Дивизия полковника Богданова перебрасывалась на новый участок фронта, Движение происходило ночью. В тесных лесных просеках лошади рвали постромки, увязая в обильном снегу, скрипели розвальни, ругались ездовые. Луна была закрыта облаками, и люди, животные, машины утратили в туманном сумраке привычные очертания. Громко стучали медленные тягачи, похожие на движущиеся дома, волоча за собой орудия. Трехтонки ревели на подъеме и останавливались, окутанные паром. Их облепляли бойцы и, упираясь в кузова руками, надсаживаясь, толкали машины Плотный, темный поток катился дальше и шумел в ледяном воздухе.

Богданов пропускал части мимо себя. Он сидел в искрящемся светлом полушубке на лошади, белой от мороза. За ним, ограничивая небольшую полянку, стояла дымная громада леса. Иногда адъютант окликал проходившее подразделение, и к полковнику выходил командир.

Богданов выслушивал донесение, наклоняясь в седле, чтобы лучше рассмотреть говорившего. Офицер также вглядывался в лицо комдива, застилаемое серым облачком, вылетавшим изо рта. Плохо видя полковника, он рапортовал громче, нежели следовало, словно Богданов находился далеко. Откозыряв, командир торопливо уходил догонять свою часть. Марш совершался безостановочно, и полкам надлежало до рассвета занять исходный рубеж атаки.

— Командира батальона — к полковнику! Командира — к полковнику! — услышал капитан Подласкин приказ, передававшийся от человека к человеку.

Капитан выскочил из розвальней и заковылял, припадая на затекшую ногу. Не дойдя трех шагов до комдива, он остановился и отрапортовал.

Полковник, выслушав Подласкина, тронул коня и подъехал к нему вплотную.

— Тебе, друже, начинать и на этот раз, — сказал он. — Приказ получил?

— Так точно! — ответил капитан.

Он был лет на двадцать старше своего комдива, но ни возраст, ни явное расположение Богданова не могли, казалось, освободить капитана от предписанной в разговоре с начальством официальной сдержанности. Подласкин стоял навытяжку, опустив руки вдоль тела и подняв голову с поседевшей от инея клинообразной бородкой.

— К рассвету надо быть на месте, — сказал Богданов. — Только отдыхать тебе не придется…

— Так точно! — согласился Подласкин.

«Замечательный офицер», подумал Богданов. Он взял поводья в левую руку, стащил с правой меховую варежку и потянулся к Подласкину.

— Товарищ полковник, по вашему вызову прибыл, — донеслось к Богданову издалека.

Оглянувшись, он увидел в синеватом тумане двух верховых, приближавшихся галопом.

— Нашел меня, майор! — весело крикнул комдив, узнав по голосу Белозуба, командира тринадцатого полка.

— Я уж проскочил было, да мне доложили: хозяин на дороге.

Богданов улыбался, всматриваясь в лицо Белозуба. Майор поставил своего коня рядом с конем комдива, так что всадники касались друг друга коленями. Блестя глазами из-под обледенелых бровей, Белозуб ждал вопросов.

Еще более молодой, чем сам комдив, майор был похож на подростка, разгоряченного и осчастливленного быстрой ездой в ночном лесу.

— От тебя не спрячешься, — с одобрением проговорил Богданов.

Ему нравился майор, которому часто приходилось выговаривать за неразумное молодечество в бою. Оно заслуживало порицания, но было ли совсем бесполезным, полковник, по совести говоря, не знал.

— До рассвета надо сосредоточиться, — сказал Богданов, как повторял это всем. — Все хвосты подтянуть.

— Приказано — сделано… Я оттуда сейчас… Тихо кругом — ни выстрела… — доложил Белозуб.

— Не ожидают нас…

— Утром разберемся, — с усмешкой в голосе сказал майор.

— Позиция у них крепкая…

— Утром будет виднее, — повторил Белозуб.

Дивизия в течение последнего месяца прошла на запад больше сотни километров, и оба командира находились в том счастливом состоянии духа, какое обычно сопутствует победам. Им доставляло удовольствие то, что оба они, молодые, удачливые, нравящиеся друг другу, находятся рядом, делают одно дело, видят и слушают один другого. Они были знакомы не больше месяца, но чувство, связывавшее обоих, напоминало ту мгновенную симпатию, что роднит юношей, становящихся друзьями в один день.

Богданов замолчал, глядя на дорогу. Там все еще катился гремящий, нестройный поток людей и повозок, сбившийся в одну плотную текучую массу.

— Интендантство едет, — сказал Белозуб. — Концентраты везет… Их не переждешь…

— Ты куда сейчас? — спросил полковник.

— Еду свою артиллерию отыскивать.

— Где ж она?

— Отстала где-то. Выступила с опозданием.

— Взгреть! — сказал Богданов.

Попрощавшись с Белозубом, он повернул коня.

Зуев — адъютант — достал из кобуры пистолет и сунул его за пазуху. Полковник пересек полянку, въехал в лес и поскакал узкой дорожкой. Заснеженные ветки трещали, задевая лошадей, скользя по полушубкам Всадники наклоняли головы, и Зуев подозрительно вглядывался в темноту, сомкнувшуюся вокруг.

Деревня, в которой находился командный пункт дивизии, была наполовину сожжена. Печные трубы белели на въезде, как надмогильники; бревна высовывались из-под снега, упавшего на пепелища. Дальше избы уцелели, но на многих были разобраны крыши; окна, лишенные стекол, наглухо забиты досками.

Богданов сошел на землю возле большого дома с крытым крылечком. Потопав в сенях валенками, чтобы отряхнуть снег, полковник открыл дверь, и на него сразу пахнуло жарким воздухом.

— Смирно! — закричал дежурный по штабу командир, и сидевшие на лавке связные быстро поднялись.

Богданов остановился на секунду, осматриваясь. В большой белой печи бушевал огонь. В комнате было светло: горели две лампы — одна под потолком, другая — на столе, за которым работали телефонисты. Лица у людей раскраснелись от жары, у иных — покрылись испариной.

— А хорошо! — сказал Богданов, подходя к печи.

Сняв рукавицы, он протянул к огню руки ладонями вперед. Лицо полковника, освещенное снизу, широкое, немного скуластое, с прямым коротким носом и темными, красноватыми от пламени глазами, довольно улыбалось.

— Застыли, товарищ полковник? — вежливо осведомился Синицын, вестовой, с густыми желтоватыми усами на багровом лице.

— Ну и мороз! — с восхищением проговорил Богданов, шевеля пальцами в горячем воздухе, плывшем из сияющего жерла.

— Мороз, — подтвердил Синицын.

— О, у нас гость! — весело сказал комдив.

У стены возле входной двери он увидел мальчика лет девяти в солдатских валенках, в короткой неподпоясанной рубашке.

— Никак нет, товарищ полковник, — хозяин, — заметил Синицын.

— Вот оно что!..

Последний житель, один на всю деревню, — с непонятным оживлением пояснил телефонист Белкин, румяный, пухлый, с редкими жесткими усиками.

— Здорово, хозяин! Чего ж у дверей притулился? — спросил Богданов.

Мальчик молчал, понурив светлую грязноватую голову. Руки его были чуть согнуты в локтях; пальцы стиснуты в темные кулачки.

— Выходи знакомиться, — предложил комдив.

Мальчик послушно вышел на середину и остановился, не поднимая головы.

— Что невеселый? — спросил Богданов.

— Отвечай полковнику, хозяин! — закричал с воодушевлением Белкин.

— Выходит, брат, ты не обрадовался нам, — поддразнивая мальчика, сказал Богданов.

Мальчик метнул взгляд в сторону двери, но не произнес ни слова. Полковник шагнул к нему, взял за подбородок, и тот неохотно поднял кверху лицо. Но и теперь серые под крутым лбом глаза косили в сторону, избегая встречи с другими глазами.

— Как звать-то? — ласково спросил полковник.

— Степаном, — негромко, словно через силу произнес мальчик.

— А мать где?

Степан снова ничего не ответил и только шевельнул головой, пытаясь вырваться из сильных пальцев.

— Убили его мать, — громко сказал Белкин.

Богданов выпустил подбородок Степана и строго посмотрел на телефониста:

— Немцы?

— Фрицы, товарищ полковник! Как мы вошли сюда, женщина на полу лежала… вот где вы стоите, — бойко доложил Белкин.

— Да-а, — протянул Богданов, чувствуя неловкость оттого, что, по неведению, разговаривал с сиротой не так, быть может, как следовало.

— Держись, хозяин, — сказал комдив. Он поискал других слов, чтобы полнее выразить сочувствие, но ничего не нашел. — Покормили хлопца? — подумав, спросил он и, получив утвердительный ответ, прошел во вторую комнату.

Там за столом сидели начальник штаба подполковник Веснин и майор Столетов, начальник разведки. Командиры встали, и Богданов замахал рукой, предлагая им сидеть. Он скинул полушубок, бросил на кушетку у стены и подошел к столу.

— Изучаете, Александр Аркадьевич! — сказал комдив, глядя на разостланную перед Весниным карту.

Керосиновая лампа с абажуром, свисавшая с потолка, была низко опущена. В конусе света пестрели на глянцовитой бумаге зеленые, коричневые, голубоватые пятна лесов, болот, возвышенностей.

— Обстановка в общем ясна, — проговорил Веснин. — Все очень напоминает условия, в которых мы наступали под Барсуками…

Немолодое узкое лицо подполковника наполовину было скрыто тенью, падавшей от абажура, и Богданов хорошо видел только плоский выбритый подбородок да полу седые щеточки над тонкими губами.

— Пожалуй, — согласился полковник. — Скучать нам не придется…

Вошел Зуев, сопровождаемый Синицыным, в руках которого позвякивали кружки. Адъютант освободил от бумаг половину стола. Ожидая, когда подадут ужин, Богданов прошелся по комнате, с интересом рассматривая ее. Небольшая, оклеенная обоями, затененная в углах, она выглядела по-домашнему приветливо. У стены стоял комод, темный от старости. В простенке между занавешенными окошками висела литографированная картинка, изображавшая взволнованное море и корабль, несущийся под парусами. Ниже были прикреплены многочисленные тусклые фотографии; в центре их висел в березовой рамочке небольшой портрет молодой, гладко причесанной женщины с серьезным лицом. Полковник остановился перед ним. «Да ведь это мать нашего хозяина, — догадался он, заметив у женщины сходство с мальчиком. — Хорошее лицо», подумал Богданов с сожалением и тут же, как бы оправдываясь, мысленно проговорил: «Я этой деревни немцам не отдавал, я ее взял у немцев».

Ужин подходил к концу, когда на КП Богданова приехал командующий армией. Присев за стол, грузный пятидесятилетний человек протирал стекла очков, слушая полковника. На крупном лице с мясистым носом, большими губами, тяжелым подбородком мигали близорукие, как будто удивленные глаза. Надев очки, командарм поднял голову и обвел взглядом людей. Глаза за стеклами смотрели теперь внимательно и холодновато, не меняясь и не теплея от шутки.

— Еду из штаба фронта, по дороге решил заглянуть к тебе, погреться, — проговорил командарм, как бы пропустив мимо ушей донесение о ночном марше. — А ты и чаем не угостишь.

— Сейчас подадут горячий, товарищ генерал-лейтенант, — ответил полковник, подумав о том, что у командарма должны быть более основательные причины для ночного визита.

Генерал окинул взглядом стол, сдвинутые в сторону тарелки, большую, наполовину опустошенную сковородку с жареной колбасой, бутылку из-под коньяка, эмалированные кружки…

— Бедно живете, товарищи командиры! Скатерти даже нет — стол покрыть, — произнес он насмешливо.

— Сейчас добудем, — сказал Богданов.

— Для меня добудете, а сами как, же? Вы вот коньяк из кружек пьете… Это же не полагается… — Лицо генерала сложилось в лукавую улыбку, один глаз почти закрылся, но другой зорко наблюдал окружающее. — Это ж напиток, а не квас.

— Не обзавелись еще инвентарем, товарищ генерал-лейтенант, — оправдывался Богданов. Он тщетно пытался понять, ради чего именно командующий посетил его КП.

— Пора уже… — Полные щеки генерала дрогнули, как от сдерживаемого смеха. — Заехал я тут недавно к одному полковому комиссару… Стали укладываться на ночь — смотрю, мой хозяин, как был в валенках, в ремнях, повалился на лавку, вещевой мешок под голову сует. «Ты и дома так?» спрашиваю. «Нет, — отвечает, — дома я раздеваюсь…» — «Ну а здесь ты разве не дома?» говорю. И добро бы условия ему не позволяли. А то сидит во втором эшелоне…

Генерал напился чаю, но закусывать не стал и от коньяка отказался.

— Медики не велели… Убери, Богданов, с глаз бутылку, а то сердиться начну… Тебе же хуже будет. — И генерал хитровато сощурился. — Так вот, товарищи командиры, на дворе у нас февраль тысяча девятьсот сорок второго года… Воюем мы пока недолго, собственно начинаем воевать. Немцы еще в Вязьме, и, стало быть, устраиваться на войне надо нам не на один год… Основательно устраиваться надо, удобно… А вы, я вижу, как на вокзале себя чувствуете, на временном положении, так сказать… Вам жить здесь придется…

Со стола убрали посуду, и командующий потребовал карту. Богданов и Веснин встали рядом с генералом, по обе стороны, следя за движениями его пухлой руки по бумаге. Неторопливо, не повышая голоса, словно речь шла о вещах обыденных, житейских, командующий изложил условия задачи. Армия вела бой за освобождение города, расположенного северо-восточнее, и Богданову надлежало обойти противника с запада. Надо было перекрыть важную шоссейную магистраль, по которой непрерывно перебрасывались в город немецкие резервы. Действовать приходилось на местности, невыгодной для наступления, и командарм обратил на это особенное внимание полковника.

— Какие данные у твоей разведки? — спросил он.

— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант? — сказал Столетов. Угловатое, безбровое, похожее на кулак лицо майора было очень озабочено.

— Говори.

— Мы располагаем пока лишь предварительными сведениями… Но известно, что весь участок к западу от немецких позиций непроходим. Там болото, не замерзающее под снегом.

— Вот видишь, не замочи валенок, Богданов, — сказал командарм. Он как бы слегка посмеивался над затруднительным положением, в котором оказался полковник.

— Зачем же?.. Мы там окапываться не собираем, — в тон генералу ответил Богданов. Он все еще не понимал цели приезда командарма, так как задача дивизии была известна уже из письменного приказа.

— Ну, а что думает твой начальник штаба?

— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — громко, отчетливо проговорил Веснин и, по привычке, взял со стола карандаш, словно собирался разметить на карте положение сторон. — Противник на участке дивизии занимает цепь возвышенностей, надежно прикрытых на флангах…

— Болота, — сказал командарм.

— Вот именно. Природные особенности района чрезвычайно сужают возможности маневра. Как в бою под Барсуками, характер местности навязывает нам фронтальную атаку. В данном случае главный удар должен быть нанесен правым флангом в направлении безыменной высоты Овладение ею во всяком случае необходимо, чтобы обеспечить стык с соседней дивизией. Затем, находясь на гребне этой возвышенности, мы проникаем внутрь всей оборонительной системы противника. Ключ к замку, который нам предстоит открыть, лежит на безыменной высоте.

Веснин питал пристрастие к щеголеватым оборотам речи, тем не менее Богданов выслушал весь доклад с удовольствием. План операции был намечен ими совместно и в устах начальника штаба прозвучал особенно убедительно. Самая форма речи подполковника нравилась двадцатидевятилетнему комдиву.

— Кто у тебя на правом фланге? — спросил генерал.

— Тринадцатый полк майора Белозуба… Это прекрасный командир, — ответил полковник.

— Слыхал… Только почему у него на марше артиллерия отстала?

«Он все запомнил!» — подумал полковник. Докладывая генералу о ночном переходе, Богданов не скрыл, разумеется, ничего, но командующий, казалось, просто не слушал его тогда.

— Сколько у Белозуба людей в строю? — спросил командарм.

И в обычной для него, грубоватой, как бы отеческой манере начал расспрашивать Богданова о дивизии Он интересовался всем, вплоть до того, имеются ли на складах интендантства сушеные овощи и налажен ли в подразделениях ремонт валенок.

— Отпусти своих командиров, полковник, пускай поспят перед боем, — неожиданно предложил командующий. Опершись руками о стол, он медленно, тяжело поднялся. — Завтра к вечерку вам надо быть на шоссе… И чтоб ни одна немецкая душа не проскочила… На замок его запереть. — Командующий смешливо покосился в сторону начальника штаба, собиравшего в эту минуту бумаги.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — улыбаясь, ответил полковник.

— Не выйдешь на шоссе — судить будем… Ты уж не обижайся.

— Обижаться не на что, — сказал Богданов.

— Значит, договорились… Ну, желаю успеха.

Командующий пожал руки Веснину и Столетову.

Когда за ними закрылась дверь, он снова сел к столу. Было около часу ночи. На кушетке в тени, отбрасываемой абажуром, спал, облокотившись на валик, адъютант генерала. Богданов слышал, как скребется и постукивает в занавешенное окно обледенелая ветка. Некоторое время командующий молчал, глядя на огонь лампы светлыми жесткими глазами.

— Тебе на месте, конечно, виднее, — заговорил он. — И план у тебя составлен по всем правилам… Я б его в академии подписал. Пятерку бы даже поставил… с минусом за отсутствие маневра.

— Дайте мне танки, — сказал Богданов.

— Что можно было, я дал. А танков у нас еще нехватка. Ты и сам знаешь… Да мало ли чего недостает нам на седьмом месяце войны! Я вот поругал тебя за то, что ужинаешь плохо. Думаешь, позабыл уже, что в боевой обстановке можно и на сухарях прожить? Нет, не позабыл, да не об этом речь… У хорошего солдата и окоп отрыт со вкусом, и на ночлег он устроится с удобствами, и картошку на угольках испечет так, что позавидуешь. Он умеет жить на войне — в этом вся суть. На марше он не сотрет ног, не обморозится; в бою по звуку определит калибр пулемета. С таким солдатом ничего не страшно…

Генерал сдвинул очки на лоб и, закрыв глаза, долго растирал пальцами веки. Богданов, скрывая нетерпение, ждал, когда командующий прикажет устроить себя на ночь.

— Опыта у нас еще маловато, — снова заговорил он, — опыта современной войны. Потому и не умеем иной раз использовать наличные средства так, как того требуют изменившиеся обстоятельства. Трудное дело — научиться ясно и трезво смотреть на вещи в бою… Твой начальник штаба утверждает, что у вас сужены возможности маневра. И по всем правилам выходит — их у вас нет. Ну, а, по совести, я не уверен в этом. Полководцы, которых бил Наполеон, жаловались, что он бил их не по правилам. И немцы будут говорить скоро, что мы их бьем не по правилам — наступаем в такое время, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя… Правила, конечно, следует усвоить твердо. Но применять их надо умеючи, по здравому разумению.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Богданов. Он думал о том, будет ли удобно с его стороны напомнить командиру о приготовленной постели. То, что услышал полковник, не пробудило в нем живого отклика, как будто не имело к нему, Богданову, непосредственного отношения.

— По здравому разумению, — повторил генерал. — Чаек еще остался? Налей-ка мне… Сам по ночам мало сплю и другим не даю.

Богданов вежливо промолчал, подавая кружку.

— Карта Советского Союза у тебя есть? — неожиданно спросил командующий.

— У меня только штабные, моего участка, — ответил Богданов удивившись. — В подиве, кажется, есть… Разрешите послать?

— Не надо. У меня своя, — сказал командарм.

Он положил на стол планшет и достал оттуда сложенную вчетверо карту. Осторожно, чтобы не порвать на сгибах, развернул ее.

— Маленькая, а все обозначено, — пояснил генерал. — Выдрал из учебника по географии.

Синим карандашом на карте была начерчена линия фронта. Начинаясь возле Мурманска, она спускалась к Ленинграду, подходила к Москве, шла дальше на юг и упиралась в Черное море.

— Видишь, что делается? — сказал командующий.

— Да, — промолвил Богданов.

Оба замолчали, думая об одном и том же: о русских землях, лежащих на запад от синей черты.

— Что делается! Что делается! — с силой проговорил командарм.

Взглянув на его лицо, крупное, большеносое, Богданов удивился происшедшей перемене — таким расстроенным оно показалось. Оно не было теперь ни холодно-внимательным, ни насмешливым, ни хитроватым, каким его видели и запомнили многие люди Оно как будто постарело в несколько секунд. И морщины на огрубевшей коже придали ему то выражение безутешности, какое бывает у опечаленных детей.

— Придется еще повоевать, — сказал Богданов.

— Придется, — повторил командующий.

Штриховкой на карте были отмечены районы, уже очищенные от врагов, и оба военачальника мысленно сравнивали их величину с территорией, которую предстояло освободить. Подобно тысячам советских людей в этот год, они прикидывали, таким — образом, сроки победы.

— Читал сегодня сводку? Дай-ка карандаш, — сказал командарм.

Огонь в лампе вдруг вспыхнул, вытянулся струйкой копоти и снова упал. Пошевелился на кушетке адъютант, и тонко заскрипела под ним пружина. Командующий молча тщательно наносил на карту изменения в линии фронта.

— Нам итти не близко, до Берлина, — негромко сказал он, окончив работу.

— Ну да, — ответил Богданов.

— Вот и выходит, что воевать нам надо не просто хорошо, а талантливо! Понимаешь?

— Понимаю, — так же тихо сказал полковник.

Командующий бережно сложил карту.

— Не расстаюсь с ней, формат очень удобный.

Застегнув планшет, он поднялся и объявил, что уезжает.

— Товарищ генерал-лейтенант, вам постель готова, — сказал Богданов.

Он был взволнован недолгой беседой над картой и сожалел уже об отъезде командующего. Тот приказал, однако, разбудить адъютанта. Чувство! похожее на сыновнюю заботу, заставило комдива повторить свое предложение, когда генерал одевался.

— Знаю, ты меня на полу уложить хочешь, — подмигнув, ответил командарм.

— Никак нет! — запротестовал Богданов.

Но его гость вышел из комнаты. Заспанный адъютант на ходу застегивал крючки полушубка.

На крыльце они постояли несколько минут, пока шофер заводил машину. Большой тучный человек в просторном кожаном пальто был выше Богданова на голову. И, поглядывая на него снизу, комдив думал о неутихающем беспокойстве, которое заставляло командующего непрерывно колесить по частям армии.

— Все сделаем, товарищ генерал-лейтенант! Завтра я буду на шоссе! — горячо и уверенно проговорил Богданов.

— Надеюсь на тебя, — сказал командующий. «Не выйдешь на шоссе — отдам под суд», подумал он. Генерал был слишком немолод для того, чтобы испытывать к Богданову то же чувство близости и внезапного доверия, которое охватило комдива.

Белая машина с узкими щелочками света в затемненных фарах сделала поворот и медленно выплыла со двора. Богданов с непокрытой головой, в накинутом на плечи полушубке смотрел ей вслед. Стало как будто светлее, хотя луна не показывалась. Но слабое, рассеянное сияние наполняло серый студеный воздух. Вокруг под снегом лежали русские, смоленские земли. Богданов огляделся и, закинув голову, долго смотрел вверх. Состояние, овладевшее им, было похоже на волнение молодого бойца, принимающего присягу. Полковник сам заметил это сходство и не удивился, ибо все окружавшее его сейчас и бывшее его родиной как будто вошло в него. Казалось, он, как никогда раньше, постигал это пространство, этот мерцающий воздух, черные деревья в тумане… Снег, сорванный ветром с крыши, упал на лицо полковника, и холодное легчайшее прикосновение доставило ему удовольствие. Закрыв глаза, он подождал, не упадет ли еще, но снег летел мимо. Тогда, круто повернувшись, комдив побежал через двор и в два прыжка взял высокое крылечко. Он был охвачен радостью, посещающей людей после того, как они сделали хорошее дело или приняли благородное решение.