у Белозуба людей в строю? — спросил командарм.

И в обычной для него, грубоватой, как бы отеческой манере начал расспрашивать Богданова о дивизии Он интересовался всем, вплоть до того, имеются ли на складах интендантства сушеные овощи и налажен ли в подразделениях ремонт валенок.

— Отпусти своих командиров, полковник, пускай поспят перед боем, — неожиданно предложил командующий. Опершись руками о стол, он медленно, тяжело поднялся. — Завтра к вечерку вам надо быть на шоссе… И чтоб ни одна немецкая душа не проскочила… На замок его запереть. — Командующий смешливо покосился в сторону начальника штаба, собиравшего в эту минуту бумаги.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — улыбаясь, ответил полковник.

— Не выйдешь на шоссе — судить будем… Ты уж не обижайся.

— Обижаться не на что, — сказал Богданов.

— Значит, договорились… Ну, желаю успеха.

Командующий пожал руки Веснину и Столетову.

Когда за ними закрылась дверь, он снова сел к столу. Было около часу ночи. На кушетке в тени, отбрасываемой абажуром, спал, облокотившись на валик, адъютант генерала. Богданов слышал, как скребется и постукивает в занавешенное окно обледенелая ветка. Некоторое время командующий молчал, глядя на огонь лампы светлыми жесткими глазами.

— Тебе на месте, конечно, виднее, — заговорил он. — И план у тебя составлен по всем правилам… Я б его в академии подписал. Пятерку бы даже поставил… с минусом за отсутствие маневра.

— Дайте мне танки, — сказал Богданов.

— Что можно было, я дал. А танков у нас еще нехватка. Ты и сам знаешь… Да мало ли чего недостает нам на седьмом месяце войны! Я вот поругал тебя за то, что ужинаешь плохо. Думаешь, позабыл уже, что в боевой обстановке можно и на сухарях прожить? Нет, не позабыл, да не об этом речь… У хорошего солдата и окоп отрыт со вкусом, и на ночлег он устроится с удобствами, и картошку на угольках испечет так, что позавидуешь. Он умеет жить на войне — в этом вся суть. На марше он не сотрет ног, не обморозится; в бою по звуку определит калибр пулемета. С таким солдатом ничего не страшно…

Генерал сдвинул очки на лоб и, закрыв глаза, долго растирал пальцами веки. Богданов, скрывая нетерпение, ждал, когда командующий прикажет устроить себя на ночь.

— Опыта у нас еще маловато, — снова заговорил он, — опыта современной войны. Потому и не умеем иной раз использовать наличные средства так, как того требуют изменившиеся обстоятельства. Трудное дело — научиться ясно и трезво смотреть на вещи в бою… Твой начальник штаба утверждает, что у вас сужены возможности маневра. И по всем правилам выходит — их у вас нет. Ну, а, по совести, я не уверен в этом. Полководцы, которых бил Наполеон, жаловались, что он бил их не по правилам. И немцы будут говорить скоро, что мы их бьем не по правилам — наступаем в такое время, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя… Правила, конечно, следует усвоить твердо. Но применять их надо умеючи, по здравому разумению.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Богданов. Он думал о том, будет ли удобно с его стороны напомнить командиру о приготовленной постели. То, что услышал полковник, не пробудило в нем живого отклика, как будто не имело к нему, Богданову, непосредственного отношения.

— По здравому разумению, — повторил генерал. — Чаек еще остался? Налей-ка мне… Сам по ночам мало сплю и другим не даю.

Богданов вежливо промолчал, подавая кружку.

— Карта Советского Союза у тебя есть? — неожиданно спросил командующий.

— У меня только штабные, моего участка, — ответил Богданов удивившись. — В подиве, кажется, есть… Разрешите послать?

— Не надо. У меня своя, — сказал командарм.

Он положил на стол планшет и достал оттуда сложенную вчетверо карту. Осторожно, чтобы не порвать на сгибах, развернул ее.

— Маленькая, а все обозначено, — пояснил генерал. — Выдрал из учебника по географии.

Синим карандашом на карте была начерчена линия фронта. Начинаясь возле Мурманска, она спускалась к Ленинграду, подходила к Москве, шла дальше на юг и упиралась в Черное море.

— Видишь, что делается? — сказал командующий.

— Да, — промолвил Богданов.

Оба замолчали, думая об одном и том же: о русских землях, лежащих на запад от синей черты.

— Что делается! Что делается! — с силой проговорил командарм.

Взглянув на его лицо, крупное, большеносое, Богданов удивился происшедшей перемене — таким расстроенным оно показалось. Оно не было теперь ни холодно-внимательным, ни насмешливым, ни хитроватым, каким его видели и запомнили многие люди Оно как будто постарело в несколько секунд. И морщины на огрубевшей коже придали ему то выражение безутешности, какое бывает у опечаленных детей.

— Придется еще повоевать, — сказал Богданов.

— Придется, — повторил командующий.

Штриховкой на карте были отмечены районы, уже очищенные от врагов, и оба военачальника мысленно сравнивали их величину с территорией, которую предстояло освободить. Подобно тысячам советских людей в этот год, они прикидывали, таким — образом, сроки победы.

— Читал сегодня сводку? Дай-ка карандаш, — сказал командарм.

Огонь в лампе вдруг вспыхнул, вытянулся струйкой копоти и снова упал. Пошевелился на кушетке адъютант, и тонко заскрипела под ним пружина. Командующий молча тщательно наносил на карту изменения в линии фронта.

— Нам итти не близко, до Берлина, — негромко сказал он, окончив работу.

— Ну да, — ответил Богданов.

— Вот и выходит, что воевать нам надо не просто хорошо, а талантливо! Понимаешь?

— Понимаю, — так же тихо сказал полковник.

Командующий бережно сложил карту.

— Не расстаюсь с ней, формат очень удобный.

Застегнув планшет, он поднялся и объявил, что уезжает.

— Товарищ генерал-лейтенант, вам постель готова, — сказал Богданов.

Он был взволнован недолгой беседой над картой и сожалел уже об отъезде командующего. Тот приказал, однако, разбудить адъютанта. Чувство! похожее на сыновнюю заботу, заставило комдива повторить свое предложение, когда генерал одевался.

— Знаю, ты меня на полу уложить хочешь, — подмигнув, ответил командарм.

— Никак нет! — запротестовал Богданов.

Но его гость вышел из комнаты. Заспанный адъютант на ходу застегивал крючки полушубка.

На крыльце они постояли несколько минут, пока шофер заводил машину. Большой тучный человек в просторном кожаном пальто был выше Богданова на голову. И, поглядывая на него снизу, комдив думал о неутихающем беспокойстве, которое заставляло командующего непрерывно колесить по частям армии.

— Все сделаем, товарищ генерал-лейтенант! Завтра я буду на шоссе! — горячо и уверенно проговорил Богданов.

— Надеюсь на тебя, — сказал командующий. «Не выйдешь на шоссе — отдам под суд», подумал он. Генерал был слишком немолод для того, чтобы испытывать к Богданову то же чувство близости и внезапного доверия, которое охватило комдива.

Белая машина с узкими щелочками света в затемненных фарах сделала поворот и медленно выплыла со двора. Богданов с непокрытой головой, в накинутом на плечи полушубке смотрел ей вслед. Стало как будто светлее, хотя луна не показывалась. Но слабое, рассеянное сияние наполняло серый студеный воздух. Вокруг под снегом лежали русские, смоленские земли. Богданов огляделся и, закинув голову, долго смотрел вверх. Состояние, овладевшее им, было похоже на волнение молодого бойца, принимающего присягу. Полковник сам заметил это сходство и не удивился, ибо все окружавшее его сейчас и бывшее его родиной как будто вошло в него. Казалось, он, как никогда раньше, постигал это пространство, этот мерцающий воздух, черные деревья в тумане… Снег, сорванный ветром с крыши, упал на лицо полковника, и холодное легчайшее прикосновение доставило ему удовольствие. Закрыв глаза, он подождал, не упадет ли еще, но снег летел мимо. Тогда, круто повернувшись, комдив побежал через двор и в два прыжка взял высокое крылечко. Он был охвачен радостью, посещающей людей после того, как они сделали хорошее дело или приняли благородное решение.

 

Глава вторая. Дорога на КП

Наступление частей полковника Богданова успеха не имело. Пять суток шли тяжелые бои, но приказ командарма не был выполнен — дивизия не перерезала шоссе Полковник провел ночь во втором эшелоне, занятый подготовкой нового штурма укрепленной немецкой позиции. На рассвете он собрался ехать на свой КП. Выйдя из накуренной избы на крыльцо, Богданов глубоко вдохнул чистый морозный воздух. Озябший часовой с припухшим лицом вытянулся, внимательно и строго глядя на комдива. Богданов сошел вниз и сел в небольшие санки с пестрой ковровой спинкой. Адъютант устроился рядом, и полозья, заскрипев, оторвались от снега.

Было еще очень рано, и деревня казалась нежилой. В синем сумраке стояли черные тихие срубы. Женщина с пустыми ведрами на коромысле остановилась, ожидая, когда проедут санки, чтобы не перейти перед ними дорогу. И Богданов, знавший об этой примете, с неясной благодарностью повернулся к женщине. Лицо ее было неразличимо в густой тени большого платка.

Санки выехали за околицу, и лошадь побежала быстрее. Навстречу из-за поворота двигался длинный обоз. Молчаливые люди шагали рядом с санями, держа вожжи в руках. В розвальнях лежали раненые — по два, по три человека. Лица их были спрятаны в воротники шинелей, в солому, и хотя раненые не шевелились, они не казались спящими. Стоптанные валенки торчали над крыльями саней.

Дорога, проложенная через реку, пошла вниз. Поднявшись на противоположный берег, темная укатанная полоска протянулась к лесу. Вокруг по сумрачной равнине были разбросаны черные пятна от минных разрывов. Убитая лошадь лежала на спине, выбросив вверх ноги.

— Смотрите, товарищ полковник, — сказал Зуев, адъютант. — вчера лошади не было.

— Он здесь кругом мины бросает, — заметил через плечо Егор Маслов, кучер полковника.

Богданов не отвечал, и, повернувшись к нему, Зуев разочарованно подумал, что полковник спит. Глаза его были закрыты. Но как ни хотелось спать самому Зуеву, комдив, казалось ему, не имел права на усталость накануне атаки.

Спать Богданов уже не мог, если б и представилась возможность. Но на время, нужное для переезда на КП, полковнику подарено было почти полное одиночество, последнее перед штурмом. И, пытаясь понять главное в том, что ему предстояло сделать, Богданов закрыл глаза, как делал школьником, обдумывая трудную задачу.

Стараясь не отвлекаться, Богданов принялся мысленно воссоздавать операцию вчерашнего дня — он искал там ошибку, чтобы не повторить ее сегодня. Мысли комдива пробегали, однако, привычным путем, упираясь, как в стену, в один и тот же вывод. Богданов опять подумал, что предоставленные ему наступательные средства оказались недостаточными и только перевесом сил противника, укрепившегося на выгодных позициях, можно объяснить неуспех дивизии.

Богданов открыл глаза. Он ехал лесом. Узкие тропинки вились среди прямых стволов, и на снегу, потревоженном многими проходившими здесь людьми, валялись обломанные ветки.

Впереди, в верхушках заснеженных сосен, поблескивало янтарное пламя. Приблизившись, Богданов увидел, что горит высокая деревянная дача; бесшумный огонь слабо колебался в окнах верхнего этажа, освещенных будто для праздника. Перед фасадом на лиловом снегу кучками лежали солдаты, как после кровопролитного боя. Некоторые прижимали винтовки к телу, другие держали их в откинутых обессиленных руках.

— Что это? — громко спросил полковник и, не дождавшись ответа, повернулся к Зуеву.

Адъютант спал, склонив голову набок, на меховой воротник. Полковник вышел из санок и подошел к офицеру, лежавшему у самой дороги, в нескольких шагах от бойцов. Глаза лейтенанта были полузакрыты, и закатившиеся белки светились из-под ресниц. Наклонившись, Богданов понял, что человек спит. Обмороженные губы шевелились, и полковник услышал негромкое бормотанье. Он не понял слов, но лицо спящего все время менялось — хмурилось или морщилось, как от боли.

Полковник выпрямился и посмотрел вокруг. Что-то, затрещав, обвалилось в горящем доме, и густой дым повалил наружу. Два солдата, сидя на поваленном дереве, ели из котелка, не обращая внимания на огонь. Комдив позвал их, и бойцы, отставив котелок, медленно подошли. Халаты на обоих были испачканы, местами порваны; лица казались в сумерках одинаково черными. Бойцы доложили, что этой ночью их вывели из многодневного боя. Они переселились на снег, когда случайная мина подожгла дачу, в которой расположился взвод. «Хорошо, что хватило сил уйти», подумал комдив. Он постоял несколько секунд, чувствуя себя так, словно во всей дивизии бодрствует сейчас только он да эти два спотыкающихся от усталости солдата.

Хлопья черной копоти летали в воздухе и опускались на снег. Полковник с усилием стряхнул оцепенение, овладевшее им.

— Какого полка? — спросил Богданов у солдат.

— Тринадцатого, — глухим, низким голосом ответил один из бойцов.

— Как? — переспросил Богданов, словно плохо расслышал ответ.

— Тринадцатого, — повторил красноармеец, — майора Белозуба.

«Почему же они здесь? — подумал полковник с удивлением и смутной тревогой. — Белозуб атакует на правом фланге. Почему же он так далеко отвел своих людей?».

— Товарищ полковник, нам бы артиллерии побольше, — заговорил второй солдат, — иначе фрица не достать… Садит из пулеметов — не подойдешь…

— Разбудите командира! — крикнул Богданов.

Он ждал несколько минут, пока подошел вывалянный в снегу темнолицый, как и его солдаты, командир роты. Еще не проснувшись окончательно, лейтенант плохо, видимо, соображал, чего от него хотят.

— По чьему приказу отошли? — спросил полковник.

— По приказу майора Белозуба, — помолчав, с натугой ответил лейтенант.

— Вы что, в резерв поставлены?

Лейтенант задумался и вдруг обеими руками, красными от мороза, начал ожесточенно растирать лицо.

— Виноват, товарищ полковник, я не понимаю вас, — пробормотал он.

«На Белозуба во всяком случае можно положиться, — подумал комдив, успокаивая себя. — Майор скорее погибнет сам, чем уйдет с рубежа… Все же надо с ним немедленно связаться…».

Богданов снова окинул взглядом спящих солдат. «Обморозятся еще, лежа вот так, на снегу», мысленно сказал себе комдив. Борясь с жалостью к бойцам, он приказал разбудить их. Потом быстро пошел, сел в санки и оглянулся. Малиновый лоскут огня выбился из-под крыши и, колыхаясь, устремился кверху.

Санки миновали лес и, перевалив через невысокий холм, понеслись по отлогому склону. Впереди показалась деревня, и предоставленные комдиву тридцать минут одиночества кончились. Ничего нового не открылось ему в изученной до мелочи боевой ситуации, простой и почему-то неразрешимой. Он вспомнил, что командарм, недавно опять посетивший дивизию, был сух, суров и снова категорически потребовал выхода на шоссе. Как бы оправдываясь перед генералом, Богданов подумал: «Я сделал все, что было в моих силах. Лучше я сделать не могу…».

Санки въехали в деревню, и он заторопился вспомнить что-то еще, быть может самое важное. «Выспаться бы мне…», беззвучно проговорил Богданов и рукой в меховой варежке потер переносицу, словно это помогало обрести ясность мысли.

Возле большой избы с крытым крылечком Маслов остановил коня. Из розвальней, стоявших во дворе, высаживались, громко разговаривая, командиры. Увидев полковника, они замолчали. Майор Столетов вытянулся, козырнул и торопливо пошел навстречу. Офицеры отдали честь. В глазах у некоторых появилось выражение мгновенной готовности, другие казались нарочито бесстрастными. И на изменившихся лицах всех людей было написано ожидание, относившееся и к самому Богданову и к тому, что должно последовать за его приездом. Событие, бывшее в мыслях у каждого, как будто сразу приблизилось и сейчас же, вместе с появлением комдива, должно было устремиться дальше, увлекая за собой всех.

Богданов ответил на приветствия и, разминая ноги, потоптался около санок.

— Горит конь, Егор, — сказал комдив.

Опустив голову, лошадь смотрела на людей немигающим влажным глазом. От намокшей шерсти исходило пахучее тепло. Маслов провел ладонью по твердой шее коня, и хмурое лицо кучера смягчилось.

— За полчаса добежала, товарищ полковник, — сказал он с тем оттенком фамильярной независимости в голосе, который свойственен всем возницам и шоферам.

— Смотри, простудишь Султана, — сказал комдив.

— Как можно! — ответил Маслов, довольный вниманием, оказанным его лошади.

Полковник зашагал в избу, и Столетов пошел рядом, докладывая на ходу:

— Только что вернулся Михалев с разведчиками. Двадцать часов пролежали в засаде… Языка взять не удалось…

Майор говорил с поспешностью, выдававшей опасение не быть дослушанным до конца.

— Как Подласкин? — перебил Столетова комдив. — Ничего нового?

— Ничего, товарищ полковник, — огорченно ответил Столетов.

«Когда это случилось?», подумал комдив. Подсчитав время, он удивился: шли третьи сутки как связь с капитаном Подласкиным была прервана, а казалось — это произошло вчера. Богданов задержался на крыльце и сверху посмотрел на майора.

Именно он, начальник разведки, был более других повинен в беде, постигшей целый батальон, быть может уничтоженный противником. Но, глядя на маленькое безбровое лицо Столетова, комдив не почувствовал гнева. Он был слишком утомлен, чтобы сердиться.

— Доложите сводку начальнику штаба, — сказал полковник, проходя в сени.

— Слушаю, — облегченно сказал Столетов, и это прозвучало, как «благодарю».

Майор был честен и сам считал себя в известной мере ответственным за неудачи последних дней. Но объяснение, к которому он все время готовился, почему-то откладывалось комдивом. И не дождавшись взыскания, Столетов стал уже надеяться на то, что он действительно не виноват.

 

Глава третья. Бой на высоте «181»

Богданов прошел в избу. В первой комнате на лавке возле остывшей печи дремали связные. Подполковник Веснин стоял в дверях другой комнаты.

— Соединитесь с Белозубом! — кричал начальник штаба. — Что там такое?

Положив руку на дверной косяк, он нетерпеливо постукивал длинными пальцами.

— Фиалка… Фиалка… Фиалка… — повторял телефонист.

— Вы уже здесь, Александр Аркадьевич? — сказал Богданов.

Веснин быстро отступил на шаг, пропуская полковника. Во второй комнате за столом сидел Машков, начальник политотдела дивизии и ее временный комиссар. Подперев рукой крупную красивую голову, Машков неподвижно смотрел перед собой покрасневшими от бессонницы глазами. Комдив поздоровался и, не снимая полушубка, тоже сел, недовольно осматриваясь.

Пять суток провел здесь Богданов, управляя боем, и все в этой комнате было теперь неприятно ему. Зеленая продавленная кушетка, темный комод в углу, обои со свисающими углами стали спутниками утрат и разочарования. Случайные вещи чужого, уничтоженного войной быта — они запомнились, кажется, навсегда. В простенке висела все та же картинка, изображавшая бурное море и фрегат под вздувшимися парусами. Ниже, с портрета в березовой рамочке, испытующе смотрела молодая женщина с серьезным лицом. Чтобы не видеть фотографии, Богданов сел боком и отвернулся. Но только победа могла увести полковника от этих докучных свидетелей его неудачи.

— Все мои люди в подразделениях, — сказал Машков.

— Понятно, — отозвался комдив.

— Инструктора ушли еще вчера вечером… все до одного человека.

Веснин вернулся от аппарата. Высокий, тонкий, в меховом жилете, поверх которого лежали аккуратно затянутые ремни, он двигался порывисто и резко.

— Не отвечает Белозуб! — громко сообщил Веснин.

— Обрыв провода, — предположил начальник подива.

— Связисты пошли на линию…

Веснин шагнул к столу и открыл сумку.

— Наш правый сосед в тревоге, — сказал он, передавая комдиву бумагу. — Доставлена на аэросанях.

Полковник прочел недлинное письмо от командира дивизии, действовавшей на участке справа. На стыке обоих соединений, прикрывая их фланги, держал рубеж тринадцатый полк майора Белозуба. И сосед был обеспокоен тем, что слева от него появились разведывательные группы противника. Сообщая об этом, генерал-майор, подписавший письмо, предлагал предпринять совместные действия для устранения опасности.

Богданов прочел бумагу и вопросительно посмотрел на Веснина, словно тот был осведомлен лучше.

— Ничего не пойму, — сказал начальник штаба. — Часа в три ночи Белозуб связался со мной и донес, что находится под непрерывным огнем, несет потери. Потом канонада прекратилась. Больше я ничего не имел.

Богданов заговорил не сразу. Как и многие молодые офицеры, он очень внимательно следил за впечатлением, которое производил на окружающих. Выйдя из академии только три года назад, он в начале войны командовал полком и лишь недавно получил дивизию. Ему не исполнилось еще тридцати лет, но даже в трудные минуты, когда тревожные, часто противоречивые известия приходят отовсюду, комдиву надлежало сохранять спокойствие, способность критической оценки и волю к достижению цели.

— С Белозубом связаться немедленно! — негромко приказал полковник.

— Выслал уже второго офицера, — ответил начальник штаба.

— Думаю, генерал-майор волнуется напрасно… Белозуб не уйдет с рубежа, — сказал Богданов, хотя и сам был теперь озабочен положением на своем правом фланге.

— Полагаю, что так, — неопределенно ответил Веснин.

Богданов продиктовал ответ командиру соседней дивизии, и начальник штаба вышел с пакетом в — первую комнату. В раскрытую дверь полковник увидел у печки бойца в заснеженной, мерцающей шинели. Обожженное морозом девичье лицо его было темным, как земля; белый лед висел на шапке, на бровях, на ресницах.

— Командир дивизии тут? — спросила Шура Беляева скрипучим, как будто замороженным голосом.

— Все тут, — ответил кто-то.

— Идите сюда! — крикнул Богданов.

Шура оглянулась на голос, торопливо похлопала себя по груди, стряхивая снег, посмотрела по сторонам, как бы ища поддержки, и неожиданно шумно вздохнула. Потом, вскинув голову, вошла в дверь, стуча ледяными валенками.

— Товарищ полковник, — с трудом проговорила Щура, — ефрейтор Беляева от командира второго батальона… капитана Подласкина.

Она замолчала, вытянувшись и устремив на комдива остановившиеся глаза.

— Ну, наконец! — почти крикнул Богданов. — Говорите, — сдерживаясь, сказал он.

— Приказано передать на словах, — сказала Шура все тем же скрипучим голосом. От волнения большие круглые глаза ее начали немного косить. Она откашлялась, вобрала в легкие воздух и отрапортовала: — «Окружены превосходящими силами в лесу на высоте «181». Данные разведки оказались ошибочными. Противник атакует беспрерывно. Боезапас подходит к концу. Делаю последнюю попытку установить с вами связь. Смерть немецким захватчикам! Капитан Подласкин».

Беляева затвердила донесение наизусть и, не пропустив ни слова, почувствовала некоторое облегчение.

— Садись, ефрейтор, — сказал комдив.

Лицо девушки омрачилось и потемнело еще больше.

— Садись, садись, — сказал комдив.

Беляева нерешительно опустилась на край табурета и сидела, прямая, с поднятой, как в строю, головой. Лед на ее бровях таял, и дрожащие капли скатывались по бронзовым щекам. Натруженные, солдатские руки лежали на коленях.

— Рассказывай… Как вы там живете? — спросил комдив.

Беляева не сразу поняла вопрос, ибо то, что происходило на высоте «181», непривычно было называть жизнью. На секунду в памяти Шуры возник заваленный метелями лес — непроходимая путаница веток, звенящих стволов и снега Она увидела людей, ползавших на небольшом пространстве, простреливавшемся из конца в конец, и раненых, коченевших в ледяных укрытиях. По ночам над блокированными ротами повисали осветительные ракеты, и бой в промерзшем лесу не прекращался третьи сутки. Но рассказать об этом комдиву Беляева не могла, как ни хорошо она все видела.

— Отбиваемся, товарищ полковник, — проскрипела Шура.

— Держитесь? — сказал комдив.

— Ага…

Девушка испытывала величайшее стеснение и не могла осилить его, хотя очень хотела, чтобы комдив узнал всю правду.

— Крепко жмет немец? — спросил Богданов.

Шура опять помедлила с ответом, словно ей самой было неизвестно, крепко ли нажимают враги. Она ясно представила себе пробирающиеся в сугробах темные фигурки. Их встречал редкий прицельный огонь, и в заметенных оврагах бойцы штыками закалывали баварцев. Осыпались потревоженные лапы елей, и снег бесшумно покрывал убитых. Атаки следовали одна за другой, перемежаясь огневыми налетами.

— Наседает немец? — повторил Богданов.

— Ох, и жмет! — выпалила Шура и, ужаснувшись своей смелости, замолчала.

— А вы его по зубам, — сказал комдив, слабо улыбнувшись.

— Ну да…

— Иначе нам нельзя, — заметил Богданов.

— Ага… — сказала Шура.

Полковник не находил, видимо, чрезмерным напряжение этого боя. А если так полагал комдив, значит так оно и было.

— Потери большие? — спросил Богданов.

— Есть потери…

— Без потерь не бывает, — сказал комдив.

— Это точно.

— НЗ уже съели?

— Концентраты съели. Когда я уходила, делили сухари.

— Можно и на сухарях прожить, — строго сказал комдив.

— Ну да…

— Бобылев живой? — спросил Машков, приветливо глядя на девушку.

— Раненный Бобылев, — ответила Шура.

— Тяжело?

— В голову…

— Кто ж у вас теперь по политчасти?

— Старший лейтенант Стрельников.

— Долго пробиралась к нам? — спросил комдив.

Шура была четвертым связным, посланным от капитана Подласкина, и единственным, сумевшим дойти до штаба. Усилия, потребовавшиеся для этого, оказались, однако, в пределах ее возможностей, и девушка не догадывалась, что совершила подвиг. Она не подозревала даже, что доставила чувство облегчения людям, перед которыми отчитывалась в выполнении боевого приказа. Теперь она почти испугалась упрека в медлительности там, где ею готовы были восхищаться. В поисках оправдания Шура мгновенно припомнила безлунную ветреную ночь, убитого немецкого постового и снег, доходивший до пояса. Обливаясь потом, Шура прокладывала себе путь; лицо ее покрылось ледяной коркой. Сухая поземка носилась в воздухе, слепила и резала глаза. Разведчица долго лежала в кустах, наблюдая за шоссе, по которому пробегали черные немецкие машины. Она пересекла дорогу за спиной шофера, чинившего заглохший мотор, и в мелколесье отстрелялась от погони. Потом снова продиралась целиной и переползала сугробы.

— Всю ночь шла, — хмуро сказала Шура, — Дорога проскочить трудно.

— Много немцев видела? — спросил комдив.

— Не очень…

— Товарищ полковник, разрешите… — попросил начальник штаба. Он уже вернулся в сопровождении Столетова и некоторое время молча слушал.

— Пожалуйста, — сказал комдив.

Шура повернулась к Веснину, и глаза ее снова начали немного косить. Начальник штаба задал несколько вопросов о движении на шоссе в тылу противника. Беляева отвечала односложно, скованная волнением, сознавая свою неловкость и преувеличивая ее последствия. Потом к ней обратился Столетов, интересовавшийся численностью неприятеля и его дислокацией. Шура замолчала, удрученная своим незнанием, хотя задача ее ограничивалась установлением связи, и это было ясно для всех. Девушка испугалась, и лицо ее стало замкнутым. Будто издалека — она услышала голос комдива:

— Умаялся, ефрейтор?

Не почувствовав ласковой интонации, Шура поспешно ответила:

— Что вы, товарищ полковник…

— Замерзла, поди?

— Нет, — решительно сказала девушка.

Строгость к себе самой возрастала у нее по мере того, как обстоятельства становились более трудными. Испытания, выпадавшие на долю девушки, были обычными и поэтому не заслуживали внимания, в то время как сделанное другими и технически недоступное Шуре казалось ей плодом поразительного умения или высоких духовных качеств. Девушка робела перед большими командирами не потому, что боялась взыскания, но их мужество представлялось ей настолько превосходящим ее собственное, насколько выше по положению стояли эти люди.

— Давно в армии? — спросил комдив.

— С сентября сорок первого года товарищ полковник.

— Где раньше работала?

Шура помолчала, опустив глаза в пол.

— В яслях… уборщицей, — с усилием выговорила она.

Богданов на секунду повеселел и взглянул на Машкова.

— Какова, а? Молодец! — сказал комдив.

Он с удовольствием снова поглядел на лицо девушки, круглое, с широко расставленными темными и теплыми глазами, быть может даже миловидное, о чем было трудно теперь судить.

— Ну, иди, иди, отдыхай, — сказал он.

Девушка вскочила с табурета.

— Разрешите быть свободной? — громко спросила она.

— Значит, настроение у людей боевое, — сказал комдив, хотя разговора о настроении бойцов не было.

— Боевое, товарищ полковник!

— Я так и думал… Ну, иди, — повторил Богданов.

Беляева откозыряла и пошла, счастливая тем, что беседа, страшившая ее, кончилась. Присев на лавке в ожидании чая, предложенного связным, Шура во второй раз отвечала на вопросы о своем батальоне. Теперь она говорила свободнее и больше, потому что не боялась слушателей. Неожиданно она почувствовала смутное беспокойство. Люди, окруженные в лесу, вели неравный бой, и лишь немедленная помощь могла предотвратить их гибель. Именно об этом Шура не сказала комдиву, хотя точно передала донесение. Более того: ее ответы Богданову находились как будто в противоречии с действительностью. Они не были неискренними и все же оказались неправдивыми, потому что у полковника могло теперь создаться слишком благополучное представление о событиях на высоте «181». Как это получилось. Шура не понимала. Встревожившись, она в молчании допила свой чай, и бойцы, решив, что девушка утомлена, понемногу оставили ее.

 

Глава четвертая. Преступление Белозуба

Полковник Веснин заканчивал свой доклад Богданову. Как и все в штабе, Веснин мало спал последнюю неделю, но был особенно шумлив и подвижен. Его правильная, громкая, немного крикливая речь едва прерывалась на точках, однако в самой ее быстроте слышалась непонятная запальчивость. Даже похвалы начальника штаба звучали, как порицания, тем более заметные, что к ним в докладе не было оснований. План операции выдержал бы академическую критику, и подготовка к атаке происходила в согласии с планом.

Полки своевременно перегруппировались на рубежах. И артиллерия, менявшая ночью огневые позиции, только что известила о своей готовности.

Перед комдивом и начальником штаба снова лежала на столе большая, уже помятая карта, испещренная красными и синими квадратами, кружками, стрелками. Оба командира время от времени наклонялись к ней и подолгу смотрели, словно пытались найти то, что еще было скрыто от них. Ибо приказ командарма оставался пока невыполненным.

Богданов и Веснин видели перед собой все ту же гряду высот, простиравшихся с запада на северо-восток и обозначенных на карте коричневой краской. Укрепленная немцами, она прикрывала шоссе с юга и лишь спереди казалась открытой для атаки. Слева противник был защищен от обхода голубоватыми, заштрихованными пятнами болот, непреодолимых даже зимой. Направо находилась безыменная высота — одинокий, выдвинутый вперед бастион узловой немецкой позиции. Еще правее начиналась граница соседней дивизии, наступавшей в зеленых квадратах лесного массива. Уже теперь одинокая высота угрожала стыку обоих соединений, как бы нависая над ним своими огневыми точками. Овладение ею было, по плану Богданова и Веснина, необходимым предварительным условием успеха. И исполняя этот замысел, полк майора Белозуба безуспешно дрался на южных скатах безыменной высоты. Подойдя почти вплотную к вершине, он все еще не мог сбросить немцев на обратный склон. Сегодня Белозуб должен был повторить попытку, так как Богданов не видел другого пути к победе. Он так привык уже к своему пониманию сложившейся обстановки, что считал его, как это часто бывает, единственно правильным.

— …Накапливание сил на рубежах производилось скрытно от противника, — громкой скороговоркой докладывал Веснин. — Третий батальон одиннадцатого полка вышел на западную окраину леса и прикрывает наш фланг во взаимодействии с левым соседом…

Все складывалось, как предполагали комдив и начальник штаба. Но лицо Веснина, худое, желтоватое, со впалыми щеками, не скрывало нетерпеливого раздражения. Казалось, подполковник был заранее убежден в неуспехе, всем своим видом говоря: «Сами понимаете, ничего хорошего получиться из этого не может».

— …Неясным остается положение на правом фланге. Донесений от Белозуба все еще не поступило.

Начальник штаба замолчал и положил на стол карандаш. Потом, как бы спохватившись, взял его и проговорил:

— Артподготовку начинаем в одиннадцать тридцать. В одиннадцать сорок пять поднимается пехота. Точнее говоря — должна подняться.

Веснин кончил и стал собирать бумаги. «Что ему так не нравится?» подумал полковник и неожиданно понял то, что происходило с начальником штаба. Веснин утратил надежду на успех. Он злился, потому что не верил больше в целесообразность приемов и средств, которые накануне рекомендовал. Его одолевали сомнения, хотя сказать о них он не решался.

Полковник перевел взгляд на начальника подива. Машков сидел, откинувшись на спинку стула, уставившись в карту невидящими розовыми, как у кролика, глазами. «Как они оба устали!», подумал полковник, и это не пробудило в нем тревоги. Он сам был утомлен настолько, что впечатления окружающего мира как бы скользили по поверхности сознания, не проникая глубоко.

Даже донесение Беляевой почти не взволновало полковника, хотя он правильно понял положение блокированного батальона. Оно было критическим, пока дивизия атаковала, и становилось безнадежным в случае неудачи сегодняшнего боя. Расспрашивая разведчицу, комдив направлял беседу так, чтобы у Беляевой и у Других не ослабела вера в конечный успех. Но делал это почти автоматически, не заблуждаясь относительно истинного положения дел. Лишь стремительное продвижение главных сил дивизии — Богданов знал это — могло спасти от гибели ее авангард.

Веснин вскочил, прошел к телефонистам и вскоре вернулся. Комдив и начальник подива все так же молча сидели за столом. Подполковник опустился на кушетку.

— Потерялся Белозуб, — доложил Веснин.

Он снова встал и, пройдя по комнате, наклонился к окошку, словно хотел что-то рассмотреть за толстым слоем порозовевшего льда.

Вошел Синицын и поставил на стол большой самовар. Медные, кое-где помятые бока были начищены до блеска. Струйка пара торопливо уносилась из отверстия в крышке.

«Самовар!» проговорил про себя полковник. Он удивился, как будто видел самовар впервые. Но за эти дни Богданов позабыл о существовании многих вещей, ранее любимых или привычных, а теперь оказавшихся ненужными.

— Откуда это? — громко спросил Веснин.

— Хозяин дал, товарищ подполковник.

— Степан? — спросил комдив.

— Он самый… Как немцы подходили, мать-покойница все вещи, получше которые, на огороде спрятала. Он яму раскопал и оттуда имущество носит — кому одеяло, кому фуфайку… Сегодня самовар приволок.

Синицын усмехнулся, отчего густые светлые усы его разошлись в стороны.

— Зачем же берут? — спросил комдив.

— Так ведь по доброй воле, товарищ полковник.

Солдат поставил стаканы из грубого зеленого стекла и подал колотый сахар в вазочке. Машков первый налил себе чаю и, грея на стакане руки, обжигаясь, пил.

— Не припомню, когда я за самоваром сидел, — сказал Богданов.

Он тоже налил себе стакан, хотя чаю ему не хотелось, и помешивал ложечкой сахар.

— Жена моя утверждает, что чай из самовара вкуснее. — заметил Веснин.

— А что вы думаете, правильно, — сказал Машков.

— У вас большая семья, Александр Аркадьевич? — спросил Богданов.

— Двое мальчиков, матушка, сестра, — ответил начальник штаба, подумав о том, что он уже говорил об этом полковнику.

— Фиалка… Фиалка… Фиалка… — доносился из-за дверей голос телефониста.

— У моих родителей из самовара только по воскресеньям пили, когда вся семья собиралась, — сказал Богданов.

— Да… Вы ведь холостяк, кажется? — спросил Машков.

Они разговаривали так не потому, что их действительно занимали воспоминания. Все трое думали в этот час о другом. Но обстановка мирного чаепития навязала им характер беседы.

Она вскоре оборвалась, потому что одно за другим начали поступать сведения о Белозубе. Первым явился его связной с донесением, потом офицер, посланный Весниным, и наконец позвонил сам Белозуб. Подходя к аппарату, полковник уже знал все. Командир тринадцатого полка оставил свой рубеж на скате безыменной высоты и отошел на первоначальные позиции. Его КП находился теперь на хуторе, в полутора километрах от КП дивизии. И не вступая по телефону в объяснения, Богданов приказал Белозубу явиться в штадив, передав командование полком майору Потапову. Положив трубку, Богданов вернулся к столу. Он был все еще озадачен — не столько самим фактом отступления, сколько тем, что отступление начал командир тринадцатого.

Богданов машинально отпил из стакана и медленно опустил его на стол. Впервые за все эти дни он подумал о том, что дивизии не прорвать немецких линий. Как ни тяжелы были бои последней недели, мысль об этом никогда не возникала в такой определенной форме. Некоторое время Богданов сидел, не разговаривая, как бы осваиваясь с новым положением. Потом потребовал карту и вместе с Весниным снова молча рассматривал ее. Дверь быстро открылась, и в комнату, не постучавшись, вошел Белозуб. Бывший командир тринадцатого был в валенках и в полушубке, запорошенном снегом. На румяном лице светились темные глаза.

Богданов поднял лицо от карты и внимательно посмотрел на майора.

— Сейчас доложу, товарищ полковник, — тихо сказал Белозуб. Он снял шапку, и светлые свалявшиеся волосы упали ему на лоб.

— Ну… — сказал комдив.

Белозуб шагнул вперед, и Богданов почувствовал приятный запах конского пота — майор примчался верхом.

— Товарищ полковник, вы меня знаете… — проговорил Белозуб.

— Можно без предисловия, — заметил комдив. Белозуб снял автомат и положил на стол. На белой от инея поверхности ствола остались черные пятна там, где пальцы прикоснулись к металлу.

— Говори, — сказал комдив.

Глаза Белозуба затуманились и как будто перестали видеть. С таким лицом майор поднимал людей в бой, навстречу опасности, которая никогда не казалась ему слишком большой.

— Я приказал отойти, — сказал Белозуб, и так как все молчали, он пояснил, повысив голос: — Связь была порвана… Мой посыльный не возвращался, его ранило… Ваш офицер связи опоздал…

Он помедлил и громко проговорил:

— Я вывел людей из огня.

— Так, — сказал Богданов.

— Без приказа! — прокричал Веснин.

Майор обвел всех странным, отсутствующим взглядом. Тонко запел самовар, и Белозуб изумленно прислушался. Он не сразу понял, откуда исходит этот уютный, забытый звук. И спокойствие, казалось, царившее здесь, столь непохожее на собственное состояние майора, обидело его.

— Комиссар полка Островский убит, — сказал Белозуб, прямо глядя на Машкова.

— Убит? — повторил Машков и встал над столом, заслонив окошко широкой спиной.

— Клевайчук убит, — продолжал Белозуб. — Половину обеда мы вчера на снег вылили… Как на блюдечке, сидели под минами.

— Стой, говори по порядку, — сказал Богданов. — Садись.

Майор помолчал, словно раздумывая над приглашением. Он испытывал отчаянную решимость и был готов ко всему.

— Товарищ полковник, нельзя нам наступать! — заговорил Белозуб горячо и доверительно. — Шестые сутки бьем в одно место и, как ни сунемся, — кулаки в крови. У немцев каждый метр пристрелян, и всю нашу тактику они на своей спине изучили. От Каширы их гнали, а теперь выдохлись… Люди под огнем спят, в атаке спят, просыпаются от раны…

— Что вы сделали? Понимаете? — перебив Белозуба, негромко сказал комдив. Он перешел на «вы» и не заметил этого.

— Да ты иностранец, что ли? — громко, переходя на крик, спросил Машков и стукнул по столу ладонью.

Сон соскочил с начальника подива. — Иностранец, спрашиваю? — Он стукнул еще раз, сильнее, и вазочка с сахаром подпрыгнула на столе. — Сколько нашей земли еще под немцами!.. Это тебе известно?! Стон по всей земле стоит… Это известно? Да ты с неба свалился, что ли? Кто… кто наступать будет, если мы выдохлись?

Машков вышел из-за стола, и от движения его шинели опрокинулся стул. Красивое лицо комиссара с выпуклыми черными глазами потемнело от прилива крови.

— Кто погонит фашистские орды? — Начальник подива не выбирал слов, но память подсказывала их привычные сочетания. — Изверги, потерявшие облик человеческий, жгут, насилуют, вешают… на временно захваченных территориях… Кто немцам морду бить будет, если мы выдохлись?

— Все ясно, — сказал Белозуб другим, усталым голосом и отвел глаза в сторону.

Машков снова сел, и теперь поднялся Веснин. В тишине высоко и тонко свистела струйка пара, вылетавшая из самоваре. Начальник штаба смотрел на полковника, ожидая приказа об аресте командира тринадцатого. Но Богданов задумался и медлил. Он чувствовал себя, как пилот, потерявший в воздухе управление. После многих усилий он, оказывается, не только ничего не выиграл, но его части становились небоеспособными. Он не понимал, как это случилось и когда началось. Надо было сию же минуту принять важные решения, но ему никак не удавалось охватить единым взглядом всю изменившуюся обстановку. «Выспаться бы мне!», подумал Богданов и потер пальцами переносицу. Веснин нетерпеливо постукивал по столу карандашом.

— Сережа! — крикнул комдив.

В дверях появился Зуев. Он козырнул, дотронувшись прямой ладонью до сбитой на глаза кубанки, и тотчас же, будто обжегшись, отдернул руку вниз.

— Воды, Сережа, — умываться буду, — сказал комдив.

 

Глава пятая. Подарок

Шура Беляева лежала на печке, yкрытая тулупом. Поджав колени, свернувшись, она медленно согревалась в тесной и теплой темноте. Уснуть Шура не могла, потому что была несчастна. Мысленно она опять разговаривала с Богдановым, докладывая то, что побоялась сказать вслух. Чем лучше были ее запоздалые ответы, тем острее становилась тревога. Казалось, многие обстоятельства, способные повлиять на решение комдива, остались неизвестными ему, и робость девушки имела тяжкие последствия. «Ох, господи!.. Ох, я невезучая!» шептала Шура, жалуясь и завидуя смелости других людей. Они держались здесь, среди своих, с таким бесстрашием, какое было доступно ей лишь на переднем крае. От огорчения Шура начала всхлипывать, тихо. чтобы не обратить на себя внимания.

— Что плачешь? — услышала она близкий голос.

Девушка испуганно приподнялась, но никого не увидела. Внизу хлопала дверь, стучали обмерзшие валенки, и кто-то громко разговаривал по телефону. Шура оглянулась, утирая слезы ладонью, и в углу под самым потолком различила смутно белевшее лицо.

— Ты кто? — спросила Шура.

— Погодин, Степан, — ответил ей серьезный детский голос.

— Подумаешь! — сердито сказала девушка. — Да тебе сколько лет?

— Десятый, — ответил мальчик. Он был теперь единственным Погодиным в деревне и поэтому полностью выговаривал свое имя. — А почему плакала, а? — снова спросил он.

— Так, — сказала Шура. — Ты что, живешь здесь?

— Живу… Убили кого-нибудь? — допытывался он.

— Дура я — оттого и ревела… А мамка твоя где?

Мальчик ответил не сразу. Его обижала легкость, с которой чужие люди задавали этот вопрос, самый жестокий из всех.

— Убили, — сдержанно ответил он.

— Фашисты?

— Ну да, фрицы, — хмуро проговорил мальчик.

— Как убили-то? — словно испугавшись, спросила Шура.

Мальчик не отвечал, медленно перебирая пальцами темные тряпки. Он не переставал думать о том. как случилось несчастье, но стеснялся о нем говорить. Немцы вломились в избу, когда фронт снова приблизился к деревне и по улице шли отступающие части. Солдаты открыли сундуки в поисках теплых вещей, забрали валенки, выпустили из-под печки кур. С шумом разлетелись птицы, часто хлопая крыльями, и немцы переловили их. Высокий человек с курицей подмышкой подошел к матери Степана. Он что-то спросил на незнакомом языке, и она, не понимая, покачала головой. Солдат сердито закричал, и она ответила: «Не знаю», — так громко, словно разговаривала с глухим. Немец сунул ей в грудь черный револьвер, и внезапный выстрел оглушил Степана. Мать упала на пол лицом вверх, и солдат побежал к выходу. Он споткнулся о порог, курица выскочила из-под локтя и взлетела на стол. Немец выругался, но не вернулся за нею. Степан удивленно смотрел на мать. Она лежала неподвижно на спине, раскинув в стороны руки. Курица ходила по столу и громко стучала клювом, собирая крошки…

— Как убили? — повторила Шура, охваченная состраданием, позабыв о собственном горе.

— Застрелили, — нехотя сказал Степан, уклоняясь от разговора о том, что было для него источником постоянного ужаса.

— За что? — спросила Шура.

— Верно, что дуреха… Ни за что…

— О, господи!.. Ну, иди сюда, — сказала Шура.

Она почувствовала сильную потребность что-нибудь сделать для мальчика — покормить его, помыть, постирать белье. Степан медленно переполз по куче тряпок, и Шура увидела взлохмаченную голову, внимательные серые глаза и остренький розовый нос. Девушка попыталась притянуть Степана к себе, но мальчик отстранился и отвел плечи… Так его обнимала мать, и похожее движение чужой женщины не понравилось ему.

— Отец где? — осторожно спросила Шура.

— Помер, перед войной еще…

— Так и живешь один?

— Так и живу… Я на печке, а ребята внизу… Места у меня много. А ты кто — милосердия сестрица?

— Нет, я разведчик.

— Хвастаетесь вы все, — убежденно сказал Степан.

— Правду говорю.

— Ну да… Девку разве посылают разведчиком?

— Спроси кого хочешь, — серьезно сказала Шура. Она не чувствовала себя ни старше этого мальчика, ни богаче опытом. Несчастье, свалившееся на Степана, давало ему право на уважение взрослых.

— Тебя как зовут? — спросил мальчик.

— Шурой.

— И тебе не страшно?

— Чего это? — подозрительно спросила Шура.

— Всего…

— Я к немцам в тыл ходила, — сказала девушка.

— А ты не врешь? — проговорил Степан неожиданно просительным голосом, ожидая правды, как одолжения.

— Зачем это я врать буду! — с силой сказала Шура.

Мальчик пододвинулся к ней. Теперь они сидели рядом под задымленной балкой, наклонив друг к другу головы. На бечевке под потолком сушилась в пучках: трава, и легкий домашний запах исходил от нее.

— Может, ты его там увидишь, — сказал Степан.

— Кого?

— Фрица, — прошептал мальчик. Он смотрел на девушку испуганными глазами.

— А какой он из себя? — спросила Шура, поняв, о ком говорил Степан.

Мальчик помолчал, напряженно думая. Он испытывал затруднение каждый раз, когда приходилось описывать внешность убийцы, выстрелившего в его мать. Было невозможно словами, известными Степану, рассказать о том страхе и отвращении, что навсегда соединились в его сознании с обликом немца.

— Из себя он большой, — медленно проговорил мальчик, стараясь возможно точнее описать фрица таким, как он ему представлялся, — головастый, как кабан, шинель на боку обгорелая… а лапы красные, быстрые… Сам усатый, а глаза как точечки, черные, как у рака…

— У немцев много усатых, — с сожалением сказала. Шура. Она была не хитра и не могла пообещать того, в чем не чувствовала себя уверенной.

— Головастый он. как кабан, и шинель на нем обгорелая! — страстно повторил мальчик.

Он как будто понимал свое бессилие передать другому то впечатление нечеловеческого уродства, какое оставил по себе убийца. Но, недостаточно хорошо описав его, Степан, казалось, давал немцу возможность уйти от наказания.

— Уши у него в черных мешочках, — добавил он, обрадовавшись новому заметному признаку.

— В мешочках… Я его достану, — сказала Шура.

Она подумала, что, убивая всех немцев, которых увидит, высоких и низкорослых, усатых и бритых, она доберется до фрица, о котором говорил Степан. Это соображение успокоило ее совесть.

— Достанешь? — недоверчиво спросил Степан.

— Достану.

— Мне командир ваш тоже обещался. Только он фрицев в трубы смотрит, а ты к ним ходишь. Тебе его достать можно…

Степан умолчал о том. что с подобной просьбой он обращался уже ко многим бойцам. Он хитрил, добиваясь того, чтобы каждый действовал наиболее активно, не надеясь на другого.

— А не забоишься? — спросил он.

— Ладно, — сказала Шура. — Говорю — достану…

— Ну да, ты большая… А я вот чего имею, — сказал мальчик, полез в карман и вынул оттуда длинный сверток. Он развернул чистую полотняную тряпочку и показал Шуре нож с волнообразным источившимся лезвием и деревянным черенком. — Вот… острый, — сказал Степан. Подбородок его вздрагивал, и на испуганном лице появилось странное, рассеянное выражение. — Как фрицы опять придут, я им суну… Ей-богу суну.

— И некому тебя взять отсюда? — спросила Шура.

— А кому?.. На деревне только я остался… — Степан завернул нож в тряпочку и положил в карман. — В Песках дядя жил, так теперь там одни головешки, и людей нету… Кругом пропащее царство. В город итти — далеко. Ребята меня подвезти хотели, да, может, и там ничего нету. Рассказывал тут один — фрицы город с самолетов пожгли. Пусто место…

Степан говорил без волнения, как о вещах, хорошо всем известных.

— Я в подпол залезу, как придут, — продолжал он. — Я и хлеба туда натаскал… Может, отсижусь. А то — суну первому… Не веришь?

— Не придут они больше! — почти закричала Шура.

Ей вспомнилось, как еще девочкой вместе с товарищами гоняла она по улицам чужого, приблудшего щенка. Лохматый от худобы, он убегал молча, не оглядываясь, поджав хвост в репьях. Завернув по ограде, пес оказался в тупике и ожидал врагов, прижавшись к плетню. Когда кричавшая толпа приблизилась, он вдруг обернулся к ней, подняв маленькую оскаленную морду. И, не испугавшись щенка, но подивившись силе его отчаяния, дети остановились перед ним, помолчали и разошлись.

— Никогда не придут, — повторила Шура.

— Все вы так говорите, — заметил Степан.

— Ох, господи! Да быть этого не может! — сказала девушка, потрясенная стойкостью мальчишеского неверия. — Не пустим мы фрицев сюда! Голову даю…

Степан вдруг сорвался с места, быстро пополз в дальний угол и, порывшись там, вернулся на четвереньках.

— Возьми себе, — сказал он и положил на колени Шуре женский головной платок в набивных красных и синих розах.

— Не надо! — возмутилась девушка.

— Вот дуреха так дуреха, — удивился Степан.

— Не возьму! — решительно сказала Шура.

— Хороший платок… Совсем как ненадеванный. Я из ямы на огороде вынул. Да и на кой он мне… А ты все-таки девка, — убеждал Степан.

Жизнь, понятная ему и любимая им, прекратилась вместе со смертью матери. Все, происходившее потом — бой, пожары, приход множества людей, кровь и холод, — было естественным следствием этой непоправимой гибели. Мир стал непонятен и страшен, потому что перестала существовать единственная женщина, вносившая стройный порядок во вселенную, известную Степану. Даже дом, в котором было знакомо каждое бревно, каждый угол, скрип половицы, запах в сенях, — стал другим, враждебным, слишком просторным. Предметы, привычные и послушные в руках матери — ведро, топор, скалка, утюг, — налились странной тяжестью и отовсюду угрожали Степану. В первые дни по уходе немцев он трепетал перед всяким новым человеком, переступившим порог. И он задабривал больших, шумных, вооруженных, часто сердитых людей, он готов был отдать им все, чтобы откупиться. Потом Степан несколько отошел. Но ничто уже не имело для него цены и смысла, кроме силы, необходимой для борьбы со злом. И ныне мальчик хотел лишь выразить свою признательность тем, кто эту силу великодушно предоставлял в его распоряжение. Не сожалея и не задумываясь, он дарил взрослым все, что было накоплено здесь долгими годами. Мальчик наделял бойцов отцовским бельем, штопанными носками, подушками, полотенцами — всеми сокровищами, доставшимися ему в наследство.

— Ну, бери, бери, — повторял Степан и, скомкав платок, совал его Шуре в руки.

Поняв вдруг, какой подарок делает ей мальчик, видевший эти розы только на голове матери. Шура сказала:

— Ну, спасибо… Я платок под шинель надену, теплее будет.

— Конечно, теплее, — пробормотал Степан.

От платка шел сильный запах сырой земли. И, всхлипнув, охваченная нестерпимой жалостью, глотая слезы, Шура обняла Степана. Осторожно, чтобы не обидеть девушку, мальчик высвободился.

— Беляева, не спишь? — услышала девушка и обернулась.

Телефонист Белкин стоял внизу и шарил рукой по краю печи. Было видно лишь его круглое лицо с редкими усиками.

— Слышала? Отступаем, — сказал Белкин таким тоном, словно давно предвидел это.

Шура молчала, не понимая. Белкин нашарил варежки и, надевая их, повторил:

— Отступаем, говорю…

Шура быстро взглянула на Степана.

— Тише, чорт! — закричала она.

— Белозуб первый драпанул… — понизив голос, сказал Белкин.

— Белозуб?.. Врешь!

— Неинтересно мне врать. Он сейчас сам прискакал и сразу к полковнику. Понятно? Нет?

— Ты кто? Телефонист? — спросила Шура.

— Телефонист.

— Вот и звонишь по секрету всему свету.

Но лицо Белкина уже нырнуло вниз.

«Что же это, господи?!», мысленно проговорила Шура.

— Наших побили? — тихо спросил Степан.

Девушка не ответила. Она откинула тулуп и спустилась с печи. Степан сбросил на пол свои валенки, сполз на животе, помогая себе босыми ногами, и внизу обулся.

Здесь все уже знали об отступлении тринадцатого полка. Время от времени кто-нибудь из телефонистов взглядывал на дверь, за которой находились комдив и Белозуб. Но в неясном шуме, доносившемся оттуда, нельзя было разобрать слов. У стола немолодой офицер в бекеше, обшитой каракулем, разговаривал с незнакомым солдатом. Шура остановилась посреди комнаты и прислушалась, не осмеливаясь подойти ближе. Лицо бойца было землистым от усталости, в уголках рта скопилась белая накипь. С видимой неохотой ординарец Белозуба рассказывал, как происходило отступление, и по первой фразе Шура поняла, что оно действительно совершилось. Бронзовое лицо ее ничего не выразило, но посветлело, и девушка услышала частый стук своего сердца. Она подумала, что для батальона, окруженного в лесу, нет больше надежды на спасение.

Степан подошел к Шуре и стал рядом Он переводил испуганные глаза с одного лица на другое, стараясь понять, как близка опасность. Беляева не взглянула на мальчика, но взяла его пальцы и крепко сжала. Это еще больше встревожило Степана. Не отнимая своей руки, он проследил за взглядом девушки, направленным на закрытую дверь в другую комнату. Там сидел могущественный человек, облеченный, как казалось Степану, неограниченной властью. И мальчик также уставился на дверь, некрашеную, сбитую из сучковатых досок. За нею как будто была сама судьба, исполнение желаний или непоправимое бедствие.

Послышался громкий голос Богданова, зовущего своего адъютанта. Зуев быстро пересек комнату и притворил за собой дверь. Через минуту, скрипнув на петлях, она снова открылась. На пороге появился комдив, и Шура поспешно вытянулась. Не отрываясь, она глядела на полковника, от слова которого зависела участь ее товарищей. Степан застыл на месте, созерцая Богданова с верой в чудо, которое, быть может, сейчас произойдет. Все, кто был в комнате, смотрели на невысокого, плотного человека в гимнастерке с орденом Красного Знамени, полного сумрачной решительности.

Комдив прошел в сени, на ходу снимая пояс с кобурой. Адъютант нес на плече вафельное полотенце. В сенях Богданов стащил через голову гимнастерку, шерстяной свитер, сорочку. Прижав руки к заголубевшему телу, он встал, подрагивая, около обледенелой кадушки. Из неплотно закрывавшейся двери на улицу вываливался серый воздух.

— Давай! — нетерпеливо сказал комдив.

Он наклонился над кадушкой, широко расставив ноги. Зуев зачерпнул из бочки кованым ковшом и щедро плеснул на шею и голову полковника.

— Ах! — коротко вздохнул Богданов и мелко затопал ногами. На секунду у него пресеклось дыхание. Зуев снова зачерпнул, и в ковше зазвенели ледяные пластинки.

— Ах! ах! — опять вздохнул комдив и принялся ожесточенно растирать плечи и грудь. — Давай! — вдруг закричал он. — Давай!

Он пританцовывал около кадушки, шлепал себя по коже, отплевывался и глухо стонал. Телефонисты и связные переглядывались, слушая шумную возню в сенях. Беляева сквозь открытую дверь видела, как шевелилось в облаке пара светлое, поблескивавшее тело. Она была обескуражена немногим меньше, чем Степан, чувствовавший себя обманутым. Не осмеливаясь осуждать полковника, Шура испытывала величайшее смятение. Ибо сейчас, когда каждая минута казалась решающей, командир дивизии, видимо, не понимал этого. Он выпрямился и голосом, полным дикого удовольствия, крикнул:

— Хватит!.. Полотенце!

Полуобнаженный, со спутанными мокрыми волосами, Богданов, крупно шагай, прошел из сеней. Кожа его побагровела, капли воды сверкали на широкой спине.

— Здоров!.. Ох, здоров! — неопределенно сказал вестовой Синицын.

— Строгий к себе человек, — заметил телефонист Яновский, сержант с тонким приветливым лицом.

Бойцы чувствовали себя теперь спокойнее, увидев, что комдив не обнаруживает волнения. И лишь Беляевой овладевало все большее отчаяние. Она считала себя виновной в странной бездеятельности полковника, и смелое решение созревало в голове девушки.

 

Глава шестая. «Я атакую!»

Богданов одевался, когда к нему подошел для доклада начальник разведки. Движимый искренним расположением, Столетов даже помог полковнику надеть портупею.

— С легким паром! — пошутил майор.

— Спасибо, — сказал Богданов.

— Разрешите приступить?

— Сдайте дела капитану Соколу! — резко проговорил комдив. — Сами отправляйтесь в одиннадцатый, в распоряжение командира.

— Простите, товарищ полковник, — начал Столетов и неловко улыбнулся, словно оценив остроумную, хотя и неприятную шутку, — насколько я вижу…

— Чего ж тут не видеть? — перебил полковник. Он расчесывал гребешком густые блестевшие волосы. Кожа горела у него под сорочкой, и Богданов с наслаждением ощущал жар, исходивший от тела.

— Разрешите объяснить, — торопливо начал Столетов. Именно так он десятки раз мысленно начинал свою защитительную речь.

— Ничего вы не сможете объяснить, — жестко сказал полковник. — Вслепую действуем… Ни к чорту такая работа не годится!

Он распалялся, глядя прямо в глаза Столетову, молившие о пощаде. Все теперь казалось Богданову отталкивающим в этом человеке с маленьким лицом. Даже неотъемлемые достоинства майора — старательность и трудолюбие — вызывали раздражение, тем более сильное, что некстати свидетельствовали в его пользу.

— Сводку доложите Соколу. Желаю успеха, — закончил полковник.

Столетов увидел, что объяснение, к которому он так готовился, произошло и его речь никогда больше не понадобится. Он понимал гнев своего начальника и был оттого вдвойне беспомощен. Самые убедительные доводы, собранные Столетовым, не опрокидывали, видимо, главного обвинения, предъявленного разведке — она не выдержала испытания наступательных боев. Майор вытянулся и поднял голову.

— Разрешите отправляться? — громко спросил он.

Эта уставная формула как бы спасала его достоинство — последнее, что можно было сохранить. Весь вид Столетова говорил: «Я подчиняюсь приказу, как бы тяжело мне ни было, потому что так необходимо в высших интересах победы».

— Валяйте, — сказал комдив.

Майор покраснел, стукнул валенками и, не видя ничего от обиды, зашагал к двери. Богданов подошел к столу и, застегивая пуговицы на гимнастерке, строго сказал:

— Хорошая вода… Советую.

Машков с шумом поднялся и, внутренне содрогаясь, начал стаскивать шинель. Белозуб стоял в расстегнутом полушубке, облокотившись о комод и засунув правую руку в карман галифе. Он невнимательно следил за окружающим, поглощенный как будто важной мыслью, но про себя твердил одно и то же: «А, все равно… Все равно…». Прислушавшись к разговору полковника с начальником разведки, Белозуб чуть заметно улыбнулся полными, как у юноши, губами. «Нашел время снимать Столетова», подумал он.

Комдив уже позабыл о начальнике разведки, но все еще чувствовал злость и бессознательно радовался ей. Обстоятельства требовали от Богданова немедленных поступков, и полковник испытывал грозное нетерпение. Разговаривая и двигаясь по комнате, он обходил взглядом Белозуба, потому что думал о нем и о вероятных последствиях его проступка. Чем яснее они представлялись полковнику, тем более тяжкими становились выводы. Так, проснувшись, человек вспоминает о несчастье, случившемся накануне, и оно открывается при свете утра во всей подавляющей ясности. Мысль Богданова работала теперь быстро, производя необходимые подсчеты сил и тактически комбинируя их на местности. Иногда комдив обменивался с Весниным замечаниями, и Машков приглядывался к обоим, как смотрят на врачей, совещающихся у постели тяжелобольного.

Богданов взглянул на часы — времени у него оставалось немного. И как ни подходил он к оценке создавшегося положения, она не менялась — дивизия больше наступать не могла. Видимо, полковнику следовало связаться с командармом и донести об этом, ибо приказ генерал-лейтенанта оставался в силе. Но открыто признать свою неудачу Богданов еще не мог. Пять раз он бросал полки на несколько высот, занятых немцами, и все способности его души сосредоточились в этом многократном усилии. Комдив помнил обещание, данное командующему, и свой собственный уверенный голос, каким оно было произнесено. И полковник медлил, глядя на карту, которая ничего уже не могла подсказать. Вдруг он заметил на себе внимательный, почти любопытствующий взгляд Веснина, как бы говоривший: «Ну, ну, посмотрим, как ты выберешься отсюда». Казалось, многоопытному начальнику штаба было известно нечто такое, чего не знал молодой комдив. На секунду у Богданова мелькнула даже мысль о том, что все случившееся действительно является результатом незнания каких-то высших секретов военного искусства, доступных лишь посвященным. Чувствуя накипающую ярость, Богданов обратился к Веснину громче, нежели следовало:

— Ну, Александр Аркадьевич, ваше мнение?

Веснин неопределенно повел высокими бровями.

— Что в подобных случаях делали знаменитые полководцы? — сказал комдив, облекая в полушутливую форму свое раздражение.

— Однажды автомобиль, в котором сидел Жоффр, затерли его собственные отступающие солдаты, — заговорил в том же тоне Веснин. — Это случилось в четырнадцатом году, когда правое крыло немецких армий охватывало Париж. Будущий маршал Франции вышел из машины и предложил пообедать у дороги чем бог послал…

— Час не обеденный, вот беда, — сказал полковник.

Он понял, что ему одному надлежит принять решение и сопряженную с ним ответственность. Богданов выпрямился, вышел в соседнюю комнату и сам приказал соединить себя со штабом армии. Во всяком случае, он должен был обо всем донести командующему. Он постоял, ожидая, прошел к печке и медленно вернулся к столу, за которым работали телефонисты.

Послышались голоса людей, препиравшихся с часовым на крыльце. Потом в избу вошли двое бойцов, сопровождаемые дежурным офицером. Лейтенант доложил, что на окраине деревни задержан красноармеец, не сумевший объяснить своего появления там. Конвоир остановился у дверей, и солдат, вышедший вперед, стоял один посреди комнаты.

— Кто такой? — спросил полковник.

— Бутаков, — глухим, простуженным голосом ответил солдат. На плоском, как будто придавленном лице его ярко выделялись белки злых, тоскующих глаз.

— Какого полка? — спросил полковник.

— Двенадцатого.

— Рота?

— Вторая.

Солдат быстро оглядывал избу и всех, кто в ней находился. На комдива он больше не смотрел, словно утратил к нему всякий интерес.

— Водицы нету? Испить бы… — попросил он.

— Где твоя рота? — спросил Богданов.

— Рота?.. — Усмешка прошла по лицу Бутакова. Он принял из рук конвоира ковш с водой и жадно отпил. — Рота легла на вотдых…

— Что? — не понял комдив.

— Вотдыхают бойцы, — сказал Бутаков и снова погрузил лицо в ковш.

— Говори толком! — крикнул Богданов.

Солдат помолчал, видимо удивляясь тому, что после всего случившегося люди могут еще кричать и приказывать, то есть вести себя так, словно ничего не изменилось.

— Слушаюсь, — сказал Бутаков и фиолетовой от мороза рукой вытер рот.

Кажется, только теперь он догадался, где находится. Сразу заторопившись, Бутаков поведал о том, как его подразделение было уничтожено вчера во время атаки. Сам он пролежал до ночи в воронке, а потом пополз отыскивать живых, если где-нибудь они существовали.

— Далеко свой полк ищешь, — сказал Богданов.

Он был извещен о тяжелых потерях двенадцатого полка, но о гибели второй роты никто не докладывал.

— В потемках шел, а спросить некого — одни мертвяки, — проговорил солдат.

Он стоял в изодранном, висевшем лохмотьями маскировочном халате, вытянув шею, как бы прислушиваясь к чему-то. И, заметив это, полковник понял, как велик страх Бутакова. Боец не видел, да и не мог видеть гибели целой роты, но пережил, кажется, уничтожение мира. Он долго лежал среди убитых, мины рвались по всему склону, и дым, смешанный со снегом, бушевал в воздухе. Вернувшись в мир живых, солдат ничего не забыл и поэтому ничему не обрадовался. Богданов подумал, какую острую неприязнь должен испытывать этот человек к нему — командиру, требующему от Бутакова чего-то еще после стольких потерь и мучений.

— Живой он еще — полк? — спросил солдат, перебегая взглядом с одного лица на другое.

— А вот увидишь… когда поставят перед строем, — сказал комдив.

Он заметил, с каким вниманием следят бойцы за этим разговором, похожим на поединок. Казалось, люди готовы были поверить трусу, а быть может, сочувствовали ему. Бутаков был опасен, как всякий дезертир в части, потерпевшей неудачу. Он увеличивал ее бедствия, без того достаточно большие теперь. И, не раздумывая, Богданов нанес удар с такою страстью и ожесточением, словно поражал личного врага.

— Дай мне его оружие! — крикнул он конвоиру.

Тот протянул винтовку; комдив ловко ее взял, быстро открыл затвор и вынул обойму. Все пять патронов, запотевшие и тусклые, стояли в металлическом гнезде.

— Подсумок дай! — крикнул полковник.

Его глаза расширились и потемнели. Он открыл матерчатый, туго набитый конверт и, опрокинув, тряхнул. Патроны посыпались, стуча и раскатываясь по полу.

— А-а! — протянул телефонист Белкин и взмахнул руками.

Бутаков отпрянул на шаг, глядя на упавшие пули так, словно все они предназначались ему.

— Целы твои патроны, — тихо сказал комдив. — Все на месте… Ты трясся от страха, влипнув в землю, пока вторая рота выбивала немцев. Ты ни разу не выстрелил, трус…

Он оборвал, боясь, что голос выдаст его волнение.

— Товарищ командир… — начал было Бутаков. Его страдающие глаза ловили теперь каждое движение Богданова.

— Отведите предателя родины! — перебил комдив.

— Сейчас, сейчас… — заспешил Бутаков и, согнувшись, начал судорожно собирать рассыпанные патроны.

— Напрасно стараешься, — сказал Синицын. — Тебе их больше не дадут.

Среди бойцов не было никого, кто сам не прошел через все испытания боя, И теперь только презрительный гнев вызывал у них человек, предоставлявший другим сражаться за него.

— Гражданин, идемте! — сказал конвоир.

И неожиданное обращение поразило Бутакова. Он вскочил и потоптался на месте. Потом быстро пошел, почти побежал к выходу, будто торопился получить то, что там его ожидало.

— В трибунал пойдет… — строго сказал Яновский.

— Нашего не обманешь, — шепнул Синицын Белкину. — Понимает, какая сорока кривобока, какая ворона картависта.

Командарм все еще не подходил к проводу. К соседнему аппарату вызвали Веснина, и начальник штаба нетерпеливо слушал, время от времени взглядывая на комдива. Кинув трубку, он рванулся к Богданову, попросил его пройти в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

— Звонил начштаба сто семьдесят первой, — стремительно докладывал Веснин. — Разведка нашего соседа обнаружила скопление значительных сил пехоты противника в лесу, к востоку от безыменной высоты.

— Что такое «значительных»? — спросил Богданов.

— Точных данных пока нет.

— Значит, их надо получить, — сказал комдив.

— Товарищ полковник, — медленно и тихо начал Веснин, словно то, что он собирался сообщить, могло стать менее печальным, если произнести его полушопотом: — обстановка становится очень серьезной, если не сказать больше. Противник готовит удар в стык обеих дивизий и дальше на Степанчиково, в обход нашего правого фланга.

Выдержав паузу, как бы проверяя эффект от своих слов, он заговорил громче и быстрее:

— Наши люди находятся на пределе… Части обессилены в непрерывных боях и больше не держат рубежей. Случившееся сегодня с тринадцатым полком говорит об этом достаточно красноречиво… Противник попытается теперь развить свой успех, как на его месте поступили бы и мы с вами.

Странное спокойствие появилось на измученном лице Веснина. Обстоятельства, изложенные им сейчас, сами по себе не могли его, конечно, радовать. Но Веснин испытывал облегчение от того, что действия дивизии, в которые он уже не верил, будут наконец прекращены.

События этого утра делали наступательные операции невозможными, вне зависимости от чьей-либо воли.

Машков слушал, стоя у стола с полотенцем, которым только что утирался. Комиссар был взволнован и огорчен, но промолчал, ничего не найдя возразить начальнику штаба. Белозуб сидел у окна, и слабая улыбка опять блуждала на его губах.

— Да, да… — сказал комдив.

Он понял, к чему клонит начальник штаба. Инициатива ныне переходила к врагу, и он, Богданов, сохранил за собой лишь инициативу отступления. Но, услышав от другого почти то же, что думал недавно сам, полковник не узнал своих мыслей. Они обозначали неудачу на всем участке армии, а быть может, и фронта, так как дивизия вела бой в общем наступательном маневре. Батальон капитана Подласкина, окруженный в лесу, следовало теперь считать погибшим.

— …Думаю, что прежде всего надо принять меры против реальной угрозы на правом фланге, — проговорил начальник штаба.

— Точнее, точнее, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.

— Полагаю: дивизия наступать не может, — твердо заявил подполковник.

— Не может? — удивленно переспросил Богданов, хотя подумал о том, что Веснин, в сущности, прав.

Если атака не удалась вчера, то почему, собственно, она должна увенчаться успехом сегодня, когда положение усложнилось? Богданов наклонил голову, словно физически ощущал тяжесть ответственности за решение, которое должен принять. Это была не боязнь взыскания по службе или даже военного суда, так как речь шла о большем, чем оставленный пункт.

— Я понимаю, товарищ полковник: приказ во всех случаях остается приказом, — снова заговорил Веснин. — Но с наличными силами выполнить его мы не можем. А при создавшейся обстановке даже не должны пытаться. По всем правилам — не должны.

— По всем правилам? — переспросил Богданов.

— Так точно, — ответил начальник штаба.

— Мы получили все, что нам сегодня смогли дать, — сказал Машков.

— И это мне известно, товарищ батальонный комиссар. Но на войне, как в арифметике, четыре всегда больше двух…

«Как он спокойно рассуждает!» с неодобрением подумал начальник подива.

— У нас не осталось выбора, — продолжал начальник штаба. — Только сосредоточив силы на угрожаемом фланге, мы парализуем попытку прорыва наших линий. То есть мы должны быть готовы к обороне раньше, нежели противник перейдет в контратаку. А случиться это может и сегодня… Полагаю, что, ознакомившись с обстановкой, командующий примет именно такое решение. Более чем убежден в этом.

— А я совсем не убежден, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.

Чувство, которое потрясло его в эту минуту, больше всего походило на инстинкт самосохранения. Но это не был узкий, замкнутый в себе инстинкт, распространяющийся только на одну личность. Родина — вот что занимало теперь все мысли Богданова. Он ощущал себя ее частицей, ее хозяином наравне с миллионами других — и поэтому ее слугой, одним среди многих. Это было то новое чувство отношения к своей стране, высокая степень которого отличала молодого полковника от Веснина.

С первых же дней зимних сражений, начавшихся у самой Москвы, Богданова не покидало до недавних пор величайшее напряжение. После страшных летних месяцев Красная Армия наконец одолевала врагов, теснила и отбрасывала их на запад. Поэтому все, что делал теперь Богданов, он делал так, словно от него, только от него зависел исход этого решающего усилия.

— Комиссар, — сказал он, обращаясь к Машкову, — ты ведь был с нами под Каширой…

— Точно, приехал туда прямо из госпиталя.

— Ты помнишь, как дивизия дралась? — громко и сильно заговорил полковник. — Я не узнавал людей, которые летом теряли голову при одном слове: «танки». Ты помнишь Венев? Мы все были напористые, веселые и злые.

— Люди не изменились, товарищ полковник. Это я твердо знаю, — сказал начальник подива.

— Что же все-таки произошло?

— Сила наступления постепенно убывает. Это закон, — сказал Веснин, как бы поучая Богданова.

— Да, да, я помню, — нетерпеливо заметил комдив.

— Военное искусство, Сергей Федорович, в том и заключается, чтобы во-время остановиться. Увлекшись, мы легко можем перемахнуть за границу наших возможностей.

— Понятно, — сказал Богданов.

Он подумал, что не ему надлежит выбирать время остановки. Карта Советского Союза, маленькая, вырванная из учебника, возникла в его воображении. И он ужаснулся тому, что допустил самую возможность происходившего сейчас обсуждения. Первое в этой войне великое наступательное движение, направляемое Сталиным, не прекращалось. Впереди находились цели, которых следовало достичь во что бы то ни стало. Поэтому он и сегодня должен был итти вперед; упав — должен был подняться и раненный — вытянуть руку на запад. Другие люди здесь, в комнате, отдавали для победы все, что могли, терпели многие лишения и не щадили жизни. Но комдив был сильнее их чувством своей неотделимости от непобедимой родины. Он оказался поэтому способным на такое напряжение духа, когда невозможное как будто становится единственно необходимым. Он не мог больше наступать по правилам, значит надо было действовать вопреки им. Указание командарма, бывшее недавно столь отвлеченным, наполнилось вдруг живым, активным смыслом.

В комнату вошел Зуев и объявил:

— Командующего нет у себя. Начальник штаба армии ожидает у провода.

Больше нельзя было медлить, и у Богданова не оставалось даже минуты. Но внутренним оком он словно измерил свою силу и по ней заключил о силе каждого своего солдата. С ними он мог итти до конца, как бы велики ни были опасность и ответственность.

Внешне полковник был спокоен, даже немного рассеян, хотя не помышлял уже о впечатлении, производимом на окружающих. Лишь глаза его стали как будто больше.

Вдохновение коснулось Богданова, и в темноте, навалившейся отовсюду, ему блеснула молния.

— Александр Аркадьевич, я буду на НП, — коротко сказал комдив. Надевая полушубок, он снова заговорил, стремясь поточнее выразить свою мысль: — Доложите штабарму: мой тринадцатый полк оставил свои позиции… мой правый фланг подвергается опасности… мои люди — на пределе сил. Я атакую…

Уже совсем рассвело, когда Богданов вышел на улицу, но снег на земле был белее неба.

 

Глава седьмая. Гибель Султана

Наблюдательный пункт был оборудован в овине. Лестница, сбитая из жердей, вела наверх, под крышу, где находились стереотрубы, скрытые в соломенном настиле. Полковник некоторое время смотрел, не прибегая к их помощи. Он стоял, слегка пригнувшись под скатом кровли, и холодные сухие стебли покалывали его щеки.

На севере и северо-востоке вилась по горизонту гряда холмов; неровная, прерывистая полоска построек темнела на их вершинах. Там, в деревне, укрепились немцы. Далеко справа поднимался к низкому небу коричневый живой фонтанчик. Что-то горело на недавних позициях Белозуба, ныне вновь занятых противником. На западе лежало большое болото, защищавшее немцев надежнее, нежели их доты. Березовый лес синеватым дымком стоял над его непотревоженной белизной. Неширокая река вытекала оттуда и петлила, пересекая местность с запада на восток. Лед на реке бы взломан; черные трещины слабо курились. Здесь иссякла первая атака, и на берегах виднелись кое-где неубранные трупы да торчали расщепленные стволы деревьев. Было тихо, и только из расположения тринадцатого полка время от времени доносились негромкие очереди автоматов.

Богданов, казалось, впервые видел сегодня землю своего боя. И хотя он мог воспроизвести по памяти каждое дерево, каждую возвышенность или воронку, он сегодня по-новому воспринимал знакомый пейзаж. В этом не было чуда, если не считать чудесной мужественную способность видеть вещи так, как они есть на самом деле. Решившись, вопреки обстоятельствам, наступать, Богданов испытывал редкое и сильное чувство освобождения. Ответственность, принятая им на себя, была так велика, что исключала иной выход, кроме победы. Оставалась еще смерть, но смерть — не выход. Поэтому многое из того, что недавно сковывало Богданова, утратило власть над ним. Теперь не имело значения, как относятся к его, Богданова, действиям другие люди, ибо единственно важным был результат, а не одобрение свидетелей. Ничего личного — ни страха, ни жажды славы — не существовало больше в том, что Богданов делал, думал, говорил. Свобода от всяких помышлений о себе, питавшая его величайшую решимость, сделала комдива независимым от тех общепринятых мнений, правил, схем, что противоречили сейчас его пониманию. И хотя Веснин изучил это поле боя не хуже Богданова, полковник видел лучше, потому что стал смелее.

Как и Богданова, Веснина нельзя было упрекнуть в отсутствии личной храбрости, но во сто крат сильнее комдив жаждал победы. Поэтому он обрел высшее бесстрашие, быть может более трудное, чем презрение к опасности в бою — он доверился самому себе, своему видению действительности. Сегодня оно было неожиданно свежим, выпуклым и точным. Комдив смотрел недолго, по увидел наконец то, что не удавалось обнаружить в продолжение долгих часов.

Позади комдива стоял капитан Тарелкин — тучный высокий человек в бекеше, обшитой каракулем. Капитан устало и равнодушно. смотрел в спину Богданова, ожидая распоряжений, заранее, как он полагал ему известных. Предстоял день, похожий, видимо, на все другие, проведенные в этом проклятом месте. Внизу, на перекладине лестницы, сидел Зуев. Он разглядывал бревенчатые стены, поблескивавшие инеем, борону, забытую в овине, кучи снега, наметанные в углах. Носком валенка адъютант постукивал по обледенелой, будто каменной земле. Вдруг он услышал низкий, еще далекий звук и поднял голову. Звук стихал и сейчас же возобновлялся, каждый раз становясь назойливей и громче.

— «Хейнкель»! — весело и громко сказал Зуев, словно обрадовавшись развлечению.

Адъютант вскочил и выбежал во двор. Он сразу же увидел немецкую машину, быстро летевшую под серым небом. Ездовой Егор Маслов крикнул Зуеву:

— Двенадцать штук! Дадут нам грому, товарищ лейтенант!

Зуев поискал глазами и над самым горизонтом увидел много черных точек. Они перемещались параллельно холмам, вытягиваясь в одну пунктирную линию.

Маслов не спеша подошел к своей упряжке. Он провел рукой по шее лошади, ободряя животное, потом снова посмотрел на небо, подумал и, взяв коня под уздцы, повел его через двор. Поставив Султана под навесом, Егор достал из санок охапку сена и раструсил перед мордой лошади.

Капитан Тарелкин также сосчитал немецкие самолеты. Теперь они один за другим поворачивали на деревню, перестраиваясь для атаки. Множественный волнообразный рокот усиливался с каждой секундой, сливаясь в общий гул. Тарелкин искоса поглядывал на комдива, задумавшегося у своей соломенной амбразуры. Опасность становилась достаточно большой, но первым заговорить о необходимости спуститься в укрытие капитан находил неудобным.

Богданов как будто ничего не замечал. Его полной сосредоточенности не могли помешать даже немецкие бомбардировщики. Иногда он снимал варежку и проводил пальцами по бровям или почесывал висок. Лицо его быстро менялось, глаза щурились либо становились удивленными.

Полковник видел, что его части все время штурмовали немецкие позиции в лоб, так как на фланге немцев находилось незамерзающее болото. Бот оно простиралось перед ним на западе, поросшее тощими березками и низким кустарником. Но Богданов не чувствовал уже уверенности в том, что его разведка достаточно хорошо обследовала местность. И не правильнее ли было — казалось ему теперь — часть потраченных усилий употребить на то, чтобы форсировать болото и таким образом добиться маневра.

Богданов со всех сторон — от командиров и бойцов — слышал жалобы на недостаточность средств для сокрушения врагов. Но не значит ли это, что его наличные, средства неправильно используются? Артиллерийская поддержка наступления организуется у него по всем правилам и, следовательно, должна быть основательной. Но теоретически разрушенные укрепления немцев и сегодня выглядят почти так же, как в первый день боя. Вот на краю далекой деревни можно различить длинное здание колхозной конюшни, превращенное в узел обороны. Рядом видны дома; в каждом из них установлены пулеметы. Еще правее смутно краснеет кирпичный сарай… «Как я не заметил этого раньше! Ах, чорт, как нехорошо» — мысленно говорил себе полковник.

— Как нехорошо, — вслух пробормотал Богданов и тут же подумал о том, что формы использования сил и средств на войне не исчерпываются прошлым опытом, как бы велик он ни был. То, что казалось хорошим и действенным в одном случае, может стать бесполезным шаблоном в иной обстановке, еще не понятой нами.

«Артиллерия и все мои огневые средства, — решил Богданов, — должны быть расставлены так, чтобы в условиях этого боя нанести подавляющий удар. Все легкие пушки могут следовать во время атаки вместе с пехотой. Они прямой наводкой должны уничтожать очаги сопротивления. Иногда они будут застревать. Значит, надо, чтобы о каждой пушке заботилось соответствующее пехотное отделение…».

Громко, как бы над самым ухом, ударили зенитки. В небе беззвучно возникли желтоватые шарики, и лишь потом донесся стеклянный звук разрывов. Бомбардировщики с ревом снижались, и на сизо-голубых плоскостях головной машины проступили опознавательные кресты. Она клюнула вниз носом, пикируя как будто прямо на овин. Послышался нарастающий визг падающей бомбы, и сильный разрыв грохнул поблизости. Снег в овине взлетел и закружился от порывистого движения воздуха. Тарелкина шатнуло, и, оправившись, он с раздражением посмотрел на комдива. Капитан не трусил, и в другой обстановке он оправдал бы поведение полковника, даже восхитился им. Но находиться здесь теперь, когда в этом не имелось, по мнению Тарелкина, никакой надобности, было неразумно. Он не додумал до конца, потому что упал, поваленный воздушной волной.

Вторая бомба угодила на соседний двор. Еще лежа на снегу, Егор Маслов увидел оскаленную морду Султана, осевшего на задние ноги. Большой глаз лошади сверкал такой обидой, что Егор вскрикнул от сочувствия. Он хотел было подбежать к коню, но Султан рванулся и понес. Санки ударились о столб, поддерживавший навес, и одна оглобля с треском переломилась. На крупе лошади блеснула мокрая полоса. Ездовой пробежал несколько шагов и остановился. Его Султан, не разбирая дороги, скакал вниз по огородам, и санки подпрыгивали на неровностях земли. Там, где пронесся конь, расплывались на снегу удивительно яркие красные пятна.

— Стой! — закричал Зуев. — Стой!

Егор взглянул на адъютанта и медленно пошел по багряному следу.

Бомбардировщики разделились на две группы. Несколько машин пикировали на деревню, другие кружили восточнее и клевали над тринадцатым полком. Судороги пробегали по земле, и в воздухе носилась солома, содранная с крыш. Торопливо и зло били зенитки.

— Куда ты? — крикнул Зуев Егору.

Но ездовой ничего не услышал в грохоте и вое, наполнивших воздух. Богданов поднялся на ноги первый.

— Цел, Тарелкин? — прокричал он.

Тучный капитан встал с трудом, держась за брусья кровли. Он ушиб при падении колено, однако был более сердит, чем испуган.

— Цел, — ответил Тарелкин не сразу, потирая ногу. — Не лучше ли вам уйти отсюда, товарищ полковник? — закричал он.

Богданов не ответил. Он снова стоял у своей амбразуры, поправляя рукой сдвинувшуюся солому. Вбежал Зуев и быстро вскарабкался по лестнице, чтобы узнать, не нужен ли он. Капитан глазами показал на спину Богданова, как бы говоря: «Полюбуйтесь на него». Зуев понимающе усмехнулся с таким видом, словно он ничего иного не ожидал от своего комдива и знает за ним не такие вещи.

— Смотрите! — закричал вдруг Богданов. — Ах, чорт! Смотрите!

Тарелкин и Зуев бросились к полковнику. Небо было усыпано дымками, но самолеты, хотя и потерявшие строй, взмывали и опускались в ревущем пространстве. Ничего нового, что объяснило бы взволнованные восклицания комдива, офицеры не увидели.

— Султан! — крикнул Богданов.

Наконец Тарелкин и Зуев заметили мчащуюся лошадь. Она вытянулась и, освободившись от санок, наметом шла по нетронутой белизне болота. Богданов наклонился к стереотрубе, торопливо протирая запотевшие стекла. Он повернул их на штативе и быстро за перекрестием снова нашел Султана. Черный конь мелькал среди тоненьких белых стволов. Он проваливался теперь по колена и все-таки скакал, выбрасывая ногами снег. Уйдя в рыхлый покров по брюхо, он остановился. Подняв красивую голову к небу, Султан, быть может, заржал. Вдруг он забил ногами, пытаясь выбраться из снежного плена. Ему удалось опереться передними копытами на что-то твердое, и он вынес вверх грудь. Так он простоял несколько мгновений, вскинув морду и застыв в последнем усилии. Потом упал на подогнувшиеся колени, и голова его легла набок. Больше Султан не шевелился.

— Какой конь! — воскликнул огорченный Зуев.

Богданов повернулся к адъютанту.

— По болоту скакал! По болоту!.. Столетова расстреляю! — крикнул он с яростью.

Только теперь Тарелкин и Зуев увидели, что Султан прошел больше сотни метров над трясиной. Он увяз и погиб там, не выбравшись на грунт. Но что не удалось Султану, могли, вероятно, сделать люди.

— И правда… — пробормотал Тарелкин, изумленно глядя на Богданова.

Перехватив этот взгляд, Зуев посмотрел на комдива с такой гордостью за него, какая в семье окружает старшего брата. Им восхищается самый младший, утоляя, таким образом, собственное честолюбие. «Полковник все может, — говорило лицо адъютанта, — недаром он мой комдив».

— Найти мне Беляеву! — приказал Богданов.

Он подумал, что разведчица должна была пробираться из немецкого тыла через березняк на болоте. И, раздосадованный тем, что не сообразил этого раньше, Богданов добавил:

— Немедленно!

Зуев ловко сполз по лестнице и выглянул во двор. Темно-серая туча быстро поднималась в конце деревни, клубясь и поворачиваясь. Горели подожженные избы. Адъютант невольно посмотрел вверх. Подбитый бомбардировщик отваливал от деревни, унося за собой длинный дымный хвост.

— Есть! — радостно взвыл Зуев.

В голове машины поблескивало белое пламя, и самолет был похож на комету. Адъютант остановился посреди двора и в восторге помахал рукой. «Хейнкели» один за другим беспорядочно уходили в высоту. Наперерез по восходящим кривым шла на предельных скоростях пятерка советских истребителей. Бой в воздухе как бы относило ветром в сторону и вверх. «Хейнкели» растворились в небе, и по их следу исчезали в облачном океане истребители. Вдруг из облаков вывалилась расстрелянная машина. Вначале она чертила странные углы, напоминая планирующий лист бумаги, потом перевернулась и, кружась по оси, быстро упала. Зуев выбежал на улицу. Из соседних дворов показывались солдаты и торопливо шли в одном направлении — к горящим домам.

— Ну, что ж… пойдемте, — сказал Богданов и начал спускаться по лестнице. За ним со многими предосторожностями сошел вниз Тарелкин.

— Начальника артиллерии пошлите ко мне. Сейчас же! — приказал полковник.

План операции сложился теперь в его голове с замечательной легкостью. Надлежало скрытно обойти частью пехоты немецкие укрепления и атаковать их во фланг. Направление фронтального удара надо было оставить прежним и таким образом обмануть противника. Затем па главных целях следовало сосредоточить всю огневую мощь дивизии. С этим были неразрывно связаны дальнейшие соображения о перегруппировке артиллерийских средств, о продолжительности огневой подготовки, о сосредоточении в первом эшелоне всех станковых пулеметов, используемых побатарейно, об организации стрелкового огня во время атаки, о централизованном управлении минометной группой и многие другие. Все это, естественно, подсказывалось новой идеей боя, казавшейся теперь весьма нехитрой. Но, видимо, труднее всего увидеть то, что лежит слишком близко. Богданов испытывал теперь особое творческое нетерпение — неожиданные тактические выводы стремительно возникали в его голове, обгоняя друг друга и требуя немедленного осуществления. Комдиву хотелось бежать, но шел он спокойным, ровным шагом. «Не суетиться, не суетиться», мысленно сказал себе Богданов, как твердил юношей, когда размышлял над характером истинного полководца. «Спокойно… спокойно…», повторял он, идя по улице. Но разве мог догадаться об этом Тарелкин, следуя сзади и глядя на широкие плечи своего двадцатидевятилетнего комдива?

Навстречу Богданову шел Егор Маслов с шапкой в руке. Завидев полковника, ездовой шагнул в сторону, остановился и шапкой вытер вспотевшее лицо. Потом нахлобучил ее на голову и вытянулся, как в строю.

— Где Султан? — громко спросил Богданов.

— Товарищ полковник… осколком его зашибло… — начал оправдываться ездовой.

— Дорогой конь! Умница! — весело сказал комдив, проходя мимо.

Вслед ему удивленно и печально смотрел Егор. Он предпочел бы самый суровый разнос этому бессердечному невниманию.

 

Глава восьмая. Перед боем

Артиллерийскую подготовку комдив перенес на 18.00. В это же время в сумерках батальон одиннадцатого полка должен был начать фланговый марш через болото. К вечеру надлежало проделать всю необходимую перегруппировку сил и средств. Надо было также принять меры против возможной диверсии на правом крыле, хотя комдив и рассчитывал упредить врагов. Он долго работал с начальником артиллерии и тщательно проинструктировал пехотных командиров. Дважды говорил он по телефону с командармом, и генерал-лейтенант приказал усилить части Богданова двумя дивизионами «катюш».

Полковник находился на своем КП, и перед притворенной дверью в его комнату толпилось много командиров. Лица их с запавшими глазами были измучены, злы, опалены стужей. Офицеры связи быстро пересекали комнату, на ходу крича своим ездовым. Те торопливо вскакивали. Шла подготовка к новому бою, и телефонные трубки были теплыми от многих человеческих ладоней.

Зуев стоял в углу со старшим лейтенантом Горбуновым. Левая рука молодого командира лежала на марлевой повязке, свернувшейся в жгут. Совсем недавно, после памятного ночного боя, Горбунов был представлен к новому званию. Вчера он заместил павшего в атаке комбата. Явившись на КП по вызову полковника, Горбунов ожидал своей очереди. И, воспользовавшись этим, Зуев рассказывал свежему человеку о гибели Султана. Лейтенант безучастно слушал, прислонясь спиной к печке. Рана у него болела, и здоровой рукой Горбунов осторожно гладил плечо.

— «Столетова расстреляю»! — с чувством цитировал Зуев. — «Там, где конь прошел, — говорит, — там и человек продерется». — Адъютант не скупился на подробности, подсказанные восхищением.

— Ловко получилось, — вежливо отозвался Горбунов, хотя плохо понял, о чем собственно была речь. Он решил уже ложиться в медсанбат и собирался доложить об этом полковнику.

— Да, здорово, — сказал Зуев.

— Где Богданов орден получил? — спросил старший лейтенант.

— За финскую войну. Командовал полком в чине майора. Сам призыва тридцатого года. Вот это да! — И Зуев торжествующе посмотрел на Горбунова, словно достоинства комдива распространялись также и на его адъютанта.

— Я сяду, — сказал Горбунов и грузно опустился на освободившийся табурет.

Закрыв глаза, он подумал о том, как вытянется сегодня в чистой постели и уснет на целые сутки. Зуев постоял над лейтенантом и, огорчившись, молча отошел. Никто не разделял его воодушевления, что казалось удивительным и печальным.

В избе была слышна далекая стрельба пулеметов. Одинокие мины рвались несколько ближе, но к этому здесь все привыкли. Дежурный офицер позвал Горбунова. Старший лейтенант на секунду задержался перед дверью, поправил шапку, потрогал пояс и пошел к полковнику. Зуев последовал за ним.

Шура Беляева сидела на полу, обхватив руками колени. Ей поручено было провести батальон в обход немецких позиций, и она испытывала наконец приятное успокоение. Набравшись смелости, Беляева сама едва не обратилась к полковнику, но Богданов ее предупредил. И хотя Шура так и не сказала ему ничего нового, комдив отдал желанный приказ о наступлении. «Повезло мне все-таки», думала девушка. На душе у нее было светло, как у выздоравливающего, ибо самое трудное осталось позади. Все, предстоявшее Шуре в бою, зависело уже от нее самой и поэтому казалось второстепенным.

Мимо Беляевой проходили озабоченные люди; в ком нате стоял запах талого снега и мокрой шерсти. Шура слышала резкие, требовательные голоса и загадочно улыбалась, ослабев от волнений, рисуя себе неожиданную встречу с товарищами в лесу, после того как путь к ним будет расчищен. Воображая, как все произойдет, как обмороженные люди войдут в теплые дома, как раненых повезут в медсанбат, девушка задремала.

— Поднимайсь! — услышала Шура над самым ухом.

Она открыла глаза, не понимая, почему так громко кричат. Теперь ей очень хотелось спать, и была тяжелой, будто захмелевшая, голова. Вдруг Шура вспомнила свою необыкновенную удачу и улыбнулась сквозь улетучивающийся сон. Она провела рукой по лицу и начала поправлять волосы, засовывая их под шапку Перед Шурой стояли Горбунов и Зуев.

— Беляева? — спросил старший лейтенант.

— Ага…

— Пойдемте со мной, — сказал Горбунов, внимательно разглядывая крупную темнолицую девушку.

Она еще силилась разомкнуть слипающиеся глаза, морщила лоб и поднимала брови, отчего лицо ее становилось удивленным.

— Понятно, — благодарно сказала Беляева, словно ей оказывали услугу. Она завязала под шинелью платок, подарок Степана, и торопливо застегивала крючки. Искоса Шура поглядывала на высокого молодого командира с рукой на перевязи. Ему вручена была судьба многих людей, спасение и жизнь ее товарищей.

— Дорогу хорошо знаете? — спросил Горбунов.

— Вчера только ходила…

— Ну, готовы? — сказал Горбунов и, не дождавшись ответа, пошел к выходу.

— Стой, стой! — закричал Зуев. — Ни пуха ни пера!

Горбунов остановился и молча протянул адъютанту руку.

— Ты ж хотел в медсанбат ложиться? — сказал Зуев. Он чувствовал неясную неловкость оттого, что оставался здесь.

— Сразу не успел доложить, потом неудобно было… Да ладно… — нехотя проговорил Горбунов.

Во дворе Шура столкнулась со Степаном, возвращавшимся домой. Мальчик был в стареньком, слишком просторном тулупе и в солдатской шапке, сидевшей на оттопыренных ушах.

— Уходишь? — подозрительно спросил Степан.

— Ой, какой весь розовый! — весело сказала Шура.

— Зачем уходишь?

— Я недалеко. Я по одному делу… Приду скоро! — горячо зашептала Шура.

— Врешь ты все.

— Честное слово, приду. А ты не бойся, ничего больше не бойся.

Степан потупился, словно ему неловко было слушать неправду.

— Аx, трусишка! Говорю, не бойся, — сказала Шура и, повернув к себе голову мальчика, поцеловала холодную гладкую щеку.

— До скорого свиданьица! — крикнула она, бросившись догонять ушедшего вперед Горбунова.

На бегу Шура обернулась и махнула варежкой. Степан выпростал руку из тулупа и, потирая ухо, смотрел обоим вслед. Лейтенант быстро шагал, наклонив вперед голову; девушка шла немного сзади, широко размахивая руками.

К пяти часам на командном пункте осталось немного людей. Подготовка к наступлению заканчивалась, и командиры подразделений ожидали на своих местах условных сигналов. Комиссар Машков уехал в тринадцатый полк. Начальник штаба сидел у телефона, и комдив на несколько минут был всеми покинут. В комнате уже темнело, и серый лед на окошках начинал слабо светиться Богданов поднял лицо и провел рукой по волосам. Потом не сильно стукнул ладонью по колену и сказал: «Ну, так…». Он решительно встал и прошелся по комнате, похлопывая тыльной стороной правой руки по ладони другой, как бы поторапливая кого-то. Подойдя к кушетке, он сел, и старые пружины зазвенели на разные лады. Заложив руки за голову, комдив потянулся и застыл на секунду в таком положении «Ну, так…», повторил он весело и, вскочив, направился к окну. Сгорбившись, Богданов стал очищать ногтем замерзшее стекло.

Бой еще не начался, было рано уходить отсюда, но поздно приниматься за какое-либо дело. И если Обычно Богдановым овладевало в этот час томительное, но сладостное беспокойство, он испытывал его сегодня с удвоенной силой. Оно было сродни радостному оживлению, свойственному иным людям в минуты личной опасности. Богданов уже не чувствовал усталости и не ощущал своего тела, ставшего подвижным и легким. Мысль о том, что он начнет наступление, положившись только на самого себя, вовсе не казалась пугающей. Ибо сознание ответственности, способное убить в одном случае, наполняет сердце отвагой и весельем в другом.

Не скрипнув, приоткрылась дверь, и Степан, тихо ступая, прошел в комнату. Присмотревшись и увидев комдива, он замер на месте. Полковник что-то рисовал на стекле, и хотя это занятие было понятно Степану, мальчик от удивления не шевелился. Вдруг лицо Богданова посуровело, и он вслух проговорил: «Ну, ну, поглядим…». Степан даже поискал глазами человека, к которому обращался полковник, но в комнате никого больше не было.

— Кто это? — спросил неожиданно Богданов и обернулся.

— Я это, — испуганно ответил Степан, словно уличенный в том, что видел недозволенное.

— А, Степан Тимофеевич! — весело сказал Богданов. — Топай сюда, хозяин.

Мальчик осторожно подошел, стеснительно и напряженно улыбаясь. Он все еще побаивался полковника, разговаривавшего с другими командирами громким, суровым, иногда гневным голосом. Могущество этого человека казалось восхитительным издали, но уничтожало всех, кто находился рядом.

— Как дела? — спросил Богданов, обняв мальчика и притянув его к себе.

— Ничего, — ответил Степан. Он не смел пошевелиться, хотя лицо его было прижато к холодной кобуре маузера.

— Воюем, брат, — сказал комдив. — Вот как.

Он гладил мальчика по спине, но не выпускал из-под руки. «За него воюем, — подумал полковник, — его защищаем…» С интересом, неожиданным и сильным, он сверху посмотрел на Степана. И хотя увидел только спутанные светлые волосы на круглой голове да черные пальцы в заусеницах, ухватившиеся за ремень, почувствовал внезапную нежность. Не потому, что парень понравился ему больше других детей, но потому, что он, Богданов, сражался за него.

— Немцев прогоним — в школу пойдешь, а? — сказал комдив, полагая, что таким образом отвечает на самое большое невысказанное желание своего «хозяина».

— Пойду, — согласился Степан, чтобы не рассердить полковника.

— Обязательно. Потом в военное училище…

— Пойду, — прошептал Степан.

— Вот и ладно, — сказал Богданов.

Под его рукой шевелились податливые, детские плечи, и ему хотелось как-нибудь сильнее утешить мальчика.

— Генералом будешь, а?

Степану было неудобно — твердая кобура больно давила на лицо, и он чувствовал себя в объятиях великана, слишком могучих, чтобы ему противоречить.

— Буду, — сказал он, робея, готовый согласиться на что угодно.

Богданов с удовольствием расхохотался.

— Ах ты, чертенок! — проговорил он сквозь смех.

— Буду, — повторил Степан, не плача только оттого, что его смятение и страх были слишком велики.

Упершись рукой в колено полковника, он попытался высвободиться.

— Пустите, — попросил Степан.

— Да ты чего? — смеясь, сказал комдив. Он чувствовал себя очень хорошо оттого, что парень, понравившийся ему, оказался таким смышленым, и оттого еще, — что он, Богданов, начнет сейчас справедливый бой за жизнь этого парня.

Степан выскользнул из-под руки полковника и попятился; Богданов потянулся к нему, и мальчик отступил еще на шаг.

— Товарищ полковник, разрешите! — услышал комдив.

В дверях стоял Белозуб. Не дожидаясь ответа, он шагнул ближе.

— Разрешаю, — сказал Богданов, сразу перестав улыбаться.

— Товарищ полковник, прошу направить меня в строй, — сказал Белозуб.

Весь день бывший командир тринадцатого провел на КП дивизии, ожидая ареста, которого почему-то не последовало. Видимо, комдив отложил необходимый приказ до окончания боя. Белозуба не сторонились, кое-кто посочувствовал ему, и в конце концов его перестали замечать. О нем не вспомнили, уходя в бой, и это был самый страшный вид забвения.

— Не могу, — хмуро, с неудовольствием проговорил полковник. — Тебе не в строй… тебе перед строем стоять…

Он посмотрел на часы — до первого выстрела оставалось двадцать минут, и Богданову надо было собираться. Он вынул из кармана брюк пистолет и положил его в полушубок.

— Геройской смерти ищешь? — снова начал Богданов, но оборвал. «Эх, жалко, лихой был командир!..», подумал он, словно Белозуб был уже мертв.

Он застегнул полушубок на все крючки, надел шапку, медленно натянул меховые рукавицы. Потом вспомнил, что папиросы остались у него в брюках, и, сняв рукавицы, переложил в полушубок коробку. В комнате стало совсем темно; обледенелые окошки серели на черной стене. Белозуб молча чего-то ожидал, и в сумерках неясно светились его глаза.

— Бывай, Степан Тимофеевич, — сказал Богданов. — Ложись, брат, спать…

Он пошел из комнаты, и за ним медленно вышел Белозуб. Степан остался один. Он подбежал к простенку, вскарабкался на табурет и, ногтями вытащив кнопки, снял картинку, изображавшую бурное море. Подумав, он присоединил к ней фотографию матери в березовой рамочке. То и другое он решил сейчас же снести в подпол. Страх перед возвращением немцев терзал Степана, и мальчик не верил уже успокоительным, но несерьезным словам взрослых.

 

Глава девятая. Штурм

К вечеру небо на севере очистилось. Облачный навес сползал к западу, открывая прозрачное, холодное пространство. В сером сумраке растворилась «ничья» земля; далекие холмы тянулись черными силуэтами по зеленоватому горизонту. Края облаков светились, изнутри освещенные луной.

На наблюдательном пункте было тихо, потому что истекали последние минуты ожидания. Богданов стоял у своей смотровой щели, сунув руки в карманы полушубка. Шумела под ветром солома, и мелкий снежок с крыши веял перед глазами.

Снаружи послышался голос Зуева:

— Некогда… не могу… Сейчас начинаем…

Богданов обернулся, и в это время ударили гаубицы. Первые снаряды пронеслись с негромким шелестом, и через секунду дымные сквозные вихри выросли на холмах. Донесся обвал разрывов, и в артиллерийской буре не стало слышно отдельных выстрелов. Несколько батарей действовали в непосредственной близости, и гром многих орудий поглотил все другие звуки. Командиры на НП бесшумно двигались и беззвучно шевелили губами; без стука упала лестница, и ее неслышно поставили на место.

Метрах в полутораста справа расположился в роще стреляющий дивизион. Длинные клинки пламени блистали там; зарево охватывало заснеженные деревья, и сумрак становился багровым. Слепящий свет выхватил из темноты орудия, прислугу, работавшую подле них. расстрелянные гильзы, напоминавшие гигантские окурки. Пушки как будто присели на корточки, устремив в высоту гладкие прямые стволы. На мгновение были видны: бойцы, подающие снаряды, наводчик, припавший к панораме, командир расчета, поднявший руку. Пламя вылетало почти непрерывно, и розоватый дым носился среди веток. Это походило на какое-то гнездовье молний, ежесекундно рождающихся здесь, чтобы со звоном и свистом унестись вверх.

На дальних высотах колыхалось рыхлое красноватое облако. Стрельчатые вспышки разрывов мигали в нем, и туча шевелилась, увеличиваясь в размерах.

Иногда можно было увидеть летящие обломки, бревна, вставшие веером, или падающую стену. Там разваливались немецкие укрепления.

— Толково… толково… — говорил Богданов и сам не слышал своего голоса.

Вдруг над овином, оставляя в небе дымные хвосты, пронеслись раскаленные метеориты. Они обгоняли друг друга, образовав на мгновение живую сеть, закинутую на холмы. Там, где она упала, загорелась земля. Огонь показался сразу во многих местах, и сумрак отодвинулся от запылавших холмов. Еще один залп «катюш» зажег амбары на южных скатах. Немецкие доты рушились, освещая свою гибель. В стороне, будто свеча, занялся колодезный журавль.

Богдановым овладело могучее, сложное чувство, быть может похожее на состояние композитора, впервые услышавшего свою симфонию. Гроза, поражавшая врагов, была его — Богданова — созданием, и он как будто проявлялся в ней — в белом режущем свете и в громе, утопившем все другие звуки. Его энергия, весь день искавшая воплощения, обрела наконец свою музыку. Полковник испытывал особое творческое ликование, но не любовался удивительным зрелищем, потому что делал его. Он помнил, что в это время батальон Горбунова движется через березняк на болоте в обход неприятеля. Впереди, в серой мгле, укрывшей «ничью» землю, он различал неясное движение многих людей. Это первый эшелон двенадцатого полка в установленные сроки начал сближение. Другие части также действовали на своих участках. Богданов почти угадывал — и не ошибался — каждый новый этап в последовательном развитии атаки. Сейчас люди внизу подошли к речушке и перебрасывают штурмовые мостики. Вот они уже на другом берегу, и хотя видеть их там нельзя, комдив ясно представлял, что они предпринимали. Пулеметные батареи били на флангах подразделений, и светящиеся трассы тянулись к вершинам холмов.

Казалось, золотой пунктир указывает направление всей устремившейся на немцев силы.

Передний край немецкой обороны, видимо, уже не существовал. Огневая мощь дивизии Богданова оказалась большей, чем можно было ожидать. Капитан Тарелкин встретился глазами с комдивом и, улыбаясь, что-то проговорил. Полковник не услышал слов, но, усмехнувшись, прокричал беззвучный ответ. Тарелкин улыбнулся еще шире. Поняв друг друга, они продолжали смотреть.

Белозуб стоял в стороне от всех, собирая пальцами снег с соломы, глотал его и не мог напиться. Слабости майор не чувствовал, хотя вторые сутки ничего не ел. Сюда он пришел, страшась одиночества, влекомый тоской и смутной надеждой на какое-то неожиданное изменение обстоятельств. Иногда, впрочем, бывший командир тринадцатого забывал о себе, так как даже лучше, чем комдив, мысленно видел все, что в эти минуты делал его полк. Люди, каждого из которых Белозуб знал в лицо, быстро продвигались, не встречая сопротивления. Но его с ними не было, и, думая об этом, майор испытывал нестерпимую жаркую тревогу. Казалось, он опаздывал к чему-то самому важному в своей жизни.

Немцы начали отвечать на огонь. Их артиллерия и батареи тяжелых минометов, расположенные в глубине обороны, пристреляли подступы к возвышенностям. Вспышки разрывов заметались внизу, на «ничьей» земле. Иногда они сверкали у самой реки, будто магнием озаряя взломанный лед, обугленные деревья, людей в белом, шевелящихся на снегу.

«Пора переносить огонь», подумал комдив. Он обернулся, и капитан Тарелкин приблизил к Богданову лицо, внимательное, как у глухонемого. Комдив прокричал на ухо приказ, но через минуту убедился, что в нем не было надобности. По движению пламени и дыма на холмах он понял, что гаубицы уже обрушились на минометы и пушки противника. Так это и было предусмотрено полковником в плане его артиллерийского наступления.

…Неожиданно начало светлеть. Облака открывали луну, и темнота быстро стягивалась в чернильные пятна теней. Голубое сияние наполняло воздух. Канонада несколько ослабела, л Богданов увидел, что бой приближается к решающему моменту. Первый эшелон двенадцатого полка находился уже у подножия холмов. Но там свирепствовал довольно сильный минометный огонь. Зеленые и белые ракеты повисли над предпольем противника, и кое-где искрились его уцелевшие пулеметы.

— Почему Фомин мешкает?.. Двигаться. Двигаться! — сказал Богданов и Тарелкин кинулся к телефону.

«Только не лежать, только вперед, — думал полковник. — Не останавливаться, пока немцы не оправились…». Артиллерия проделала бреши в обороне немцев, и этим надо было воспользоваться как можно решительнее.

— Майор Потапов встретил минное поле! — прокричал Тарелкин, сидя у телефона.

— Дай-ка его мне, — сказал Богданов.

— На что жалуешься, старик? — закричал он в трубку, прикрыв ее левой рукой. И, выслушав короткое донесение, проговорил: — Саперы у тебя есть? Позвонишь мне, когда поле будет у тебя сзади. Ты ж солидный человек. Двигай, двигай, майор!

Богданов понимал, что Потапову приходится труднее, чем кому-либо, но сам Потапов не должен был догадываться об этом.

Ракеты освещали теперь все пространство боя. Пучки пестрого огня взмывали в вышину, и тени на земле быстро укорачивались. Они снова стремительно росли, когда ракеты опускались. Зыбкий свет трепетал на лицах людей в овине, и черные тени от их фигур танцевали на бревенчатых стенах.

— Батальонный комиссар Луковский ранен! — прокричал Тарелкин от телефона.

Полковник не повернулся, как бы не услышав сообщения.

— Дайте мне Фомина! — крикнул он.

Двенадцатый полк дальше не продвигался. От реки еще бежали вперед бледно-голубые фигурки, но скаты холмов оставались пустынными. Первые группы атакующих, вероятно, все-таки залегли, не дойдя нескольких десятков метров до цели. Красноватый короткий огонь крошил там землю, и сияющие дымки поднимались над полем.

— Фомина! — крикнул комдив. «Вперед, вперед, нельзя лежать под огнем!» повторял он про себя, не замечая, что губы у него шевелятся, произнося чуть слышно: «Вперед, вперед…».

— Фомин слушает, — доложил Тарелкин.

— Товарищ подполковник, срам получается! — гневно заговорил Богданов с командиром двенадцатого полка — горячим и самолюбивым Фоминым. — Потапов пошел вперед, Николаевский пошел вперед, только Фомин топчется…

И, выслушав объяснение, которое сам знал наизусть, комдив закончил:

— Не верю. Поднимай людей, подполковник! Ты мне головой отвечаешь, понятно?

Передавая трубку Тарелкину, комдив приказал:

— Соединись с Николаевским. Почему молчит?

Зуев жадно смотрел из-за плеча полковника. Он видел, как небольшие, редкие группы бойцов перемещаются внизу на страшной, залитой пестрым светом земле. Уменьшенные расстоянием, эти люди казались адъютанту беспомощными, действующими без определенного плана. Они двигались очень медленно, останавливались, ложились, ползли в разных направлениях. И лейтенант чувствовал неловкость оттого, что следит за ними отсюда, находясь в относительной безопасности. Ему хотелось, чтобы все уже кончилось, и. глядя на перебегающих бойцов, он мысленно советовал им: «Скорее, скорее, скорее…».

— Нет связи с Николаевским! — крикнул Тарелкин.

Капитану было жарко, он расстегнул бекешу и громко отдувался.

— Восстановить! Выслать связного на коне, на машине! — приказал Богданов, не поворачиваясь.

Тарелкин торопливо спустился по лестнице, судорожно цепляясь за нее, и выбежал во двор. Белозуб сошел следом и начал прохаживаться внизу от двери к стене и обратно. Смотреть он больше не мог. Как и комдив, майор понимал, что исход атаки решается в эти минуты и все дело сводится теперь к одному смелому усилию. Но люди, кажется, были на него не способны. И хотя это обстоятельство в известной степени реабилитировало самого Белозуба, он испытывал отчаяние, а не удовлетворение. Он видел, как близок враг, и лишь последний рывок нужен был, чтобы схватить его. Расстегнув полушубок, Белозуб быстро шагал от двери к стене, круто поворачивал и шел к двери.

Бой длился, и перелома не наступало. Комдив все так же стоял у своей амбразуры, переступая иногда с ноги на ногу. Не поворачивая головы, он отдавал приказы и выслушивал донесения. Возвратившийся Тарелкин и Зуев сновали от телефона к Богданову. В овине появлялись связные, докладывали громкими голосами и, получив ответ, отходили в сторону покурить или сейчас же исчезали.

Ракеты светили непрерывно, подобно исполинским букетам, забрасываемым в зенит. Некоторые повисали сериями, и под иллюминованным небом двенадцатый полк лежал на розовом, малиновом, зеленом, оранжевом снегу. Кучки людей время от времени поднимались и, пробежав несколько метров, валились снова. Начинался и замолкал нестройный винтовочный огонь. У реки стояло одинокое, брошенное 45-миллиметровое орудие, отсюда казавшееся игрушечным. На скате холма догорали амбары, и уцелевшая стена каменной конюшни вставала из дыма черным выщербленным углом. Здесь уничтожено было все, но правее билось искристое пламя косоприцельной пулеметной группы. Немцы начали оправляться от первого потрясения и спешно подтягивали огневые резервы.

«Ожили, — думал полковник, — опять ожили!».

— Подавить кинжальную батарею! — приказал он. — Цель восемь… Немного правее…

«Пора Горбунову начинать… Почему опаздывает? Что там такое?», спрашивал себя комдив.

— Еще огоньку, еще! — говорил он. — Да что, они сами не видят?..

«Только не лежать, только вперед!», мысленно твердил он, как заклинанье.

— Что у тринадцатого? Дайте мне Потапова! — закричал Богданов.

Тарелкин переговорил по телефону и, отставив трубку, доложил виноватым голосом:

— Майор Потапов только что убит… У аппарата комиссар Машков.

— А-а! — сказал Богданов так, что это было похоже на стон. Потом подошел к телефону.

Машков доложил, что первый батальон полка прорвался на гребень безыменной высоты и ведет бой с контратакующим противником. «Дайте огня, — попросил начальник подива, — минометы мешают…».

— Как погиб Потапов? — спросил комдив.

— Лично поднял пехоту в бой, — ответил слабый шопот из трубки.

— Лично поднял пехоту, — повторил комдив. — Вынести тело из боя, положить под полковым знаменем. Держитесь, сейчас дадим огня!

Белозуб слышал весь разговор. Он сел на переклaдину лестницы и закрыл рукою глаза. Случилось так, что майор Потапов заместил его не только на должности командира полка, но и в самой смерти. Бывший командир тринадцатого почувствовал страх перед выводом, который надлежало сделать. То, на что он решился, отступив со своим полком, сохранило ему жизнь ценою чужой гибели. Мотивы его поступка больше не имели значения, так как все свелось к тому, чтобы остаться невредимым. Уступив свою смерть, Белозуб лишился чести… Он встал и беспокойно огляделся. Ничто не изменилось вокруг, но он еще жил, когда умирали его товарищи. И, словно припомнив что-то, Белозуб быстро поднялся по лестнице…

— Товарищ полковник, — сказал он, удивляясь тому, что голос его звучит как-то очень высоко, — дайте мне взвод… Прошу вас…

Богданов из-за плеча коротко взглянул на Белозуба.

— Нет, тебе не дам, — сказал полковник.

Майор, как будто задохнувшись, долго смотрел на широкую спину комдива, потом медленно отошел.

«Почему Белозуб здесь? — подумал Богданов. — Я должен арестовать его… Надо сказать Тарелкину…». Через секунду он снова позабыл о майоре.

Бой не был проигран, но полки дальше не продвигались. Богданов понимал уже, что, несмотря на всю проделанную подготовку, положение начинает напоминать предыдущие безуспешные попытки наступления. Части фронтального удара проникли сегодня дальше, чем когда-либо, и все-таки залегли. Батальон Горбунова, направленный в охват неприятеля, опаздывал, и если случится, что дивизия потерпит неудачу по фронту, бесполезной окажется изолированная атака на фланге. Этого нельзя было допустить, и Богданов требовал наступления. Он повторял одни и те же приказы. Он подходил к телефону, ободрял, грозил, настаивал, обрывая слишком пространные объяснения. Но люди внизу не поднимались… и Богданов испытывал слепое желание броситься туда, к ним, чтобы каждому крикнуть на ухо: «Вперед! Еще немного… Вперед!.. Победа в твоих руках!». Но в мертвенном сиянии множества ракет его части несли напрасные потери.

Полковник машинально потянулся за папиросами и вынул из кармана коробку. На крышке ее были изображены черный всадник и голубые горы, покрытые снегом. «Казбек», прочитал Богданов и удивился, словно не понял, откуда взялась эта коробка — странный предмет, принадлежавший бесконечно далекому миру, исчезнувшему из памяти. Полковник взял папиросу и автоматически постукивал ею по крышке. Потом закурил, не сознавая того, что делает, и опустил зажигалку в карман. Видимо, он должен был согласиться с тем, что даже победоносная тактика оказывается бессильной, если мужество людей исчерпано. Он чувствовал себя, как на палубе судна, получившего пробоину, в которую вливается океан. Но продолжал сражаться. подобно адмиралу на ускользающем из-под ног мостике.

Капитан Тарелкин, тяжело дыша, стоял за спиной комдива. Светлый папиросный дымок проворно поднимался кверху и выскальзывал в щель наружу. «Ну и характер!» подумал капитан, с упреком и уважением глядя в затылок Богданова.

К воротам овина подъехали розвальни. Опираясь на руки санитара, из саней вышел майор Столетов. Голова у него была забинтована, отчего казалась непропорционально большой. Он постоял, осматриваясь, как бы не узнавая места, и двинулся к входу. Шел он твердо, но все время забирал немного вкось и у ворот остановился отдохнуть.

Зуев первый увидел Столетова.

— Товарищ майор! — крикнул адъютант, вглядываясь с сострадательным вниманием в маленькое затененное лицо.

— Полковник здесь? — спросил Столетов и направился к лестнице.

— Здесь. Да вы постойте… — сказал Зуев.

— Ничего, ничего, — проговорил Столетов.

Он поднялся на первую перекладину, но потом лег на лестницу грудью.

— Ах, нельзя вам! — сказал адъютант.

— Задело меня… Понимаешь… — застенчиво сказал майор. Цепляясь руками, он перенес тело на следующую перекладину и снова секунду отдыхал.

— Сейчас я помогу! — крикнул Зуев.

Он встал ниже Столетова и поддерживал его за пояс. Наверху майор сел, и ему подал руку Тарелкин.

— А, это вы, — сказал Богданов, увидев Столетова.

— Разрешите обратиться, — тихо сказал майор.

— Ранены… Тяжело? — спросил комдив.

— Царапина. Разрешите доложить… — Столетов еле заметно покачнулся. Лицо его было освещено неживым, зеленоватым светом. На белой марле, оплетавшей голову наподобие шлема, проступали темные пятна.

— Да, да, — сказал комдив.

— Батальон выполняет боевой приказ, — проговорил майор, стараясь держаться прямо, и хотя никакой надобности в его личном донесении об этом не было, Столетов, явившийся сюда, совершил доблестное усилие. Он повиновался высокому требованию того, что считал своим долгом.

— Благодарю вас, — сказал Богданов.

Он метнул короткий взгляд в смотровую щель и снова вежливо повернулся к раненому.

— Разрешите заверить… — опять начал Столетов и замолчал надолго, ловя исчезающую нить мысли.

Тарелкин и Зуев смотрели на него со смешанным чувством жалости и недоумения. Богданов время от времени взглядывал в сторону своей амбразуры, но майор ничего не замечал. Он был полон страстного воодушевления, свойственного подлинному героизму.

— …От имени бойцов, командиров и политработников… — проговорил он и снова умолк.

— Да вы сядьте, — сказал Богданов.

— Никак нет! — испуганно возразил майор. — Мы его вытряхнем отсюда, товарищ полковник — закончил он наконец.

— Не сомневаюсь, — сказал комдив.

Майор замолчал, устремив на Богданова глубоко посаженные сияющие глаза. Он испытывал блаженство, докладывая в этом состоянии комдиву, так строго наказавшему его утром.

— Отправляйтесь в медсанбат, — сказал Богданов, — отдыхайте.

Столетов не двигался, и комдив понял, чего ожидал раненый майор.

— Благодарю за службу, — сказал он, чувствуя и удивление и досаду.

Он протянул руку, пожал горячие пальцы Столетова и нетерпеливо отвернулся. Майор сразу ослабел и тяжело оперся о плечо Зуева. Он молчал, пока ему помогали спускаться, и улыбка не сходила с его лица.

Богданова позвали к телефону. Машков, принявший команду над тринадцатым полком, доложил, что его роты не удержались на вершине безыменной высоты. Их снова оттеснили на южные скаты, где идет сейчас ожесточенный бой. Тело майора Потапова было уже вынесено из огня и положено под полковым знаменем.

Богданов выслушал донесение и медленно прошел от аппарата на свое место. Его части не только не продвигались больше, но местами начали подаваться назад. Никакие силы, кажется, не могли теперь предотвратить неизбежный исход атаки. У комдива оставался пока небольшой резерв, но и тот ничего не мог поправить. Надо было любыми средствами поднять батальоны двенадцатого полка, но, употребив все известные ему средства, комдив не добился этого. Его потери росли, и офицеры один за другим выбывали из строя. Богданов сжал в кармане коробку с папиросами и не услышал, как она слабо хрустнула под пальцами. «Что же еще? Что же еще?» спрашивал он себя, светлея лицом от ярости и бессилия. Он подумал о Потапове, о знамени, установленном в голове мертвого героя. «Славная смерть…», проговорил про себя полковник. И вдруг, обернувшись к Тарелкину, громко скомандовал:

— Знамена вперед! Нести в боевых порядках!.. Поставить вон там, на холмах!

Удивленный капитан не тронулся с места.

— Знамена вперед! — крикнул Богданов. — Исполняйте приказание!

Тарелкин подбежал к аппарату и начал торопливо вызывать командиров полков.

 

Глава десятая. Ефрейтор Шура

В голове отряда Горбунова двигались разведчики: сержант Румянцев, красноармейцы Кочесов, Двоеглазов и Луговых. С ними шла и Шура Беляева. Слабо голубела березовая роща в туманном морозном воздухе. На сине-сером небе в центре гигантского бледного круга светила почти полная луна. Оглядываясь, девушка с трудом различала автоматчиков, пробиравшихся сзади в двух-трех десятках метров. На людях были маскировочные халаты, и казалось, вереницы призраков блуждали среди тонких деревьев.

Люди шли молча, и лишь под многими ногами ломался и потрескивал наст. Справа от себя на северо-востоке солдаты видели бой. Пестрое зарево ракет стояло там, и на застекляневшей коре берез скользили розовые или зеленоватые отсветы. Была слышна канонада, временами очень сильная.

Марш продолжался уже больше часа, но люди прошли немного. Проваливаясь до бедер, вспарывая снег коленями, помогая руками, они пересекали целину. Через каждые тридцать-сорок шагов идущий первым в цепочке останавливался, уступая свое место следующему. В затылок друг другу по следу перемещался весь взвод. Утопая в снегу, люди выглядели странно укороченными и когда передние присаживались на минуту отдохнуть, они не становились ниже других. Иные поднимали над собой оружие, словно двигались в воде, чтобы снег не забился в ствол. Дыхание оседало на лицах, на шапках, на вязаных шлемах, и головы солдат мохнатились, превращаясь в диковинные пушистые шары. По цепочкам от человека к человеку передавались приказы. Наклоняясь один к другому бойцы шептали как будто по секрету. «Старший лейтенант приказывает итти быстрей» — «Итти быстрей» — «Старший лейтенант приказывает прибавить ходу» — «Прибавить ходу». И люди прибавляли шаг.

Щура Беляева с нежным беспокойством вглядывалась в лица своих спутников. Ей все еще казалось, что они находятся здесь отчасти ради нее. И хотя речь шла о спасении товарищей, девушка была благодарна всем, идущим с нею не только в силу своей особой заинтересованности в успехе предприятия. Бойцы, шедшие сзади, представлялись ей несравненными людьми, отзывчивыми, храбрыми, добрыми. И Шура была признательна им за то, что любила их. Когда дорога становилась особенно трудной, девушка смущалась оттого, что не смогла предложить более удобного пути. Впрочем, удивительное, радостное возбуждение не покидало ее. Как бы тяжело теперь ни было, Шура не сомневалась в удаче, и самые препятствия даже веселили ее. Падая в сугроб, она едва удерживалась от смеха и, поднявшись, стояла, облепленная снегом, прикрывая варежкой рот, чтобы не расхохотаться. Казалось, все это уже происходило давным-давно, в далекой тамбовской деревне, возле проруби на реке, куда спускались за водой. Вот так же она возилась там в голубоватой россыпи, в такой же сияющий февральский вечер. Самый снег пахнул сегодня, как десять лет назад. И Шура снова чувствовала себя смешливой девчонкой, такой, что приходит в восторг даже от собственной неловкости.

— Ух! — шумно вздохнул Двоеглазов, длиннорукий, худой, высокий солдат, и повалился животом на снег.

— Шевелись, шевелись! — негромко сказал Румянцев, сержант с узкими умными глазами.

— Одну минуточку, — прошептал Двоеглазов.

Шура чуть не прыскала — до того забавными казались ей эти разговоры. Но, сознавая свою вину перед товарищами, она утешала их.

— Немцы уже совсем недалеко, — сказала Шура.

— Там видно будет, — неопределенно заметил Двоеглазов, сел и вытер рукавом лицо. — Зарядочка, — сказал он и улыбнулся. — Вас как же звать, товарищ ефрейтор?

— Шурой Беляевой.

— Познакомились, значит. Моя фамилия Двоеглазов.

— Ох, не может быть! — давясь от смеха, проговорила Шура. — У вас все такие?

— Все, обыкновенный отборный народ.

Они двинулись дальше и через четверть часа добрались до места, где погиб Султан. Туловище лошади по хребет ушло в глубокий снег, но передние ноги лежали на поверхности. Голова удобно покоилась на боку, и обледеневший глаз сверкал на ней, как синее стеклышко. Густой иней покрывал Султана, превратившегося в собственное свое изваяние.

— Ишь куда занесло его! — сказал с упреком немолодой бородатый Луговых.

— Скульптура, — одобрительно сказал Двоеглазов.

Луговых, проходивший ближе всех к лошади, вдруг провалился по грудь. Распластав на снегу руки, он вопросительно посмотрел на товарищей. Румянцев сделал шаг к бойцу, чтобы помочь, и медленно погрузился выше пояса. Он попытался выкарабкаться, но опустился еще глубже.

— Ребята! — тихо позвал сержант Кочесов, массивный, широкий в плечах, не пошевелился от удивления. Двоеглазов лег на снег, подполз к Луговых и протянул ему руку. Тот ухватился за нее, вылез и, сидя, рассматривал свои дымившиеся валенки. Двоеглазов направился к Румянцеву, и вместе с Шурой они вытащили сержанта.

— Спасибо, — сказал Румянцев.

— Ты в другой раз Кочесова проси, — посоветовал Двоеглазов серьезно. — Он за ночь вопрос продумает, проработает…

— Да тут болото, — догадался наконец Кочесов.

Боясь обнаружить себя, разведчики не решались выйти из рощи на опушку. Они свернули левей, но там было еще хуже. Подошли группы автоматчиков, и бойцы начали проваливаться в трясину один за другим.

Дымки, пронизанные лунным светом, поднимались над ямами, из которых выползали люди. Они вполголоса ругались и ползли дальше, снова погружались в топь и, утомившись, переставали ругаться. «Беляеву к старшему лейтенанту» — «Беляеву к старшему, лейтенанту», зашептали бойцы друг другу.

Болото как будто выступало наружу, и на нем колыхался мокрый темный снег. Несколько человек барахтались в ледяной каше, вытаскивая пулемет. Тянуло странным запахом первой оттепели, сырых мхов и вековечной стоялой воды. Казалось, она кипит в таинственной черной глубине, потому что пар валил оттуда, окутывая людей. Шура, держась одной рукой за скользкую ветку, помогала тащить оружие. Прямо на нее полз черный, влажный, тяжелый ствол. Девушка отпрянула назад, и он, покачиваясь, надвигался, роняя капли с блестящего твердого носика. Больно ткнув девушку в плечо, пулемет осел в снег. Рядом с ним легли промокшие, обессиленные бойцы.

Шура нашла Горбунова в нескольких шагах отсюда. Она ожидала выговора, но старший лейтенант ни слова не сказал о препятствии, преградившем батальону путь, словно к Беляевой это не имело отношения. Горбунов спросил лишь, как близко подходит березняк к шоссе и не встречала ли она здесь немецкого охранения.

— Не приметила от самой Варшавки, товарищ лейтенант, — торопливо отрапортовала Шура.

Горбунов был с ног до головы залеплен снегом, отчего сам напоминал большой сугроб. Из-под низко опущенного капюшона халата смотрели на Беляеву светлые сомневающиеся глаза.

— Ничего не приметила, — повторила Шура.

— Ну, ну, — сказал Горбунов, как бы удивляясь беспечности неприятеля. — На шоссе вас обстреляли?

— Ага… Только я отбилась.

— Ладно, идите, Беляева, — проговорил он так, будто на что-то решился. — Устали, я думаю…

— Что вы, товарищ старший лейтенант! — горячо запротестовала Шура.

Она отошла, взволнованная его заботливостью, изумлявшей девушку во всех случаях, когда участливое внимание было направлено на нее самое. Тем сильнее оно тронуло ее сейчас, когда Шура чувствовала себя виноватой. Вчера ей удалось без приключений миновать лесок, потому что пробиралась она, как и докладывала об этом, вдоль опушки. Была облачная ночь, и Беляева не опасалась, что ее заметят немцы. Сегодня двигаться опушкой казалось рискованным, но так или иначе Шура сознавала себя ответственной за все в этом походе. И, подхваченная новой волной благодарности, умиления, любви к тем, кто шел с нею здесь и кто ждал за недалеким шоссе, девушка устремилась вперед.

Все — и капитан Подласкин, командир ее батальона, и великодушный старший лейтенант Горбунов, и недосягаемый полковник Богданов, и высокий красноармеец с удивительной фамилией Двоеглазов, — все они были превосходными, сильными, верными, милыми людьми. Они карабкались сейчас в обжигающем месиве воды и снега, или сражались рядом под уничтожающим светом ракет, или этой ночью шли в другие бои на огромном пространстве фронта, пересекавшего материк. Они были разными: суровыми, неразговорчивыми, общительными, шумливыми, чаще озабоченными, но их делали похожими друг на друга воинская доблесть и высокие человеческие добродетели. Всех их объединяло фамильное сходство героев. Быть может, оно распространялось и на нее, Шуру Беляеву, ибо она шла вместе с ними. «Ах, как хорошо! Как хорошо!», повторяла девушка, задыхаясь от гордости и непомерных усилий. Она проваливалась, падала, снег забивался ей в рот. Сорочка на теле промокла от пота, и в валенках появилась колючая, как гвозди, вода.

Люди переползали болото, и девушка обгоняла их. Она чувствовала на губах соленый вкус пота или слез, пальцы ее закоченели, нестерпимая боль пронизывала ноги. Она видела только снег, много снега, светлого, сыпучего, невесомого и темного, тяжелого, как намокшая глина. В снегу мелькали черные лица с открытыми ртами, глаза, воспламененные яростью, протянутые руки, автоматы… Шура не помнила, сколько времени это продолжалось, но наконец догнала переднюю группу разведчиков.

По ту сторону трясины лес был гуще, и Горбунов некоторое время ожидал, когда подтянется сюда весь, батальон. Перестроившись, люди снова двинулись. И тут до сознания девушки дошел новый необычайный звук — негромкое позвякивание, исходившее отовсюду. Она долго прислушивалась, пока поняла, что это звучит обледенелая одежда сотен бойцов. Лунный колдовской свет слабо вспыхивал на их кованой серебряной одежде. Полы шинели у Шуры бились одна о другую, издавая глуховатый стук.

Батальон повернул направо и развертывался в боевой порядок, когда прогремел одинокий выстрел. Шура увидела темное пятно, мелькнувшее за голубыми стволами, и голос, похожий на вопль птицы, о чем-то прокричал там. В роще стало очень тихо. Вдруг впереди, на опушке, забилось пламя пулемета, и огромные тени деревьев, разом отделившиеся от стволов, заметались по лесу.

Беляева быстро легла, и рядом растянулся Румянцев. Левее упал Двоеглазов и выставил перед собой автомат. Бойцы молчали, так как говорить, собственно, было не о чем. Немецкий пулемет перекрывал им выход из рощи, и, чтобы итти дальше, следовало его уничтожить. Весь батальон притих на снегу. Пулемет внезапно смолк, и Румянцев обернулся через плечо к своим. Он поднял палец ко рту и покачал головой, запрещая какой бы то ни было шум. Так, не двигаясь, разведчики лежали минут пять, и Шура оплакивала свою недолгую радость. Не испуг — ибо чего может бояться обстрелянный солдат! — но печаль сразила девушкy. Пробираясь безлунной ночью метрах в полутораста отсюда, она, разумеется, могла и не засечь эту огневую точку. Быть может, даже пулемёт был установлен сегодня, когда немцы заметили следы на снегу. Но подобные оправдания обычно нужны лишь тем, кто свою жизнь отделяет от судьбы общего дела. Донесение Беляевой оказалось ошибочным, и она не могла простить себе этого. Несчастье было столь большим, что в первые минуты девушка сильнее всего пожалела себя, свое недавнее чудесное веселье, утраченное навсегда. Мир ее омрачился, стал угрюмым, серым, глухим. «Невезучая я, ой, невезучая!», чуть не вслух твердила Шура свой собственный приговор. Он был окончательным, как бы ни отнеслись теперь к ней товарищи и начальники. Сокрушаясь, словно от обиды, девушка завидовала Румянцеву, спокойно поглядывавшему по сторонам, Двоеглазову, удобно примостившемуся за снежным бугорком. Они были такими же, как она, бойцами, но казались удачниками и счастливцами, не в пример ей. «Почему мне такое? Почему я?», спрашивала Шура, тоскуя и ужасаясь.

Снова забил пулемет, и девушка огляделась. Упала и воткнулась в снег перед ее лицом срезанная пулей ветка. Впереди, несколько левее стреляющего пулемета, выползали из рощи люди. Они были бы совсем неразличимыми на снегу, если бы не синие тени, скользившие рядом. Шура поняла, что автоматчики хотят обойти огневую точку, чтобы подавить ее. Так, наверное, приказал Горбунов, и на некоторое время Беляева позабыла обо всем. «Удастся ли? Дойдут ли?», думала она, приподнимаясь и не замечая того, что может себя обнаружить. Казалось, люди намерены были помочь ей, Шуре, в большой беде, и от результатов их попытки зависит все ее будущее. Но невидимые пулеметчики перебросили огонь направо от себя. Они стреляли под острым углом к опушке рощи, и пламя, направленное ранее в сторону Беляевой, повернулось как бы в профиль к ней. Тени на снегу беспорядочно задвигались, некоторые поползли обратно. Кто-то поднялся во весь рост, и тень от него протянулась далеко. Потом отскочила назад и свернулась возле бесформенного бугорка… Шура словно чувствовала на своем теле страшные, разметавшие людей пулевые удары. Все они как будто обрушились на девушку, но, оставляя ее невредимой, поражали других. Вместе с каждым из этих людей она истекала кровью, но жила, теряя самых лучших.

У Шуры не было никаких ясных намерений, она не понимала того, что делает, и почти инстинктивно ориентировалась в окружающем. Но ее скорбь и отчаяние стали физическим страданием ее тела. Они перешли в мускулы, в плечи, в руки, бессознательно тянувшиеся вперед. Шура не подумала о том, что ей надо помочь расстреливаемым товарищам, но это было позывом и требованием всего ее существа. Подобно матери, обнимающей ребенка и в эту минуту чувствующей его как бы частью своего тела, более драгоценной, нежели все другое, девушка защищала самое себя. Она хотела оборонить только то, что в ней, Шуре Беляевой, было самым хрупким, но без чего она не могла жить. И лишь когда до немецкого пулемета осталось не больше десяти шагов, она заметила, что ползет, разгребая снег. Она увидела черную ветку, качнувшуюся так близко, что можно было рассмотреть крохотные почки, упрятанные в стеклянный футляр.

Удивляясь, она смотрела, как голубые огоньки на ветке зашевелились, вытягиваясь длинными лучиками. Слеза выкатилась из ее глаза, и Шура не поняла этого. Она взглянула вверх, и небо показалось ей низким, потемневшим, ледяным. Положив на снег гранату, Шура зубами начала стаскивать варежку. Вдруг она почувствовала удар по кисти руки, и пальцы ее обожгло в простреленной варежке. «Ах», сказала Шура и сейчас же подумала о другом. Здесь, совсем недалеко, закопался в снег ее главный, страшный враг: это он убивал Шуру тысячу раз, стреляя по ее друзьям, сжигал в пылающих деревнях, мучил в своих лагерях, вешал, бесчестил, оскорблял. Он укрылся за бруствером и посылает оттуда смерть, но Шура уже подобралась к убийце. И сознание его близости — такой, что руку протянуть, и схватишь — заслонило все. Наконец-то она могла рассчитаться за себя, потому что мстила за всех.

«Варвары! Варвары! Варвары!», неистово шептала девушка, подтягиваясь на одной руке.

Немцы снова перебросили пулемет, и теперь он стрелял чуть выше ее головы. Большое пламя непрерывно выплескивалось на Шуру, на снег, на людей, на города, на деревья, на жизнь. Оно хотело затопить всю землю. Оно брызгалось и тряслось, оглушительное, ненавистное. Казалось, все зло мира рвалось там наружу, и его можно было уничтожить сразу, поразить одним ударом, забить навеки в черную глотку. Шура приподнялась, опираясь на здоровую руку. Она увидела тонкий длинный ствол и удивилась, потому что все время представляла его себе другим. «Что же это я, — подумала она тут же, — у них ведь «гочкисы». И, быстро вскинувшись во весь рост и вытянув вперед руки, всем своим телом бросилась на огонь. Будто ветер опалил ее лицо, и кто-то сильно ударил Шуру в грудь, пытаясь оторвать от пулемета. Неизвестный бил словно железным кулаком, но Шура крепко держала свою добычу. Вдруг ее враг перестал вырываться из рук. Наступила полная тишина, и девушка захотела крикнуть так, чтобы знали все: «Я держу его! Я здесь!». Она не услышала своего голоса, и, удивившись в последний раз тому, что с ней происходит, Шура умерла.

В эту же минуту автоматчики ворвались в замолчавшее пулеметное гнездо. Прикладами и руками они прикончили пулеметчиков.

 

Глава одиннадцатая. Знамя на холме

На соломе, запорошенной снегом, сидели командиры, вызванные Богдановым и задержавшиеся на НП, инструктора подива, связные. Они отдыхали, привалившись к стенам курили, грызли сухари. Получив приказ, люди быстро, как на работу, уходили в бой.

Он еще не кончился, но становилось ясно, что атака захлебнулась. Об этом шопотом говорили главным образом те, кому уже не надо было возвращаться. До слуха Зуева доходили немногословные обрывки фраз: «Двенадцатый залег». — «Зверев отходит…» — «Не может быть…» — «Почему не может быть? Там у них пулеметов до дьявола». — «Какие, к чорту, пулеметы! Бойцов не поднять…». Зуев испуганно и печально поглядывал на комдива, стоявшего наверху на своем месте. Силуэт головы Богданова был почти черным на залитом ракетами небе. Адъютант слышал его голос, повелительный, громкий, казалось совершенно безразличный к тому, что думали и чувствовали люди. Попискивал телефон, и когда Богданов, взяв трубку, обрушивался на кого-то невидимого, все замолкали, иные опускали глаза. Комдив продолжал безнадежную битву, и хотя все ему повиновались, некоторые уже осуждали мысленно полковника, другие отчаивались за него. Зуев испытывал сложное чувство растерянности и надежды, в котором не было, однако, ничего, кроме любви к Богданову. Огорчаясь, адъютант слушал дурные вести и не отводил от комдива глаз, готовый предупредить каждое его желание.

Белозуб вышел из овина, прошел по двору и остановился у столба, некогда державшего ворота. Было видно почти как днем. В потоке мертвенного света лежала прямая длинная улица. Напротив, из двери дома, занавешенной плащ-палаткой, выходили красноармейцы. Сильный желтый огонь за их спинами отбрасывал к ногам Белозуба узкие тени. Прошли два связиста с катушками. Невдалеке звонко разнесся высокий женский голос:

— Раиса, носилки держи! Пошли.

«Я говорил — нельзя нам наступать, я же говорил», думал Белозуб, утешая себя. Однако самое сознание своей правоты было неожиданно тягостным. «Я же говорил», упрямо повторял Белозуб, пытаясь переадресовать одному комдиву нелогичное как будто чувство общей с ним вины. Но зачем нужна была Белозубу его одинокая правота, если дивизия снова оказалась отброшенной, а при воспоминании о погибшем Потапове майор испытывал стыд. В мыслях, проходивших словно стороной, он понимал, как, в сущности, правильно поступал все время Богданов. И хотя в этом трудно было признаться, Белозуб почти сочувствовал ему.

В конце улицы появился небольшой, быстро приближающийся отряд. В голове колонны двигалось развернутое знамя. Впереди шагал офицер, и рядом со знаменосцем шли два автоматчика. Они придерживали свое оружие руками, готовые, казалось, каждую минуту проложить себе дорогу огнем. Знаменосец высоко поднимал древко, и скошенное полотнище стелилось над улицей. В глубоких складках поблескивала позолота букв, и, будто фонарик, горело металлическое острие на древке. Взвод красноармейцев по четыре человека в ряд шел за полковым знаменем.

Люди, завидя его, останавливались. Они давно не встречали знамени иначе, как в сером чехле. Скрытое от взоров, оно покоилось обычно в углу штабной избы под охраной часового. О знамени часто упоминали в речах и газетах, но никто не смотрел на него перед боем. Двое связистов поставили на снег свои катушки. Ездовой соскочил с саней и быстро сдернул шапку, потом, поглядев на других снова надел ее. Иные из бойцов вначале просто любопытствовали другие удивлялись, но в конце концов смотрели внимательно и строго. Иные, как бы по неслышной команде, вытягивались, опуская руки по швам. Волнение охватывало людей, и лица их, иззябшие, сумрачные, будто выдубленные непогодой, менялись, как от внезапного ветра.

Знамя подходило ближе, и навстречу ему две санитарки несли раненого. Тот крикнул что-то, но Белозуб не расслышал слов. Девушки поставили носилки на снег, и одна из них, став на колени, приподняла голову лежащего человека.

— Волосы… Убери мои волосы! — сказал он раздраженно.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась девушка. Она отвела длинные пряди, падавшие бойцу на глаза, и засунула их ему под шапку.

Знамя проносили мимо Белозуба. Свет из неплотно занавешенной двери упал на шелковое полотнище, и оно окрасилось прозрачным, живым цветом. Красная ткань словно вспыхнула и заалела в воздухе, мерцая золотой бахромой. Древко колебалось от движения, и тяжелые кисти раскачивались сверкая. Бойцы стрелкового взвода шли, соблюдая равнение, держа винтовки вскинутыми «на руку». Громко и дробно скрипел снег под многими ногами. Тонкие иглы штыков были светлыми, как серебро. Белозуб подался вперед, вытянулся и отдал честь.

Он узнал знамя своего тринадцатого полка и, потрясенный, следил, как оно удалялось…

— Куда вы? — спросила девушка, заметив, что раненый зашевелился, пытаясь подняться. — Куда вы? — повторила она.

— А? — сказал боец.

Офицер, командовавший взводом, круто свернул в переулок, и знамя, сопровождаемое стрелками, ушло в бой.

Девушка осторожно опустила голову солдата на носилки.

— Ладно, — сказал он твердо, — теперь несите.

Одна из санитарок все еще смотрела вслед ушедшему отряду.

— Раиса! — закричала другая. — Чего ты?

— Не знаю, — всхлипнув и прижав к носу варежку, ответила Раиса.

— Чего же ты плачешь?

— Не знаю…

Вздыхая прерывисто и горько, она взялась за ручки носилок. Подняв раненого, девушки побрели дальше.

Чувство, похожее на зависть, охватило Белозуба. В первую минуту ему захотелось даже остановить небольшую колонну стрелков и не пустить дальше. «Безумие, бессмыслица, — думал майор. — Верная смерть». Но, не желая гибели знаменосному взводу, Белозуб тосковал по его славе. Он испытывал теперь мальчишеское безграничное отчаяние. Ибо самым страшным оказалось стоять вот так, в стороне, когда знамя проходит мимо. В следующую минуту Белозуб рванулся вслед за отрядом. «У меня нет оружия… Найду винтовку в бою», подумал он, обрадовавшись этому решению.

В овине на НП все столпились наверху у смотровых щелей. Знамя другого полка, двенадцатого, находилось уже в бою, и офицеры слышали далекое «ура».

Знамя было за рекой и уходило дальше. Отсюда оно казалось совсем небольшим. Но в неживом сиянии ракет оно как будто само светилось, поразительно красное, легкое, сквозное. Оно поднималось над землей, словно взмывало вверх, наклонялось в стороны, билось, как птица, от взрывной волны — и метр за метром подвигалось вперед. Поле, казавшееся мертвым четверть часа назад, теперь топтали бегущие люди. Они возникали из складок обгоревшей земли, вставали с почерневшего снега, выскакивали из воронок. Как будто самый воздух пришел в необъяснимое движение и ставил солдат на ноги. Они бежали возле знамени, бежали по сторонам его, бежали сзади.

Комдив смотрел, не произнося ни слова. Глаза его ожесточились от восторга. Где-то он видел уже этот чистейший красный цвет… И Богданов вспомнил незатемненную Москву, Красную площадь, зубцы кремлевской стены и постоянно живой, светящийся флаг над ночным дворцом.

Немецкий обстрел сосредотачивался на знамени. Из разных точек тянулись к нему трассирующие пули. Бегущие солдаты отвечали винтовочной пальбой, и частые вспышки перебегали по всему полю. Они сгущались возле знамени, окружая его прыгающим роем огней. Казалось, воздух искрился там, как в грозу. Иногда знамя почти падало, но ни разу не коснулось земли. Выпрямляясь, оно летело дальше, красное, пробитое пулями, бессмертное, трепещущее, подобно крылу.

Офицеры на НП стояли перед амбразурами. Эти люди были измучены бессонницей, ожиданием несчастья и многими неудачами. Они плохо сражались вчера и сегодня шли в бой с поражением в сердце. Лучшие из них готовились к смерти, робкие — ждали отбоя. Ибо в тяжком и однообразном труде войны позабылось, как порой бывает, то, что делает людей непобедимыми. И красный шелк, загоревшийся в атаке, напомнил им об этом громче артиллерийской канонады. Каждому на его собственном языке он повторил слова самые важные: отечество, свобода, добро, Ленин, Сталин, коммунизм, мать, советская власть, невеста, сын, счастье. Их плохо иногда слышат люди в однообразном шуме привычных дел. Их заглушает иной раз грохот огневого налета. Но этой ночью как будто невидимые трубы трубили русской пехоте о родине и справедливости. И, вероятно, не было человека, который не слышал их. Казалось, там, куда ведет красное полотнище, сбиваются желания каждого достигаются сразу все цели, исцеляются все страдания. Капитан Тарелкин не замечал, что рука его, держащая планшет, мелко дрожит. Он испытывал странную легкость, словно освободился от постоянной и поэтому только сейчас замеченной тяжести. На лице Зуева было бесконечное, самозабвенное восхищение.

Знамя находилось уже у подножия холмов. Направо в синеватом тумане загорелся еще один красный факел. Это соседний полк штурмовал на своем направлении. Взвод за взводом пересекал теперь пояс изорванных проволочных сетей. Вся полковая артиллерия устремилась вперед вместе с пехотой, и огневые точки немцев переставали пульсировать одна за другой. Брошенное у реки игрушечное орудие люди, такие же маленькие, катили на руках. Останавливаясь, пушка коротко била по вражеским пулеметам и перемещалась дальше. Красный пылающий шелк поднимался вверх по нетронутому заснеженному скату. Все там пришло в движение, и первая линия немецких траншей была на острие штыков.

— Да здравствует двенадцатый полк! — громко и протяжно крикнул Богданов.

— Товарищ полковник, Горбунов атакует, — торопливо доложил Тарелкин.

В самом деле, далеко на северо-западе появились в лунном тумане трассирующие пули.

— Он! — сказал Богданов.

— Ударил-таки! — обрадованно крикнул кто-то.

— Работает, ох, работает! — удивился Зуев, хотя видел не больше, чем все остальные.

— Сейчас фрицу не уйти, — проговорил Тарелкин убежденно.

— Надо, чтоб не ушел, — сказал Богданов.

Он уже видел, что никто не остановит его батальоны. Сама советская власть, казалось комдиву, пришла к своим защитникам на это поле. И победа, недостижимая полчаса назад, смотрела теперь на него с недалеких холмов.

— Взяли! — завопил Зуев. — Товарищ полковник, первую линию взяли!.. Ох, работают!..

— Ура! — крикнул кто-то.

Несколько человек, стоявших на НП, закричали «ура». Потом они сразу заговорили, указывая друг другу на то, что все видели одинаково хорошо. Они улыбались неудержимо и неумело, как будто в первый раз за всю жизнь.

— Комиссар Машков снова держит безыменную высоту! — крикнул Тарелкин у телефона.

— Хорошо, — сказал Богданов.

Знамя достигло вершины холма. Оно очень уменьшилось теперь, и дым застилал его. Крохотный пурпурный огонек ослабевал совсем и вновь разгорался в движущейся пороховой мгле. Вдруг Богданов повернулся к офицерам и обвел их глазами. Со всех сторон на него смотрели как будто незнакомые люди — оживленные, благодарные, смеющиеся. Но сам полковник стоял спиной к освещенной амбразуре, и поэтому командиры плохо видели его лицо. Они скорее догадались, что Богданов был очень серьезен и словно куда-то торопился. Ожидая, что он заговорит, офицеры умолкли один за другим. Быть может, им хотелось услышать торжественное обращение или крепкую шутку.

— Начальника артиллерии — к телефону! — приказал Богданов. — Инженера — к телефону! Капитан Игнатьев — ко мне!

Из угла шагнул начальник резерва — невысокий офицер лет двадцати пяти. Его дыхание пресеклось, и щеки быстро начали темнеть.

— Деревня сейчас будет взята, — сказал Богданов. — Будешь преследовать немца… Оседлаешь шоссе…

Тарелкин, карту! Так вот, — закончил он, объяснив задачу. — Дело нехитрое… Целой дивизией на тебя навалятся — стой на месте. До конца стой! Чтобы ни одна немецкая душа по шоссе не проскочила.

— Разрешите отправляться?

— Птицей! — сказал комдив, слабо улыбнувшись.

Игнатьев подошел к краю настила и вдруг действительно, подобно птице, спорхнул вниз. Он ловко присел, выпрямился и побежал к двери.

Богданов по телефону распорядился о новой задаче для артиллерии и переговорил с командиром саперного батальона. Пока ему вызывали командира одиннадцатого полка, он крикнул Зуеву:

— Сережа, коня! Едем в тринадцатый.

Внизу, ожидая лошади, он потянулся за папиросами и с удивлением обнаружил, что коробка раздавлена. Богданов расправил крышку, и глазам его снова предстал черный силуэт всадника в бело-голубом ущелье. На секунду полковник испытал острое удовольствие, как от встречи со старым товарищем тревожных часов. Но коробку пришлось выбросить, и Богданов взял папиросу, предложенную одним из офицеров. Закурив, он вышел во двор. «Не должен немец уйти, — мысленно говорил себе полковник. — Горбунов перехватит его на западе… Дашкову надо быстро двигаться на Лаптево…». Садясь в седло, Богданов подумал, что ему некогда сейчас в полной мере насладиться тем, что произошло. Сражение пока продолжалось, и множество новых задач обступило комдива. Он вынужден был, видимо, отложить свою радость до более свободного часа. «Как странно, — подумал он, — мне казалось, эта минута будет иной». Он не представлял себе, впрочем, какой именно.

 

Глава двенадцатая. Наступление продолжается

К утру нового дня пространство в несколько десятков квадратных километров было очищено от немцев. В лесу еще ловили бежавших и уничтожали тех. кто сопротивлялся.

Вследствие маневра Горбунова, перерезавшего главные пути отхода неприятеля, количество пленных быстро увеличивалось.

Богданов возвращался на свой командный пункт. Ветер утих, и в утреннем ясном, по-зимнему лазоревом воздухе оцепенели необыкновенные, розовые деревья. Конь под комдивом шел некрупной рысью. Кудрявые кусты, обросшие пышным инеем, нависали над самой дорогой, и казалось, она заставлена по обеим сторонам облаками. Громко стучали копыта, и два всадника на рыжих конях ехали, опустив поводья. Зуев дремал в седле, и голова его валилась на грудь.

Деревья неожиданно расступились, и Богданов увидел впереди отвоеванную землю. Бело-розовые поляны сверкали на солнце так, что больно было смотреть. В замерзших садах виднелись крыши близкой деревни. Дым поднимался из труб совершенно прямо, как на детских рисунках.

Комдив щурился от блеска и слепящей чистоты этого зимнего утра. Улыбаясь ему, Богданов думал, однако, о том, что Игнатьев уже втянулся в огневой бой на шоссе, что связь с левым соседом пока не установлена, что в дивинтендантстве нет махорки. Армия продолжала наступать, и не думать обо всем этом комдив не мог. Он даже чувствовал тревогу по поводу некоторых особенностей новой обстановки и мысленно составлял необходимые приказы. Но где-то на очереди находились другие мысли, и радость, которой не было времени отдаться, жила в кем, ожидал своего часа. Подобно непрочитанному письму из дома, Богданов носил ее при себе, чтобы обстоятельно насладиться на досуге. Большое счастье только еще предстояло ему, и, вспоминая об этом, полковник чувствовал приятное нетерпение.

Дорога пошла вниз, и через несколько минут всадники подъехали к деревне. У околицы лежали убитые немцы с восковыми, окоченевшими лицами. Вокруг валялись пулеметные ленты, желтые винтовочные патроны, плоские синие ящики. Некоторые были раскрыты, и небольшие сигаровидные мины с красным оперением торчали в снегу, яркие, как игрушки.

Комдив и Зуев медленно ехали по широкой людной улице. Было очень морозно, и солдаты около походных кухонь топали валенками, сутулились, толкались. Несколько человек, выстроившись цепочкой, разгружали автомашины с хлебом. Бойцы устраивались на новом месте — переходили из дома в дом, носили военное имущество, кололи дрова, раздавали газеты, курили, шумели, мерзли, жили. Среди них сновали дети, укутанные в платки, и голосили от счастья смеющиеся и заплаканные женщины. Было неповторимое утро освобождения, но победители, занятые своими делами, многого не замечали.

Богданов сошел с коня возле походной кухни и потребовал ложку. Гороховый суп из концентратов показался комдиву невкусным, и он долго распекал оробевшего повара — молодого, светловолосого, с гладким сизым лицом.

— Почему лаврового листа не кладешь? — кричал Богданов.

— Не выдали, — оправдывался повар.

— А вот я проверю! — пригрозил комдив и приказал вызвать к себе помкомполка по хозяйственной части.

Потом он вступил в разговор с окружающими его людьми.

— Видать, у нас артиллерии прибыло, товарищ полковник, — сказал один из бойцов, озябший, краснолицый человек в халате, почерневшем на груди от переползаний.

— Легче было? — спросил Богданов.

— Как же не легче! Раньше я его с винтовки бил, а он меня из укрытия с пулемета. А теперь я его с пушки по пулемету. Удобно…

— Разрешите спросить, — обратился к комдиву молодой сержант с перевязанным лбом. Ушанка не влезала на его забинтованную голову и топорщилась наверху.

— Давай.

— Объясните, товарищ полковник, как с продажными шкурами… с изменниками то есть, которые у фашистов служили. Разрешите сразу кончать…

— Можно и не сразу. Арестовать и сдать по назначению.

— Ясно, — с сожалением сказал солдат.

В нескольких шагах от бойцов стояли и прислушивались женщины. Старуха с удивительно белым, бескровным лицом кланялась и вытирала глаза кончиком платка. Женщина с пылающими щеками, в сбившемся на затылок платке, в распахнутом, не смотря на мороз, тулупе, все время всплескивала руками. И все исступленно вглядывались в фигуры бойцов, в знакомые, русские, понятные лица. Но бойцы уже привыкли к этим встречам. Ибо восстановление справедливости являлось ежедневным, военным трудом Красной Армии. И, толпясь около походной кухни, солдаты обсуждали с командиром дивизии только технические подробности своей высокой профессии.

Полковник попрощался с бойцами и легко вскочил в седло. Конь затанцевал под всадником, и люди расступились.

На выезде из деревни стояли у плетня три тяжелых немецких орудия. Заиндевевшие мохнатые стволы пленных чудовищ были развернуты в разные стороны, как будто удивленно озирались. За деревней полковник пустил коня галопом. Дорога снова свернула в лес, потом он поредел, и слева от себя комдив увидел высоту, которую вчера брал. Здесь дрался Горбунов, наносивший фланговый удар. Скат холма был завален трупами в зеленоватых шинелях и брошенным оружием. Солнце поднималось выше, снег белел и сверкал. Богданов при поднялся в седле и, рукой прикрывая глаза, пытался мысленно воспроизвести движение атаки. Взглянув на солнце, он снова заторопился. Через десять минут Богданов спешился у своего КП.

На крыльце избы стоял Степан. Увидев полковника, мальчик стремительно сбежал по ступенькам навстречу, но в двух шагах остановился и отвел вниз глаза.

— Хозяин, здорово! — сказал Богданов.

— Здорово! — ответил Степан неожиданно звонко, но не поднимая глаз.

Необыкновенное смущение вдруг овладело мальчиком. Все утро он был очень счастлив и весело бродил по своим опустошенным владениям, исполненный нового, уже Позабывшегося чувства безопасности. Он глядел вокруг себя, безотчетно удивляясь тому, что все сегодня выглядит иначе, хотя, в сущности, никак не изменилось. Ему снова нравились белый снег, деревья, глубокие следы на снегу, колодец с круглым, небольшим от наросшего льда отверстием, ржавое ведро без донышка в углу пустого хлева… И, задирая вверх голову, Степан созерцал такое голубое, высокое, прекрасное небо, какого, кажется, никогда еще не было… Увидев могущественного человека, подарившего ему все это, мальчик испытал не благодарность — она была еще мало понятна ему, — но острое восхищение. Он не устоял на месте… Однако сейчас же устыдился своего движения, быть может слишком бурного. Он густо покраснел, чувствуя ужасное смятение. Пытаясь побороть неловкость, Степан поджал одну ногу и быстро запрыгал прочь на другой. Тут же он решил, что ему надо добраться таким образом до самого дальнего угла двора.

«Чертенок, ему и горя мало, — с удовольствием подумал Богданов. — Что же все-таки с ним делать? Оставлять одного — жалко, с собой взять — мал еще… А, ничего, пусть растет в армии», решил полковник.

На КП ожидало комдива много людей. Он прежде всего прочитал шифровку из штаба армии и в соответствии с нею отдал ряд приказаний. Потом принял дивизионного интенданта с докладом об обеспечении частей продовольствием. Шагая из угла в угол и потирая озябшие руки, комдив внимательно слушал. Подойдя к окну, он просмотрел отчетную таблицу, отметив про себя, что лавровый лист имеется на складах полков. Отпуская интенданта, он приказал лично проследить за тем, чтобы табак сегодня был доставлен в подразделения. Затем он вызвал начальника санитарной части, и в эту минуту на КП появился капитан Подласкин. Еще ночью его батальон вышел из окружения.

Сутулый, как многие очень высокие люди, костлявый, похожий на знаменитого ламанчского рыцаря, капитан успел даже побриться. Но его длинное лицо с большим носом над желтоватыми усами было землисто-вишневым, и отмороженная кожа пузырилась на скулах. Богданов, радостно улыбаясь, пожал обеими руками ледяную руку командира батальона и предложил ему сесть. Кто-то подал стул, и Подласкин осторожно опустился на него, не откидываясь на спинку. На морозе он потерял голос и докладывал медленным, трудным шопотом. Офицеры штаба слушали, толпясь вокруг стола. Когда Подласкин упомянул о ефрейторе Беляевой, комдив перебил его:

— Геройская девушка… У тебя все такие? — и рассказал капитану о том, как погибла его разведчица.

— Геройская девушка! — прошептал, помолчав, Подласкин.

Он знал о доблести людей так много, что, казалось — ничто не могло удивить его или растрогать. Но он был старым воином и поэтому испытал то особое скупое чувство солдатского уважения, которое драгоценно, как орден. Оно бывает похоже на память о долго проживших и много поработавших на своем веку людях, сполна заплативших по всем долгам. К нему примешивается гордость за товарища и новая, свежая ненависть к врагу.

— Чудесная девушка! — сказал Богданов задумчиво и негрустно.

Командиры, стоявшие вокруг, согласились с ним.

— Давно она у тебя служила?

— Нет, пришла с пополнением.

— Ну, давай дальше, — сказал комдив.

— Так и держались, товарищ полковник: отбивали по десять атак на день… А об условиях вам Беляева, докладывала.

— Да, она тут подробно говорила, — сказал Богданов.

Он распорядился о размещении батальона на отдых и приказал представить списки отличившихся для награждения.

— Баньку истопите обязательно, — напомнил комдив.

— Так точно, — сказал Подласкин, и его отмороженное лицо сложилось в робкую улыбку при мысли об этом нехитром наслаждении.

Богданов встал, и следом поднялся командир батальона.

— Спасибо, капитан! — громко и строго сказал полковник.

Подласкин почему-то отступил на шаг, вытянул руки по швам и, силясь ответить так же громко, сказал неистовым шопотом:

— Служу Советскому Союзу!

По уходе капитана Богданов еще работал некоторое время. Он и его помощники были очень утомлены, поэтому почти не говорили о вчерашней победе. Коротко доложив и выслушав приказ, люди уходили делать то, что стало важным и необходимым сегодня. Их отношение к комдиву наружно не изменилось, но во взглядах, обращенных на полковника, даже в удовольствии, с которым люди выполняли его приказы, было заметно то новое, что сопутствовало теперь Богданову в мнении окружающих. Казалось, с минуты, когда комдив не посчитался с усталостью людей, он приобрел их доверие. Но и самому полковнику все это стало понятно позднее, так как думать сейчас о чем-либо, не относящемся непосредственно к новой боевой задаче, он не мог.

Последним в комнате остался подполковник Веснин. Штаб дивизии, по приказу Богданова, уже перебрался вперед, ближе к фронту, ушедшему на запад, и подполковник торопился ехать на новое место. Он как будто еще похудел за последние сутки, и в его неестественной оживленности наступали частые паузы, минуты странной неподвижности, когда Веснин как будто засыпал, не закрывая глаз.

— Отдыхайте, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов. — Кончим на этом.

— Слушаю… Благодарю вас! — сказал Веснин взволнованно.

Ни он, ни Богданов не вспоминали вслух о том, что произошло между ними вчера, хотя, разумеется, ничего не забыли. Комдив не предполагал менять своего начальника штаба, потому что считал его знающим, полезным помощником. Но в отношении полковника к Веснину была заметна легкая усмешка, возникающая от сознания собственного успеха. Даже физическое утомление Веснина не вызывало у комдива участия, так как со своей усталостью он справился.

Прощаясь с начальником штаба, Богданов почувствовал сильное искушение посвятить его в подробности состоявшегося рано утром разговора с командармом.

В связи с продвижением дивизии Богданова на всем участке армии обозначился поворот в обстановке, и генерал-лейтенант был щедр на высокие похвалы. Но и это невинное торжество комдив отложил до другого раза.

Веснин горячо пожал протянутую ему руку. Он все время боялся упоминания о несчастных советах, данных им вчера, и был благодарен за деликатное молчание.

— Вам докладывали, товарищ полковник? — спросил Веснин уходя. — Белозуба подобрали санитары в немецкой траншее… Дрался врукопашную… Серьезно ранен…

— Да, да, — ответил Богданов. — Его счастье.

— Повезло Белозубу — согласился начальник штаба.

— Ну вот. — вслух сказал комдив, оставшись один. Он встал из-за стола, прошелся по комнате и сел на кушетку. — Ну вот, — повторил он, вздохнув, как после тяжелой работы. Он обвел взглядом комнату, которую наконец покидал. И как ни печальны были дни, проведенные здесь, Богданов смотрел на старый комод, простой, некрашеный стол и полусорванные обои с обычным в таких случаях смутным сожалением. В простенке между окнами что-то изменилось, и Богданов несколько секунд вглядывался, пока понял, что оттуда исчезла фотография женщины, так настойчиво гипнотизировавшей его. Он почувствовал разочарование оттого, что постоянная свидетельница неудач не видит его сейчас, в день победы. Устыдившись столь странного тщеславия, Богданов улыбнулся. С удовольствием подумав о том; что ему никто не мешает, он ждал свидания со своим счастьем. Ибо то, что он испытывал до сих пор, казалось лишь предчувствием необычных радостей, которые еще предстоят. Но полковник не успел их встретить. Голова его повалилась на жесткий валик, и, не вытянув ног, полусидя, комдив уснул…

В соседней комнате бойцы уносили аппараты, сматывали провод, и командир роты связи громко распоряжался. Зуев подошел к полковнику, чтобы сопровождать его на новый KП. Он минуту постоял над спящим комдивом, умиляясь тому, что этот человек также подвержен человеческим слабостям. Потом осторожно поднял его ноги и положил на кушетку, взял со стула полушубок и покрыл им комдива. Выглянув за дверь, он грозным шопотом попросил не шуметь и, вернувшись, сел возле Богданова. Через минуту, откинувшись на его ноги, адъютант спал. Полковник не шевелился, и его лицо во сне было таким же молодым, как у Зуева.

Спустя полчаса офицер, дежурный по штабу, разбудил адъютанта. Новый начальник разведки просил комдива к телефону, и дежурный находился в нерешительности. Зуев наотрез отказался тревожить полковника. В течение некоторого времени адъютант стойко отражал все попытки поднять Богданова, хотя вызовы следовали один за другим. Было заполдень, когда позвонил Игнатьев. Бой на шоссе принимал напряженный характер, и Зуев сдался.

— Буди! — сказал он дежурному офицеру.