XIX

Всему свое время

Через десять лет после краха биржи на Уолл-стрит по миру прогремела война. Семья и друзья Макса Перкинса заметили, что он ею одержим. Он не верил бахвальству Чемберлена и тому, что Мюнхенское соглашение принесет «мир нашему времени».

«Я все время думаю об этих вещах», – написал он Хемингуэю в декабре 1938 года.

Возможно, эта озабоченность была проявлением старой манеры янки справляться с эмоциями, заменяя страдания из-за личной трагедии беспокойством за нечто далекое и безличное.

Смерть Томаса Вулфа, вне всякого сомнения, повлияла на чувствительность Макса ко всякого рода жестокости и насилию.

Еще одним признаком его расстройства стало то, что он вновь прибегнул к своему старому средству спасения от горя: в возрасте пятидесяти четырех лет, стареющий и уставший, он с головой погрузился в работу.

«Когда он вернулся с похорон Вулфа, стал работать даже больше, чем прежде», – вспоминала мисс Викофф. Был и третий признак. Однажды Макс написал Элизабет Леммон:

«В минуты проблем меня всегда спасала “Война и мир”». И в тот сезон Джон Холл Уилок много раз заставал Макса за чтением этой книги в офисе.

В завещании Вулфа, составленном весной 1937 года, Перкинс был указан как душеприказчик. Макс терпеть не мог подобного рода ответственность, но, как он признал в письме к матери, «не было ни единого приличного способа избежать этого». Уже во время похорон Вулфа он чувствовал, что это назначение положит начало бесконечным проблемам и ругани.

«Вулфы – странные люди, полные великолепных качеств, а еще – подозрительности и нежелания выпускать из рук что бы то ни было, даже если очевидно, что это будет в их же интересах», – написал он матери. Этот клубок обязанностей отнимал у Перкинса столько сил, что на меланхолию у него практически не оставалось времени.

Смерть Вулфа повлекла за собой появление множества статей и эпитафий. «The Carolina Magazine» университета Северной Каролины попросил Перкинса написать о Вулфе, но Перкинс высказал свои сожаления и отказался. Ему казалось практически невозможным найти для этого время и душевные силы. Но журнал настаивал, и, так как Макс знал, сколько эта школа значила для Вулфа, он прислал им ответную телеграмму: «РАСШИБУСЬ В ЛЕПЕШКУ, НО ПРИШЛЮ ВАМ СТАТЬЮ В НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ СЛОВ ДО ДЕСЯТОГО ОКТЯБРЯ».

Перкинс написал статью в три тысячи слов. В основе изложенного им стал абзац:

«Единственным важным делом для него во всей Вселенной была его работа – как она есть. Это не было данью его амбициям в приземленном смысле слова и не было тем, что чаще всего подразумевают под эгоизмом. Он находился под влиянием своей гениальности, и все в его жизни, что вставало на пути ее выражения, казалось Тому обидным и оскорбительным. В душе он знал, что человек рожден страдать, что все окружены тревогами и препятствиями, но то, что всякие мелочи вмешиваются в работу, которую он был обязан делать, было для него невыносимым. Так же невыносимо, как и сражение внутри самой работы».

Многие месяцы кабинет Макса наводняли поэмы, воздаяния, сочувственные письма и запросы на информацию о Томасе Вулфе. Макс отвечал на все. Тем, кто был в курсе их разрыва с Томом, он прислал копию последнего письма Вулфа в качестве доказательства преданности автора в его последние дни. Но никто не написал письма, пронизанного таким пониманием, как Фицджеральд. Скотт говорил, что знает, «как глубоко тебя, должно быть, ранила его смерть, как крепко ты сросся с его литературной карьерой и какие чувства к нему питал». Фицджеральд никак не мог представить, что «великий пульс жизни» наконец затих: «После него осталась лишь великая тишина».

Фицджеральд был поражен иронией судьбы, даровавшей Перкинсу роль литературного душеприказчика. Ему казалось странным, что теперь Перкинс в большей степени владеет литературной судьбой Тома, чем тогда, когда Вулф был жив.

Наследство Вулфа включало запутанный черновик его рукописи, по контракту принадлежавший Harpers и лежащий в их сейфе. Обязанностью Перкинса как душеприказчика было проследить за тем, чтобы она была опубликована в официальном порядке, а вместе с ней и остальные работы, которые оставил после себя Вулф. Макс подошел к ящику с рукописью, который прислал ему Эсвелл, чувствуя себя так, словно Вулф все еще его автор и ему нужно методически ознакомиться с присланным материалом. Он рассортировал рукопись так тщательно, как мог, и сшил вместе все страницы, которые прислала Элизабет Новелл и которые можно было продать в качестве статей для журналов. Самого срочного рассмотрения требовал дневник, который Вулф написал во время путешествия на Запад. Когда Перкинс впервые читал его, ему было трудно составить единое впечатление о тексте в десять тысяч слов, который по большей части представлял собой обрывки предложений, сваленные на страницах. Наброски Вулфа были сырым материалом, который он набирал для большого динамичного романа, но, как только Макс перепечатал все и прочитал заново, предложил опубликовать дневник в таком виде, в каком он был. Он тактично напомнил Эсвеллу и мисс Новелл, что во время редактирования предыдущей книги Вулфа без согласия автора не было внесено ни единого изменения. И так как Вулф больше не может дать свое согласие, материал должен быть опубликован в таком виде, в каком Вулф его написал, с правками, которые можно расценить как сделанные самим автором. Подробный дневник его путешествия по великим национальным заповедникам Запада вышел тем же летом в журнале «Virginia Quarterly Review» – неполные предложения, произвольная пунктуация, и все под заголовком «Западное путешествие». Что касается романа, то после того, как Макс объединил и организовал большую его часть, он отправил текст в семьсот пятьдесят тысяч слов обратно Эсвеллу.

«Изучение всей массы его рукописи в какой-то степени напоминало раскопки древней Трои, – написал редактор из Harpers по поводу неопубликованной сокровищницы текстов Вулфа. – Это все равно что наткнуться на останки древней цивилизации, всячески сгоревшей и позабытой. Одни части рукописи были написаны не раньше, чем за четыре месяца до его смерти. Другие датировались временем, когда вышла книга “Взгляни на дом свой, ангел”, и по факту были выброшены из нее, в то время как третьи приходились понемногу на все эти годы». Эсвелл понял то, что было известно Перкинсу уже много лет: Вулф не писал «книг» в привычном смысле этого слова:

«В действительности Том написал лишь одну книгу, в четыре тысячи страниц, включавшую в себя все его работы. Отдельные названия, которые носили его имя, были названиями многочисленных томов одной главной книги. Эти части были разделены исключительно ради удобства».

Перкинс настаивал, что концепция работы выглядела весьма ясно в сознании автора. Мог ли теперь кто-то другой упорядочить все отмеченные части – оставалось вопросом. Следуя указанным Перкинсом рубрикам – заметкам, которые он делал, работая с романом, – Эсвелл понял нечто «удивительное насчет этой рукописи, действительно потрясающую вещь: как только все лишнее было убрано, а все незаконченные фрагменты и огромные ломти материала, который не принадлежал книге, были выброшены, все части встали на места и соединились, как кусочки большой головоломки».

В конце года Перкинс, будучи душеприказчиком, отметил, что один гигантский роман под названием «Паутина и скала» будет опубликован издательством Harpers в начале лета 1939 года. Он также сказал, что осталось немало материала для сборника рассказов, который будет издан чуть позже.

Но ни одна часть прочитанного не показалась Перкинсу столь любопытной, как отрывки о Фоксхолле Мортоне Эдвардсе. На тысяче страниц, исписанных почерком таким размашистым и торопливым, что на одну страницу приходилось всего по двадцать пять слов, Томас Вулф изобразил пародию на своего редактора. Вулф всегда считал, что описать кого бы то ни было можно, лишь проследив с момента, как этот кто-то просыпается по утрам и занимается своими повседневными делами, какими бы банальными они ни были. В изображении Тома все чудачества оказались несколько преувеличены. Но созданный им портрет Перкинса был идеальным, за исключением того, что Вулф никогда не видел редактора в постели или вскоре после пробуждения. Автор, несомненно, думал, что знает своего героя так хорошо, что может свободно дофантазировать:

«Во сне Лис был олицетворением бесхитростности и простодушия. Спал он на правом боку, слегка поджав ноги, подсунув под щеку руки, и тут же на подушке лежала его шляпа. Когда он спал, было в нем что-то трогательное: в свои сорок пять он явно смахивал на мальчишку. Совсем не трудно вообразить, будто эта старая шляпа на подушке – игрушка, которую он с вечера прихватил с собой в постель, да так оно и есть!»

Затем Вулф представлял, как Фокс садится, хватает шляпу и нахлобучивает на голову, покачиваясь, встает с кровати и направляется в душ.

«Лис хочет стать под душ, замечает на себе пижаму, вздыхает и стаскивает ее. Раздетый, в чем мать родила, не считая шляпы, снова лезет под душ, но вспоминает про шляпу и в страшном смущении – волей-неволей надо признаться, до чего же все это нелепо, – сердито щелкает пальцами и негромко, недовольно соглашается:

– А, ладно! Так и быть!

Итак, он снимает шляпу – а она нахлобучена глубоко, сидит плотно, приходится сдергивать ее обеими руками и прямо-таки вывинчиваться из нее, – нехотя вешает ее, изрядно помятую, на крючок на двери, еще минуту не сводит с нее неуверенного взгляда, словно не решаясь с нею расстаться, и, наконец, все с тем же изумленным видом становится под шипящие струи кипятка, под которыми можно свариться вкрутую!»

Затем Вулф описал, как Фокс одевается:

«Все сидит прекрасно. На Лисе всегда все сидит прекрасно. Он никогда не знает, что на нем надето, но надень он хоть мешок из дерюги или саван, завернись он в парус или в кусок холста – все с первой минуты сидело бы на нем прекрасно, во всем была бы элегантность, безупречный стиль. Все его вещи ему под стать: что ни наденет, всему тотчас передается его изящество, достоинство и непринужденность».

Вулф следовал за Фоксом на протяжении всего его рабочего дня. «Ох, этот хитрюга Лис, как простодушен был он в своей хитрости, как хитер в своем простодушии! Как честен в лукавстве и как лукаво честен, как удивительно изворотлив во всех отношениях и как прям во всей своей удивительной изворотливости! Слишком прям, чтобы стать бесчестным; слишком бесстрастен, чтобы завидовать; слишком беспристрастен, чтобы быть способным на слепую нетерпимость; натура слишком справедливая, проницательная, слишком сильная, чтобы ненавидеть; он был слишком порядочен, чтобы поступать низко; слишком благороден, чтобы опуститься до подозрительности; слишком простодушен, чтобы разобраться в бесчисленных кознях кипящей вокруг подлости, и, однако, его никто еще ни разу не провел!»

Он вплел даже его глухоту:

«Глухой, черта с два! Глухой, как лисица! Эта его глухота – увертка, фокус, обман! Когда хочет, он отлично слышит! Если говоришь такое, что он хочет услышать, уж он услышит, даже если говоришь через улицу, и не говоришь, а шепчешь! Он же сущий Лис! Можете мне поверить!» Так Вулф с помощью своего пышного воображения явил миру человека, которым восхищался всю жизнь. Неизвестно, как Перкинс воспринял картинку, за исключением того, что он с легкой досадой признался мисс Леммон, что и не подозревал, будто, по словам Вулфа о Фоксе, вечно «пренебрежительно фыркал». Известно, что он не просил Эсвелла как-то изменять или удалять что-либо из материала о Фоксхолле Эдвардсе. Так он прошел последнее испытание своей политики невмешательства в работу автора.

Издательству Harpers понадобилось семь с половиной месяцев, чтобы объединить книгу Вулфа, а Перкинсу – привести в порядок дела, связанные с наследством писателя. Редактор ответил на вопросы всех любопытствующих исследователей и написал все предложенные статьи, чтобы поддерживать имя Вулфа. Он разобрался со счетами за медицинское обслуживание Тома и попытался взять на себя своего рода управление его изданием, стараясь не наступать никому на ноги. И после недель молчания из-за своей ужасной занятости Макс написал Элизабет Леммон и ей, только ей, признался, как ужасно выдохся эмоционально. Он часто представлял себе ее спокойную деревенскую жизнь в «домике-церкви» в Миддлбурге и написал ей в декабре 1938 года:

«Хотелось бы мне подхватить туберкулез и отправиться в Саранак на полгода, а потом снова прийти в форму. Мне было бы по душе скучать и просиживать долгие вечера. А вот вы поняли, как нужно правильно жить».

В том же месяце Уиллард Хантингтон Райт – С. С. Ван Дайн – поднялся на пятый этаж здания Scribner и попросил Перкинса быть его душеприказчиком. Одна только мысль об этом была для Перкинса словно соль на рану, учитывая, что Райт был на несколько лет младше Макса. Но редактор дал согласие. Он видел, что здоровье Райта в неважном состоянии. Недавно Райт и Перкинс вместе пили «чай», и, глядя в бокал с «Courvoisier», Райт заявил не терпящим возражения тоном:

– Я так рад, что успел выпить столько бренди. Мне нравился бренди. Жалею только, что не выпил еще больше. Три месяца спустя он пережил легкий сердечный приступ. И уже начал было выздоравливать, когда внезапно случился второй удар и убил его.

Перкинс посчитал, что это вполне в духе Уилларда Хантингтона Райта – оставить после смерти законченную рукопись романа «Дело о зимнем убийстве», безупречную до последней запятой.

Зимой и весной 1939 года Перкинс был все так же погружен в работу. Большая часть его времени отняла книга Чарда Пауэрса Смита. Это была сага о Гражданской войне, о рабстве и индустриализации под названием «Артиллерия времени». Как и многим другим авторам, Макс отправил Смиту «Войну и мир», и тот был так впечатлен, что попытался охватить и описать в книге дух нации во время войны. Но барахтался в этой теме в течение нескольких месяцев.

«Из этого может получиться что-то хорошее, но только после долгой и тяжелой работы. Я причинил много неприятностей многим писателям – и самому себе, – дав им почитать “Войну и мир”», – признался Перкинс Элизабет Леммон.

Смит не был таким уж важным автором, и вскоре Перкинсу стало ясно, что и его книга никогда не станет великой. Тем не менее он трудился вместе со Смитом так же старательно, как и с более прославленными авторами, и так же мучился ради него.

Рукопись разрослась до полумиллиона слов. Перкинс чувствовал, что за всем этим словоблудием скрывается даже чересчур маленькая история. Он изучал рукопись в течение нескольких недель, затем разбил на ряд сюжетов и подсюжетов и принялся искать сцены, которые можно было бы расширить.

«Он никогда не предлагал изменить ни единого слова, если только это не была какая-нибудь очевидная ошибка, – вспоминал Смит. – Вместо этого он рисовал скромные уголки красным карандашом, отмечая начало и конец отрывка, который иногда растягивался на несколько страниц, и робко спрашивал, не будет ли мне угодно рассмотреть возможность удалить эту часть».

Причины Перкинс перечислял в своих подробных письмах. Он напоминал автору, к примеру, что «ваша основная задача – рассказать свою историю, а читателя может утомить постоянно прерывающийся сюжет. Более того, он не сможет впитать всю ту информацию и описания, которыми вы наполнили главу, начиная с середины тридцать второй страницы. Вам нужно обобщить описание города… Помните, что, если вы произведете правильное впечатление с самого начала, внимание читателя будет расти все больше по мере развития истории. А вы пытаетесь сказать слишком много».

Перкинс также объяснил, почему подробное описание поезда, хоть и интересное само по себе, никак не помогло сюжету: «Оно дает полную картину того, что представляло собой железнодорожное путешествие в те дни, но никак не способствует продвижению истории». И так далее и так далее. Смит, писатель с необычайно податливым эго, счел предложения Перкинса бесценными и, за мелкими исключениями, принял их все. Прислушиваясь к советам редактора, он и сам смог сделать немало улучшений. А затем для Макса наступило время бескрайнего напряженного редактирования. В конце Перкинс признался Элизабет Леммон, что книга Смита «чуть не довела его до самоубийства». Но, проглядывая вычитанные и утвержденные образцы, он пришел к выводу, что «книга великолепна, и мне стыдно за то, что я не верил в нее и сомневался в авторе. Хотя он об этом и не знал и справился со своей работой блестяще». Это был пример двух качеств, отличающих любого профессионального редактора: возможность различить хорошую книгу между ошибками, какими бы жуткими они ни были, и упорство, необходимое, чтобы продолжать работать ради потенциала книги, преодолевая все трудности.

Позже, в 1938 году, Эрнест Хемингуэй написал Перкинсу из Парижа по поводу Томаса Вулфа. Его письмо стало чуть ли не самым последним в череде соболезнующих писем, которые продолжали просачиваться к Максу. Хемингуэй сказал, что не написал раньше, потому что, по его мнению, обсуждение «павших» никогда не приводило ни к чему хорошему. Он был согласен с тем, что предсмертное письмо Вулфа оказалось очень хорошим (Макс прислал ему копию), но сказал, что все пишут теплые письма своим старым друзьям, когда думают, что вот-вот умрут. Хемингуэй представлял, что Перкинс вскоре соберет целую коллекцию таких писем, включая множество тех, которые Хэм и сам пошлет ему в ближайшие пятьдесят лет. Книга «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» вышла в конце 1938 года. Перкинс отправил автору все отзывы, которые могли показаться тому важными. Немногим критикам книга понравилась так же, как Перкинсу. В частности, Эдмунд Уилсон был о ней невысокого мнения. Хемингуэй объяснил это Перкинсу так: все эти якобы революционеры, которые на деле оказались обычными трусами и не приняли участия в противостоянии в Испании, такие как Уилсон, чувствуют себя обязанными дискредитировать тех, кто сложил головы на линии огня.

Хемингуэй заверил, что с ним все в порядке, хотя он и чувствует огромную неприязнь к этим «бедным сосункам». Эти парни еще попытаются втоптать в грязь его книгу, но, как он сказал Перкинсу, когда их заменит новое поколение критиков, он все еще будет на слуху и дела его будут неплохи. Эрнест был в этом уверен, после того как пролистал шестьсот страниц новой книги и понял, что она «задержится надолго», даже если он завтра умрет.

Последние несколько лет Хемингуэя замечали в рядах лоялистов, но с тех пор он освещал дела революции со своей обычной объективностью. По его словам, революция, которая окончилась поражением республиканцев, была торжеством «предательства и разложения» обеих сторон. Разочарование, а вместе с ним и уныние по поводу того, как приняли его последнюю книгу, затруднило работу.

«Писать – это дело тяжелое», – поделился он с Перкинсом, но затем добавил, что ничто не доставляет ему большей радости. И еще Хемингуэй хотел заверить своего редактора сейчас, до того как произойдет нечто ужасное, что он всегда думал о нем так же, как и Томас Вулф – «даже пусть не мог выразить это так же хорошо». Он сказал, что, перед тем как вернуться домой и приступить к работе над романом, хотел бы совершить последнее путешествие в Испанию.

К концу 1938 года, самого грустного года, друзья стали замечать последствия горя Макса: его волосы теперь были совершенно седыми, за исключением «вдовьего пика», а в глазах и высказываниях сквозила депрессия. Он писал Фицджеральду по поводу Рождества и Нового года: «Кто бы ни назвал эти дни праздничными, он, должно быть, просто мастер сарказма». В январе 1939 года Перкинс уехал в Вермонт и увидел разрушенный осенним ураганом Виндзор. Практически все, что было ему дорого, было уничтожено. Макс бродил среди поломанных веток и вывернутых с корнями останков Рая. Сосновый бор на окраине выстоял, и Макс сказал Зиппи, что эти стойкие деревья могли бы стать отличной темой для стихотворения, но он так никогда его и не написал.

Вернувшись из Испании, Хемингуэй вновь навестил Нью-Йорк и Перкинса перед своим отплытием в Ки-Уэст. Эрнест поведал о трех длинных рассказах, которые задумал написать. Самым ясным в его мыслях был тот, в котором старый рыбак в одиночестве борется в своей лодке с меч-рыбой в течение четырех дней и ночей, побеждает ее, но в итоге оставляет голодным акулам, потому что у него уже нет сил втащить рыбу на лодку. Если он сможет написать эту историю и две другие, ему хватит денег, чтобы содержать семью целый год, пока он сможет продолжить работу над новым романом.

Тем временем он ждал новостей от постановщиков «Пятой колонны». Он предполагал, что они перестраховываются, потому что пьеса немного напоминала заголовок вчерашней газеты. После месяцев сплошных переговоров и отсутствия каких-либо действий он жалел, что не сделал из «Пятой колонны» роман, особенно теперь, когда мог рассказать о войне куда больше. Но пьесу, тем не менее, все же поставили, и она продержалась целых десять недель. В Ки-Уэсте у него начались ночные кошмары, в которых он снова и снова возвращался в Испанию к событиям последнего отступления. Перкинс прописал ему выпивать перед сном бутылку крепкого портера.

«Он неоднократно помогал мне заснуть, и спал я после него очень хорошо», – написал Макс.

Хемингуэй оставил Ки-Уэст и отправился на Кубу. На сей раз один. Его второй брак распался. Он снял дом, который оказался превосходным местом для работы. Там не было телефона, и его никто не беспокоил. Он начинал писать в половине девятого каждое утро и работал до двух часов пополудни. Он хотел начать работу над тремя историями, о которых говорил Перкинсу, но у него ничего не получалось. К весне, когда к нему присоединилась Марта Геллхорн, он написал пятнадцать тысяч слов нового романа об Испании и гражданской войне. Он отказывался обсуждать его с Максом: он думал, что, если заранее будет говорить о книге, это принесет ей неудачу. Но все же признался, что, дабы свободно работать над романом, он отклонил несколько предложений из Голливуда о лекционном туре, поэтому ему, видимо, придется попросить денег у Scribners, чтобы удержаться на плаву. Он сказал Максу, что, если потребуется залог, он готов внести его, но на самом деле вряд ли он будет нужен, так как дела у его книги неплохи. Каждый день он прочитывал ее с самого начала и проверял каждое слово и каждый день приходил к выводу, что писал так мастерски, как умел. Перкинс сказал Хемингуэю, что другой его автор, Альва Бесси, воевавший в Испании с батальоном Линкольна, также писал о пережитом в этой стране. Хемингуэй, однако, не беспокоился насчет соперничества. Он считал Бесси одним из «этих идеологических мальчиков», в то время как сам Хемингуэй, как он отмечал позднее, был «не католическим, не светским и даже не американским писателем, а просто писателем». Он придерживался того, чтобы писать по тысяче слов в день. Так же, как цель войны – победа, цель писательства – законченный роман. Он чувствовал, что часто проигрывал последние два года, и хотел одержать победу с этим романом. На Кубе Хемингуэю попала в руки «Ночь нежна», и он прочитал ее в третий раз. Эрнест написал Максу, что его изумило, насколько «превосходна» была большая ее часть. Он думал, что, если бы Фицджеральд лучше поработал над ее «объединением», вышла бы прекрасная книга. Но даже в таком виде, говорил Хемингуэй, она читалась лучше, чем все, что написал Фицджеральд.

«Это действительно конец или он еще собирается писать что-то?» – интересовался Эрнест. Он просил Перкинса передать Скотту его признание в следующем письме. Он сознавал, что испытывает весьма глупое чувство превосходства над Фицджеральдом, как маленький, но крепкий и жестокий мальчишка, который издевается над другим, талантливым, но чересчур нежным.

В конце 1938 года Фицджеральд ненадолго покинул Голливуд, чтобы навестить дочь. Скотти, хрупкая блондинка, к тому моменту училась на первом курсе в колледже Вассар, поступив туда на год раньше Джейн, четвертой дочери Перкинса. Скотт вознамерился заняться ее воспитанием. Он волновался, что его Скотти стала проявлять слишком большой интерес к танцам и свиданиям, точно так же, как и Зельда в свое время. По пути Фицджеральд повидался с Максом и попросил у него совета в этом деле, и Макс предложил самую простую и в то же время действенную политику, какую знал:

– Никогда и ни в коем случае не позволяй вырасти вражде между тобой и твоим ребенком.

На обратном пути из Вассара Скотт снова увиделся с Перкинсом. Во время их предыдущей встречи Перкинс, к своему удовольствию, отметил, что Фицджеральд выглядит моложе и здоровее, чем во все предыдущие годы, и что он обрел некую уверенность в самом себе и своем творчестве. Но теперь его явно что-то тревожило. «По эту сторону рая» официально сняли с печати, и он опасался, что его литературная репутация тоже в упадке. Вернувшись в Калифорнию, он написал Максу:

«Я все еще значительная личность для многих людей и всякий раз, когда вижу свое имя в “Time” или “New Yorker”, задумываюсь, можно ли позволить ему исчезнуть так просто, в то время как таким парням, как Фаррел и Стейнбек, устраивают пышные прощальные проводы». Перкинс поговорил с Уитни Дарроу о том, чтобы оставить «По эту сторону рая» в печати, но Дарроу привела убедительные доказательства, что не снимать роман экономически нецелесообразно для Scribners. Тогда Макс поступил с рукописью Фицджеральда так, как и двадцать лет назад, – отправил ее в другое издательство. Он уговаривал American Mercury House выпустить роман в числе прочих дешевых изданий, но ему отказали, так как книга утратила актуальность. Тогда Перкинс сообщил им об огромном спросе, которым книга пользуется в библиотеках Виндзора в Вермонте, Плейнфилде, Нью-Джерси и Нью-Кейнане. Они согласились издать двадцать пять тысяч экземпляров, чтобы провести месяц активной торговли, но так и не опубликовали ее.

Компания Metro Goldwyn Mayer также отказалась от сделки с Фицджеральдом. После восемнадцати месяцев переработки его сценариев другими писателями они решили не продлевать его контракт. Несмотря на потерю еженедельной зарплаты, Фицджеральд расценивал увольнение как замаскированное благословение. Он знал, что это саморазрушение – продолжать такую «фабричную» работу. Фицджеральд объяснил Максу позицию студий так: «Мы пригласили вас за вашу индивидуальность, но, будьте добры, пока вы здесь, сделайте все, чтобы ее скрыть».

«Вы знаете, во время работы над “Унесенными ветром” мне было категорически запрещено использовать любые слова, кроме тех, которые использовала Маргарет Митчелл. И если необходимо было придумать какую-то новую фразу, то приходилось пролистывать книгу так, словно это было Святое Писание, чтобы выбрать фразу из уже существующих, которая подошла бы к ситуации!»

Год спустя он признался Перкинсу: «Я просто не мог преуспеть в роли простого оборудования. Для этого, как и для всего остального, нужно наработанное совершенство». Фицджеральд был готов приступить к работе над несколькими идеями и чувствовал радость оттого, что снова может писать, вместо того, чтобы «отделываться». Он навсегда похоронил идею «Филиппа» и занялся современным романом – «одним из тех, которые могут быть написаны только в определенный момент, когда автор захвачен идеей, – так же, как и “Ночь нежна” должна была быть написана в своем первозданном виде тогда, на Ривьере». Только Перкинс подумал, что в Лос-Анджелесе Скотт научился самодисциплине, как тот сбежал из города в отпуск с Зельдой. Он забрал ее из госпиталя Highland в Эшвилле, и они ударились в пьяный загул на Кубе. За последние несколько лет состояние Зельды стабилизировалось достаточно, чтобы она могла позволять себе короткие путешествия и встречаться с матерью, дочерью или мужем. Но, похоже, всякий раз, когда она встречалась со Скоттом, снова впадала в безумие. Правда, на этот раз слабину дал Скотт. Его запой закончился больницей Doctors в Нью-Йорке. Пока Скотт был прикован к постели, Макс провел несколько часов с Зельдой, и ему показалось, что она выглядит значительно лучше.

«Никто из тех, кто не знал о ее проблемах, не мог бы предположить, что она прошла через многое», – написал он Хемингуэю.

Перкинс верил, что Фицджеральд вынашивает идею нового романа и хочет его написать. Саму идею писатель хранил в строжайшей тайне и лишь намекнул Максу, когда навещал его в Нью-Йорке. Вскоре после того, как Фицджеральд вернулся в Лос-Анджелес, Чарльз Скрайбнер написал ему дружеское письмо, в котором выразил предположение, что, раз уж Скотт работал в Голливуде, было бы логично использовать собранный там материал в новой книге. Скотт в ужасе написал Перкинсу, что «эта дезинформация могла распространиться в литературных кругах». «Если я когда-либо создал такое впечатление, то оно совершенно ложно. Я сказал, что роман будет о некоторых событиях моей жизни за последние два года», – говорил он Перкинсу. Книга, вне всяких сомнений, касалась и Голливуда, но автор настаивал, что она определенно была «не о Голливуде (а если бы и была, то это было бы последнее впечатление, которое я хотел бы, чтобы она производила)». На этот раз Фицджеральд полностью продумал весь роман от начала и до конца, чтобы была возможность отложить его на месяц, если понадобятся деньги, и снова взяться за него, начав «с того же места, фактически и эмоционально», где он и остановился.

Несколько недель спустя Фицджеральд снова был прикован к постели, на сей раз в связи с туберкулезом. Тревоги Скотта усугубились, когда его агент, Гарольд Обер, к которому он всегда мог обратиться за деньгами, когда отказывали все, сказал, что больше не будет его выручать. Фицджеральд был страшно разгневан. Все эти годы он занимал у Обера крупные суммы, но никогда не возвращал. Однако за последние восемнадцать месяцев он выплатил Оберу весь долг в размере тринадцати тысяч долларов и восемь тысяч долларов комиссионных.

Скотт одолжил у Scribners шестьсот долларов, чтобы расплатиться с Гарольдом, и спросил у Перкинса имена двух-трех лучших агентов Нью-Йорка на тот случай, если он захочет уйти от Обера. Перкинс посоветовал Карла Брандта как «необычайно проницательного и покладистого малого, разве что немного хитрого», но напомнил Скотту, что Гарольд Обер был одним из самых преданных друзей.

«Уповаю на Господа, что вы останетесь с ним», – написал он.

Фицджеральд признался Максу, что в корне проблемы – размолвка между Скотти и миссис Обер. Та обвиняла девушку в том, что она навещала их только тогда, когда хотела использовать их дом в Нью-Йорке в качестве pied-à-terre. Хотя, вероятнее всего, причина изменения отношений между Обером и Фицджеральдом была в том, что агент просто не хотел снова и снова одалживать Скотту деньги. В последнем письме на эту тему Перкинс сказал: «Если причина всего – жена, то нужно проявить великодушие. Жены оказывают на мужей странное влияние, и нельзя винить в этом последних».

Возможно, Перкинс подразумевал и свой брак. Его сотрудники заметили, что всякий раз, когда разговор заходил о религии, чувство юмора Макса испарялось и на его месте появлялась едкость и желчность. Обращение Луизы в католицизм и реакция Макса на это уничтожили их счастье. Им было проще избегать друг друга, чем говорить, потому что религия стала преобладающей темой как в разговорах, так и в жизни Луизы. Она ходила в церковь каждый день и проводила там большую часть воскресенья. Для Макса стало обычным делом прийти домой вечером и обнаружить полную гостиную монахинь и священников. Макс с трудом выносил это. Если предстоял очередной такой вечер, он обычно оставался в Нью-Йорке и на ночь. И не только Макса, но и его дочерей, и всех друзей семьи утомил бесконечный прозелитизм Луизы. Когда Макса спрашивали об этом, он угрюмо отвечал, что новая религия сделала ее счастливой. Но Марджори Киннан Ролингс под конец первого года воцерковления Луизы он сказал, что с нетерпением ждет дня, когда все это уже не будет для нее таким новым – матерые католики, говорил он, «не принимают все это так близко к сердцу».

В начале 1939 года третья дочь Макса, Пэгги, решила выйти замуж. Ее избранником был Роберт Кинг – привлекательный врач из Альянса, Огайо. Максу он очень нравился, но казался слишком мягким, поэтому Перкинс боялся, что Пэг будет им помыкать. И в последнее воскресенье марта несколько дюжин гостей одолели двенадцать ящиков шампанского на маленькой закрытой свадьбе в доме Перкинсов в Нью-Кейнане.

Тридцатые годы были на излете, и Перкинс уговаривал Чарльза Скрайбнера нанять больше молодых людей. Он считал, что они вступают в издательский бизнес, будучи более подкованными литературно, чем он в свое время. Он замечал, что его правки не так точны, как раньше. Когда он был моложе, всегда мог предвидеть блестящее будущее для автора по одной только драматичной концовке или одной закрученной фразе. Иногда он давал автору обещание о публикации после одного только разговора с ним.

Он всегда был неравнодушен к воспоминаниям и автобиографическим выдумкам авторов, которые, как он чувствовал, прожили интересную жизнь, полную интересных людей и драматичных событий. Но часто он приходил к выводу, что этим авторам не хватало упорства или таланта. Однажды Перкинс выплатил средний аванс художнику, который был знаменит своими деяниями и хотел написать историю своей жизни. Художник растратил деньги на красивых наборщиц.

«Не важно, какую главу из жизни он бы начал им диктовать, потому что вскоре обнаружилось, что единственные слова, которые он в состоянии произнести, были примерно такие: “Мисс Джонс, вам кто-нибудь говорил, как вы прекрасны?” Книгу он так и не начал, но Перкинс считал, что он все еще носит ее в себе и когда-нибудь, если не помешает несчастный случай, сможет ее извлечь», – говорил Малкольм Коули в «The New Yorker» в начале сороковых.

Как и любое издательство, Scribners спустило тысячи долларов на книги, которые так никогда и не были написаны, и ответственность за каждую из них тяжким грузом давила на совесть Макса. Когда рукописи все же приходили и оказывались совершенно непригодны для печати, он чувствовал себя еще хуже.

«Вот как все обстоит. Всю свою жизнь, всегда, я сам втягивал себя в переплет, и мне нужно было выбраться из него или погибнуть, а все из-за безалаберности и глупости. Я соглашался на эти книги, потому что находил в авторе что-то особенное, и я ответственен за это. А потом приходила рукопись или первая ее часть. Я не могу передать ее кому-то. Ибо этот кто-то скажет, что она совсем гнилая или не стоит труда. Мне приходилось работать с ней, снова и снова, почти в отчаянии. Иногда мне было стыдно даже показывать ее», – пояснял он Элизабет Леммон.

Но теперь всякий раз, когда сталкивался с такой проблемой, он набирался мужества, напоминая себе о том, как решил задачу с «Артиллерией времени» Чарда Смита, которая впоследствии стала бестселлером и которую прославляли, называя «Северными “Унесенными ветром”». Для Макса, которому приходилось выслушивать так много нытья от авторов, переписка с мисс Элизабет была самой главной эмоциональной отдушиной.

«Я так хотел бы поговорить с вами, но никогда не смогу и не стану», – написал он однажды июньским вечером в 1939 году, когда не смог вернуться домой, потому что Луиза снова развлекала единоверцев. Сидя в одиночестве в гарвардском клубе, Макс вспоминал о тех моментах, которые провел с Элизабет:

«Я был так счастлив с вами, что не могу это выразить – не то чтобы это что-то меняло. Я серьезно имею в виду, что это ничего не меняет. Похоже, вы обрели чудесную жизнь в том доме с садом и всем остальным. По-моему, вы всегда были добры и непобедимы, хотя это весьма непросто. И справедливо, что в вашей жизни все должно было быть легко».

С момента начала их переписки, с 1922 года, она была чистой и тайной, как и их любовь. Луиза знала, что они переписываются, но не знала, насколько часто, и не понимала, что они говорят друг другу. Элизабет отправляла письма Максу в офис. Когда одна из дочерей Перкинса узнала об этих отношениях тридцать лет спустя, она улыбнулась и сказала:

– Хорошо, что папочке было с кем поговорить.

Причиной для беспокойства весной 1939 года стал приближающийся выход книги Томаса Вулфа «Паутина и скала».

«И вот он я, переживаю за Тома так же, как и всегда, а точнее – намного больше», – написал он Элизабет. Первой проблемой была Элин Бернштайн. После похорон Вулфа Элин и Перкинс оказались втянуты в некое подобие дружеских отношений. Но книга, c которой миссис Бернштайн так яростно боролась несколько лет, раскрывала некоторые подробности ее романа с Томом.

«Я боюсь, что эта женщина убьет себя, – признался Макс мисс Леммон. – Она нравится мне, и я ценю ее, но я не могу ей ничего сказать!»

На первых трехстах страницах посмертной книги Вулфа автор снова возвращался к первым шагам в истории своей жизни, хотя и писал не о Юджине Ганте, а о Джордже Уэббере. Перкинс увидел доказательство свежих жизненных сил, которые появились у Вулфа после работы над романом «О времени и о реке», но ему было очень жаль, что писатель чувствовал необходимость избегать лирических и автобиографических нот. Хотя Макс и понимал причины:

«Он знал, как глубоко пострадала его семья и несколько других конкретных людей, после того как он использовал их в качестве прототипов для своих героев, хотя и значительно изменил их личности, пропустив через свое воображение. Его семья никогда не жаловалась, но все же страдала, так как знала, что Том считал их “прекрасными людьми и прекрасными героями” и не замечал личную сторону в этом деле. Он часто об этом думал и, мне кажется, в конце все-таки пришел к выводу, что должен найти способ использовать их, и своих друзей, и других, как следует замаскировав».

Однако у Вулфа была всего лишь одна история, которую он мог рассказать. Имена были изменены, но Том попался во второй раз за свою экстраординарную сцену встречи с Эстер Джек на борту корабля, и, пусть она и была описана глазами Юджина Ганта, читатель все же увидел Элин Бернштайн:

«Начиная с этой ночи Монах уже не мог видеть эту женщину такой, какой она, возможно, была; такой, какой ее видело множество других людей, и даже он сам, в первый миг их встречи. Он никогда не видел в ней полноватую матрону средних лет – она была теплым созданием с веселым личиком, переполненным кипучей и неукротимой энергии, проницательным, умелым, талантливым и способным выжить в мужском мире. Она стала в его глазах самой красивой женщиной, когда-либо жившей на земле, и не в символическом или идеальном смысле, а во всей яркой, буквальной и дикой ясности его воображения». И на протяжении последующих шестисот страниц каждое чувство и каждое событие в романе было описано очень интимно. Перкинс дошел до того, что предупредил некоторых из своих писателей не читать роман «Паутина и скала», хотя и считал, что первая половина включает лучшее из когда-либо написанного Вулфом. Макс написал Марджори Ролингс:

«Правда в том, что вторая половина книги – та, которая описывает роман, – есть и всегда была не тем, чем должна была быть. Она должна была быть написана лет через пятнадцать, наверное, и это создало бы проблемы для Тома. Ему нужно было поймать себя в нужный момент, а когда он писал о событиях совсем еще недавних, не мог представить в таком свете, в каком должен». Когда в июне 1939 года «Паутина и скала» была опубликована, Перкинс наконец-то понял, почему Эсвелл так долго собирал ее. Рукопись, которую оставил Том, была столь огромной, что ее пришлось условно поделить на две книги. К тому же она была построена из отрывков, которые предполагалось использовать в дюжине других книг. Например, незавершенные попытки Вулфа написать роман «Видение Спонглера Пола» проявились в первой части «Паутины и скалы». То, что, как Том предполагал, станет романом «Ночные люди», включая и портрет Фоксхолла Эдвардса, было переработано в продолжение «Паутины и скалы», которое начиналось как раз с того, на чем прервалась та книга. Последняя строчка послужила названием для следующей книги – «Домой возврата нет». Угроза публичного разоблачения в облике Фокса заставляла Перкинса чувствовать себя неуютно, и он признался друзьям, что его это беспокоит. Не то чтобы Вулф как-то оклеветал его. «Я просто терпеть не могу, чтобы обо мне писали. Что угодно. И это кажется мне очень странным. Учитывая все, что он узнал о Scribners, самая длинная часть, угодившая в книгу (а она довольно большая), посвящена мне», – написал он Скотту Фицджеральду.

Издательство Harpers опубликовало роман «Домой возврата нет» в 1940 году, провозгласив его «последней и самой зрелой» работой Вулфа. Перкинс, который ранее видел эту рукопись по частям, был не в восторге от книги, частично потому, что она была построена так же неуклюже, как и «Паутина и скала», но больше всего потому, что бесповоротно сделала его самого Фоксом, редактором Джорджа Уэббера. Перкинс написал по этому поводу Элизабет Леммон: «Я никогда не был Фоксом. А вы как думаете? Был? Но я никогда не был таким. Может, хуже, но не таким. Я никогда не был таким Макиавелли».

Две недели спустя Макс увидел все эти главы напечатанными и прочитал их.

«Я ошибался насчет Фокса, – снова написал он Элизабет. – Тогда я не стал читать все, но часть, которую я все же прочел, как мне кажется, произвела на меня ложное впечатление».

Как только Перкинс понял, что в целом портрет получился довольно симпатичным, написал Фицджеральду:

«Когда я читал кое-что оттуда, даже подумал, что, если бы я действительно был таким, как этот человек, у меня был бы повод гордиться собой».

И в какой-то момент он сказал мисс Викофф:

– В конце концов, не таким уж плохим я получился. Дочь Макса, Пэгги, вспоминала, как отец трясся от смеха над поведением Фокса, после того как прочитал «Домой возврата нет». Он написал агенту Генри Волкенингу:

«Я понял, в какой момент мы можем потерять всех наших писательниц – когда они прочитают, как я то и дело бормочу всякие проклятия в адрес женщин».

Особенно ироничными выглядели последние строки огромного двухтомного романа Вулфа, ибо они были составлены всего за несколько месяцев до того, как он заболел. Они включали в себя тридцатишестистраничное письмо от Джорджа Уэббера к Фоксхоллу Эдвардсу:

«Дорогой Фокс, мой старый друг, вот мы и оказались в конце пути, который должны были пройти вместе. Моя история закончена – и поэтому прощай. Но прежде чем я уйду, позволь мне сказать тебе еще кое-что:

“Нечто заговорило со мной в ночи, сжигая свечи убывающего года. Нечто заговорило в ночи и сказало, что я должен умереть, но где – я не знаю. Оно сказало: “Покинь известную землю ради большего знания. Покинь эту жизнь ради жизни большей. Покинь друзей, которых любил, ради более великой любви, ради земли, более доброй, чем дом, и большей, чем Земля…

…Где столпы земли были заложены, туда тянется и вся совесть мира, там поднимается ветер и туда текут реки”».

Первого сентября 1939 года немецкие войска вступили в Польшу и в Европе разгорелась война. Хемингуэй писал роман об Испании на уютном ранчо в Монтане. Как только он узнал о случившемся, написал Перкинсу, что чувствует личные обязательства в отношении этой войны, но ни одно из них он не воплотит в жизнь, пока не закончит рукопись. Он не спешил, потому что думал, что «теперь войны хватит на всех». И с фатализмом, который был присущ ему всякий раз, когда он слышал запах битвы, написал Максу, что определенно не рассчитывает выжить в этой.

Перкинс надеялся, что Англия примет в качестве своего лидера Уинстона Черчилля хотя бы на время войны.

«Возможно, он мог бы оказаться фашистом, но на войне будет хорош», – написал Макс Эрнесту в июле 1939 года.

Через несколько месяцев Перкинс услышал кое-что интересное о Черчилле. Тот писал историю англоязычных народов. Вначале Перкинс здорово растерялся, ведь он почти десять лет назад предположил, что Черчилль мог бы написать такую книгу. За последние десять лет Scribners опубликовало «поистине потрясающую биографию» герцога Мальборо, которая «была бы еще лучше, если бы он не играл в партизана и не скрывал, что они родственники». Когда Черчилль в 1931 году приезжал в Америку с лекцией о «новом тиране» в лице советской России и о необходимости создания более тесного сотрудничества между Англией и Соединенными Штатами, между бывшим канцлером казначейства, Перкинсом и Чарльзом Скрайбнером состоялась долгая беседа. Макс прежде не встречал никого, кто понравился бы ему настолько же сильно с первой встречи.

«Он скорее американец, чем англичанин [написал Перкинс профессору Коупленду]. Один раз он встал и, говоря что-то, прошелся по кабинету, изо рта у него торчала сигара. Я предложил ему написать историю Британской империи. После этого он начал ходить, как будто в тот момент эта затея показалась ему интересной – история английской расы, которая должна была включать и нас. Он наверняка думал об этом и раньше, но казалось, что в тот момент ему понравилась идея империи, и он тут же расширил и изменил свою».

Пока Черчилль был в Нью-Йорке и размышлял над предложением Перкинса, он попросил подыскать ему на день секретаря. Макс предложил своего. Ирма Викофф, естественно, была напугана присутствием такой удивительной личности, как Черчилль, но вскоре поняла то, что знали многие авторы Макса: «Когда нужно выполнить какую-то работу, мистер Перкинс может убедить вас, что выполнить эту работу можете вы, и только вы». Накануне она должна была явиться в отель Waldorf, чтобы выполнять свои обязанности. Перкинс напомнил, что большинство писем Черчилль диктует по утрам, лежа в кровати, и что он не носит пижамы. И шутливо добавил:

– Он может вскочить в любой момент, без предупреждения.

Но тем не менее Ирма Викофф была дамой, а Черчилль – джентльменом.

Вскоре Перкинс понял, что Черчилль был одним из тех, кто «мало задумывается о деньгах, но очень в них нуждается». И поэтому вместо того, чтобы издать книгу в плановом порядке, заключив договор, Черчилль захотел предложить и продать книгу за огромные деньги издателю в Англии. Именно так он и поступил с историей англичан, подписав контракт с издательством Cassell’s в Лондоне на весьма значительный аванс в размере двадцати тысяч фунтов стерлингов. После английский издатель предложил произведение американским коллегам. Scribners тогда находилось в сложном финансовом положении, и предложение в тридцать или сорок тысяч долларов за ненаписанную книгу было совершенно немыслимым. Контракт получило Dodd, Mead. Несмотря на это, Перкинс оставался ярым поклонником Черчилля и хранил его фотографию у себя в кабинете. Черчилль откладывал проект много лет, но Хемингуэй свой – нет. Эрнест перебрался из Монтаны в Сан-Валли, новую курортную деревушку в Айдахо. Вскоре у него уже было готово девяносто тысяч слов романа об Испании, который давал правдивую картину Гражданской войны. Если Эрнест и собирался написать «чертовски здоровую книжку с кучей самых разных людей», как он повторял Максу, то лучше сделать это до отъезда на войну, где, возможно, автор будет убит. Если Перкинс успеет навестить Хэма до закрытия сезона, добавлял писатель, то Хемингуэй обещал своему редактору сплавиться по реке, полной форели, а затем познакомить его с «очень красивыми гламурными девушками», которые как раз пытались развестись в Айдахо со своими мужьями. Марта Геллхорн была в Финляндии, писала там о войне для «Collier’s». Поэтому Эрнест, уже разведенный с Паулиной, назвал свое холостяцкое жилье в Сан-Валли «заведением Хемингуэя, переполненным пороком и игрищами».

Перкинс не мог никуда уехать из Нью-Йорка, пока должностные лица из налоговых органов не отстанут от наследства Тома Вулфа. После ему нужно было подготовить весенний список книг, в который, как он надеялся, попадет и роман Хемингуэя. Он написал Эрнесту:

«Я отдал бы что угодно, чтобы узнать хоть какие-то подробности, которые можно было бы описать, и заголовок».

В январе 1940 года, когда Хемингуэй вернулся на Кубу, он отправил Перкинсу восемь страниц начала и около тридцати – из середины. В них главный герой, профессор американского колледжа и идеалист Роберт Джордан, отправляется в Испанию воевать на стороне республиканцев. Он должен взорвать стратегически важный мост. Перкинс почти сразу же отправил автору телеграмму:

«ОЧЕНЬ ВПЕЧАТЛЕН. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ ПРЕКРАСНЫ, ВОСЬМАЯ ГЛАВА ПОТРЯСАЕТ. ОТПРАВЛЯЮ КОНТРАКТ».

К тому моменту как роман был завершен, рабочие привычки Хемингуэя начали крошиться. Все выходные он проводил в компании друзей и алкоголя. Каждое воскресенье начиналось с похмелья и вялой записки Перкинсу. Он надеялся, что Макс простит ему их бессвязность и согласится, что в состоянии похмелья действительно лучше писать письма, а не роман. И ничто не могло исправить положение, пока в середине января из Хельсинки не приехала Марта Геллхорн. Его запои по выходным продолжились, но ее энтузиазм по поводу его романа облегчил работу над финальными страницами. И вот после еще нескольких воскресений («черт бы их побрал, если они не пролетели в один миг») Хемингуэй добрался до конца истории. Но временно зашел в тупик касательно концовки этого, самого большого своего произведения. Перкинс предполагал, что Эрнест знает, какой она должна быть, но не знает, как правильно воплотить ее.

«Ну, концовки – это всегда сложно», – написал ему Макс.

Хемингуэй начал подыскивать для романа название, как просил редактор. Автор хотел что-то звучное и не боялся, что заголовок может «перевесить» книгу.

«В ней самой будет немало всего», – говорил он. Эрнест часто искал названия в сборниках английской литературы. Он глубоко зарылся в английскую прозу и наткнулся на «Медитацию XVII» Джона Донна, которая начинается со слов: «Тот, по ком звонит колокол, – столь плохо может быть ему, что он и не слышит звона…» Хемингуэй решил, что нашел нужное название. К назначенному Перкинсом сроку, 22 апреля, он отправил первые пятьсот двенадцать страниц рукописи под условным названием «По ком звонит колокол». Хемингуэю казалось, что в них чувствуется «магия» заголовка и что книга сама по себе может превратить название в афоризм. Если Перкинсу так не казалось, у автора было еще тридцать вариантов. Но это название первым «прозвенело» для Макса. В то время как люди привыкли думать о звоне только как о сигнале собрания или телефонного аппарата компании Белла.

«ВСЕ ПОТРЯСЕНЫ. ЭТО НЕЧТО СОВЕРШЕННО ВЕЛИКОЛЕПНОЕ И НОВОЕ…ЗАГОЛОВОК ПРЕКРАСЕН. МОИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ», – телеграфировал редактор.

Восхищение Перкинса во многом обусловливал факт, что прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Хемингуэй в последний раз написал большой роман. Восхищало редактора и великолепное изображение войны. Чтение книги «По ком звонит колокол» стало для Перкинса равнозначно настоящему боевому опыту. Он написал автору:

«Все эти события наполнили мою голову так, словно я видел их лично. Это поистине невероятно».

Перкинс был убежден, о чем и поделился с Элизабет Леммон, что «Хэм написал свою самую лучшую книгу. Это, безусловно, так».

Первого июля 1940 года Хемингуэй прислал Перкинсу телеграмму:

«МОСТ ВЗОРВАН».

Это означало, что он нашел подходящую концовку. Он лично привез окончание рукописи в Нью-Йорк и уже там внес последние правки, после чего передал все исправленные части рукописи Перкинсу, а тот, в свою очередь, отдал их в печать. Перкинс сказал Марджори Киннан Ролингс, что читал напряженно и сосредоточенно, хотя Эрнест стоял позади его кресла и читал поверх плеча редактора. Хемингуэй либо был в издательстве Scribners, либо бесчинствовал в отеле Barclay. Но уже в августе мучительные недели его пребывания в городе подошли к концу. Эрнест вернулся в Гавану, и они с Перкинсом приступили к работе над вычитанными гранками. Все замечания редактора в основном касались вопросов стиля, но было и несколько предметных замечаний, касающихся отрывков, которые, по мнению Макса и Чарльза Скрайбнера, стоило убрать. Сцена, в которой старуха Пилар говорит о «приближающемся духе смерти», нагоняла на Макса ужас. Эрнест настаивал, что сцена не была ни возмутительно неприличной, ни непечатной. В другой сцене Роберт Джордан мастурбировал на заре перед наступлением. Хемингуэй напомнил Перкинсу, что именно такие мелочи делают героя реалистичным. Но в конце концов Хемингуэй согласился выкинуть сцену онанизма. Перкинс заверил автора, что речь о «смертельном духе» была хороша, а вторую действительно нужно исправить.

А затем у Хемингуэя появилась идея завершить книгу эпилогом. Он написал еще две главы, в которых подвел итоги поражения в Сеговии, расписал взрыв моста и исчезновение Джордана, упомянув также и остальных персонажей. Он сказал, что они читаются хорошо, но выглядят как возвращение в раздевалку после боя.

«Стоит ли мне включать эпилог? Есть ли необходимость в нем?» – спросил он Перкинса в письме. Или, размышлял он, это просто дань риторике и преуменьшение истинного чувства, на котором первоначально строился финал? Перкинсу казалось, что первый вариант концовки гораздо эффектнее. Он проголосовал против эпилога, и эти страницы были вычеркнуты навсегда. В том сезоне Scribners превратило свои книжные магазины в храмы Хемингуэя, заполнив все витрины на Пятой авеню его книгами.

«Уже весь город знает, что это великая книга и что ее выход – это значительное событие. Об этом знают все за пределами издательских и писательских кругов», – написал Перкинс автору.

Карьера Хемингуэя достигла зенита, когда писатель начал работать с Перкинсом, другие же издательские взаимоотношения Макса окончательно выгорели. В том же сезоне, через двадцать лет после написания знаменитого «Уайнсбург, Огайо», Шервуд Андерсон проинформировал Перкинса, что недоволен тем, как в Scribners обходятся с его произведениями.

«Все это время, Макс, я чувствовал загадочное отсутствие интереса к тому, что я делаю или предлагаю сделать», – написал он.

Карьера Андерсона в Scribners началась в 1933 году – в год, когда умер Гораций Ливерайт и его фирму объявили банкротом. Перкинс сразу же написал Андерсону, предложив сотрудничество. Они встретились в Нью-Йорке. Макс сказал, что Андерсону стоит написать роман или что-нибудь, включавшее бы в себя личный мотив в стиле его автобиографии «История рассказчика». Когда Шервуд вернулся к себе на ферму в холмы Траутдейла, штат Вирджиния, то написал Перкинсу о своем решении присоединиться к его компании писателей, причем «не из-за аванса, который вы можете заплатить мне за какуюнибудь конкретную книгу, и не из-за того, как широко вы можете рекламировать мои книги, но ввиду истинного уважения, которое я долгое время питаю по отношению к позиции издательского дома Scribners в мире книгоиздания, и еще потому, что мне, если позволено будет сказать, очень нравитесь вы, мистер Перкинс». Он начал работу над мемуарами под рабочим названием «Я строю свой дом». В том же письме Андерсон высказал пожелания и ожидания от работы с новым редактором:

«Я думаю, что у меня есть возможность время от времени приходить к вам и говорить о своих планах как с другом. У меня есть определенное представление о том, как должны выглядеть отношения между редактором и писателем, отношения, которые могут быть лучшей формой интеллектуального брака…»

Последовавшие за этим письма Андерсона давали ясно понять, что он был куда больше заинтересован в молчаливом партнере. Все эти годы он использовал Перкинса в основном в качестве своеобразного звукоотражательного устройства. В одном из писем он прямо сказал о своем суеверии касательно вреда даже простых разговоров о пишущихся романах.

Андерсон откладывал работу над мемуарами, так как книга воспоминаний должна была стать лебединой песней в его карьере. У него было еще несколько идей, которые он время от времени пытался воплотить. Например, в 1934 году он отправил своему издателю не связанные между собой эссе, которые необходимо было объединить в книгу. Перкинс собрал некоторые, и вскоре они были изданы под названием «Озадаченная Америка». Андерсон тем временем работал над другим романом – «Кит Брэндон». Scribners опубликовало его в 1936 году. Затем автор погрузился в другой проект, который, как он думал, будет «романом безо всякой особой цели, не направленным на то, чтобы кого-то изменить или способствовать созданию нового мира, просто историей о робком человечке и его наполовину забавных, наполовину трагичных приключениях». Он признался Перкинсу: «Я хихикал большую часть работы над ним».

После рассмотрения этого сюжета под разными углами он двинулся в другом направлении, вернувшись к предложению Перкинса. Было и несколько других начинаний и откатываний на исходные. Время Андерсона в Scribners было самым беспокойным. Как и Скотт Фицджеральд, Шервуд не мог соответствовать своей некогда блестящей репутации. Он перескакивал с одной задумки на другую и семь лет возился с автобиографией. Летом 1940 года, в возрасте шестидесяти четырех лет, он почувствовал некое неудовлетворение от своей работы. И обвинил он в этом своих издателей, в частности Макса Перкинса:

«Как вам известно, Макс, я приходил к вам время от времени, так как очень хорошо отношусь лично к вам, но во время наших встреч вы крайне редко спрашивали меня о том, чем я в данный момент занят. В это же время, Макс, вы проявляли огромный интерес к другим вашим писателям, и я не могу винить вас в отсутствии интереса к моей работе. И в то же время к ней проявляли интерес другие издатели».

Когда Шервуда спрашивали, доволен ли он своим нынешним издателем, он отвечал: «Я бы и рад, но чувствую, что он не очень-то заинтересован во мне». Также он чувствовал, «что мне было бы лучше подписать контракт с издательством, которое внушит мне мысль, что во мне действительно нуждаются».

Перкинс надеялся, что Андерсон не пойдет на это. В одном из самых самоуничижительных писем в своей карьере Перкинс объяснил свое поведение, сообщив, что он не думал, что за Андерсоном нужно следить, как за новичком.

«Причиной всего была моя уверенность, что вы сами прекрасно знаете, что делать и как лучше сделать, – написал человек, отрицающий какое-либо сходство с лисой-редактором из книги Вулфа, – и что с моей стороны будет почти наглостью спрашивать вас, убеждать вас и тем более как-то направлять вас. В моих глазах вы так долго были мастером и отцом для всех этих значимых людей, что я обнаружил, к своему огромному удивлению, что разговоры с вами о них ничем не смогут помочь». Письмо Перкинса глубоко тронуло Андерсона. Он ответил Перкинсу: «Я не хочу жить так, чтобы обо мне лишь иногда думали как о мастере своего дела».

Андерсон был убежден, что американцы не покупают книги, но что книги им продают. Издатель должен отстаивать своих авторов.

«Когда я заключил договор со Scribners, у меня возникла мысль, что я смогу вызвать такой же интерес. И в то же время закралось подозрение, что мистер Скрайбнер решит, что я слишком стар, чтобы тратить на меня деньги», – написал он Максу.

Через несколько месяцев Андерсон, Скрайбнер и Перкинс встретились в офисе издательства. Судя по бухгалтерским отчетам, книги Андерсона, напечатанные в издательстве, в общей сложности разошлись тиражом всего в шесть с половиной тысяч. Автор осудил самих издателей. Перкинс понимал его разочарование, ведь, «даже если вопрос денег невольно всплывает, автор пишет книги, чтобы их читали, и хочет, чтобы их прочитало максимально возможное число людей». Но также верил, что и самый ловкий торгаш не смог бы продать эти книги.

Андерсон был непреклонен и отправился в издательство Harcourt, Brace. А всего через несколько месяцев, в июне 1941 года, он умер от перитонита. В Harcourt, Brace позже опубликовали его мемуары, те самые, которые они с Перкинсом обсуждали так много лет. В это же время Макс узнал о самоубийстве Вирджинии Вульф, которую никогда не встречал лично, но высоко ценил, и эта новость его глубоко опечалила. Перкинс считал, что с ее смертью закончилась великая эпоха в литературе.

«Писатели мрут как мухи», – холодно прокомментировал это Хемингуэй.

Однако в октябре 1939 года Скотт Фицджеральд внушил Перкинсу веру, что его карьера все еще более чем жива. Он прислал ему телеграмму:

«ЕСЛИ ВОЗМОЖНО, ПООБЕДАЙ С КЕННЕТОМ ЛИТТАУЭРОМ ИЗ «COLLIER’S». У НЕГО ЕСТЬ МЫСЛИ ПО ПОВОДУ СЕРИАЛИЗАЦИИ. ОБЕР ПОЛНОСТЬЮ ОТСТРАНЕН ОТ ПЕРЕГОВОРОВ. Я ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПИЛ В ИЮНЕ, ЕСЛИ ЭТО ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ. СКАЖИ ЛИТТАУЭРУ, ЧТО Я ПО ГЛУПОСТИ ОТКЛОНИЛ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ ГИЛЬДИИ ПО ПОВОДУ «НОЧЬ НЕЖНА». НАПИШИ МНЕ, КАК ТОЛЬКО СМОЖЕШЬ. ЕСТЬ НАБРОСКИ ПО ПОВОДУ РОМАНА, СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНЫЕ, ДАЖЕ НАМЕК НА НЕГО МОГУТ УКРАСТЬ».

Героем романа был киномагнат по имени Монро Стар. Его прототипом стал глава компании Metro Goldwyn Mayer Ирвинг Тальберг – человек, которым Фицджеральд восхищался много лет. Скотт заверил Макса, что после того, как он опишет «каждую сцену и ситуацию… я думаю, что смогу написать эту книгу в форме биографии, потому что я знаю характер этого человека».

Исходя из одного только описания, Перкинс постарался заверить Литтауэра, «что никто другой не сможет справиться с таким заданием, кроме него [Скотта]». Литтауэр, слегка сомневающийся в способностях Фицджеральда, сказал, что в «Collier’s» заинтересовались, но хотели бы увидеть часть рукописи, прежде чем выдвигать предложение. После эмоционального и финансового краха у Фицджеральда были две причины радоваться: он нашел свое счастье в лице голливудской обозревательницы Шейлы Грэм и на самом деле подумывал жениться на ней, если, как писала мисс Грэм, «Зельда выздоровеет настолько, чтобы жить со своей матерью, или окончательно сойдет с ума и потеряет все связи с реальным миром». В то же время Фицджеральд продал «Esquire» серию коротких рассказов о голливудском сценаристе Пэте Хобби. Фицджеральд получал по двести пятьдесят долларов за каждый опубликованный в «Esquire» отрывок – десятую часть того, что платил ему за такую же работу журнал «Post».

«Ты быстро понимаешь, что обеднел, когда начинаешь продавать вещи за четверть их стоимости», – говорил он.

Деньги помогали ему продолжать работу. Но, естественно, Фицджеральд рассчитывал и на Перкинса – как никогда. Двадцатого ноября он уже готов был показать редактору первые десять тысяч слов своего нового романа.

«От этой недели многое зависит», – писал он Максу. Материал был «сильным» и мог принести деньги, если бы только «Collier’s» взял его.

«Конечно, если он возьмется за меня, спасет мне жизнь, – написал Фицджеральд по поводу Кеннета Литтауэра, – но я отнюдь не уверен, что когда-нибудь снова смогу стать популярным писателем. Эта книга как никакая другая сможет честно все показать».

Редакторы из «Collier’s» совещались целую неделю, прежде чем отказали. Перкинс тут же получил спешную телеграмму от Фицджеральда с просьбой немедленно отправить копию материала в «Post». Скотт приписал к ней:

«ПОХОЖЕ, В МИРЕ НЕ ОСТАЛОСЬ НИ ОДНОГО СЕРЬЕЗНОГО РЕДАКТОРА ЖУРНАЛА».

Перкинс прочитал материал и отправил Скотту телеграмму:

«ПРЕКРАСНОЕ НАЧАЛО. ВОЛНУЮЩАЯ И НОВАЯ ТЕМА. МОГУ ПЕРЕСЛАТЬ ТЕБЕ ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ И ТЫСЯЧУ К ЯНВАРЮ».

На следующий день он написал:

«Книге присуща магия, которой ты умеешь наполнять вещи. Ты великолепно изобразил весь этот международный бизнес, такой сильный и новый для людей вроде меня и большинства людей вообще. Ты вызвал огромный интерес и любопытство фигурой Стара. Это все просто замечательно, или я ничего в этом не понимаю».

Тысяча долларов, которую Перкинс пообещал в телеграмме, должна была поступить Максу вместе с небольшим наследством от покойной крестной матери.

Это было «то, что раньше называли “куш”, – написал Макс Скотту, – и он твой, если это как-то поможет книге. Я верю, что тебе по силам завоевать сердце Голливуда и все самое лучшее, что в нем есть». Он наставлял Фицджеральда «смело жать на газ, ибо у тебя есть на это право».

«Твое предложение одолжить мне тысячу долларов было самым добрым поступком, о котором я только слышал», – написал Скотт редактору.

«Когда Гарольд [Обер] расстался с сомнительной честью быть моим банкиром, я финансово оцепенел и внезапно задумался, а что такое деньги и откуда они берутся. Мне всегда казалось, что где-то точно есть еще, а тут вдруг оказалось, что нет», – объяснил он.

«The Post» отказал Скотту. Перкинс немедленно сообщил Фицджеральду, что, если тот в отчаянном положении, может попросить денег в любое время после Рождества. Фицджеральд написал редактору двадцать шестого декабря. Свое следующее письмо, написанное на рубеже десятилетия, Перкинс оформил в стиле новогодней открытки. Как никогда прежде гордый своим талантом к рисованию (особенно ему нравились профили Наполеона, в которых сохранялись черты автопортрета), Макс изобразил улыбающегося мужчину с напитком в руке, говорящего: «Вот как!» Подумав еще немного, Перкинс подписал напиток: «Coca-Cola». Паранойя пробудила лучшее в Фицджеральде, и он отправил Максу тщательно продуманный ответ:

«Я обнаружил определенное возмущение, сокрытое в вашем рисунке мужчины с “Coca-Cola”, – сказал он, а затем принялся лихорадочно защищаться. – В первой половине декабря или около того я поссорился с Шейлой Грэм, а затем встретил этого сосунка… из «Collier’s», который сказал, что мой роман никуда не годится… И все… спустя пять тяжелых дней, когда я старался держаться поближе к дому, мы с Шейлой помирились».

За четыре недели он не брал в рот ни капли и утверждал, что даже вид полной рюмки вызывал у него смертельную тошноту. Перкинс не предполагал, что получит такой ответ на свое письмо.

«Я не из тех, кто говорит загадками, я человек простой, – написал Макс в ответ. – Я ничего такого не подразумевал под тем рисунком. Я просто думал, что он тебе понравится. И этот человек был не ты, а я, и он подчеркивал мои благие намерения. Не пытайся найти какой-то скрытый смысл в моих словах или рисунках. Я всего лишь хотел продемонстрировать тебе свой талант».

Макс не удержался и пересказал эту историю нескольким друзьям.

«Вот что делает с человеком нечистая совесть!» – написал он Стразерсу Берту. Фицджеральд извинился за свою реакцию и признал, что чересчур вчитывается. Это напомнило Перкинсу ситуацию, когда Скотт обвинял Макса в том, что редактор прислал ему мемуары Гранта, чтобы показать судьбу чужих провалов.

Карьера Фицджеральда сократилась до вымученных коротких рассказов и договоров на создание сценариев. Прокладывая себе путь деньгами неделя за неделей, он однажды понял, что не видит в будущем ничего, кроме завершения романа.

«Это огромная привилегия – иметь работу, которая может увлечь так сильно, что позабудешь как о домашних проблемах, так и о тех, что за рубежом», – написал он Максу.

За годы, что Фицджеральд провел в Голливуде, он заработал много денег и смешался с обществом богатых и знаменитых, но все равно всегда чувствовал себя изгоем на «фабрике грез», бывшим жителем литературного мира, на которого махнули рукой и забыли. Он сказал Максу, что представлял, как через год или вроде того Скотти «будет уверять своих друзей, что я был писателем, и вдруг обнаружит, что ни одной моей книги не достать». Как это будет странно. Но каковы бы ни были причины, Фицджеральд знал, что нельзя винить в этом Перкинса.

«Ты (и еще один парень, Джералд Мерфи) были моими друзьями и пережили со мной самые темные времена за последние пять лет, – написал он Максу и добавил: – Когда-то я верил в дружбу, верил, что я могу (если не делал этого всегда) делать людей счастливыми, и это было веселее всего. Теперь даже это кажется водевильной мечтой о рае, огромным шоу трубадуров, в котором каждый – вечный Bones [253]Один из персонажей шоу, в основе которого лежало изображение белыми актерами чернокожих африканцев, карикатурное пение и танцы рабов. В первой части шоу исполнители располагались полукругом, с собеседником (с белым лицом) в центре, г-ном Тамбо (Mr. Tambo), играющем на бубне, и г-ном Кости (Mr. Bones), который гремел парой трещоток из костей, по краям. После пения следовали шутки между собеседником, г-ном Тамбо и г-ном Кости, баллады и инструментальные номера, в основном на банджо и скрипке. Вторая часть, попурри, состояла из ряда отдельных номеров. Иногда была и третья часть – фарс, пародия или комическая опера.
».

Скотт спросил своего друга: «Сможет ли дешевая пресса удержать “Гэтсби” на виду у широкой публики или эта книги непопулярна? Она уже испытала свой шанс? Сможет ли популярное переиздание с предисловием, написанным не мной, а одним из почитателей книги – я мог бы выбрать кого-то, – снова сделать ее популярной в классных кабинетах, среди профессоров и поклонников английской прозы – где угодно. Но умереть… так бесповоротно и несправедливо, после такого успеха. Даже сейчас в американской художественной литературе очень мало авторов, чье творчество не несло бы, пусть даже слегка, мою отметину – в каком-то смысле я был первым».

После трех лет в Калифорнии иллюзии Скотта потерпели крах. Если это и была земля мечты, то застывшая на кинолентах.

Во всех письмах к Максу Перкинсу, Мерфи и Эдмунду Уилсону, с которым он возобновил дружбу, Скотт надеялся и верил в то, что все еще может творить, несмотря на множество тяжелых лет за плечами и нехватку времени впереди. Он написал своей дочери Скотти той осенью:

«Во всяком случае, я снова жив – смог пережить октябрь со всеми его трудностями и лишениями, унижениями и борьбой. Я не пью. Я не великий человек, но иногда думаю, что безличное и объективное качество моего таланта и жертвы, принесенные во имя него, частично сохранили его жизненную ценность и своего рода эпическое величие. Так или иначе, после долгих часов я смог успокоить себя этим заблуждением».

Скотт честно писал Зельде, которая снова была в больнице в Северной Каролине. В очередном письме он сломался и с горечью отметил в нескольких предложениях:

«Двадцать лет назад “По эту сторону рая” была бестселлером и мы поселились в Вестпорте. Десять лет назад в Париже состоялся последний американский сезон, но мы отказались от участия в гей-параде, и ты уехала в Швейцарию. Пять лет назад у меня случился первый серьезный приступ болезни и я отправился в Эшвилл. Наш карточный домик стал рушиться слишком рано».

Еще никогда Фицджеральд не чувствовал себя таким отстраненным от жизни на Востоке, которая всегда так завораживала его. Новости о друзьях, включая Хемингуэя и Элизабет Леммон, он получал от Перкинса: «Прелестная, непорочная дева, принесенная в жертву тому, что, как я понял, было тщеславием ее родных».

Сам Скотт разорвал с ней все контакты, но не мог забыть некоторых непристойных личностей, которые расхаживали по Велбурну, точно аристократы.

«И среди всего этого Элизабет была точно чистый снег. Это невыносимо грустно», – говорил он. И после долгих лет, в течение которых он подписывал свои письма к Максу как «Неизменно твой», «Всегда твой», Скотт подписал одно «С любовью к вам и всем поколениям».

Перкинс тоже думал о мисс Леммон. Он и Луиза виделись с ней во время одного из коротких визитов Элизабет в Нью-Йорк. Она возила на выставку выращенных ею боксеров. Перкинсы показались ей как никогда разобщенными.

«Луиза всегда играла роль непонятой жены», – вспоминала Элизабет. Однажды, когда они с ней оказались наедине, Луиза в порыве откровения спросила:

– Элизабет, ты выйдешь замуж за Макса, если я с ним разведусь?

Вопрос об их расставании никогда не поднимался всерьез. Это просто был способ сбросить собственное плохое настроение.

Что касается мисс Леммон, ее друзья из Миддлбурга утверждали, что она так никогда и не встретила человека, который был не хуже Макса Перкинса. Она так никогда и не вышла замуж. Прежде чем вернуться на Юг, она напомнила Максу, что астролог Эванджелина Адамс сказала, что в промежутке между концом 1941 года и началом 1942-го дела Америки будут очень плохи.

«Жаль, что вы сказали мне об этом. Теперь я постоянно об этом думаю», – написал он Элизабет. Тогда Перкинс уже был подвержен фаталистическим настроениям, даже в отношении дружбы с мисс Леммон.

«Элизабет, я не думаю, что мы когда-нибудь снова увидимся, – написал он ей в мае 1940 года. – Но я помню все о каждой нашей встрече, и мало что в моей жизни может с ними сравниться. Я всегда думал о вас».

Но они все же встретились. В 1943 году Элизабет приехала в Нью-Йорк и встретилась с Максом в баре отеля Ritz. Они сидели за маленьким столиком, и впервые за все это время он заговорил об их отношениях.

– О Элизабет, – сказал Макс, потянулся через стол к ее руке, но едва коснулся ее. – Это безнадежно.

Элизабет посмотрела ему в глаза.

– Я знаю, – ответила она.

Это поставило точку в их первом и последнем разговоре на эту тему.

Они продолжили переписку.

В октябре 1940 года Перкинс отправился в Виндзор, чтобы навестить мать. Через несколько дней после этого Элизабет Перкинс, последняя из детей сенатора Эвартса, скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет.

Перкинс заметил, что люди в Нью-Йорке наконец-то «стали оживать в отношении войны и в них проснулось тревожное понимание, что мы должны подготовиться и в то же время помочь Англии любыми способами “сократить эту войну”».

С другой стороны, Хемингуэй, обычно такой воинственный, в этот раз счастливо уединился в том месте, которое называл «хижина на вершине холма». Из окон его огромной, полной воздуха виллы Финка Вихия открывался вид на бухту Гаваны. Предполагалось, что это будет храниться в секрете, но Макс сказал Фицджеральду, что Марта Геллхорн живет вместе с Эрнестом.

«Вы знаете, похоже, что он разведется с Паулиной и, вероятно, женится на Марте Геллхорн, – написал он Скотту. – Это настолько всем известно, что вы наверняка и сами слышали, но все равно это должно держаться в строжайшем секрете». Фицджеральд считал «странной мысль, что Эрнест может жениться на по-настоящему привлекательной женщине. Я думаю, в этот раз картина будет несколько иной, чем со всеми этими его созданиями в духе Пигмалиона».

В конце ноября Хемингуэй и Марта были в Нью-Йорке во время медового месяца. Не успели они «узаконить» свои отношения, как она отправилась на Бирманскую дорогу, чтобы осветить для «Collier’s» войну, которая надвигалась на Китай. Эрнест планировал присоединиться к ней через месяц.

К тому моменту роман «По ком звонит колокол» уже вышел. Перкинс отправил подарочные экземпляры почти всем, кого знал. А остальные уже, похоже, купили сами. Перкинс злорадствовал над дюжинами пристыженных критиков.

«Они должны были знать о том, что Хемингуэй пережил трудное время, – написал Макс Элизабет Леммон, – и что пока он не мог вырваться и двигаться дальше, все, что ему оставалось, – жить с этим».

Продажи книги стремительно росли, и вскоре «Клуб книги месяца» уже ожидал продажи не менее четверти миллиона экземпляров.

Эрнест отправил копию «По ком звонит колокол» Скотту Фицджеральду, «с любовью и уважением». Фицджеральд был о книге несколько иного мнения, чем Перкинс и остальные. По секрету он признался Шейле Грэм, что она «не дотягивала до стандартов Хемингуэя. Он написал ее для экрана». Но Хемингуэю он ответил без единого намека на неодобрение.

«Это отличный роман, – написал он. – Никто не смог бы написать лучше. Спасибо за заботу и преданность». Перечислив несколько любимых сцен и сравнив некоторые отрывки текста с «цельной напряженностью» текстов Достоевского, Фицджеральд также включил в свое поздравление упоминание об огромном успехе книги.

«Я чертовски завидую тебе – безо всякой иронии», – написал он. (За несколько лет до этого в своем блокноте под пометкой «Л», что означало «литература», Скотт нацарапал: «Я говорю голосом неудачи, Эрнест – голосом успеха. Нам больше не сидеть за одним столом».)

И хоть Фицджеральд не мог себе этого позволить, он решил целиком отдаться книге о Голливуде. Тринадцатого декабря 1940 года он написал Максу, что его роман стремительно развивается.

«Я не собираюсь останавливаться, пока не закончу черновик, который будет готов где-то после 15 января, – написал он. – Тем не менее давай представим, что его не существует, пока он не будет достаточно близок к завершению. Мы же не хотим, чтобы он стал “легендой еще до создания”, что, я уверен, Уилок говорил о книге “Ночь нежна”».

В постскриптуме Фицджеральд спросил:

«За сколько, ты думаешь, можно продать гранки “По эту сторону рая”? Я думаю, у них есть шанс на новую жизнь».

Теоретически автор должен был отнести эти листы в другую компанию, если мог оплатить их стоимость, которая составляла около тысячи долларов. Макс ответил:

«Мне противна мысль, что эта книга должна нас покинуть».

Ведь с нее началась их история. Максвелл Перкинс и Скотт Фицджеральд вернулись в начало пути: его старая книга утратила свою силу, а новая вот-вот должна была родиться на свет. Надежды их обоих воплотились в черновике романа, который, по словам Фицджеральда, должен был быть готов в середине следующего месяца. Через восемь дней после Рождества Перкинс написал:

«Что же, я надеюсь, что день “где-то после 15 января” скоро наступит».

 

XX

Диминуции

[255]

В конце следующего года Скотт Фицджеральд переехал в квартиру Шейлы Грэм. Там он работал и 20 декабря приступил к шестой главе нового романа, которая должна была стать решающей в развитии его персонажа Монро Стара. Она включала сцену тяжелого пьянства Стара – знак, что оригинальный портрет Ирвинга Тальберга имел некоторые качества самого Фицджеральда. В конце дня он уже мог сказать мисс Грэм:

– Я мог это исправить. Детка, это будет хорошая книга. Возможно, она принесет достаточно денег, чтобы мы смогли уехать из Голливуда.

А на следующий день Скотт Фицджеральд умер от сердечного приступа – в этой же квартире.

Это случилось в субботу. Перкинс был дома. Он узнал об этом от Гарольда Обера, а тому сообщила мисс Грэм. Нет никаких свидетельств, что Перкинс написал Зельде, но именно это он сделал бы. Во всяком случае, ее письмо к нему, полученное через несколько дней, было похоже на ответ. В нем она говорила:

«Я хотела выразить всю глубину моей привязанности к вам, а также сообщить о преданности и удовольствии, с которыми Скотт каждый раз ждал возможности “повидаться с Максом”… Скотт был смелым и верным мне и Скотти, а также очень верным другом, и я уверена, что он будет вознагражден за это и память о нем будет доброй».

Зельда спрашивала, есть ли возможность опубликовать пятьдесят тысяч слов, написанных им для нового романа.

«Скотт очень переживал за эту работу и очень хотел вернуть свою аудиторию. Это было бы очень мило по отношению к Скотти», – писала она.

Перкинс ответил на следующий день после Рождества. На тот момент еще нельзя было точно сказать, как обстоит его финансовая ситуация в Scribners или каковы перспективы у его неопубликованного романа. Однако эти вопросы должны были быть решены в ближайшее время.

«Будет сделано все возможное – ради Скотта и вас со Скотти», – уверял Макс.

Зельда не поехала на похороны. Врачи посчитали, что для нее это будет слишком.

Перкинс сделал все, чтобы проинформировать друзей Скотта, но лишь немногие смогли вовремя прибыть в Балтимор. Луиза и Макс ехали на поезде из Вашингтона вместе с Джералдом и Сарой Мерфи, а также Джоном Биггсом, другом Скотта по Принстону и бывшим писателем Перкинса, который на тот момент был федеральным судьей третьего округа Филадельфии. Это был очень тяжелый день для Перкинса, особенно потому, что, как он сказал Джону Пилу Бишопу, у Фицджеральда были этих жуткие «домашние» похороны. Другого выхода не было: католическая церковь не позволила Скотту, который умер атеистом, покоиться на католическом кладбище в Роквилле, среди родственников его отца. Во время похорон на общественном кладбище Роквилла миссис Баярд Тернбулл, подруга Фицджеральда с тех времен, когда он жил в Ля Пэ, близ Балтимора, заметила по поводу Макса:

«Он никому не сказал ни слова, но затем, не отдавая себе отчета в том, что делает, потряс головой, медленно поднял ее и взглянул на небо».

По возвращении в Нью-Йорк Макс занялся делом, которое должен был выполнить, но все время откладывал – написал Хемингуэю о смерти Фицджеральда.

«Я думал отправить вам телеграмму по этому поводу, но, не похоже, чтобы там часто пользовались телеграфом, – написал он Эрнесту, который в этот момент находился на Кубе и мог не слышать о случившемся. – В любом случае он не страдал. Это был сердечный приступ, и его смерть была мгновенной, хотя, как выяснилось сейчас, до этого у него было несколько легких приступов». Фицджеральд много занимал под залог своей страховки в последние годы, но, как Макс сказал Эрнесту, она все еще насчитывала около сорока тысяч долларов – этого должно было хватить, чтобы закончить обучение Скотти в колледже и покрыть долги ее отца. Завещание, однако, вызывало вопросы. В первоначальном завещании Фицджеральд указал в качестве душеприказчика Гарольда Обера. Но после разрыва с ним Скотт перечеркнул его имя и вписал карандашом имя Перкинса. Законность такого изменения была спорной, и в какой-то момент Макс оказался привязанным к месту.

«Я боюсь, это отнимет у меня последнюю возможность съездить на Кубу в ближайшее время, – написал он Хемингуэю, – ибо понадобится несколько недель, чтобы разобраться с этим моментом в завещании».

В короткий срок и Перкинс, и Гарольд Обер отказались от своих притязаний в пользу судьи Биггса. Но даже после этого в течение последующих нескольких лет к Перкинсу обращались всякий раз, когда нужно было принять решение относительно литературного наследия Фицджеральда. Вскоре Перкинс получил несколько писем с соболезнованиями. Нехватка провожающих на похоронах лишь подчеркнула пафос смерти Фицджеральда. Фрэнсис Кролл, его голливудский секретарь, написала Перкинсу: «Я была с ним, когда он разрабатывал и писал роман, и, возможно, когда вы прочитаете законченную рукопись, у вас могут возникнуть вопросы».

Сын миссис Тернбулл, Эндрю, который тогда учился на первом курсе в Принстоне, также написал Перкинсу:

«Я часто слышал, как мистер Фицджеральд говорил о вас за те восемнадцать месяцев, что провел здесь с 1932 по 1933 годы, когда мне было одиннадцать лет». Кроме этого, Эндрю рассказал Перкинсу, что после смерти Фицджеральда начал писать мемуары о нем, так как боялся, что может что-то забыть. Он надеялся, что Перкинс поможет ему опубликовать их, потому что имя Фицджеральда «так мощно ассоциируется у всех с потерянным поколением и поколением декадентов, и я знаю по личному опыту, что ни один ребенок не может найти более честного компаньона или лучшего друга по эту сторону рая». Перкинс ответил, что прочитал написанное с огромной благодарностью, но не видит возможности помочь ему в публикации (позже Тернбулл стал одним их самых главных биографов Фицджеральда).

В начале января Макс снова написал Зельде: «Он явился в общество в определенную эпоху, которой сам же дал имя, но многое из того, что он написал, принадлежит не какому-то конкретному времени, но времени в принципе».

Однако было важно осторожно помочь появиться на свет работе, которая отдала бы последние почести Скотту и продемонстрировала, что его нельзя отождествлять исключительно с веком джаза. И самым болезненным было то, что, как Макс написал Элизабет Леммон, «книга, которая могла бы доказать это, была невероятно многообещающей и весьма далекой от завершения».

Пока решались вопросы с завещанием Фицджеральда, его дочь Скотти осталась без денег. Перкинс договорился с судьей Биггсом, Джералдом Мерфи и Гарольдом Обером оплатить ее учебу в Вассаре и, кроме того, выплачивать ей ежемесячное пособие.

«Не знаю, как отблагодарить вас за цветы, за то, что вы приехали в Балтимор, и больше всего – за ваше доброе решение оплатить мое обучение в колледже. Если к 1944 году мир окончательно не рухнет, я смогу вернуть вам долг. Надеюсь, к тому моменту я смогу написать роман и прислать вам на рассмотрение».

Макс прислал Скотти небольшой литературный совет – высказывание, которое он отправлял каждому студенту, который обращался к нему. Он подчеркнул важность обучения по программе свободных искусств, но советовал ей всячески избегать курсов писательского мастерства.

«Каждый должен найти свой стиль, но найти его можно только за пределами литературы», – заверял он Скотти.

Она была добросовестной студенткой, но подумывала о том, чтобы бросить учебу и найти работу. Макс знал, как важно было для Скотта, чтобы она стала первой в их семье, кто имел диплом колледжа. Используя те же дипломатические тонкости, что и в письмах к Скотту, в которых уговаривал его закончить роман, Перкинс написал Скотти в конце ее первого года: «Ты закончила первый год, остальные пролетят очень быстро, и ты будешь все так же молода, но к тому же вооружена дипломом».

Финансовое положение Зельды тоже было плачевным. Она просила Перкинса узнать, нет ли какой-нибудь возможности прислать ей немного денег, чтобы она могла оплатить свое содержание; она теперь жила со своей матерью в Монтгомери, штат Алабама. Зельда спрашивала, не было ли это «самым подходящим временем, чтобы опубликовать книгу, если вы все еще намерены это сделать». Она писала ему: «Эта книга была о жизни Ирвинга Тальберга, как Скотт, наверное, вам уже говорил. Скотт был глубоко очарован теми великими умами, которые контролировали потоки общественных настроений. Он хотел сделать осязаемым неукротимое постоянство цели и движущую необходимость достижения, а также способность к разумному и ловкому манипулированию магическими силами, которые отличают таких людей от остальных».

Перкинс все еще не мог ответить четким планом. Шейла Грэм, которая не приехала на похороны Фицджеральда из соображений приличия, навестила Перкинса в Нью-Йорке в январе. Макс был очень рад видеть ее даже при таких обстоятельствах.

«Я считаю, что она очень ему подходила, да и сама по себе она невероятно хорошая девушка», – написал Перкинс Хемингуэю после их встречи. Она много говорила о романе Скотта. Макс даже начал думать, что некоторые части незаконченной рукописи можно было бы каким-то образом напечатать по отдельности. Через три недели после смерти Фицджеральда Шейла Грэм прислала Перкинсу перепечатанную версию незаконченной книги под названием «Любовь последнего магната» и множество личных записей Скотта. Она обратила особое внимание Макса на одну из них – ту, в которой Скотт выражал намерение вернуть своих читателей. Эта книга, как отмечал Скотт, была предназначена для двух разных поколений – «семнадцатилетних, в лице Скотти, и сорокапятилетних, как Эдмунд Уилсон». В заключение он приводил неотправленное письмо, написанное им актрисе Норме Шерер, жене Ирвинга Тальберга, который занимал пост главы Metro-Goldwyn-Mayer, пока не умер в 1936 году в возрасте тридцати семи лет.

«Дорогая Норма!

Вы сказали, что мало читаете по причине плохого зрения, но я думаю, эта книга вас заинтересует. Несмотря на то что история является чистейшей выдумкой, возможно, вы увидите, что она представляет собой попытку сохранить образ Ирвинга. Мое личное впечатление о нем мимолетно и ослепительно и вдохновило меня на создание лучшего образца характера Стара – хотя я и включил в него некоторые качества других людей и, что неизбежно, некоторую часть своих. Я изобразил трагическую судьбу, а жизнь Ирвинга, разумеется, не была трагичной, если не считать его борьбы с болезнью, потому что никто не пишет трагедий о Голливуде ( “Звезда родилась” [256] была нежной и прекрасной, не трагичной ) , в то время как там на самом деле часто происходят роковые и героические события».

Мисс Грэм также нашла отрывок, адресованный Фицджеральдом самому себе, и он был таким трогательным и ироничным, что она отправила его Перкину.

«Я хочу создать сцены пугающие и неповторимые. Я не хочу быть таким же очевидным для читателя, как мои современники, например Эрнест, который, как сказала Гертруда Стайн, создан для музея. Мне вполне достаточно какого-нибудь скромного бессмертия, если я и дальше буду неплохо справляться».

В конце января Макс отправил Шейле Грэм отчет о том, как продвигаются дела. Он высказывал сожаление, что до сих пор так и не смог найти четкое решение в вопросе о печати романа.

«Все, что я знаю, так это то, что книга обещает быть самой зрелой, богатой и в глубоком смысле блестящей из всех, которые он когда-либо писал. Также я думаю, что Стара, хоть и в незавершенном виде, можно считать лучшим персонажем… Сердце разрывается, когда понимаешь, какой могла бы стать эта книга и что она осталась незакончена».

Слова Перкинса довели Шейлу Грэм до слез.

«Пожалуйста, сделайте с ней что-нибудь, – умоляла она редактора. – Меня сводят с ума мысли о том, с какой радостью и усердием он трудился, перед тем как умер». Она была согласна с Максом, что никто, кроме Скотта, даже предположительно не смог бы закончить книгу; но, похоже, если опубликовать ее в исходном виде, отбросив неразвитые пассажи, от которых Фицджеральд наверняка отказался бы и сам, то все равно осталось бы достаточно много материала, чтобы опубликовать роман в форме «своего рода прерванной симфонии». Как и после смерти Ринга Ларднера, Перкинс проконсультировался с Гилбертом Сэлдесом, который, по мнению Макса, обладал «отличным практическим и критическим чутьем». Сэлдес прочитал рукопись, и на следующей неделе Перкинс сообщил душеприказчику Скотта Джону Биггсу, что мнение, к которому они пришли с Сэлдесом, оказалось единым.

«Незаконченная книга – самая интересная. То, что она незакончена, – это трагедия. Очевидно, что это был большой шаг вперед. Я не говорю, что она была лучше буквально, в плане стиля написания, или что была бы лучше, чем “Великий Гэтсби”. Но ей присуще старое доброе волшебство, которым Скотт умел наполнить предложение, абзац или фразу. В ней была своеобразная мудрость, и никто прежде не заглядывал в мир кино так глубоко и с такой точки зрения. Она должна была стать очень значительной книгой. В ней пятьдесят шесть тысяч слов. Если опубликовать только их, то книгу прочитают лишь из любопытства и с точки зрения литературного интереса, потому что обычно люди не читают незаконченные книги. Но в память о Скотте нужно найти способ ее опубликовать. Я предлагаю издать “Великого Гэтсби”, пять или шесть его лучших рассказов и затем эту незаконченную историю».

Перкинс и Сэлдес также сошлись во мнении, что Эдмунд Уилсон, чье мнение, как был уверен Макс, Скотт ценил больше, чем чье-либо другое, был лучшим кандидатом на роль того, кто мог написать объяснительное вступление к этой книге. После разногласий и споров – в основном по поводу отрывков из «Крушения», которые Уилсон также хотел включить, – Перкинс наконец уговорил Эдмунда на все условия. Макс даже упросил его отредактировать рукопись и описать финальный сюжет романа. Итак, книга должна была включать «Великого Гэтсби», самые популярные из его рассказов – «Первое мая», «Алмаз величиной с отель “Ритц”», «Богатый парень», «Отпущение грехов» и «Сумасшедшее воскресенье», а также неоконченную работу. Уилсон обратился к Шейле Грэм, чтобы выудить из нее все, что Скотт когда-либо говорил об этой книге. Затем провел несколько месяцев, исследуя записи Фицджеральда. Через полгода после смерти Скотта Уилсон закончил сборник. Он сделал даже больше, чем просто доказал свою преданность Фицджеральду, проделав первую совместную с ним работу со времен принстонского клуба Triangle и «Сглаза» в 1915 году. Во вступлении Уилсон написал:

«“Последний магнат” – пример наиболее зрелой работы Фицджеральда. Ее отличие от остальных его произведений в том, что это, по сути, первая попытка серьезно рассмотреть определенную профессию или занятие. Ранние книги Фицджеральда были посвящены в основном молоденьким дебютанткам и студентам, прожигателям жизни двадцатых годов… Исследовав неисчислимое количество черновиков и записей, которые автор оставил, работая над романом, можно прийти к выводу и укрепиться во мнении, что Фицджеральда в будущем будут считать одной из первостепенных фигур в американской литературе этого времени. Последние страницы “Великого Гэтсби” с точки зрения драматичности и стиля принадлежат к лучшим образцам художественной литературы нашего поколения. Т. С. Элиот сказал по поводу этой книги, что со времен Генри Джеймса в истории американского романа впервые был сделан по-настоящему серьезный шаг. Таким образом, “Последний магнат” определенно займет свое место среди книг, которые соответствуют самым высоким стандартам».

Уилсон был занят вступлением, а Макс трудился над тем, чтобы вернуть публике интерес к Фицджеральду. Он слыхал, что в Принстоне о Фицджеральде отзываются с неодобрением, и, чтобы развеять эти слухи, предложил им вывести книгу в свет, чтобы почтить память Скотта. В этом он не преуспел. За пятнадцать лет принстонские «Друзья библиотеки» так и не поместили у себя ни одной книги Фицджеральда.

Макс также попытался заняться биографией Скотта. Он понимал, что, вероятно, для нее еще рано, но затмение, которое переживала его репутация, было достаточно тревожным знаком и ускоряло Перкинса в этом деле. Он уговаривал заняться биографией Мэттью Джозефсона, бывшего постоянного автора «The New Republic», и написать о «блестящей личности эпохи… в качестве основы полностью раскрыть тот странный период и вынести Скотта на передний план».

Джозефсон взялся за перо, но вскоре вынужден был его отложить. Он объяснил это так: «Я знаю историю Зельды и планировал сделать ее главной трагедией в жизни Скотта… Я выяснил, что ее как раз выписали из очередного заведения, где она содержалась пару лет, после чего была объявлена полностью “излечившейся”. Поэтому я остановился. Пока это так, я не могу раскрыть ее историю широкой публике, хотя я думаю, что вскоре она вернется обратно. И потому решил подождать».

Пока он ждал, Артур Мизенер, выходец из Принстона, который впоследствии стал профессором в колледже Карлтон, штат Миннесота, изучил карьеру Фицджеральда и близко познакомился с его семьей. Его биография «Дальняя сторона рая», одна из нескольких, написанных о Фицджеральде, вышла в 1951 году.

Той весной Перкинс был так поглощен Фицджеральдом, что у Хемингуэя появилось чувство, будто Макс им пренебрегает. Он отправился в Гонконг освещать китайско-японскую войну и, с тех пор как уехал на Восток, жаловался, что в Китай прилетело уже четыре самолета – и ни слова из Scribners.

«Какого черта, в чем дело?» – спрашивал он Перкинса. В следующем месяце Макс писал ему пять раз, в основном рассказывая о прогрессе «По ком звонит колокол». Продажи быстро приближались к отметке в полмиллиона. Обеспокоенный войной в Европе, Перкинс написал Эрнесту, что хотел бы обладать «выдержкой Вана Вика Брукса, который относился к миру с абсолютной отрешенностью, как Будда, хотя на самом деле глубоко заинтересован. У него получается заниматься работой и не переживать».

Несмотря на дружбу с Бруксом, Перкинс в глубине души считал, что самым проницательным критиком Америки является Эдмунд Уилсон. Возможно, это мнение причиняло Перкинсу боль, так как после выхода «Последнего магната» он уже не был издателем Уилсона. Их отношения были бесповоротно разорваны после выхода книги Уилсона «Рана и лук». В одной из статей Уилсон напал на Хемингуэя. Он обвинял писателя в том, что качество его произведений пало жертвой его тяги к саморекламе и что в его последней работе преобладает выдумка. Уилсон также прошелся по его отношению к женщинам, особенно к «амебоподобной крошке – испанке Марии» из романа «По ком звонит колокол».

«Эта интрижка со смертельно пассивной женщиной, включающая в себя полное отсутствие взаимоотдачи между ней и мужчиной, – воплощение идеальной юношеской эротической мечты», – писал он.

Перкинс пытался защитить Хемингуэя. Он считал, что статья Уилсона об Эрнесте и была «увлекательной», но в корне неверной. В Нью-Йорке поговаривали, что для Перкинса слова Уилсона были «ударом ниже пояса» и что он отказывался печатать что-либо, настолько унизительное для Хемингуэя. Кэролайн Гордон Тейт вспоминала о том, как слышала, что Уилсон и Перкинс очень долго совещались насчет какой-то особенной главы в книге.

Тем временем Перкинс повстречался с еще одним литературным критиком – Максвеллом Гейсмаром, тридцатидвухлетним профессором из колледжа Сары Лоуренс, который занимался исследованиями в области современного американского романа. Он предлагал изучить работу шестерых межвоенных авторов в книге под названием «Писатели кризиса». Воспользовавшись советом близкого друга, он отправил Перкинсу главы о Ринге Ларднере, Томасе Вулфе и Джоне Стейнбеке. Перкинс был доволен уже тем, что исследование по крайней мере признало талант Ларднера, а также подумал, что отрывок о Вулфе был «лучшим из написанного о нем». Перкинс знал, что ранее молодой критик благоприятно отзывался о «Вешних водах» Хемингуэя, но теперь перестраховывался и отказывался принимать книгу, пока не увидит статью о Хемингуэе. Перкинс предложил ему также включить в книгу Фолкнера, и Гейсмар согласился. Спор Перкинса и Уилсона набирал обороты. Во время очередного этапа Перкинс упомянул книгу Гейсмара. Уилсон разыскал автора в справочнике, и они подружились. Они оба отметили, что находятся в одинаковой позиции относительно Перкинса – он тянул с вопросом публикации их книг. Уилсон пожаловался Гейсмару на издателей в целом, отметив, что они не самые занятые в мире люди, но тратят слишком много времени на принятия решений. А затем наступил пик. Кэролайн Гордон Тейт вспоминала, как во время одной из встреч с Перкинсом Уилсон закричал, что все издатели – «сукины сыновья». Вскоре после этого он отнес книгу в издательство Houghton Mifflin и, так как Scribners все еще колебалось по поводу книги Гейсмара, смог нанести Перкинсу новый удар, уговорив Houghton Mifflin принять и эту книгу тоже. Гейсмар показал свою статью о Хемингуэе Уилсону и с радостью узнал, что тот ее одобрил. Гейсмар отметил несколько лет спустя: «За всю ночь я едва ли сомкнул глаза. Уилсон зловеще снизошел до меня и сказал высоким, запинающимся голосом: “Я думаю, ваша статья о Хемингуэе… лучше моей”».

Гейсмар тоже так считал, ибо Уилсон «не узнал всей глубины раны Хемингуэя и всего того социально-исторического невежества, которое ее нанесло».

После того как книга была опубликована, Эрнест и Марта Геллхорн-Хемингуэй навестили Гейсмара в колледже Сары Лоуренс в Бронксвилле, Нью-Йорк.

«Они пришли с прогулки вдоль реки Бронкс, – вспоминал Гейсмар, – беседуя так, словно это было сафари в глубинах Африки, полные обожания друг к другу».

За ужином в итальянском ресторане Хемингуэй, у которого была припасена пара добрых слов для любого критика, отметил:

– Знаете, что мне больше всего понравилось в вашей статье… цитаты, которые вы привели. Я никогда сам не подозревал, насколько они хороши.

Перкинс был огорчен, что упустил обе книги и теперь они в Houghton Mifflin, и много лет размышлял над словами Уилсона об издателях. Кэролайн Гордон Тейт говорила, что с тех пор ни разу не видела, чтобы Макс упоминал о них «обиженно, а не опечаленно». Перкинс продолжал рекламировать Гейсмара как лучшего из новых и успешных эссеистов. Критика Уилсона всегда несла в себе оттенок чего-то личного, в то время как Гейсмар был «беспристрастен и полон энтузиазма, рождаемого восприятием чьего-то таланта».

«Его главный интерес лежал в развитии американского таланта и литературы, – написал о Перкинсе Джон Холл Уилок, его самый близкий коллега. – Таланты в чужих странах его мало заботили».

В 1940 году Уилок стал замечать и другие проявления его вкуса: «Несколько своенравных причуд и капризных предрассудков в совокупности с волей “неизменной и крепкой, как кремень” – таков был Макс… Наука и абстрактное мышление интересовали его меньше, чем книги, написанные на спорные темы или основанные на применении той или иной теории или идеи. Его страстью были реальные редкости, вспышки поэтического прозрения, которые могут осветить персонажа, ситуацию и высвободить талант автора в работе». Интерес Перкинса к романам был поистине исключительным. Когда ему приходилось работать с нехудожественной литературой, он вел себя довольно странно. И в последнее время, помогая авторам приводить в порядок их материал, «Макс часто становился упрямым и противоречивым, как типичный упертый янки».

Макс нередко подписывал договора с авторами, которым затем пытался впихнуть те идеи, которые сам вынашивал годами. Это редко срабатывало. Например, когда Диксон Вектер писал для Scribners «Герои Америки», Макс предложил ему написать книгу, которую он сам хотел назвать «Смутьяны».

«Это было бы историческое повествование, целью которого было показать, как в кризисные времена интеллект становится трагической жертвой эмоций и как добродушный, дальновидный и разумный человек проигрывает эмоциональному, жестокому и волевому». Перкинс сам видел в этой идее изъян. Он признавал, что «прогресс невозможен без тех, кто бы его двигал. Именно они рождают импульс, который заставляет вещи двигаться вперед, даже если это влечет за собой разрушение».

В 1942 году Перкинс вычитывал книгу, которая попала в печать только благодаря его упрямству. Это было произведение Элдена Брукса «Уилл Шекспир и рука Дайера». На какое-то время он стал просто одержим этим произведением и поднимал вопрос о его печати на каждом собрании, и члены собрания каждый раз голосовали против.

«Он обладал бесконечным терпением и снова вносил предложение на каждом собрании, и результат каждый раз был одинаковый», – вспоминал один из сотрудников Scribners. Перкинса очаровывало, что в этой книге успех Уильяма Шекспира приписывался сэру Эдварду Дайеру, издателю. И в самом деле, книга убедила Перкинса, что «Шекспир не был автором того, что принято считать его работами». В конце концов совет сдался и согласился, чтобы порадовать Перкинса. Макс разослал копии книги многим критикам, надеясь получить их поддержку. И почти все расценили книгу как обычную спекуляцию. Но Перкинс все равно хранил веру и уважение к ней. Она заставила его понять то, в чем он позже признался Хемингуэю:

«Как я пугающе невежественен в литературе, чего издатель просто не может себе позволить».

Перкинс встретился с меньшим сопротивлением и большей поддержкой во время редактирования документального произведения Джеймса Траслоу Адамса, автора бестселлеров и обладателя Пулитцеровской премии, написавшего «Основание Новой Англии», «Американскую эпопею» и «Марш демократии». В августе 1941 года Адамс прислал Перкинсу вступление и зарисовки нескольких глав его новой работы «Американцы».

Вместе с материалом он прислал просьбу. Адамс знал нескольких человек, которые воплощали в себе многие национальные черты американцев, и среди них был и Максвелл Эвартс Перкинс, поэтому он попросил его записать свои наблюдения по этому вопросу, чтобы помочь ему в работе над «фреской» американского характера. Макс согласился, и, работая над «Американцами», Адамс включил все его комментарии и часто напрямую цитировал его. Одна из наиболее впечатляющих цитат касалась позиции и влияния американской женщины, о чем никогда подробно не говорилось ни в одной известной ему книге.

«Когда я был ребенком и жил в Вермонте, часто видел, как старики и мужчины средних лет шли в церковь, но не вместе со своими женами, а впереди них футах в пятнадцати-двадцати», – написал он Адамсу. Он вспоминал, как сказал об этом матери, а она рассмеялась и ответила, что «так положено в Новой Англии». Но Перкинс чувствовал, что за этим кроется что-то еще. В женщинах Новой Англии чувствовалось моральное лидерство, которое и проявлялось в этом «церковном марше».

Адамс поднял этот вопрос и отметил, что, хотя американские мужчины то и дело пытаются возвести женщин на пьедестал, те с достоинством спускаются сами, ведомые чувством долга.

На самом деле Перкинс всегда уважал деятельных женщин. Он не просто хотел, чтобы они самостоятельно стояли на ногах, но и выходили с их помощью в мир. И ни одна писательница не воплотила эту идею Перкинса лучше, чем Марта Геллхорн, чьи книги теперь выходили в Scribners. Она была не только отчаянной авантюристкой, но также умудрялась держать под контролем свою карьеру и творчество. Она была одним из тех избранных и наиболее квалифицированных авторов Перкинса, которым почти не требовалась его помощь.

А вот другим она была нужна, и даже очень. Воодушевленная успехом «Династии смерти», Тэйлор Колдуэлл достала из ящика еще несколько крупных рукописей и отправила их Перкинсу. Он отказал всем. Мисс Колдуэлл это не отпугнуло, и она решила написать сиквел к «Династии смерти» под названием «Стервятники собираются». Она лично привезла его из Рочестера в Нью-Йорк и попросила Перкинса дать честную оценку рукописи и таланту в целом. Перкинсу показалось, что сиквел слабее «Династии смерти». Но Scribners все же опубликовало «Стервятников», и Тэйлор Колдуэлл посвятила книгу Перкинсу. Но эта работа по крайней мере не пошатнула его веру в свое будущее.

«Ваше основное преимущество в том, что вы превосходно умеете рассказывать истории, освещаете их со всех сторон. Это по-настоящему редкий талант», – писал он ей. Перкинс сказал, что единственная проблема – найти тему, которая была бы для нее достаточно обширной. Он уговаривал ее попробовать написать исторический роман. В письме от 17 октября 1939 года он говорил: «Я на самом деле очень хочу, чтобы вы рассмотрели возможность создания именно такой книги».

Идея ее увлекла. Вначале она придумала название – «Божья Земля». Несколько дней спустя, когда она размышляла о временных рамках, которые можно было бы осветить, ей в голову пришел Чингисхан.

«Почему именно Чингисхан – я не знаю. Все, что я о нем знаю, – это что он, проявив немного хитрости, вырезал целые народы, прошел всю Азию и часть Европы и жил где-то в районе конца двенадцатого века; был монголом, сыном монгольского вождя и белой женщины, был прекрасным типом и точно не таким, как хан Хубилай. Но эти отрывки продолжают всплывать у меня в голове, и Бог знает, откуда они берутся».

Перкинс свято верил, что герои должны управлять ходом повествования, но посоветовал мисс Колдуэлл хорошенько все продумать, прежде чем браться за написание. Он отправил ей всю информацию о Чингисхане, которую ему удалось почерпнуть из книг о Центральной Азии. Также он предложил ей воздержаться от того, чтобы делать самого Чингисхана главным героем, а вместо этого написать мощную личную историю о ком-нибудь из его приближенных.

«Иногда книги о таком далеком прошлом и великих эпических событиях уж слишком общи, в них мало личных переживаний и подробных описаний характеров. Вот та опасность, которой вам надо избегать, особенно с вашим воображением, которое способно охватывать всю картину в целом».

Перкинс советовал ей читать сэра Вальтера Скотта и Дюма, чтобы получить навык написания исторического романа.

«Божья Земля» вышла в свет в 1941 году. Критики не восприняли ее всерьез, и книга не имела большого успеха. Но она стала шаблоном для создания самых продаваемых книг об исторических личностях, которые она написала за последующие сорок лет. Среди них были романы о святом Павле, о Цицероне и Перикле. Руководствуясь одним только чутьем, что Тэйлор Колдуэлл способна создавать исторические произведения, Перкинс заложил фундамент самой прочной и прибыльной писательской карьеры в сфере исторического романа, которая длилась три десятилетия даже после его смерти.

Другим успешным автором, которого Перкинс раскрутил в тридцатые годы, была Марджори Киннан Ролингс. Пока ее роман праздновал двухлетие на вершине списка бестселлеров с его продажами в пятьсот тысяч экземпляров и Пулитцеровской премией, которую он принес автору, Макс уже размышлял над новой книгой Марджори. Теперь для него было совершенно очевидно, что главный талант автора – описывать события в местах, которые она хорошо знает. Когда она покидала знакомые края, ее творчество теряло очарование и авторитет. Перкинс посоветовал ей написать сборник рассказов о трущобах Флориды.

«Ваше предложение написать документальную книгу звучит по-настоящему пугающе», – написала она в ответ. Но на самом деле она подумывала о такой книге, в которой бы говорилось о ее доме, Кросс-Крик. Но она все еще не была уверена. В конце лета 1940 года миссис Ролингс отправила Перкинсу для ознакомления несколько набросков. Она попросила поделиться с ней, какой он видит эту книгу. Двадцатого сентября он ответил, что представляет ее организованной вокруг событий, главным героем которых будет местный житель.

«Я думаю, что сюжет должен время от времени разбавляться описаниями и рефлексиями, что его нужно представить в виде веревки с завязанными на ней узелками. Каждый узелок – это эпизод, и все они связаны между собой различными событиями и т. д.».

Макс знал, что для миссис Ролингс обобщений недостаточно. Как и в начале работы над «The Yearling», она настаивала на подробных инструкциях. Он написал ей письмо в тысячу восемьсот слов. Например, сказал, что вступительная глава должна занимать всего несколько страниц и что в нее необходимо включить маленький отрывок под названием «Дорога». «Некто, идущий по дороге, может позволить вам самым естественным путем ввести в самом начале концепцию соседства», – указывал он. С этого и начался «Кросс-Крик»:

«По суше до Кросс-Крик можно добраться по изгибу деревенской дороги, по воде – через слияние Оранжевого озера с озером Лохлуза. Мы в четырех милях к западу от маленькой деревушки Айленд Ривер, в девяти милях к востоку от перегонной станции и на пересечении всех других направлений, которые нельзя считать расстояниями в милях, ибо два озера и обширные болота вокруг создают бесконечный простор между нами и горизонтом. Мы – это пять белых семей: “Старый босс” Брайс, Глиссоны, Мэкайсы и Бэрни Бассесы; две черные семьи: Генри Вудворд и Мейкензесы. Люди на острове Гроув считали нас немного высокомерными, но чуть больше – странными».

Перкинс предложил и другие способы переплести все эпизоды, одним из них стало введение цикла из четырех сезонов. Макс также сказал Марджори, какие персонажи, по его мнению, должны появиться снова, какие из приключений надо расширить. Миссис Ролингс вняла его советам, и после четырех черновиков, написанных почти что за два года, «Кросс-Крик» стал ее очередным бестселлером.

Карьера Нэнси Хейл была еще одной в череде тех, которые нужно было тщательно направлять. В ее случае проблема была не в самом творчестве, а в моральном духе писательницы. Работа над третьим романом под названием «Блудница» была прервана из-за распада ее второго брака и нервного срыва. Сочувствие Перкинса проблемным авторам никак не уменьшилось. И в этом случае он написал Нэнси, используя почти те же слова, которые использовал ранее для Томаса Вулфа и Скотта Фицджеральда, и предложил ей взять творческую паузу:

«Как говорится, отдых, который может вас омолодить, нельзя считать потерей времени. Перебирать мысли в спокойной обстановке и подбирать для них место в работе – это как раз то, чем и должен время от времени заниматься писатель. Это одна из проблем современных писателей – им не хватает возможностей и выносливости это сделать. Голсуорси, который никогда не переоценивал себя как писателя, но всегда был одним из величайших, говорил, что самая продуктивная вещь для писателя – это тихая задумчивость». Нэнси Хейл Макс прописал одно очень эффективное средство. Она провела несколько месяцев на Юго-Востоке, после чего в конце 1941 года смогла вернуться и продолжить работу. Но снова зашла в тупик. Перкинс отреагировал на это со спокойствием человека, который уже достаточно часто сталкивался с подобными ситуациями, чтобы растеряться из-за еще одной:

«Вы не можете расстроить меня новостями о вашем романе. Я прекрасно помню качество всего, что я успел прочитать в нем, и я знаю, что вы обладаете богатым, чувствительным умом и прекрасной памятью. На самом деле я был бы куда более встревожен, если бы вам ни разу не довелось пережить времена отчаяния, тревоги и неудовлетворения. Да, многим хорошим писателям не приходится этого испытать, но я думаю, что лучшим – приходится, и я не представляю, как могло бы быть иначе. Писать о том, о чем пишете вы, – ужасно тяжелая работа.

Я более чем уверен, что она увенчается успехом, если вы выдержите все тяготы. Тяготы – это часть писательского процесса. Нет никаких свидетельств того, что Джейн Остин переживала какие-то трудности, но Шарлотта Бронте – наверняка, и большинство других, достойных писательниц, за исключением, конечно же, мисс Остин, ибо она – само золото».

Нэнси Хейл справилась с творческим блоком и работала над «Блудницей» вплоть до финальной точки.

Творческий процесс Марсии Девенпорт также прерывался – в 1940 году, когда Уэнделл Уилки баллотировался в президенты, и она с мужем была вынуждена присоединиться к гастролирующей команде спичрайтеров и политологов. Она знала, как Перкинс относится к Рузвельту, и это несколько облегчило ее совесть из-за того, что пришлось отложить работу над романом. Тем не менее через несколько недель кампании Уилки она смогла вернуться к истории семьи промышленника из Питтсбурга. Она заканчивала черновик, Перкинс поддерживал с ней связь и периодически присылал короткие записки, приглашая ее на чай. На протяжении этого времени он дал ей только один совет: «Просто перенесите все это на бумагу, и мы посмотрим, что можно с этим сделать». Когда же она в конце концов доставила ему роман в 1941 году, в нем было восемьсот тысяч слов и все выглядело совершенно бессвязно. По ее словам, она не успела зайти слишком далеко, прежде чем поняла, что не видит выхода. Теперь она готова была махнуть на рукопись рукой.

«Долина выбора» показалась Перкинсу самой хаотичной рукописью из всех, с которыми ему доводилось сталкиваться. Он забрал ее домой и ночи напролет ломал над ней голову. Однажды Луиза, которая не знала, чья это рукопись, но приметила, что Макс много вечеров подряд сидит над одними и теми же желтыми страницами, спросила:

– Почему ты тратишь на это так много времени?

И Перкинс ответил:

– Потому что я чертов дурак.

Позже он сказал об этом Марджори Ролингс: «Это стоило времени хотя бы потому, что не позволило Марсии провалиться. Если бы она проиграла в этом деле, это разрушило бы ее карьеру. Она так запуталась в зарослях книги, что и сама этого не поняла». После того как Перкинс провел несколько недель, пробираясь по тексту, он написал ей:

«Думаю, основную причину, которая препятствует выходу “Долины выбора”, можно выразить старой поговоркой “За деревьями леса не видно”. А деревьев здесь слишком много. Мы должны каким-то образом сделать акцент на основной схеме и полотне книги, чтобы читатель смог увидеть этот лес, несмотря на деревья. А это значит, что количество деревьев нужно по возможности сократить, хотя, на мой взгляд, это будет совсем не просто».

Прочитав рукопись еще несколько раз, Макс смог организовать все советы в форме длинной цепочки писем, каждое – в тридцать страниц. Его подход к материалу был таким же упорядоченным, как ветви генеалогического древа. Он начал с начала, вытягивая самые важные сюжетные линии, те, которые, как он чувствовал, можно пропустить через весь роман. Все, что могло их ослабить, не покидало повествования. Проигнорировав план самой миссис Девенпорт, он разделил роман на три основные части и рассказал Марсии, в чем цель каждой из них. Затем он представил ей обширный поглавный план с подробными комментариями. В конце он классифицировал для автора всех персонажей, обточив их до коротких перечислений черт характеров – и все это ради романа, в публикации которого и сам не был до конца уверен. Позже Марсия Девенпорт сказала Малкольму Коули:

«Все, что делает Макс, направлено на общий эффект, который производит книга… Он верит в ваших героев, для него они становятся совершенно реальными. Он может взять абсолютный хаос и соорудить из него эшафот, на котором вы затем построите себе дом. Его основное блюдо – огромная куча времени, полная агонии и замешательства».

Как и многие другие авторы, когда она вернулась к работе, обнаружила, насколько эффективными были все советы Макса. Он подбрасывал их осторожно, словно камешки в пруд, так, чтобы новые значения расходились, точно круги, становясь все больше, до тех пор, пока не касались сознания автора.

С письмом Макса по одну сторону печатной машинки и черновиком рукописи – по другую миссис Девенпорт занялась переделкой книги в соответствии с предложенным им планом. Эта работа отняла у нее пять месяцев. Перкинс предполагал, что результат будет довольно небрежным, но она его удивила. Она практически полностью переписала всю книгу, перестроила ее и стянула, проявив огромную скорость и мастерство, урезав текст почти что вполовину.

«Она очень решительная и волевая женщина», – сказал Перкинс Марджори Ролингс. Что касается Марсии Девенпорт, то она, куда бы ни пошла, всюду расхваливала Макса. Она полностью отдавала ему должное за его помощь, называя их работу «делом Трилби и Свенгали». В 1942 году Макс уже готовил роман к печати, едва ли рассчитывая, что его ждет большой успех.

После бомбардировки Перл-Харбора одержимость Перкинса войной усилилась, и он читал о ней все, что мог найти. Элизабет Леммон, как всегда, стала его отдушиной.

«Нет смысла говорить о войне», – написал он ей 23 декабря, после почти года молчания. «Вам всегда удавалось оставаться в пределах своего дома, более или менее, – отмечал он. – На мой взгляд, это самое мудрое и счастливое решение, которое только можно принять».

Сам Макс был теперь привязан к дому и офису и постепенно сокращал собственные социальные контакты. Теперь даже Виндзор его печалил.

«Мне не нравится ездить туда, – признавал он. – Тяжело наблюдать, как, по мере того как поколения накапливают воспоминания, люди веками остаются на одном и том же месте. Полагаю, прошлое стало для них невыносимо. Можно хотеть вернуться туда, но невозможно это осуществить. Домой возврата нет».

В последние месяцы 1941 года переписка Перкинса и Хемингуэя заметно истощилась. Макс подумывал о своего рода антологии коротких работ Хемингуэя. Но идея, как сказал он Эрнесту в сентябре, была такой расплывчатой даже для него, что он никак не мог с ней определиться и уж тем более не мог уговаривать на нее самого автора. Перкинс рассказал Хэму, что он услышал от поэта и романиста Роберта Пенна Уоррена, который как раз готовил материал для сборника художественной литературы для колледжа. Уоррен хотел включить в нее «Убийц» Хемингуэя и сопроводить исторической справкой. Перкинс представлял эту статью «одновременно замысловатой и умозрительной», но, как он сказал Эрнесту, «нет лучшего способа увековечить писателя, чем сделать его предметом изучения в школах». Хемингуэй согласился с тем, как важно пронести его творчество в школьные классы, «и не важно, как тяжело с ним придется бедным ученикам». Что касается наследия Скотта Фицджеральда, Макс молился, чтобы «Последний магнат» укрепил позиции автора. «Магнат» был опубликован в ноябре 1941 года, и надежды Макса в некотором роде оправдались. Число отзывов говорило о том, что роман дал ясно понять, что Фицджеральд больше, чем просто летописец эпохи джаза. Газета «The New York Times» напечатала положительные отзывы на книгу, и Стивен Винсент Бене в статье для «Saturday Review» объявил: «Снимайте шляпы, господа, и я надеюсь, у вас найдутся уборы получше. Это не легенда, это репутация – в перспективе, возможно, одна из самых надежных репутаций нашего времени».

Зельда призналась нескольким старым друзьям, что ей очень не понравился образ героини Скотта, англичанки по имени Кейтелин Мур, но отметила, что сам роман ей понравился.

«Я надеюсь, книга будет продаваться, – написала она Максу. – По крайней мере, достаточно, чтобы погасить ваш интерес». Но, несмотря на все похвалы и молитвы, в первый год «Последний магнат» разошелся тиражом всего в три тысячи двести шестьдесят восемь экземпляров. Долгое время Хемингуэй не был уверен в том, что должен рассказать Перкинсу, что он сам думает о «Последнем магнате». Когда же он все-таки рассказал, вел себя довольно грубо. Он сообщил, что в книге есть несколько неплохих моментов, но по большей части он чувствовал в ней «мертвую вялость», исходившую от самого Фицджеральда. Он сравнивал эту книгу с заплесневевшим куском бекона. Можно соскрести плесень с корки, но само мясо все равно будет плесневелым на вкус. Все еще переживая по поводу критики Эдмунда Уилсона в книге «Рана и лук», Хемингуэй, однако, признал, что Уилсон проделал «весьма значительную работу» в плане объяснений, сортировки, наполненности и организации материала, и сказал, что Скотт бы никогда не закончил работу в соответствии с тем «гигантским, нелепым планом», который создал для него Уилсон. Хемингуэй знал, что Перкинс был впечатлен увлекательными «полетами на аэропланах». Но, сказал он, это все потому, что сам Перкинс очень мало путешествовал. Фицджеральд летал часто, и поэтому ему удалось плеснуть немного своей «старой магии» в моменты о путешествиях по воздуху. Тем не менее в описаниях отношений между мужчиной и женщиной его умение дало слабину. Он сказал, что Фицджеральд с блеском провалил попытку понять своих людей и поэтому его герои получились очень странными. Он знал, что Перкинс недавно написал Марте Геллхорн, будто Голливуд ничуть не навредил Скотту. Эрнест разделял это мнение, но он был убежден, что этого не случилось только потому, что Скотту навредили задолго до того, как он туда попал. Пульс Скотта стал замедляться уже в поствоенной Франции, сказал Хемингуэй, а все, что осталось в нем после, «просто стремительно угасало». Чтение «Последнего магната» показалось Хемингуэю похожим на то, как если бы он наблюдал за старым бейсбольным питчером, который выходит с пустыми руками и несколько раз притворяется, что кидает мяч, прежде чем сбегает со своего места.

Несколько лет спустя, в книге «Праздник, который всегда с тобой», он подытожил свои мысли по поводу карьеры Фицджеральда сценой, которая застряла у него в голове, когда он читал «Последнего магната»:

«Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Он осознавал это не больше, чем сама бабочка, и не заметил, когда его смазали и повредили. Позже к нему пришло осознание, что его крылья безнадежно испорчены и поломаны, и он смирился с мыслью, что больше никогда не сможет летать, потому что исчезла сама любовь к полету, и что все, что он теперь может, – вспоминать о том, каким легким он был».

Перкинс сдержанно высказался, что критика Хемингуэя показалась ему «очень интересной», но также обратил внимание Эрнеста на то, как много рассудительных и положительных отзывов получила эта работа.

«Я рад, что мы сделали эту книгу, – просто сказал он. – Люди не отдали Скотту должное после выхода “Ночь нежна”».

Эрнест и Марта в это время были в Сан-Валли, штат Айдахо. В начале 1942 года они вернулись на Кубу, и Макс написал, что надеется, что там у них получится «поработать более-менее спокойно». Однако Хемингуэя отвлекло появление представителя Crown Publishing Company, который попросил Эрнеста написать предисловие к огромному сборнику произведений о войне, который начинался Фермопильским сражением и заканчивался битвой при Капоретто. Книга должна была называться «Мужчины на войне», и это задание показалось Хемингуэю стоящим. Но, как он сказал Максу, подборка в книге была ужасной, и ему пришлось настаивать на включении других текстов. Вступление было дописано, и он стал одним из составителей. Ему было жаль разочаровывать Перкинса, ведь он не смог закончить рукопись к началу июля, как планировал, потому что его не отпускала «чертова антология». Книга «Мужчины на войне» невероятно понравилась Перкинсу. Когда он увидел, как небрежно ее делают в Crown, в нем проснулся редактор и почувствовал тревогу. Макс не удержался, чтобы дать совет. И делал это при любой удобной возможности. Он напомнил Хемингуэю некоторые из своих любимых высказываний на тему войны – от Стефана Крейна, Амброса Бирса, Уинстона Черчилля и Томаса Нельсона Пейджа. Он уговаривал его включить в антологию хотя бы один отрывок из «Сквозь пшеницу» Томаса Бойда и напоминал о драматичных сценах из «Войны и мира» Толстого. Макс был в раздражении, оттого что Хемингуэй так увлечен этой антологией и совсем забросил собственный сборник. Но в итоге, в основном благодаря патриотичной статье Хемингуэя в начале книги, он слегка оттаял.

«Когда я прочитал вступление, почувствовал огромную радость, – написал он Эрнесту в сентябре. – Я не могу забыть его. Оно подняло мой боевой дух на несколько отметок».

Боевой дух Перкинса и в самом деле нуждался в поддержке. В апреле того года племянник Перкинса Роберт Хилл Кокс, сын его сестры Фанни, был убит в Тунисской кампании. После этого Макс наткнулся на историю, которую написал этот юноша, и редактор понял, насколько тот был талантлив. Было жаль, что у Перкинса не было шанса поговорить с ним. Смерть мальчика невообразимо расстроила Макса и продолжала угнетать. А затем в августе 1942 года умер Уилл Джеймс. Он был не только плодовитым автором Scribners, но и хорошим другом Макса, ковбоем, который прислал ему чудесную шляпу. Ему было пятьдесят, и он был на восемь лет моложе своего редактора. Еще один любимый автор покинул Макса навсегда.

 

XXI

Портрет в серых и черных тонах

– Папочка, а ты не много пьешь? – однажды спросила Макса младшая дочь Нэнси в 1942 году.

– Черчилль много пьет, – ответил ей Макс. – Все великие мужчины много пьют.

Не было никаких сомнений, что именно этот великий мужчина действительно много пил. Все чаще и чаще он поздним утром ускользал из офиса, чтобы «купить газету», затем выпивал и возвращался куда более спокойным, с раскрасневшимся лицом. За круглым столом в ресторане Cherio’s его обычные порции мартини все чаще становились двойными, и чем больше их было, тем меньше он съедал. Он часто обедал в одиночку, читая газету от корки до корки, изучая каждую страницу в поисках новостей о войне.

«Изо дня в день одно и то же, – вспоминал Черио, владелец ресторана. – Ему нравится тишина. Он никогда и слова не скажет, пока с ним не заговоришь. Говорит очень корректно, мягко, так, что вам не захочется пропустить ни слова».

Друзья и коллеги говорили, что по поведению Макса никак нельзя было заметить, насколько сильно он пьет. Его это не пошатнуло. Но во внешности все больше проступали возраст и напряжение. Лицо под полями шляпы, теперь уже знатно потрепанной и поношенной, которую он натягивал все ниже и ниже, было заметно бледным. Голубизна вымывалась из его глаз – они становились серыми. Круги под ними темнели и углублялись. На его лице все чаще появлялась мягкая улыбка глуховатого человека, который не слышит ничего из того, что ему говорят, но хочет казаться дружелюбным и внимательным. Надсадный кашель, результат пожизненного курения, становился все более суровым. Иногда у него заметно дрожали руки.

В июле 1942 года Макс написал Элизабет Леммон:

«У нас было одинокое лето – у меня и Луизы». Различия между Максом и его женой становились все более заметными. Их разговоры стали короче, а споры – острее. Луиза готова была сказать что угодно, лишь бы пробить его хладнокровие янки, а Макс был готов сделать то же самое, лишь бы она замолчала. Теперь он вел себя как типичный, несчастливо женатый мужчина. Он стал задерживаться, вместо того чтобы ехать домой. Он останавливался в своем обычном месте, баре отеля Ritz, ради нескольких напитков. Заезжал в гости к дочери Зиппи, которая жила с мужем в городе, или к Берте в Нью-Кейнан, чтобы навестить ее и семью.

Бывали вечера, когда он совсем не возвращался домой и спал в кресле. На следующее утро он приезжал на работу в том же помятом костюме и рубашке, которые носил накануне.

Он еще больше углубился в работу. Макс жаловался на то, что здание Scribners закрывается по субботам.

«Двухдневные выходные – это уже слишком», – писал он одному из своих друзей. Дома его единственной страстью оставалось чтение. Если Луиза предлагала вместе сходить куда-нибудь, он отвечал:

– У меня много работы.

И большую часть ночи проводил за чтением рукописей. Если она приглашала домой друзей, Макс оправдывался, говоря всем, что «застрял в работе». Иногда он даже не спускался, чтобы приветствовать гостей.

На работе Макс становился все более вспыльчивым и цеплялся к мелочам – например, если его коллега уходил с работы на несколько минут раньше положенного срока. Его юмор теперь отличался едкостью и сарказмом. Когда его верный секретарь, мисс Викофф, попросила его о ежегодном отпуске, он возразил и спросил, обидно уколов:

– Зачем вам нужен отпуск?

Однажды один из его авторов сказал, что мисс Викофф заслуживает медаль за усердие и самоотдачу. В тот же день Макс позвал мисс Викофф и продиктовал ей свой ответ: «Ни к одному секретарю не относились с большей снисходительностью и любовью. Но, в конце концов, несмотря на все что она делает, она работает всего лишь пять дней в неделю».

Иногда Перкинс сидел за своим столом, неподвижно глядя в пространство. Периодически он проваливался в дрему, и тогда мисс Викофф осторожно прикрывала дверь, чтобы не видели посторонние. В один из таких вечеров к нему пришел очень навязчивый автор. Мисс Викофф сказала, что мистер Перкинс занят. Не услышав из кабинета ни звука, автор подтащил стул к двери, встал на него и заглянул в окно над дверью.

Мисс Викофф отругала его, возмущенно спрашивая:

– Разве вы не знаете, что он не высыпается?

Но даже когда его дверь была открыта, Перкинс не становился отзывчивее. Его молчание теперь сопровождалось жутковатыми взглядами, пугавшими многих из его авторов.

«Это его молчание тоже могло временами быть довольно устрашающим, – сказал Джон Холл Уилок. – Когда очередной болтун доводил его до отчаяния, Макс пресекал его словесный поток раздраженным “Так, и что?” – после чего мысли автора приходили в порядок. Он далеко не всегда бывал любезен».

И все же даже эта вспыльчивость смогла стать частью его очарования.

В конце лета 1942 года Хемингуэй написал Перкинсу, что у него появилась возможность посетить «старую добрую сухую Тортугу». Прошло почти десять лет с тех пор, как Эрнесту в последний раз удалось вытащить Макса в отпуск, и в этот раз у него ничего не вышло. Штат у Scribners был небольшой, некоторых сотрудников сняли, потому что они вели дела не слишком хорошо, а те, кто был на службе, и сами были в отпуске. Макс чувствовал, что ему надо остаться в Нью-Йорке.

«Честно, Эрнест, я не могу», – написал он.

За редким исключением, Перкинс почти ни с кем не встречался за пределами офиса. Хотя за последние несколько месяцев он восстановил дружбу с Александром Вулкоттом. Они вместе работали репортерами в «New York Times» во времена юности. Макс ушел в издательский бизнес, а Вулкотт стал знаменитым театральным критиком, яркой фигурой. Они оба испытывали привязанность к Вермонту. В начале двадцатых годов Вулкотт открыл салон в своем летнем доме на маленьком островке на озере Бомосин. С недавних пор он решил жить там круглый год. А в январе 1943 года Вулкотт сказал Максу, что решил покинуть свое деревенское жилище.

«Мне жаль, что вам пришлось покинуть Вермонт, это лучшее место для жизни, – написал ему Перкинс 18 января. – Я сам давно оставил его, потому что потерял слишком много людей. В том месте, откуда я родом, теперь живет слишком много призраков». Перкинс сказал Вулкотту, что желал бы повернуть время вспять и сделать так, чтобы молодая стая репортеров вновь собралась вместе на семнадцатом этаже здания «Times». Через неделю после того, как пришло это письмо, Вулкотт умер.

Перкинс годами говорил о том, чтобы уйти на пенсию, перебраться в Вермонт и выпускать там собственную деревенскую газету. Он хотел публиковать все новости, которые считал бы достойными публикации, и с помощью газеты достигать миллионов умов, заслужить славу далеко за пределами штата и, быть может, осуществить мечту, о которой знали только самые близкие его друзья, – стать силой национального масштаба, возможно даже… президентом.

«Конечно, Макс на самом деле никогда не хотел быть президентом», – говорил Джон Холл Уилок. Он всего лишь постоянно пребывал в тайной готовности к дискуссии, формируя свою позицию в отношении определенных тем. И дискутировать он был готов с любым, кто хотел слушать, пребывая в вечном беспокойстве за свою страну. Мысль о том, чтобы уйти на пенсию в Вермонт, со временем испарилась. («Я всегда думал, что окончу свои дни там, но все же не могу уехать», – написал он Вулкотту.) Однако его беспокойство только росло.

По мере того как «Новый курс» все больше и больше отклонялся от принципов Джефферсона, Макс все больше и больше раздражался.

Чистейшие принципы американской демократии, такие, какими он их видел, были подорваны «этим человеком в Белом доме». В феврале 1943 года Перкинс написал мистеру Реймонду Томпсону:

«Я думаю, все эти экстремальные приверженцы «Нового курса» по большей части действуют с благими намерениями, но, если они добьются своего, это приведет к концентрации всего капитала и всей силы в руках правительства, а такое правительство, несомненно, рано или поздно превратится в диктатора. И затем нами всеми будет править бюрократия, как это уже случилось в России, и она станет своего рода аристократией, привилегированным классом».

Перкинс был убежден, что единственная надежда – «в рассеивании власти. Если она когда-нибудь попадет в руки какой-то одной определенной группы, нам конец по всем направлениям, кроме разве что материального. У нас будет пища, но не будет свободы. Но, с другой стороны, может оказаться так, что капитализм больше не протянет и нам всем придется смириться с коммунизмом».

Политические настроения Перкинса отразились в следующей, готовящейся к публикации книге Марка Алданова «Пятая печать», крепкого антисоветского романа. В финальной сцене автор, российский эмигрант, говорит голосом своего героя: «Конечно, я ненавижу Гитлера больше, чем ненавижу большевиков. Но если свободу и достоинство человека нужно защищать, то защищать честно, от всех тиранов и коррупционеров». Эти слова в точности отражали чувства самого Перкинса. Американские коммунисты сделали все возможное, чтобы запугать Scribners и предотвратить выход «Пятой печати», и в начале 1943 года вокруг книги разразился громкий скандал. После она стала мощным бестселлером. Издательские компании, в отличие от фирм зубной пасты, не могут производить идентичные продукты год за годом. Каждая книга – это нечто совершенно новое, объект с набором индивидуальных особенностей, требующий внимания. Компании по производству зубной пасты создают спрос на свой продукт, и все, что им остается, – поддерживать его. Издатель же должен создавать спрос для каждой новой книги – несколько сотен каждый год. (Этот факт издательской жизни объясняет, почему продается так мало книг: в стране с населением больше двухсот миллионов человек всего пять тысяч проданных экземпляров – это уже прекрасный показатель для первого романа; и также это объясняет, почему издательский бизнес не самый прибыльный.) Кроме того, компания зубной пасты может с точностью предсказывать свои продажи; издатель же может делать это крайне редко, потому что у каждой книги, за исключением произведений стабильно покупаемых авторов, свои проблемы при продаже. Они могут быть непредсказуемо низкими или же, наоборот, могут удивить издателя неожиданным ростом. Книги, контракт на которые был заключен много лет назад и которые уже давно ушли в безвестность, тоже могут внезапно «взлететь». Именно это и случилось со Scribners в 1943 году. «Пятая печать» была первой в череде семи наиболее продаваемых книг. За первые девять месяцев нового года общая сумма их продаж составила два миллиона экземпляров.

Лишь одна из семи книг носила документальный характер – «Парижская подземка», книга о войне в Европе, написанная Эттой Шайбер. Остальные были романами, и этот факт стал для Перкинса верным признаком, что общество, «отрезанное от развлечений войной», снова начинает расцветать. Одним из этих романов был «По ком звонит колокол», который к третьему году продаж разошелся тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров. Был и роман Эдмунда Джиллигэна «Мрачная женщина». Были и три других, чей успех особенно радовал Перкинса.

Книга Марсии Девенпорт «Долина выбора», которая вышла осенью 1942 года, за двенадцать месяцев разошлась тиражом триста тысяч экземпляров и в скором времени удвоила это число. Писательница была поражена продажами и положительными откликами в прессе. Однажды вечером, когда она ужинала в компании Чарльза Скрайбнера и Макса, разговор коснулся Томаса Вулфа и его проблем. Макс сказал, что Том мог продвинуться в творчестве, только покинув Scribners, что и сделал.

– О нет, – сказала миссис Девенпорт. – Он нуждался в вас так же, как и я. Без вас я бы не смогла написать эту книгу.

– Если бы это было правдой, – ответил Макс, – вы бы не стоили вложенных усилий.

Перкинс считал, что Марсия Девенпорт не обнаружила бы свой талант, если бы не открыла себя в писательстве. Он хотел помочь ей преодолеть внутреннее сопротивление, которое не позволяло ей написать автобиографию, ибо чувствовал, что она отрицает глубокую целостность и страсть своих произведений. Он продолжал уговаривать ее, и через год она сдалась. В 1945 году она приступила к роману, темой которого была ее собственная жизнь на Манхэттене, – «Ист-Сайд и Вест-Сайд».

Однажды Марсия Девенпорт высказала Чарльзу Скрайбнеру свое заветное желание, которое бросило издателя в дрожь: она хотела издать книгу тиражом всего в тысячу двести копий и сделать ее произведением искусства. Она чувствовала, что с помощью Макса это вполне осуществимо. Когда она обсуждала с ним этот вопрос, он никогда не высказывал волнения по поводу финансового результата этой затеи. Она знала, что однажды, когда Перкинс слушал чьи-то жалобы на исключительную коммерческую направленность некоего издательства, прокомментировал это так:

– То есть, другими словами, эти люди просто не любят книги.

У Нэнси Хейл не было таких проблем, как у Марсии Девенпорт, когда дело касалось написания на личные темы. Ее «Блудница», написанная одновременно с «Долиной выбора» и вышедшая в Scribners в год их колоссального урожая бестселлеров, стала воплощением ее собственного опыта. Книга была чрезвычайно хорошо написана. Кроме того, Перкинса восхищало то, как прекрасно прописаны все женские персонажи.

«С самого начала я верил в вас и говорил вам об этом. И хотя я не думаю, что продажи сами по себе являются достаточным доказательством в этом вопросе, именно они и становятся им, главным и неоспоримым доказательством для огромного числа людей, с которыми мне приходится беседовать, а также для продавцов книг и всех остальных. Поэтому не благодарите меня. Это я должен благодарить вас».

Перкинс не любил всякого рода сделки, но в то же время был давно и широко известен как весьма проницательный переговорщик. Он мог оставлять чрезмерные чаевые в ресторанах и с легкостью шел навстречу любому другу или знакомому, когда им нужны были деньги, но в деловых вопросах он становился типичным и упрямым как мул торгашом-янки. Во время переговоров с агентами авторов касательно авансов и гонораров он обычно молчаливо сидел за своим столом и с непроницаемым лицом рисовал очередной портрет Наполеона, в то время как его собеседник перечислял свои требования. Глядя, как его слова разбиваются о практически глухие уши Перкинса, рано или поздно даже самый изощренный торговец позволял себе сбить цену. Внук старика Чарльза Скрайбнера, Джордж Шейфлин, говорил: «Макс закрывал сделку, когда достигал договоренности или заканчивал рисунок – смотря, что было первым».

Седьмой книгой в рекордном списке Scribners того сезона была «Индиго» Кристины Уэстон. Ее представил Перкинсу старый друг Вальдо Пирс весной 1939 года.

«Мне говорили, что Перкинс любит, когда к нему заявляются начинающие писатели с большими рукописями. А моя была совершенно огромной. Я была молодой и робкой и не была уверена в том, что на мой текст когда-либо взглянет хоть кто-то значительный, хотя Вальдо Пирс и заверял меня, что, когда Макс берется что-то читать, никогда не бросает», – вспоминала миссис Уэстон. Перкинсу понравился ее первый роман. Он также опубликовал и второй. Оба они разошлись тиражом пять тысяч экземпляров. Действие ее третьего романа разворачивалось в Индии, где она родилась и жила. Опубликованный в 1943 году роман «Индиго» привлек двести тридцать тысяч покупателей всего за несколько первых месяцев.

Но не нужно было обеспечивать продажи, как Хемингуэй, Девенпорт, Хейл, Ролингс, Уэстон или Тэйлор Колдуэлл, чтобы заслужить поддержку Перкинса. Его сердце было открыто для всякого, кто отчаянно хотел быть писателем, но не мог сделать хорошую книгу. Бывало и так, что женщины, очарованные его манерами, не могли устоять и возвращались в офис Scribners снова и снова. Одна такая леди в течение многих месяцев приходила туда каждый четверг, и каждый раз в новой шляпе. Перкинс пригласил ее на чай, не зная, как еще ответить на ее упорство. Когда коллеги спросили его, почему он тратит так много времени на такого бесперспективного автора, он ответил:

– Я боюсь, что, если откажу ей, она совершит самоубийство.

Перкинс водил ее в бар отеля Chatham, и там она обычно напивалась. Однажды вечером напилась до того, что не могла устоять на ногах. Макс понимал, что не может бросить ее в баре, поэтому отвел наверх, в номер, где она могла бы проспаться. Едва очутившись в комнате, она тут же расстегнула платье, скинула туфли, плюхнулась на кровать и отключилась. Макс положил ключи рядом с ней и ушел. Однако не успел он тихо, но решительно закрыть за собой дверь, как вдруг понял, что случайно прищемил ею край пальто. Горничная в конце концов открыла номер, сунула нос за дверь и наградила Макса презрительным взглядом, который он так никогда и не смог забыть.

В издательском мире ходили слухи, что в это время Перкинс был строг с дамами, как никогда. Кристине Уэстон, например, говорили, что Перкинс чувствует себя куда комфортнее в обществе мужчин. Ее же мнение на этот счет было таково, что «с определенными людьми он чувствует себя намного комфортнее, чем с другими. Мне нравится, что он чувствует себя как дома в компании шумных эгоистичных типов вроде Хемингуэя и Вальдо Пирса и что робеет, когда рядом кто-то застенчивый и впечатлительный, потому что такой человек и Перкинса заставляет чувствовать себя неловко… Лично мне он кажется привлекательным, хотя и эмоционально отдаленным».

Макс по-прежнему жаловался на женщин: «Леди, которые пишут книги, ждут, что вы сделаете что-нибудь и для них, а не только для их книг».

В начале сороковых Перкинс часто писал профессору Коупленду. Крупные писательницы настаивали, чтобы он приглашал их на чай после выхода каждой книги. Еще одна обратилась к Максу в слезах и сказала:

– Мой кот, Джон Китс, умирает.

Макс выразил ей свое сочувствие. И тогда она сказала:

– Вы должны прислать мне ветеринара!

Он ответил, что не знает никаких ветеринаров, и предложил ей поискать кого-нибудь в округе.

– Но у меня нет денег, – всхлипнула она. – Вы не заплатите за это?

И только ради того, чтобы она вернулась наконец к работе, он действительно заплатил.

Чтобы заставить Мишель Стрейндж, поэтессу и бывшую жену Джона Бэрримора, закончить мемуары, Макс был вынужден ужинать с ней наедине несколько вечеров подряд, потому что только так можно было заставить ее выслушать все его предложения. Но ужины, которые она закатывала, были такими роскошными, а она сама была таким увлекательным собеседником, что толку из этих вечеров было мало. Они постоянно погрязали в спорах на политические или экономические темы, так как Мишель была радикальных взглядов и верила в бесклассовое общество. Мисс Стрейндж как раз распространялась на эту тему за кофе, когда ее служанка мыла посуду. Внезапно автор оборвала себя на полуслове и бросила через плечо:

– Черт побери, Кейт, хватит греметь тарелками!

Несмотря на эти сложности в общении с противоположным полом, Макс в то время работал с женщинами чаще, чем когда-либо прежде, благодаря чему имена Дон Пауэлл, Эдит Поуп, Энн Чидестер и Кэтрин Помроу Стюарт стали широко известны в те дни. Он уговаривал Анаис Нин опубликовать ее дневники. Женщины, которым довелось работать с Перкинсом, в основном отзывались о нем с обожанием.

Одна писательница, которая работает и до сих пор, была горячо предана Максу с тридцатых годов. Она демонстрировала довольно скудные способности, но зато огромное желание. На ее бесконечные письма, полные высокопарных литературных бредней и амурных поползновений, он отвечал решительно, но обходительно. Он беседовал с ней лично всего пару раз, и то не более пятнадцати минут.

«Да это и не так важно. Наша любовь жила в глазах. Я появилась в его жизни, когда та его уже порядком утомила, и он проявил глубокий интерес к моей судьбе… Сияние его гения зажгло пламя в моей голове», – заявила он сорок лет спустя.

Год за годом она продолжала писать поэзию и прозу. Ничто из этого не было опубликовано, если не считать мелких изданий за ее счет. И все же она упорно трудилась, потому что Макс «верил» в ее талант. И эта вера была более чем взаимной.

«С того дня, как я повстречала Макса, мы влюбились друг в друга, – признавалась она. – И более я уже не делила ложе с мужем. Это было бы нечестно по отношению к Максу».

В феврале 1943 года Перкинс побывал на свадьбе у Скотти Фицджеральд. Он же и оплатил церемонию совместно с Гарольдом Обером, который был посаженным отцом Скотти и отдавал ее замуж за младшего лейтенанта Сэмюэла Ланахена. Когда Скотти подошла к алтарю в церкви Святого Игнатия Лойолы в Нью-Йорке, Перкинс заметил, что она стала очень похожа на Зельду двадцать пять лет назад. «Она не была столь же красивой и все же выглядела лучше, чем сама Зельда», – написал Макс Хемингуэю.

Мать невесты не смогла посетить свадьбу, так как из патриотических побуждений поступила на работу в Монтгомери, где училась на машинистку (и вскоре была уволена). Она поблагодарила Макса за письмо, в котором он подробно расписал церемонию. Оно разбудило ее собственные воспоминания о «затухающей весне много лет назад, когда мы со Скоттом также поженились благодаря твоей дружеской поддержке».

Через несколько месяцев она написала ему снова:

«Я исполняю множество глупых реверансов в адрес своего прошлого и с нетерпением жду Судного дня», – мечтательно писала она.

Максу было шестьдесят. Он как-то провел несколько дней, читая свою переписку со Скоттом Фицджеральдом. Это было увлекательно и трогательно. Эдмунд Уилсон хотел использовать некоторые из писем в своей фицджеральдиане, центром которой стало бы «Крушение». Scribners не опубликовало ее, потому что Макс заверял, будто Скотт не хотел бы, чтобы вся эта мрачность воплотилась в книгу. Тем не менее он дал согласие на то, чтобы книга вышла в другом издательстве, по тем же причинам, по которым соглашался на нечастные запросы включить Фрэнсиса Скотта Фицджеральда в различные сборники. Он хотел сделать все возможное, чтобы сохранить жизнь его репутации великого писателя.

Другим автором, которого перечитывал Перкинс, стал Томас Вулф. Когда приблизилось Рождество 1943 года, он написал сестре Вулфа Мейбел: «Я постоянно много думаю о Томе в это время года и вспоминаю старые деньки, когда мы могли ожидать, что он заскочит к нам в офис в любой момент».

А уже дома, поздней ночью, Макс сосредоточенно перечитывал любимые эпизоды из романа «О времени и о реке». Томас Вулф умер пять лет назад, но его литературная репутация неуклонно росла. Перкинс замечал, что даже об известном авторе забывают вскоре после смерти. С Вулфом все было наоборот, и дела, связанные с его литературным наследством, все еще отнимали у Перкинса много времени. Элин Бернштайн, которая в то время жила в МаунтКиско, Нью-Йорк, узнала, что Уильям Б. Уисдом, друг Вулфа из Нового Орлеана, собирался купить все его документы и записи. Она была расстроена, потому что в них должны были попасть и ее письма.

«В этом нет необходимости, – писала она Перкинсу в середине 1943 года. – И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что мне стоило сообщить об этом. Это единственное из сделанного вами на моей памяти, чему не хватает справедливости или того, что я считаю справедливостью».

Содержимое ее писем, то есть слова на бумаге, принадлежали ей. И никто не мог опубликовать их без ее разрешения, но сами бумаги находились в распоряжении Вулфа и после его смерти стали частью его наследства. Перкинс объяснил миссис Бернштайн:

«Моей обязанностью было продать все, что я мог, для финансовой выгоды».

Перкинс был не столько заинтересован в деньгах, сколько в возможности сделать записи Вулфа доступными для писателей и исследователей. Он считал это жизненно необходимым для репутации любого значительного писателя. И это было меньшее, что можно сделать для Томаса Вулфа, которого, как говорил Перкинс, всегда будут читать, потому что «всегда будет существовать новое поколение “взрослых детей”, готовых изучать его и наслаждаться им».

Уильям Б. Уисдом собирал сочинения Вулфа много лет. Он планировал установить ему памятник в Гарварде – собрать коллекцию материалов Вулфа, которые он мог достать, включая, как он надеялся, и страстные любовные письма Вулфа и миссис Бернштайн. В этих письмах были собраны их самые сладкие и горькие чувства. Одной из наиболее запоминающихся, вычитанных им цитат была, например, следующая: «Моя полногрудая, среброволосая еврейская сучка, я люблю вонь твоих сливовых подмышек».

В июне 1943 года Элин написала Перкинсу:

«Осмелюсь сказать, что в будущем я могу смириться с мыслью о продаже моих писем к Тому, но пока что это не так, даже несмотря на то, что это законно. Все это – шок для меня, но на деле значит невероятно мало в сравнении с человеческим горем, царящим сейчас на земле. Итак, я объявляю конец этого дела. Хотя я всегда ношу в себе боль того, что наши с Томом отношения так и не прояснились, пока он был жив. Вероятно, этого бы и не случилось. В них было так много всего, это длилось так долго, то время было великолепным, и даже в конце в глубине души он знал, что мы значили друг для друга».

Позже Перкинс попросил миссис Бернштайн отдать в коллекцию и ее письма к Тому. Она согласилась, но не захотела просто так отдавать их Уисдому, который, как она считала, пытается извлечь материальную выгоду из бумаг Вулфа. После нескольких лет переговоров Уисдом смог приобрести коллекцию. Миссис Бернштайн потребовала, чтобы каждая копейка из предназначенных для нее денег была перечислена в еврейские благотворительные организации. Она объяснила это условие Максу тем, что «это будет возмездием за все те оскорбления в адрес евреев, которые Том бросал мне».

Тем летом Перкинс увидел экранизацию романа «По ком звонит колокол». Он был в восторге, когда узнал, что главную роль играет Гэри Купер. Этот актер нравился Перкинсу очень сильно, Макс дважды смотрел фильм «Сержант Йорк» с его участием. Правда, после просмотра экранизации Макс отметил некую ограниченность своего любимого актера и обстановки в целом. Он написал Ивену Шипмену:

«Конечно, Гэри Купер был в своем репертуаре – что хорошо, но он не Роберт и даже близко на него не похож. Частично виной всему субъективная сторона истории, или вся история в целом была потеряна. Возможно, это было необходимо».

Единственный кинофильм, к которому Перкинс проявлял интерес, была лента «Атака легкой бригады». Он не хотел смотреть весь фильм, только саму атаку. Макс уговорил дочь Пэгги сходить с ним в кинотеатр. Он разместил ее так, чтобы она могла одновременно видеть и экран, и своего отца, стоящего в фойе. Они ждали кульминации полтора часа. Когда Пэгги увидела, что Эррол Флинн готов возглавить атаку, подала знак. Перкинс пересек фойе и встал в проходе, наблюдая за маневрами подразделения. После этого Макс и его дочь спешно удалились.

Эрнест Хемингуэй провел на Кубе лучшую часть прошлого года, «занимаясь… чем бы он там ни занимался». Макс написал Ивену Шипмену:

«Старик был занят, патрулируя на своей лодке местные воды в поисках немецких субмарин».

Хэм говорил, что это важная работа, и не мог писать, пока продолжается война. Перкинс готов был поверить в его презумпцию невиновности, но знал, что здесь было и нечто другое. Марта Геллхорн-Хемингуэй только недавно отправила Максу роман, который Scribners решило опубликовать. Все три года брака она провела в путешествиях и написании статей для «Collier’s».

«Когда мы вернулись домой из плавания, Марта подумала, что папа продолжит писать, – вспоминал младший сын Хемингуэя Грегори. – Тот ответил ей: “Теперь ты в нашей семье писатель, Марти”». И он говорил совершенно и абсолютно серьезно!.. Вначале Марти была польщена, затем – удивлена, а после почувствовала отвращение. Помощь в ее карьере – это хорошо, но то, что самый известный американский писатель собирался уйти на покой в возрасте сорока четырех лет, через два года после завершения “По ком звонит колокол”, было немыслимо даже для такого первопроходца в борьбе за права женщин, как Марти».

Ей стало интересно, куда испарился боевой дух, который около шести лет назад привел Хемингуэя в Испанию. Уже ходили слухи о том, что они с Эрнестом отдалились друг от друга. Пока он бороздил океан, она отправилась в Англию как военный корреспондент. Эрнесту это показалось признаком, что она отвернулась от него. Он написал Перкинсу, что ему «чертовски одиноко» и «чертовски хочется снова писать».

Но вскоре Хемингуэй, и без того раздраженный и чувствующий себя нелюбимым, вспыхнул из-за небольшого спора по поводу гонорара за переиздание старых книг. Он пришел к убеждению, что Чарльз Скрайбнер хочет поссориться. Хемингуэй твердил, что его не волнует, если Скрайбнер думает, что, мол, «Старый папаша не достоин уважения» или что с ним носились больше, чем он того стоил. В острый момент стало ясно, что отношения Эрнеста с издателями могут пойти по тому же пути, что за минувшее десятилетие случилось и со всеми остальными. Грегори Хемингуэй вспоминал об отце:

«Он разорвал отношения со всеми старыми друзьями, которые помогали ему. С Шервудом Андерсоном, Гертрудой Стайн, Скоттом Фицджеральдом… И теперь его собственный образ Старого папаши стал слишком велик для него самого».

Но даже в период расцвета его мании величия, как вспоминал Грегори, «он никогда не отказывался от Перкинса». И причиной тому была непоколебимая порядочность Макса. Хемингуэй сказал, что останется в Scribners при одном условии – Макс никогда не будет с ним ссориться, «потому что вы мой самый верный друг, а еще – мой чертов издатель». Он надеялся, что Перкинс поймет, что его неспособность писать не была связана с тем, что он «высох как писатель или чокнулся». На самом деле он хотел писать так сильно, что иногда «не иметь времени на это было хуже, чем сидеть в тюрьме». Он надеялся, что Перкинс поверит, что за целый год у него не было времени написать ни единого слова. Он заверял, что все это время собирал материал и, когда он будет готов, сможет придумать что-то на основе всего, что пережил или узнал. Он сказал Максу, что ему, как и всегда, понадобится немало времени, чтобы «остыть», прежде чем он сможет снова вернуться к работе. Перкинс никогда не сомневался в Эрнесте, но все же сказал одному из коллег:

– Боюсь, что Эрнест поверил в свои собственные выдумки о себе… и что он уже никогда не сможет снова писать по-настоящему.

В мае 1944 года Хемингуэй понял, что вся его ловля подводных лодок бессмысленна. Он решил догнать Марту и отправился в Европу, чтобы посмотреть на войну. Он поехал в Нью-Йорк и навестил Перкинса. Тот посчитал, что Эрнест выглядит хорошо, и по-доброму подшутил над его великолепной седой бородой, которую тот отрастил, дабы защищаться от морского солнца и ветра. В июне, работая на «Collier’s», Хемингуэй докладывал о событиях по обе стороны Английского канала, освещая высадку в Нормандии. После он присоединился к Четвертой дивизии и несколько недель находился в непосредственной близости от всех событий. Хемингуэй пообещал Максу, что если ему удастся выбраться оттуда живым, то он напишет для Scribners нечто очень ценное, «задевшее очень тонкую струну в его последней вылазке». В этой книге, по его словам, «будет море, воздух и земля». Хемингуэй также сказал Перкинсу, что его нынешние занятия «вылечили» его от жены. Забавно, говорил он, что «одна война зажгла в его сердце любовь к женщине, а другая ее погасила».

Марсия Девенпорт однажды спросила Тосканини, как он выдержал целый день утомительных репетиций. Маэстро сказал, что черпает силы из музыки своих композиторов. Так и Макс Перкинс обновлял свои силы с помощью своих авторов, но недавно умерло еще несколько его человек – Гарольд Стирнс, Джеймс Бойд и Джон Пил Бишоп. Он был близким другом им всем. Макс удалился от мира сильнее, чем когда-либо. Его уединение стало его страстью. В начале сороковых он получал огромное количество приглашений выступить с публичным обсуждением работы издателя и, как правило, отклонял их все, объясняя отказ очень просто: «Редактор должен стремиться к анонимности». Теперь он стремился лишь к одному – чтобы его оставили в покое.

Осенью 1943 года один из родственников Элизабет Леммон задумался о том, чтобы написать статью о Максе Перкинсе для газеты «Town & Country». Первым порывом Макса было отказаться говорить с ним – и точка. Но потом он увидел, как статья Пойнтза Тайлера в крошечном журнале смогла защитить его от еще более суровых перспектив оказаться выставленным на всеобщее обозрение. Макс объяснил это Элизабет в сентябре:

«Я терпеть не могу, когда обо мне пишут. И я бы не посмел сказать вам об этом, если бы это не было правдой, ибо вы знаете меня слишком хорошо. У меня на самом деле большая страсть к анонимности – та, о которой говорил Рузвельт. Более того, я считаю, что редактор должен сохранять анонимность. Он не должен занимать важное место или быть известным благодаря этому, ибо важное место в его жизни должны занимать писатели. Но мистер Тайлер указал то, о чем я думал и сам, – что если небольшой отрывок появится обо мне в «Town & Country», то «The New Yorker» точно не будет писать целую статью. Эта статья висит у меня над головой, как дамоклов меч, уже много месяцев. Но я думаю, теперь это дело провалилось».

Впервые редакторы в «The New Yorker» предложили опубликовать о Перкинсе статью еще Томасу Вулфу, в тридцатых годах. Вулф попросил своего агента Элизабет Новелл узнать, согласится ли на это Перкинс.

«Перкинс, казалось, сделал вид, что ему все это не очень нравится, но не отказался наотрез, и мы с Томом подумали, что, возможно, тайно, закрываясь всей этой застенчивостью, он все же одобрил идею», – вспоминала мисс Новелл. Пытаясь выяснить все как есть, она в конце концов однажды приехала к нему в офис и сказала:

– Черт подери, мистер Перкинс! Вы хотите статью в «The New Yorker» или не хотите? Ответьте «да» или «нет».

Он хмуро посмотрел на нее и сказал:

– Мисс Новелл, вы ведь тоже янки?

– Да, – ответила она.

– В таком случае вам стоило подумать лучше, прежде чем спрашивать меня о таком.

Вулф отложил этот проект, но несколько лет спустя критик Малкольм Коули снова его поднял, и теперь «The New Yorker» предложил ему заняться этим. Коули считал, что на поле современной литературы не было никого настолько же важного, насколько и неизвестного, как Максвелл Перкинс. Работа редактора была загадкой для всех за пределами книжного бизнеса. Коули считал, что Перкинс просто закроет глаза на необходимость вечно стоять в тени как некая «важная фигура в серой шляпе».

Но перед тем как назначить Перкинсу интервью, Коули принялся собирать факты.

«Как я выяснил, Перкинс ближе всех стоит к великим сего литературного мира в наши дни, – объяснил он Уильяму Шону, своему редактору из «The New Yorker». – Легенды литературы облепили его со всех сторон, как трюфели – старый гасконский дуб».

В конце 1943 года, после месяцев исследования, переписки и интервью с друзьями, авторами и коллегами Перкинса (и по большей части выкапывания различных подробностей), Коули был готов ко встрече с самим Лисом. Будучи важной личностью в мире литературы, да и просто обаятельным человеком, Коули вскоре смог пробиться сквозь патологическое самоуничижение Перкинса. Большую часть времени тот преуменьшал собственные достижения («Я не понимаю, почему они считают, что мы открываем эти книги миру, в то время как мы просто читаем рукописи!») и бушевал насчет того, как это непристойно, когда о тебе что-то пишут. Но затем он успокоился и согласился на официальное интервью. Вообще, он согласился на несколько встреч.

Он сказал Коули, что человек, на которого он больше всего хотел бы походить, – это генерал-майор Джон Аарон Роулинс. Согласно «Словарю американских биографий», Роулинс был «практически незаменимым» человеком в штабе генерала Гранта. Его работой было сохранять генерала в трезвости; редактировать самые важные его документы и приводить их в окончательную форму; проявлять такт и упорство в расстановке критически важных точек, а также частенько восстанавливать уверенность генерала в самом себе.

За то время, что они провели вместе, Коули и Перкинс обсудили, помимо прочего, и современных авторов. Позже вниманием Перкинса завладел Роберт Пенн Уоррен. И конечно, еще раньше они говорили об Уильяме Фолкнере. Первые книги Фолкнера привели Перкинса в восторг, и с тех пор он восхищался всем, что тот писал.

«Единственное, чего я опасаюсь по поводу Фолкнера, – говорил он Коули, – что он уже занял определенную позицию, и не такую высокую, как мог бы; и когда такое случается с писателем, невероятно трудно изменить мнение общественности о нем. Все будут считать большой честью возможность напечатать его, но я боюсь, что мы не сможем сделать столько же, сколько его нынешние издатели, чтобы удовлетворять его требованиям».

Будучи одним из самых преданных переводчиков Фолкнера, Коули знал, что автор уже долгое время пребывает в неопределенности. Коули отправил своему другу из Миссисипи «Маркетинговый отчет Нью-Йорка» по поводу его нынешнего положения в качестве литературной фигуры, приписав:

«В литературных кругах ваше имя мешают с грязью. Они все убеждены, что ваши книги никогда не будут продаваться. Печально, не правда ли? И произносят все это с довольными лицами».

Фолкнер написал семнадцать художественных произведений, а затем их все сняли с печати с редакторскими следами полудюжины издательских домов. Теперь Коули советовал писателю найти другого издателя. Он подумал о Scribners, так как уважал Макса Перкинса и знал, что тот чувствует по отношению к творчеству Фолкнера. Поэтому вскоре он поговорил с Максом об этом авторе, но обнаружил, что тот относится к теме без прежнего энтузиазма. Перкинс долгое время ценил Фолкнера и считал большим виртуозом, но теперь, думая о его литературном будущем больше, чем о самой репутации, был вынужден решительно признать Коули, что «с Фолкнером – всё».

Судя по тому, что Перкинс говорил Коули, он мало верил в творчество сороковых и еще меньше в то, что последует за ним.

«Возможно, беда современной литературы в том, что сейчас в ней уже не так много сорванцов, как когда-то», – сказал он Коули.

Коули закончил интервью и ушел. Пока он писал, Перкинс занялся своими делами. Одним из его проектов была работа, пусть и не с сорванцом, но восхитительно озорным автором Артуром Трейном. После успеха его автобиографии Перкинс предложил Трейну написать финальную историю о мистере Татте – его прославленном герое, чьи вымышленные приключения восхищали миллионы читателей всю прошлую четверть века. Результатом работы стала книга «Янки-адвокат: автобиография Эфраима Татта» с вступлением Трейна. В книге были «замечены фотографии» молодого Татта и его портрет из «Saturday Evening Post», где он был запечатлен в своей обычной позе – с большими пальцами, зацепленными за проймы жилета. В этом можно было заметить небольшое сходство с Максом Перкинсом. После выхода «Янкиадвоката» в 1943 году люди, которые восхищались юридическими навыками Татта и задавались мыслью, был ли он полностью вымышленным, совершили прыжок веры. С каждой почтовой доставкой в издательство приходили письма от различных людей, желавших нанять мистера Татта в качестве адвоката. Некая одинокая пожилая дама сделала ему довольно непристойное предложение. Другая позвонила в Scribners, и ее случайно переключили на частную линию Макса Перкинса. Долгое время она отказывалась верить, что он на самом деле никакой не Эфраим Татт.

– Но там же должен быть мистер Татт, – настаивала она и, когда окончательно убедилась, что это не он, разрыдалась.

А затем бумеранг литературной шалости вернулся к ним. В марте 1944 года Артуру Трейну пришла повестка из Верховного суда Нью-Йорка. Жалобу подал некий Льюис Р. Линет, житель Филадельфии, который описал себя как «адвоката и большого поклонника чтения, который, обманувшись обложкой, титульной страницей, иллюстрациями и всем напечатанными контентом о янки-адвокате, был вовлечен в нечестную игру и потратил три с половиной доллара на фальшивую выдумку». Линет требовал снижения цены на один доллар не только для себя, но и для пятидесяти тысяч других покупателей. Кроме того, он подавал в суд на само издательство Charles Scribner’s Sons и авторского редактора и сообщника Максвелла Э. Перкинса за «мошенничество и обман».

Когда эта история достигла прессы, показалась всем такой невероятной, что Перкинса даже обвинили, будто он сам состряпал все это дело в качестве рекламного трюка. Но повестка и требование уменьшить общую стоимость на пятьдесят тысяч долларов были зарегистрированы в суде. Ответчики наняли лучшего адвоката из всех возможных – Джона В. Дэвиса, бывшего кандидата в президенты от партии демократов, экс-посла в Англии и многолетнего поклонника мистера Татта. Предметом иска было неверное толкование фактов. Вопрос был в том, могут ли законы о товарах распространяться так же и на книги. Защита строилась на литературной традиции использовать апокрифическую биографию или историческое повествование в целях политической или литературной сатиры. «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера» были изданы bona fide и являлись наглядными примерами в этом деле.

Пока длился судебный процесс, автор книги, Артур Трейн, умер, так и не увидев, как с мистера Татта снимают все обвинения.

Другой необычный проект, которым занимался Перкинс, был связан с тридцатипятилетним человеком из Джанкшен Сити, штат Канзас. Джозеф Стэнли Пеннелл (рифмуется с «пенал», как он сам часто говорил), закончил свой первый роман «История Рома Хэнкса и вопросы родства» незадолго до того, как его призвали в армию. Его подруга согласилась заняться продажей рукописи и в начале 1943 года отправила ее в Scribners. Перкинс впервые услышал об этой книге из разговора двух коллег. Один из них сказал:

– Еще одна из этих чертовых работ просто гениальна.

Некоторых редакторов пугали такие откровенно блестящие, уникальные рукописи – Перкинса же они захватывали. Он забрал книгу домой и приступил к чтению. Синтаксис и пунктуация были необычными, и общая сложность текста казалась непреодолимой, но Макс посчитал книгу очень ценной. Он сказал другу:

– Редактор сталкивается с талантом такой величины пять, ну шесть раз в жизни. И когда это происходит, он обязан сделать все, что в его силах.

Если это заявление подразумевало его реакцию на Томаса Вулфа, то и удивляться нечему. Пеннелла вдохновил именно Вулф, и в его книге было немало сходств с работами Вулфа. А главное – автобиографический характер истории, которая была написана в соответствии с высказыванием Вулфа о том, что мы являемся «совокупностью множества мгновений нашей жизни». Похоже, что практически все мгновения жизни Пеннелла попали в его книгу. Городок Форк в штате Канзас – название, которое Пеннелл выдумал для родного города Джанкшен Сити, – был эквивалентом Алтамонта Вулфа. В тексте Пеннелла часто проступали черты белого стиха, а у части глав имелись лирические философские введения, выделенные курсивом, и многие могли бы сойти за вулфовские. И в самом деле, рассказчик книги Пеннелла, Ли Харингтон, был лучшей версией Юджина Ганта и сочинял сонеты для своей леди, прекрасной блондинки по имени Криста, которой он рассказывал истории о своих предках в надежде произвести на нее впечатление, и все его сонеты были также вплетены в повествование.

В конце концов Пеннелл решил, что его роман должен быть первой частью трилогии, которую он называл «Американскими хрониками».

«Рома Хэнкс» показался Перкинсу сложным переплетением сюжетов, метаний между веками, попыткой смешать современную любовную историю с пересказом Гражданской войны. Проведя с хитроумной рукописью несколько дней, Перкинс написал Пеннеллу и признал, что «пока что не разобрался с книгой – я точно не знаю, какой у нее мотив и с какой целью настоящее смешивается с прошлым, и так далее». Но добавил: «Я провел великолепное время за чтением и хотел бы также сообщить вам, что один мой коллега показал мне отрывок об атаке генералмайора Пикетта, и я хотел бы сказать, что до этого мне не встречалось описание военных действий, которое смогло бы превзойти его, в том числе и у Толстого». Перкинс был взволнован и раззадорен. Несомненно, он чувствовал, что «Рома Хэнкс» – это возможность найти второго Тома Вулфа. Но Макс был осторожен и старался не слишком обнадеживать автора. Он еще не дочитал книгу и уже видел предстоящие проблемы. Двадцать девятого марта он снова написал Пеннеллу:

«Мы все сошлись во мнении, что нужно найти возможность напечатать вашу книгу, хотя вынуждены признать, что имеют место некоторые серьезные препятствия, которых можно было бы избежать только путем кардинального сокращения. Я не знаю, дадите ли вы свое согласие. И все же я уверен, что вы должны публиковаться, и не думаю, что многим издателям удается напечатать столько прекрасного материала, сколько есть в вашей книге».

Первое замечание Перкинса касалось того, что отрывки, связанные с настоящим, казались куда более тривиальными, чем те, что относились к прошлому. Он говорил, что у читателя может возникнуть уверенность, будто современная история никак не связана с остальным, и что на самом деле, читая эти отрывки, очень хотелось бы поскорее вернуться к более ранней Америке, военной и послевоенной. Второе заключалось в том, что в «современных» отрывках слишком много непристойностей. Перкинс чувствовал, что большую часть описания любовной истории нельзя напечатать в оригинальном виде. К тому же проблемой была Криста, объект любовных воздыханий главного героя. Длинноногая блондинка с сент-луисовским прошлым так явно напоминала Марту Геллхорн, что Перкинс опасался обвинений в дискредитации. Он говорил, что «сходство несомненно ввиду целого ряда удивительных совпадений». Перкинс сказал, что практически невозможно напечатать этот портрет и не получить затем повестку в суд. В любом случае, независимо от закона, пока Scribners публиковало саму мисс Геллхорн, не могло никак ее порочить.

«Мне действительно кажется, что вы могли бы создать нечто шедевральное и, возможно, даже лучшее, чем теперь, если бы убрали из книги всю современность и просто взяли за основу времена Гражданской войны и то, что было после – всю эту старую Америку», – написал ему Перкинс.

Пеннелл, который в это время уже находился в Калифорнии, ответил, что признает необходимость «кардинального сокращения», но принять ему это тяжело.

«Во-первых, существует необъяснимая любовь, которую писатель питает к своим словам, и, во-вторых, я запланировал дальнейшую работу, частью которой должен стать “Рома Хэнкс”», – объяснял он.

И все же Пеннелл хотел детально рассмотреть все предложения Макса.

«Жизнь, сэр, – это самая удивительная и странная вещь. Мне кажется невероятным и потрясающим то, что я сижу здесь, в Калифорнии, рядом с каким-то оружием, и пишу в Нью-Йорк вам, кого я долгое время считал просто именем с определенными качествами, а затем – портретом из книги человека из Северной Каролины, который умер в поисках листа и двери», – писал он.

Проект мучил Перкинса. Он хотел напечатать эту книгу, но понимал, что должен изменить ее. В качестве эксперимента он убрал из книги все моменты современности и дал другому редактору из Scribners прочитать оставшееся. После он показал ему то, что пришлось убрать. И, как Макс потом сообщил Пеннеллу, этот редактор «с куда большей уверенностью, чем я, ибо я никогда до конца не уверен в своих суждениях, посчитал, что книга будет выглядеть намного лучше без отрывков о современности». Но, сказал Перкинс, все еще не предлагая ему подписать договор, «вы не должны позволять мне вынудить вас отказаться от собственного мнения».

В конце концов Пеннелл согласился на предложение Перкинса. И они работали вместе, общаясь по почте. Им удалось прийти к компромиссу. Пеннелл работал во временных рамках, установленных для него Перкинсом, но все же вплел в них несколько современных интерлюдий. Криста больше не была так очевидно списана с Марты Геллхорн.

«Вот это была бы история, если бы оказалось, что Марта выбрала не того гения!» – написала Максу Марджори Ролингс, после того как узнала о готовящемся романе. Перкинс всем говорил, что за много лет ни одна книга не увлекла его так, как эта. Он вслух зачитывал друзьям отдельные страницы по вечерам, раздавал сигнальные экземпляры гостям в офисе. И когда «История Рома Хэнкса и вопросы родства» была издана летом 1941 года, энтузиазм Перкинса себя оправдал. Роман разошелся полностью и в одночасье и тут же привлек всеобщее внимание.

«Только глупец будет считать, что роман расцвел столь пышно лишь благодаря тому, что попал на благодатную почву и современная ситуация этому способствовала, ибо это совсем не так, – с этого начал свою рецензию для «The New Yorker» Гамильтон Бассо 15 июля 1944 года. – Но есть различные свидетельства… которые позволяют предположить, что тем, кто ждет возможности заколотить крышку гроба, придется хотя бы на время отложить свои молотки… “Рома Хэнкс” – это книга, которая, если я, конечно, не ошибаюсь, может наделать больше шума, чем любой дебютный роман со времен “Взгляни на дом свой, ангел” Томаса Вулфа.

Есть вещи, которые просто обязаны произойти, и я держу пари, что мистера Пеннелла, бывшего журналиста, который теперь в армии, прославят как второго Томаса Вулфа. Причиной этому, что мистер Пеннелл, как и Вулф, совершил почти все писательские грехи и, как и Вулф, считал, что лишь немногие были его виной».

Через шесть месяцев после публикации продажи «Истории Рома Хэнкса» приблизились к отметке в сто тысяч экземпляров.

Пока «История Рома Хэнкса» создавала репутацию автору, в «The New Yorker» вышел материал Малкольма Коули и принес Максу славу, от которой он так долго бежал. Статья вышла под заголовком «Непоколебимый друг» (фраза из посвящения Вулфа в книге «О времени и о реке») и была опубликована двумя частями в апреле 1944 года. Большие статьи, которые приходилось печатать в двух номерах, были редкостью для журнала, но Уильям Шон был уверен, что Перкинс действительно такая важная фигура, какой показал его Коули. Первое время редактор был настолько шокирован обрушившейся на него славой, что даже проконсультировался с адвокатом о том, что можно предпринять, чтобы как-то подавить эту волну, но дальше консультации дело не зашло. Вместо этого он постарался дистанцироваться от изображенного в статье портрета. Когда его спрашивали о статье, он отвечал:

– Я был бы не против стать таким, как этот парень.

Он повторял, что описанный человек «намного лучше меня самого».

Друзья Перкинса говорили, что он неделями ворчал по поводу замечания Коули, что он одевается в «поношенный и невзрачный серый костюм».

«Кажется, я говорил ему, – написал Коули Уильяму Шону, – что если в “The New Yorker” написано, что он одевается серо и невзрачно, то это, черт побери, так и есть».

Со временем Перкинс пришел к выводу, что получился в этой статье в целом неплохо; к тому же он был доволен, что Коули часто делал отступления и переключался с личности редактора на тему издательского дела как такового. Но все же публикация доставила Перкинсу неприятности. Она побудила, казалось, каждого жителя Америки, мечтающего стать писателем и прочитавшего статью Коули, в которой Перкинс предстал как лояльный и сердобольный редактор с даром выявлять скрытый талант, теперь отчаянно искать его услуг. Поток рукописей, обрушившийся на Scribners, был просто ошеломляющим. Мисс Викофф делала все возможное, отбиваясь от бесконечных телефонных звонков. Ну и конечно, посетители. В статье Коули цитировал слова Макса о том, что «после встречи с автором можно сказать столько же, сколько после чтения рукописи». Поэтому все неопубликованные авторы тут же пожелали с ним встретиться.

Весной умер друг и сосед Макса Хендрик Виллем ван Лоон. В ту же неделю Колонел Джон Уильям Томасон, автор и иллюстратор таких книг Scribners, как «Сомкнуть штыки» и «Джеб Стюарт», умер в госпитале Наваль в Сан-Диего в возрасте пятидесяти одного года. Летом Перкинс был опечален известием о тяжелой и прогрессирующей болезни близкого друга, драматурга Эдварда Шелдона. Шелдон, которого Макс знал со времен Гарварда, вот уже пятнадцать лет был прикован к постели из-за артрита. Теперь болезнь сделала его глухим, немым, слепым и практически парализовала. Он существовал в ужасном однообразии темных беззвучных дней.

А затем здоровье и самого Перкинса начало ухудшаться так, что он больше не мог это игнорировать. Неожиданно его руки и лодыжки тревожно распухли. Врач предположил, что причиной, возможно, стало переутомление. Перкинс сказал, что не чувствует себя уставшим, хотя и замечал, что читает уже совсем не так внимательно, как раньше. Его уговорили взять отпуск, и все две недели, что он длился, Макс практически постоянно спал.

У Перкинса была прабабушка, которая частенько говорила: «Ужасно это – быть больным», и он всегда делал вид, что верит ей. Теперь же у Луизы появилась возможность заставить его пройти медицинское обследование. К его немалому удивлению, результаты были довольно неплохи. Не было ничего по-настоящему ужасного – только сильное переутомление. Но врачи были обеспокоены тем, что треть его рациона составлял алкоголь, причем практически на пустой желудок.

В последнее время Макс становился все более привередлив в еде. Он проявлял небольшой интерес даже к своим фаворитам – грудке цесарки и специальным блюдам отеля Ritz из оленины. Луиза изобретала и готовила невероятно заманчивые вещи, но он никогда их не ел. Двое его младших девочек, Джейн и Нэнси, составили список продуктов, которые он согласился бы съесть, если бы они оказались у него перед носом, и вынудили его поставить под ним свою подпись. Это был, вероятно, единственный контракт, который он умышленно сорвал. Доктор выписал ему витамины и не больше двух коктейлей в день. По выходным Макс грешил, выпивая третий. Они помогали ему меньше задумываться о своем одиночестве.

«Теперь все происходит слишком быстро, а “Джон Ячменное Зерно” [291]Персонаж британской народной песни, олицетворяющий зерновую культуру и изготовленные из нее пиво и виски, а также герой одноименной баллады Роберта Бернса. Так же называется автобиографическая повесть Джека Лондона, рассказывающая о жизни писателя, связанной с выпивкой.
неплохо замедляет этот процесс. Я всегда думал, что, когда состарюсь, опущусь до гашиша, который полностью уничтожает чувство времени и погружает вас в вечность» , – написал он Марджори Ролингс.

Ко всеобщему удивлению, Макс, вернувшись на службу, заявил, что недавнее истощение наполнило его решимостью взять наконец настоящий отпуск. Он решил взять его в октябре и навестить дочь Пэгии, живущую в Альянсе, штат Огайо. Ее муж купил двух лошадей для верховой езды, которым требовалась тренировка.

«Это как раз то, чем я бы хотел заняться. Первая за много лет идея провести отпуск, которая кажется мне интересной», – написал он миссис Ролингс. Однако ближе к октябрю Макса сразил другой недуг – экзема, которая широко распространилась с его лодыжки и мешала ему путешествовать. И снова врачи сказали, что он слишком измотан.

– Я в полном порядке, – протестовал Макс, но в то же время признавал в письме к Марджори Ролингс: «Мне становится все хуже, хуже и хуже».

Он вспоминал, как Артур Трейн однажды сказал ему: «Никогда не меняйте своих привычек». Теперь он клялся, что именно изменение привычек по просьбе какого-то доктора и вызвало болезнь. Он отменил отпуск, вернулся к работе и стал есть и пить, как и прежде, возобновив обычные для него четыре или пять бокалов мартини в день. Весной 1944 года Scribners опубликовало роман Тэйлор Колдуэлл «Последний час». Обстановка, описанная в книге, напоминала ту, в которой жил сам Макс. Главным героем романа был седовласый мужчина с холодными голубыми глазами, выходец из Новой Англии, пуританин по имени Корнелл Т. Хоукинс, редактор, не расстающийся со своей обветшалой шляпой. Описывая его кабинет, мисс Колдуэлл в точности описала кабинет Макса:

«Здесь не было никакой претенциозности: ни толстых ковров, ни прекрасной мебели, которая могла бы произвести впечатление на обывателей. На треснувшем столе громоздились груды рукописей, теснились переполненные пепельницы и то тут, то там валялись карандаши и ручки. Пол был грязным и потертым. Кресла на скрипящих ножках – сдвинуты к заплесневелым стенам. И все же именно среди этого беспорядка, неопрятности и пренебрежения к элегантности и рождались на свет лучшие произведения благороднейшей литературы. Сам воздух в комнате вокруг этого человека был наполнен солнечным светом, величием и простотой. Возникло чувство, что даже самого юного и несмелого автора здесь примут с такой же вежливостью и вниманием, как самого известного и популярного, который может похвастаться десятью или двадцатью книгами с крупными тиражами».

Перкинс был в восторге от описания, но боялся, что вся эта детально описанная грязь может отпугнуть некоторых авторов. Он поручил мисс Викофф проследить, чтобы был произведен капитальный ремонт. Даже после этого офис едва ли можно было назвать элегантным, но этого оказалось достаточно, чтобы Макс чувствовал дискомфорт. Однажды он сказал Малкольму Коули: «Повезло, что мне удалось избежать ковра на полу».

К середине сороковых в американской литературе преобладала тема Второй мировой войны. Например, уже в 1944 году семь из десяти самых читаемых произведений документальной литературы были о войне – начиная с удивительных фронтовых хроник Боба Хоупа и заканчивая военными репортажами Эрни Пайла. Они продавались сотнями тысяч экземпляров, но на само книгоиздание война оказала негативное влияние. К примеру, ощущалась нехватка бумаги, из-за чего было крайне трудно запасать книги на складе. Чтобы быть уверенным, что ее хватит для печати бестселлеров, книг, которые компенсировали аренду складских помещений, Перкинсу приходилось урезать расход на менее продаваемые книги. И вот он снова говорил молодым авторам то же, что был вынужден сказать Скотту Фицджеральду двадцать пять лет назад, когда отказывал «Романтическому эгоисту», – что Scribners не в состоянии потянуть рискованные предприятия. Это было очень больно. Состояние книжного бизнеса практически повергало Перкинса в депрессию. Культурные ценности менялись, и чисто литературные произведения теперь были не в чести. Новый мир, в котором правили материальные ценности и целесообразность, разъедал сообщество серьезной читающей публики.

«Как бы я хотел, чтобы все это закончилось и вернулась тихая жизнь, – написал Перкинс Хемингуэю в начале 1945 года. – Но я знаю, что этого уже никогда не будет, а все, что нам казалось, было иллюзией. Я думал, что так будет после той войны, и думал, что ты, например, сможешь жить спокойно, в каком-нибудь тихом месте, рыбачить, охотиться и писать. Но теперь это невозможно, и я боюсь, что так будет всегда».

Когда Хемингуэй вернулся из Европы, он остановился в Нью-Йорке повидаться с Максом, а затем отправился к себе в Финка Вихия на Кубу. Вскоре он начал слать Максу письма, в которых жаловался, как трудно ему теперь будет написать хорошую книгу. Он говорил, что с каждой попыткой это становится все труднее. В прежнее время Макс принялся бы мягко уговаривать его вернуться за пишущую машинку. Теперь же он относился к этому снисходительно и со скукой.

«Я думаю, тебе нужно немного расслабиться… – писал он. – Поезжай на старый добрый океан, к Гольфстриму, там все кажется более правильным, не обязательно по отношению к тебе, но в целом».

Жизненная сила и надежды Макса находились в упадке, но только не его репутация. Он был хорошо известен всем, кто хотел писать, и все неопубликованные авторы продолжали думать о нем как о некоем чудотворце. Получив отказ, многие принимались листать роман «Домой возврата нет», чтобы узнать, какие из качеств Фоксхолла Эдвардса помешали Максу Перкинсу должным образом отреагировать на их работу. Они часто донимали его и требовали объяснений, и для Перкинса было очень непривычно отвечать на их вопросы дни напролет.

В частности, была одна женщина, начинающая писательница, чей роман также получил отказ, которая после этого атаковала Перкинса целой чередой писем, каждое из которых было более нервное, чем предыдущее. Она чувствовала, что получила отказ из-за своей политической позиции и что ее ультралиберальные взгляды, ярко выраженные в книге, идут вразрез с консервативными убеждениями Макса. Она жаловалась, что Макс лишил ее возможности послать свое сообщение миру. Она нападала, называя редактора деспотом, настолько ослепленным своими предрассудками, что его более нельзя назвать ответственным издателем. И этот штурм продолжался целых два года. Макс же думал, что у ее рукописи все же есть некоторые достоинства, несмотря на серьезные языковые дефекты. Он старался отвечать на ее послания – вначале из вежливости, потом – стараясь восстановить справедливость, а затем – из сочувствия. Во многих письмах он стремился неофициально выразить свои принципы касательно издательского дела в Америке и показывал собственные критерии в отношении книг.

В его представлении идеал книгоиздания – это некий форум, где у всех слоев человечества было бы право голоса, и не важно, какая у них при этом цель – обучить людей, развлечь, напугать и так далее. Но тем не менее существуют некоторые ограничения по качеству и актуальности, которые можно определить только путем строгого отбора, и издатель, представляя человечество в целом, пытается сделать именно это, даже если допускает множество ошибок. Иначе говоря, художники, святые и другие более рациональные представители человеческой расы являются, как это всегда было в переломные времена, первопроходцами и путеводителями в будущее. Именно поэтому издатель, используя всю свою вышеупомянутую мощь, должен давать какую-то оценку значимости и достоверности, и опираться в этом он может лишь на ту способность судить, которую дал ему Господь. Автор обвиняла Макса в том, что он не опубликовал ее работу, так как опасался общественной расправы. Но Перкинс не подвергал работы цензуре. Он указал, что Scribners опубликовало работу Бена Хехта «Руководство по мучениям», которая носила ярко выраженный сионистский характер, а также «Советский коммунизм – новая цивилизация?» Сиднея Вебба.

Затем их дискуссия чересчур переполнилась бранью. Писательница перестала сдерживаться, и Перкинс сказал:

«Наша переписка бесполезна, и лучше ее прекратить». Разгневанная дама вопрошала Перкинса, кем он себя возомнил. Макс воспринял вопрос буквально и ответил ей в письме, датированном 19 мая 1944 года: «Самим собой или, по крайней мере, тем, кем должен, если бы состоялся как Джон Смит, США».

Он развил свое представление о себе в некоторых деталях:

«Он – это человек, который не очень много знает и даже не думает, что знает. Он начал свой путь с небольших амбиций, но вскоре у него появились обязательства. Они выросли, когда собственная семья перешла к нему по наследству, и стали еще больше, когда он женился. Они росли и росли, по мере того как вокруг появлялось все больше связанных с ним людей, за которых он должен был отвечать. Вскоре он понял, что все, что ему остается делать, пусть даже и не всегда хорошо, – выполнять эти обязательства. Он знал, что неудачник, так как не верит в Бога, как некоторые, и не знает Его план. Но все же он знал, что есть вещи, которые он обязан сделать, и уповал на Небеса, что в значительной степени сможет справиться с ними. Вот к чему он относился серьезно, ибо не мог, глядя на остальной мир, быть уверенным в самом себе или думать, что его судьба так уж важна. Он может даже принять поцелуй смерти, если только это не случится по его неосторожности, чего допустить никак нельзя, иначе это будет считаться предательством по отношению к остальным.

Джон Смит, США, всегда знал, что может ошибаться. Это и есть терпимость. Он просто всегда делал все, что мог, и уповал на Бога, что никогда никого не подведет и не предаст те принципы, в которые верит». Для Перкинса путь стремлений, который начался для него в Раю, потемнел под сенью огромных целей, которых ему надо было достигнуть. Он знал это, но продолжал идти, поддерживая убедительное спокойствие, даже когда росло личное и профессиональное напряжение. У него не было океана, к которому можно было сбежать, а лишь растущее бремя тревог. Беды авторов, которые те перекладывали на него, становились все более ужасными, а еще часто – жуткими. Один хотел совета Перкинса по поводу дочери, у которой случился нервный срыв. Другой сбрасывал на него проблемы последствий детской травмы, которым самое место в готических сказках – когда автора силой заставили выкопать труп сестры и нарядить его в кукольную одежду. Всегда находились дальние родственники, которым нужно было занять денег, которые искали работу или имели проблемы с браком или законом; женские сообщества, выступавшие против разврата в литературе, этнические или политические – против разделения; молодые люди, которые хотели стать писателями и просили совета; семьи жертв войны; авторы, в книгах которых говорилось, что земля круглая, но все мы живем внутри нее; а также те, кто писал пятитомные работы под названием «Бог». И, проходя через все это, ему удавалось сохранить рассудок, в то время как другие его теряли. И снова об этом знала только Элизабет Леммон. В мае 1945 года она отправила ему несколько писем Тома Вулфа, думая, что Макс, возможно, захочет включить их в сборник личных писем Вулфа, над составлением которого как раз и трудились в Scribners. Макс ответил ей:

«Я и сам писал бы вам чаще, но, в отличие от Тома, не могу писать, когда пребываю в отчаянии. Я взвалил на себя слишком много всего за пределами офиса – мне на самом деле не стоило ввязываться в это». По словам Перкинса, причиной того, что он постоянно оказывается в трудных ситуациях, был вывод, который он сделал, когда чуть было не позволил утонуть Тому Мак-Клэри: «Никогда не уходить от ответственности».

«Формально я этого не делал, – сказал Макс Элизабет. – Но я знаю, что все же сделал, пусть наполовину бессознательно; это словно навязчивая идея, как у генерала Гранта, которая не позволяла ему оглядываться на пройденный путь и в конце концов привела его в Ричмонд».

 

XXII

Полет шляпы

Джеймс Джонс из города Робинсон, штат Иллинойс, поступил на службу ВВС в 1939 году, а затем был переведен в пехоту, где дослужился до сержанта и был дважды понижен до рядового. Он дислоцировался на базе «Хикэм Филд» на Гавайях и там познакомился с произведениями Томаса Вулфа. Джонс обнаружил целый ряд параллелей между его семьей и выдуманными Гантами.

«Семейная жизнь [Вулфа] была так похожа на мою, а его чувства по поводу самого себя – на мои, что я понял: я был писателем всю свою жизнь, просто не подозревал об этом и тем более не писал. Как только я осознал это – понял, что это было предназначено мне судьбой с самого рождения», – вспоминал позже Джонс. В 1944 году он был награжден медалями «Бронзовая звезда» и «Пурпурное сердце», почетно демобилизован и целиком посвятил себя писательской карьере.

В феврале 1945 года Джонс, на тот момент живущий в Нью-Йорке, закончил черновик очень вулфовского романа «Они унаследуют смех». Следующий шаг был очевиден – он собирался лично отнести его в издательство Charles Scribner’s Sons и показать легендарному Максвеллу Э. Перкинсу. Он отправился в Scribners, неся крепко перевязанную коробку из-под «Eaton Bond», и поднялся на пятый этаж. Там его встретила пожилая дама-администратор и привела к своей стойке. Она сказала, что мистера Перкинса нет в офисе, но, если он оставит рукопись ей, она проследит, чтобы с ней ознакомились. Джонс сказал, что раз Максвелл Перкинс отсутствует, то он просто уйдет вместе с рукописью. Женщина ненадолго отлучилась, а когда пришла, сообщила, что мистер Перкинс только что вернулся к себе через черный ход. Она задержала Джонса для встречи с ним. Это было незадолго до того, как Джонс понял, что никакого черного хода не существует.

Когда невысокий коренастый двадцатичетырехлетний юноша вошел в офис, он ожидал увидеть лицо, которое Вулф воплотил в портрете Фоксхолла Эдвардса. Но Джонсу сразу же стало ясно, что Вулф преувеличил. Джонс, конечно, нашел общие черты, но у оригинала они были гораздо более мягкими, за исключением улыбки.

«Это была хитрая улыбка – такая же, как у Фокса», – сказал он спустя несколько лет.

Перкинс сразу направил тему разговора в сторону службы молодого человека в армии. Вскоре они увлеченно обсуждали войну, и роман был отложен еще до того, как Джонс успел рассказать, о чем он. Их беседа затянулась допоздна, и персонал уже разошелся по домам. Тогда-то Перкинс встал, натянул шляпу на уши и отвел автора в бар отеля Ritz на «чашку чая».

Тем вечером Перкинс так и не прочитал рукопись. На следующий день он отдал ее двум другим редакторам Scribners, и обоим показалось, что сюжет в ней тонковат. Перкинс собирался написать отказ от имени Scribners, но, находясь под впечатлением от автора, решил прочитать самостоятельно. Он нашел в тексте немало причин для восторга.

«Это серьезная заявка на огромную работу, у автора есть характер и эмоциональность писателя», – признался Перкинс агенту Максвеллу Алей, который взял автора под крыло после встречи Джонса с Перкинсом.

«Однако мы пока не считаем, что “Они унаследуют смех” можно назвать полноценным романом или чем-то таким, по поводу чего мы могли бы сделать вам предложение», – ответил он Джонсу.

Джонса это не смутило, и большую часть 1945 года он посвятил переделке романа, чтобы затем повторно принести рукопись Перкинсу в январе следующего года.

– У меня есть планы, которые я надеюсь воплотить в жизнь, и все они зависят от этой книги, – сказал он Перкинсу во время их второй встречи.

И это очень напомнило редактору слова Фицджеральда, сказанные в 1919 году:

– Согласитесь вы или откажете либо посчитаете, что требуется еще большая доработка (я уверен, что нет, но, быть может, мое мнение предвзято), встает материальный вопрос: насколько большим будет аванс и когда я смогу его получить? На данный момент я совершенно разорен.

В ожидании ответа Макса автор отправился автостопом по всей стране.

Перкинс настолько же заинтересовался идеями, которые Джонс описал в своем письме, насколько и самой исправленной рукописью. Кроме прочего, Джонс собирался начать еще одну книгу об армии в мирное время как раз перед событиями на Перл-Харборе. Тип человека, которого он хотел изобразить в романе, был чем-то средним между Флэггом и Квиртом из «Цены славы», драмы Максвелла Андерсона, и персонажами Лоуренса Сталлингса из его романа о Первой мировой войне. Как объяснял сам Джонс, «солдаты в армии почти постоянно очень обозлены на офицеров. В моей армии существовал регламент, согласно которому такие люди, как Квирт и Флэгг, снова становились офицерами. Это классовое различие меня бесило, и именно с этим я хочу бороться в своей книге».

В феврале 1946 года, спустя месяц после того, как Scribners получило переделанную версию «Они унаследуют смех», Джонс вернулся в родной Иллинойс. У друзей Джонса его ждала телеграмма от Перкинса. В ней он предлагал пятьсот долларов за роман с дальнейшей оплатой, которую автор получит, когда пришлет еще пятьдесят тысяч слов.

«МЫ ХОТИМ СОТРУДНИЧАТЬ, – говорилось в телеграмме. – НО Я БОЛЬШЕ ВЕРЮ ВО ВТОРОЙ ВАШ РОМАН И МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ КОЕ-ЧТО ПО ДОРАБОТКЕ “СМЕХА”».

Джонс воспринял предложение со смешанным чувством. «Мое самолюбие было уязвлено, я не хочу бросать первую книгу после того, как вложил в нее столько сил, – говорил он. – Но я знаю истории Ф. Скотта Фицджеральда и Томаса Вулфа – как Макс Перкинс рисковал, но затем творил чудеса с их дебютными романами». Спустя день или два раздумий он послал ответную телеграмму:

«ВВЕРЯЮ СЕБЯ ВАМ И ЖДУ ПИСЬМА… МОЖЕТЕ ОТПРАВИТЬ ПЯТЬСОТ ДОЛЛАРОВ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ».

Перкинс был доволен решением Джонса. Новый роман должен был стать историей молодого, «идущего своим путем» рядового по фамилии Пруэтт, который знакомится с первым сержантом Милтоном Энтони Уорденом. Перкинс считал, что у Джонса призвание изображать «вечного персонажа», и сказал:

«Из того, что вы сообщили, нам показалось, что вы разглядели нечто действительно важное, и вы оказались правы в трактовке природы такого человека, ведь он никогда еще не был изображен таким понятным».

Джонс проигнорировал отказ в публикации первого романа и написал Перкинсу:

«Я доверяю вашим суждениям, опирающимся на опыт вашей предыдущей работы с подобными рукописями, которого у меня нет. Я готов к работе. Думаю, вы знаете обо всем этом куда больше, поэтому готов отложить роман ради Пруэтта. Как я уже говорил, отдаю себя в ваши руки, не в руки Scribners, а только в ваши, потому что верю в вашу способность видеть в этой писательской игре куда дальше и глубже, чем все, кого я когда-либо встречал и о ком слышал».

Перкинс так же сильно хотел представить эту книгу широкой публике, как и сам Джонс. Редактор ожидал послевоенного оживления в литературе и хотел, чтобы роман Джонса был опубликован сейчас – до того, как появятся новые авторы и заполнят все своими второсортными текстами.

«Я не знаю, сильно ли изменится форма романа, но дух и лицо – да. В некотором смысле книга будет для молодых писателей, не осознающих пока, кто они, и, как это обычно бывает, под ее воздействием они смогут сформироваться», – писал Перкинс Джонсу.

Джонс встречался со своим редактором около шести раз.

«У Перкинса железный самоконтроль, – вспоминал он. – Его походка была такой твердой, что по нему никогда нельзя было заметить, что он пьян».

Макс, казалось, стремится обучить его писать, используя способы, разработанные за десятилетия работы редактором. Первый совет он взял у Хемингуэя, единственного выжившего со времен его великого триумвирата двадцатых годов: «Всегда останавливайся, пока все идет хорошо. Когда вернешься к работе, у тебя будет ощущение, что то, что ты сделал последним, было отличным. Не жди, пока зайдешь в тупик». И после первых нескольких месяцев работы над новым романом Джонс понял, что это бесценный совет.

Его впечатлило еще одно правило из редакторского списка «большого пальца».

«Помню, прочитал об этом где-то, и мне показалось, что это очень верное утверждение – об эффекте, который может обнаружить любой, если он, конечно, писатель. Писатель с трудом может вспомнить, как падал свет, какой была температура и все прочее, когда он пишет. Большинство людей это сделать не способны. Если способны, значит они могут добиться успехов как финансисты, но эта способность уходить на дальний план, когда речь идет о писательстве, в этом я уверен». В июле 1946 года у Джонса было уже достаточно страниц, чтобы показать роман Перкинсу, что он и сделал. Тот высказал ему свое мнение:

«Я не знаю, будет ли эта книга хорошо продаваться, но думаю, нас ждет тяжелая работа в плане сокращения и обработки. Считаю, что это дело нужное и интересное. “Армия” – это что-то, и не думаю, что когда-либо видел, чтобы кто-то трактовал ее так реалистично, как вы. Думаю, единственная причина, по которой рукопись так сильно нуждается в обрезке, заключается в том, что вы объясняете слишком многое. Предоставляете слишком широкую экспозицию… Когда созреете для переработки, уделите больше внимания действию и разговорам (что в своем роде тоже является действием), расскажите все или почти все».

Долгие годы Джонс вспоминал ту боль, которую почувствовал, когда прочитал слова «когда созреете для переработки». Он говорил: «Они как заноза в заднице». Но перкинсовские уроки писательства имели смысл.

«В конечном счете что-то в моей голове встало на место: я впервые понял, что означает абзац. Я осознал всю силу, которой владел, – повышать или понижать уровень эмоций своего читателя точкой, которой заканчивался этот абзац», – признавался писатель.

В то же время Джонс, чьи родители умерли, когда он был за границей, становился все более и более зависим от Перкинса.

«Я был слишком скромен, чтобы думать, что когдалибо смогу заменить ему Тома Вулфа: первый сын случается в жизни всего раз, – говорил Джонс. – Но для меня Макс Перкинс стал отцом».

Позже в 1946 году Джонс придумал название для своего романа – «Отныне и вовек». Он сказал Перкинсу, что взял его из песенки «Виффенпуф»: «Господа певцы уже пьяны, прокляты отныне и вовек…»

Перкинсу очень понравилось название, но, как его дочери могли сказали Джонсу, услышав это от отца, эту фразу также можно было считать отсылкой к «Джентльмену в драгунах» из «Казарменных баллад» Киплинга. К концу 1946 года Перкинс получил еще двести страниц романа. Той же зимой здоровье Перкинса снова начало ухудшаться. Кашель заканчивался приступами удушья. Руки дрожали так сильно, что он вынужден был часто извиняться за неровный, порой неразборчивый почерк. Теперь он пил даже больше, чем раньше.

В том году Макс повстречался еще с одним юношей, который побывал на войне, – Вэнсом Бурджейли. Когда он служил в Тихоокеанском регионе, написал пьесу и отправил ее домой, матери, успешной писательнице. Она отдала рукопись своему агенту Диармуиду Расселу, который, в свою очередь, отправил ее Перкинсу. Прочитав пьесу, Перкинс деловито поинтересовался у Рассела: «Не хочет ли этот юноша написать роман?» Он сопроводил вопрос финансовым предложением. Агент немедленно отправил телеграмму Бурджейли, передав предложение от Scribners, воплотившееся в виде семисот пятидесяти долларов аванса за художественное произведение в прозе.

«В тот момент я перестал быть драматургом и стал романистом», – вспоминал Бурджейли.

Когда-то давно, еще находясь в Штатах, Бурджейли собрал первый черновик «Конца моей жизни», романа о психическом и нравственном распаде молодого человека во времена Второй мировой войны, который он решительно отложил как «мучительно неразрешимую работу». После предложения Scribners он быстро переработал его и отправил Перкинсу. В декабре 1946 года, после прочтения рукописи, Макс вызвал автора.

К тому моменту Макс Перкинс стал легендой для всех молодых американцев, жаждущих издаваться, и время, которое Бурджейли провел с ним, подтвердило его легендарность. Они встретились в Scribners. Бурджейли обнаружил редактора в его кабинете, тот сидел в шляпе за столом. Перкинс грубовато приветствовал Вэнса и, не проронив ни слова о рукописи, сказал:

– Что же, пойдемте есть.

Они отправились в Cherio’s, где Бурджейли, как и Джеймс Джонс, столкнулся с новым аспектом поведения Перкинса. Скромный редактор теперь, кажется, был неплохо осведомлен о своей репутации и два часа почти непрерывно рассказывал о своей работе с Фицджеральдом, Хемингуэем и Вулфом, машинально перечисляя все предложения, которые делал им в течение многих лет.

Бурджейли сидел, замерев от страха.

Когда принесли кофе, Перкинс повернулся к автору и сказал:

– Теперь что касается вашей книги. Вам нужно написать последнюю главу. Вы должны будете сказать, как продвигается работа над ней. И еще: девушка Синди – слишком важный персонаж, чтобы так долго тянуть со знакомством с ней. Вам придется написать еще и первую главу.

В течение тридцати секунд роман Бурджейли был полностью проанализирован, были выявлены два главных недостатка и предложены решения для их устранения. Автор вдруг понял, что Макс Перкинс обладает «непогрешимым чувством структуры», а также то, что для него возможность обнаружить нового молодого писателя и заняться редактированием его произведения была уже не сложной и интересной задачей, а обычной рутиной. Бурджейли сказал: «Да, сэр» – в ответ на оба его замечания, поблагодарил за обед и отправился домой – писать вступление и заключение. Книга была закончена в этом же году и стала успешным началом его прочной писательской карьеры.

Однажды в январе 1946 года, после того как Макс понял, что не видел окрестностей Коннектикута с начала войны, если не считать тех картинок, что мелькали в окне его поезда, решил взять машину и прокатиться, несмотря на отсутствие водительских прав.

«Был вечер, и было довольно темно, чтобы что-то рассмотреть, – позже написал он Хемингуэю. – Вскоре я решил, что пора вернуться и заняться делами, поэтому, наверное, и ехал слишком быстро. В любом случае я миновал поворот и увидел тень грузовика впереди. Не уверен, что видел свет фар. Я подумал проскочить мимо, но его водитель, похоже, вышел. Грузовик просто стоял посреди дороги. Я сделал все возможное, чтобы вовремя затормозить, но, кажется, здорово врезался в него, потому что разбил машину, всю переднюю часть. Я выбрался из нее и, к своему огромному удивлению, обнаружил, что у меня идет кровь носом».

Перкинса доставили домой два дальнобойщика, и на следующий день он чувствовал себя хорошо. Однако через день все изменилось и он едва мог удержать в руке телефон. Ему было больно дышать, его мучил ужасный кашель. Доктор стянул его треснувшие ребра специальным средством, но это принесло мало пользы. Макс долго негодовал по поводу методов лечения, которые избирают доктора. Он собственноручно соорудил корсет из картона и стянул его на груди ремнем. Он носил его несколько недель. Одна из дочерей настаивала, чтобы он не пил так много и не садился за руль. И Макс не водил больше. Два месяца он страдал от боли, но для него эта боль стала своего рода терапией. Эта же боль служила объяснением, когда он в холодную погоду выходил на обед без пальто.

– Макс, тебе не холодно? – спросил однажды коллега.

– Холодно? – проворчал он. – Да я замерз до смерти!

Летом 1946 года Луизе ошибочно поставили диагноз о наличии камней в желчном пузыре, и она перенесла операцию. Врачи обнаружили у нее язву двенадцатиперстной кишки. В течение нескольких месяцев она была очень слаба. Макс беспокоился о ней, а Чарльз Скрайбнер начал беспокоиться о нем. За обедом и во время утренних встреч Чарльз не мог оторвать взгляд от трясущихся рук редактора.

«Ему срочно нужен отдых, но он отказывается брать отпуск, – по секрету написал он Хемингуэю. – Похоже, ему не интересно ничто, кроме работы. Я бы хотел, чтобы вы увезли его куда-нибудь, но, ради бога, не говорите, что это я предложил».

Хемингуэй в то время был в Сан-Валли со своей четвертой женой Мэри Уэлш. Они познакомились во время войны, и она тогда работала репортером на «Time and Life». Они поженились через три месяца после развода Эрнеста с Мартой Геллхорн. В своем очередном письме к Максу Эрнест расхваливал местные пейзажи и предложил приехать в СанВалли. Но вскоре после этого он упомянул о состоянии Макса в разговоре с их общим другом. Когда Перкинс узнал, что Хемингуэй считает его больным, стал заверять того, что он здоров. Чтобы доказать это, он решил работать все лето напролет, проработать свой шестьдесят второй день рождения в сентябре и так вплоть до нового года. Через шесть лет после публикации последнего романа Эрнест Хемингуэй приступил к работе над «Райским садом». Исследователь его творчества Карлос Бейкер назвал этот неоконченный роман экспериментальной смесью прошлого и настоящего, переполненной поразительной глупостью и основанной частично на воспоминаниях о его браке с Хэдли и Паулиной, частично на экскурсах в его нынешнюю «закулисную жизнь» с Мэри. Местом действия первых глав он избрал морскую деревушку Ле Гро-дю-Руа у истоков устья Роны. Именно там он провел свой медовый месяц с Паулиной в мае 1927 года. Как и сам Эрнест в то время, его герой Дэвид Борн был женат всего три недели и являлся автором успешного романа. Его жена Кэтрин разделяла все желания и увлечения супруга. Она, чтобы загореть полностью, как он желал, лежала голышом на скрытых от глаз пляжах. Их ночи проходили в обмене сексуальными ролями, в которых она называла себя Питом, а он себя – Кэтрин.

Перкинс знал только то, что Эрнест «чертовски тяжело» работал над книгой, но больше ничего. И в самом деле, поток новостей от писателя практически иссяк. Макс мог это понять.

«Это хорошо, что вы не пишете писем больше, чем необходимо, – отмечал он. – Я не могу себе представить, как можно весь день писать книгу, а потом еще и письма». Переписка самого Перкинса тоже сошла на нет: прошло больше года с момента его последнего письма к Элизабет Леммон. Он был поглощен разочаровывающими его рукописями, которые постоянно приходили.

«Переписка требует работы мысли, но не всем хватает времени думать», – говорил он. О чем Перкинс и думал в том году, так это о смерти своих друзей. После нескольких лет страданий умер Эдвард Шелдон. А также ирландский критик Эрнест Бойд, муж Мадлен Бойд. Ближе прочих его семью задела трагическая гибель одной из племянниц Макса, которую сбил автобус на Пятой авеню. Дочери Макса говорили, что больше никогда не смогут посещать Виндзор, так как хорошо помнят время, которое проводили там со своей кузиной. Перкинс и сам давно отказался от этого места по схожим причинам.

«Я не понимаю, как англичанам удается жить поколение за поколением в одном и том же месте, – написал он своему другу, – ведь там накопилось так много трагедий».

В 1946 году издательство Charles Scribner’s Sons отпраздновало свой сотый год «ответственного книгоиздания» выходом неофициальной истории компании под названием «Создавая множество книг». Ее написал Роджер Берлингейм, чей отец был старшим редактором в Scribners, когда Перкинс только-только поступил на работу тридцать шесть лет назад.

Берлингейм описывал отчаянную борьбу Scribners за попытку поддерживать свои стандарты, несмотря на то что стоимость производства за последние шесть лет подняла стоимость книг на сто процентов. В других издательствах утонченное и благородное дело книгоиздания поддалось современным обезличенным и статистическим методам работы. Scribners же изо всех сил старалось придерживаться своих устоявшихся методов. Издательство по-прежнему оставалось в рамках подчеркнуто семейного дела. Чарльз Скрайбнер работал в старом кабинете в северной части здания, сидя под портретами своего отца и деда. Он принимал посетителей и работников и отличался «мягким юмором», как писал Берлингейм, «для которого понадобилось три поколения опыта и обновления фирмы молодыми сотрудниками».

Максвелл Перкинс, как это было вот уже больше десяти лет, был в команде, занимавшейся всеми редакторскими делами, продолжал «работать и в процессе рисовать наброски портретов Наполеона, в которых с годами наблюдалось все большее сходство с самим Максвеллом Перкинсом». И постепенно фирму заполнило новое поколение. Сын Скрайбнера, четвертый Чарльз, занял место в отделе рекламы, а Джордж Маккей Шейффлин, еще один внук старика Чарльза, вернулся со службы на флоте и снова работал в компании. Приняли и нескольких других, среди которых был юноша из колледжа Боудин, Берроуз Митчелл, который впоследствии стал известным редактором. Некоторые молодые сотрудники Scribners были обеспокоены тем, что Макс терял свою хватку. Несколько лет спустя четвертый Чарльз Скрайбнер вспоминал: «Макс пропустил целый ряд явно выдающихся книг и тем самым упустил несколько хороших новых авторов». В то же время он сильно рисковал, повышая ставку на нескольких постоянных авторов. Он так боялся их разочаровать, что не мог найти в себе силы им отказать. Более того, несколько новичков в Scribners чувствовали, что Перкинс даже не желает их слушать. Во время редакционных совещаний он почти не позволял говорить никому другому. Он сам представлял все будущие книги, высказываясь в манере, которую четвертый Чарльз Скрайбнер описывал как «крайне Пиквикскую». Скрайбнер видел, что Перкинс перегружает их список второсортной художественной литературой и не готов к растущему в стране голоду по документальным книгам. С другой стороны, современник Перкинса Джон Холл Уилок говорил:

«Действуя из соображений художественных, финансовых и всех остальных, Перкинс утверждал, что в долгосрочной перспективе самым верным будет опубликовать лучшую из предложенных работ. У них на руках были примеры книг, доставляющих удовольствие, но были среди них и такие, которые могли чему-то научить, отражающие мировоззрение автора».

Уилок говорил, что на протяжении своей карьеры Макс настаивал, что «не решил, что из этого важнее. Учитывая оба варианта, он говорил, что всегда отдавал предпочтение таланту». Ван Вик Брукс писал: «Если Макса и запомнят после смерти, причем гораздо лучше, чем большинство тех авторов, ради которых он работал, то в основном за его отзывчивость и понимание, а также за преданность своим устоявшимся стандартам».

Перкинс был уверен, что бессмертные книги адресованы образованной прослойке населения и более-менее образованным людям. «А великие книги годятся для всех», – говорил он.

В 1947 году Максвелл Перкинс нашел именно такую книгу. Она попала к нему через человека по имени Обри Бернс, который работал на Национальную конференцию христиан и иудеев в Сан-Франциско.

«Примерно в середине декабря 1946 года скромный мужчина с британским акцентом появился в офисе НКХИ в Сан-Франциско», – вспоминал Бернс. Это был Алан Пэйтон. Он был в отпуске, а работал в южноафриканском Департаменте образования и ездил с исследованиями по тюрьмам и исправительным учреждениям по всему миру. Привлеченный умом и сострадательностью этого человека, Бернс настоял, чтобы Пэйтон жил с ним и его женой Мэриголд, пока находится в Северной Каролине. Пэйтон согласился при одном условии.

– У меня в чемодане лежит рукопись романа, – сказал он. – И я соглашусь на ваше предложение, только если вы оба пообещаете мне прочитать ее и сказать, в каких местах она вызывала у вас раздражение.

Спустя несколько вечеров, когда они все сидели за чистым обеденным столом, Пэйтон извлек рукопись «Плачь, любимая страна». В ней было несколько сотен страниц, мелко исписанных.

«Мне было трудно это читать, – вспоминал Бернс. – Частично потому, что она была написана от руки, частично из-за необычности имен, но в основном потому, что мелкий шрифт расплывался перед глазами из-за слез, лившихся горным водопадом с фразы на фразу, с одной эмоциональной сцены на другую».

Бернс мгновенно понял, что читает гениальную работу. Это была история Зулу – деревенского пастора из Южной Африки, который, приехав в город, узнает о том, что его сестру силой принудили стать проституткой, а его брата осудили за убийство. После суда, который занимал две трети книги, сюжет расширялся темой расовой сегрегации в Южной Африке. Бернсы были уверены, что любой издатель будет счастлив напечатать рукопись. Но Пэйтону все же нужно было переработать вторую часть книги, а времени на это не было. Согласно своему четко проложенному маршруту, он должен был отплыть из Галифакса в Канаде обратно в Кейптаун на грузовом судне. Деньги у него были на исходе, и он был убежден, что ни один редактор не согласится прочитать рукописный роман. Мэриголд Бернс предложила оставить рукопись у нее.

Она могла бы ее перепечатать, а муж затем представил бы ее кому-нибудь от лица Пэйтона. Бернс сказал, что мог бы написать сопроводительное письмо для первых пяти глав, в котором объяснил бы, что у автора пока нет возможности представить полную рукопись и что он отправил одни и те же главы пяти разным издателям в качестве образца. Если кого-нибудь заинтересует эта работа, все, что требуется, – ответить. Пэйтон согласился. Бернс отправил рукопись пяти разным издателям, включая и Макса Перкинса из Scribners. Для Перкинса Бернс написал специальное письмо. Думая о Фоксхолле Эдвардсе, Бернс постарался передать ему то чувство, которое произвел на него Пэйтон. Он заверял: «Алан – скромный парень, не склонный настаивать на своем».

Через несколько дней пара издательств отозвалась желанием прочитать концовку книги. Scribners было одним из них, и, более того, Перкинс написал, что очень хотел бы встретиться с автором. Отвечая на слова Бернса о Пэйтоне, он сказал: «Я сам невероятно робкий и верю, что нам будет комфортно друг с другом».

Седьмого февраля 1947 года, в половине пятого утра, Пэйтон приехал в офис Scribners в Нью-Йорке и понял, что Перкинс не мог ошибиться сильнее, когда заявил, что им будет комфортно. Пэйтона ждала очень странная встреча. Он так и не понял, тронула его книга Перкинса или нет. По словам редактора, книга была «библейской», но Пэйтон опять-таки не понял, было ли этой похвалой или просто констатацией факта. Прихватив с собой рукопись, Макс отвел автора еще к одному человеку на пятом этаже и сказал:

– Чарльз, мы должны принять эту книгу.

Позже Пэйтон понял, что сотрудником, которого ему не представили, был сам Чарльз Скрайбнер. Когда Перкинс спросил Пэйтона, напивался ли тот когда-нибудь, писатель заколебался, размышляя над тем, предполагается ли такое поведение «библейскому» автору. Они отправились в бар и выпили, но это им не помогло. Смущение Пэйтона от этого только усилилось в несколько раз. Позже он сообщил Обри Бернсу:

«Он поднял свой бокал в качестве тоста, но сам тост так и не произнес. Он сказал, что это было в честь Томаса Вулфа. Еще он сказал: “Ты можешь и не заработать на этом. Мы не можем гарантировать, что люди будут покупать эту книгу…” Я предложил угостить его вторым напитком, но он заплатил и за него тоже. Сказал, что я заплачу в следующий раз, но не сказал, когда этот следующий раз состоится. Я подумал, что смогу повернуть разговор в более практичное русло, когда предложил тост за сотрудничество. Он выпил, но ничего не сказал».

Опрокинув последний напиток, Макс предположил, что Южная Африка, должно быть, очень печальная страна. Пэйтон спросил, почему он так думает, и, так как не знал о проблемах Макса со слухом, посчитал очень странным то, что Перкинс ничего не ответил.

«Стеснялся ли он или на него просто нашло нечто странное – я не знаю», – сказал Пэйтон.

Их «странные посиделки» закончились довольно резко, когда Перкинс неожиданно ушел, чтобы успеть на поезд до Нью-Кейнана. Пэйтон остался в такой растерянности, что вынужден был попросить Обри Бернса написать Перкинсу и узнать, что тот думает о его книге.

Редактор и писатель встретились в следующий понедельник утром. Во время этой встречи Перкинс сказал Пэйтону:

– Вам не стоит беспокоиться, без контракта вы не уйдете. Я не вижу причин, по которым Scribners могло бы отказать этой книге.

Теперь уже Перкинс не казался ему таким странным, но домой Пэйтон уехал с довольно неясными гарантиями.

Во время своего долгого путешествия Пэйтон читал и перечитывал романы Томаса Вулфа. Вскоре по прибытии в Йоханнесбург он получил замечания Макса по поводу «Плачь, любимая страна». Комментарии Перкинса, изложенные на бумаге, оказались чрезвычайно просты. В апреле 1947 года Пэйтон написал Бернсу, что, по словам Перкинса, критики могут недооценить эту историю, потому что финальная часть книги, та, в которой он описал сегрегацию, выглядела несколько слабоватой после драматичного пика романа, а именно – кульминационной сцены в суде. Пэйтон сказал Бернсу, что согласен с Перкинсом, и был готов приступить к переработке. Но Перкинс, с которым Пэйтон познакомился, уже весьма отличался от того редактора, который работал с Томасом Вулфом.

В мае Перкинс наконец-то прислал Пэйтону контракт на «Плачь, любимая страна». К тому моменту Макс уже пришел к выводу, что настоящий главный герой в ней – это прекрасная и трагичная земля Южной Африки, но если говорить о герое-человеке, то это, несомненно, Зулу, ибо он великолепен.

«Кто-то может сказать, что финальная часть книги демонстрирует спад, но я не думаю, что ее можно рассматривать таким стандартным способом. Она помогает невероятно остро увидеть эту страну и расовый вопрос, но не в виде проблемы, а в виде ситуации как таковой. Это грустная книга, но именно такой она и должна быть. Так же было с “Илиадой” и “Библией”. Но, как говорится в “Экклезиасте”, “лишь земля вечна”». Перкинс спешно доставил рукопись в типографию, а затем написал автору, что, к сожалению, «обстоятельства таковы, что все продвигается очень медленно. Мы недостаточно работаем, это правда, у нас слишком много праздников и слишком мало часов». Когда Пэйтон признал, что не в состоянии понять важность размещения развязки, и предложил вырезать несколько сцен из второй части книги, Перкинс сказал ему: «В наши дни процесс печати и так отнимает очень много времени, поэтому я терпеть не могу все, что может замедлить процесс еще больше». Книга была опубликована в своем первозданном виде.

Теперь уже Перкинс не был таким требовательным перфекционистом, как когда-то. Иногда редактирование требует слишком много усилий и отнимает слишком много сил.

Пэйтон вернулся к исполнению своих обязанностей на родине. Он написал Максу:

«Вам будет интересно узнать, что вы упрямо не выходите у меня из головы и что у меня есть предчувствие, что мы снова встретимся в невыразимой и непередаваемой темнице этой земли».

«Плачь, любимая страна» продавалась чрезвычайно хорошо и была высоко оценена критиками.

«Не пытайтесь сделать блестящего ученика точной копией себя, – писал Гилберт Хайет в книге “Искусство преподавания”. – Если вы отправите его в мир, обрамленного тем, что ему дали вы, и обученного хитростям мастерства, которому мог научиться только у вас, тогда он будет считаться вашим учеником больше, чем когда бы то ни было, и тогда вы заслужите право на его вечную благодарность».

В своей книге Хайет приводил Перкинса в пример как самого «замечательного учителя», прокомментировав это тем, что многие великие писатели растратили бы свой талант попусту, если бы Перкинс не помог им «направить свою везувианскую силу».

Именно весной 1946 года Перкинс, который до этого обучал преимущественно по почте, дал согласие Кеннету Д. Маккормику, молодому редактору с Манхэттена, который читал расширенный курс издательского дела в университете Нью-Йорка, прочесть лекцию. Много лет спустя Маккормик вспоминал, что, когда пригласил Макса в качестве наставника, «пообещал ему полный класс молодых дарований и редактора это очень воодушевило». Сторер Лант, который недавно стал президентом W. W. Norton and Company, посетил эту лекцию в компании своего вице-президента и казначея Говарда Уилсона. Лант сказал, что класс сидел совершенно завороженный, и к концу вечера Сторер чувствовал, что они все, как и он сам, поверили в то, что Перкинс «был воплощением идеального издателя своего времени».

«Его речь текла спокойно, так, как будто ее написал Джеймс Джойс, и я снова и снова думал о Чарльзе Лэме. [307]Поэт, публицист, литературный критик эпохи романтизма. Родился в Лондоне в 1775 году. Учился в бесплатной школе для бедных «Приют Христа» в Лондоне. Был вынужден прервать обучение, так как должен был помогать семье. Работал мелким клерком, а в 1792 году устроился в «Ост-Индскую компанию», где прослужил примерно до 1825 года. Вместе со старшей сестрой Мэри в 1807 году создал пользовавшиеся популярностью прозаические пересказы произведений Шекспира для детей ( «Tales from Shakespeare» ). В 1908 году вышла его антология «Английские драматические поэты, современники Шекспира» ( «Specimens of English Dramatic poets who lived about the time of Shakespeare» ), а позже его литературно-критические очерки о трагедиях Шекспира. Самым значительным произведением являются «Очерки Элии» ( «Essays of Elia» ), написанные в период с 1810 по 1823 год, а также «Новые очерки Элии» ( «The Last Essays of Elia» ), изданные в 1833 году. Элиа – литературный псевдоним Лэма, который умер в 1834 году. Лэм вошел в литературу удивительной легкостью языка, образного и с тонким юмором, правдивого, что сделало его непревзойденным мастером эссе. Возможно, здесь Сторер Лант намекает именно на эту особенность, а возможно, в связи с тем, что Перкинс «выглядел так, словно у него не было возраста» – это аллюзия на стихотворение Лэма «The Old Familiar Faces» , написанное автором до 1778 года и известное в различных русских переводах как «Знакомые старые лица» или «Прежние милые лица» .
Макс Перкинс выглядел так, словно у него не было возраста» , – вспоминал Лант.

Маккормик был с этим согласен.

«К концу вечера Перкинс произвел ошеломительный эффект на аудиторию. Он мягко запудрил головы всем, не сказав ни слова, чтобы как-то отполировать собственную литературную репутацию», – говорил он. В это же время на Бродвее, чуть ниже по улице, ставили «Оклахому!», «Карусель», «Рожденную вчера» и «Стеклянный зверинец». После лекции, когда Говард Уилсон и Сторер Лант прошли мимо театральных афиш, один из них посмотрел на другого и сказал, подразумевая Перкинса:

– Это было лучшее выступление сезона.

Когда Перкинс ушел, торопясь на поезд, а студенты разошлись, Маккормик еще долго сидел в пустом классе. Думал он о том, о чем однажды сказал Бут Таркингтон незадолго до смерти, – о том, как трудно ему реагировать на написанное и прочитанное в книгах.

«Я знаю все эти приемы», – говорил Таркингтон. Он и сам использовал их в течение стольких лет.

«Так же было и в тот день: я чувствовал, что Макс уже слишком хорошо знает свое ремесло и давно от него устал», – сказал Маккормик.

Перкинс совершил прорыв с Пэйтоном, своим новым автором, но у него все еще хватало сил, чтобы собрать остатки энергии для работы и с давними авторами, такими как Марсия Девенпорт. В течение первых месяцев 1947 года, пока Марсия работала над «Ист-Сайдом и Вест-Сайдом», она несколько раз встречалась с Максом, в основном для моральной поддержки.

Она сказала ему, что книга «слишком автобиографическая, поэтому я так тщательно ее запутываю – чтобы компенсировать автобиографичность, от которой я вечно шарахаюсь, как упрямая лошадь. Поэтому я всегда веду с собой войну на этой почве и пережила трудное время, пока наконец смирилась».

Ради дисциплины, придерживаясь обещания, данного Перкинсу, она продолжала работать. В четверть пятого утра 11 апреля она закончила рукопись и тем же вечером принесла ее Перкинсу. Она видела, что редактор выглядит уставшим и слабым, и ее очень встревожили его дрожащие руки. Марсия вспомнила, как пятнадцать лет назад она два часа кружила по кварталу, прежде чем решилась показать Максу своего «Моцарта».

– На этот раз я была в полном отчаянии и не могла бы ходить по кварталу. Я просто сидела, обхватив голову руками, и думала, куда бы устроиться поварихой, – сказала она Максу.

Миссис Девенпорт хотела уехать в Прагу и заняться там переделкой романа. Перед отъездом она заехала в офис Scribners, чтобы забрать машинописный вариант и предложения Перкинса по переделке – рецензию в три тысячи слов поддержки и разнообразных советов.

«Думаю, что вам удалось с первой же попытки написать весьма значительную книгу, но, как и любая другая, она нуждается в доработке. Все изменения в основном касаются расстановки акцентов, ибо сама схема верна. Вы разожгли огонь, теперь важно не погасить его», – написал он.

«Ист-Сайд и Вест-Сайд» – это история писательницы Джесси Борн в критически тяжелый период ее жизни. В длинном письме, которое написал ей Перкинс, была редакторская мудрость относительно не только романа миссис Девенпорт, но и всей художественной литературы в целом:

«Не стоит использовать обобщения – напишите о какой-то конкретной вещи, и пусть за нее говорят действия…»

…

«Когда вы описываете беседу людей – это уже сцена. Прерывайте их пояснительными отступлениями, но старайтесь, чтобы они были как можно короче. Диалог – это действие…»

…

«Вы склонны слишком многое объяснять. Несомненно, вы должны это делать, но, когда это происходит слишком часто, вы таким образом выражаете недоверие к своему сюжету и диалогам… Все, что нужно, – это усиливать то, что уже есть, и я думаю, что вы, естественно, в любом случае сделаете это во время доработки. Это по большей части касается сокращения текста, да и то небольшого…»

…

«Вы никогда не поймете, что представляет собой книга, пока не доберетесь до конца. Когда же вы ее поймете, остальное нужно будет преобразовать так, чтобы оно соответствовало этому мнению».

…

«Вы почти самостоятельно проделали всю работу. Теперь я думаю, что, если бы мне пришлось справляться с этим в одиночку, я бы наверняка сдалась», – написала Марсия Девенпорт Перкинсу из Праги.

В первую неделю июня, меньше чем через месяц после того, как она уехала в Чехословакию, Перкинс получил десять доработанных глав.

«Я ДУМАЮ, ПЕРВАЯ СТО ДВАДЦАТЬ ОДНА СТРАНИЦА ПРЕВОСХОДНА», – телеграфировал ей Перкинс.

«Я чувствую себя так странно по поводу этой книги, – написала она Максу. – Я никогда не могла сказать ничего о ней, даже о том, что это – книга как таковая. Я просто шла, как ослик, под ливнем того, что мне предлагали вы».

Больше она ни о чем не просила Макса – разве что отследить реакцию на книгу «Клуба книги месяца». Если они по какой-то причине захотят принять книгу и заключить одно из этих своих вялотекущих соглашений, в результате которого роман выйдет почти в то же время, что и новая книга Эрнеста Хемингуэя, то она вынуждена будет им отказать.

«Эта книга уже принесла мне достаточно страданий, не хватало еще, чтобы ее сокрушил Хэм», – говорила она.

Но миссис Девенпорт не стоило беспокоиться. Несмотря на то что Хемингуэй написал около тысячи рукописных страниц нового романа, произведение было все еще очень далеко от публикации. Перкинс до сих пор почти ничего не знал об этой книге.

Со времен издания громких произведений прошло почти десятилетие, и по поводу будущего Эрнеста Макс был настроен весьма пессимистично.

– Удивительно, но, похоже, Хемингуэй иссяк, – однажды признался он Луизе.

Весной 1947 года Уильям Б. Уисдом наконец подарил библиотеке Гарварда последнюю часть массивной коллекции материалов Томаса Вулфа, которую он собирал почти десять лет.

Очевидно, лучшим кандидатом на роль автора вступления к коллекции был Максвелл Э. Перкинс, выпускник Гарварда, поступивший туда в 1907 году. Макс согласился подготовить текст для бюллетеня Гарвардской библиотеки. Он выкраивал свободные минуты для нее, работая с Джеймсом Джонсом, который жил в Иллинойсе и работал над «Отныне и вовеки». Макс недостаточно хорошо понимал ее, чтобы представить в целом, но в майских письмах отправил несколько наблюдений. Одно из этих писем Джонс запомнил навсегда. В нем редактор отмечал, что, если автор слишком сильно переживает насчет сюжета, тот «обрастает мускулами», в то время как должен быть гибким.

«Ловкий человек может бросить шляпу через всю комнату и попасть на крючок вешалки, если сделает это не думая. Но он обязательно промахнется, если будет пытаться сделать это намеренно. Это нелепая и слишком смелая аналогия, но в ней что-то есть», – написал ему Перкинс.

Это письмо, теплое и полное веры в автора и хороших советов, значило для Джонса очень много.

«Оно заставило меня почувствовать себя одним из его сыновей, вот что оно сделало», – говорил он.

«Я определенно хочу приехать в Нью-Йорк, – писал Джонс Перкинсу. – Хотя бы ненадолго, чтобы увидеться с вами. Я чувствую, что могу многому у вас научиться и что это может мне помочь». Однако редактор так никогда и не прочитал этих слов.

В четверг двенадцатого июня 1947 года Чарльз Скрайбнер обедал вместе с Перкинсом. Макс в тот день выглядел совершенно измученным, как, впрочем, и на протяжении всего месяца: его мучили судороги. И все равно он отказывался брать отпуск. В тот же день он пил чай с Кэролайн Гордон Тейт. Они обсудили будущий сборник поэм ее мужа, несколько антологий, над которыми Тейты работали вместе. Перкинс отправился домой в Нью-Кейнан с портфелем, раздутым от рукописей, которые он взял на выходные. Вечером в воскресенье он почувствовал себя достаточно плохо, но не пожаловался. У него началась лихорадка, температура поднялась до ста трех градусов, а кашель усилился. Они с Луизой решили, что это приступ плеврита. На следующее утро, несмотря на протесты жены, Макс поднялся и начал собираться на работу. Он смог проделать утренний ритуал в ванной, но был так слаб, что едва мог расстегнуть пижаму. Вечером Луиза подумала, что у него началась пневмония, и вызвала «скорую». Пока врач шел наверх с носилками, Перкинс тщательно проинструктировал дочь Берту: забрать две рукописи, лежащие возле его постели, одной из которых была «Плачь, любимая страна», а другой – «Отныне и вовеки», и передать их в прямо руки мисс Викофф, «и никому другому». Когда его выносили из дома, он попросил позвать повариху, которая на протяжении многих лет заботливо угождала его разборчивым вкусовым пристрастиям. Она поспешила на зов и встретила его у двери. Он посмотрел на нее с носилок, улыбнулся и сказал так, словно уже обо всем знал:

– Прощай, Элеанор.

– Прощайте, мистер Перкинс. Вы выглядите замечательно! – заверила его она.

На самом деле его лицо было бледно и искажено мукой. Он выглядел как умирающий. Его доставили в Стэмфордский госпиталь и обнаружили обширную пневмонию и плеврит. Его грудь разрывалась от боли при каждом приступе кашля. Макс беспомощно молотил руками, пытаясь сорвать окружавшую его кислородную палатку.

– Если бы я только мог выпить! – снова и снова повторял он, хотя и знал, что это еще больше его ослабит. Правила больницы запрещали коктейли.

Луиза просидела рядом всю ночь. По прогнозам врачей, он должен был вскоре выздороветь, но пенициллин был бессилен против его усталости от самой жизни. Ранним утром его хрипы уже не были такими напряженными. Чувствуя, что это конец, Луиза придвинулась к нему и прошептала его любимые строки из Шекспира, из плача Цимбелина:

Перкинс часто говорил, что не прочь быть мертвым, но сам процесс умирания его страшит. Он то и дело проваливался в сон и был таким же беспокойным, как и умирающий князь Андрей в романе Толстого, который был так напуган некой ужасной «вещью», которая пыталась пробраться в его комнату, выбрался из кровати и прижался к двери.

«Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть».

В пять часов утра во вторник 17 июня Макс вскочил с постели, как если бы его поразило нечто, что тихо вошло в комнату и теперь стояло в ожидании в первых лучах утреннего света. Кроме него в комнате была лишь Луиза, но он позвал двух дочерей:

– Пэгги! Нэнси!

Кивнув в сторону угла, он спросил:

– Кто это?

А после упал на кровать и умер.

Несмотря на то что в Scribners все знали, что Перкинс медленно умирает, весть потрясла всех.

«У меня никогда не было друга лучше, чем он», – написал Чарльз Скрайбнер Хемингуэю. В среду 18 июня он собрал редакторский штат компании и разделил между ними обязанности, которые так долго держал на своих плечах Перкинс. Скрайбнер знал, что его главной задачей было «сделать все возможное, чтобы заполнить пустоту, которую он оставил в нашей организации». Большая часть работы взял на себя Джон Холл Уилок. К счастью, Уоллес Мейер и Берроуз Митчелл тоже были там, чтобы продолжить дела. Скрайбнер немедленно вызвал всех молодых людей с нижних этажей на пятый. Редакторы писали своим новым авторам и делали все, что было в их силах, дабы успокоить тех.

«К счастью, самые лучшие решили, что теперь все зависит от них самих – им нужно продолжать писать и постараться сделать это как можно лучше, потому что этого бы хотел Макс», – сказал Хемингуэю Скрайбнер. Хемингуэй, который в том году потерял нескольких друзей, ответил Чарльзу, что все выглядит так, будто «наш Небесный Отец проигрывает в покер нижней палубе». Он отдал Перкинсу дань несколько лет спустя, посвятив редактору повесть «Старик и море».

Элизабет Леммон много лет назад забросила свое увлечение астрологией, так как предвидела множество катастроф в жизни ее друзей и родных. На следующее утро после смерти Перкинса ее сестра прочитала некролог в «The New York Times» и поспешила в ее домик-церковь. Она замерла у двери сестринской спальни и смогла вымолвить только:

– Ох, Бетт…

Элизабет поднялась:

– Макс мертв.

Через несколько дней она написала Луизе: «Я знала людей, которых все считали опорой и которые любили, когда на них опирались. Но Макс наполнял своей силой людей и помогал им встать на ноги».

Она хранила все письма, которые Макс когда-либо ей посылал, в обувной коробке в своей спальне, рассортировав их в хронологическом порядке.

В четверг 19 июня в двенадцать часов дня в церкви Святого Марка в Нью-Кейнане состоялись похороны Максвелла Эвартса Перкинса. Кому-то из двухсот пятидесяти провожающих пришлось стоять снаружи. Маленькая епископальная церковь была переполнена. Там были Эвартсы и Перкинсы, сотрудники Scribners и друзья из Нью-Кейнана, а также многие и многие другие, в том числе Старк Янг, Аллен и Кэролайн Гордон Тейт, Гамильтон Бассо. Чард Пауэрс Смит сказал, что «никогда еще не был на похоронах, где бы собралось так много светских людей, которые бы так много плакали и так плохо это скрывали». Хемингуэй не смог приехать по семейным причинам.

Зельда написала Луизе письмо, полное утешительных религиозных высказываний. Марсия Девенпорт была в Праге и заканчивала работу над «Ист-Сайдом и Вест-Сайдом», который после посвятила Перкинсу. Тэйлор Колдуэлл не выдержала новостей о смерти Макса и угодила в больницу. Ван Вик Брукс, который был другом Макса больше пятидесяти пяти лет и сам тяжело болел, написал Луизе, что его врач запретил ему принимать участие в похоронах, но, как он сам сказал, «я не мог думать ни о чем другом и не смогу еще очень долго». Перкинс был похоронен вечером на соседском кладбище Лейквью – таким было его желание. Позже Луиза заказала для него мессу.

Письмо Джеймса Джонса прибыло в кабинет Перкинса почти через неделю после похорон. Когда авторов Макса делили между сотрудниками, о Джонсе забыли. Но уже через несколько дней Уилок написал Джонсу и спросил, знает ли писатель, что Макс умер. Джонс написал в ответ:

«Меня долгое время преследовало чувство, что я должен приехать в Нью-Йорк, что он может умереть и что я – не ради эгоистичных целей, но ради творчества – должен быть рядом с ним, потому что мне еще стольким вещам нужно у него научиться. Но, как я уже говорил, жизнь не повторяет такое дважды: все это он уже пережил с Томасом Вулфом, но не со мной».

Несколько дней Джонс снова и снова думал о той фразе, которая подтолкнула его к писательству: «О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!»

«Отныне и вовеки» не была издана вплоть до 1951 года. Ее огромный успех стал окончательным подтверждением великого дара Макса. Похороненное под завалами бумаг, на его столе лежало вступление к сборнику Томаса Вулфа, которое он написал для Гарвардской библиотеки и просматривал в последний раз. Так же, как предсмертное письмо Тома Перкинсу стало последним из того, что он написал, слова памяти Томаса Вулфа стали последними, которые редактировал Макс.

Несколько месяцев после смерти Макса Луиза чувствовала себя потерянной. Без его поддержки она была одинокой и уязвимой. У нее начались проблемы со сном в той спальне наверху, которую она делила с Максом, поэтому она установила замки на всех дверях. Она отремонтировала дом, добавив к нему помещение. В этот период церковь стала главной ее поддержкой. Она поговаривала об уходе в монастырь. Старые друзья получали письма, в которых она говорила, что молится, чтобы душа ее мужа заслужила милость и любовь Господа. Тем летом Молли Колумс написала Вану Вику Бруксу:

«Она пишет, как старая монашка… Луиза и правда верит, что знает о Боге столько же, сколько знал Макс?» Пять лет спустя, после всех карибских круизов, религиозных паломничеств и путешествий в Европу, Луиза все еще жила беспокойной жизнью в Нью-Кейнане. В июле 1952 года ее старшая дочь Берта и зять согласились перебраться в семейный дом, а сама Луиза переехала в пристроенную смежную комнату. Теперь ей было уже шестьдесят, и у нее начались проблемы с алкоголем.

«Я чувствую себя такой лицемеркой, когда хожу на мессу каждое утро и напиваюсь каждый вечер», – писала она Элизабет Леммон.

В воскресенье 21 февраля 1965 года в Нью-Кейнан были вызваны пожарные по адресу Парк-стрит, 56. Они обнаружили, что из пристроенного помещения, где жила Луиза Перкинс, идет дым. Кресло, в котором она спала, загорелось от сигареты. Ее срочно доставили в госпиталь Норволк с ожогами третей степени и признаками удушья дымом. Она умерла той же ночью.

Заупокойная месса была в одиннадцать часов утра в среду, в церкви Святого Алоизия. Под легким снегом Луизу Сандерс Перкинс похоронили рядом с мужем. Их надгробия были отмечены именами, датами и простыми крестами. Они смотрели на тихий пруд, который до сих пор зеркально мерцал в Раю и куда Макс часто водил своих дочерей, когда у него не было времени на настоящую прогулку.