В.В. Берг в „Последних гардемаринах“ в увлекательном описании излагает историю зарождения морского корпуса в Севастополе, в период Гражданской войны, увековечив в краткой, безусловно трагической, но вместе с тем и славной истории Морского корпуса имя главного его создателя - энергичного и кипучего контр-адмирала Машукова… В художественном и талантливом описании В. Берг рисует всю жизнь Корпуса, как внутреннюю, так и внешнюю, в короткий Севастопольский период и более долгий - Бизертский на северном берегу Африканского материка… Книга насыщена различными эпизодами, „сопровождавшими жизнь Корпуса…“
(из рецензии Ж.Н. Алексеева, газета „Русский инвалид“, № 26 от 7 октября 1931 г.
Трилогiя
Париж 1931
THE LIBRARY OF THE UNIVERSITY OF NORTH CAROLINA
AT CHAPEL HILL RARE BOOK COLLECTION
The André Savine Collection DK269.B4
ИЗДАНІЯ:
Книжный магазинъ
Е. СІЯЛЬСКОЙ
2, Rue Ріегге-Le-Grand, PARIS
Tous droits réservés pour tous pays.
Copyright 1931 by the author.
Ben, права сохранены за авторомъ.
Часть ПЕРВАЯ. ОТКРЫТИЕ МОРСКОГО КОРПУСА В СЕВАСТОПОЛЕ В 1919 ГОДУ
Темная, теплая, южная ночь нежила в своих объятиях море, горы и, мирно спавший на их склонах, город Севастополь.
С далекого темного неба смотрели ласковые звезды в черную глубину Северной бухты, бледным светом играя в волне, омывавшей участок Морского корпуса. На широкой деревянной пристани стоял высокий, кряжистый старик Селезнев, с длинной седой бородою, подпоясанный подсумком, с винтовкой за плечами.
Он мечтательно смотрел на море, на маленькую желтую шлюпку, плавно качавшуюся у пристани на короткой цепи.
Страстный рыбак по профессии, вольнонаемный сторож корпуса, он с радостью вскочил бы в шлюпку и забросил удочку или сеть в темную воду залива; а тут сторожи мертвый участок горы с недостроенным зданием корпуса и офицерскими, почти никем необитаемыми флигелями.
Но пересилив искушение, он поправил подсумок и ружье и медленным шагом пошел с пристани на белое шоссе, ведущее с пристани к главному зданию громадного белого дворца – корпуса.
Медленно поднимался старик на гору, медленно из-за гор поднималась навстречу луна и серебристым своим светом заливала гору, высокие, белые колонны, галереи в недоконченной постройке и ниже у берега моря белые, уже готовые флигеля.
Переложил ружье на другое плечо и зашагал вдоль главного здания между высокими штабелями кирпичей, белых глыб Инкерманского камня, бута, железных балок и белых ям негашеной извести, сиявших при луне, как молочные озера.
Дальше лежали бревна, брусья, доски, сколоченные в рамы, чтобы ни одна из них не могла пропасть.
В одном из крыльев высокого здания громоздились штабеля дубового паркета, кафеля для печей, изразцы пола и черепицы для крыши.
Старик заглянул в пустые, длинные залы, прислушался: никого… тихо. Пошел дальше своим дозором и, дойдя до левого крыла большого здания, услышал мой свисток.
В этом году, я, как бывший командир Роты Его Высочества этого корпуса, был назначен заведующим всем имуществом и зданиями Морского Корпуса и Начальником его охраны.
Жил я в своей квартире в белом флигеле на берегу Северной бухты Черного моря. Здесь, под крылом Божьей милости, сохранилось в целости все мое гнездо.
В эту тихую летнюю ночь вышел я из своего флигеля на очередную проверку дозорных и услышал ответный свисток Селезнева. Я поднялся на звук, по тропинке, к сторожке, подошел к старику. Он взял винтовку к ноге и приподнял шапку.
– Все благополучно, Селезнев? – спросил я.
– Все благополучно, Владимир Владимирович.
– Ну, пойдем вместе, – сказал я. Мы спустились в подвалы и нижние этажи флигелей, где у меня хранились дорогие стекла для окон громадного здания, и медные приборы к окнам и дверям. Убедившись в целости замков и складов, мы обошли четыре офицерских флигеля на берегу.
С моря дул предрассветный ветерок.
Луна скрылась за черной водою. На востоке протянулась розовая полоса.
Ясное утро летнего дня. Под звуки медных горнов и звон рынд на судах поднимаются Андреевские флаги и начинается живая, суетливая работа офицеров и команды.
В порту давно прогудел гудок, там стучат молотки и шипят горны, тысячи рабочих копошатся в мастерских и доках.
По рейду пробегают катера, ялики под парусами с базарным людом; на авиационном плато шумят и гудят пропеллеры, готовые к отлету; шумит, просыпается город Севастополь, бредут его граждане на службу и работу.
Только на участке Морского Корпуса тихо и безлюдно. Не слышно на нем радостных звуков жизни, ни суеты работы, ни строевых команд, ни голоса преподавателей, ни музыки строевых учений.
Тихо. Безлюдно, как на забытом кладбище.
Белый высокий дворец тянет свои стройные колонны в голубое утреннее небо, как бы прося у него пощады, спасения от неминуемой гибели разрушения.
Корпус! Где твой Директор?.. Где твои кадеты, где учителя ?
Забытый, недостроенный, опустошенный. Скелет без тела, без души!
Скажи, кто оживить тебя, кто вольет в твои сосуды живую, горячую кровь?
Морской корпус, рожденный Царями, убитый революцией. Скажи, ты погиб навсегда, или явится сильный и смелый и кровью сердца своего, любящего Родину, вольет в тебя жизнь?
Так думал я в это утро, сидя у себя в белой столовой за дубовым прадедовским столом, накрытым камчатской скатертью, и пил из Севрского фарфора с гербами Прибалтийских рыцарей ячменный кофе с ситным хлебом.
Со стен смотрели на внука портреты предков в овальных золоченых рамах. Солнце заглядывало в комнату и шаловливыми зайчиками бегало по хрусталю, серебру и никелю журчащего самовара, по шкапу, красного дерева, с дорогой старинной посудой.
Ярко сверкал паркет, крепко натертый воском.
В продолжении шестнадцати лет прослужил я в Морском корпусе в Петербурге и в Севастополе, начав воспитательскую деятельность еще в мичманском чине при адмирале Чухнине. Я видел своими директорами адмиралов Римского-Корсакова, Воеводского, Русина, Карцова и Ворожейкина. Все зимы учил и воспитывал кадет и гардемарин в стенах родного мне корпуса; а каждое лето уходил в плавание со своими воспитанниками на судах отряда Морского Корпуса в своих и заграничных водах.
За эти 16 лет я прошел через все офицерские должности в корпусе до ротного командира включительно. Корпус украсил мундир мой всеми орденами до Св. Владимира включительно; баловал меня приказами, наградами, дарил счастье, высокую честь и полное духовное удовлетворение в служении родному флоту, воспитывая и образовывая для него славных, доблестных морских офицеров.
Сколько сотен таких прошло через мои руки, и как бесконечно дорога мне их благодарная память!
Вот я в Севастополе – Командир роты Его Высочества; в этой роте должен был воспитываться Наследник Цесаревич. – Апогей мечты всякого воспитателя! И вдруг… грянула революция… Закрыли любимый корпус. Разлетелась золотая мечта.
Я вновь в Петрограде – начальником строевой части и командиром гардемаринской роты у адмирала Фролова.
По той же причине, только позже закрыли Отдельные Гардемаринские Классы и Петроградское Морское Училище… Я вновь в Севастополе.
Кто я? – Заведующий зданиями морского корпуса, хранитель его богатств, его священных традиций, морского духа, его памяти, его реликвий.
Это все, что досталось мне за 16 лет педагогического труда, самой высокой, искренней, горячей любви к Корпусу и к его детям-воспитанникам.
Взглянув в окно, я вдруг увидел, что с моря, мимо каменного форта, идет небольшой изящный пароход под Андреевским флагом, по типу похожий на яхту.
Яхта под военным флагом вышла уже на рейд, и стала на якорь. Вскоре у правого трапа закачался полированный катер.
В него вошли три человека, и катер отвалил от борта, взяв курс на Морской корпус..
Я встал с кресла и, не отрываясь, смотрел в бинокль.
– Что это за судно? – подумал я, – и кто на нем?.. A ведь они к нам!
Катер быстро поглощал пространство.
Спускаюсь я из флигеля по дорожке на пристань, с тяжелой связкой ключей.
Едут гости; иду их встречать. Кого только не встречал я на этой пристани: и Государя Императора Николая II, и Наследника Цесаревича, и адмирала Колчака, и министра генерал-адьютанта Григоровича, и адмиралов Русина и Карцева, и множество других… Кого-то Господь посылает теперь и что привезут эти люди с собою? А они уже у пристани, и все трое выходят ко мне.
Впереди идет молодой офицер, в черной тужурке, с погонами старшего лейтенанта, с углом из ленты русского национального флага на рукаве. Стройный, небольшого роста, плотно и крепко сложенный, с открытым русским лицом, в рамке черных волос, подстриженных бархатным ежиком, над большим, широким лбом, упорного и сильного характера. На висках чуть-чуть серебрятся густые черные волосы. Энергичный рот под щеткой черных усиков, «а ля америкэн», сияет мне навстречу белыми зубами, сердечно-радостной улыбкой.
На лице обветренном и загорелом, под дугой черных бровей, блестят энергией и волей, полные жизни, темно-карие глаза.
Он протянул мне руку и громким, бодрящим голосом сказал:
– Здравствуйте, Владимир Владимирович! Не узнаете своего бывшего воспитанника?
– Машуков! Николай Машуков? – воскликнул я радостно, – узнаю, конечно, узнаю! – и горячо пожал его руку.
И перед моим духовным взором протянулся длинный ряд желтых, полированных конторок, в большом ротном зале Петербургского Морского Корпуса; за одной из них, в синей голландке с белыми погончиками, сидел прилежный, кропотливый кадетик, разбираясь в книге флотов всего мира, составляя таблицы сравнительных боевых сил артиллерии, брони, судового состава, изучая национальные флаги и сигналы. Точный, исправный, религиозный с чистой душой и горячим сердцем, в те юные еще года уже так пламенно любивший Русский Флот и свою великую Родину.
– Еще бы не помнить! Вы и тогда уже выделялись среди кадет, – сказал я и еще раз крепко пожал его руку. – Уже старший лейтенант, плаваете, где? на чем?
Он повернулся к морю, указал рукою на стоявшую на рейде яхту: – Вот мой корабль. Я командир вспомогательная крейсера «Цесаревич Георгий», доставил в Севастополь Его Превосходительство генерала Ставицкого. – Он представил мне одного из своих спутников, – и полковника английской службы Юнг, – указал он на другого.
Мы представились друг другу. Затем Машуков объяснил мне цель их приезда.
Русский генерал и английский полковник попросили меня показать им все здания и кладовые корпуса; я повел их для осмотра.
Машуков следовал за нами.
Гости мои долго, добросовестно осматривали флигеля, склады и главное здание корпуса на горе, записывали данные, переговаривались между собою.
Оказалось, что они приехали искать свободные здания под боевое снаряжение армий, действующих на Юге России, и предполагали отдать Морской Корпус Красному Кресту.
После осмотра я проводил комиссию на пристань.
По пути Н.Н. Машуков спросил меня: «как вы думаете, Владимир Владимирович, можно было бы теперь открыть корпус?»
Вздохну в, я ему ответил:
– Эх, Николай Николаевич! Столько сюда приезжало людей и комиссий, чтобы открывать «приют для беженцев», «симферопольский университет», разные «склады», теперь «Красный Крест» или Морской Корпус, но до сих пор еще никому ничего здесь открыть не удалось.
Зданий и материалов на многие миллионы; все сохранено в полном порядке, есть чем работать, да некому поднять это большое, трудное дело.
Конечно, было бы великое счастье, если б Морской Корпус снова ожил на этой, ныне мертвой, горе, но пока – это всего лишь мечта.
Сверкнув на меня темно-карими глазами, Машуков сказал :
– Я попробую осуществить эту мечту!
– В таком случае торопитесь, дорогой Николай Николаевич, не дайте уйти Корпусу от родного флота! – сказал я ему. Миссия простилась. Вошли в катер и он, застучав мотором, в белой пене волны, быстро уходил от корпусной пристани.
Ст. лейт. Машуков приветливо помахал мне рукою, привет был и Морскому Корпусу, который он принял в свое сердце в эту минуту и жизненной силой своей захотел и его вернуть к жизни. Волшебный кораблик, принесший на борту своем судьбу Морского Корпуса, судьбу, которая вошла в сердце его командира и водила его рукою, волей и умом, был пароходом общества «Ропита» (Русское Общество Пароходства и Торговли) «Цесаревич Георгий». Он был взят белым командованием для военных действий по освобождению Родины от красного разрушения. Его вооружили тремя 75 мм пушками, и Андреевский флаг взвился за его кормою.
Матросами этого корабля были казаки, юнкера, гимназисты и реалисты Армавирской, Екатеринодарской, Керченской и Ялтинской гимназий, словом, вся та пылкая и честная молодежь, которая не могла спокойно взирать на то, как терзали их Родину-Мать злобные, разрушительные силы; та белая молодежь с различных фронтов, которая не жалела ни молодой жизни своей, ни горячей крови, для спасения Родины. Они работали на палубе и у пушек, и в машине, в кочегарке и трюмах, под руководством опытных офицеров. Ст. лейт. Новиков был старш. офицером. Ст. лейт. Павлов – артиллерийским оф. Кап. 1 ранга Даниленко – ст. механиком. Мичман Денисов – мл. механиком. Ст. лейт. Цингер – штурманским оф. Лейт. Гросицкий – ревизором. Мичман Богданов – вахтенным начальником и ротным командиром.
И не приди этот корабль в тот год, и в тот день в Севастополь, не было бы Морского Корпуса ни в этом городе, ни в Бизерте; и те славные и милые юноши и мальчики, которые сейчас имеют высокую честь быть мичманами, гардемаринами и кадетами Русского Флота, остались бы гражданами самой страшной, кошмарной республики, которой нет подобной на всем земном шаре.
Спустя несколько дней Н.Н. Машуков приехал снова ко мне в гости уже запросто.
Я созвал свою семью и познакомил его с нею.
Н.Н. Машуков долгие часы говорил, и с жадностью слушали мы все его живые, славные рассказы о победоносной защите Юга России, Кавказа, Украины, Крыма; но жаднее всего слушали мы его мечты, его широкие планы и смелые проекты об открытии родного нам и любимого всей семьей моей, Морского Корпуса.
Перед тем, как уехать, H.H. еще раз прошел со мною по зданиям корпуса; по пути обсуждая размещение кадет, штаты, и откуда брать оборудование мебелью и книгами, которые Ликвидационная Комиссия Корпуса в 1918 году сдала во временное пользование училищам города Севастополя.
Обсудив все подробно, дошли мы до пристани и моторный катер унес моего дорогого гостя на его корабль»
Вечером «Цесаревич Георгий» снялся с якоря и пошел в Новороссийск.
11 июля 1919 года. Рейд города Новороссийска. Стоить на якоре «Цесаревич Георгий». В своей командирской каюте, за письменным столом, сидит ст. лейт. Машуков и быстрыми, ловкими пальцами бьет по клавишам пишущей машинки. Бегут печатные строчки, скрипит бумага, звонить колокольчик. Брови командира сдвинуты, на лбу между ними глубокая складка, темные глаза серьезны, бегают по строчкам. На лице волнение. Сердце горит.
Он пишет рапорт по начальству об открытии Морского Корпуса и вкладывает в каждую строчку всю свою душу, всю горячую любовь свою к флоту и все надежды, что его поймут, оценят его мысли и дадут средства воплотить мечту. Проходит час, проходить другой. Рапорт готовь. Вот, что писал Машуков:
Доношу Вашему Превосходительству, что, сопровождая две миссии, из которых одна возглавлялась Начальником Новороссийской базы генерал-майором Ставицким, а другая английская с полковником Юнг, имевшие своей целью осмотр всех свободных складов и зданий в городах Севастополе и Феодосии на предмет занятия их под боевое снабжение армий, действующих на Юге России, и под канцелярии и жилые помещения служебного персонала, узнал я что для этой цели были предназначены к осмотру и здания Севастопольского Морского Корпуса.
В разговоре ген.-майор Ставицкий с полк, английской службы Юнг высказывали свои взгляды, что совершенно необходимо здания Морского Корпуса передать Красному Кресту. Самый факт, что здания Морского Корпуса были включены в число тех сооружений, который предполагалось использовать не по своему прямому назначению, меня глубоко поразил.
В момент, когда в самом интенсивном порядке, напрягаются все силы патриотически настроенных граждан для восстановления Великой России и ее военной мощи, поднимается вопрос об использовании зданий единственной Морской Школы, которой мы в настоящее время располагаем не по назначению.
В этом я вижу влияние общественной мысли, существовавшей у нас вполне естественно до начала двадцатого века и, как ни странно, до первых дней революции, полагая, что не встречу возражений, если возьму на себя смелость утверждать, что в Школах наших и гражданских и военных никогда не внушалось сознание, что величие нашей Родины лежит и на морях. Можно ли после этого удивляться, что школьники, сделавшись со временем государственными людьми, не могут судить о значении флота, а, значит, и о тех требованиях, которые ему можно предъявлять. И это после Русско-японской войны, когда вся надежда была на эскадру вице-адмирала Рождественского, гибель которой не замедлила привести Россию к Портсмутскому миру. И это после того, как единственно оставшиеся у нас после Русско-Японской войны корабли в 1909 году были заперты в Кильской бухте германским флотом и Россия подписала акт аннексии Боснии и Герцеговины.
Было ли бы это возможно при наличии у нас сильного флота и особенно в славные времена адмирала Сенявина? Ни от кого не секрет, что в Русско-германскую войну правый фланг наших армий опирался на Флот и неуспехи Флота немедленно влекли за собою неуспехи и Армии (Либава, Рига, Моонзунд, Ревель, Ганге-Удд) и т.д. Смогли ли бы удержать Петроград при отсутствии Флота? Неужели успехи нашей Кавказской Армии в Закавказье были бы столь значительны, если бы наш флот не владел бассейном Черного моря? Добровольческая Армия до взятия союзниками Дарданелл и Босфора получала боевое снабжение, снаряжение только морем и т.д.
Но этих всех примеров, видимо, недостаточно, если производится покушение на нашу единственную Морскую Школу. Армия, в самом срочном порядке, учреждает в Екатеринодаре три военных училища, функционирует кадетский корпус; а что же делается для воссоздания личного состава флота?
Политические события растут с грандиозной быстротой, и кто может указать, «где» и «против кого» придется выступать нашему флоту, может быть, в недалеком будущем.
Неужели нам нужны еще большие потрясения, дабы вывести нас из состояния равнодушия, дабы вспомнить об уроках и правде, которыми поучают нас история и опыт?
В те минуты обдумывать и соображать будет поздно!
Для воспитания офицеров Армии необходим значительно более краткий срок времени, нежели для воспитания офицеров Флота, для каковой цели необходимо минимум три года, при соответствующих плаваниях.
Наличие же одних: желаний, мужества и геройства не смогут вполне заменить незнания в морских вопросах и того высокого сочувствия чести Отечества, которое обязаны поддерживать и развивать в личном составе (вернее в народе) правительственные органы.
Недостаточность такого воспитания и позднее открытие специальных школ во Флоте проявляется лишь в момент несчастия.
Все вышеизложенное заставляет меня мыслить, что во главе правительственных учреждений должны стоять люди лишь имеющие ясное представление о сущности военно-морских дел.
Я считаю, что первой задачей правительства в морских вопросах является создание личного состава, – а, значит, Морского Училища и специальных школ.
Все же, что ведет не к этой цели, нужно сознаться, есть паллиативы, создающие лишь «хлебные места».
Даже держава Украинская за время своего недолговременного существования, отдавая должное флоту в судьбе государства, и та открыла Морское Училище в гор. Николаеве, куда собирались все бывшие воспитанники Морского Корпуса и Гардемаринских Классов.
В настоящее время, по пути к главной цели, мы сделали лишь один шаг: это попытка создания радиотелеграфной школы.
Мизерные средства, минимальные оклады содержания инструкторов привели к тому, что мы не можем взять в Школу нужных нам людей на вакансии инструкторов; а условия жизни таковы, что большинство учеников прилагают все усилия, чтобы покинуть Школу, несмотря на то, что пошли они туда по собственному желанию.
Любая стратегия, в своей главе о личном составе, учит: личный состав всякого флота есть фундамент, на который опирается все ведение войны.
Изречение Фаррогута: «Железные сердца на деревянных судах», являющееся непреложной истиной, требует пояснения в том смысле, что «железное сердце» не изобретается, а его нужно воспитать во времени.
Куропаткин говорит: «одни суда еще не составляют флота и не представляют собою той твердой руки, которая нужна государству. Могущество наши заключается не в броне, пушках и минах; но в знании и мужестве тех людей, которые стоят за этими предметами».
Посему, мне кажется, что, если мы желаем стать на верную и реальную почву целесообразного строения государства, мы должны, не жалея средств, теперь же обратить внимание на созидание личного состава флота, и заставить с осени уже этого года функционировать Морское Училище, памятуя, что плоды этой работы мы увидим не раньше, чем через три года.
Имея прекрасный личный состав, мы будем иметь и флот, который в случае нужды государство сможет и отремонтировать, и построить, и купить в более короткий срок.
Личный же состав не купишь ни за какие деньги.
Каждый потерянный день ставит государство все в более и более тяжелое положение и, особенно, относительно того момента, когда оно найдет нужным восстановить свои поруганные честь и достоинство, и иметь вес в международном масштабе.
На моральные качества личного состава должны влиять высшие начальники, почему на эти должности необходимо ставить только лиц, обладающих выдающимися свойствами духа и сердца. Во главе Морского Корпуса должен быть теперь же поставлен адмирал, энергия и работоспособность которого и по сие время общеизвестны.
Воспитателями и руководителями в означенный корпус должны идти не случайные офицеры, а лишь лучшие; для осуществления чего, список кандидатов должен составляться общей баллотировкой всего личного состава Флота ежегодно, и лишь из этого списка начальство выбирает наиболее достойных. Весь офицерский состав обязательно должен участвовать, означенной баллотировкой, в воспитании своих будущих подчиненных, преемников и соплавателей.
Воспитатели должны быть обставлены так, и иметь такие преимущества по службе, чтобы могли гордиться своею деятельностью.
Все вышеизложенное приведено мною на тот предмет, дабы дать возможность Вашему Превосходительству ознакомить с мыслями рядового плавающего морского офицера Добровольческой Армии, всех тех лиц, стоящих у кормила власти, кои судьбою призваны в настоящее время вести наше отечество по пути возрождения; а также и тех руководителей государственной казны, которые в порыве государственного патриотизма, сберегая деньги, не знают, что для первого лишь выпуска морских офицеров, нужно минимум три года. Потому, каждый день промедления вызывает излишнее торможение в росте государственной мощи; а, значит, и отдаляет момент, когда Родина наша займет подобающее ей место среди других держав Европы.
Старший Лейтенант Машуков.
Во дворце на Екатерининской улице города Севастополя, в большом кабинете Командующего Черноморским Флотом, за письменным столом сидел сухощавый, бронзовый от загара, брюнет, с энергичным лицом, смелый и прямой контр-адмирал Саблин и разбирал рапорты и бумаги.
Утреннее солнце, сквозь желтые шелковые занавески, золотило всю комнату янтарным полусветом, и вносило радостное, бодрое настроение в душу адмирала. В эту счастливую минуту, по докладу молодого флаг-офицера, был приглашен в кабинет Ст. Лейт. Машуков, только что прибывший из Таганрога.
– Здравствуйте, Николай Николаевич, чем могу быть вам полезен? – спросил его Командующей Флотом.
– Ваше Превосходительство! – ответил Машуков, – вы любите Морской Корпус и желали бы его открытия?
– Да, я очень люблю Морской Корпус и для него готов на все. Что же нужно для его открытия?
– Деньги, Ваше Превосходительство.
– Много?
– Так точно, много! Надо застеклить одно крыло главного здания, настлать паркет, навесить двери, провести освещение, водопровод, отопление и установить динамо-машины.
– Много я не могу, – ответил адмирал Саблин, – у меня в распоряжении всего сто тысяч рублей, но все, чем я располагаю, я отдаю вам на Морской Корпус.
И, не теряя ни минуты времени, он взял бланк Командующего, написал предписание казначею порта о выдаче ст. лейт. Машукову 100.000 рублей. Радостный и довольный благодарил Машуков Адмирала, a затем продолжал: «Есть еще одна просьба, В. П-во. Так как прием должен быть срочный, а достраивать корпус будут сравнительно долго, то поместить гардемарин и кадет придется сперва в офицерских флигелях. Там будут их классы и спальни, а столоваться им уж негде.
Так я полагаю просить, В. П-во, не найдете ли возможным уступить корпусу во временное пользование личную вашу резиденцию – дачу «Голландию», в которой мы устроили бы столовую и кухню для питания двух рот и служащих, которым негде было бы столоваться».
Адмирал Саблин взял другой бланк, написал приказ, что летняя дача Командующего Черноморским Флотом с садом и службами переходит во временное пользование Морскому Корпусу. И, подписав его, передал Машукову.
– Вот, – сказал он, – для Морского Корпуса мне ничего не жалко, ему я готов отдать все; вот вам деньги, дача, орудуйте и желаю вам успеха.
Машуков сердечно поблагодарил, откланялся и, окрыленный радостным порывом творчества, полетел в казначейство, где получил 100.000 рублей, оттуда в Порт к главному строителю Севастопольского Порта полковнику Заборовскому. Передал ему все эти деньги, просил теперь же составить смету на все, нужные Корпусу, работы и спешно начать их.
Плещется волной Азовское море о сваи Таганрогских пристаней. Черные грузчики нагружают баржи богатством Донецкого бассейна.
Кипит Таганрог живою бодрою жизнью. Победоносные орлы Белых Армий охватили своими крыльями весь Юг России от Петровска на Каспийском море, Новороссийска на Черном, Таганрога на Азовском, Ростова на Дону, Керчи, Севастополя, Харькова, Одессы. Все дальше и дальше освобождают родную землю белые орлы из лап красного дракона.
С Кубани, из Екатеринодара перенес свою Ставку генерал Деникин в Таганрог. А гражданское управление поместил в Ростове-на-Дону.
Днем и ночью между этими городами ходили туда и обратно поезда-экспрессы синих и желтых вагонов. Денно и нощно пробегали телеграммы, трещали и звонили телефоны, радио и почта в этом сердце белого движения.
На перекрестке двух длинных улиц, наискосок деревянного дома, в котором скончался Император Александр I Благословенный, присмотрели конные квартирьеры большой, удобный дом купца – торговца макаронами. Дом заняли под канцелярию Главнокомандующего и начальников его штабов.
В одно июльское утро 1919 года из Новороссийска, со своим рапортом, прибыл в Таганрог ст. лейт. Машуков. С портфелем, туго набитым проектами, расчетами, сметами и донесениями, шел он бодрой, молодой походкой по улицам Таганрога и, дойдя до перекрестка, вошел в дом – канцелярию Главнокомандующего. Там его обступили контр-адмирал Тихменев – помощник Начальника Морского Управления, кап. 2 ранга Пилипенко – по финансовой части и Пашкевич – Начальник Оперативной части. Все очень сочувственно отнеслись к Машукову, к его мечте – открыть Корпус в Севастополе, обещали свое содействие и просили обождать очереди его доклада.
Когда час настал, Машуков встал, приготовил бумаги к докладу, постучал в дверь кабинета вице-адмирала Герасимова – Начальника Морского Управления.
За дверью послышался уверенный и твердый басок: «Да, да!».
Дверь отворилась, и Машуков вошел. В просторной комнате, на стуле за столом, сидел высокий, ширококостный, крепкий сибиряк, одетый в защитного цвета рубаху-гимнастерку, со вшитыми на плечах золотыми погонами с двумя черными орлами. Талия охвачена широким желтым кожаным поясом, на нем кобура с револьвером.
Высокий белый лоб, в рамке седеющих, коротко-стриженных волос, белел над черными бровями и загорелым лицом. Темные, щеткой, усы лежали над мягкими, но властными губами.
Золотым пенсне он вооружил свой крупный, характерный нос, и накрыл стеклами темный бархат умных, выразительных глаз. Он поднял голову на вошедшего. Искорки недоверчивой иронии блеснули на собеседника в его черных зрачках.
– Ну, что вы там опять придумали? – спросил адмирал Герасимов.
– Разрешите, Ваше Превосходительство, представить вам свой рапорт об открытии теперь же, в срочном порядке Морского Корпуса в Севастополе, – ответил Машуков, положив свой длинный, обстоятельный рапорт перед начальником. – Я прошу, В. П-во, ознакомившись с моим рапортом, доложить его Главнокомандующему.
В Севастополе Командующий Флотом к.-адм. Саблин дал мне уже 100.000 рублей, деньги эти мною переданы строителю порта полковнику Заборовскому.
– В такое время открывать корпус?! – мелькнул в глубине глаз адмирала и вопрос и удивление.
Но на челе его высоком, ни во взоре нельзя было прочесть его глубоких дум.
Ознакомившись с докладом Машукова, адмирал снял пенсне и, посмотрев на докладчика, сказал:
– Делайте, что хотите, только меня не подведите.
– Ваше Превосходительство! – воскликнул обиженно Машуков, – да когда же я вас подводил?.. Подвел я вас в чем-нибудь?.. За что такое недоверие!?. – И, взяв свой доклад, портфель и бумаги, Машуков откланялся, быстро вышел из кабинета. Сердце билось, в ушах шумело, было обидно, больно и страшно досадно; руки опускались. Мечта разлеталась, как дым.
– Ну их совсем! Брошу эту затею!
Трудишься, ночи не спишь, ездишь, хлопочешь, считаешь, а тут…
Нет, не хочу! Брошу все!
Как молнией пронеслось в мозгу. Но твердая и упорная воля, закаленная в трудных, тяжелых боях, смирила самолюбивые, буйные мысли, и, уже несколько успокоенный, вошел он в приемный зал. Там его обступили те же офицеры. Расспросив в чем дело, они хором начали утешать, ободрять его, говоря: «Полноте, полноте, Николай Николаевичу да Бог с вами, с чего вы обиделись? Вы не знаете нашего адмирала. Это – умнейший и добрейший человек, только он очень любит подтрунить и подшутить над людьми.
Это он, шутя, сказал вам: «не подводите меня». – «Он, конечно, верит вам и ценит вас».
– Давайте ваш рапорт! – сказал контр-адмирал Тихменев. – Я его снова доложу. Капитан 2-го ранга Пашкевич обещал Машукову все свое содействие по доставке Николая Николаевича на суда, в города, порты и в различные ведомства, а кап. 2 р. Пилипенко обещал помочь провести финансы на достройку зданий и открытие Корпуса. Утешения эти были не словами, а делами: знаменитый, принадлежащий ныне истории Морского Корпуса, рапорт стар. лейтенанта Машукова дошел до генерала Деникина, был им утвержден. Финансы были проведены в срочном порядке. Машуков уехал в Севастополь.
Наладив дело в порту, Н.Н. Машуков примчал опять ко мне в белый флигель и, радостно волнуясь, рассказал мне все свои удачи и труды по открытию корпуса. Показал мне приказ Главнокомандующего о том, что он – ст. лейт. Машуков, – назначается Заведующим Делами Морского Корпуса в Севастополе, с оставлением в должности командира всп. крейсера «Цесаревич Георгий».
Вся работа по открытию Морского Корпуса возлагалась персонально на Н.Н. Машукова. Семья моя радостно приветствовала Н.Н., поздравляла его с таким блестящим успехом; приветствовала, как спасителя Корпуса, дававшего ему новую жизнь, вырвавшего его достояние из чуждых Флоту рук.
В этот день мы опять пошли в обход по всем зданиям Корпуса, намечая, где и как разместить гардемарин, кадет, воспитателей и служителей. Обошли также дачу Командующего Флотом в цветущем саду «Голландии», перешедшей во владение Корпуса.
Закончив подробный осмотр и распределение, мы спустились на пристань, где поджидал его моторный катерок. На пристани ст. лейт. Машуков сказал мне: «зная вас, дорогой Владимир Владимирович, за достойнейшего и опытнейшего воспитателя Морского Корпуса, я и теперь надеюсь, что вы не откажетесь взять в командование одну из рот, открываемого мною, Корпуса?». Я искренно пожал протянутую мне руку и ответил:
– Дорогой Николай Николаевич, вся жизнь моя, силы, опыт и знания были всегда посвящены Морскому Корпусу и судам его отрядов, на которых я плавал со своими воспитанниками-гардемаринами и кадетами, и я, с величайшим удовольствием, возобновлю мною любимую, насильно прерванную, деятельность и службу, с радостью буду вновь служить Морскому Корпусу до последних сил.
Желал бы даже, чтоб в конце моей жизни мой гроб несли бы тоже мои кадеты.
– Благодарю вас, Вл. Вл., я так и был уверен, что вы не откажетесь, – ответил Машуков.
– Какую же из рот вы желали бы взять, гардемаринскую или кадетскую?
– Я воспитывал и тех, и других, Ник. Ник., предпочитаю взять кадетскую, как молодой, свежий материал, как мягкий воск, удобный к обработке.
– Хорошо, – ответил Машуков, – тогда гардемаринскую я предложу Ивану Васильевичу Кольнеру, моему глубокоуважаемому преподавателю в артиллерийских классах.
Затем надо подумать о директоре.
У меня есть хорошие кандидаты: вице-адмирал Ненюков – рыцарь духа и чести, горячо любящий детей. Контр-адмирал Зеленецкий, бывш. командир Императорской яхты «Шталдарт». Сейчас пойду на яхте «Колхида» в Таганрога к вице-адмиралу Герасимову хлопотать о директоре.
Мы простились, катер отвалил от пристани.
Спустя два дня ст. лейт. Машуков опять на докладе у Начальника Главного Морского Управления.
Он представляет список кандидатов в директора Морского Корпуса, просит разрешения предложить всем начальникам губерний и городов Юга России, занятых Белой Армией, дать в газетах своих объявления о приеме этой осенью воспитанников в гардемаринскую и кадетскую роты М.К.
6-го сентября 1919 года разлетелись по всему южному краю России объявления о приеме в Корпус на 260 вакансий юношей и мальчиков.
Этими объявлениями ст. лейт. Машуков связал себя и своих начальников нравственными обязательствами по отношению к Морскому Корпусу; сделал это умышленно, чтобы не было путей к отступлению.
И с этой минуты два с половиной месяца днем и ночью, не покладая рук, работал Н.Н. Машуков, носясь из Таганрога в Новороссийск, оттуда в Севастополь, в Одессу, в Земский Союз, в Дамский комитет, в Красный Крест, прося, уговаривая, настаивая и требуя средств на пропитание, обмундирование и обучение будущих гардемарин и кадет.
Хлопочет он о возвращении из гимназий Севастополя классной мебели, учебной библиотеки, взятой во временное пользование из Мор. Корпуса.
Училищные советы сопротивляются; требуют бумагу из Ростова-на-Дону. Машуков несется в Ростов и возвращается с предписанием.
Мебель и книги спасены.
Ночью, в каюте своего корабля он составляет сметы и вычисляет необходимые суммы, количество белья, одежды, обуви, вооружения; а днем простаивает в долгой очереди в комиссии по просмотру и сокращению штатов: комиссии из девяти генералов, не сочувствующих старшему лейтенанту.
– В штате корпуса есть «барабанщики». Зачем вам барабанщики? – спрашивают генералы. – Будите кадет голосом.
– Два ротных командира? Зачем? Справится и один! И так от статьи к статье и все к сокращению. Упорный, терпеливый и выносливый, много дней подряд выстаивает Н.Н. Машуков в комиссии девяти генералов.
– Явитесь к председателю генералу Вязьмитинову и просите Его Превосходительство написать на вашем доклада: «Из срочных срочное», тогда мы проведем ваши штаты.
Ст. лейтенант Машуков стучит в дверь соседней комнаты. Дверь отворилась и перед ним грозный генерал.
В присутствии одного из директоров сухопутного корпуса выслушивает Вязьмитинов доклад о Морском Корну се и грозно вскрикивает:
– Что у меня мало дела и без вашего Корпуса?! Вот директор уже существующего корпуса и я ничем не могу ему помочь, а вы нашли время открывать еще Морской Корпус!
Не понимаете вы этого? Что вы, ребенок?
И, сунув Машукову в руку его доклад, генерал властно указал ему на дверь. Старший лейтенант вышел… чтобы на другое утро стать в очередь к девяти часам.
Капля воды долбить камень.
Терпение и труд все перетрут.
На одиннадцатый день своего терпеливого стояния, H.H. Машуков добился своего желанного «штата».
Генералам стало стыдно; они его просмотрели и утвердили.
На заседании у генерала Деникина в Таганроге сам Главнокомандующий предложил ст. лейт. Машукову возглавить открытый им Морской Корпус и хотел назначить его директором Корпуса.
Но честный, деликатный и скромный Н.Н. Машуков наотрез отказался от этого почетного места, доложив, что на таком посту стоял всегда опытный и уважаемый Флотом адмирал, а что он еще слишком молод и не имеет опыта для воспитания юношей. Генерал Деникин оценил его скромность и обещал рассмотреть список кандидатов-адмиралов.
Н.Н. Машуков предполагал стать инспектором классов М.К.
Вскоре затем он появился опять в Севастополе, где хлопотал у адмирала Саблина крейсер «Память Меркурия», который хотел поставить у берега Морского Корпуса, чтобы его динамо-машиной освещать здания корпуса и предоставить само судно для летнего жилья кадетам и гардемаринам и в помощь изучению морского дела.
Этот проект не прошел, так как Севастопольский порт нашел возможность поставить на участок М.К. маленькую электрическую станцию, которая и осветила флигеля.
От Командующего Флотом Машуков поехал в порт торопить полковника Заборовского с началом работ в Корпусе. От него приехал ко мне и передал приказы о назначении ротными командирами капитана 2-го ранга Кольнера – гардемаринской, а меня кадетской ротами. Сделал все нужные распоряжения о приеме присылаемых им для воспитанников английского и французского обмундировали, белья от Красного Креста, одеял и простынь от комитетов и Земского Союза. Просил принимать их и делить, по-братски между гардемаринами и кадетским цейхгаузами.
Просил меня взять на себя преподавание морского дела, как в гардемаринской, так и в кадетской ротах, говоря, что эта наука самая важная, родная и близкая всякому моряку, должна преподаваться с детства, чтобы внушить кадетам любовь к родному флоту и морю. Я, конечно, с радостью согласился, т.к. любимым делом моим было преподавать, да и «Морское дело» мне было хорошо знакомо, как преподававшему эту науку в Петроградском М. Корпусе в течение многих лет.
Затем H.H. Машуков поручил мне, до приезда нового заведующего хозяйственной частью, начать наем прислуги корпуса, согласно утвержденным штатам. Пробежав еще раз по всем зданиям корпуса, который для него становился «родным детищем» и дорогой, неусыпной, отеческой заботой, Николай Николаевич снова уехал на свой корабль, которым он так доблестно помогал Белым Орлам бороться против красного дракона.
О чем красноречиво гласил приказ генерала Деникина:
«Командиру вспомог. крейсера «Цесаревич Георгий», ст. лейт. Машукову Добровольческая Армия обязана рядом ценных услуг (21 мая 1919 г.)».
100.000 рублей, данные с таким добрым желанием к.-адм. Саблиным, стали превращаться в работу, а мертвый участок Морского Корпуса начал, потихоньку, снова оживать.
Стук молота, визг пилы зазвучали на горе в главном здании.
Каменщики проламывали дверь в белой стене, ограждавшей «Голландию» от Корпуса.
К пристани стали подходить баржи на буксирах с мастеровыми и материалами из порта. Приезжал полковник Заборовский.
В белый флигель ко мне стали приезжать просители наниматься на разные должности в корпус.
Светлая радость быть снова командиром роты, преподавать любимое дело, видеть родных кадет на строевой площади между флигелями разбудила во мне вновь былую энергию созидания и бодрость жизни, и я носился по участку, наблюдая за новой жизнью и работой, принимая на пристани людей и материалы.
Так бежали дни за днями.
В один из приездов ко мне H.H. Машукова, по его просьбе, дал я ему прекрасную фотографию «Морского Корпуса в Севастополе».
Это был высокий, длинный, с белыми колоннами и астрономическим куполом дворец на высокой горе, сходящий сотнями ступеней к берегу моря.
Эту прекрасную фотографию еще недостроенного корпуса Н.Н. Машуков развернул на столе в каюте «Цесаревича Георгия» перед генералом Деникиным и воскликнул: «Ваше Превосходительство, вот какое дивное здание пропадает! Помогите его достроить – это Морской Корпус!»
Главнокомандующий залюбовался этим зданием и спросил Машукова:
– Много вам надо денег на его достройку и прием воспитанников ?
– 17.000.000 (семнадцать миллионов), Ваше Превосходительство! – ответил Машуков.
– Я вам верю. Давайте бумагу. Я вам дам, – сказал генерал Деникин и подписал поданную ст. лейт. Машуковым «смету на достройку Корпуса».
Н.Н. был в полном восторге. Темно-карие глаза его .ликовали; за спиной развертывались сильный орлиные крылья, руки были развязаны, свободна была творческая воля. Громадный, сильные деньги были в руках, а в них жизнь любимого детища. Хотелось выбежать на палубу и, обратись лицом к Севастополю, прокричать громким ликующим голосом: «Ура! Да здравствует Морской Корпус!!! Ура!…»
И многоголосым эхом ответили бы ему старые, седые холмы Севастополя, Малахов Курган, белые скалы Инкермана и Братское кладбище: «Ура! Машукову! Да здравствует Машуков!» И бронзовый памятник адмирала Нахимова одобрительно кивнул бы навстречу своим строгим взором. Славный адмирал, столь горячо любивший Флот и колыбель его – Морской Корпус.
14 октября 1919 года к часу доклада и приема у Главнокомандующего в Таганроге в приемной комнате собрались офицеры штаба. Разговор коснулся открываемого Морского Корпуса, которым теперь интересовался весь флот.
Сегодня решался выбор директора Корпуса, который все еще не был назначен. Среди присутствующих звучали имен адмиралов Ненюкова, Зеленецкого, Остелецкого и Евдокимова.
В зал выходили две двери. Одна вела в кабинет вице-адмирала Герасимова, другая – к генералу Деникину.
Первая дверь отворилась и на пороге появился адмирал Герасимов, держа в руке доклад и приказы по Морскому ведомству. Офицеры штаба стали просить адмирала о назначении директором Ненюкова или Зеленецкого. За золотым пенсне янтарной искоркой блеснули на них темно-бархатные глаза и властные губы еле заметно улыбнулись. Адмирал прошел во вторую дверь.
В приемной водворилась тишина ожидания.
Через четверть часа дверь из кабинета генерала Деникина отворилась и в приемную вышел Адмирал Герасимов.
Хлопнув широкой загорелой рукой по докладу, он сказал: «Готово. Директор назначен». Офицеры встали и с любопытством обступили его. – «Кто же, кто?» – послышалось со всех сторон: «Зеленецкий или Ненюков?»
– Контр-адмирал Ворожейкин, – ответил Начальник Главного Морского Управления и янтарек опять заиграл в бархате глаз.
– Как?.. Почему? – спросили офицеры.
– Он детей любит, пусть их и воспитывает, — ответил адмирал Герасимов и, улыбнувшись доброй улыбкой, прошел к себе в кабинет, оставив в приемной удивленных офицеров, безмолвно смотревших друг на друга.
В тот же день был издан приказ о назначении директора Морского Корпуса и копия этого приказа срочною почтою полетела в Севастополь контр-адмиралу С.Н. Ворожейкину; и, когда она попала ему в руки, бывший директор Морского Корпуса снова приехал на родной ему участок и начатую им великую постройку и, встреченный мною на знакомой ему пристани, вошел вновь в свою прежнюю директорскую квартиру, прошел все, пустые еще комнаты, вышел со мною на балкон с белыми колоннами.
В ту же минуту на соседней горе Братского кладбища ударил колокол пирамидального храма.
– Ваше Превосходительство, ваше возвращение в Корпус свершается под звон колоколов, – сказал я адмиралу.
Голосом полного удовлетворения и совершенной справедливости адмирал ответил: – «Да, Владимир Владимировичу вот какова судьба: я снова директор. Дай Бог, чтобы здесь жилось и работалось хорошо». – Он посмотрел добрыми, голубыми глазами на высокий крест Братского храма и розовые полные щеки его горели в золоте заходящего солнца.
Оно приветствовало директора своей прощальной улыбкой и окунулось в Черное море.
Долетел приказ о назначении директора Морского Корпуса и до Машукова и задумался он над ним глубоко. Вспомнилась далекая Одесса. Радостная, ликующая и нарядная в дни освобождения от большевиков.
Благодарная своему освободителю, она устраивает генералу Деникину торжественную встречу; праздник в честь его и вечером парадный спектакль в большом театре. Блестящий зал переполнен нарядной публикой, хрустальный люстры льют снопы радужного света на партер и переполненные ложи.
В Царской ложе сам Главнокомандующий, а рядом в соседних – его свита. Капельмейстер взмахнул палочкой, люстры погасли, зажглась рампа и медленно поднялся бархатный занавес с золотыми шнурами.
Волны могучей русской музыки полились по залу, поднимаясь по ярусам к высокому потолку. Шла опера: «Князь Игорь».
Во время первого антракта, в аван-ложе свитской ложи сидели на бархатном диване два вице-адмирала Герасимов и Ненюков, тут же находился и Н.Н. Машуков. Разговор шел о назначении директора Морского Корпуса.
– Сходите в партер, Николай Николаевичу и поищите контр-адмирала Зеленецкого и уговорите его принять пост директора, – сказали адмиралы ст. лейт. Машукову.
Он с радостью бросился в зал, где среди блестящей публики отыскал адмирала Зеленецкого и, после недолгого уговора, добился его согласия.
Вернувшись в свитскую ложу, доложил о результате пославшим его адмиралам.
Поздно ночью, по окончании оперы, проезжая на судно по иллюминованному городу, все радовался, что «его кандидат» прошел в директора, открываемого им корпуса… и вдруг теперь… такая неожиданная перемена!..
Тем же приказом Главнокомандующего от 14 октября 1919 года ст. лейт. Машуков был произведен в капитаны 2-го ранга за громадные труды, положенные им на открытие Морского Корпуса, а благодарный Флот сделал его командиром крейсера «Алмаз».
В новых погонах явился на участок Морского Корпуса молодой капитан 2-го ранга. Вошел в свою канцелярию заведывающего делами Мор. Корпуса, где писались уже списки новых гардемарин и кадет.
Втроем, директор Корпуса, Н.Н. Машуков и я – командир роты, обошли мы все работы, здания и дачу «Голландию». Работы шли полным ходом и должны были бы порадовать сердце их основателя; но капитан 2-го ранга Машуков был настроен печально в этот приезд свой. Не прошли в Корпус его кандидаты в директоры, и это так огорчило самолюбивое и гордое сердце молодого организатора, что он отказался от инспекторства и, простившись с нами, возвратился вновь на свой крейсер «Алмаз».
Прощаясь с ним на корпусной пристани, я просил Н.Н. Машукова рекомендовать хороших офицеров – воспитателями кадет вверенной мне роты.
Николай Николаевич выполнил это блестяще из любви к Корпусу и доброй памяти о своем воспитателе.
В корпус были назначены прекрасные офицеры.
Вскоре в одной из зал дворца Командующего, где я имел свидание с Машуковым, встретил я капитана 2-го ранга И.В. Кольнера – командира гардемаринской роты, только что прибывшего из Новороссийска.
Николай Николаевич познакомил меня с ним. Это был крепкий, бравый офицер, бывший преподаватель офицерского артиллерийского класса, написавший известные труды по артиллерии.
Приехав на участок Морского Корпуса, мы принялись с ним, по-братски, делить обмундирование, белье, обувь, книги, парты и всякое имущество рот, распределяя их поровну на гардемаринскую и кадетскую роты.
Каптенармусы складывали вещи в цейхгаузы, служителя расставляли парты и столы, устраивали спальни.
К пристани целый день подходили баржи, груженые имуществом Корпуса. Целые дни мы застраивали свои роты, чтобы ко дню приезда воспитанников принять их в совершенно готовые и оборудованный помещения.
Классы и спальни своей роты я украсил коллекциями фотографий из жизни флота и кадет в Петроградском Корпусе. Вокруг этих картин и фотографий были скрещенные весла, спасательные круги, якоря, канаты, тросы, анкерки, словом, все, что могло им дать понятие о службе и жизни моряков и вселить интерес к кораблю и морю.
Выйдя однажды на балкон своей квартиры, я увидел, что с пристани по дорожке к флигелям поднимается пожилой человек, – сутулый, в сером штатском костюме, с трудом идущий в гору.
Он остановился, чтобы передохнуть и, подняв голову, посмотрел на мой балкон. Я увидел белое лицо с седоватой клинышком бородкой и усами. Я сбежал к подъезду и, подойдя к господину в штатском, вдруг узнал генерал-майора Завалишина.
Александр Евгеньевич поздоровался со мной дружелюбно, как с долголетним сослуживцем по Петербургскому Морскому Корпусу и сообщил мне, что ездил в Таганрога и имеет из Ставки назначение Заведующим Хозяйственной Частью Корпуса.
Со следующего дня, я, по распоряжению H.H. Машукова, стал сдавать генералу Завалишину здания, склады имущества и служителей, и из хранителя и заведующего Корпусом вновь превращался в ротного командира.
А.Е. Завалишин, бывший много лет опытным начальником громадного хозяйства богатейшего корпуса в Петрограде, сразу осмотрелся на новом месте. Появился белый китель, золотые погоны, крест Св. Владимира и золотой орел морской академии; бодрый вид, быстрые и решительные распоряжения.
Создалась хозяйственная канцелярия, появился смотритель-казначей, молотки и пилы зазвучали бодрее; в «Голландии» появилась хозяйка – уважаемая старушка госпожа фон-Брискорн.
Появились утки, куры, коровы, овцы и поросята.
Жизнь забила ключом и струилась из всех дверей и окон белых зданий, поджидая тех юношей и мальчиков, для которых и строились эти здания, стучали молотки и пилы и была вся эта суета и работа.
Приехал с семьею и поселился во флигеле инспектор классов – академик, капитан 2-го ранга Н.И. Александрову младший врач Тихомиров, старший врач H.M. Марков вновь устроил образцовый лазарет и аптеку.
Прибыл законоучитель и настоятель церкви корпуса – протоиерей отец Александров. И начали съезжаться молодые офицеры – воспитатели со своими семьями и заселять все флигеля.
Преподавателями были приглашены учителя местных гимназий и реального училища. Специально морские предметы преподавали Александров, Кольнер и я. Первый – высшую математику, второй – артиллерию и я – морское дело в обеих ротах.
Наконец, труды двух ротных командиров были закончены и ротные помещения приведены в полный порядок.
За день до открытия корпуса из разных городов Юга России съехались, наконец, эти желанные молодые гости на участок Морского Корпуса; съехались, чтобы в нем получить свое образование и через него приобщиться к великой и славной семье русских военных моряков и сродниться с Корпусом, как с родной матерью, воспитавшею их.
Приехавших быстро переодели в форменное платье (к сожалению оно не было, ни по цвету сукна, ни по выкройке, русским). Оно было зеленое, военно-английское и синее – морское французское; но, все же, это была «форма» и форма – военная, с великим трудом добытая Н.Н. Машуковым в те тяжелые для России времена.
Наступило утро торжественного дня 17 октября 1919 года.
К 11 часам утра из Севастополя и его окрестностей к пристани Морского Корпуса стали съезжаться родители и близкие вновь принятых кадет и гардемарин.
Они прибывали на паровых катерах Корпуса и на частных яликах под веслами и парусами.
На военных моторных катерах подходили приглашенные офицеры Черноморского Флота и новый Командующий Флотом – вице-адмирал Ненюков, и Главный Командир Портов Черного и Азовского морей – контр-адмирал Саблин.
Все прибывшие гости двинулись по белому шоссе на гору к главному зданию Морского Корпуса и, поднявшись, входили во временную церковь, разукрашенную живыми цветами и свежими зелеными гирляндами лавра и туи.
Между листвой и цветами мерцали лампады и золотые огоньки восковых свечей. Перед Царскими вратами в праздничных ризах стоял епископ Веньямин, митрофорный протоиерей отец Георгий Спасский, настоятель церкви корпуса от. Александров и другие священники севастопольских церквей.
Командующий флотом занял свое место, рядом с ним встал директор Морского Корпуса контр-адмирал С.Н. Ворожейкин, за ними адмиралы и офицеры Флота и Корпуса.
Справа и слева перед иконостасом стояли во фронте гардемарины и кадеты. За ними родные и близкие.
Началась торжественная литургия. Красиво и торжественно пел хор севастопольского собора.
Перед самым концом обедни мы – командиры рот вывели гардемарин и кадет из церкви и спустили их по шоссе на строевую площадку между флигелями. Там построили их перед аналоем. На горе окончилась обедня.
По белому шоссе с крестом, хоругвями, духовенством, певчими и гостями спускался крестный ход.
Он шел к ожидавшим его снизу кадетам и гардемаринам.
Священники и певчие подошли к аналою. Офицеры, дамы, гости, дети замкнули каре на строевой площадке. В час дня начался молебен.
На широкий простор голубого неба и синего моря понеслась горячая молитва в сладких звуках песнопенья и аромат ладана из серебряной кадильницы душистыми волнами стлался по строевой площадке.
Молились священники, вновь принятые питомцы, молились их воспитатели; но горячее всех была молитва родителей, привезших этих юношей и мальчиков.
Оторвав их от своего сердца и отчего дома, они отдавали их под кровлю корпуса на руки офицеров-воспитателей. Сверху обнимал их голубой купол неба, снизу, под горой плескалось синее море. Молитвы сменялись молитвами. Засверкало золотом святое Евангелие. И вновь песнопения и «многая лета» защитникам Родины, оберегавшим землю, на которой стоял этот Корпус и творцу этого корпуса и его молодым питомцам.
К кресту потянулось начальство, офицеры, гардемарины, кадеты, за ними приложились родные и близкие.
Духовенство обошло флигеля, где находились ротные классы и спальни и окропило их св. водою.
На площадке грянула музыка севастопольского полуэкипажа.
Ротные командиры повели свои роты в главное здание корпуса, где в единственной пока достроенной зале были накрыты столы к торжественному обеду. Большой гастроном и тонкий знаток кулинарного искусства, прекрасный хозяин – устроитель пиршеств – генерал-майор Завалишин сумел в столь краткий срок соорудить столы, накрыть их скатертями, украсить вазами с цветами, уставить явствами и винами во славу Корпуса и Флота.
Флот, Корпус и гости-родители разместились за длинными столами в белой и светлой зале.
Старший священник благословил трапезу; зашумели скамьи, ложки, вилки, ножи и веселый, шумный говор наполнил зал.
В соседней галерее играл оркестр вальсы и марши.
После второго блюда наполнились вином стаканы и начались тосты и здравицы за великую, единую, неделимую Россию, за генерала Деникина – Главнокомандующего Белой Армии, за доблестных защитников Крыма, за командующего флотом, за создателя 3-го Морского Корпуса капитана 2-го ранга Н.Н. Машукова.
Громкое ура оглашало большое белое зало и неслось по галереям, обвивая высокие колонны. Бодрящий «туш» играл оркестр после каждого чествования.
Наконец, встал сам виновник торжества капитан 2-го ранга Машуков и, подняв высоко бокал вина, голосом бравого командира произнес свое приветственное слово во славу векового корпуса и его юных питомцев.
Он закончил свою речь словами:
– Знаете ли вы, гардемарины и кадеты, знаете ли вы, уважаемые родители этих юношей, кому вы обязаны открытием Морского Корпуса, в котором ваши дети получат высшее специальное образование и станут доблестными офицерами славного Русского Флота? Вы обязаны этим счастьем контр-адмиралу Саблину, который в бытность свою Командующим Флотом, не задумываясь, дал мне все имеющияся у него средства и место его личного отдыха – дачу «Голландию» для открытия горячо им любимого Корпуса.
Пью за здоровье контр-адмирала Саблина!
– Ура!!! – громовое ура пронеслось по залам и радостный «туш» музыкантов «венком славы» обвился вокруг этих криков. Сотни рук со стаканами вина потянулись к адмиралу. Но он, скромный и тронутый, перебросил этот «венец славы и чести» открытия Морского Корпуса на голову Н.Н. Машукова.
И под грохот труб и барабанов, при криках могучего «ура», капитана 2-го ранга Машукова качали офицеры флота, подбрасывая высоко к белому потолку.
Мечта осуществилась:
Умиравшее здание получило новую плодотворную жизнь.
Загорелое лицо Машукова горело румянцем счастья и темные глаза изливали радость достигнутой цели.
Так был открыт Морской Корпус.
Обед окончен. Гости встали. Благодарили Заведующего Хозяйственной Частью за великолепный обед, угощения и, распростившись с хозяевами, стали спускаться с горы по шоссе к берегу моря. Молоденькие, кудрявые акации стояли шпалерами по обеим сторонам шоссе, как стройные часовые. Катера, вельботы, моторы развозили гостей по домам.
Я задержал свою роту в галерее главного здания и в присутствии их родителей сказал им вступительное слово командира о жизни, обычаях, учении, поведении и товариществе кадет Морского Корпуса.
По окончании моей речи, родители двинулись ко мне. Вперед выступили отец и мать одного кадета.
Благообразный старик протянул мне руку и сказал:
«От имени собравшихся здесь родителей позволяю себе сказать, глубокоуважаемый командир, что никто из нас не знал вас до этой минуты, теперь же, выслушав ваше обращение к вверенным вам питомцам, я скажу, что мы знаем кому отдаем своих детей, в чьи руки вручаем их воспитание. Теперь мы со спокойным сердцем можем уехать по домам. Желаем вам, командир, полного успеха в вашем высоком деле воспитания юношества в такое тяжелое время..
Я поблагодарил родителей за доверие и сказал им, что уже несколько веков для всех моряков Морской Корпус был всегда доброй, любящей и заботливой матерью и, где бы потом ни находились эти моряки, они всюду и всю жизнь вспоминали свою Alma-Mater с глубокой и сердечной благодарностью.
Н.Н. Машуков, поставив Морской Корпус на твердые ноги, уехал снова на Белый фронт в Азовское море.
Там, под Николаевским брейд-вымпелом, свершал он свои блестящие подвиги, помогая флотом генералу Слащеву в его защите Крыма. И только изредка приезжал он в Морской Корпус, ибо тянуло его к своему детищу.
22 февраля 1920 года он был уже в чине капитана 1-го ранга; в приказе Главнокомандующего его отметили за боевые отличия, как блестящего офицера и командира.
А 10-го августа того же года его произвел в контр-адмиралы новый Главнокомандующий генерал Врангель за отличную храбрость и неизменную доблесть второго отряда судов, которого он был душою и начальником.
За блестящие операции и высадку многотысячной армии в тыл неприятелю, осаждавшему Крым, Н.Н. Машуков был награжден орденом Св. Николая Чудотворца.
К октябрю того же года молодой контр-адмирал Машуков был уже начальником штаба Командующего Черноморским Флотом и так блестяще способствовал спасению родного корпуса от красного лютого ига.
Приезжая ко мне в белый флигель, ст. лейт. Машуков удивлял и радовал меня быстрой сменой своих погон.
С наполеоновской быстротой продвигался он по службе.
Появились два просвета и три звездочки, вскоре отпали звездочки… и вот уже черный двуглавый орел украсил золотые погоны молодого, тридцатилетнего контр-адмирала.
И все это за один год жизни открытого им Морского Корпуса.
Часть ВТОРАЯ. ЖИЗНЬ МОРСКОГО КОРПУСА В СЕВАСТОПОЛЕ
«ШАХМАТНАЯ ДОСКА» МОРСКОГО КОРПУСА
«Перстами нежными, как сон…», ибо, как сон, проходят все события жизни, складываясь в памяти, как пестрый калейдоскоп, в котором цветные стеклышки, слагаясь в комбинации, создают причудливые рисунки; соединяются люди в общества в различных соотношениях друг к другу и создают калейдоскоп человеческой жизни, где люди переставляются, как цветные стеклышки, меняя взаимоотношения и свое положение и все пройденное кажется сном. – «Как сон прожила я жизнь свою», – говорить старуха мать своему сыну; а его сон только начинается. Как сон прошел год жизни Морского Корпуса на берегу Черного Моря и сложился пестрым калейдоскопом в моей памяти.
«Перстами нежными, как сон…»
Незримыми, но властными перстами подняла Судьба с земной шахматной доски некоторые фигуры и переставила их на квадраты участка Морского Корпуса в городе Севастополе.
Там они приняли живое участие в игре жизни, не ведая ни дня, ни часа, в которые незримые уста произнесут им роковые: «шах и мат» и властные пальцы выбросят с доски уже ненужные фигуры.
Так переставили персты Судьбы из Одессы – Ворожейкиных, из Симферополя – Завалишиных, из Новороссийска – Кольнеров, из Харькова – Котовских, оставили на месте Бергов, не тронули ни Воробьевых, ни Марковых.
Все эти фигуры соединились в одну большую семью: король с королевой, башни, кони, офицеры и пешки на квадратах морского участка, и разместились в шести белых флигелях корпуса, где начали свою учебно-воспитательскую деятельность.
Обер-офицеры распределялись по ротам. За год существования Морского Корпуса 1919–20 год служили и воспитывали кадет моей роты: лейтенант Галанин, ст. лейт. Иваненко, ст. лейт. ф.-Брискорн, ст. лейт. Помазкин, лейт. Куфтин, мичман Богданов, поручик Тарасов.
Служили и воспитывали гардемарин роты капитана 1-го ранга Кольнера: ст. лейт. барон Элленбоген, лейт. Глотов, ст. лейт. Запольский, кап. 2 ранга Подашевский и лейт. Галанин, командовавший ее яхтой «Забава».
Все эти офицеры в этот трудный для всей России черный год отдали свои силы, знания, опыт, чтобы вложить в душу, в сердце, и в голову этих 260 юношей и мальчиков любовь к морю, увлечение морским спортом, искреннюю привязанность к родному флоту, сознание дисциплины, строевую выправку и морское образование и сделать из них хороших кадет и гардемарин Морского Корпуса, ни в чем не уступающих старшему брату своему С. Петербургскому, 200-летнему Морскому Корпусу – Альма Матер всех офицеров Российского Императорского Флота.
И, если бы враги внутренние не разрушили великого царства, достойными и доблестными «офицерами-потомками» великих адмиралов вошли бы они на суда могучего Русского Флота.
Но с шахматной доски Русской жизни сошли короли и королевы, сошли башни, кони, сошли офицеры; красные пешки завладели доской и мудрые шахматы обратились в шашки, Российское Царство стало Совдепией.
Здесь, в белых флигелях Морского Корпуса, в Севастополе, охраняемом белым отрядом судов, под командой кап. 1 ранга Машукова, в родном Крыму, который отстаивали герои Белых армий, Корпус, его офицеры, его дамы и дети, воспитанники и служителя могли еще жить, хоть и трудной, но все же нормальной человеческой, интеллигентной жизнью.
Рано утром по трубе горниста, из нагретых за ночь кроватей выскакивали гардемарины и кадеты, умывались, надевали зеленое защитное английское обмундирование и становились во фронт перед зданием своей роты, в присутствии своих командиров и дежурного офицера, пели утреннюю молитву и шли фронтом мимо флигеля Директора, адмирала С.Н. Ворожейкина, по дорожке в сад «Голландию», где на даче Командующего Флотом была их столовая.
Госпожа фон-Брискорн – бодрая, энергичная, румяная старушка – хозяйка оглядывала столы матерински-заботливым взглядом.
По сигналу, кадеты и гердемарины садились за свои столы и пили горячий утренний чай с белым хлебом.
Затем выходили из столовой на гимнастику. После нее, проснувшись окончательно и разогревшись на утреннем воздухе, свежие и бодрые, садились за парты в классах. К 9 ч. утра на утреннем катере приезжали преподаватели и читали им науки до полудня.
В 12 ч. опять играл горнист и снова фронт гардемарин и кадет уходил в «Голландию» на завтрак. После краткого отдыха шли снова в классы, где продолжались уроки (по 5 в день). После уроков, на строевой площадке, офицеры обучали строю, отданию чести, церемониальному маршу, иногда под музыку флотского полуэкипажа.
В 6 ч. вечера снова фронтом шли в сад обедать. После обеда катались на шлюпках, играли в городки, в футбол, читали газеты и журналы, писали письма родным.
Наташи, Ниночки, Шуриньки, Мостики и Володьки – дети офицеров резвились тут же, играя в мяч и наблюдая за играми кадет.
Вечером во фронте пели молитву и расходились по спальням на ночной отдых.
Жизнь боевого флота, морской авиации, минной станции была у них всегда на глазах и приобщала их к морскому и военному делу и долго, по вечерам, велись у них нескончаемые разговоры на эти полезные и дорогие сердцу моряка темы. A ведь они считали себя уже настоящими моряками и любили Флот.
Инспектор классов капитан 1-го ранга Н.Н. Александрову небольшого роста, аккуратно сложеный, белолицый блондин с голубыми глазами и длинным прямым носом над тонкими и плотно сжатыми губами, обладал исключительной энергией и гениальной изобретательностью и организаторскою способностью.
Ученый математик, он решал и задачи жизни быстро, точно и решительно приводил в действие задуманную творческую мысль. За несколько месяцев он привел классную часть в идеальный порядок, денно и нощно добывая из порта, с судов, экипажских магазинов, по требованию, по службе, по просьбе, по дружбе необходимые предметы и инструменты; он создал физический, химический, электротехнический, артиллерийский и минный кабинеты и даже ухитрился добыть учебные мины Уайтхеда и заграждений.
Барометры, хронометры, психрометры, часы, календари, таблицы, формулы, кривые заполнили белые стены его служебного кабинета и не было, кажется, такого предмета, который Н.Н. Александров не знал бы где и как раздобыть. Электрические лампы, провода, звонки, телефоны, амперметры наполняли его стол, покрывая бумаги дифференциальных и интегральных исчислений.
Вся эта ученость не мешала вазе с живыми цветами украшать его деловой стол и бумажной розе – абажур его лампы.
Красота, поэзия и наука сжились в душе ученого артиллериста, как лучшие подруги в институте. Тонкий силуэт его мелькал по всему участку Корпуса и во все дела, службы и детали он любил проникать любопытным взором своих голубых и властных глаз. Таков был инспектор.
ГИБЕЛЬ ЛЕЙТЕНАНТА ГЛОТОВА
Был теплый летний вечер.
Отдыхая от дневных строевых и классных занятий сидел я на открытом балконе и пил вечерний чай в кругу семьи своей и старшего врача Н.М. Маркова.
Мирно беседовали мы, вспоминая былые плавания на военных судах, наслаждались ароматной теплотою вечера и любовались видом заходящего солнца над темнеющей водой.
Погас последний алый огонек в синей пучине моря. Торжественно спустились Андреевские флаги на судах Черноморского Флота и флаги на судах иностранных. В Инкерманском проливе зажглись огни на кадетских миноносцах и на шхуне «Яков», стоявшей на якоре недалеко от пристани. На бочках покачивались гардемаринские катера.
После шумного дня приятная тишина водворилась на участи Корпуса.
На пустынной пристани стояла молодая женщина. Красный шелковый платок плотно обнимал ее черные волосы.
Черные, как мокрые вишни, красивые влажные глаза ее ласково и весело сверкали на ее смуглом овальном лице.
Она с наслаждением вдыхала аромат мимозы, этот нежный и пряный запах, который по вечерам приносил нам северный ветер из соседнего парка «Голландии».
Вслушивалась в трели соловья, певшего на дубе адмирала Чухнина и вглядывалась в темную даль своими прекрасными глазами, не увидит ли милый силуэт яхты «Забава», которой командовал ее муж.
Хорошенький мальчик с кудрявой головкой поминутно тянул ее за руку и тягучим голоском кричал: «Мама, мама, когда же «Забава» придет? Мама… мама, когда же папа придет? Мама!»
– Должно быть, скоро, мой мальчик, – отвечала молодая мать, склоняясь над сыном и гладила его по курчавой головке.
– «Забава» скоро придет и папа домой вернется. Будем вместе ужинать и чай пить.
Бодрым, веселым голосом успокаивала Галина Васильевна беспокойного сына; а сама в душе еще больше беспокоилась и с усилием всматривалась в темно-синий горизонт, над которым спускалась бархатная завеса ночи.
Еще так недавно на этой самой яхте погиб ее прежний командир – лейтенант Глотов, сбитый гиком в волны моря.
Еще так свежа была печаль его молодой вдовы, жившей в тех же белых офицерских флигелях. В тихой молитве за мужа поднялись глаза стоявшей на пристани и с теплым доверием остановились на бархате неба, в котором уже сверкали чудные глаза – звезды.
Они успокоили молодую женщину и она перевела глаза свои на море.
В этот момент могучий, яркий луч голубым мечем рассек черную воду и темно-синее небо и в этом сверкающем луче появилась яхта с высокими мачтами и большими парусами, казавшаяся в лучах прожектора вылитой из серебра.
Это была «Забава» под командою лейтенанта Ивана Валериевича Галанина, в лучах английского миноносца «Карадок», входившая на рейд города Севастополя.
– Вот она! – вскричала обрадованная мать и запрыгал возле нее по пристани радостно сын. Точно видение из нежной сказки, приближалась яхта к нашей пристани, гонимая северным ветром в надутые серебряные паруса. На штурвале стоял Афоня (гардемарин Афанасьев) фартовый боцман и лихой рулевой.
Через четверть часа, она развернулась носом к спящему саду «Голландии» и, спустив свои белые паруса, встала на якорь.
Черная лакированная на черной воде.
На черном стальном ее штаге загорелся янтарный огонек.
Крошечный тузик на двух веслах доставил ее командира на мирную пристань.
Там он обнял свою красавицу жену и расцеловал своего сына.
Над темными горами, изогнувшись серебряным рогом, всплывала молодая луна и в ее бледном, тусклом сиянии поднялись эти трое к себе по белому и длинному шоссе в далекие родные флигеля.
Слева, внизу, в кустах сирени заливались соловьи и пряным ароматом дышали золотые мимозы.
Пришедшая с моря яхта «Забава» напомнила нам трагическую гибель ее прежнего командира. На балкон вынесли лампу и поставили на стол. Мохнатые ночные бабочки носились «хороводом вокруг ее желтого света, изредка обжигая свои нежные крылышки.
Я рассказывал Николаю Македоновичу о гибели лейтенанта Глотова и о его черной яхте.
Красивая, изящная, с прелестными обводами яхта «Гиапинт», крытая черным каретным лаком с лазоревой подводной частью, с белоснежной палубой, уютными помещениями для командира и команды, с большими белыми парусами и бегучим такелажем дорогого манильского троса; она принадлежала до войны богатому немцу в городе Новороссийске.
Во время войны, за выездом хозяина в Германию, была реквизирована и причислена к броненосцу «Ростислав», где ею ведал в 1918 году ст. лейтенант Иваненко.
Год спустя по открытии Морского Корпуса, Командующей Черноморским Флотом передал эту яхту Корпусу для плавания на ней гардемарин и кадет.
«Гиапинт» переименовали в «Забаву».
Ст. лейтенант Иваненко прикомандировался к Корпусу и вошел в мою роту отделенным начальником.
Офицер гардемаринской роты лейтенант Глотов принял яхту в свое командование. Ранним летним утром, собрав очередную смену гардемарин и запас провизии, поднял он паруса и, снявшись с якоря, вышел из Севастополя в открытое море.
Хороший ветер гнал быстро яхту по скользким и крутым волнам, а она, сверкая белизной парусов и отражая зеркалом своих бортов яркую синеву моря, кокетливо и шаловливо неслась на синий простор.
Лейтенант Глотов управлял парусами и учил гардемарин на штурвале различным маневрам и управлению.
Так проходил час за часом. Сменялись рулевые у штурвала, сменялась вахта у снастей и парусов.
Позавтракали. Отдохнули подвахтенные и снова сменили рулевых.
Ветер крепчал. Паруса надувались, снасти натягивались. Стройные лакированные мачты тихо поскрипывали.
Яхта неслась, все ускоряя свой бег, изящным форштевнем разрезая набегавшие волны. Командир и гардемарины наслаждались быстрым ходом своей «Забавы» и полной грудью вдыхали морской соленый и влажный воздух. Белые чайки гонялись за яхтой, по высокому голубому небу быстро неслись перистые облака.
В этой водной стихии, в этом быстром полете облаков, яхты и чаек было столько физического, столько духовного наслаждения, что лица всех этих юношей-моряков и молодого их командира расплывались в невольную улыбку полного удовольствия и радости жизни.
Хотелось петь, кричать, смеяться вместе с ветром, с облаками и морем, игравшим их убежищем, как хрупкой скорлупой.
Загорелые, веселые, молодые, они верили в крепость судна и смело шли на нем все дальше и дальше в синюю даль.
К вечеру они достигли мыса на Крымском берегу «Фиолент».
Солнце близилось к закату. Горы казались фиолетовыми и вечерняя дымка тумана розовой вуалью опускалась над ними. По морю протянулись золотые пути. Из-за мыса налетел шквал, затрепал широкий парус, поиграл снастями, залил волною белую палубу, обдал брызгами юных моряков.
Налетел, пронесся над яхтой и затих. На корме, на мокрой палубе уже не было командира. Летняя белая фуражка его одиноко плыла на потемневших волнах. Буйный шквал рванул широкий парус, парус потянул тяжелый гик, гик ударил в голову лейтенанта Глотова и он, без памяти, покатился в пучину синих вод.
Пораженные, ошеломленные, испуганные гардемарины, стояли в оцепенении и с ужасом смотрели в темную воду, поглотившую в одно мгновение их учителя и командира.
Забыты паруса, штурвал и вахта.
Беспомощно треплет ветер паруса и снасти и гонит «Забаву» все дальше и дальше от рокового места.
Кем-то брошенный спасательный круг смутно белеет на черных волнах. Солнце давно зашло. Показалось осиротевшим морякам, что бедное лицо их командира и рука его высоко поднялись над белым гребнем волны. И затем все исчезло в наступившей тьме.
Полетели в воду спасательные круги, кричали, спорили, бегали люди в белом на черной яхте, но никто не понимал друг друга.
В эту страшную минуту общего смятения, покрывая все голоса, рокот моря и свист ветра, загремел в темноте голос боцмана – гардемарина Афанасьева:
– По местам стоять! Слушать мою команду! – Воспитанные в военной дисциплине, послушные военной команде и твердому слову, гардемарины овладели собою и бросились по своим местам: к рулю, к парусам и снастям.
Определив место яхты по мысу Фиоленту, гардемарин Афанасьев выправил паруса и, овладев ветром, стал ходить разными галсами вокруг злополучного места, ища своего несчастного командира.
Но безмолвны были волны и не хотело Черное море отдавать им своей жертвы. Потонул лейтенант Глотов, молодой, здоровый и веселый. На горе, в далеком Корпусе, в белом флигеле в эту ночь спала его вдова.
Всю ночь, не засыпая ни на минуту, проискали верные гардемарины своего лейтенанта. И, когда солнце ярким золотом скова залило водную равнину, они убедились, что командира им больше не найти, разве выбросит новая буря его труп на прибрежный песок.
Подкрепил их боцман пищею и кратким отдыхом, отдохнула в дрейфе «Забава». И, наполнив снова полным ветром сильные паруса, понеслась домой к Севастополю.
Там, поставив яхту на якорь у родной пристани, поднялся гардемарин Афанасьев к директору и доложил адмиралу о случившемся. С искренней печалью узнал Корпус о трагической гибели хорошего офицера и симпатичного сослуживца; с осторожным состраданьем предупредили молодую вдову и «сердечным спасибо по службе» в приказе отблагодарили славного боцмана яхты «Забава» за его доблестный поступок: спасение яхты и ее экипажа. Имя гардемарина Афанасьева сразу прославилось в устах кадет и гардемарин.
Я закончил печальный рассказ.
Мы допили чай и распрощались. Мои гости ушли в соседний флигель.
Молочно-белые стояли флигеля наши в освещении луны и бросали черные резкие тени на песчаную гору участка.
На другой день лейтенант Галанин вышел в море на яхте «Забава» на новые поиски лейтенанта Глотова, но поиски не увенчались успехом. Море не отдало трупа ни яхте, ни берегу Крымскому. Тайно сохранило оно молодого моряка в своих глубоких хрустальных недрах.
КОНЦЕРТ КАПИТАНА 2-ГО РАНГА ПОДАШЕВСКОГО
В тени пирамидальных тополей и стройных кипарисов стоит дача Командующего Черноморским Флотом; очаровательный парк «Голландия» изливает вечерний аромат мимоз и олеандра.
В центральной зале собралась вся семья Морского Корпуса: офицеры, их жены, дети, гардемарины и кадеты. Полукольцом сидят они в полутемной части гостиной.
В ярком свете лампы стоит черное пианино. На его полированной крышке густой душистой гирляндой лежать ветки лиловой и белой сирени, свисая цветами на белые ноты.
В наступившей тишине входит концертант капитан 2-го ранга А.Н. Подашевский; красивым жестом отбросил прядь черных волос с бледного лба и сел за пианино.
Бледные талантливые пальцы быстро забегали по клавишам и дивная мелодия наполнила зал и понеслась в открытая окна в зачарованный сад.
Где-то вблизи шептала волна, шелестя галькой и камышами.
Синие сумерки опускались над морем и садом. На темном небе зажигались звезды. Подашевский играл и играл одну музыкальную сказку за другой, отделенные друг от друга бурными аплодисментами.
Зрители наслаждались очарованием его игры в зале, напоенной сиренью, а он все играл и играл. И дышало лицо его вдохновением. Но вот он кончил.
Встал, поклонился. Крики, рукоплесканья, и благодарное браво.
И вновь тишина.
Медленно раздвигается занавес из сигнальных флагов и перед зрителями живая гирлянда самых маленьких кадет моей роты.
В руках у них по зажженной восковой свечечке. Подашевский взял аккорд и нежная тихая песня разлилась по залу, чистая, хрустальная, как душа ребенка.
Они пели тихо, точно боясь задуть золотые огоньки своих свеч:
Надули круглые, детские щечки белые кадетики и задули разом все свечи под последний аккорд Подашевского. Занавес снова скрыл их.
Из тени на яркий свет выступила высокая стройная фигурка Тани Александровой – дочери инспектора классов. Черный, шелковый газ ее длинного платья сбегал с плеч к ногам темными складками. Лиловая дымка нежной вуали лежала на русых волосах и обнимала плечи и грудь. Медленным, торжественным шагом она подошла к пианино и остановилась возле него, как черная, печальная статуя. «Смерть Эфигении», – произнес Подашевский. Прокалились густые аккорды в басовом ключе. Оживилось лицо русской красавицы, задышала, волнуясь грудь.
И вместе с печальной мелодией клавиш из свежих девичьих уст полилась декламация. Переливался грудной, красивый голос от гордых вызовов прекрасной гречанки до глубокой печали и слез.
Большие синие глаза изливали тоску и печаль осужденной Эфигении.
Как зачарованные слушали зрители, наслаждаясь мелодекламацией.
Эфигения осуждена. Строгие судьи-старцы в белых одеждах поднялись со своих мраморных кресел и гонят ее в подземелье.
Последний вопль гречанки, последний аккорд нежных струн. Она сошла с последней ступени и тяжелая медная дверь закрылась за нею на вечность.
Последнее слабое стенание, последний вздох и звук. Тишина. Смерть.
И бурные крики. Звонкие рукоплесканья. Лиловая фата скрывает загоревшееся лицо, но под нею сияет довольная и гордая улыбка.
Наступила ночь. С моря потянул в залу ночной ветерок.
Гости и исполнители шумною толпою уходили по заснувшему парку домой в белые флигеля, громко и искренно восхищаясь очаровательным концертом Александра Николаевича.
Через пол часа все затихло.
В окнах флигелей потухли огни. Только черная волна шепталась с камышами и поблескивали голубые звезды в этой водной черноте.
В опустевшей зале на закрытом пианино тихо умирали душистые сирени.
НИНА – УНДИНА МАЯКА И 2-Й КОРДОН
В одно из воскресений, после завтрака, дежурный кадет обегает роту со списком: «Господа! – кричит он, – кто хочет в экскурсию с ротным командиром? – Куда ведет? – спрашивают голоса. – На второй кордон, в лес, к обрыву. – Запиши меня! и меня! и меня!..
Набирается человек 20–30 желающих, не имеющих родных в Севастополе и окрестностях.
Ротный служитель приносит от хозяйки корзину с бутербродами (хлеб, масло, котлеты), во фляжках у каждого вода на дорогу. В руках палки для гор, за спиной два, три ружья, для стрельбы в цель.
Кадет докладывает мне: идущие на прогулку во фронте. Выхожу и я в том же снаряжении, пересчитываю, записываю, осматриваю обувь. Двинулись. Пошли. По участку корпуса идем фронтом, там за воротами поле, горы, там пойдем вольно, кто, как умеет и может, где и побежим, где поскачем через пни и канавы, на то и молодость и силы, а с молодыми и сам молодеешь. Вот, в одно из таких воскресений, собрав кадет моих, прошел я по шоссе к воротам и, дойдя до них, услышал крик женщины или девушки далеко в поле за корпусной стеной. – Спасите, помогите! Ой, спасите! – Мигом открылись ворота. С ружьями и палками на перевес бросился я с кадетами в поле на этот отчаянный голос. Бежали мы, как дикие лошади, с гиком и свистом, как печенеги, и через минуту, другую окружили девушку румяную, загорелую, крепкую, которая протягивала к нам руки и заливалась слезами. Я сразу узнал в ней дочь смотрителя Инкерманского маяка Нину. Подошел к ней и спросил о причине ее слез и страха.
– Вот он! Вот он бежит! – указала она рукою по направлению к маяку. – Он меня схватил, начал душить, валить на траву.
Мы все повернулись туда. Приближаясь к зарослям кустов, зайцем бежал матрос и только голубой воротник его мелькал в траве поля. Как стая гончих, кадеты ринулись за ним; но догнать было немыслимо. Обидчик уходил все дальше и дальше!
– Позвольте догнать его пулей, – спросил горячий черногорец, скидывая ружье с плеча.
– Нет, что вы, что вы, – ответил я. – Стрелять в спину неблагородно и недостойно воина. В воздух стрельните: попугать его.
Раздался выстрел. Нина вскрикнула и схватилась за лицо.
Матрос прижался в кусты и, как заяц, на четвереньках уполз в густую колючую зелень.
– Не плачьте же теперь, Нина, – сказал я ей, – посмотрите сколько славных рыцарей проводят вас домой. Не бойтесь ничего с нами! В обиду не дадим.
Она благодарно взглянула на нас, а слезы все еще лились по загорелым, румяным щекам.
– Я так испугалась, что кофточку потеряла новую на шелковой подкладке, недавно мама сшила… забранит!
– Господа! – закричал черногорец. – Ищите кофточку, все ищите. Разбрелись морячки по полю, ищут кофточку. Легче на море веху или буек найти, чем найти в траве девичью кофточку. Искали, искали, не нашли кофточки!
– Ну, в другой раз придем, – утешали Нину кадеты, – все поле пройдем, поищем.
Свистком собрал я к себе свое воинство и мы пошли бодрым шагом к маяку. Как лесная Ундина, шла между ними дочь маячника и радостная и сконфуженная.
Час спустя я сдал ее, рыдающую, на руки матери, которая, радуясь за спасение дочери, выговаривала ей за кофточку.
Мы хотели идти в свой дальнейший путь, но маячница страшно обиделась.
Энергично и властно распорядилась, чтобы кадеты расселись в ее чистеньком дворе-садике и угостила их славным, превкусным, топленым молоком со сливками. Выпили тогда мои кадетики чуть что не целую корову; но ведь и случай то был не из маловажных. Найди-ка в 20-м веке разбойника! Хоть и в смутные времена мы тогда жили.
Напившись молока, благодарили, кланялись. Но хозяйке этого было мало:
– Нина, выйди, покажи морякам наш маяк, ведь им интересно, они по огню нашему корабли свои водят.
Вышла девушка, красная, заплаканная, улыбается, стесняется, поднялась в свой хрустальный замок «Ундина» и полезли за ней кадетики все по очереди.
С первыми стеснялась, другим рассказывала, a те, кто у горшка молоко допивали, ничего не видели.
Все хорошо, что хорошо кончается, а 12 верст до кордона пройти надо! В путь дорогу. Спасибо, хозяюшка! – Кофточку пришлем!
У ворот маяка долго махала семья, уходившим кадетам.
– Нинку кадеты спасли! – кричал босоногий Митька, загоняя лошадку во двор.
Шли полем, все видимы; но вот скрыл их дубовый лесок.
За три часа, полями, да балками, лесом, да кустарником, с говором, да с песнями отмахали мы 12 верст и вот он желанный 2-й кордон.
Вот знакомая, широкая поляна; кольцом резных, кудрявых дубов охвачена она и стоит на ней, призадумавшись, славный домик лесника.
У опушки леса уселись странники. Сладкого сотного меду вынесла приветливая хозяйка. Съели кадеты котлеты и сосут янтарный мед, заедая белым хлебом. Эх! Сладкоежки!..
Ну, а теперь на обрыв! – говорю я, вставая, и все гурьбой устремляются в лес.
Деревья сперва высокие и редкие, а чем дальше вглубь, ниже и чаще, еще ниже – еще чаще. Потом кусты густые, по пояс, по шею идешь, не пройдешь. Продираемся. Точно в волнах зеленых плывем.
И вдруг – ничего… Пустота хрустальная, голубая, светлая, ясная, вся дрожит, колышется. Что это? Воздух голубой или небо спустилось? А под ногами… бездна. Каменная гора вертикально оборванная, головокружительной высоты, отвес, обрыв. Упадешь – костей не соберешь.
Глубоко – глубоко, там далеко внизу широчайший ковер всех цветов зеленого бархата с белыми извивами дорог.
Крошечные пигмеи на игрушечных лошадках. Куколки-коровки на зеленой траве.
«Высота, высота поднебесная, глубина, глубина океанская»! – поют мои молодые спутники, придерживая фуражки и заглядывая в пропасть.
Голубой хрусталь на белом мраморе на малахитовом подносе, – вот он, обрыв.
Беседуем, после песни, стреляем в цель на дереве, на камне и горное эхо звонко вторить этим звукам.
Любители собирают цветы и режут палки, кто просто спит под кустом. Мягкий, чистый воздух сам льется в ноздри и нежит легкие. С блаженством дышит грудь, а глаза наслаждаются красотою. Господи! Все, что в Тебе совершенство, создала воля Твоя.
Видеть Тебя есть блаженство всюду, везде и всегда!
Вечереет. Снимаемся с обрыва. По скалам проносится мой свист. Кадеты бегут к центру. Пора домой.
Одного не хватает. Иду к обрыву. На самом краю, свесив ноги со скалы, сидит он мечтательно и грустно смотрит перед собою своими прекрасными бархатными глазами. – Не сидите так, голова закружится и вы оборветесь, – говорю ему.
– Ну и пусть! Туда и дорога! – отвечает равнодушно-печальный голос, a белые зубы сверкают в улыбке. Кадет-сирота круглый, недавно потерял и старшего брата – единственного родного на всей земле. – Вставайте, идемте, – встал, пошел за нами.
– Надо его увлечь интересным делом, – подумал я и сделал его старшиной шестерки. Он полюбил свое суденышко, берег, мыл и чистил и так управлялся на нем под парусами и в ветер и в бурю, что завидно было бы и старому моряку. Карие глаза его стали смотреть веселей.
В охотничьем домике, попив молока на дорогу, расплатившись с хозяйкой, двигались мы в обратный путь.
Подходили к Корпусу уже тогда, когда он весь был залить лунным голубым сиянием. Спускались к морю, к флигелям и засыпали в своих кроватях так крепко, как никогда в будни.
Приятно ныли и горели ноги, разливалась теплота по всему телу. Лица и руки пахли лесом и свежим воздухом голубого обрыва.
В следующее воскресенье, ранним утром, черногорец исколесил все поле и среди цветов и густой травы нашел кофточку. Она была цела, только шелковая подкладка цвета чайной розы немного выгорела на солнце, да побрызгал ее дождик. С торжественным видом явился кадет ко мне и доложил: «Г-н Кап. 1 ранга. Я нашел кофточку барышни с маяка!» – «Ну и молодец!» – ответил я: «теперь идите в горы на маяк и отдайте вашу находку по принадлежности».
Два раза не пришлось говорить. Птицей слетал горячий черногорец в Инкерман и сложил на руки счастливой и радостной Нины ее злополучную кофточку.
Обещание наше было исполнено.
Так, почти каждое воскресение или праздник я водил кадет своих в экскурсии на берег моря, в деревню Учкуевку, где они резвились и купались; на инкерманские каменоломни, где мы гуляли по пещерам, образовавшимся от вынутого камня, для постройки их родного Корпуса; чудный белый камень, крепкий и мягкий в одно и то же время. Его пилили пилою и выбивали резцы художников прелестные скульптурные украшения.
Ходили в лес к Черной речке за елкой к Рождеству и катались по этой живописной речке среди гор и камышей, туи и можжевельника.
Во время этих экскурсий я знакомил моих воспитанников с историей Морского Корпуса и Российского Флота, рассказывал им много о жизни моряков в плавании, и эти беседы и прогулки сближали нас душевно и я владел их полным доверием и любил их, как родных и близких друзей.
Подражая своему незабвенному, глубокочтимому учителю по воспитанию юношей – адмиралу Чухнину, при котором я мичманом начал свою деятельность, я письменно разбирал все их достоинства, проступки и недостатки и в «ротных приказаниях» вывешивал в помещении для общего прочтения всеми кадетами.
Так, что вся жизнь роты была перед ними открыта. Они приучались беречь честь роты, огорчались упреку, радовались похвале и старались жить и служить не за страх, а за совесть. Что и было главной целью моего воспитания, по завету высокого воспитателя Директора Петербургского Морского Корпуса.
МОЙ «ПОРОХ» НА СЦЕНЕ МОРСКОГО КОРПУСА
В Петербурге, в Морском Корпусе, в свободные от занятий вечера, в тиши своего кабинета, посвящал я многие часы вечера и ночи творению рассказов, пьес, повестей для детей, юношества и взрослых. Часть вышла в печати в журналах, в отдельной книжке и, наконец, историческая феерия, пьеса «Порох» была принята на сцену Народного Дома Императора Николая II. Я уехал ротным командиром в Севастопольский Корпус, затем разразилась революция и я никогда не узнал об участи моего произведения.
На руках у меня остался единый оттиск московского журнала «Юная Россия», где он был напечатан.
Забытый пролежал мой «Порох» на полке в шкапу и новые произведения заполняли мои тетради.
Но вот открылся снова родной Корпус и я опять командую ротой.
Серая книжечка бросается в глаза и средневековый монах, открывший порох, просит и жаждет воплощения.
Под руками столько талантливых юношей, гардемарин и кадет, столько славных девушек – дочерей офицеров-воспитателей.
Почему не попробовать? Не потрудиться для общего приятного и полезного дела.
Молодежь любит спектакли.
Иду к директору Корпуса с докладом и встречаю полное сочувствие адмирала и разрешение поставить мою пьесу в зале главного здания Морского Корпуса; обещает содействие зкипажской музыкой, освещением, подмостками театра и другими необходимыми средствами. Я весь загораюсь радостным творчеством.
За стеной, отделяющей Корпус от Голландии, лежит небольшая зеленая лужайка, которую окружают кусты сирени.
В этом укромном месте сада, в часы вечернего отдыха собрал я вокруг себя всю роту. Уселся на холме; а кадеты сидели и лежали вокруг меня и я читал им свое произведете «Порох».
Прочтя , вызвал желающих играть на сцене и распределил все мужские роли.
Мы многие месяцы в часы досуга изучали, репетировали эту пьесу. Главную и самую трудную роль «Монаха Бертольда» взял на себя талантливый гардемарин Александрову «Вещую старуху» играл кадет Фрейерман. Много раз я обходил офицерские флигеля, ища себе барышень на женские роли. В семье инспектора нашел себе «Магду». У начальника хозяйственной части «Светлого Ангела». «Темного» – играл кадет.
У отделенного начальника взял «Графиню».
Дети были цветами на «празднике Бурграфа». Кадет Сердюк – «рудокопом».
Гардемарин Сурин раздобыл в Сухарной балке настоящего пороха и бенгальского огня и создал всю нужную пиротехнику.
Мамаши обшивали артисток.
Мы одевали артистов. Хлопот и забот было немало, да хлопоты все хорошие и веселые, объединяющие всех в одну семью. У себя в кабинете я обрабатывал роли всех главных артистов и, когда все и все были готовы, мы поднялись в главный дворец корпуса, где в огромной зале, на большой сцене дали генеральную репетицию.
День спектакля был назначен. К 8 часам вечера наполнился зал всей многочисленной семьей офицеров, чиновников, прислуги и многих гостей, приехавших из Севастополя.
Вошел директор Корпуса и сел в почетное кресло.
Гулко разнесся по залу звон тяжелого медного гонга. Зал затих в ожидании.
Два рыцаря, закованные в латы, медленно и торжественно раздвинули темно-синий тяжелый занавес.
Нежным молитвенным напевом плакала скрипка и вторили ей аккорды рояля. В богатой келье Францисканского монастыря молился перед образом Мадонны монах-алхимик. Молился о тайне Золота, которую мечтал открыть.
Окончена молитва. Усталый, садится он в кресло и мучительно думает и вычисляет, силясь понять тайну смеси.
В открытое окно глядится синяя ночь; останавливается «вещая старуха» и поет песнь о жемчужинах-слезах, пролитых матерями за сыновей, убитых в бою, монах отгоняет ее, как тяжелую докучливую печаль.
В окне появляется веселый мальчик – подмастерье сапожника и поет: «ох, захочешь – перескочишь, в этой жизни все легко». Печаль сменяется радостью. Слезы – смехом. В этой жизни все имеет два начала. Палка о двух концах.
Философствуя, алхимик засыпает в глубоком кресле, за спиной его вырастают по очереди светлый дух в освещении белого света и затем темный в освещении красном от алхимического очага, на котором приготовлена смесь для страшного опыта.
Каждый дух благословляет его новое открытие на применение к Добру и Злу.
Нежная мелодия скрипки и рояля продолжает звучать, угасая.
Ангелы исчезают. Алхимик просыпается и записывает рецепт великой смеси, полученной от духов.
В громадной реторте изготовляет смесь и нагревает ее на очаге.
Наступает ночь. В молитвенном экстазе, на коленях перед очагом, он ждет, дрожа и волнуясь, появления золота, которым купить он весь мир.
Раздается гром и вспыхивает красное пламя. Страшный взрыв разрывает реторту. Монах впадет в исступление и спрашивает название нового вещества. «Порох», отвечают Светлый и Темный духи. – «Это порох», – повторяет монах. Вместо золота – страшной силы – он открыл порох – другую страшную силу.
Появляется друг его рудокоп и зовет его на праздник по случаю большой добычи золота в рудниках Фрейбурга, который дает им Бурграф.
Железные рыцари затягивают занавес. И снова гонг. Открыта сцена.
Площадь. Бурграф. Графиня. Рыцари. Девушки. Рудокопы. Цветы, ленты, яркое солнце. Пляска, турниры, флаги и копья.
Гремят трубы, свищут флейты, бьют барабаны и бубны. Веселый хоровод вокруг слитка золота, добытого рудокопами.
На празднике Бурграф пленяется невинной голубкой «Магдой», дочерью рудокопа; но она не хочет покинуть своих белых коз и голубей даже для графской короны. Он ищет ее в горах, куда она скрылась. Занавес.
И снова келья и в ней алхимик.
Дочь рудокопа спасается у него от настойчивых преследований Бурграфа. В одежде юного монаха Бертольд скрывает ее у себя, когда тот неожиданно приходить в монастырь.
Желая спасти Магду, монах покупает ее свободу ценою пороха, тайну которого выдает Бурграфу. Долгая беседа его с Бертольдом открывает Магде-монашку истинное лицо и душу Бурграфа и когда он восклицает: «иду с порохом, но без Магды!», она срывает свой капюшон и одежду монаха и кричит страстно:
– И с порохом и с Магдой!
Бертольд разводит руками: кто женщину поймет!
Два рыцаря закрывают и эту картину. И вот последнее действие.
Тюрьма Бранденбурга.
Алхимик-изобретатель пороха, которым сокрушаются латы и щиты рыцарей, схвачен ими и заключен в тюрьму, как волшебник.
Идет война. Время лат, копья и стрел прошло. Приходить на смену порох. Этим порохом разбивает Бурграф стены крепостей железных рыцарей и рушатся стены тюрьмы.
Магда – сестра милосердия первая находит Бертольда и возвещает ему радость победы и страшную силу его пороха.
Он уже ликует и славить свое великое изобретение, как в окне появляется «Вещая старуха» и поет надрывающим сердце голосом: «Слезы, что жемчуг в ракуше, дай мне ракушу, как землю большую, я жемчуга слезы в нее соберу, к небу далекому, к небу лазурному я, как упрек от земли, принесу за сыновей, убитых в бою». Услыша снова эту песнь-упрек, Бертольд, истомленный тюрьмой и годами жизни, умирает на руках Магды и Бурграфа, проклиная свой порох. Тихая печальная музыка играет за стеной монастыря.
Тихо задвигают темно-синий занавес два железных рыцаря.
На нем, как на темном небе, сверкают «жемчужный слезы».
– Браво! браво! Автора на сцену! автора.
Бурграф, Магда, Монах и рыцарь вытаскивают меня из суфлерской будки на сцену и выводить за занавес.
Директор корпуса встал, подходит, благодарит, жмет руку. A затем все всколыхнулось и завертелось у меня в глазах, лампы, сиена, толпа, кадеты, артисты, взлетаю высоко к потолку и мягко падаю на руки качающих. Ура! ура! выше! выше! Ура-а! Флотская музыка гремит веселый туш, кадеты качают.
Довольно. Есть всему конец. Встаю твердо на ноги. Передо мною Подашевский – музыкант и театрал, ставивший на этой же сцене до меня – мистерию с Мадонной (г-жа Куфтина).
– От души, поздравляю Вас, дорогой В.В., с таким успехом я с удовольствием переложил бы Вашу вещь на музыку и мы вместе создали бы из нее оперу.
В этой части мы хорошо понимали друг друга и искренно пожали руки.
Спектакль очень развеселил всех и с разрешения Адмирала «Праздник Бурграфа» продолжался еще несколько часов; так ряженные и танцевали с гостями и моряками.
Крепко и сладко спал в эту ночь автор, увидавший свое творение в людях живых.
ОФИЦЕРЫ МОЕЙ РОТЫ
– Ах, какие миленькие, розовые, чистенькие, толстенькие поросятки! – воскликнул я, подходя к закутку и заглядывая поверх досщатого низкого забора.
– Ай, да Анна Михайловна! У Вас даже свиньи и те чистые! розовые, точно фарфоровые!
– Это предрассудок, Вл. Вл., – ответила мне г-жа фон Брискорн: «думать, что свинья любит грязь, это человек, по лени и недосмотру, держит свинью в грязи; но в природе ни одно животное не любит грязи и тщательно себя моет и чистит».
– Вы правы, Анна Михайловна. Кошечки и птички беспрестанно моются и охорашиваются.
– Ну, пойдемте, я покажу Вам теперь гусей.
Мы вышли с ней на поляну «Голландии». Зеленым фонтаном падали ветви к земле с черных стволов плакучей ивы.
На лужайке под нею паслись белоснежные жирные гуси – традиционное жаркое 6-го ноября. Немного дальше на длинной привязи ходили две коровы – черная большая и белая.
Из конюшни выглядывала голова рыжей лошади (которую чистил конюх Моисей). Мы прошли в глубь сада, где бродило целое стадо, каких-то буро-зеленых, запыленных овец – дар отряда Рыкова, тут же бродили белые лошади, присланные с фронта Гернетом – хозяйство Морского Корпуса быстро расширялось и у Анны Михайловны не хватало дня, чтобы за всем усмотреть; но бодрая и энергичная хозяюшка работала до поздней ночи, сводя счеты и расчеты в своей маленькой комнатке на даче командующего.
– У меня к Вам большая просьба, Вл. Вл., – сказала г-жа Брискорн, останавливаясь на дорожке крупного гравия около большой клумбы темно-красных астр в бордюре лиловых Ивана-да-Марьи. – Мой племянник Борис фон Брискорн очень просится в корпус и именно в Вашу роту, он любит маленьких кадет, потому что это воск, из него легче вылить нужную форму.
– Я знал в Петербурге в нашем корпусе гардемарина Брискорн, он погиб геройской смертью в Балтийском море – это брат его? – спросил я.
– Двоюродный брат, – ответила Анна Михайловна.
– Он из Прибалтийских рыцарей? – спросил я.
– Нет, род Брискорнов происходить из Англии – в их гербе сильный мужчина держит быка за рога – это с английского Брис-корн – ломающий рога.
– Ну, коли сильный, так и хорошо, обломает кадет, будут хорошие воины и моряки, – сказал я. – Милости просим в мою роту.
Несколько дней спустя высокий, стройный офицер Гвардейского флотского экипажа Бор. Ник. фон Брискорн явился ко мне и принял ІІ-й взвод кадет моей роты, который, как и катер его и миноносец получил вскоре прозвище «Гвардейский».
Этот бравый офицер, точный, аккуратный, прекрасно знающий свое дело действительно обломал кадет и создал из них строевую роту и прекрасный «Гвардейский» желтый катер. Когда кадеты были готовы, этот катер был подан мне к пристани с чисто вымытыми канками, сверкающими уключинами и молодцами-гребцами; после экзамена и пробега по рейду на этом катере мне оставалось только расцеловать моего офицера.
Другой катер с миноносца «Свирепый» был черный – его подготовил другой мой офицер – ст. лейт. Помаскин.
Иннокентий Иванович. Инок Иннокентий. Инок по святой мученической жизни своей. Это был человек, который вкладывал душу свою в каждое, ему порученное дело, будь оно простое, маленькое, или крупное и очень важное. Служил и работал он, как бы священнодействуя и замучивал себя своей беспредельной добросовестностью, с страшным упорством добиваясь намеченной цели. Мученик работы, идеи и службы. Дни и часто ночи посвящал он кадетам 1-го отделения (самым большим и взрослым моей роты), своему миноносцу и службе Корпусу, который часто посылал его в командировку для закупки провианта для Хозяйственной Части. Ин. И. Помаскин тоже представил мне свой катер и кадет в блестящем виде и к концу плавания достиг чуда: мертвый миноносец «Свирепый», с заржавленной и поломанной машиной был разобран, отчищен, смазан и собран руками его кадет; на глазах отряда, задымив трубой, дал ход и прошелся по рейду под громкое «ура» всех кадет. Терпеливым, упорным кропотливым трудом оживила его мертвое тело его достойный труженик-командир.
Я прошел на его катере под веслами по далекому рейду и с гордостью видел, как им любовались с других кораблей.
Третий офицер моей роты лейтенант Куфтин, бывший моим воспитанником в Петербурге, был добрым, душевно-мягким, хорошим воспитателем III-го и І-го отделений кадет (самых молодых и маленьких). Будучи начитанным, образованным, светлым человеком, он с любовью и большой охотой образовывал своих кадет, заботясь о них – заботой матери, и строгостью разумного отца. Он представил мне свой «номерной» миноносец – чистый и изящный, как игрушка и белая щегольская шестерка под свежими парусами подошла к пристани.
Тонкие, веселые голоса звонко ответили: «Здравия желаем! г-н капитан 1-го ранга», – я вскочил в шестерку, сел на белую, чистую койку и, подобрав шкоты, мы лебедем понеслись по синему простору.
На руле сидел черноглазый кадет Фишер и лихо правил в крутой бейдевинд левого галса, откидывая носом, набегавшие волны. Мы делали повороты, проходили под носом кораблей, резали корму, описывали петлю; прекрасно обученные кадеты оказали честь своему учителю. Освеженные быстрым пробегом мы вернулись на маленький миноносец, где лейтенант Куфтин мне показал их такелажные работы.
Так мы и плавали, стоя на бочках, на этих трех миноносцах, обучая кадет морской практике, сигналопроизводству, гребле и парусам.
Молодые моряки скоро привыкли к судовой жизни и серьезно несли свою вахту.
Берегли и холили свои миноносцы и шлюпки и у них родилась уже ревнивая любовь к своему кораблю. Был еще вельбот с прекрасными гребцами. Для меня это плавание было личной отрадой; зимой я преподавал моим гардемаринам морское дело и то, что рисовалось мною мелом на классной доске теперь оживало в них для действия и жизни на воде.
По очереди кадеты моей роты переходили на шхуну «Яков» и свершали небольшие переходы под парусами под командой лейтенанта Куфтина; изредка брал их к себе лейтенант Галанин, «фортовый лейтенант», как звали его кадеты, на его яхту «Забава» на прогулки по морю. Иван Валерьевич – достойный сын Адмирала Галанина искусного парусника и симпатичнейшего командира, с которым я плавал в Балтике на судах морского корпуса.
Синее зеркало Инкерманского пролива отражает небо и плывущие в нем легкие, нежные, как перья, облака.
На корме моего флагманского миноносца накрыт белый столик, на нем чайный прибор, печенья и сладкий пирог.
За столом сидит директор Корпуса и несколько корпусных дам.
На мачте «Строгого» поднят «глаголь» (синий флаг) между ним и «Свирепым» ворота старта.
Сигнальщики держат «исполнительный».
– Долой! – командую я, и бело-красный флаг падает на вахтенный мостик.
– На воду, – слышно издалека крики молодых голосов… – На воду! – вторят Инкерманские скалы.
Мимо их белых стен проносятся катера «Желтый» и «Черный». Еще они маленькие, плоские, как подводные рыбки, машут белыми плавниками. Но, с каждой минутой, все ближе, растут и растут катера и уже слышны ободряющие крики старшин-рулевых.
Вот они уже близко. Слышны гребки вальковых весел раз, два!, раз, два! и на другом: «ать» ать! ать! Кадеты скученной массой стоят на миноносцах.
– Нажми, «Черный», нажми! «Свирепый», нажми! – кричат с миноносца. «Не сдавай «Гвардейцы», – кричат со «Строгого», навались «Желтый», «Желтый»…
Все ближе и ближе к старту. Ровно и вместе идут оба катера, весло в весло.
Крики усиливаются, гребцов окачивают из лейки. Красные лица горят, зубы стиснуты, в глазах увлечение, пружинятся мускулы на руках и ногах, разрывают лопасти весел синюю гладь пролива. «Гвардейцы» нажми! – кричат со «Строгого» и крики переходят в рев.
«Гвардейцы» нажали и «Желтый» выскочил вперед на половину корпуса.
«Черный» не сдавай! не уступает «Свирепый», но «Желтый» уже впал в исступление и в диком восторге несется птицей по глади морской. Ать! ать! ать! – кричит рулевой, качаясь корпусом в такт гребле, и с жуткой тревогой прислушивается к гребкам за собой.
Рассвирепели на «Черном», недаром они со «Свирепого», дугою гнутся широкие спины, дрожат мышцы сильных рук. Навались, нажми, осерчай! Черный нос уже поравнялся с кормою «Желтого». Но вихрем налетели бодрящие крики с родного миноносца. «Гвардейцы» не сдавай! Страшная сила – сила самолюбия ударила по гребцам со «Строгого» и, вложив в последнее усилие весь остаток молодой задорной энергии, «Желтый» снова вырвался вперед – и на целый корпус опередил противника.
– Суши весла! – заревел рулевой: «весла на валек!»
Взмахнули крылья в последний раз, поднялись весла высоко на желтом катере и потекла с них вода на горячие руки гребцов.
– Ура! ура! – понеслось ликующим торжеством по всем миноносцам. Спасибо гвардейцы! не выдали «Строгого».
«Желтый» катер подан к трапу. Директор корпуса поздравляет лихих гребцов и выдает приз рулевому. Старший лейтенант Брискорн в восторге, хвалит, благодарит, радуется. Победили его «Гвардейцы».
От «номерного» отделилась белая шестерка и под парусами совершает «задачу» вокруг вех, бочек и судов.
Крепкие, загорелые, голые кадеты в синих «трусиках» бросаются в воду с бортов, с мостика и даже с трубы ныряют и плавают, как бронзовые рыбки на приз за плавание. Окончены гонки.
Красным диском спускается солнце в синее море. Адмирал и гости съезжают на берег. В кубриках отдыхают кадеты – гребцы.
«В3РЫВ»
Настало лето 1920 года.
Тихое, жаркое, крымское.
Зазеленели холмы батареи «Парижской», на которой я водрузил мачту для обучения кадет сигналопроизводству флагами.
Директор Корпуса высказал мне пожелание, чтобы кадеты моей роты жили бы летом на корабле и обучались морской практике.
Во исполнение этого желания Адмирала Ворожейкина, я приказал гребцам кадетских катеров подать их к пристани.
Желтый и черный катера быстро «по-флотски» были сняты с бочек и держались у пристани.
– Смирно! встать! – я вошел в катер, взмахнули белые весла, как крылья забили зеркало моря и мы понеслись по Севастопольскому рейду в южную бухту в порт.
Лихо гребли мои загорелые, веселые, бодрые гребцы кадеты и вскоре мы влетели птицей в нарядную бухту, в плотный полукруг военных кораблей.
Часа два бродили по порту, из подходящих судов того времени нашли три миноносца «Свирепый», «Строгий» и «Номерной».
Явившись командиру порта, я передал просьбу своего Адмирала и он мне ответил:
«Берите, хоть сейчас!» у Вас есть катера, возьмите их на буксир и ставьте куда хотите у берегов Корпуса.
Обрадованные и взволнованные кадеты набросились на миноносцы и хотели разом отбуксировать все три, только бы поскорее начать плавание. Но со ржавых, тяжелых цепей обросших тиною и ракушей, нам не удалось их снять. Взяли самый маленький на буксир обоих катеров – гуськом и с криками «ура» выволокли его на чистую воду.
Под дружные и равномерные удары весел натянулись фалиня и миноносец медленно дал ход на радость и ликование моих гребцов. На штурвале его стоял кадет и с гордым видом держал нам в кильватер. 1-й рулевой!
Гребли, сушили весла – отдыхали, снова гребли и все же к вечеру миноносец «Номерной» стоял на бочке на створе батареи «Парижской».
Дня через два командир Порта прислал нам с портовыми буксирами и другие два миноносца и поставил их в колонну с первым на большие красные бочки.
С этой минуты кадетам больше не сиделось на берегу. С раннего утра они рвались на свои миноносцы; но жить там еще не могли. Плесень, ржавчина, грязь, паутина, гнилое тряпье и забитые отбросами гальюны и умывальники – результат революционного времени, не позволяли там долго оставаться из-за смрада и вони.
Но желание плавать было так велико, что мы все: я – заведующий отрядом кадетских миноносцев, ст. лейт. Помаскин – командующий миноносцем «Свирепый», ст. лейт. ф.-Брискорн – мин. «Строгий», лейт. Куфтин – ком. «Номерным» и все мои кадеты, отбросив всякую брезгливость, вооружились лопатами, ломами, тряпками, мылом, скребками и щетками, и яростно отмывали миноносцы от революционной грязи и заразы.
Кадеты, раздевшись догола, ползали и лазили по всем трюмам, кофердамам, рундукам и угольным ямам, скребя и моя «на совесть».
Прекрасные офицеры мои помогали им, руководя работой и через неделю три красивых, чистых, продезинфицированных миноносца, блестели на летнем солнце черными корпусами и отдраенной медью.
Я поднял свой брейд-вымпел на м-це «Строгом». Назначил боцманов-кадет на все три, и выдал каждому новенький Андреевский флаг, чтобы торжественно поднять его в день начала нашей компании.
Настал наконец и этот желанный день.
Ясное, тихое летнее утро.
Море, как синее зеркало, ласково морщится от течения с гор по Черной речке в меловых скалах Инкермана.
Сверкают колпаки компасов, как медные солнца, золотом блестят поручни, железные палубы миноносцев кажутся синими, как вороненая сталь, так добросовестно их натерли и вымыли кадеты.
На юте «Строгого», сверкает белая скатерть на столике, приготовленном для молебна. Вымытые, подстриженные, одетые в праздничную флотскую форму, кадеты ходят по палубе в ожидании торжества.
В кают-компании накрыт стол, на нем чай, печения, пирог и фрукты для Адмирала, Священника и гостей.
С утра вместе с большим флотом торжественно подняты военные флаги и гордо реют в голубом пространстве.
Маленькие боцмана с серебряными дудками на груди важно и строго оглядывают свои миноносцы. Чистота судна – гордость боцмана.
Маленькие сигнальщики на мостиках глядят неотступно на белые колонны директорского балкона, над которым у семафора стоит кадет-сигнальщик и ждет, когда Адмирал, Священник и гости отвалят на моторном катере от пристани корпуса. Я хожу по палубе «Строгого» и любуюсь красотой и чистотой этих судов и молодцами – кадетами.
Синий простор Инкерманского пролива лежит вокруг миноносцев, медленно покачиваются железные бочки, точно красные маки на синем ковре. Справа высокие, изрытые, сложенные корявыми пластами ноздреватого губчатого камня берега с белыми флигелями Корпуса, слева кудрявые, густо-зеленые холмы Ушаковой балки с тихой деревянной пристанью, с которой старые Севастопольские ветераны, когда то, мирно удили рыбу, сплевывая в воду жеваный табак. Теперь она превращена во временный склад боевых запасов, приготовленных для срочной отправки в военные части Добровольческой Армии.
Крепкие деревянные ящики, окованные железом, громоздятся высокой кладкой на старом помосте, в них сотни патронов для полевых и судовых орудий и тысячи пулеметных лент, ружейных патронов, ящики с порохом и мешками с серой.
Так и кажется, что под их тяжестью прогнется старая пристань и потопит ящики с драгоценной защитой белых орлов.
От моих миноносцев до пристани только несколько кабельтовых; но им ли опасаться этой боевой близости – кадетам – будущим героям «Андрея Первозванного»!
Ведь таковым каждый из них считает уже себя. Ведь он на судне под сенью этого флага. А мы все ждем и глядели на белый балкон на красные флажки нашего сигнальщика.
– Сигнальщики! – что нет еще семафора? – кричу я на вахтенный мостик.
– Никак нет! – отвечает фортовый сигнальщик, вытягиваясь в струнку и отдавая честь.
– Пам! бац! трра, та, та… тта… та! бац! бац! бац! ба-бан! три-та-тааа! бац! бац! и пошло и пошло, затрещало, забухало на тихой пристани, засвистело, застонало. – Я оглянулся, офицеры и кадеты бросились на левый борт и, как зачарованные, смотрели во все глаза на горящие ящики с патронами и снарядами.
Яркое желтое пламя пожирало ящик за ящиком, тысячи патронов взлетали на воздух и пули свинцовым дождем шлепались об воду, точно шел град.
Желтый удушливый дым горящей серы поднимался к голубому небу, точно яхонтовый жгут по ясной бирюзе.
Бац! ба-бах! бах! бах. Т-та, та, та…
Так и жарило, точно из сотен пулеметов. Высоко взлетали стальные осколки, резко трещали ящики и лопался цинк.
Пламя все жарче, серный дым все гуще, все зеленей!
– Кадеты! – кричу я на миноносцы. – Вот Ваше боевое крещенье! Под эту боевую музыку мы начинаем компанию!
Веселые, бодрые с задором молодым и пылким, они смотрели на пожарище, а я в душе глубоко скорбел, что такие большие запасы бедных защитников Крыма тайный враг подверг уничтожению.
Всплески воды все приближались к миноносцам. С переднего ст. лейт. Помаскин в рупор закричал мне:
– Г-н Кап. 1-го ранга, как быть с кадетами? Осколки ложатся близко к бортам «Свирепого», не ранило бы кого?
– Спрячьте кадет под броневую палубу! – приказал я ему. – Но с великим трудом и неохотно ушли они вниз в жилую палубу.
Вахтенные же стойко остались на местах.
– Орлы! молодцы кадеты!
В самый разгар пожара, в самый жаркий момент разрывания более крупных снарядов от пристани корпуса отвалил большой желтый катер (бывшая Царская баржа) и под веслами направился к моим миноносцам.
– Вот он, ожидаемый Адмирал, священник и гости, – подумал я. – В какой красивой феерично-боевой обстановке будет отслужен молебен начала компании.
– На миноносцах! – закричал я. – Кадеты повахтенно на шканцы во фронт!
Мигом вылетели по трапам кадеты, все до одного и быстро построились на железной верхней палубе.
– Равняйсь! Смирно! – прокатилась команда на каждом миноносце.
Желтый катер несся бурей, взлетали и опускались белые весла в руках бравых гардемарин.
Я вышел к трапу, чтобы встретить рапортом Директора Корпуса.
Но на кормовом сиденье не было никого. Стоя на корме, Командир Гардемаринской роты кап. 1-го ранга Кольнер кричал мне:
– Адмирал приказал: сейчас же, немедленно свести всех кадет на берег в Инкерман.
– Есть! – ответил я. Желтый катер повернул обратно.
– Кадеты на все гребные суда! – скомандовал я.
И через пять минуть два моих катера и шестерка отвалили с офицерами и со мною от бортов всех трех миноносцев.
Пожар свирепел, снаряды рвались все чаще и стальной град несся нам вслед. Через 20 минуть, оставив катера на хранение часовым «Сухарной» балки, я привел кадет своих фронтом, через горы и представил роту Директору Корпуса.
Адмирал Ворожейкин поблагодарил меня лично, а потом и в приказе всех офицеров и кадет за полный порядок на миноносцах во время взрыва и за быстрый десант, свезенный в образцовом порядке.
Кадет отвели в сад «Голландию», чтобы выждать окончание пожара.
У берега стояла четверка; я вскочил в нее и крикнул роте:
– Пару смельчаков ко мне, доставить на миноносцы!
Синей волной двинулась ко мне вся рота – выбирай любого!
Я улыбнулся им радостно, как хорошим друзьям, знал, что пойдут за мною.
– Двоих довольно! – сказал я.
В шлюпку вошли и Брискорн и Помаскин:
– Разрешите, и мы с Вами! Отвалили, вышли на палубу.
Желтый дым уже низко стлался и полз по кустам в гору, как некий змей.
Изредка все еще шлепались осколки в загрязненное море, на котором плавали разбитые доски.
Мы обошли миноносцы, чтобы посмотреть нет ли пробоин и вдруг увидели в кубрике кадета-боцмана Бутакова.
– Вы как здесь? – спросил я его. – Почему Вы остались, когда я свез всю роту на берег?
– Господин Капитан 1-го ранга, – ответил мой юный боцман. – Вы передали мне в руки Андреевский флаг и приказали беречь и охранять его; я и считал себя не вправе отойти от него. Таков был ответ моего славного боцмана сына Адмирала Бутакова и правнука героя славной защиты Севастополя.
Я крепко пожал его руку. Спасибо, кадет Вутаков!
ДЕСАНТ
Бледным золотом окрасилось небо над Инкерманом, розовые волны побежали по голубизне и оранжевый поток широких лучей залил и голубое и розовое одним торжествующим цветом царственного светила.
Оно выкатилось за меловыми горами и залило море и горы утренним румянцем. Нежная прозрачная вуаль поднялась над водою и в этом тумане тихо отплыли навстречу солнцу гребные суда с вверенных мне миноносцев.
На катере со «Строгого» был я и ст. лейт. ф. Брискорн, со «Свирепого» – ст. лейт. Помаскин, с «Номерного» – лейтен. Куфтин. На всех трех шлюпках десант кадет моей роты с ротным флагом, ружьями и патронами. На миноносцах остались только вахтенные и дежурный офицер.
Быстро гребли в утреннем холодке шлюпки и мягко скользили по воде пролива. Проплыли высокие берега с Морским Корпусом. «Сухарную» с боевыми погребами, с Инкерманским маяком и в зеленых стенах высокого камыша вошли в Черную речку.
Пришвартовали шлюпки к сваям, оставили дневальных и вышли на песчаный берег. Построив ряды, под звуки горнов и барабанов двинул я роту свою в Инкерман.
Эхо белых скал отбрасывало барабан и горны. Но вот они смолкли, смолкли и горы, и вдруг подхватили лихую, бодрую песнь полков Добровольцев и прокатилась она над селеньем и над сонной черной рекой.
Звонко, задорно пели кадеты, не жалея молодых голосов, твердо и четко отбивали ноги по твердой дороге шоссе.
Гордо реял Андреевский флаг на плече кадета Добровольского, ярко горели медные горны на утреннем солнце.
Удивленные жители Инкермана высовывались из окон домов и долго поворачивали головы в нашу сторону проезжавшие в поля мужики.
За густым плетнем из барвинка старая седая бабушка развешивала на веревке мокрое белье. Остановилась, открыла глаза, заслонилась от солнца.
«Господи, помилуй нас грешных!» – воскликнула она. «Да какие все молоденькие!.. да с ружьями; кто такие? Куда их ведут? с ружьями то!., деточки Вы мои!.. Против кого? Война то, чай, давно окончена!» – все причитала она, пока фронт проходил ее плетень.
– Молчи, бабуся, чего не понимаешь! – крикнул ей весело на левом фланге голос маленького фельдшера, несшего за спиною походную аптеку.
– Из фронта не говорят! – осадил его взводный: эх ты нестроевая!
Звонкие горны и трубы барабанов заглушили ропот старушки; a «молоденькие» затянули новую песнь Добровольческую.
После часа походного марша, привел я роту свою в большую зеленую долину, в которой там и сям росли яблоки и дикие груши. Долина была окружена высокими стенами меловых гор, скал и отдельных камней. В этой живописной долине ст. лейт. Брискорн, строевик до мозга костей, (и редкий знаток всяких уставов и законов службы), организовал стрельбище и все кадеты под присмотром своих офицеров прошли курс стрельбы из ружей стоя, с колена, лежа на разных дистанциях. Отметчики с указками показывали на цели места попаданий. На холме среди обломков скал и белых камней водрузили ротный флаг с часовым; там была моя маленькая ставка и сборный пункт.
На камне стоял маленький горнист и подавал сигналы.
По окончании учебной стрельбы, я пропустил мимо себя роту церемониальным маршем повзводно и сомкнутым строем, благодарил за блестящее прохождение. Скалы и горы снова бросали нам бодрые ответы проходившей роты. Горнисты и барабанщики заменяли музыку. Синим блеском сверкали штыки. К полдню составили ружья, в долине расположились бивуаком, развернули еду, питье и вкусно позавтракали на чистом воздухе.
Потом отдохнули, повалялись в траве, собирали цветы, играли в чехарду и другие игры.
Когда солнце начало склоняться к западу, снялись с бивуака, проверили наличие, собрали снаряжение и снова, огласив долину барабанным боем, вышли на шоссе и пошли к реке.
Там нас ждали шлюпки и дневальные. Погрузили десант. Выкинули весла. И в наступающих сумерках пошли к своим миноносцам.
Спуск флага застал нас дома. Выгружались. Поставили шлюпки на бакштовы. И мирно заснули крепким здоровым сном. Море баюкало легкой качкою.
На штагах горели огни.
ЛЕЙТЕНАНТ КВАН ДИМИТРИЕВИЧ БОГДАНОВ
15 марта 1920 г.
Сорвал я листок календаря. Отдернул розовую занавес и широко распахнул большое венецианское окно моей спальни.
Ароматный весенний воздух – смесь травы, цветов и моря ворвался в комнату и вместе с ним молодой певучий голос звонко прокричал с зеленых холмов исторического люнета батареи № 107. «Парижской», времен славной защиты Севастополя от двунадесяти языков, лежавшей у моря пред моим окном:
– Ваничка, какой ты счастливый! Какой чудный ирис ты нашел: лиловый, бархатный! темный, чудный, чудный!
– А у меня только лютики золотые, – печально сказал тот же голос: – белая ромашка, дикая гвоздика, да мохнатка.
– Утешься, Наташа, – ответил бодрый, смеющийся голос: – вот там на люнете целый ковер красных маков.
Стройной тонкой газелью взбежала молоденькая женщина на зеленый холм и нагнулась над яркими маками; молодой загорелый мичман весело пробежал за нею и они, шаля и дразня друг друга, срывали сочные цветы.
– У меня букетик больше! – звонко смеялась молодая, сверкая белыми зубами на ярком утреннем солнце.
– Зато у тебя нет розовой мальвы, смотри какая у меня славная, – поддразнивал ее веселый мичман.
Набегавшись вдоволь по холмам батареи, молодая парочка взялась под руки и чинно направилась к моему крыльцу. Поднялись на третий этаж, позвонили. Горничная открыла и доложила мне:
– Мичман Богданов с супругою.
Я встретил их в своем кабинете и усадил на широкий диван.
– Имею честь явиться и представиться, как отделенный начальник вверенной Вам роты Морского Корпуса, – отрапортовал он официально; взял затем букет из рук жены и, передавая его мне, сказал веселым, энергичным голосом:
– Позвольте Вам, дорогой Владимир Владимирович, поднести эти цветы, правда, они очень скромные, полевые, но зато они от искреннего сердца.
Я принял этот первый привет моего нового офицера с такой же ответной искренностью, ибо никто не являлся ко мне с букетом и потому еще, что я всю жизнь очень любил все цветы. Так до сих пор с именем этого офицера связался навсегда свежий и яркий букет полевых скромных цветов и весенняя молодость Ванички и Наташи на фоне зеленой батареи.
– Наталья Михайловна – жена моя, – промолвил Иван Дмитриевич Богданов и представил свою жену. Мы познакомились.
Я с интересом всматривался в моего сослуживца и слушал его рассказ о жизни и предыдущей службе.
Это был подвижной, трепещущий здоровьем, с открытым лицом, маленькими голубыми, живыми глазками человек, с широкими жестами. Когда он смеялся, в глазах брызгала радость и веселье. Непочатый край молодой энергии звучал в словах его речи, и я был рад, в душе, такому жизнерадостному сослуживцу.
На расспросы мои он рассказал мне, что происходит он из казаков Полтавской губернии из города Хорола. Воспитывался в Императорском Лесном Институте. Я посмотрел на серебряный Государственный Орел, который солидно украшал его флотскую тужурку.
Иван Дмитриевич продолжал.
В 1915 г. он был зачислен в Гардемарины флота по механической части и проходил курс строевого обучения. В 1916 году прибыл из Морского Инженерного Училища в Кронштадте во 2-й балтийский экипаж, где стал Гардемарином флота по морской части и назначен на отряд судов Особого назначения на крейсер «Варяг». С этого крейсера перешел на Курсы Гардемарин Флота. В 1917 году произведен в младшие унтер-офицеры Гардемарин. В июне того же года произведен в Мичманы действительной службы.
Получил назначение Вахтенным офицером на линейный корабль «Андрей Первозванный», вскоре стал вахтенным Начальником Центрального Поста на этом дредноуте.
Тут нагрянула на великую Родину безумная революция и, потерявшие способность здраво мыслить, матросы «Андрея Первозванного» заменили флаг этого великого Апостола, флагом красной крови.
На башнях, мостиках, поручнях и пушках растянулись красные плакаты и ленты кумача и на этих кровяных полотнах, как зубы хищников зарябили белые буквы: «Долой Империю!» «Да здравствуют Советы!» «Вся власть рабочим, солдатам и крестьянам!» «Смерть буржуям и капиталистам!».
Мичман Богданов, сослался на болезнь отца – помещика Полтавской губернии и получил отпуск на родину.
Преданный ему и, любивший его искренно, вестовой матрос, как мать ребенка, снарядил его в путь-дорогу и заботливо обшил все золотое и все пуговицы его форменной одежды черным сукном.
– Так Вам будет ехать спокойнее, – сказал вестовой, – и в дороге никто не обидит.
В чемодан своего мичмана-барина положил он и свой портрет с сердечной надписью на память о прежнем добром русском матросе.
5 декабря 1917 года Иван Дмитриевич с горечью и печалью на сердце покинул родной корабль и по железной дороге отправился на юг к родным пенатам.
От души, я посочувствовал молодому мичману, что не удалось ему поплавать на «Андрее Первозванном» и повидать моря и океаны; но к удивлению своему, узнал я, что, не смотря на свою молодость, Иван Дмитриевич еще Гардемарином флота успел пройти на крейсере «Варяге» 15.864 мили, пересекая Великий и Индийский океан, Средиземное море, Атлантический и Северный Ледовитый!
– Ну и повезло же Вам, Иван Дмитриевич, – воскликнул я: – такое обилие океанов иногда не выпадало на долю и старым капитанам!
– Да поплавали мы славно и поштормовали основательно, – довольным голосом ответил ученый мичман.
Затем он продолжал. Из отпуска он не вернулся в Балтийский флот по случаю большевистского переворота, и взят был на учет Главным Морским штабом в Киеве в 1918 году.
На следующий год был на учете в Одесском порту и в марте месяце назначен комендантом транспорта «Россия». И вскоре комендантом тральщика «Ольга». В апреле месяце 1919 года был вахтенным начальником и ротным командиром вспом. крейсера «Цесаревич Георгий», состоял офицером для связи со штабом генерала Слащева в боевых операциях под Херсоном и Николаевым. Затем штурманским офицером на «Цесаревиче Георгии».
И в ноябре того же года назначен помощником коменданта Херсонского порта и уполномоченным контролером торговли и промышленности. Приказом Командующего Черноморским флотом в 1920 году с 1 марта Иван Дмитриевич был назначен Отделенным Начальником Морского Корпуса. 15 марта он приехал из Херсона в Севастополь, где я в первый раз познакомился с этим молодым, энергичным офицером.
Вот какой необыкновенный мичман явился мне в это памятное утро с весенним букетом цветов.
Познакомились, наговорились, расстались. Две недели спустя, мичман Богданов вступил в должность Начальника III-го Отделения вверенной мне роты кадет и с первых же дней своей новой деятельности завоевал симпатию своих воспитанников, вложив душу свою в дело свое и, окружив детей-кадет материнскою заботою: душа, ум, ружье, одежда, обувь кадета, его обучение и развлечение все было взято под опеку молодого отделенного Н-ка и никакая мелочь в их жизни не казалась ему маловажной. Я радовался, что это III-е отделение, часто сиротевшее без офицера, наконец дождалось своего постоянного воспитателя.
Но радость моя была недолга.
25 апреля 1920 года приказом Командующего Черноморским Флотом Иван Дмитриевич был отчислен от Морского Корпуса в распоряжение Капитана 1-го ранга Машукова. Мичман Богданов стал помощником начальника базы 2-го отряда судов Черноморского Флота в Керчи.
13 октября 1920 г. его произвели в чин Лейтенанта за отличие по службе, приказом Главнокомандующего Русской Армией.
В ноябре молодой Лейтенант Богданов назначается Старшим Морским Начальником гидрографического судна «Веха» и во главе целого каравана судов производит эвакуацию из Керчи 1350 беженцев, которых он ведет в Константинополь в составе 2-го отряда Судов Черноморского флота.
В Мраморном море на лин. корабль «Генерал Алексеев» прибыл Начальник Штаба Контр-Адмирал Машуков и заботливо обошел все помещения, где устроились и жили воспитанники открытого им Корпуса. Опросил ротных командиров о нуждах их. Я ответил Николаю Николаевичу, что у меня не хватает офицеров-воспитателей.
– Кого же Вы хотите? – спросил Контр-Адмирал Машуков.
– Верните мне Лейтенанта Богданова, он так хорошо взялся за наше трудное дело, и отделение кадет его очень полюбило.
Начальник Штаба согласился исполнить мою просьбу и во время стоянки нашей в Константинополе III-е отделение кадет моей роты вновь увидело Лейтенанта Богданова своим внимательным и заботливым Отделенным Начальником.
Из Константинополя мы пошли в Наварин, затем на долгую стоянку в Африку в Бизерту. Там Иван Дмитриевич был назначен Старшим Отделенным Начальником в июне 21-го года; а в сентябре того же года вступил в Заведывание Хозяйственной Частью временно за отъездом в отпуск Ст. Лейтенанта Помаскина.
17 ноября 1921 г. стал сам Заведывающим Хозяйственной Частью Морского Корпуса, которой правил вплоть до 21 апреля 1923 года. Сдав все дела Лейтенанту Жуку, Иван Дмитриевич Богданов покинул Бизерту и на французском пароходе уехал во Францию, где работал шофером.
В своей большой, уютной комнате в тихой окрестности Парижа – Неильи, в кругу былых моряков и соратников вспоминает Иван Дмитриевич Богданов, за вечерним чаем под теплым светом ласковой лампы, свои боевые труды в составе пехотных и артиллерийских партизанских частей в борьбе с большевиками с 10 мая по 1 июля 1918 года.
Вспоминает дружины Генерала Кирпичева в борьбе с большевиками и Петлюровцами с 1 ноября по 15 декабря 1918 года. И боевое плавание на крейсере «Цесаревич Георгий» в операциях против красных в Черном и Азовском морях под Херсоном с 14 апреля по 17 ноября 1919 г.
Говорят они и о славном II отряде судов Черноморского флота под Николаевским брейд-вымпелом Контр-Адмирала Машукова, о десантных операциях Ген. Слащева, Генерала Улагая, на Кубани, в Тамани и под Бердянском и о других операциях по прикрытию эвакуации с мая по ноябрь 1920 года.
В Париже Лейтенант Богданов отыскал Гардемарин и Кадет Морского Корпуса и его отыскали бывшие воспитанники и сложил он их снова вместе в Морское дружное объединение, энергией своей бодрил в них дух и раздувал лампаду перед образом Андрея Первозванного, призывал молодые силы к борьбе за существование, к самообразованию и служению науке и родной идее моря и военного моряка. Когда родилась Кают-Компания и Военно-Морской Союз Иван Дмитриевич убеждениями, ходатайствами долгими и упорными сделал их членами той и другой морской организации, будучи и сам членом и сотрудником этих и многих других.
Командующий Белым Флотом и Начальник Военно-Морского Союза – Адмирал Кедров заметил эту энергичную, полезную и неусыпную работу и заботу о молодых моряках Лейтенанта Богданова и сделал его Председателем Объединения всех Гардемарин, Кадет и Охотников Флота. Голубой автомобиль-люкс стоит у ворот Союза Галлиполийцев на рю Мадемуазель и на рю Колизэ; в освещенные окна большого зала видны головы и лица молодых и бодрых членов объединения, среди которых восседает их молодой и энергичный председатель и, размахивая бодро рукою, внушает им одну и ту же мысль:
«Чтобы стать хорошим морским офицером и с пользою служить далекой и великой Родине, нужно, господа, пока учиться, учиться и учиться!».
Так продолжает Иван Дмитриевич Богданов свою воспитательскую деятельность на пользу Возрожденной России, говорит долго, за полночь. В ближнем храме на высокой колокольне отбивают колокола 12 часов ночи.
Голубой автомобиль летит в тихое Неильи, чтобы с утра нестись по Парижу за куском насущного хлеба.
ПРИЕЗД ГЕНЕРАЛА БАРОНА ВРАНГЕЛЯ
На редкость высокого роста, стройный и тонкий, как эриванский тополь, бравый Генерал, в черной папахе, проломленной посредине мягким проломом, в коричневом казакине. Тонкий казачий ремень с серебряными пряжками туго охватывает тонкую талию.
На ремне кривая казачья шашка; на груди патроны серебра с чернядью.
Моложавое, загорелое лицо его дышит отвагою, силой, энергией и волей.
Большие голубые глаза его смотрят ясно и бодро вперед.
Быстрым шагом идет он с пристани корпуса к фронту Гардемарин и Кадет. Звонким сильным голосом он протяжно кричит:
«Здравствуйте, Гардемарины и Кадеты Морского Корпуса!!»
Басы Гардемарин и тенора Кадет сливаются в громкое и дружное: – «Здравия желаем, Ваше Превосходительство!»
Главнокомандующий Белой Армией Генерал барон Врангель обходить фронт, внимательно оглядывает каждого воспитанника и обращается к Корпусу с бодрящей патриотической речью.
Все глаза на нем – Полновластный Владыка всего Юга России, по воле которого движутся десятки тысяч воинов всех родов оружия, которому повинуются Армия и Флот и все города и порты занятых им областей.
Пред ними сила и они смотрят на нее с юношеским восторгом, с верою и упованием.
«Вы все в зеленом, – заканчивает речь свою генерал Врангель. – Я привык видеть моряков в синем, это цвет вашего моря! Я дам вам синее сукно. Порт сошьет вам кителя, голландки и шинели. Будете вы в своем природном цвете».
Директор Корпуса горячо благодарит Главнокомандующего.
«Покорно благодарим, Ваше Превосходительство!» – радостно кричат гардемарины и кадеты.
Генерал Врангель с Директором, свитою и офицерами Корпуса обходит все жилые и классные помещения рот во флигелях, a затем поднимается по шоссе к главному зданию на горе.
У входа в корпусную Церковь встречает его священник в полном облачении с крестом в руках. После краткой молитвы благословляет отец Александров Генерала Врангеля и обращает к нему теплое, прочувствованное слово. Он кончает его такими словами:
«Ты Петр – камень. И на этом камне да созиждется храм сей.
Помоги достроить эту Храмину во славу Господа и на радость Флоту.
Спаси дом сей от разрушения и укрепи его силой десницы твоей».
Генерал Врангель приложился ко Св. Кресту и обещал взять Корпус под свое покровительство и помочь ему достроиться.
Обойдя затем все величественное здание, классы, спальни, залы, галереи, роты, столовые, учебные кабинеты, бассейны для плавания, все в еще недостроенном и частью только распланированном виде, Генерал поразился грандиозностью замысла этой оригинальной и красивой постройки талантливого инженера-строителя Александра Венсан и еще больше проникся желанием утвердить и достроить этот великолепный храм Морской Науки.
«Ты Петр – камень и на этом камне созижди Храмину сию», – звучали в ушах его проникновенные слова Настоятеля.
Большое сердце большого человека жаждало исполнить это обещание; но глубокий и трезвый ум шептал ему: «это, пока, невозможно».
Простившись с моряками, поджидавшими его на берегу, Главнокомандующий отбыл на белом катере к себе в Севастополь.
Радостный мечты охватили всех.
Будет достроен Морской Дворец – корпус. Все мы оденем синее морское обмундирование. Выйдем из тесных флигелей на простор громадного здания.
Среди белых массивных колонн на широкой паперти будет стоять Директор Корпуса. Розовая лента Св. Станислава 1-й степени обовьет его плечо и грудь и серебряная звезда засияет на груди возле самого сердца.
По асфальтовой дороге Церемониальным маршем пройдет синий батальон Гардемарин и Кадет, под свою музыку, с родным знаменем Корпуса и обовьет эти белые колонны их мощный крик и громкое ура!
Да будет так!.. Да будет.
Вот какие мечты посеял тогда в сердцах наших приезд Генерала барона Врангеля, и… как страшно и неумолимо разрушила Судьба все эти упования; кроме, правда, синего сукна; доброго, крепкого сукна, которое носим и поныне.
– Катер Командующего Флотом! – закричал дежурный кадет, посмотрев в окно ротного флигеля и побежал докладывать дежурному по корпусу офицеру.
Офицер доложил Директору Корпуса.
– Гардемарин и кадет во фронт!
Через пять минут на строевой площадке стояли во фронте Гардемарины и Кадеты со всеми офицерами своих рот.
Белый катер «Пулемет» подошел к пристани. Из катера вышел Вице-Адмирал Герасимов в английском френче с русскими адмиральскими погонами, в широком поясе желтой кожи, на котором в кобуре висел револьвер.
Новый Командующий Флотом поздоровался с воспитанниками и обошел фронт, внимательно осматривая каждого офицера, гардемарина и кадета своими темными бархатными глазами.
Он снимал с их голов фуражки, осматривал головы и заглядывал за воротник.
– Вшей нет? – спрашивал Командующий.
– Никак нет, Ваше Превосходительство! – отвечал Директор: – кадеты содержатся чисто, их стригут и у них есть баня в подвале.
Осмотрев воспитанников, Адмирал Герасимов обошел все ротные помещения, внимательно все осматривая и расспрашивая ротных командиров и инспектора классов. Перешел в гардемаринское здание, в канцелярии, где присел. В канцелярии Директор Корпуса излагал Адмиралу жизнь, ученье и нужды воспитанников; a Командующий внимательно выслушивал его и давал советы.
В эту минуту Директор Корпуса и не подозревал, что беседует он со своим заместителем, который приметь из рук его Севастопольский Морской Корпус.
С белых балконов следили глазами за Командующим и его свитою, милые, любознательные глаза корпусных дам и из уст в уста потекли слова: «а вы слышали?., а вы знаете?.. Душечка, a ведь Адмирал Ворожейкин-то уходит. Директором Корпуса будет не то Ненюков, не то Адмирал Герасимов».
И то, что шептали уста эти женские, то и сбылось; не сейчас, но в скором времени. Не в Севастополе, а в Константинополе; не в Корпусе; а на линейном корабле – на «Генерале Алексееве».
Подойдя ко мне, печальным голосом сказал мне Адмирал Ворожейкин: – «Знаете, Вл. Вл… я… уже не Директор».
И вспомнился мне тогда звон далекого колокола в храме Братского Кладбища, когда этот самый Адмирал вошел на белый балкон с колоннами, освещенными закатом солнца, и бодро и весело сказал: – «Вот, Вл. Вл., я опять Директор».
Так незримые, но властные персты переставляют фигуры людей на шахматной доске жизни, и никто не знает ни дня, ни часа, когда и куда переставит его Судьба.
Часть ТРЕТЬЯ.
БЕЛЫЙ АДМИРАЛ И КРЫМСКАЯ ЭВАКУАЦИЯ
Двенадцать белых греческих колонн на Ионических капителях поддерживали белый фронтон и крышу Графской пристани.
Сорок белых широких ступеней сбегало к воде Южной бухты города Севастополя. Довольно сильный ветер с севера гнал белые облака на юг по нежно-голубому небу. Мелкие острые волны бились о камни набережной и лизали привальный брус деревянного помоста пристани, осаждаясь жемчужными каплями на зеленой бороде тины и водорослей, на мокрых сваях и досках.
Слева плясали на волнах зелено-красные ялики перевозчиков, справа держались крюками военные вельботы и шестерки.
Точно белый лебедь, плавно колыхалась офицерская байдарка.
Крепким непробудным сном спали мраморные львы на своих пьедесталах, целое столетие, сквозь сон, охраняли они парадную Графскую пристань.
В этот час, пересекая площадь с памятником Адмиралу Нахимову, мимо гостиницы Киста, шли быстрым шагом четыре человека. Шедший впереди был в штатском. По элегантности его одежды можно было предполагать, что он только что прибыл из заграницы; трое за ним были в форме морских офицеров.
Дойдя до портика белых колонн, они все разом остановились. К человеку в штатском подошел старший из спутников и, проведя рукою по всему горизонту, просящим, убеждающим голосом стал говорить ему:
– Ваше Превосходительство, посмотрите вокруг себя: вот южная бухта, в ней громадный порт, мастерские, плавучие доки, дивизионы подводных лодок, эскадренных миноносцев; там выше, на горе Корабельной стороны экипажи морских команд, морской госпиталь; у берега крейсера и броненосцы, на рейде дредноут.
Там, на северной стороне сухой док Наследника Цесаревича, Инкерман с его бомбовыми погребами и складами боевого снабжения; там дальше, близ Ушаковой балки, Морская Авиация и минная станция; а там на горе колыбель флота – Морской Корпус! Все это будет Ваше! все это подчинится воле вашей и будет покорно вашему слову. Примите пост Командующего флотом Черного моря. Вы здесь человек новый. У вас блестящее прошлое. Ваш авторитета уважаем. Ваше имя имеет вес, оно объединит все, что не поддалось еще заразе и растлению и встряхнет и ободрит растерявшихся и ослабевших в борьбе.
Примите пост Командующего флотом, Вы тем спасете Флот и поможете Армии в ее борьбе против красных врагов; а в случае невозможности бороться, спасете и Флот и ее, уведя от врагов и их плена».
Тот, которого так горячо уговаривал искуситель, стоял, облокотясь на белую колонну, и снял шляпу, чтобы освежить свою голову.
Облака разрывались на клочья и солнце поминутно освещало пристань.
Осветило и его бледное, вдохновенное в ту минуту, лицо. Ветер играл его черными, с легкой проседью, волосами, разбрасывая пряди по высокому чистому лбу.
Синие глаза его, синевой своей спорившие с небом и морем, с восторгом и глубоким интересом смотрели на прекрасную панораму неба, моря и гор, белого живописного города Севастополя на этих холмах, и массу кораблей, разбросанных по синим бухтам в зеленых цветущих берегах с тополями и кипарисами.
Губы плотно сжались; между черными бровями легла складка заботы. Сердце боролось и билось в груди. Круглый энергичный подбородок морщился ямочкой.
В мозгу рождались решения, боролись мысли, взвешивал разум. И, как ветер, над его головою, гнал по небу разорванные тучи, так и в голове его неслись с быстротою мысли из бурного настоящего в далекое прошлое. Вдруг глаза его потемнели, осветилось лицо улыбкой мечтательной, и забыл он в мечте своей все свое окружение.
Распахнулись широкие двери ясной памяти. И видит он огромный зал Морского Корпуса Петербургского и, в конце его, под всеми парусами бриг «Наварин».
Слева – черной массой в золоте с ружьями и саблями стоит морской батальон гардемарин и кадет его сотоварищей. Справа полон зал блеска, лент, эполет Адмиралов, морских офицеров, на хорах высоких, на белых колоннах, живые гирлянды нежнейших цветов – дам и барышень.
– Смирно! под знамя! слушай на кра-ул!
Щелкают ремни на винтовках; сверкают штыки и обнаженные сабли. Музыка гремит на правом фланге.
Дверь распахнулась; и, ведомый адъютантом, входить он. Он, для кого все эти крики, все эти ружья, музыка, штыки. Он, на кого направлены все взгляды, все помыслы, мечты.
Фельдфебель он, знаменщик Корпуса!
Бледнолицый красавец, брюнет с синими глазами, 1-й ученик Старшей Гардемаринской роты, фельдфебель знаменщик. Какая честь! Какая слава! Что так приятно «гордою тяжестью» давит плечо, напирает на золотой якорь на белом погоне, вдоль и поперек обшитом галуном. Это белое древко с золотым копьем; а за спиной «торжественно шуршит» тяжелый, плотный, белый шелк родного знамени и блестят на нем инициалы и короны Царей, шитая золотом по голубому кресту Андрея Первозванного.
Все глаза на нем: на знамени и на том, кто, с такою честью, несет его, достойно и заслуженно.
Да, Морской Корпус… дорогое и светлое воспоминание. И еще одно: в роскошном аванзале у парадной лестницы, там, где собираются все родные навещать кадет, гардемарин, над диванами красного бархата, среди картин Айвазовского морских сражений и славы флота, среди белого мрамора бюстов Императоров, на белой мраморной доске золотом выбито: 1899 год окончил первым Морской Корпус Кедров Михаил.
Да, Морской Корпус! дорогое и светлое воспоминание. Лестно его иметь под своим началом.
Он стоял на вершине лестницы этой белой Графской пристани и видел другую высокую лестницу его блестящей офицерской службы, и восходил по ней со ступени на ступень.
Красавец знаменщик превратился в мичмана, золотые круглые эполеты легли на юные плечи, рука с гордостью покоилась на золотом эфесе морского палаша.
Пронеслось, как видение, красное здание 18-го флотского экипажа и молодцы матросы на плацу во время строевых занятий.
Величаво прошел по серо-стальному Балтийскому морю броненосец «Император Николай I-й», шесть месяцев на нем проплавал мичман. И выделился так по службе, что его назначили в трехгодовое заграничное плавание на крейсере «Герцог Эдинбургский». На нем, обойдя все моря, океаны и земли, вернулся он на родину и поступил в Михайловскую Артиллерийскую Академию, которую, как и Морской Корпус окончил он первым учеником.
На золотые эполеты легли три серебряных звездочки и молодой лейтенант взят флаг-офицером к знаменитому Адмиралу Макарову и уезжает с ним в Порт-Артур.
Мелькнул голубой Печилийский залив и темные горы Квантунского полуострова, кольцом обхватившие бухту.
В этой бухте стоят родные Русские корабли под Андреевским флагом.
Стоят во внутреннем бассейне Артура и ждут подъема воды в обмелевшей бухте, чтобы выйти, узким проходом на внешний рейд, где поджидал их хитрый враг – Японец.
Спрятанный в заливе за непроницаемой стеною гор, японский флот бомбардирует флот в бассейне. Адмирал Макаров приказывает спрятать все команды под броневые палубы; а сам со своим флаг-офицером в открытом катере ходить по бассейну, обходя корабли своего флота.
Над ними, вокруг них свистят, летят и разрываются японские снаряды, взвивается фонтанами вода и громкое ура несется с кораблей навстречу адмиралу и лейтенанту Кедрову, презревшим опасность и смерть… Коварный враг готовит брандеры для заграждения выхода на внешний рейд. Эти брандеры полны камней и цемента. Опасность грозная повисла над эскадрой. Темная ночь лежит на горах Порт-Артура. Серебряные мечи прожекторов бегают по черной воде, рассекая тьму и отыскивая неприятеля. Вот поймали один, другой, третий. 14 брандеров шли затопить проход из Порт-Артура. Адмирал Макаров встретил их ураганным огнем; но они все шли, гибли и шли, пока первый не приткнулся у входа. Красно-желтым факелом вспыхнул японский брандер и весь бассейн осветился его кровавым светом.
– Лейтенант Кедров! – приказал Адмирал, – потушите пожар!
Жгучая гордая радость охватила сердце бравого лейтенанта; захватив людей, бросился он на катере к горящему брандеру и вскочил на него. Ловко и быстро перерезал стальной шнур, ведший к адской машине.
Под ногами его на палубе синим пламенем горел рассыпанный уголь, политый керосином. Задыхаясь в чаду и дыму, он бросился с матросами в это море огня и принялся тушить его всеми мерами. Снаряды и пули своих батарей свистали и рвались над их головою. Пожар был потушен. Брандеры потоплены. И на другое утро Русский флот свободно вышел из бассейна навстречу японскому.
– Да, славная ступень моей службы, – думает он теперь, глядя на Черное море, с шумом притекающее к белым ступеням.
А мысли бегут дальше. С сердечной грустью подумал о гибели славного Адмирала Макарова и видит себя флаг-офицером Наместника Генерал-Адъютанта Алексеева, a затем Старшим флаг-офицером всей Порт-Артурской эскадры.
Вспомнил великую осаду Порт-Артура и его геройскую защиту, во время которой был он ранен, и плавание свое на «Цесаревиче», где снова был серьезно ранен и обожжен в бою с японским флотом.
Мелькнули в памяти китайские воды, где встретил он, после выздоровления, эскадру Адмирала Рождественского и был назначен артиллерийским офицером на крейсер «Урал». А вот надвинулся и затмил все собою, грозный, кровавый бой при Цусиме.
Видит, как погиб родной «Урал»; видит себя подобранным на транспорте «Анадырь», который и доставил его обратно в далекую и милую Россию.
И новая ступень: дорогое и светлое воспоминание.
Ясный, летний день. Серо-стальное Балтийское море кажется более синим от ясного неба. На море – суда учебно-артиллерийского отряда. Вымытые и окрашенные, точно к светлому празднику, стоят корабли в ожидании высочайшего смотра Государя Императора.
На мостиках вахтенные не отрываются от биноклей и труб. – Идет. Приближается. Входит на рейд Царская яхта. Желтый Штандарт с Черным Орлом Государства Российского реет в голубом небе высоко на грот-мачте. Вошла. Загремела канатом и стала на якорь.
Длинными нитями вытянулись команды по черному пазу на белых палубах кораблей отряда и замерли в гробовой тишине в трепетном и радостном ожидании.
У борта Царской яхты закачался желтый полированный катер с медной, ярко-горящей на солнце, трубой. В него сошел Государь и свита. Адмирал Нилов встал у руля. Катер отвалил. Еще тише стало на судах. Ждали, затаив дыхание.
Через минуту он пристал к трапу учебного корабля «Петр Великий»; капитан 1-го ранга Кедров встретил рапортом своего Государя.
Император приветствовал офицеров, почетный караул и команду. Судовой оркестр играл встречу. Громовое ура неслось по рейду и перекинулось на другия суда.
И было в этих криках столько любви, преданности и верности своему Монарху, что и Его лицо осветилось ответной милой улыбкой и прекрасные голубые глаза с отеческой ласкою останавливались на каждом матросе.
– Учебное судно к осмотру! – скомандовал Кедров.
И в миг все пришло в движенье. Сломя голову, неслось по палубам и трапам и снова замерло на своих местах.
Командир «Петра Великого» показывал Государю свой корабль и его артиллерию, доведенную его трудами, энергией и познаниями до полного совершенства в стрельбе.
С большим вниманием и интересом Государь осмотрел корабль, его вооружение, учения команды у орудий и башен, результаты стрельбы и остался всем чрезвычайно доволен. В знак своего Монаршего благоволения, крепко пожал Командиру Кедрову руку, благодарил его за прекрасную постановку дела стрельбы в Балтийском флоте и поздравил его своим Флигель-Адъютантом. Затем под ликующие крики и звуки музыки Государь отбыл с «Петра Великого» и проследовал на прочие корабли.
На другой день золотые аксельбанты украсили правое плечо и белый китель капитана 1-го ранга Кедрова и на его золотые погоны легли серебряные вензеля Государя Императора. Офицеры и команда с любовью и гордостью смотрели на своего, достойно отличенного, командира и, с еще большим рвением, принялись за свое славное артиллерийское дело.
Новою грозною тучею, полною крови, мук и страданий, налетела на Родину грозная война с Германией, и застала она Кедрова флаг-капитаном бригады линейных кораблей. И вскоре тут Судьба оторвала его от милой Родины и услала его под туманное небо Английского Королевства на суда Большого Флота представителем флота родного. И там под чужим небом на чужих судах Флигель-Адъютант Кедров отдавал свои силы и знания на служение своей Родине и на борьбу с общим для всех союзников грозным врагом. Быстро пронесся этот тяжкий год. И снова он вызван домой к себе на родные корабли.
Теперь он командир линейного корабля «Гангут». И снова мелькнул год, еще тяжелее прошлого. Флигель-Адъютан Кедров Начальник 1-й минной дивизии Балтийского моря и Командующий морскими силами в Рижском заливе. Это почетное место перешло к нему после ухода Адмирала Колчака в Черное море. Один достойный заменил другого.
И еще пройдена выше ступень:
Уже он не капитан 1-го ранга; а Свиты Его Величества Контр-Адмирал.
За успешную постановку минного заграждения под Либавою награжден, постановлением Георгиевской Думы, Георгиевским оружием. Самая высокая честь для храброго воина.
Измученной и истерзанной жестокой войной, страдающей Матери-Родине, привили враги ее внутренние «красную прививку» – болезнь худшую всякой войны и всякого человеческого страдания. И заболели ею все слои Государства Российского и грянула тогда «великая бескровная русская революция».
И началось тогда: «своя своих не познаша».
И кровью тогда, уже не вражеской, а братской залилась и захлебнулась Русская Земля. Эти мрачные, черные дни революции, отречения Государя Императора и начала братоубийственной брани застали Адмирала Кедрова в Финляндии, в Гельсингфорсе на его флагманском миноносце. Любимый и уважаемый своими командами, он был верно и крепко охраняем и спасен матросами в ту безумную ночь избиения славы и крепости Родины – ни в чем неповинных ее офицеров.
Завладевшее троном Государства Российского, самовольно пришедшее на смену великим Императорам Русским, временное правительство, не имея в своей среде сильных и верных опытных правителей и преследуя людей Царства во имя республики, принуждено было взывать к помощи людей, создававших величие, красоту и силу Государства Российского для того, чтобы не все разом рухнуло, а хоть что-нибудь удержать в порядке и в силе, и вот призвало оно Адмирала Кедрова на должность Помощника Морского Министра, a затем и Начальника Морского Генерального Штаба.
В этих должностях Адмирал оставался лишь 2 месяца и, когда на пост Морского Министра вступил столь опытный «Морской волк», как адвокат Керенский, Адмиралу Кедрову было предложено Адмиралом Колчаком отправиться к нему в Черное море для командования бригадой дредноутов.
Но Адмирал Колчак вскоре и сам отбыл из Черного моря; а Адмирал Кедров уехал за границу для объединения военно-морских агентов Лондона и Парижа.
Там за границей он получил предложение Адмирала Колчака организовать заграничный транспорт по снабжению белых армий.
На культурном Западе Европы в тиши нормальной, человеческой жизни начал жить Адмирал Кедров, желая и здесь за рубежом приносить посильную помощь заболевшей «красной прививкой», бедной, терзаемой Родине; но она не хотела оставлять его в покое. И, протягивая к сыну с далекого зараженного востока свои бледные, исхудалые (в дни Царства столь прекрасный и сильные) руки, голодным ртом кричала и звала: – «Михаил! сын мой родимый, столько раз храбро и доблестно защищавший честь и жизнь мою, вернись и помоги Матери, освободи от хищных рук, разрывающих тело мое на части; вернись, Кедров!».
И Адмирал Кедров вернулся.
Его вызвал из Севастополя Правитель Юга России Генерал Врангель для командования последним белым Русским флотом и руководства Морским ведомством последнего Русского правительства.
Приехав из Лондона в штатском, стоял он теперь на верхней ступени белой Графской пристани и, глядя на проплывавшие мимо разодранный бурей облака, мучительно думал вступить ли ему еще на эту высшую, но тяжкую ступень – Командующего Черноморским флотом. Тем флотом, за кормой которого гордо реял Андреевский флаг с белым конем Св. Георгия Победоносца, побеждающего красного змия.
Тем флотом, который видел на своих палубах Адмиралов: Нахимова, Корнилова, Лазарева и Истомина, Чухнина, Эбергарда и Колчака.
Это ли не искушение? Да; но то был флот здоровый, крепкий, стойкий, честный; его матросы – герои и орлы!
Он шел в наступление, не боялся смерти, разил, побеждал, спасал честь и жизнь Родины; или доблестно умирал и, уходя на дно, стрелял из последней пушки, пока морская волна не зальет на мачте родной Андреевский флаг. Что же мне остается в командование? Флот, раздетый революцией, сменивший Андреевский флаг кровавой тряпкой, флот с покойниками-офицерами и с матросами, ставшими их убийцами. Флот, которого назначение только отступать, спасая Армию. Нет! Кедров отступать не может! Много раз он бестрепетно смотрел в глаза ужасной смерти. Нет, Кедров отступать не может!
Недаром на его плече покоилось святое знамя – эмблема Родины.
Недаром на его плечах черный орел Контр-Адмиральского чина. Он добыт храбростью, страданьем, ранами и удалью морскою. Нет, Кедров отступать не может и не должен!
Да и от кого отступать? Кто враг мой? Русские матросы? – эта «краса и гордость» революции – «взбунтовавшиеся рабы», как называл их Керенский. Больной, зараженный русский народ?
Мне ли покидать Родину, которой служил я с пламенной любовью, верою, правдою, честью моряка?
Мне ли идти в изгнание?.. и кто гонит меня? – Русские матросы?!
Мне ли офицеру, Адмиралу Русского Императорского флота отступать перед русским матросом?
И вдруг мучительной мыслью прорезало мозг:
Трон пуст. Во дворце враги – узурпаторы. Бедный, бедный Государь! Мученик революции. Вспомнились большие голубые глаза и ласковая, отеческая улыбка на корабле «Петр Великий».
С тяжелой грустью обвел глазами корабли. – Крестил Вас Царь именами, даже имена переменили!..
Взглянул на небо. Вечерело. Сильный ветер гнал с севера серые и рыжие тучи на юг. А над ними выше плыли белые кучевые – точно корабли под парусами. «Тучки небесные – вечные странники», – подумалось ему: – «так и я поведу вас, корабли мои, с севера на юг в изгнание».
Солнце красным шаром спускалось над темно-синим морем. Верхние облака стали розовыми.
A нижние пурпурно-рыжими с разодранными седыми и лиловыми концами. Верхние проплывали, как белые корабли с перламутровыми парусами, a нижние складывались в уродливые головы, в дикие рожи, с косматыми гривами и тянулись длинными, тощими, хищными лапами в погоню за белой эскадрой.
– «Это мои корабли плывут наверху; а внизу – преследуют их красные чудовища. Не отступлю перед ними!»
Придя к такому решению, после долгой упорной борьбы, человек в штатском повернул свое бледное вдохновенное лицо к умолявшим его собеседникам и, взглянув им в глаза, своими потемневшими, как море, глазами громко сказал, улыбаясь:
– «Отойди от меня, Сатана!»
Солнце скрылось за горизонтом моря. Темные, лиловые тучи, точно обагренные по краям алой кровью, бешено неслись по темному небу. На белой пристани зажглись фонари и желтыми бликами легли на спины охранявших львов.
Простившись, те четверо разошлись и исчезли в темноте наступающей ночи. Ветер гудел и свистел по балкам, срывал цветы шиповника, потрясал тополя и кипарисы. К земле пригибались нежные туи. Море со смехом билось о берег, и в волнах, бегущих от крепости к Приморскому бульвару, слышались стоны, упреки и слезы; там глубоко под водою на чугунных балластинах, поднимались, как водоросли тонкие тросы и на них качались волнами, обглоданные рыбами, скелеты офицеров, невинных жертв своих матросов – мясников бескровной революции.
Если бы ушедшие могли понять голос этих волн, пропитанных солью и человеческой кровью, то они расслышали бы такие слова: «Кедров! Адмирал Кедров! во имя замученных братьев твоих, помоги, отступи, уведи от рук обезумевших изуверов остатки великого Русского флота. Спаси крест Андрея Первозванного от кровавых, грязных рук на него посягающих!»
Но в ту ночь он не понял, не слышал этих криков.
На другой стороне, там, где славной вершиной своей упирается в черное небо старый Малахов курган и где ветер боролся с корнями деревьев, слышались стоны, упреки и слезы. То кричала кровь офицеров, убитых в спину разбойниками красного террора, на том самом кургане, где их предки купили кровью славу Севастополя! И прогремел курган этот по всему свету славой защиты своей беспримерной. Там нашли смерть и позор неслыханный бедные потомки былых богатырей.
«Этого ли тебе мало?» – кричали голоса ночи: «Кедров! Адмирал Кедров! помоги! отступи! спаси, уведи остатки былой могучей Армии! Подними их на палубу родных кораблей, уведи ты их, хотя бы и в изгнание, ибо нет большого страдания, как умирать от руки братьев-палачей!»
Но напрасно старался ветер, напрасно старались волны донести этот ропот, стенанья и слезы до ушей и сердца Адмирала. Усталый с дороги, он спал в своей каюте и бледная луна освещала в окно его бледное, усталое, но все еще вдохновенное лицо.
И то, что не сумели ни ветер ни волны, чего не достиг искуситель, того достиг благородный рыцарь и рыцари поняли друг друга.
Правитель Юга России, Генерал барон Врангель, Главнокомандующий Белою Армией, пригласив на утро во дворец Адмирала Кедрова, обратился к нему, как офицер к офицеру с горячей просьбою принять тяжелый и ответственный пост Командующего Черноморским флотом и, в случае угрожающей и неминуемой опасности, спасти Флот и Армию в водах и на земле Дружественной, но чужой нам Державы.
«Видно, от судьбы не уйдешь», – подумал Адмирал Кедров: – «послужу тебе, родина-мать и на чужой воде и на чужой земле, коли ты, родная, сама того хочешь!»
Он пожал руку рыцарю Генералу и дал свое согласие, выразив желание иметь Контр-Адмирала H.H. Машукова своим начальником штаба. Все возликовали. Ветер за ночь улегся. Небо очистилось. На ярком солнце оно ласково играло синевой, как и глаза нового и последнего Командующего Русским Флотом.
На своем белом быстроходном катере с молодым Начальником Штаба, сам одетый в только что, срочно сшитую морскую форму с золотыми Контр-Адмиральскими погонами во флотской фуражке Царского времени, носился по рейду Севастополя, обходя все свои владения.
С этого дня и до дня печального, «черного» дня прощанья с великою Родиной, эти два человека неразлучно работали вместе. Всюду появлялись они энергичные, бодрые, вдохновенные надеждами, созидающие новые крепкие кадры команд, бодрящие падающих духом, ослабевающих в непосильной борьбе. Они собрали распадавшийся флот, обновили, освежили, очистили личный состав и приготовили к роковой минуте горького отрывания от груди Матери многих сотен тысяч горячо ее любивших детей, тот великий ковчег, на котором они спасли их всех от ревущих волн великого красного потопа.
К этому дню великой печали были готовы к отплытию в Севастополе 31 судно под Андреевским флагом.
И в портах Феодосии, Керчи, Ялте и других портах Крыма еще множество кораблей – всего белого флота 132 корабля.
Это и был тот Священный Ковчег, которому было суждено спасти остатки Великой России, как драгоценные семена для посева в родную землю светлого будущего.
Все это множество кораблей нужно было на долгие месяцы неизвестного плавания снабдить углем, машинным маслом, котельной и питьевой водою, пищей для команды и бездомных странников, консервами; фуражом для конницы, боевым запасом для отражения возможного нападения врага на пути, обувью и обмундированием команды и распланированием всех этих палуб, кают, кубриков, трюмов и иных помещений для необычайного количества пассажиров, на которых никогда не рассчитывали эти корабли.
Они создали тот разумный, твердый, ясный порядок, при котором в одну, две ночи смогли потом принять для спасения 136.000 людей, сразу покидавших Родину.
Но какой энергии, какого постоянного, неусыпного труда стоило им провести эту трудную организацию великого отступления в то страшное время, когда почти никто уже не доверял друг другу, почти всеми овладевала тоска и безволие; когда красный враг стискивал свое багровое кольцо вокруг последней пяди белой земли; а любезные союзники – иностранные державы перестали оказывать материальную и моральную помощь, бросив белых героев на произвол Судьбы.
Когда по горам, лесам и балочкам, за стеной на северной стороне, на корабельной, в Ушаковой балке, за братским кладбищем, в дубовых лесах ІІ-го кордона, в укромных местах Малахова кургана, прячась от глаз Белого Победителя, но чуя его близкую кончину, Севастопольские «красные» матросы, портовые мастеровые, «розовые» перебежчики обыватели, «зеленые» хищники и другие вредители Родины тайно собирались и шептались, как бы помешать кораблям выйти из Севастополя, как бы испортить их механизмы, открыть кингстоны, затопить на рейде, в порту, или даже в пути, что еще лучше, ибо тогда погибнут и бежавшие на них белые. Замышляли набросать мин у выхода в море, взорвать Инкерман, поджечь склады одежд и питания.
Все эти злобные замыслы внутреннего и самого опасного врага надо было им тоже предусмотреть и изыскать средства, быстрые и решительные, для ограждения флота, порта и учреждений от их тайного нападения; создав верную, надежную и крепкую охрану из офицерских, юнкерских рот и Гардемарин Морского Корпуса, они спасли и отстояли в целости все части и суда и к утру 30-го октября 1920 года были в полной готовности к отплытию.
У подножия образа Божьей Матери, рисовал я белые лилии по золотому фону на белой стене ротного зала вверенной мне кадетской роты Морского Корпуса.
Октябрьское солнце сквозь громадные окна заливало белый длинный зал, сто тридцать железных кроватей, стоявших двумя стройными рядами, разъединенными новенькими белыми табуретами и ночными шкафами, бледно-янтарным светом.
Из крайнего окна косой золотистый луч освещал прекрасный лик Богородицы и покоился на кудрях святого Младенца.
Шенаев, – помощник ротного каптенармуса, сидя на корточках, растирал в горшочке масляную зеленую краску, которой я должен был расписать стебли и листья этих лилий.
Работая у большого ротного образа, я отдавал распоряжения на завтрашний день, день торжественного переселения моих кадет из нижних флигелей в главное здание Морского Корпуса, только что приведенное в жилой вид.
– Вот здесь, Шенаев, – сказал я: – справа у образа Вы набьете дубовый башмак, в нем будет стоять ротный знаменный флаг, a слева набьете другой: в нем будет ротная хоругвь с надписью: «Вера, Верность и Честь».
Далеко в конце спальни послышались быстрые шаги по паркету и запыхавшийся голос. Вбежал матрос-вестовой Директора и прокричал:
– Где ротный командир? Господин Директор требует их к себе. Сейчас же. Поскорее!
– Я здесь! – прокричал я ему: – иду сейчас!
Что такое? – подумалось мне: что за спешка? Случилось что-нибудь с кадетами?
Привычным быстрым бегом пробежал я длинную спальню, классный коридор, спустился на нижнее шоссе и добежал до строевой площадки. Навстречу мне по всему пути, поднимались в гору мои кадеты, согнутые под тяжестью тюфяков, подушек и ротной мебели, которые они переносили в свое новое помещение, чтобы с завтрашнего дня начать в нем свой новый учебный год.
Через пять минут я стоял перед лицом моего Директора. Это полное, розовое, чисто-выбритое лицо с голубыми добрыми, жизнерадостными глазами, было красно, взволнованно, сумрачно в эту минуту и потемневшие глаза беспокойно метались за потускневшим золотым пенсне.
– Владимир Владимирович! – обратился ко мне Директор Корпуса: – остановите сейчас же переноску тюфяков и все это переселение кадет! Прикажите им укладываться срочно, спешно, без минуты промедления! Сейчас придет баржа. Всю ночь будем грузиться. А рано утром уйдем на линейном корабле «Генерал Алексеев». Объявлена эвакуация.
– Ваше Превосходительство! – вскричал я голосом полного отчаяния. – Но, быть может, это опять, как на Рождество, только ложная тревога? Придет баржа и опять уйдет!.. Разве Крым не может больше держаться? Ведь клялся же Генерал Слащев: «честью офицера не сдам я Крыма». Да и Перекопский перешеек, Чангарский и Арбатская стрелка так сильно укреплены, они недоступны нападению; a ІІ-й отряд судов под командою Контр-Адмирала Беренс на Азовском море – это сила. Не сдадут они Крыма, Ваше Превосходительство! Разрешите закончить переселение; почти все уже наверху, осталось самая малость! Я только что привел все в такой порядок, неужели надо все ломать и рушить?
Совсем потемнело лицо Адмирала Ворожейкина:
– Что вы мне говорите? – закричал он: – Вы не знаете положения на фронте! Белые Армии повсюду отступают и движутся спешно к портовым городам, чтобы спасаться на пароходах. Генерал Слащев не может отстоять Крыма! И Морскому Корпусу приказано командующим флотом немедленно грузиться на баржу. Идите, В.В., приготовьте свою роту к погрузке, предупредите семью; я назначил Начальником Эвакуации Инспектора Классов Кап. 1-го ранга Александрова, у него получите все инструкции.
Адмирал Ворожейкин ушел в свой флигель. С убитой душою, упавшим сердцем, побрел я к флигелю, где жили мои кадеты.
Увидя своих милых, живых кадет, по молодости своего детского сердца принимавших с интересом и даже радостью всякую перемену в их жизни, я пересилил и свою невыносимую боль сердечную и бодро давал им свои распоряжения по приготовлению к завтрашнему переселению… на линейный корабль «Генерал Алексеев».
Долгие часы подряд на их маленьких спинах, ручных тележках и носилках сползали с горы зеленые и серые тюки зашитого и увязанного обмундирования, обуви и белья и все это складывалось и громоздилось во флигеле и на дворе. Рота превратилась в багажную станцию. Вскоре к пристани Корпуса подошла громадная портовая баржа, пришвартовалась к ней и открыла корпусу свое огромное, китоподобное железное пустое, темное чрево. На пристани расставили часовых-кадет. На баржу положили сходни. Устроили подъемные тали. Всех гардемарин и кадет разделили на грузовые отряды под командою старших, разослали по флигелям, столовым, классам, кухням, учебным кабинетам и в склады книг. Каптенармусы, служителя, сторожа, повара, женская прислуга и еще откуда-то присланные «пленные» весь вечер, всю ночь до самого утра укладывали «Севастопольский Морской Корпус» в темное чрево железной баржи. Железный кит наглотался до отказа учеными и учебными книгами и богатой беллетристикой. Астрономическими, физическими и химическими приборами. Кухонной и столовой посудой, тюками с бельем, сапогами, обмундированием, подушками, одеялами, бочками сала, клетками кур, петухов и уток, сундуками, корзинами, банками с консервами, картонками для шляп.
Усталые и измученные грузчики закрыли это чрево тяжелыми люками и ввели по сходне последних трех коров. Все, кто мог, забылся кратким сном в последнюю ночь на земле Русской; а кто не смог, сидели тихо у себя дома и шепотом в полголоса вели невеселую беседу. Холостые грелись у очага семейного. Фонари догорали на пристани.
По черной барже ходил часовой. Изредка мычали коровы.
Погрузив ротное имущество и устроив кадет на ночлег, я пошел в свою квартиру во флигеле и вошел в свой кабинет.
Это была просторная комната в два больших окна, выходивших на открытое море прямо на выход из Севастополя.
Было уютно в моем кабинете; но не в эту ужасную ночь!
Войдя в эту комнату, мною столь любимую, где прожил я счастливо с семьею много лет, увидел я хаос и разрушение.
Сундуки, корзины, саквояжи, ящики, картонки и тючки заполнили весь пол и заградили проходы; на диванах столах и креслах кучами лежали одежда и белье и часть его еще сырая после стирки. Все женское население дома моего было в движении и с лихорадочной быстротою укладывало в сундуки и корзины все то, что было разрешено Начальником Эвакуации взять с собою каждой семье.
Все остальное богатство, скопленное трудом многих, многих поколений, все эти вещи, к которым привык с детства, в которые вошла частица души моей, вся эта красота любимых картин и близких сердцу книг оставлялась навсегда во владенье врагу. Не поимеет он его, разобьет грубою рукою, надсмеется над моей святыней, растопчет нежное, любимое и дорогое грубой и дерзкой ногой.
30-го октября 1920 года. Наступило утро Зиновии Богонравы. И видно, так нравилось Богу, чтобы в это утро мы покинули родную землю. Ибо этим путем Господь спасал нашу жизнь и, как некогда Св. Иосифу сказал Он: – «возьми отрока моего и Марию Матерь Его и беги с Ними во Египет, пока не положу к ногам Его врагов Его». Так и мы, взяв отроков наших, вывели их из дома своего и увели в Африку, где лежит Египет, сохранивший Господа нашего.
Но, как тяжело, как горько было покидать дом свой.
Лишь только солнце показалось из-за вершин Мекензиевых гор и розовым светом озарило белые скалы Инкермана, как на площадке между флигелями уже стоял мой фронт. В походной форме, с ружьями и ремнями. Кадет Добровольский – знаменщик моей роты вынес ротный знаменный флаг и ждал у подъезда. Я обнажил саблю.
– «Смирно! Слушай на кра-ул!» – тихо и плавно двинулся флаг с гербом Морского Корпуса и поплыл к фронту.
Но, не успел он доплыть до правого фланга, как я услышал властный окрик:
– Сверните флаг!.. в чехол! Ведите кадет на баржу!
Я оглянулся. На белом балконе директорской квартиры, между белыми колоннами стояли Адмирал Ворожейкин с Адмиральшей. Протягивая руку по направлению к морю, он мне кричал:
– Ведите скорее кадет! Не время теперь разводить церемонии. Сейчас отваливаем!
– Есть! Ваше Превосходительство, – ответил я и, вложив саблю в ножны, скомандовал:
– К ноге! на плечо! направо! правое плечо вперед! Шагом марш! Смирно! равнение направо, господа офицеры!
Длинный тонкий фронт продефилировал мимо балкона, розового от утреннего солнца, и, достигнув пристани, мы взошли на баржу. На ее палубе сгрудившись в кучу, стоял весь личный состав Корпуса: мужчины, женщины и дети, весь, кроме прислуги и служителей, отказавшихся ехать с нами.
Сухими, холодными словами строевой команды простились мы с родной землей. Не так обдумывал я ночью это прощанье. После приема флага, хотелось обнажить головы и в последний раз пропеть всем фронтом Молитву Господню, поклониться родной земле русским поясным поклоном, поклониться Морскому Корпусу – гнезду моряков и, собрав в мешочек земли с родного участка, тогда уже двинуться в дальний и неизвестный путь. Было бы легче, было бы теплее, сердечнее. Каменно-холодно смотрели люди на берегу и на барже, словно за одну эту ночь ставшие друг другу чужими.
– «Кто не с нами, тот против нас!»
Как командир с погибающего корабля последним сходит в спасательную шлюпку, так и Директор с супругою последними вошли на черную баржу.
Маленький портовый катерок принял баржу на буксир, огласил утренний воздух резким свистом и медленно отошел. Натянулись буксиры; дрогнула баржа и точно нехотя, с трудом оторвалась от пристани. Еще с большим трудом отрывалось сердце уплывающих от родной земли и родного гнезда. Перекрестились. Поплыли. Все невольно повернулись лицом к Корпусу. Высокий белый дворец, широко развернув свои крылья по серой горе, холодным белым золотом бесстрастно смотрел с высоты и все уменьшался в размерах. На пристани горько плакала одинокая старушка – бабушка кадета – плакала Старая Русь.
Проплыла мимо цветущая «Голландия», высокое Братское кладбище, глубокий док Цесаревича Алексея Николаевича, и вырос с левого борта громадный серо-стальной борт дредноута «Генерал Алексеев».
Черная баржа с Морским Корпусом доверчиво прижалась к нему. Тонкие бросательные концы змеей пронеслись над баржею; за ними поползли толстые, смоленые и она пришвартовилась.
С палубы спустили сходни и подъемные тали. У трапа стояли Командир Капитан 1-го ранга Борсук, старший офицер Капитан 2-го ранга Слупский и ст. лейтенант Блохин штурман корабля.
Они встретили рапортом Директора Морского Корпуса и с любезностью моряков приняли всех корпусных дам, приютив их временно в глубокий длинный кубрик, где эти дамы с детьми и баулами табором расположились по койкам вдоль бортов. С другого борта выгружались штабные дамы с детьми и проходили на корму, заполняя все каюты.
Когда-то белая, сверкавшая палуба теперь была вся черна от угольной пыли и от тысячи ног протоптавших ее вдоль и поперек. Гардемарины Корпуса, выгрузившись на линейный Корабль, сейчас же заняли караульные посты, на вахтенном мостике, у башен, у бомбовых погребов, крюйт-камер, у ответственных механизмом машины, у трапов и других важных мест охраны корабля, который все еще нес на себе матросов, из коих многие были тайными врагами и могли принести кораблю непоправимый вред. Молодая, но крепкая и надежная охрана Гардемарин с честью выполнила вверенную ей службу. Кадеты в зеленом защитном обмундировании напоминали трудолюбивых муравьев. Непрерывной вереницей поднимались они по сходням и доскам на высокий борт дредноута, неся на детских спинах своих тяжелые корзины, сундуки, тюки с бельем цейхгаузов, ящики с консервами, учебные инструменты, бочки с салом и бесконечное количество книг богатой библиотеки Морского Корпуса.
На палубе, пропыленной угольной пылью, между 2-ой трубой и грот-мачтой складывалось все это имущество Корпуса в одну большую кучу, возле которой стоял Инспектор Классов Капитан 1-го ранга Александров и, энергично размахивая руками, руководил выгрузкой баржи. Кадеты моей роты выгружали баржу и стояли часовыми охраны цейхгауза, библиотеки, и съестных припасов.
Я распределил их на грузовые смены и караул и обходя казематы и кубрики со старшим офицером устраивал помещения для своих кадет. Проходил час за часом; нагруженные кадеты все еще поднимались из баржи на палубу и порожняком спускались в баржу. Устроив помещение для кадет, я поднялся на палубу и подошел к куче книг, разбросанной по большому участку. На юте под тентом, бивуаком, среди корзин, перин, сундуков и утвари стояли дамы, девушки и дети, наблюдая за выгрузкой вещей и погрузкой угля.
«Война и Мир» Льва Толстого, «Евгений Онегин» Пушкина, «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» и «Демон» Лермонтова, «Три сестры» и «Вишневый сад» Чехова, «Бесы» Достоевского, все эти имена и названия бросились мне в глаза из этой кучи на черной палубе и, машинально прочитывая названия, подумал я: «Война» с врагами внутренними, «Мир» с врагами внешними, «Татьяны Ларины» и «Онегины», «Наташи Ростовы», все эти «Анны Каренины», и милые Девушки Гончарова «Веры и Марфиньки», Героини Тургенева «Елены, Лизы», стоят здесь на юте, чтобы отплыть на чужбину, с ними уходит «великая Красавица Россия», царственная, полная величия и красоты. Она уходит от «Героя нашего времени» – грядущего и пришедшего «Хама», «Бесы» Достоевского овладели Русской землею и «Мертвые души» Гоголя наполнят ее города. Развернется широко «Фома Гордеев» и затопчут «Босяки» Горького русскую культуру. Воцарится на родной земле «Царь Голод» Леонида Андреева и со смехом пропляшет жизнь «его» человека.
Красный «Демон» Лермонтова будет соблазнять Чистую «Тамару» и обратит ее взор молитвенный от Святой Иконы на свое лицо. Люди «Мертвого Дома» Достоевского, сбросив цепи с себя, закуют Россию в цепи свои, обратят богатый, чудный край в «Мертвый Дом» и кладбище…
Не оправдалась мечта Чехова: не расцвел «Вишневый Сад» на Руси, не нашел «Дядя Ваня» своего отдыха, не утешились «Три Сестры» – Девы русские.
Не зацвела «зеленая палочка» Левушкой Толстым посаженная среди трех берез, – не настало на Руси Царства Божия. «Волчьей ягодой», ядовитою, красною покрылась русская земля и наелись ею голодные. Отравилась любовь. Заменилась она братоненавистничеством.
Так говорили книги, кучею наваленные. Нарастала новая – книги учебные по 24 учебным предметам. И не знали еще тогда, грузившие их кадеты, грузчики, что пройдя все эти предметы и добавочные: носильщика, маляра, повара, портного и прачки они, еще, быть может, и не дойдут до офицерского чина; а будут только рабочими на фабриках или шофером такси; они ведь шли в полную неизвестность.
Поздно вечером баржа Морского Корпуса была выгружена и медленно покачивалась черная и пустая у высокого борта «Генерала Алексеева».
Усталые и замотанные, не чувствуя больше ног под собою, кадеты поели, на скорую руку, консервов, корнбифа, хлеба и чая и, как снопы, свалились все в повалку прямо на палубу отданного им каземата, подложив себе под голову сложенный бушлат. У книг, цейхгауза и бочек сала сменились кадеты-часовые. В полутьме железного каземата, где в углу светил одинокий масляный фонарь, заснули усталые труженики мертвым сном.
Женское население дредноута после долгих бесед, споров, беспокойств и расспросов тоже утомленное и взволнованное непривычкой обстановкой громадной стальной плавучей крепости с ее башнями и пушками, палубами и кубриками, после белых светлых флигелей с теплыми и уютными квартирками и привычной жизнью на твердой земле, тоже спустилось в отведенные помещения в кормовом отсеке и улеглось спать в повалку с детьми и с вещами.
Я сидел в это время в одной из канцелярий корабля в носовом отсеке и писал список своих кадет со всеми нужными сведениями. (Динамо-машина еще не работала). Близко перед лицом стоял фонарь. Я писал, ослепленный его светом в окружающей меня тьме. Вошел матрос и доложил:
– «Г-н Капитан 1-го ранга, Адмирал вас требует к себе в кормовую каюту».
Я быстро собрал списки, встал, поднялся на верхнюю палубу. Было темно, как в туннели. Море черно. Небо черно. Ни луны, ни звезд. По черной, шершавой от угля, палубе я, ослепленный еще светом канцелярского фонаря, быстро пошел на корму. На мне была еще походная форма и бинокль через плечо (с утра не успел еще раздеться). Прошел несколько шагов по палубе в полной темноте и вдруг… палуба исчезла из-под моих ног, стало совершенно темно; я летел, летел вниз далеко, глубоко, уперся ногами во что-то хрупкое, черное, поднявшееся пылью к лицу. И остановился. «Господи!» – подумал я: «Что это со мною? где я?» – Встал, осмотрелся, ощупал кругом. – «Да это угольная яма! Вот, куда я попал!»
В эту секунду высоко надо мною, волокли два матроса по верхней палубе 6-ти пудовый мешок с углем и готовились сбросить этот груз в горловину ямы, в которой я сидел. С такой высоты 6 пудов на голову – верная смерть. Потом вместе с углем в раскаленную топку; и никто никогда не узнает, куда и когда исчез Ротный Командир Кадетской роты, не узнала бы и семья его, укладывавшаяся на покой в глубоком полутемном кубрике в эту роковую для него минуту.
«Господи! спаси, от такой бесславной смерти!» – пронеслось в моей голове, и, пользуясь угольной многоэтажной трубой, как громадным рупором граммофона, я закричал наверх:
– «Подождите, не бросайте, здесь живая душа, которая жить еще хочет!»
– «Стой, слышь», – сказал наверху матрос и 6 пудовый мешок остановился у самого края горловины. – «Там никак человек, в яме-то», – сказал матрос и с ручным фонарем заглянул в глубину моей железной ямы.
– «Лазить умеешь, я конец тебе спущу», – сказал он.
– «Давай конец! Я вылезу!» – ответил я из глубины.
Толстый смоленый трос медленно спускался по узкой трубе и змеей укладывался на широком подносе гладкого и скользкого железа.
– «Достал?» – спросил голос сверху.
– «Не могу дотянуться по лотку; вижу трос, да не достать! Гладко, скользко; не за что ухватиться», – ответил я снизу.
– «Подожди, я к тебе спущусь», – сказал матрос и быстро скользнул по тросу на поднос. Ловко ногою сбросил мне конец. Фонарь освещал трубу.
Как кошка вцепился в трос моего спасения и с ловкостью гимнаста в несколько секунд на одних руках достиг я палубы и вдохнул полною грудью свежий ночной воздух; сердце радостно билось, «бесславная» смерть отлетела далеко. Матрос за мной выбрался из угольной ямы. Всмотрелся. «Да это офицер!» – воскликнул он вполголоса.
– «Со свету не разглядел я вашей ямы», – ответил я: – «спасибо, братец, спаси тебя Господь!»
Уже осторожным шагом и всматриваясь во все предметы в черной темноте пробрался я в каюту Адмирала и доложил ему об устройстве кадет на корабле, о выгрузке баржи и представил их списки. Затем прошел повидать семью, с которой чуть было навсегда не разлучился.
Простившись с ними на ночь, спустился я в каземат моей роты и, осторожно переступая через тела кадет, добрался к рундуку под фонарем, где их заботливые руки приготовили мне койку.
Сбросив пальто и амуницию, я повалился на рундук и забылся сном тревожным и чутким. Но заснуть надолго не удалось. Несколько раз в ночь инспектор требовал новые смены выгружать; приходили катера с гардемаринами, что-то еще привезли из порта, из Морского Собрания.
На палубе закончили погрузку угля. Баржи оттянулись. В темноте подходили портовые катера, разрезая ночной воздух, резкими свистками.
По палубе забегали люди, подавая буксиры, поднимая шлюпки.
Из Севастополя в открытые иллюминаторы доносился гул и шум: там у пристаней и на рейде шла спешная погрузка угля, воды и тысяч беженцев.
На набережной кричали люди, прощаясь с родными на пароходах. Там, в недрах Октябрьской ночи, разрывались сердца и души, отрывались и сцеплялись руки, горячие, сладкие поцелуи смешались с горькими и едкими слезами.
Ломались Семьи, Дружба, Любовь, привязанности и привычка.
Уезжал молодой внук, оставалась старая бабушка, уезжал муж, оставалась жена, уезжали дети, оставались родители, уходили отцы, оставались дети, уезжал жених – рыдала его невеста, на груди у друга плакал старый друг… Провожала сестра дорогого брата.
Происходило то, что предсказал Господь:
«Будут двое жать на поле: одна возьмется, другая останется».
«Будут двое на одной постели: один отнимется, другой останется».
Махнув рукой на всякий сон, я вышел на верхнюю палубу.
Она была вся залита луною. И черный уголь казался серебром.
По темно-синему небу, ветер крутил нежные вуали вокруг луны, то закрывая ее облаками, то очищая от них насмешливо ласковый лик.
Черная вода выпуклыми черными валами пробегала мимо дредноута и жидкое расплавленное серебро лунных лепешек скользило с волны на волну. На палубе «Генерала Алексеева» суетились люди, приготовляясь к съемке с якоря. В лунном сиянии виднелись буксиры под носом корабля. На баке гремели тяжелые канаты крутясь на шпиле. Гул и рев толпы на пристанях становился все сильнее, поминутно раздавались гудки и свистки готовых к отплытию пароходов.
К голубому лунному свету вдруг прибавились красные блики, как будто в молоко влилась кровь. Я оглянулся на город. На берегу недалеко от места, где мы стояли на рейде, ярким желто-красным столбом взвилось к ночному черному небу пламя большого пожара. Загорелся какой-то склад очень горючего тела. К реву толпы, свисткам пароходов, к портовым гудкам прибавился звон набата и все это с грохотом якорного каната смешалось в дикий хаос ночных зловещих звуков. Под эту дикую музыку ночи, подтянув якоря под клюзы, покинул «Генерал Алексеев» родной рейд города Севастополя. С высокого неба мерцали печальные, ласковые звезды; с загадочной улыбкой смотрела луна. Жаркое пламя терзало склады, у которых больше не было часовых.
На далекой Северной стороне, у белых скал Инкермана, на высокой темной горе – в голубом лунном сиянии, точно видение града Китежа – стоял белый дворец Морского Корпуса; сердцем и душою прощался я с ним, стоя на корме уходившего в море дредноута.
В эту ночь отошел он недалеко, он только вытянулся из внутреннего рейда за боны, мимо форта и вскоре отдал якорь на внешнем рейде.
Высоко над горою Морского Корпуса светили Инкерманские маяки, ласковым светом своим посылали ему прощальную улыбку. Так честно и верно они служили Черноморскому флоту, указуя путь в город Севастополь до последней минуты. Нина-Ундина маяка дежурила в эту ночь в хрустальном куполе своей белой башни и освещала путь отходившим кадетам, тогда то, в горах, спасшим ее от «разбойника».
Под утро потух пожар, луна закатилась за море, корабли нагрузились углем и людьми. Разошлись остающиеся по домам, затихли свистки, умер набат, облака порозовели. Пробираясь, через тела кадет, добрался я снова до койки и лег.
В тишине заснувшего корабля по темным трюмам, по бимсам казематов, кубриков и кают офицерских, медленно и цепко скользя по железному дому, выползли старые и молодые рыжие и черные крысы, и шевеля усами, сверкая красными глазками, пошли в ночной дозор осматривать корабль и жирную поживку: 2 бочки с салом, консервы и муку. С ужасом смотрели на них бедные девушки и женщины, которым так и не удалось заснуть в эту страшную ночь. Они, которые на земле боялись малой мыши, здесь на воде увидели крыс.
– «Боже! Куда деваться?»
– «Не бойтесь, барышня, они не кусаются», – ответил привычный матрос.
На носу дредноута, на баке, в носовых казематах разместились казаки, артиллеристы и кавалеристы разных белых полков, пришедших с Дона, с Кубани, с Перекопа из батарей, крепостей и окопов. Усталые, измученные походами и долгой боевой работой, они спали под утро мертвым сном, ибо участвовали и в угольной погрузке и в кочегарке и по всему кораблю. Те, кто не стоял в машине и на вахте, спали теперь крепко; но и во сне почесывались. Земля, окопы, поля и леса снабдили их зверем страшнее крысы и этот зверь с их тел и одежд расползся по всему кораблю во все казематы, каюты и кубрики. И на другую ночь почесывались флотские офицеры, гардемарины, кадеты и нежные дамы, барышни и дети и далеких Адмиральских кают. Эта бледная, тихая, жирная вошь пряталась днем в сукне, в белье, в батисте, в кружевах, в грубых носках и ажурных чулочках; а ночью скребла и сосала с одинаковой лютой жадностью закаленную кожу Донского казака и нежный атлас Севастопольской девочки. Этот зверь, страшнее крысы, был бичем беженства от осеннего Севастополя до знойной Африки, где горячие бани, обтирания маслами и паровые дезинфекторы французских врачей еле справились с нею и освободили страдальцев.
Рано утром следующего дня в одном из больших железных казематов, у большого медного круглого умывальника, все с засученными рукавами, точно в пестром хороводе мылись друг подле дружки: офицер, барышня, кадет, дама, матрос кочегар; лилейные ручки с золотой браслеткой намыливались рядом с крепкими, волосатыми мускулистыми руками и, несмотря на великое горе оставления Родины полунищим беженцем, в это последнее утро у «общественного колодца» шел веселый и бодрый говор и смех. Запах розового мыла смешался с запахом машинного масла.
Между фок и грот мачтами на верхней палубе сложили утром высокий плотный куб из корзин, сундуков, тюков и чемоданов беженцев и покрыли его толстой парусиною и приставили к нему кадета с ружьем – часовым охранять «господское барахло», как окрестили этот куб Алексеевские матросы.
Но погрузка еще не окончилась.
То и дело приходили из порта буксирные пароходы, шлюпки и баржи, груженые обувью, амуницией, ружьями, походными кухнями и даже автомобилями. Два темно-синих лакированных, с зеркальными сверкающими стеклами и никелированными фонарями высоко поднимались и опускались у борта на разгулявшейся волне.
Старший офицер хватался за голову и разводил руками, не зная, как и куда разместить все это необычное и странное столпотворение из людей, вещей и животных.
Барские и матросские собаки бегали по палубе. На баке у носовой башни мычали три корпусных коровы. Забитые в клетки и ящики, кричали петухи и куры.
С палубы на плясавшие баржи неслись крики и брань. Только к вечеру нагрузившись, до отказа, и задымив одной трубой «Генерал Алексеев» снялся с якоря и медленно-медленно двинулся могучей серой бронированной массой в темную даль, разрезая стальным форштевнем тоже могучие черные волны.
Было 10 часов вечера последнего дня октября, когда Белые Армии, флот и их семьи покинули родную землю и вместе с горючими слезами жгучей боли расставания с Матерью-Родиной, которыми обливались тысячи сердец этих Русских людей, в тех же сердцах билась тайная радость, дрожало ликование, что вот наконец-то ушли, спаслись, вырвались на волю из лютых когтей красного «Человека-зверя».
Крестились, плакали, улыбались, смеялись, не отрываясь смотрели, стоя обнявшись на темной корме, на тонувшие берега Инкерманских и Мекензиевых гор, на мерцавшие огни родного города Севастополя.
Все дальше и глубже в черную ночь уходил линейный корабль, прислушиваясь по радио к приказаниям Белого Адмирала на крейсере «Генерал Корнилов», наблюдавшего в Севастополе за выходом своего флота. Всю ночь один за другим выходили из порта груженые доверху корабли белой эскадры и силуэты их исчезали в ночной темноте. Невидимыми нитями беспроволочного телеграфа были они все связаны с рубкою Командующего последним Черноморским флотом.
А он спокойный и твердый властно вел их по Черному морю на юго-запад к далекому Босфору к заветным вратам ЦареГрада. Последним покинул он родной Севастополь, когда убедился, что все они вышли из обреченного города. Под крылом его находилась и душа Белых Армий – Генерал барон Врангель, Начальник его штаба Генерал Шатилов и другие чины его штаба.
Прошла и эта ночь и, засиявшее на востоке, ликующее солнце осветило лишь темно-синюю, как сапфир равнину моря и, опрокинутый над нею, бирюзовый купол ясного утреннего неба. В небе летали белые чайки. По морю шли стальные корабли. В волнах кувыркались дельфины. Люди на палубах любовались их игрою, цветом моря; грелись на солнце, и тихая радость спасения согревала их сердца. Доверчивой благодарной мыслью они устремились к своему Адмиралу и верили теперь твердо, что будут спасены.
Так плыли они день, два, пятые сутки; все небо да море, сапфир и бирюза.
Ни земли, ни скалы, ни островочка.
Наступило 6-го ноября День Св. Павла Исповедника – праздник Морского Корпуса.
На корме парадный Аналой. Стоят во фронте офицеры, гардемарины и кадеты. Тут же дамы, барышни и дети.
Епископ Вениамин служит торжественный молебен, поет свой хор кадет и вольною птицей несется молитва в открытое небо.
В походной кухне славного отряда Рыкова сварен жирный суп и в нем, несмотря на всю тогдашнюю бедность, плавает «традиционный» гусь.
Дамы и барышни жарят кадетам «лепешки» на мангалке в придачу к ежедневному корнбифу. Белые жирные лепешки взамен ломтя обычного черного хлеба. Вот и отметили праздник Корпуса бедные, бездомные, беженцы-переселенцы. Впрочем «дом» еще есть! Есть еще и Россия! Пока на родном корабле, под сенью Андреевского флага – это все еще родная земля, это все еще Россия! Так думают эти люди на стальном корабле среди спокойного синего моря. Поберег их Господь до Босфора. Не дал кораблям раскачаться, не увлек их на темное дно с роковою их перегрузкою, да с пустыми и легкими трюмами.
Наступила ночь и прошла. Снова взошло солнце. Земля! земля! – закричали на баке «Генерала Алексеева».
Лиловая волнистая полоса в голубой утренней дымке показалась на горизонте по носу корабля. «Анатолийский берег Босфора», – сказал штурман на высоком мостике.
С каждой минутой, с каждым шагом винта дредноута все явственнее вырисовывались сизые горы и предметы на них.
Деревья, первые здания. И вот, наконец, засверкала узкая серебряная полоска между этими горами, сверкнула и убежала в глубь.
Чрезвычайно изрезанный живописными бухтами, скалами, мысочками, бухточками, Босфор лежал наконец перед ними.
«Генерал Алексеев» остановился, медленно и важно покачиваясь на длинных выпуклых волнах. Черное море, вливаясь в Босфор, тянуло сильным течением.
На баке забегали матросы, приготовляя перлиня для буксиров.
Выплясывая трепака на воде, к носу его подошел буксир «Илья Муромец» и приняв толстые тросы с «Алексеева», завернул их на чугунные кнехты. Пронзительно засвистел и дал ход машине. Другой буксир ответил под кормой и стал сдерживать могучую корму, под которой крутилось течение. Пошли к Босфору.
Вдруг на палубе «Ильи Муромца» появился высокий, бравый Генерал, молодой, румяный, полнолицый. Белая папаха лихо сидела на его голове, красные шаровары горели на солнце; расставил широко крепкие ноги в высоких сапогах, белый ментик свисал с плеча. Он громким голосом, весело и бодро закричал: «На «Алексееве»! передайте: – Генерал Слащев на «Илье Муромце» приветствует «Алексеевцев» с благополучным приходом!» – Командир с мостика передал привет Защитника Крыма своей команде и всем запрудившим палубу людям; но гробовое молчание воцарилось на палубе и лица выражали боль и недоумение, точно тронули их раскрытую рану: «Крым»… «Севастополь»… нет! не надо! не будем вспоминать!., не тревожьте больного!.. Еще так свежа, так горит эта рана!
Ни бодрое ура! ни мощный ответ военного привета; только одинокий голос командира в рупор ему отвечает: – «Алексеевцы» благодарят Генерала Слащева-Крымского за его привет и желают ему всякого благополучия!» Прошло печальное видение Крыма. Голубым очарованием надвигался Босфор. В первой же бухточке на Азиатском берегу стоял Английский изящный миноносец, который контролировал входы и выходы судов.
В быстром течении серебряных струй проплывали мимо мысы и заливы и рассыпанные на их берегах живописные поселки и дворцы пашей.
Шефкеты – турецкие пароходы по всем направлениям шныряют по Босфору, поддерживая сообщения между селениями и Константинополем. ,
Гардемарины и кадеты стоят во фронте на юте, горнисты поминутно играют «захождение» крепостям и военным кораблям.
Группы русских дам и девушек с восторгом перебегают с борта на борт, не успевая насладиться очарованием турецких берегов.
Вот проплывает живописное местечко Терапия на Европейском берегу с роскошным «кафэ» у самой воды; там гремит музыка и сидит богатая и нарядная публика. Бурное течение прямо рвет берега.
Вот проносится мимо старинная серая стена времен господства греков.
Постоянными извивами течет Босфор.
В глубокой бухточке в саду миндаля, высоких тополей, туи, кипарисов красавица «Долма-Бахче». Дворец – резного белого мрамора, где каждый камень, колонка или свод покрыты нежным изваянием кружев.
Вот новые холмы. На них мечети со стройным, как свеча высоким минаретом.
По белым гладким стенам вьется плющ, свисают белые, лиловые глицинии. Прошли высокую квадратную «Девичью башню» на крутой скале, взяли влево и вошли наконец в широкое Мраморное море. Здесь, против местечка «Мода», отдал «Генерал Алексеев» свой тяжелый якорь, и, развернувшись носом против сильного теченья, остановился.
Против него на берегу Стамбула стоял великий храм Айя – София – храм Мудрости Господней.
Вдали на Мраморном море виднелись «Принцевы острова»; там на острове «Халки» стоял Турецкий Морской Корпус.
Черные с позолотой каики, зеленые и красные ялики, нагруженные мандаринами, апельсинами, дынями, табаком и восточными сластями окружили корабль. Севастопольцы любовались ЦарьГрадом.
В этот город, некогда великой Оттоманской Империи, ныне обедневшей и измученной великой войною, иссосанной Германцами и опекаемой англичанами и французами, Турции, и решил Командующий Черноморским Флотом Вице-Адмирал Кедров отвести свои корабли. 30-го октября 1920 года он отдал приказ: «Белому флоту взять курс на Босфор и идти каждому, по способности в Константинополь», – и флот вошел в дотоле запертые цепями и минами, охраняемые пушками и крепостями, вожделенные для Русских, Цареградские врата. Очищенный от русских и германских мин, стоял свободный и открытый красавец Босфор, и мирно отдавала честь турецкая крепость входившему в воды ее Русскому Белому Флоту.
Андреевские флаги реяли за кормой эскадры, но на грот-мачтах взвивались французские флаги. Суда входили в Босфор под французским протекторатом.
Они искали приют в водах Мраморного моря, под сенью великой Айя-Софии, под голубым флером испарений Босфора, который нежной турецкой чадрою покрывает весь белый Константинополь в предзакатный час турецкого солнца, заходящего за дворцом Блистательной порты, и озаряющего розовым светом бесценную красоту резного, кружевного мрамора великой «Долма-Бахче». И турки молчаливо кивали головами, улыбались турчанки за нежной чадрой, смотря с холмов, с берегов и мечетей на вход вчерашнего врага – сегодня друга.
Несокрушимой мощи и печального бессилья. Так вошел Черноморский белый флот в Мраморное море и бросил тяжелые якоря. Загремели по клюзам железные цепи и корабли остановились.
Линейный корабль «Генерал Алексеев». Крейсер «Генерал Корнилов». Вспомогательный крейсер «Алмаз». Эскадренные миноносцы «Гневный» и «Цериго». Миноносцы: «Капитан Сакен», «Жаркий», «Звонкий». Подводные лодки «А.Г. 22», «Буревестник», «Тюлень», «Утка». Вооруженный ледокол «Гайдамак», «Джигит», «Илья Муромец». Тральщики: «Китобой», «Баклан», «Березань», «Ипполай». Посыльные суда: «Лукулл», «Якут», «Днепровец», «Атаман Каледин», «Севастополь». Бывший линейный корабль «Георгий Победоносец». Быстроходный катер «С.К.–1». «С.К.–6». Транспорт-мастерская «Кронштадт». Транспорт «Рион». Лоцманское судно «Казбек». Буксирно-спасательный пароход «Черномор».
Все эти суда под Андреевским флагом и масса коммерческих пароходов из всех портов Черного моря с покинувшими родину русскими людьми, не имевшими силы жить и смотреть на страдания матери, терзаемой бесами красного ада и не смогшими побороть эту красную силу.
Тут же на рейде в Мраморном море стояла яхта Главнокомандующего Белой Армией Ген. Врангеля «Лукулл». Вечером в день прихода Русского флота с войсками и беженцами Главнокомандующий пригласил Адмирала Кедрова на совещание, после которого встал, протянул руку Командующему флотом, горячо пожал ее и сказал:
«Адмирал, Армия знает, кому она обязана своим спасением! И я знаю, что я обязан только Вам, что мне удалось вывести с честью Армию, согласно моему обещанию, данному ей при моем вступлении».
«Я никогда не забуду, Адмирал, как Вы один выручили меня из чрезвычайно затруднительного положения. Помните, когда мои войска, ослушавшись моего приказания, не пошли к намеченным пристаням для эвакуации; а бросились к ближайшим портам, где не нашли пароходов; какой хаос, какое смятение, какие несчастья могли бы обрушиться на голову отходящей Армии, если б не Ваш энергичный приказ,* заставивший всех образумиться и подчиниться моей дислокации».
Белый Адмирал улыбнулся светлой улыбкой, в голубых глазах засветлел огонек счастливого удовлетворения.
* Если какая-либо воинская часть не подчинится немедленно распределению их по портам и судам Главнокомандующего, то таковая не будет принята мною на корабли для эвакуации. Адмирал Кедров».
Вспоминая этот приказ и радостное сознание, как молниеносно быстро, с какою точностью и покорностью он был всеми исполнен; и ни один человек не был забыт, или отброшен. Вспомнилась ночь; когда он спал, отдыхая от тяжкого дня труда и забот, когда вбежал взволнованный начальник оперативной части Армии, просил и требовал у его Начальника Штаба Контр-Адмирала Машукова срочно плавучих средств на 50.000 воинов для их эвакуации и, как проснувшись от их голосов, он приказал: «не на 50, а на 150.000 приготовьте корабли для эвакуации».
В Константинополь благополучно пришло на судах его флота 136.000 человек и нашли в нем свое спасение.
В продолжение многих дней в Константинополе Адмирал Кедров провел в беспрерывных хлопотах и заботах о судах, командах и беженцах, об улучшении их жизни в непривычной и тяжелой судовой обстановке, о питании всех вывезенных им из России, о частичной разгрузке судов и свозе на берег на жительство многих частей сухопутных войск.
Хлопоты его увенчались успехом. На кораблях устроились с большим удобством, питание значительно улучшилось и многие войсковые части съехали на берег. Всему этому много способствовал наш друг французский адмирал Дюмениль и его Начальник Штаба. Турецкое правительство предоставило им лагери на полуострове Галлиполи при устье Дарданелл, где и прожили русские воины довольно долгое время.
Генералы, сухопутные офицеры, штабные дамы съехали в Константинополь, в Галлиполи, в Сербию, в Болгарию. Корпусные дамы и дети перешли в Адмиральское помещение из кубрика, a затем все они переехали на удобный пассажирский пароход Ропита. «Константин», на котором и ушли в Бизерту, после месячной стоянки в ЦарьГраде.
В одно прекрасное тихое утро, Русская Белая Эскадра под флагом Вице-Адмирала Кедрова покидала воды Мраморного моря и надолго прощалась с гостеприимным ЦареГрадом. Генерал Врангель съехал на яхту «Лукулл». На бульваре «Малых Полей» на высокой Пера, на террасах горы над красивым турецким кладбищем Кульшук-Мезаристан, откуда открываются такие восхитительные панорамы на Золотой Рог и на часть Стамбула, в роскошном Кафе-Ресторане, где играл симфонический оркестр, завтракали на веранде, полной света и цветов, англичане, французы, американцы – «союзники» – победители Германии.
В лорнеты, в бинокли, в подзорные трубы смотрели они с высокой и гордой Пера, на великую союзницу Россию, на скромных серых боевых кораблях выходившую из Мраморного моря в узкие Дарданеллы. Самодовольная, честолюбивая, гордая улыбка играла на губах победителей; а в углах этих губ змеилось сострадание. Голубая вуаль затянула Константинополь и он потонул в серых горах.
Выйдя на простор Средиземного моря, русские корабли прошли архипелагом в Наварин, где догрузились углем и пресной водою на дальнейший поход в Бизерту.
В Наварине от «Генерала Алексеева» отвалил большой баркас, битком набитый гардемаринами и кадетами. Я сидел на руле его. На кормовом сиденьи Вице-Адмирал Герасимов – новый Директор Морского Корпуса, Митрофорный Протоиерей о. Георгий Спасский, вновь назначенный Настоятелем Церкви Морского Корпуса, и все офицеры воспитатели.
Среди живописных скал и островов проходил баркас на дальний дикий остров, где среди громадных, острых скал, в густой зелени, стояла скромная греческая часовня.
В ней, коленопреклоненно, помолились новые морские поколения и пропели «вечную память» героям морякам, сжегшим в этой бухте весь Турецкий флот в день великой Наваринской победы. Побродив в первый раз снова по твердой земле и, надышавшись запахом апельсиновой рощи, юные моряки и старый Адмирал вернулись на линейный корабль. Их встретили новые Командир Капитан 1-го ранга Федяевский и старший офицер Ст. Лейт. Павлов. Закончив погрузку угля и воды, подняв все шлюпки, суда белой эскадры вышли из архипелага и взяли курс на Бизерту.
За последними скалами с высоким маяком насвистывал ветер и бушевали синия волны.
Белая эскадра шла по тем же водам, где, более 100 лет тому назад, высокие подвиги Адмирала Сенявина заставили победоносно греметь имя великой России. Часть эскадры шла Коринфским каналом; a большие корабли огибали Грецию. Сбор всей эскадры для дальнейшего похода в Бизерту происходил южнее острова Корфу у берегов Кефалонии.
Там, однажды вечером съехал на берег Адмирал Кедров погулять и отдохнуть от своих забот.
У ближайшей деревушки к Адмиралу подошла группа местных жителей. Седой старик обратился к нему по-гречески, а молодой грек, сносно говоривший по-русски, переводил слова старика: – Не русский ли вы Адмирал и суда, стоящие у наших берегов, не русская ли это эскадра? узнав, что да, старик продолжал: – a мне мой отец рассказывал, что когда-то здесь тоже была русская эскадра под командою Вашего Адмирала Сенявина, которая нас спасала от Бонапарта и имя его и русских моряков до сих пор не забыты в этих местах.
Эти простая задушевные слова глубоко запали в сердце Командующего белой эскадрой и прозвучали в нем горячей благодарностью к светлому образу славного Адмирала, прославившего Родину век тому назад.
Доведя свой флот до берегов Африки, Вице-Адмирал Кедров привел его к «тихой пристани». В глубокой бухте Каруба за белым городом Бизертой, среди высоких гор и зеленых пальм установил он свои корабли на мертвые бочки, якоря и швартовы, у пристаней канала и берегов Белого города; заселил нагорные крепости и лагеря спасенными им русскими людьми, и глубоко задумался, что делать ему дальше. Долг был исполнен. Непочатый край недюжинной энергии, не позволял ему сидеть «сложа руки» на «мертвых якорях». Посоветовавшись со своим Начальником Штаба, Контр-Адмиралом Машуковым, он сдал флот и командование старшему Контр-Адмиралу Беренс и, простившись с людьми и с кораблями, на французском крейсере «Эдгар Кинз», отбыл в. далекую Францию в Марсель, в Париж, чтобы там, находясь в близкой связи с правящими кругами Франции, помогать и заботиться о своем флоте и о беженцах во всей полноте и возможности. Действительно, после его отъезда в Париж, Русской эскадрой заинтересовались больше, питание улучшилось еще и медицинская помощь французских врачей подавалась всем без отказа. Белая эскадра мирно отдыхала, зная, что там в далекой столице мира неусыпно следит за нею любящий глаз ее Адмирала.
В Париже Командующий флотом прожил затем многие годы; ум его, вечно жаждущий новых и новых познаний, сердце бодрое и отзывчивое на каждый новый труд с жадностью бросились в науку. На скамье студента Института Путей Сообщения – Эколь Пон-э-Шоссе сидел Вице-Адмирал Российского Императорского Флота, прилежно и страстно учился. В 1925 году весь курс был им окончен. В восторженном изумлении французы профессора и ученики сотоварищи увидели имя Михаила Кедрова. – Окончил первым из всего выпуска.
Это было в третий раз, когда сверкало его имя, первым, торжествуя над трудом и наукой в его просвещенной и трудолюбивой жизни. Четыре года спустя этот Белый Адмирал стал ядром и центром Военно-Морского Союза с великой и светлой задачей: «Стоять у изголовья великой больной Матери и всячески содействовать ее выздоровлению». Под это знамя и поныне слетаются со всех концов мира орлы-офицеры, верные святому долгу и страстной любви к Родине.
МОРСКОЙ КОРПУС В АФРИКЕ.
Но вот и Бизерта. Что такое Бизерта? Бизерта – это сказка, пятилетний сон красивый и фантастичный.
Бизерта – это море, как беспредельный темно-синий сапфир в справе золотых берегов, песков пустыни.
Волна прозрачная зеленым изумрудом переливается на солнце.
Кружево белой пены лобзает золотой песок.
Море, порою, спокойное – зеркало ясной небесной лазури и ярких бриллиантовых звезд; порою бурное, мрачное, черное с гневом и ревом разбивает могучие волны о белые скалы своих берегов.
Бизерта – это белый город с куполами магометанских мечетей и готикой католического храма; днем облитый жарким золотом солнца, ночью – спящий в серебре лунного сиянья.
Бизерта – это зеленый оазис среди песчаных холмов и гор. Стены зеленого колючего кактуса, аллеи стройных пальм, колонны алоэ вздымают к небу свои роскошные розовые чаши.
Лиловые и белые глицинии душистыми гроздями спадают по белым стенам дворцов Правителей Тунизии.
В глубине, в оправе серых гор, покрытых лиственными лесами, овальным зеркалом, лежит большое озеро, как драгоценная бирюза в стальном кольце.
На этом озере отдыхает Белая русская эскадра. Бизерта – это малахитовые чащи ее садов и долин, где все зеленое – возделанное поле, a белые жилы – шоссейные дороги, уходящие в горы, в Алжир и Тунис.
По этим дорогам едут бронзовые арабы на серо-дымчатых ослах, проходят длинные караваны верблюдов, голубые всадники на арабских конях проносятся мимо и в белой пыли мелькает их красная феска и плащ. Высокие негры солдаты в расшитых мундирах проходят повзводно, мелькают дорогие автомобили богатых французов, да с палкою и сумою пройдет русский беженец.
Бизерта – это рощи маслины, где между кривыми черными стволами, пригибаясь к земле своим стройным станом, проходят белые фигуры арабских женщин, с головы до ног обвитые тонкой белой чадрой. Смуглыми руками в серебряных запястьях они будут собирать жирные оливы в круглые корзины.
Когда на темном небе зажгутся голубые звезды Ориона, они уйдут в свои аулы. В лесах завоют шакалы и прокричит там выпь.
Бизерта – это город арабов, облагороженный французской культурой и порабощенный ею. За ним бегут поля, пальмовые рощи, скалы каменоломни, оливковые сады и наконец холмы и горы; спрятанные в кактусах, соснах и елях, скрытые от глаз с долины, и с моря стоят лагеря, крепости и бастионы и с этих то высот в тихое воскресное утро или в бурный вечер субботы разносит ветер тихий благовест русского храма.
Там в горах, за валами крепости, за тяжелой железной дверью, в полутемном каземате горят лампады перед новой иконой странников бездомных – «Радость Странным». В облаках, плывущих над морем с белыми кораблями, над зеленым полем с белыми лагерями (руфких беженцев) растянула Царица Небесная свой святой покров Богородицы и внемлет молитве-акафисту защитница странников бездомных. Русские женщины, девушки, мальчики и девочки, русские воины-моряки слушают песнь сию утешительную на коленях в волнах ладана.
Жарко горят восковые свечечки под венцом живых цветов, окружающих Лик Богородицы.
– «Защити, помоги и помилуй войско русское, войско белое под покровом Твоим святым на высокой горе в этой крепости!»
В амбразуру стены ворвался ветерок и колеблет хоругвь с Ликом Христа и белое знамя с крестом Андрея Первозванного; а высоко над церковью на валу крепостном льется ласковый звон родного колокола. – Это тоже Бизерта. А за валом поля, полные душистых цветов и травы изумрудной, там пасутся стада белоснежных овец и черных коз и бредет за ними смуглый пастух и играет на старинной свирели, как в счастливой Аркадии.
Под откосом горы снова русский говор, русская песня. Там деревня «Сфаятская». С десяток белых избушек «мазанок» с черепичной крышей. По дворам бродят жирные гуси, утки плещутся у корыта, пестрые куры водят желтых цыплят, золотые петухи с красной бородкою выкрикивают часы по солнцу.
«Гришку» – серого осла запрягают у лавочки в тележку – ехать за товаром.
В закутке бегают черные и белые красноглазые кролики и русская красавица в шелковом повойнике выносить им рубленой моркови и капусты – будет кроликам праздник!.. Крошечная девочка тянет мать за юбку: «мама! дай морковку!» – а пока, сосет пальчик.
За деревней (лагерем русским) пологий обрыв в широкую долину. По склону черной земли спускаются белые волы с плугом, за ними бредет старый араб в сером бурнусе и цедит сквозь зубы заунывную песнь.
С обрыва видно озеро и далекие сизые горы, видны родные корабли.
Озаренный Африканским солнцем, ходит по даеру под всеми парусами белый русский учебный корабль, на нем загорелые юноши и мальчики работают у снастей, как былые лихие матросы былого парусного флота. Это – «Моряк» под парусами; на нем гардемарины, кадеты и молодые офицеры.
С обрыва сфаятского так ясно виден могучий синий простор и слышен отдаленный шум его прибоя в дни грозных бурь, тропического ливня и беспросветных туч, разрезанных зарницей. В дни зимние и осенью унылой, когда стучит стручек о ветвь, как кость скелета, когда черные тучи низко несутся над горою «Кебира» и заволакивают сырым туманом холодный Сфаят, ветер стонет тогда между потолком и крышей, обрывает ставни, бьет черепицу; испуганно забьется мышь в подполье и слышен дикий крик в оливковом саду: кричит осел, привязанный у древа.
Одевши на себя все шерстяное, теплое, что удалось захватить с собою из дома – из России, закутавшись в «подарки французов», и в «благодеяния американцев», т.е. в одеяла, сфаятские жители за дверями и ставнями пересиживают бурю, или спят, если арабские клопы дают им возможность заснуть. Рыжие, лютые, многосемейные, кровожадные клопы, эти арабские. – Это тоже был бич роковой. Но зато, как прекрасна весна!
Бизерта – это кладбище на высокой горе, французское кладбище, где под священной тенью темных кипарисов спят вечным сном усталые русские труженики, так страстно, так нежно, так глубоко любившие свою Россию и не дождавшиеся ее великого воскресения.
Пухом да будет Вам французская земля на арабской горе. В спасение великой Родины Вы тоже внесли свою долю труда, любви и заботы, и не забудутся они в вечной книге Живота и Правды.
Бизерта – это жгучее дыхание пустыни, горячее Сирокко – огненный вихрь, сжигающий листья и травы, иссушающий реки и водопады, прожигающий сердце человека до исступления и доводящий нервы его до преступления, от белой женщины – неврастеника до закаленного араба, которому прощаются преступления в эти дни содеянные.
В эти дни так сладко пахнут золотые цветы мимозы и листья «недотроги» сами раскрываются; на обрыве под ее ветвями так легко читается «Случайность» Локка и так восприимчиво к ней сердце молодой и прекрасной женщины. Знойный ветер, как дыхание демона прожигает сердце девичье и в жизнь мужчины она входить, как «случайность». Не «случайность» ли и сама жизнь наша? – Для Морского Корпуса жизнь в Бизерте была редкой случайностью.
Небо голубым куполом охватило кольцо бизертских холмов, озеро, белый город и темно-синее море.
На плоской вершине Джебель Кебира высоко над морем у ворот мертвой крепости тихо и мерно шагал бронзовый часовой. Красным маком горела на голове его феска, раскачивались голубые шаровары на ходу и белый плащ, подбитый малиновым сукном, ниспадал с плеч живописными складками. Он был одинок на этой вершине этот араб колониального войска и было ему скучно у железных ворот каменного форта.
Вдруг его черные, влажные глаза оживились, мелькнули яркие белки в сторону моря. Он остановился удивленный и замер, как статуя, в мертвом безмолвии пустынной горы.
Там, куда устремился его взор, разрезая синюю равнину моря стальными носами, шли военные корабли. За кормой их реяли белые флаги с голубыми крестами, а на мачтах развевались французские флаги. Линейные корабли, крейсера, миноносцы, подводные лодки, транспорта шли с моря в Бизерту, направляясь в канал. Что за суда, какой нации? – подумал солдат, знавший только флаг французами, да Тунисского бея.
Шаги за ним, он оглянулся; взял ружье к ноге, встал смирно. Пришла смена часовых с разводящим. Вышел из крепости француз сержант, позвенел ключами от боевых погребов и, указывая на идущие с моря корабли, сказал разводящему по-французски: «вот идут Русские, у них была революция и они пришли искать убежища у нас, у французов». (Сержант читал газеты и увлекался политикой). Смененный часовой еще раз посмотрел на корабли и губы его повторили по-своему слова сержанта: «Русса, Русса, Алла малекум, Русса!» – и он побрел в караулку обедать и спать, бормоча на ходу свой идеал жизни: «боку манжю, боку кушю, пе травайе».
А корабли, тем временем, входили уже в канал Бизерты и расстанавливались на якоря и бочки французским капитаном – над портом.
Гремели якорные канаты, убегая в воду. Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл Русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел приехать к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! не того опасались французы: от тифа, чумы – есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы, пуще другой, боялись французы. И вот: «карантин» над судами… вот желтые флаги…
Около месяца простояли мы в Бизерте под желтым флагом, наконец нас узнали, оценили, поняли, сделали отбор на опустевший, к тому времени, пароход «Константин» и отправили его обратно в Россию. Дошел ли не знаю и куда пришел не ведаю. Только желтый флаг слетел с мачты и земля… земля стала нам доступной. Комиссии из офицеров эскадры, из офицеров корпуса и представителей французских властей начали усердно объезжать лагеря, крепости и поселки, изыскивая место, где бы крепче, лучше и удобнее свить себе новое гнездо на чужом дереве.
Звучали имена «Надор», «Аин-Драхам», Сфаят, Кебир, Сен-Жак и многие другие. Для Морского Корпуса был выбран Сфаят и Джебель Кебир, та самая – «высокая гора», с которой в день прихода эскадры смотрел удивленный солдат.
Позвякивая ключами, прошел французский сержант и тяжелые железные ворота крепости гостеприимно открылись навстречу первым русским переселенцам: Капитану 1-го ранга Китицыну, его мичманам и гардемаринам. Они вошли в крепость, заняли форт и начали все приготовления к принятию Морского Корпуса в недра французской крепости.
Во дворе стояли фургоны с соломой для тюфяков, арабы-солдаты вытаскивали топчаны, сержанты выдавали чехлы и одеяла. Работа кипела в молодых энергичных руках. Быстро сколотилась и создалась 1-ая рота Гардемарин Корпуса (Владивостокская).
Наступила моя очередь съезжать с «Генерала Алексеева». Спешно укладывали кадеты свое обмундирование и личные вещи в походные мешки и кисы. Получались довольно грузные кули. Возник вопрос: с ружьями пойдем, с ротным флагом или, как нестроевая команда?
Узнали: французы берут оружие наше «на хранение», точно мы сами не умеем его хранить!
Со скрежетом, и чуть ли не со слезами, укладывают кадеты жирно-смазанные винтовки в парусину, и зашивают тюками, чтобы не заржавели… ведь пригодятся, когда-нибудь.
Раннее утро. Сыровато. Прохладно. В последний раз, пройдясь по палубе линейного корабля «Генерал Алексеев», который заменял нам родную землю – Россию, который вывел нас из красного плена, окинув его могучие обводы и священный флаг, простились мы со своим спасителем и сошли на палубу французского буксира. Помахали фуражками, прокричали ура! и отошли по каналу. Прощай, родная земля! – теперь уж мы в Африке по настоящему. Но где же негры?
А вот и они! Подходим к пристани. На берегу взвод высоких солдат. Черные живые, настоящие негры.
– «Что это? зачем этот взвод? разве мы военнопленные?» – Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, предупредительно говорит любезный французский лейтенант, провожающий нас… в лагеря?., нет; в… баню! – как можно? – сперва отмыться, продезинфицировать все вещи; а уж потом в чистые лагеря; а на негров не обращайте внимания: это не конвой, нет, Вы свободны здесь, как в любой стране, эти негры – проводники и Ваша охрана от туземцев.
Перевожу кадетам своей роты речь французского офицера. Вздваиваем ряды, равняем фронт и марш в дорогу. За спиной на плече не ружье, а сума и сума претяжелая. Только ротный флаг впереди, да и тот в чехле. Ноги вязнут в песке, танки тяжелые, засиделись на корабле, отвыкли от походов; но гордость и ротная честь: идут красиво, стройно, вздвоенными рядами, держа равнение: вот, вот грянет песнь, русская, залихватская. Не ударят в грязь перед французом, да и перед неграми: солдаты ведь, хоть и черные, значит знают толк в маршировке.
Солнце поднялось выше, стало припекать. Песок глубже, дорога тяжелей, становится жарко. Французский Лейтенант бодро шагает рядом со мною и занимает разговорами о том, какую богатую культуру внесли французы в эту дикую пустыню и как расцвела Бизерта за 30 лет. Площадь озера, где стоят Ваши корабли, говорит он дальше: – равна Парижу и может скрыть весь наш флот; а гора Джебель Кебир, где Вы будете жить, по высоте равна Эйфелевой башне. Но, как ни интересны рассказы лейтенанта, идти все труднее и жарче, нестерпимо режут плечо два походных моих чемодана. Офицер их заметил, подзывает высокого негра и приказывает взять мои чемоданы. – Ничего, донесу до места, говорю я жертвенно; но сильная черная рука уже схватила мои чемоданы и, как перышко, перебросило их на могучее плечо. – Тебе не тяжело? – спрашивает француз негра. – Он отвечает широкой улыбкой белых крепких зубов: ххыы! и качает отрицательно черной головою. Какое облегчение плечу, жаль, что нет с нами фургона, он облегчил бы плечи всей роты.
Идем, идем; пески, да кактусы, да изредка стройные пальмы; а «бани» все нет, да нет.
Так прошли мы более часа, пока, наконец, на пригорке жидкого лесочка, не увидали белого здания с черепичной крышей. Гигантские котлы, возле которых копошились негры-санитары и французский врач.
– Рота стой! – скомандовал я: – чемоданы долой! сложить за фронтом!
Наконец то! какое облегчение. Кадеты стоять красные, разогретые – не по паркету шагать – по пескам Африки.
Первый взвод! – вещи в дезинфекцию, люди в баню. Вытаскиваем все кожаное: сгорит в дезинфекции; все остальное – черные санитары вилами в котлы, сотни градусов наконец убьют нашу мучительницу вшу – «попила ты нашей кровушки, бледная, жирная, будет с тебя! Полезай в котел!» – острят голые кадеты, с удовольствием сбрасывая с себя одежду и белье, и весело подставляя спину под теплый дождь.
Вхожу и я под душ. Испуганно срывается негр и шепчет на ухо: «Командан, пур офисье аппар, бян аппар, па савек ле матло!
– Да это не матросы, – успокаиваю я моего заступника, – это мои кадеты, мне ли их стесняться идти вместе в воду.
В огонь и в воду пойду со своей ротой!
Негр удивленно уступает.
Другой подходит с сосудом пахучего масла и предлагает кисточкой смазать все волосы: все от той же «бледной и жирной». Принимаем медицинскую помощь.
Счастливые, освобожденные, чисто-отмытые и одетые в чистое белье, точно новорожденные выходим мы из бани. Укладываем в чемоданы продезинфицированное платье, закусываем на дорогу консервами и хлебом. В лесочке собрались туземцы и с любопытством рассматривают Руссов.
Ко мне подходит седой французский доктор, любезно справляется о нашем здоровье, о бане и будущем житье в Бизерте. Благодарю за все.
С ротой, нагрузившись снова мешками, двинулись мы в обратный путь вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору и под проливным дождем.
Первый душ мы приняли голыми, второй в одежде и в полной аммуниции. Щедро поливала природа Африки и наши походные чемоданы, вещи намокли – хоть выжми.
Впереди всех шел высокий негр и вел вороного коня под желтым седлом. Это была лошадь французского лейтенанта. За ней шел я с этим офицером. За мной моя рота с суббалтерн-офицерами. Мы подошли к берегу канала, переплыли на пароме на другой берег и вступили в Бизерту.
Из-за дождя на улицах было мало народа, но те, кто были, долго провожали нас по улицам города, таково было общее любопытство в первые дни.
Пройдя весь город, вступили на шоссе и стали подыматься все выше и выше, через оливковые рощи, мимо полей и пальм, отдыхая в пути не более пяти минут, чтобы успеть засветло дойти до «Сфаята».
Еще последнее усилие, борьба с несущимися навстречу ручьями и потоками рыжей воды с сучьями и щебнем, в которой скользят усталые ноги в танках и ноют плечи от набухших водою тюков… Ура! поднялись на дорогу вот уж и белые домики Сфаята. Я остановил роту, дал ей оправиться и подтянуться. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, мы вошли фронтом в лагерь «Сфаят».
На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с Капитаном 1-го ранга Китицыным.
– Подходя к фронту Владивостокского Училища я скомандовал своим Севастопольцам: Смирно! равнение направо! Господа офицеры!
Роты отдали честь друг другу и слились в одну жизнь.
Молодые мичмана энергично и быстро указали приготовленные помещения для моих кадет, выдали постели и кадеты, обсушившись, развесив мокрое обмундирование на деревьях и закусив, стали набивать соломою свои тюфяки, и вскоре заснули на них мертвым сном; теперь уже никакое насекомое не беспокоило их до самого утра. Нового утра. Новой жизни.
Вскоре в Сфаят прибыла ІІ-я Гардемаринская рота Капит. 1-го ранга Кольнера – севастопольская. III-я Гардемаринская, которой командовал Лейтенант Мейер образовалась частью в Севастополе путем приемных экзаменов, частью зачислением в Константинополе и в Бизерте. Весь личный состав преподавателей, их семейств и семьи офицеров приехали несколько позже, так как должны были пройти медицинский осмотр, бани и дезинфекцию во французском госпитале Сиди-Абдала.
Еще позже из детей офицеров Эскадры, Корпуса, семей беженцев, рассыпанных по лагерям Бизерты, и сирот составились еще две малолетних роты 6-ая и 7-ая.
Когда все собрались на высоком Кебире и в долине Сфаята их было 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды, 50 членов семей.
Все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное русское княжество, управляемое главою его Вице-Адмиралом Герасимовым, который держал в руках своих всю полноту власти. Карать и миловать, принимать и изгонять из княжества было всецело в его власти. И он, как старый князь древнерусского княжества мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения.
Приехав с линейного корабля «Генерал Алексеев», Директор Корпуса в сопровождены Контр-Адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости, открытый им Корпус, поднялся на Кебир и, осмотрев все казематы и помещения крепости, Адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.
– Вот здесь я буду жить, – сказал А.М. Герасимов.
– А для кого же вторая койка? – спросил Н.Н. Машуков.
– А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, – ответил Александр Михайловича.
– Как для жены? – воскликнул Николай Николаевич: – ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!
– Она не женщина, – спокойно ответил Директор.
– Кто же она? – спросил Машуков.
– Она – Ангел. – ответил А.М. Герасимов и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо.
Но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте.
Так старый князь не сел на Путивле, а спустился в вотчину свою Сфаятскую, где и сел в крайней белой избе, на верхней террасе холма, под сенью Иудина дерева.
На высоком Кебире засел, со своею дружиною, его помощник Капитан 1-го ранга Китицын и, с первых же дней, стал его владыкою; а дружину свою, как золотую мозаику вкрапил в белый мрамор княжества на должностях отделенных начальников, младших офицеров рот, фельдфебелей, унтер-офицеров, в учебную, хозяйственную и административную части; а весь избыток устроил в офицерские артиллерийские классы на «Генерале Алексееве», в подводное плавание.
Ангел – Глафира Яковлевна села княгинею во Сфаяте, и стала истинным Ангелом Хранителем и мужа своего, и сына, и всего княжества русского Кебирского.
Она хранила его правителя и сама участвовала в правлении. Из жен воспитателей и преподавателей создала она «Дамский Комитет» и мастерскую, которая обшивала весь корпус. Она заботилась, как родная мать, о детях и кадетах, организовала прием и справедливую раздачу молока, шоколада, американских подарков и распределение работ по шитью; устройство угощений кончающим Гардемаринам; ласковой, доброй русской душою мудро подходила ко всем жизненным вопросам княжества и сглаживала умело и быстро все шероховатости человеческих отношений.
Какое бы маленькое Царство, какое бы княжество, городок или даже лагерь не сложился бы из людей, всегда будет в нем общая тяга к солнцу, к правителю, к главе и к месту в тепле и свете главного светила, главного лица.
Так и в этом крошечном княжестве боролись между собою отдельные личности, партии и соединения единомыслящих людей. Ангел Хранитель Глафира Яковлевна Герасимова в постоянных беседах, ласковых уговорах, мудрых решениях отводила грозы, громы и молнии от маленького княжества, которое с таким трудом сложилось, таким трудом держалось и так легко и так быстро могло развалиться.
В «Сфаятской» избе нагружали склады одежды, белья и обуви расторопные цейхгаузники. Молодые елочки окружали деревню, как цепь часовых и скрывали ее от глаз постороннего, хотя иноземные гости знали дорогу и иногда заезжали в это русское княжество.
У обрыва холма под тенью винной ягоды стояла самая малая избушка – в ней была Казенная лавочка для всего населения. Ниже библиотека и литография.
Дровосеки кололи дрова на заднем дворе. Водовозы возили питьевую воду на муле. Под горой у ключа, на каменном лотке, под зеленой крышей шелковичного дерева прачки мыли и сушили белье. Еще изба, в ней слышен стук машин, треск нитки, лязг ножниц, прорезающих сукно, полотна, парусину, бязь, здесь портнихи шьют белье и одежду для воинов Кебира. Боже, сколько «прислуги» привезли с собою эти северные переселенцы! – скажет читатель: кашевары, хлебодары, дровосеки, водовозы, прачки, грузчики, дворники и приборщики! Ошибся, друг мой!
Кроме Джигита-татарина, вестового, да Махина не было у русского барина нынче прислуги! Все сами делали: офицеры, гардемарины, кадеты. Кадеты! дружок.
– Это сказка? – нет, то быль.
КАРТИНКА СФАЯГА
Высокое небо голубое, чистое. Изредка проплывет белое нежное облако. Из далекой жгучей пустыни горячий ветер долетает до Сфаята и гонит милых дам в гамаки под тень деревьев, за стены белых бараков. Душно, жарко, хочется прохлады. С камня на холмик, с холмика на поляну переходит белая козочка и бегает за ней веселая розовая девочка Ляля Воробьева, на длинной веревке прогуливая свою любимую козу.
Из дверей барака на второй террасе вышла девушка в русой косе, подошла к дереву и насыпала крошек на деревянный лоток, стайка воробьев с веселым криком слетела к ней и склевала крошки; подарив их печальной улыбкой, Ирина Кнорринг вошла в комнату, села к столу и написала еще одно стихотворение в свою тетрадь.
«Мы пришли умирать. Из холодных снегов, обагренных в крови, унесли мы глухие терзанья свои… Мы устали и жить и мечтать… Счастье наше давно прожито. Окружающий мир нам и глух и далек. Мы лишь тени былого, Мы жгучий упрек… Но кому и за что? Мы страдали одни… Мы устали от злобы, обид и борьбы, мы остались одни среди гордой толпы в наши злые, предсмертные дни. Мы устали томиться и ждать. Нам остались проклятья, да вещие сны… Из холодных снегов в край цветущей весны мы пришли умирать».
Девушка подняла свое бледное, овальное лицо, в голубых глазах ее сверкали слезы; подумала с минуточку, и решительно надписала заглавие: «Беженцы».
На площадке тенниса, окруженной молодыми соснами, звонким колокольчиком звенит задорный смех.
Весело прыгает на крепких загорелых ножках, подбрасывая ракеткой белый мяч, хорошенькая девочка Наташа Кольнер; золотые кудряшки пляшут по загорелым, дрожащим от смеха, щекам.
Ее партнеры-кадеты не отстают от нее ни в резвости, ни в веселости.
Молодая жизнь бьет в них ключом.
Серые, желтые, рыжие, черные куры молодые и старые и золотые петухи разгуливают себе по всему Сфаяту и частенько забредают в кабинки, не обходя и Адмиральской. Как только они поравняются с директорской дверью, оттуда несется грозный окрик: – «к черту» к дьяволу! – и бамбуковая палка летит в золотых шантеклеров. С криком и писком разлетается пернатая стая во все стороны, во все лопатки!
Адмирал переводить серьезные труды немецких и английских моряков о минувшей войне, а тут эти назойливые петухи и куры! Прохода нет от них, что ни кабинка – то курятник! Яйца под топчанами, цыплята на койках, петухи на деревьях орут во все горло.
У соседа не та картина. Сидит на корточках митрофорный протоиерей и ласковым дружеским голосом приговаривает:
«Сюда, сюда, дурачки, маленькие, глупенькие, сюда, сюда… дурачки».
Желтые круглые цыплята и кривоногий утеныш ковыляют к настоятелю Кебирской Церкви и клюют с блюдечка приготовленные явства. «Дурачки» лезут ногами прямо в пищу. Красивый батюшка умиляется над ними. – Блажен аще и скоты милует.
По полянке у елочек ходить Таня Гран, падчерица инспектора. В левой руке у нее рукопись моя – «Руфь» – изучает роль свою прекрасная «Моавитянка»; васильковые глаза полны вдохновения, правая рука поднята торжественно к небу и алые губы шепчут с восторгом: «Твой Бог – мой Бог! Твоя страна – моя страна! Твой народ будет моим народом! И куда ты пойдешь, пойду и я!»
– Это ко мне относится? – спрашивает вдруг мужской голос, и из-за елок выходить высокий, стройный брюнет с синими глазами – Лейтенант Мейрер – славный Командир Гардемаринской роты и счастливый жених. Покорил он себе город Казань, взял Сфаят – лагерь приступом, полонил красную девицу царевну Татьяну.
Вздрогнула она, его голос услышавши, опустила руки, исчезла «Руфь», стала она Таничкой – невестою и радостно, светло улыбнулась своему избраннику.
Сняла с груди его орден Св. Владимира с золотыми мечами и приложила, как брошь, к взволнованной груди своей девичьей. Окончил свой «пасьянс» Михаил Александрович в кабинке барона Соловьева, сложил колоду карт. Бледнолицая, черноглазая баронесса белыми холеными ручками, в золотых браслетах, гладила адьютантовы белые брюки на гладильной доске.
Поцеловал ее руку Владыка Кебира и вышел из кабинки на полянку.
– Китицын идет! – пугливо прошептала Таничка и нацепила орден на грудь жениха.
– Да, с орденами не шутят, – сказал избранник: – это Вам, барышня, не игрушки!
Пониже на шоссейной дороге Гефсиманского сада среди оливок и кактусов слышен звучный треск барабана и детские крики. Там, подражая отцу, командует 10-й ротой сын мой Сережа, шагают не хуже кадет Шуринька Маркова, Леля Тихомиров, сестра и брат Насоновы, Мостик и Володька Ирмановы.
Бой барабана все слышнее, песня все громче.
10-ая рота проходит по террасе.
Все ближе и ближе к роковой двери.
Гудит барабанная кожа. Звонко льется песня.
Из дверей грозный голос:
– Эй вы, барабанщики! подальше отсюда! Бой замолкает, команда разбегается.
В кабинке голос:
– То петухи, то барабанщики, не дают работать.
– Чек-чек-чек! – слышится на шоссе и в Сфаят взбирается ослик. По бокам его вздутого живота висят длинные корзины, полные апельсинов, винограда, фиников и винных ягод, за ним идет бронзовый арабченок в красной феске и живописных складках местной одежды. И выкрикивает товары.
Его обступают дамы. Они только что вышли из барака, где была у них спевка, где регент с огненно-рыжей бородой управлял их голосами, изучая «Херувимскую». Апельсины!., как приятно, после часового пенья освежить рот и горло кисло-сладким соком янтарного плода! И вот под щебет наших птичек Божьих, птичек певчих, корзины сильно опустошились, а довольный арабченок погнал толстопузого на Кебир. Другой араб значительно постарше, плотный, толстый, солидный в белых широких одеждах и в зеленой чалме ходит таинственно по кабинкам и скупает «золото и бриллианты». На третьей террасе у крайних дверей слышен стук молоточка – это папа Кольнер вколачивает гвозди в желтые подошвы парусиновых туфель. Туфли сшиты на славу, крепко, солидно, надолго, как и сам мастер. Его конкурент доктор Марков тоже сапожничает, шьет красиво и аккуратно; а, чтоб отдохнуть, проявляет пластинки: он и фотограф отменный.
На обрыве Сфаята, в белом коротком платье, стоит Инна Федоровна Калинович, тонкими обнаженными руками распускает она по ветру свои длинные русые косы. Горячий ветер пустыни сушит ее, только что вымытую, головку.
Кто-то увидел этот утес и белую молодую женщину, стройную, как девушка, с распущенными волосами и назвал ее «Офелией».
В оливковой роще слышен топот копыт; через минуту-две по дорожкам Сфаятских террас проносится серый конь в крупных яблоках, на голубом чепраке, желтое седло, в нем французская дама в черной амазонке. Генеральша Дюжонши осаживает горячего коня у нашего барака, за нею следует капитан Лоридон на рыжей лошади. Он соскакивает с нее и помогает сойти генеральше. Из кабинки выходить Адмирал с Адмиральшей, вызывают соседку – мою жену.
Губернаторша Бизерты, посидев у Адмирала, затем у нас, обходит последовательно все бараки, знакомится с нуждами семей, капитан Лоридон записывает просьбы. Спустя час приветливая французская дама ловко вскакивает в седло и, дав хлыста, серому в яблоках, рысью уносится по оливковой роще на шоссе в Бизерту в свой белый, Губернаторски дворец. Лоридон провожает свою превосходительную даму.
Звонит колокольчик у Камбуза.
С железными солдатскими жбанами идут и бегут к бараку-кухне офицеры, матросы, дамы и дети; каждый спешит в очередь получить ужин для семьи. Черпак на длинной ручке – мерка супа на одного человека, борщ, бобы или вареное мясо и паек хлеба из кукурузной муки, да кипяток для заварки чая.
Все разошлись по баракам, зажглись керосиновые лампы, семья собралась вокруг стола. Тихо в Сфаяте. Ужинают.
Не долог ужин беженца. Поел. Сыт. И слава Богу! Наступает вечер тихий, теплый. Полная луна освещает белые домики Сфаята голубым серебром и кладет фиолетовые тени на дорожки; оливы, кактусы и алоэ кладут свои узоры на белое шоссе.
По шоссе в «Гефсиманском» саду прогуливаются преподаватели Корпуса, чтобы проветрить головы от дневных уроков и подышать воздухом прохладного вечера и говорят, говорят жадно ненасытно о философии, о звездах, о политике, о России, о тоске по родине, о мечтах, о будущем.
Ходят группами и в каждой центр – дама Сфаята, – умиротворяющее начало, поэзия жизни, источник вдохновения. В такие вечера так хорошо, так красиво певали песни свои Гардемарины III-й роты, жившие одно время внизу в бараке.
Хорошо они умели песни русские певать:
Крепость, в которой устроился Морской Корпус, находилась на вершине высокой горы. Вершина эта кончалась плоским холмом, поросшим жесткой травою и колючим кустарником. В этой толще французские военные инженеры и саперные войска искусно врезали крепкий форт, окруженный глубоким рвом и высоким валом. Вал, широкой каменной стеной, кольцом обнимал всю крепость и замыкался высокими каменными воротами, с толстой железною решеткой.
На воротах в камне была выбита надпись: «Джебель Кебир».
Начиная с этих ворот, вся крепость и внутренние здания были выстроены из крепкого камня, как бы вросшего в окружающие его дикие, острые, грубо изломанные каменные холмы. В широкие окна крепостных стен, кроме стеклянных рам были вделаны толстые чугунные решетки.
В эту мертвую, мрачную, серую крепость широкой волной влилась молодая, веселая, бодрая русская жизнь в лице 320 жизнерадостных Гардемарин и Кадет.
Из нижнего лагеря «Сфаята», извиваясь белой змеей, шла по краю горы на Кебир шоссейная дорога, с внутренней стороны ее обрамляли дикие камни, колючие кусты шиповника и густые заросли серебристой полыни, с внешней стороны тянулись ели и сосны и кружил обрыв горы, убегавший полого в широкую долину с полями и рощами кудрявых маслин.
Шоссе кончалось на плоской широкой площадке у самой крепости, ворота которой, глубоко спрятанные в вырезах горы, неожиданно открывались вам на встречу.
С этой строевой площадки открывалась зрителю восхитительная панорама на всю Бизерту с ее горами, озером, пальмовыми аллеями и прелестной бухтой Средиземного моря.
Эта площадка служила Морскому Корпусу, как бы «Шканцами» – священным местом корабля; на ней служились молебны, выносился знаменный флаг (39 флотского Черноморского экипажа). Проходил «церемониальным» маршем весь батальон Корпуса, читались приказы, и речи начальствующих лиц, устраивались парады в храмовой праздник Корпуса 6-го ноября, в приезды французского Адмирала барона Эксельманс, Ген. Дюжонши и Маршала Петена, Вице-Адмирала Кедрова, Контр-Адмирала Беренса, Военно-Морского Агента во Франции Капитана 1-го ранга Владимира Ивановича Дмитриева, коим Морской Корпус был всецело обязан всем своим существованием в этой французской колонии. Повернувшись налево кругом, спиною к городу и морю вы входите в железные ворота Кебира.
На этом месте встречает рапортом дежурный по Корпусу офицер всех старших офицеров, кому по уставу положена такая встреча. Проходите ширину рва, перед вами вырастают серые стены форта и глубокий проход во внутренний двор под могучими сводами. Дежурный Гардемарин с палашом и дудкою отдает честь.
Входите под гулкие своды. Справа и слева серые деревянные двери.
Первая слева – Динамо-машина с русского судна, освещает весь форт электрическим освещением. Вторая – в карцера; третья – караульное помещение арабского караула крепости. Направо длинный коридор с казематами, превращенными в Классы Морского Корпуса и два из них гордость и слава Инспектора Классов Кап. 1-го ранга Александрова. Первый – физико-электротехнический, 2-й естественный кабинет. Как венец просветительного творчества, показываются эти кабинеты всем русским и иностранным гостям, и преподносятся на последнее, после осмотра рот, кухонь, помещений, как редкий десерт. Ах, этот Естественный Кабинет Александра Захаровича Имшенецкого! Чего только в нем нет! Вместо стен – во весь рост человеческие скелеты, люди в коже и без кожи, листья, травы, цветы и плоды. Картины флоры и фауны Африки. Зеленые лягушки служат барометром, Террариум, где живут ядовитые змеи, тарантулы, сколапендры, смертоносные скорпионы. Коллекции дивных бабочек, крошечных и громадных, пестрых, ярких жуков, минералы; заспиртованные рептилии на столе, где стоит микроскоп, ползает по руке Гардемарина ручной уж; белая крыса мирно греется на груди кадета – помощника строгого профессора, у которого на плече сидит хамелеон и ловкой стрельбой липкого языка ловит мух. Все, что мы видим в нем создано, собрано, найдено, поймано руками гардемарин и кадет на прогулках и экскурсиях под просвещенным руководством преподавателя естественной истории и географии. Обойдя все казематы-классы со скамьями, железными столами и досками из линолеума, на которых вы увидите меловые бином Ньютона, дифференциальное исчисление, чертежи корпуса корабля с бимсами, шпангоутами и пиллерсами, и длинные формулы по Девиации, вы выходите опять под своды ворот и проникаете в левую половину форта.
Там коридор и в нем казематы – ротные спальни. Похоже на кубрик дредноута: двухэтажные железные рамы – на них толстые дубовые доски-стеллажи. На досках тюфяки, набитые соломой, две простыни из бязи и серое солдатское одеяло; на нем у каменной стены подушка, над ней на шелковой ленточке маленький образок – последнее благословение, оставшейся в России, матери.
На крюках у рам висит белье и одежда, под нижней койкой тяжелые танки, подбитые гвоздями. В черных пирамидах русские ружья, возвращенные корпусу французами. «Мы должны вас считать беженцами; но мы видим в вас образцовую воинскую часть», говорил Маршал Петэн.
Под единственным окном в конце каземата, ротный образ в венке живых цветов, перед ним лампада, а под ним наш ротный флаг и расписание ротного дежурства. Походная сумка с учебными книгами и личными вещами в ногах под тюфяком.
И все имущество гардемарина и кадета от №-ра ружья до носка и платка носового находится в описи у Отделенного Начальника и в книге Ротного Командира.
И часто проверяется наличие на форту. Вы проходите спальни вглубь коридора. Там на картонном барабане тянуть нитку через жбан горячего воска – делают собственные свечи для церкви. (Изобретение ктитора Капитана 1-го ранга Александрова). Сладко пахнет медом и ладаном – дверь в Церковь открыта.
Вы входите в полутемный каземат. Там – в стране Магометанских мечетей и католического костела поставил отец Георгий свою Русскую православную Церковь в пещерном каземате высокого Кебира. С низкого, сводчатого потолка спускаются зеленые гирлянды пушистого вереска и туи, в них вплетены живые цветы. Гирлянды темной рамой окружают белый иконостас с Царскими вратами.
На иконостасе образа Христа Спасителя и Св. Павла Исповедника.
Справа и слева две белых хоругви и знаменный флаг. Белые покрывала на аналоях сшиты из бязи и золотых позументов, паникадило из жести. Через узкую бойницу падает луч солнца на Тайную Вечерю над Царскими вратами.
В этой церкви бедной и скромной, уютно-ласковой свершал все службы и требы церковные для Морского Корпуса и семей, Заместитель Епископа Северной Африки, Митрофорный Протоиерей отец Георгий Спасский – Настоятель Церкви Св. Павла Исповедника, Духовник Морского Корпуса и его законоучитель, лектор, оратор и писатель.
«Бизерта в Африке;
Песок, пустыня, над ними пальмы и цепи гор.
В горах тех крепость и в ней
Ты церковь там морякам опять создал.
Ее украсил Ты образами, лампады светлые возжег;
Иконостас обвил цветами.
И словом оживил чертог.
И каземат угрюмый ожил,
И в нем запел прекрасный хор;
Ты с нами там так долго прожил и нам открыл души простор.
Ароматом белых лилий была речь Твоя полна, шелест крыльев херувимов проносился иногда.
В душу льется без усилий веры пламенной волна.
Помнишь ночи, где под небом чудных звезд-очей продвигались батальоны зажженных свечей.
Ты их вел и крестным ходом путь в Сфаят свершал, мимо крепости и вала, всех благословлял.
Окруженный паствой верной,
Шел Ты на шоссе, по дороге камни, скалы,
Кактус, алоэ»…
Но вот вы вышли из Церкви, опять мимо рот идете и выходите на длинный узкий двор, окруженный бастионами и валами со всех сторон. Во дворе три жилых барака вытянулись в одну линию фронтом. В самом дальнем – сперва жили Владивостокские мичмана, затем Гардемаринская, a после их окончания кадетские роты; уютный уголок был отделен под «кают-компанию». Во втором была мастерская – столярно-слесарная и походная кухня; а в третьем, дверью выходящей прямо на выход из форта, в небольшой скромной комнате с голыми стенами, в углу висел золотой образок, под ним простая кровать, под ней чемодан; другой у стены – заменял платяной шкап. Стол, два, три стула, лампа над столом.
В этой скромной келье жил сам владыка Кебира – Помощник Директора Корпуса, Начальник строевой части, Комендант Крепости Капитан 1-го ранга Михаил Александрович Китицын.
Высокого роста, широкоплечий, плотный и полный красивый мужчина с овальным лицом, на котором, кроме черных бровей, вся растительность была начисто выбрита. Темные карие глаза глядели зорко, внимательно и вдумчиво на жизнь, на людей, на службу, на работу; а всего более на подчиненных.
– «Кто ты и что ты?» – спрашивали эти глубокие глаза: «и какую пользу можно из тебя выжать для жизни и для службы?»
Темные, глубокие глаза; такие глубокие, что никогда нельзя было прочесть до дна их выражения, даже в минуты сердечной беседы и откровенного расположения их хозяина. В келье своей спал он крепко и хорошо, как спится здоровому человеку; вставал рано по трубе горниста. Верный его слуга-вестовой окачивал барина водой, растирал мохнатым полотенцем, чистил обувь и платье и затем, с сияющим лицом, вкосил желтоглазую глазунку на горячей сковороде с шипящими белками и утренний кофе. Барин кушал свой завтрак, и одевшись по форме, выходил из ворот своего владения бодрый, свежий с приветливой улыбкой на мягких губах.
Всюду, где проходил он, люди замирали на месте, вытягивались в струнку, отдавали честь, громко и четко отвечали на его приветствие и вопросы.
Владыка Кебира вышел из ворот крепости. Перед ним строевая площадка, на ней белый батальон. Утренний туман обвивает их нежной вуалью, за спиною всходить румяное солнце и белые воины-моряки, кажутся, прозрачными, как бы сотканными из тумана. Точно «Бледные тени яркого» прошлого».
– Смирно! слушай на краул!.. Господа офицеры! – командую я и встречаю начальника.
Кап. 1-го ранга Китицын здоровается с батальоном. Гулко и звонко разносится бодрый ответ по горе Кебира и бьет по каменным стенам, и стены отдают голоса.
– Ведите батальон! – приказывает Китицын.
– Есть! отвечаю я.
Разворачиваю батальон лицом к Сфаяту.
– Батальон, равнение на право, шагом… марш! Треск барабанов и веселый бодрящий крик медных горнов, оглашает горы и летит вперед к еще сонному «Сфаяту».
Раз, два, три, четыре! Машет руками капельмейстер Гардемарин Данюшевский. Оборвали барабаны, смолкли горны.
Густые, полные, сочные звуки оркестра и бархатный гул турецкого барабана мощным потоком разлились по шоссе и окрестности. Бодро и крепко отбивают шаги 600 молодых ног по щебню дороги в такт музыке. Дети и девушки выбегают из белых домов Сфаята, в окна смотрят дамы, прибирая волосы на сонной голове.
– Батальон идет! батальон идет – кричат детишки, и весело приплясывают сбоку по дороге.
С шумом и грохотом труб и барабанов, белой лавиной, провожу батальон сквозь Сфаят.
– Смирно! равнение на право! Господа офицеры! – командую я, проходя мимо домика Директора Корпуса. Ласково улыбаясь, прищуренными от солнца, глазами глядит Адмирал Герасимов на свой Корпус и, приложив широкую загорелую руку к парусиновой американской шляпе с русской кокардой:
– Здравствуйте Гардемарины и Кадеты!
– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – гремит ответ среди деревянных бараков Сфаята и белый батальон исчезает в роще маслин.
– 1-й роте песни петь! – командую я.
Музыка обрывается и лихая, задорная песнь старших гардемарин разливается между кривыми, сказочно-уродливыми стволами маслин: «Пошли девки на работу!»
Прошли рощу – кончилась песнь.
– ІІ-й роте песни петь! – запели «Бородино». Кончилась и эта песнь; снова грянула музыка уже далеко за Сфаятом, на втором холме. Обошли по нижнему шоссе холмы и поворачиваем обратно, надо успеть к 1-му уроку в классы «на Кебир». III-я рота поет «12-й год», І-я «Фуражка милая», II-я «Бригада Крейсеров», І-я «Гимн Корниловцев», ІІ-я «Моряк». У каждой роты своя любимая песнь, есть и общие всего батальона. Голоса молодые, сильные и красивые.
Проходим снова «Сфаят» по извилистому шоссе и поднимаемся на Кебир. По пути обгоняем группу преподавателей, идущих на уроки.
«Мы все только негры» – звонко и задорно льется песнь старших гардемарин и исчезает за сводами крепости.
– Разойтись! – слышится команда во дворе, и белый батальон разбегается по казематам убирать трубы и барабаны, уставить ружья в пирамиды и, быстро оправившись в уборных, бежать с книгами в свои классы. Господа преподаватели: Александров идет читать Дифференциальное исчисление, Высоикий – Астрономию, Дембовский – Математику, Матвеев – Русский язык, Кнорринг – Историю, Я – Морское дело.
За два дня до 6-го ноября, с восходом солнца, на самой утренней заре, все жители Сфаята были разбужены страшным криком гусей. В пижамах, полуодетые выскакивали обитатели кабинок на двор и удивленный сонные лица с тревогою смотрели в сторону отчаянных гусаков. Не враг ли воинственный ночью обложил ги Дирование, ни мирный лагерь «Сфаят» и вместе с солнцем в атаку на спящих русских. И вот гуси по примеру знаменитых предков, спасших Рим, криком и воплем спасают лагерь. Так спрашивали друг друга испуганно-удивленные лица. Но люди крайней кабинки уже улыбались, поняв в чем дело: Ванька Махин – этот русый богатырь Сфаята – кухонный мужик, вооруженный острым топором носился по птичьему двору и ловил трепетавших гусей, убегавших во все стороны в паническом страхе. Ловкие, сильные руки ловили их на лету, склоняли белые, длинные шеи на дубовый сруб, сверкал топор и алая кровь фонтаном обагряла белоснежные крылья; обезглавленная птица долго еще кувыркалась по двору; а Ванька ловил уже другого гуся. Перепуганные петухи и куры горланили во все горло, хотя побоище касалось только гусей.
В своих клетушках пестрые кролики задумчиво вращали свои красные глазки и быстро шевелили ноздрями и усами, точно шептали: «что такое творится в нашем мирном Сфаяте?».
На краю у обрыва в небольшом хлеву толстая жирная свинья беспокойным хрюком призывала поросят под свою защиту.
Поняв в чем дело, радостно успокоенные, ушли в свои кабинки жители лагеря. Солнце уже ярко блистало над горами. Кадет-горнист играл «Побудку» и эхо повторяло его медный призывный аккорд.
Напившись кофе с маисовым хлебом, освеженные мытьем, в платочках, скрывавших бумажные и железные папильетки – будущие локоны 6-го ноября, жены Сфаята расселись в кружок и, положив себе на колени по жирному гусю, ловко и быстро щипали его перья. Мелкие пушинки носились вокруг их голов, как снежинки, лица раскраснелись от быстрой работы, глаза блестели улыбкой от приятной, веселой беседы. Готовились к празднику все эти милые добровольные кухарки, прачки, швеи, обдумывали варенья, печенья, пироги, которые надо было замесить, испечь, синить, жарить на 600 человек своих и гостей.
Обдумывали, еще более сложное, во что одеть принарядить свое тело? Какой лентой обвить лоб и локоны свои, какой пудрой побелить лицо и помадкой освежить свои губы, чтобы «в прежней красе» былых счастливых годов украсить «прелестною дамою» Морской бал 6-го ноября и, проплясав ночь под военную музыку, закружить голову в пьянящем тумане вальса, или бешеной мазурки, на утро седьмого снова погрузиться в серые будни, мечтать об ушедшем «миге восторга», за швейной машинкой, за пеной мыла, за утюгом горячим, за мясорубкой и похлебкой бобовой.
Вот о чем болтали милые дамы Сфаята, пока проворные руки общипали гусей.
Прошел час другой, белым снегом вокруг их ног лежали пух и перья.
На камбузе разводили огонь, приготовляли яблоки для начинки «Традиционного гуся».
В дежурной комнате кадеты писали меню:
Суп Сан-Жермен
Волованы
Гусь с яблоками
Мороженое
Фрукты
Кофе.
На Кебире Капит. 1-го ранга Китицын производил репетиции парада белому батальону. А днем до глубокой ночи гардемарины и кадеты расписывали стены рва видами морских сражений и силуэт памятника Петра Великого украсил стену французской крепости.
Казематы – классы и часть ротных помещений превращались в уютные, интимные гостиные. Плоскогорье с гимнастической площадкой подметалось и чистилось, расставлялись параллельные брусья, турник, аппараты для прыжков, тюфяки, маты, флажки и жерди для праздника гимнастики. (Гимнастические приборы были закуплены во Франции Адмиралом Машуковым, как и многие учебные книги и письменные принадлежности; так и вдали от нас Николай Николаевич продолжал заботится о любимом им Корпусе). К празднику Корпуса подоспело и новое обмундирование, изготовленное нашими дамами, которые для воспитанников Корпуса несли свое драгоценное миро, подобно Евангельским женам мироносицам, принесшим его Христу, они, во имя Христа, принесли свое знание, труд и материнскую заботу оторванным от родных и родины детям.
В своих «письмах из Африки» в газету «Новое Время» Настоятель Церкви Морского Корпуса отец Георгий Спасский так описывает Праздник.
6-го ноября – день Святителя Павла Исповедника – традиционный Морской Праздник. Сколько с ним связано воспоминаний, воспоминаний самых дорогих. Детство… Юность. Чистые, полные огня грезы… мечты и надежды.
Корпус пригласил на праздник с эскадры и из лагерей всех бывших питомцев одной школы. Явились все. Сердце – не камень. A здесь, на чужбине особенно дорог этот день. Радостно собраться вместе и грустно вспомнить прошлое.
Какой блеск раньше – горящее огнями огромное здание. Залы, залитые электричеством.
Первый в сезоне бал всей столицы.
А теперь форт вместо столовой – ров и сверху моросить дождик. Но, несмотря на это, настроение приподнятое. Как сказал Апостол: «Внешний человек тлеет, зато внутренний обновляется». Гостей очень много во главе с И.Д. Командующего К.-Адм. Беренсом и Начальн. Штаба К.-А. Тихменевым.
Маленькая полутемная в каземате Церковь. В самый торжественный момент над царскими вратами загорелся электрический крест, а по средине церкви паникадило, сделанное из баночек и старой жести. Облачение из бязи, точно из белого шелка. Все сделано самими: свои художники, свои плотники, свои слесаря, свои портнихи. Делали любящие руки. Нужно отдать честь вдохновителю всего ктитору храма – Инспектору Классов. О, этот маленький пещерный храм! Как он дорог нам! Сюда несем мы свои скорби, сюда идем со своими надеждами.
«Молитву пролью ко Господу и Тому возвещу печали моя». Стройно и торжественно идет литургия. Служат пять священников и один диакон. Прекрасный бархатный голос его и красивая манера так способствуют благолепию службы. Задушевно поет хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих.
Много труда и много любви вложил этот хор в свое святое дело.
Исповедники Морской идеи молятся Павлу Исповеднику. Кончается служба.
На площадке перед фортом замер фронт. Впереди знамя. На правом фланге оркестр. Выходит Директор Корпуса, Вице-Адмирал еще Царского производства. Старый моряк, суровый по виду, несколько сутуловатый, он из-за своего пенсне своими добрыми глазами окидывает юный фронт.
Несмотря на внешнюю суровость, иногда даже резкость, видно, что он любит свою молодежь. Он хотел бы их побаловать, скрасить суровую обстановку, да бессилен.
– Здравствуйте, гардемарины и кадеты!..
– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – как один отрезали молодые голоса.
Выходит Командующий Флотом и принимает парад. Церемониальный марш. Под бодрящие звуки оркестра плывут мимо стройные ряды: ведет их Начальник Строевой Части – (Капитан 1-го ранга Китицын) – фанатик морской идеи, весь пропитан лучшими традициями флота.
Идет первая рота – высокая, стройная, вышколенная, гордая своим Владивостокским походом; вторая – серьезная, сосредоточенная, жаждущая знаний; третья – пылкая, горячая, отзывчивая; пятая и шестая – выравнивающаяся, заметно духовно и физически поднимающаяся и в конце седьмая – дети, без ружей.
Делают широкие шаги, поднимают плечи и голову, гордые собою. Прощебетали, как птички, на благодарность Адмирала: «Рады стараться, Ваше Превосходительство». – На фланге роты, прихрамывая (одна нога искусственная) идет их любимый отделенный начальник-воспитатель – Божией милостью (Лейтенант Калинович).
Публика с особенной нежностью провожает глазами ряды малышей.
Гремит оркестр, а к горлу подкатывается какой-то клубок, отворачивают лица друг от друга, чтобы не заметили предательских слез. Обед во рву; обедает около 600 человек. Традиционный гусь. Тосты. Громовое «ура» за любимого Адмирала Кедрова.
Он, да Морской Агент в Париже, В.И. Дмитриев – защита и опора Корпуса в Парижских сферах. Все знают, как это трудно делать им, имея ограниченные средства, не имея под ногами почвы – своего Государства. Благодарно вспоминает Корпус и тот Комитет, что среди грохота, шума и дрязг мировой столицы взял на себя святую задачу поддержать питомник Морской детворы и молодежи.
На другой день Гимнастический праздник. Очень хорошо поставлена эта сторона. (Поручик Вл. Ив. Высочин).
Праздники такие действительно дают внушительную картину физического развития: ловкости, силы, гармонии и красоты.
Точно воскрес перед нами дух древних Эллады или Рима.
Тело – как красивый пьедестал души. Большое оживление в жизнь корпуса вносили посещения его Адмиралом Кедровым, или главными французскими начальствующими лицами. Последним, видимо, импонировала стройная во всех своих частях корпусная организация.
Вечером после Гимнастического праздника в устроенном мною театре во рву крепости я дал жителям Кебира и Сфаята и всем приглашенным гостям с эскадры и лагерей представление своей пьесы «Руфь», артистами которой были красавицы Сфаята Т. Гран, Т. Оглоблинская, А.Н. Куфтина, М.А. Жук, и В. Васильева и гардемарины и кадеты от каждой роты Корпуса. Музыка была составлена и подобрана Н.Н. Кнорринг, он же играл на скрипке. На пианино играл Ст. Лейт. H. П. Солодков. Оркестром дирижировал гардемарин 1-й роты Данюшевский. Отец Теорий Спасский так писал об этом спектакле: В том же рву была поставлена пьеса – (творчество одного нашего ротного командира, опытнейшего руководителя детей и талантливого, несомненно, писателя для них, известна его книжка под заглавием «Звездочкам земли») под заглавием «Руфь». Проведена была параллель между скитающейся на полях богатого Вооза благородной Руфью и трудящеюся на чужих полях изгнанною Русью. Ставили в декорациях натуральных – среди живых растений и цветов, и каменных стен форта. Библейские костюмы были сделаны из бязи и одеял.
Парики достали в Бизерте.
При волшебном свете прожектора сглаживались все шероховатости и впечатление временами получалось самое сильное.
Помню, в одном месте, где на полях Вифлеемских молятся жнецы (мелодекламация) перед отходом ко сну, обращается ко мне сосед и шепчет: «Правда, точно в Художественном театре?».
Татьяна Гран дала высоко-поэтичный образ моей «Руфи» и все артисты играли прекрасно, как и нежная музыка рояля и скрипки. Хор морского корпуса сыграл, как финал «Тоску по Родине», под эти звуки и громкое «ура» автора снова высоко качали. Я получил благодарность Директора и крепкий поцелуй Владыки Кебира.
В другой русской газете так описали мой спектакль:
«Русский театр в Африке».
В далекой и чужой стране, в мрачном рву заброшенного старинного форта творится красивое дело.
Под ярким серебряным блеском снятого с корабля прожектора идет русская пьеса под русскую музыку, с русскими артистами и для русской публики.
Темное звездное вечернее небо повисло над суровыми, каменными стенами, между которыми приютилась кучка любителей искусства, изголодавшаяся после семимесячного помета,
Библейская история Руфи, принявшей добровольно терния изгнания ради высшей самоотверженной любви – оживает для терпящих ту же самую судьбу.
Нежно и осторожно играют артисты, – любители, тихо и трогательно звучит тонкая и глубокая музыка. Благоговейно слушают зрители древнее сказание, переживая ее своим настрадавшимся духом.
В коротком вступительном слове, автор пьесы, на черном фоне траурного занавеса, среди многозвездного мрака надвигающейся ночи, тихим и проникновенным голосом говорит о своих переживаниях, приведших его к пьесе.
Давным давно история Руфи становилась перед его духовным взором; но повседневные работы отодвигали этот образ от него.
И вот теперь, среди испытания судьбы, потеряв близких… Родину… потеряв «все, кроме чести», он снова и ярко вернулся к этому образу.
Поразительная аналогия между судьбой Руфи и загнанной в чужие края Русью – властно потребовала воплощения. И образы этого воплощения, в виде чутко написанной пьесы, с тонким музыкальным сопровождением в наиболее выразительных местах автор скромно предлагает вниманию собравшихся.
«Надо оживить души», – говорит он, и он не ошибается. Шаг за шагом проходят перед зрителями тяжелые испытания добровольной изгнанницы, пока не начинает чувствоваться рука Возмездия.
Убогие остатки Колосьев собирает Руфь на полях Вооза и кормит престарелую Ноеминь.
Эта красота страдания и этот подвиг любви глубоко западают в душу Вооза, из рабы становится госпожою в его доме.
А когда пророк встречается с нею и с сыном ее Овидом – он предрекает ее роду благословение Господне: Царь Давид произойдет от сына ее и Спаситель Мира родится от Девы из рода Давидова.
Чутко и с надеждой внимают зрители святому пророчеству…
И в душах этих людей, заброшенных в далекую, чужую страну, зарождается зерно веры в высшую справедливость.
Тихо задвигается занавес. Грустные звуки марша – «Тоски по родине» тонут в бодром говоре молодых голосов. Это чествуют автора пьесы, сумевшего в символических образах оживить падающую веру в нашу больную Родину…
Чествуют задушевно и даже с энтузиазмом. Они теперь знают, что «пока что» им придется жить мечтою; но эта мечта обязательно воплотится в действительность.
Ведь обрела же Руфь в конце концов воздаяние за свои самоотверженные страдания.
Первые ряды зрителей просто лежат на земле, покрытой старой палаткой, задние сидят на высоких столах, многие смотрят со стен, переходящих в земляные валы. И наконец, вместо богатой театральной техники и патентованного искусства – просто любовь к Родине. Эта любовь и у автора, и у исполнителей, и у оркестра и у зрителей.
Нужды нет, что тысячи препятствий стоят на путях впечатления, что многие очень привыкли к Московским и Петроградским театрам с их большими артистами и богатым инвентарем.
Любовь к Родине заставляет производить в себе могучую работу: угнетать досадные последствия бедности и уметь глубоко почувствовать самое важное и вечное – Идею.
Вспоминаются Шекспировские пьесы, шедшие когда-то с громадным подъемом, но где вместо декорации был шест с соответствующей надписью. Она углубляет зрителя, призывает «терпеть до конца» и закаляет колеблющейся дух. Эта исповедь кроткого духом человека, сумевшего путем красоты оживить наши надежды нетленною верою в воплощение нашей высшей мечты – мечты о Родине.
БАЛ.
Прямо с моего спектакля двинулись зрители шумной толпой по крепостному рву, свернули налево в ворота Кебира, вошли во двор. Там, освещенный лампами, убранный флагами и живыми цветами с гардемаринами-распорядителями в голубых и белых аксельбантах гостеприимно и радушно принял их танцевальный зал. На возвышении в гирляндах и флагах грянул им навстречу оркестр корпуса. Бодрый, молодой голос прокричал: «вальс». И нарядные пары прекрасных дам гардемарин, кадет и офицеров плавно понеслись по цементному полу крепостного барака. Солидные дамы, Адмиралы, Штаб – офицеры, Профессора Корпуса в живописных группах расположились вдоль стен, изредка выходя «вспомнить молодость» или «тряхнуть стариной» с какою-нибудь розовой барышней Сфаята, отдаленного лагеря Бизерты или с «Георгия Победоносца» – базы флотской семьи.
Вальсы сменялись мазуркой, плясали Краковяк, Кадрил, Миньон, полонез, шаконь и даже польку. Весело, искренно, непринужденно, как всегда у моряков.
Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом.
Там на мягких диванах, освещенная янтарным, розовым, голубым или зеленым светом ламп восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады, в третьей велись беседы и раздавался веселый смех. И снова музыка. Пустеют уголки уюта, песни и остроумной шутки, и снова полон зал, и топот ног в лихой мазурке.
Но вот утомлены танцоры, дамы, музыканты.
Затих «Кебир». Огни потухли. Разъехались все гости по домам. И мирный сон спустился над горою.
По очереди одна из рот уходила в плавание на учебном судне «Моряк», которым командовал (бывший мой воспитанник Петербургского корпуса) Старш. Лейтен. Максимович. Подошла очередь и моей (севастопольской) роте идти в это плавание. По морскому уставу я, – капитан 1-го ранга, не мог плавать под началом Ст. Лейтенанта, а потому Директор Корпуса назначил к кадетам Лейтенанта Калиновича.
Утром на крепостном дворе нагрузили кадеты две фуры, запряженные мулами и чернокожие возницы повезли кадетское имущество на пристань Бизерты, чтобы там перегрузить на парусное судно «Моряк». Я сказал роте наставительное слово, пожелал им счастливого плавания и благословил в поход. Рота покинула крепость и фронтом с песнями ушла в Бизерту. Из рощи оливок еще доносились их звонкие, молодые голоса и стихли на нижнем шоссе. Осиротелый на время, я спустился в «Сфаят», где по совету Директора, засел за новую патриотическую пьесу для театра Морского Корпуса – «Памятник – Россия». Я написал ее в 3-х картинах:
1) Могущество великого Царства.
2) Распад Царства во время революции.
3) и Светлое воскресение России.
Закончив ее, я прочел свое произведете в «Художественно-Литературном Кружке» Морского Корпуса – председательницей которого была супруга Директора. Пьесу одобрили и много о ней потом говорили.
А пока она писалась, кадеты мои плавали и я навещал их на учебном корабле.
Командир его хорошо помнил своего воспитателя, принимал меня с почетом и ласкою, показывал судно, занятия кадет, устраивал шлюпочные учения под веслами и парусами.
Приезжал ко мне в Сфаят Лейт. Калинович, докладывал о кадетах и высказал мне, что очень доволен кадетами, что они удивительно хорошие мальчишки и, несмотря на мелкие проступки и ошибки (благодаря их молодости), они очень хорошего направления и полны благородных задатков. Одно удовольствие с ними работать.
Выслушав такой лестный отзыв, такого прекрасного воспитателя, я испытал глубокую радость за свою любимую Севастопольскую роту и с душевным удовлетворением увидел, что мои труды нескольких лет не пропали даром.
Вот, думалось мне, они уже кадеты 5-й роты, там 4-я, и вот они – Гардемарины; доведу ли их до мичмана? увижу ли их офицерами? А пока я так думал о них, в келье Владыки Кебирского, Китицын ловкими и умелыми руками перетасовывал две колоды «Владивостокскую» и «Севастопольскую» карт. В стройном «пасьянсе» укладывались офицеры – валеты, ротные командиры – короли, отбрасывались дамы и передвигались важные тузы.
В результате этой раскладки, большинство «Севастопольских» офицеров перешли на разные хозяйственные, классные, канцелярские должности, а воспитателями к севастопольцам пришли «Владивостокские» мичмана, фельдфебеля и унтер-офицеры.
Я сам не избег той же участи.
После многих часов убеждений и уговоров, темные, бархатные глаза уговорили меня: «для общего блага Корпуса», как говорили мягкие губы, отдать мою роту, расколов ее на две части, – старшую – по возрасту, успехам и развитию 4-ую – Ст. Лейтенанту Брискорн; а 2-ую – 5-ую роту новому гостю с эскадры – Помощнику Старшего офицера крейсера «Генерал Корнилов» Старшему Лейтенанту Круглик-Ощевскому – офицеру, перешедшему из армии во флот.
– Вы – «человек с сердцем», – говорил мне уговаривающий голос Китицына. – Вы знаете сердце детей, возьмите 6-ую и 7-ую роты и воспитывайте их, как Вы прекрасно это умеете. Он – «человек с перцем» – возьмет 5-ую роту – это возраст – который нужно держать в ежах. – Я и других «королей» переставлю и тогда у нас получится стройная организация. Каждый будет на своем месте. И Корпус отшлифуется, как бриллиант!
Вечером того же дня вышел приказ по Корпусу, благодаривши меня за все труды, заботы и знания, положенные в роту мою в Севастополе, во время эвакуации и в Бизерте и я назначался Командиром Сводной 6-й и 7-й рот. Всю работу приходилось начинать сначала. Плавание на «Морях» окончилось и «Севастопольцы» мои вернулись на «Кебир». Приехал и «гость с эскадры».
В одно печальное утро, о котором и до сих пор вспоминаю с невыразимой грустью, на дне крепостного рва, стоял я перед серединою фронта своей дорогой, «Севастопольской» роты и читал им приказ по Корпусу о нашей разлуке.
Длинный фронт вытянулся вдоль крепостной стены и двойной линией тянулись передо мной милые головы кадет с глазами, устремленными на меня, давно знакомые, близкие, родные лица, так хорошо изученные мною души, так горячо любимые дети-друзья.
Прочтя приказ, я сказал им прощальное слово, – мне тяжело и грустно отходить от Вас; но я учил Вас безропотно подчиняться каждому приказу и сам подаю Вам в этом пример.
Сбоку на фланге на фоне крепостного вала стояла высокая фигура Круглика-Ощевского, белая рука разглаживала черные бакенбарды на белом лице и черные глаза с улыбкой следили за прощанием Командира с его ротой.
Вдруг он отделился от скалы и громко закричал:
– Господа, по обычаю моряков, качать вашего любимого командира, ура!
Рота бросилась ко мне, подхватила и высоко взлетал я между двумя каменными стенами на мягкие руки дорогих моих воспитанников и учеников.
– Ура! ура! – кричали кадеты; но сердце мое сжималось от горя разлуки.
Я переживал чувство матери, отрывающей родное дитя от груди своей и передающей его, против воли своей, чужой и строгой гувернантке.
Отделенную часть превратили в 4-ую роту и я передал ее Ст. Лейтенанту Брискорн; оставшуюся часть – 5-й роты передал Ст. Лейт. Круглику-Ощевскому, а сам пошел в крепость принимать 6-ую и 7-ую сводную роту, которою мне теперь предстояло командовать.
Никогда не забывая своей «Севастопольской» роты, как нельзя забыть даже умершее дитя, я вскоре привязался к своим новым «малышам» воспитывая их, я обучал их морскому делу, французскому языку и затем еще рисованию, ходил с ними в экскурсии, читал им Историю Морского Корпуса и так часто и много общаясь с ними, искренно полюбил и эти роты, с которыми пробыл до 1923 года до своего отъезда в Париж.
В тот год и в той роте я закончил все 20 лет моей учебно-воспитательской деятельности, имея своим старшим воспитанником Контр – Адмирала Николая Машукова и самым младшим – кадета Владимира Спильниченко.
Дело его личных воспитанников, Владивостокского Морского Училища было теперь окончено в Бизерте и Михаил Александрович Китицын считал, что долг его по отношению «к своим» закончен; «перевоспитывать» или «довоспитывать» «Севастопольцев», вероятно, ему больше уже не хотелось, или были у него для того личные причины; только недолго он пробыл с нами после своего возвращения из Парижа, куда ездил он устраивать «своих». Подарив мне «свои погоны» на добрую память о совместной службе, он в один печальный день с грустью простился со своим «Кебиром», и, переодевшись в штатское платье, снова на пароходе и уже окончательно покинул Морской Корпус. Уехал он в Америку, куда уже раньше уехал адъютант Корпуса барон Соловьев.
За начальником строевой части вскоре оставил Корпус и ушел на эскадру его помощник Ст. Лейтенант Брискорн.
Начались перестановки в личном составе. Вскоре после отъезда Кап. 1-го ранга Александрова, Директор Корпуса предложил мне занять пост Инспектора Морского Корпуса.
На предложение Адмирала Герасимова я ответил: «если» Ваше Превосходительство, мне прикажете вступить Инспектором Классов, я исполню Ваше приказание беспрекословно, если же Вы спрашиваете мое желание, то я откровенно Вам скажу: Я всю свою службу состоял на строевых должностях и любил живое дело воспитания и обучения живых людей; а потому предпочел бы остаться строевым офицером и командиром своих рот; к бумажному, канцелярскому, классному управлению и делу не особенно лежит мое сердце.
Адмирал ответил: – «Хорошо; я неволить Вас не хочу. Командуйте ротами; я предложу Ивану Васильевичу Кольнер. Капитан 1-го ранга Кольнер вскоре вступил Инспектором Классов Корпуса и с честью выполнил свое трудное дело. Свою 2-ую Гардемаринскую (Севастопольскую) роту Кап. 1-го ранга Кольнер тоже довел до благополучного конца.
В период горячих реформ Владыки Кебира – М.А. Китицына, Ивану Васильевичу было предложено отдать свою роту другому офицеру, а самому командовать одной из кадетских рот. Не желая расставаться со своей родной ротой, он пошел на жертву и рискнул ответить:
«Лучше я в «Надор» беженцем пойду, чем роту свою отдам. Я ее создал в Севастополе и хочу довести до конца!» – ответ подействовал решительно; жертву его не приняли и желание его исполнилось. 5 июля 1922 года Гардемарины его окончили успешно Корпус и были произведены в Корабельные Гардемарины.
Дальше в годы его инспекторства и после его отъезда в Париж, при Капитане Насонове, кончали Корпус следующие роты:
6-го ноября 1922 года окончила 3-я Гардемаринская рота и стала Корабельными Гардемаринами. В июле 1923 года окончила среднее образование и стала Гардемаринами 4-я рота кадет. В октябре 1924 окончила 5-я рота кадет, в мае 1925–6-ая рота и в июне того же года 7-ая рота. Четыре последних роты все бывшие мои: 4 и 5 – Севастопольская; 6 и 7 – Бизертская. 4-ая перешла к Ст. Лейт. Брискорн и Кап. 2-го ранга Якушеву. 5-ая к Ст. Лейтенанту Круглик-Ощевскому. 6-ая и 7-ая к Лейтенанту Калиновичу, a впоследствии к самому Генералу Завалишину, о последнем я узнал уже в Париже от бывших моих воспитанников.
Где бы, когда бы ни встретил я, хоть одного из них, всегда охватывает меня искренняя, теплая радость, как при встрече с родным и близким человеком-другом; и лицо каждого из них ярко оживляет в моей памяти счастливые годы самой светлой моей деятельности – воспитания живой человеческой души – мальчика-кадета, юноши-гардемарина в готового достойно пойти под сенью святого креста Андрея Первозванного. Честного и храброго офицера Российского флота.
Да пошлет и им Господь эту честь и радость.
Вместо Лейтенанта Мейрера вступил в командование 3-й ротой Гардемарин Капитан 2-го ранга Остолопов, вместо С. Лейтен. Брискорн, стал командовать 4-й ротой кадет Капитан 2-го ранга Якушев. Так снова судьба переставила фигуры на шахматной доске Корпуса. Он продолжал жить раз налаженной жизнью, сохраняя свое лицо и великие заветы своего великого Основателя и был по духу таким же в Петербурге, как в Севастополе и теперь в Бизерте, так как все основные руководители жизни и воспитания в Морском Корпусе были старые, опытные, кадровые офицеры Императорского флота, которым Морские Законы, уставы и традиции вошли уже в плоть и кровь, а опыт и знания давали возможность легко, хорошо и понятно передавать их молодым поколениям.
ДВОРЕЦ ШЕХЕРАЗАДЫ
После отъезда Мих. Алек. Китицына из Морского Корпуса, Директор Корпуса предложил его место Генерал-майору Ал. Евг. Завалишину.
Мудрый Царедворец, вступив на этот большой и ответственный пост, решил сразу проявить свои силы и таланты и начал с праздника самого Адмирала Герасимова, которому в этом году выходил срок службы в офицерских чинах ровно 40 лет. Он выслуживал право ношения Георгиевской ленточки с золотым числом 40 римскими цифрами, наложенными на нее. Для этого праздника Генерал Завалишин поднял на ноги весь «Сфаят» и весь «Кебир», объездил город и эскадру, задал всем работу, наприглашал гостей, поручил Заведующему Хозяйством Лейтенанту Богданову организовать пир, вина, сластей, плодов и всякой снеди! Для пира был отведен столовый барак. Хлопоты Генерала увенчались полным успехом.
В торжественный день внутренность арабского барака превратилась в «Дворец Шехеразады».
Гирлянды Африканского вереска темной резной зелени со вплетенными в них лиловыми и розовыми астрами обрамляли вход и вились под потолком вдоль белых стен. Красные, синие, желтые, розовые ковры устилали пол и низ стены и покрывали высокий помост с креслом триумфатора. Перед креслом стоял стол, другие столы обступали помост, составляя каре.
Над помостом с потолка спускалась сень в виде тонкого шатра, сшитого из Морских сигнальных флагов. Скрытые в розовых, зеленых, желтых и голубых абажурах, лампы, одевали шатер в перламутровый свет. Живые цветы, вино, фрукты, пироги и печенья украшали столы.
Вечером вошли в шатер все жители Сфаята и офицеры Кебира и эскадры. В торжественной тишине Генерал Завалишин пошел приглашать Адмирала и Адмиральшу. Они вошли в шатер. Ласковая радостная улыбка сияла на их лицах.
Громкое, дружное, искреннее ура встретило их приход, они поднялись на возвышение под сень родных флагов и сели рядом, как на троне. Вокруг них, по старшинству, расселись Адмиралы и штаб-офицеры, а по бокам остальные чины, дамы и гости. Начались тосты и речи, стаканы чокались, ораторы сменяли друг друга, переливались крики, смех и говор. Веселое, радостное, праздничное настроение охватывало всех. Прямо против Адмирала с потолка спускалась Георгиевская лента и на ней золотые римские цифры 40 лет.
Он сидел, простой и милый, слушал всех с добродушной улыбкой на своем мужественном лице.
И, глядя на него, мне вспомнилось:
Среди военных преподавателей был в Корпусе Генерал-Лейтенант К.Н. Оглоблинский – знаменитый девиатор, профессор компасного дела, он встал и, подняв бокал за здоровье Адмирала, в прекрасной речи рассказал блестящую службу Директора Корпуса и закончил речь словами:
«Девизом жизни и службы А.М. Герасимова было всегда: «Прямо и верно», так он и прошел всю свою жизнь».
От штатских преподавателей встал профессор Истории Ник. Ник. Кнорринг и прочел стихотворение, не то свое, не то его дочери:
– Когда грохочет гром и рвутся с треском снасти, и, может быть, вдали грядет девятый вал, отрадно знать, что в этот миг напасти не спит в каюте Адмирал. И мы, пловцы разметанные шквалом, усталые плывем в морях страны чужой, но верим мы – не выпустить штурвала из рук своих умелый рулевой. Пройдут года и пронесутся бури, увидим мы опять родной земли поля, леса, снега, своих морей лазури, отважный взлет родного корабля… И в призраках минувшего былого мы вспомним Африку, Сфаят, Джебель Кебир, забудется, что было в них плохого, запомнится лишь добрый мир. Припомнятся нам дни и вечера и ночи и он, приветливый, средь разных лиц и встреч, в кабинке огонек его, горящий до полночи и юмором посыпанная речь. Он с нами здесь несет изгнанья бремя, ведя корабль среди подводных скал, сам твердый, как скала – и мягкий в то же время наш бодрый старый Адмирал.
Это стихотворение вызвало сенсацию: аплодировали, кричали, вызывали автора. Сам виновник торжества был растроган, встал и сказал:
«Если автор сам профессор, то жму крепко его руку, если милый поэт – его дочь, то я завтра поцелую поэта».
Взрыв дружного смеха покрыл ласковую шутку Адмирала.
Звенели стаканы, лилось вино, сладкие пироги исчезали за чаем. Собрание веселилось и сливалось в одну дружную семью. Так сближает людей разнородных праздник, радость, счастье и вино.
Но всему есть конец. Кончился и праздник. Адмирал благодарил гостей и устроителей и ушел в свою кабинку. Генерал ликовал. Гости разъехались по домам, кто не смог – заночевал в Корпусе; погасли огни, завяли цветы в табачном дыму и ночь окружила Сфаят темнотой, тишиной и истомою.
На строевой площадке Кебира шли репетиции парада. Батальон проходил перед новым Начальником Строевой Части Генералом Завалишиным, который заменил уехавшего M. A. Китицына, и занял свое прежнее достойное и заслуженное место, превратясь из «Сан-Жанского беженца» в Помощника Директора.
После праздника Адмиралу, мудрым действием его было предложение сыну Адмирала – офицеру-авиатору и художнику Вл. Ал. Герасимову расписать красками стены барака-столовой картинами из жизни флота от Петра Великого до наших времен. Были куплены краски и кисти, выбраны из гардемарин и кадет художники и талантливый преподаватель мастер и его подмастерья создали из арабского барака «дворец из русской сказки».
Над выходной дверью был укреплен бриг «Наварин» под всеми парусами под Андреевским флагом – (работа гардемарин – модель брига) по одну сторону двери на стене старинные корабли 120-ти пушечные фрегаты под парусами, по другую бригада крейсеров нашего времени. У противоположной двери, по одну сторону – Сухарева Башня в Москве – 1-ая Навигацкая Школа, по другой – Морской Корпус в С.-Петербурге на берегу реки Невы. На боковой стене противоположный берег с Балтийским Судостроительным заводом, линейный корабль ХХ-го века и эскадренные миноносцы на полном ходу и наконец, памятник Императору Петру Великому (работы Антокольского) в окружении его галерного флота под парусами.
Все эти картины в живых и ярких красках талантливой кисти Владимира Александровича, были в рамах живых гирлянд из вереска, листьев и вай. Пальмовые ветви скрещивались над овалами картин, образуя и раму и «славу» художников, создавших эти удивительные картины.
Длинные столы были покрыты бязевыми скатертями, на них расставлена железная посуда «арабских» войск, в консервных банках цветы Сфаята, бутылки красного и белого «французского» вина и яства «русской кухни».
«Кто этих чудес художник?»
«Кто автор этого зала?» – восклицали гости.
«Герасимов художник, Сын нашего Адмирала», – отвечал им счастливый Генерал Завалишин.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО О ЖИЗНИ М.К.
О жизни Морского Корпуса в Африке можно было бы написать отдельную большую интересную книгу со многими психологическими этюдами, романическими сценами, веселыми и печальными эпизодами, с глубокими философскими мыслями и весьма остроумными шутками и остротами старых и молодых участников этой оригинальной жизни; но, к сожалению, количество печатных знаков моего произведения ограничено и я принужден закончить его на этих последних страницах.
Благодарною памятью коснулся я многих офицеров Императорского производства – воспитателей Корпуса.
Велика благодарность и добрая память Морского Корпуса и тем совсем молодым офицерам: Мичманам Парфенову, Васильеву, Аксакову, Макухину, Макшееву, Майдановичу, Дунаеву и следующим за ними Корабельным Гардемаринам из «Владивостокского» Морского Училища, которым выпала на долю с первых дней своей службы начать столь тяжелую, столь сложную учебно-воспитательскую службу, которая в былое время в Петербургском Корпусе допускалась только с солидного Лейтенантского чина. Эти молодые мичмана и корабельные гардемарины вложили всю свою молодую энергию и горячее сердце юноши в дело воспитания молодых моряков и, отдавая честно и широко свои свежие силы и знания, много и хорошо способствовали образцовой жизни, службе и работе Морского Корпуса в Бизерте. И, конечно, ни Корпус, ни благодарные их воспитанники их большого и ценного труда не забудут!
Чтоб закончить, кратко пробегу незаписанные «события».
Во Франции у кадет, хлопотами Лейтенанта Цингер образовались «Крестные матери», – от них кадеты получали письма, сладости, мелкие вещицы обихода и карманные деньги.
Был приглашен учитель месье Лафон – обучать Кебир и Сфаят французскому языку.
Прискакали однажды на горячих арабских конях арабы всадники и привезли на седлах своих «подарки» Корпусу. Это была сладкая каша с фруктами по-арабски «Кус-Кус». Всадники въехали к крепость, сошли с коней и понесли медные, ярко вычищенные тазы с «Кус-Кусом» гардемаринам и кадетам, – большим любителям всего сладкого.
В день равноденствия старшие гардемарины ночью, украдкой, навешивали плакаты с более или менее остроумными надписями по адресу воспитателей и преподавателей на двери их кабинок, вызывая этим на утро веселый смех, лукавую улыбку, иногда ругань и слезы обиды.
Перед экзаменом по Астрономии у выпускных гардемарин, тяжко заболевал «Нотикаль – Альманах». На деревьях, на бараках появлялись бюллетени о ходе его болезни. А в ночь, по окончании экзамена, «Альманах» скончавшийся хоронили, согласно ритуалу, заповеданному предками через «Золотую книгу» Корпуса.
Первый выпуск в Бизерте на похоронах «Альманаха» выставил очень хорошо переодетых и загримированных – гардемарин. Вице – Адмирала Герасимова – Директора правящего и Контр-Адмирала Ворожейкина – бывшего Директора. Кап. 1-го ранга Китицына, Генерал-Лейт. Оглоблинского, меня, Старш. Лейтенантов Брискорн, Круглик-Ощевского, Кап. 2-го ранга Остолопова, Кап. Насонова и Адъютанта Лейт. Лемлейн. Четырех полуголых носильщиков гроба. Вдову «Альманаха», четырех полуголых русалок и самого Царя Морского – «Нептуна». «Похороны» прошли по всем правилам с песнями, пляскою, анафемой и возлиянием. Затем «Золотая книга» перешла следующей роте, становившейся старшей.
Вновь испеченных корабельных гардемарин чествовали дамы «Сфаята».
Дамский Комитет устроил им «прощальный чай». Жены офицеров и преподавателей угощали их сладкими пирогами, милой речью и светлой улыбкой и, простившись с Корпусом, корабельные гардемарины ушли в большую и новую жизнь.
В лагере «Сфаяте» почти каждый гардемарин и кадет имел свою хорошо-знакомую семью, в которой он был принять, как родной и близкий дому, где проводил свои свободные часы и праздники. Такие гости носили название «сыновей». У кого было два, три, а у других 8 и 10 «сыновей». Такое отношение «Сфаята» к «Кебиру» несколько смягчало остроту полного сиротства воспитанников Корпуса; а мягкое влияние женщин – матери и сестры смягчало и облагораживало грубого, по природе, мужчину – воина.
Были спектакли на Кебире, тогда обратно: дамы и барышни Сфаята становились гостями гардемарин и кадет. Кроме моей «Руфи», ставил Ст. Лейт. Круглик-Ощевский со своей ротой пьесу. Ставила супруга Инспектора г-жа Александрова пьесы А. Чехова; все спектакли проходили очень успешно и приносили большое и долгое удовольствие и участникам и зрителям.
Каждый год на Рождестве сооружали «Елку». В год правления «Кебиром» Генерала Завалишина «Елку» сооружал я со своими ротами.
С любезного разрешения французов, вырубили мы большую елку – до самого потолка. Все украшения, бонбоньерки, бусы, ленты, фонарики, зверюшки создавались у меня руками кадет из купленных в Бизерте материалов. В первый день Рождества громадная елка, сверкая огнями и звездами, горела в столовой Корпуса на великую радость детей и взрослых, своих и гостей с эскадры.
Под гром рукоплесканий и радостный крики из под елки на тройке детей выехал в санях сам «елочный дед» и привез детям полные сани подарков. Русская «баба-Яга», «русалки» и «леший», помогали детям раздавать сласти и подарки. Шум, смех, возня, крики и полный рот пряников совсем, как в России. Елку увлекали в угол. Грянула музыка. Начались веселые танцы.
На другой год «елку» ставил Ст. Лейт. Круглик-Ощевский со своей ротой. Елка эта была на Кебире. Много на нее ушло и труда и фантазии. Была даже «Избушка на курьих ножках». Веселились, резвились, много смеялись, много танцевали. Гуляй Рассеюшка! Гуляй Матушка.
Вот уж, воистину, «гулять» «хорошо и с душою» умеют одни только русские!
На Пасху приносили мне высокий «Артос» и я, еще в Севастополе, всегда расписывал его верхнюю главу «Воскресением Христовым» акварелью или масляной краской. Так украшал я их и в Бизерте. Овеянные тихой печалью, трогательные дни последней недели Великого поста, когда говел я со своими кадетами. Радостный день святого причащения. И наконец незабываемый светлый, торжественный, великий и ликующий праздник Св. Пасхи и Крестный ход в горах с пением «Христос Воскресе!» Богатые разговены и роднящее христосование с дорогими ротными сыновьями.
Из печальных событий, посетивших Морской Корпус, были смерти: умер Хаджи-Мед – джигит – Кавказский воин – верный вестовой Директора Корпуса. Не странно ли «Джигит» у Адмирала? Но там нас ничего не удивляло. Хаджи-Меда хоронили с воинскими почестями, как солдата русской армии с музыкой на Магометанском кладбище. Узнали об этом арабы-единоверцы и радовались, проникаясь уважением к русскому народу, который так уважает каждого своего солдата, хотя бы и не русской веры.
Умерла здоровая, полная, румяная, красивая и веселая женщина Квитченко, прислуживавшая Адмиральше во время ее болезни и стиравшая ее белье. Горько оплакивал ее муж и маленькая тоже в мать «кровь с молоком» ее дочка.
Умерла после долгой, исступленно-мучительной болезни Глафира Яковлевна Герасимова – супруга Директора Корпуса. У дверей ее кабинки шла панихида. У окна на коленях рыдал Адмирал. Аромат цветов и запах ладана наполняли маленькую комнатку. За стеной на столе стоял гроб розоватого дерева. Генерал Завалишин обивал его собственноручно глазетом и кружевами; приготовляя Адмиральше ее последнюю постель, мудрый царедворец оказал правящей семье третью и последнюю услугу. Гроб готов, внесен в горницу. Адмирал подошел к дорогой покойнице.
– Господа, помогите мне уложить ее, – сказал он голосом отчаянной скорби.
Я подошел к ее постели, и мы вдвоем уложили тело в приготовленный гроб. Адмирал собрал цветов и обложил ими покойницу и, с невыразимой нежностью, погладил ее скрещенные, совсем прозрачные восковые руки.
Гроб подняли офицеры и понесли на руках на высокий «Кебир» в ту церковь, в которой она так любила молиться.
Впереди гроба на всем пути маленькие кадеты несли живые цветы и усыпали ими шоссейную дорогу, по которой двигался гроб с той бесконечно-доброй женщиной, которая отдавала им истинно-материнскую любовь и заботу.
Гардемарины стояли шпалерами по всей горе до самой церкви.
В церкви гроб стоял, утопая в цветах и в венках.
Военные Морские и Сухопутные офицеры французы и их дамы, представители русской эскадры, все жители Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости, где шла последняя заупокойная литургия.
Корпусный хор в последний раз пел дорогой покойница свои дивные и трогательные напевы и вот уже «вечная память» и «последнее целование»… И гроб закрыть навсегда… Медленно и торжественно двинулось длинное погребальное шествие на далекое Бизертское кладбище.
Там у каменной ограды французского кладбища ждала ее открытая могила. В нее опустили гроб. Отец Теорий Спасский благословил отходящую в недра Матери-земли и бросил первый ком, Адмирал – второй, и посыпалась земля из рук всех проводивших к месту последнего упокоения. И закрылась могила и выросла насыпь. Цветами и венками покрылась сырая земля и черный крест с дорогим ее именем, среди роз и белых лилий легли голубые и белые ленты.
На шелку золотыми буквами стояло: «Незабвенной Глафире Яковлевне Герасимовой – Морской Корпус».
О жизнь, жизнь! Ты прекрасна, как нежный ласковый рассказ и я любила тебя страстно в последний день, в предсмертный час. Богатой жизни след мятежный исчез, как сон. Теперь ничем не отуманен путь безбрежный… – Как умирать? Сейчас?.. Зачем?..
Медленно, но верно таял Морской Корпус в своем личном составе.
Кончающее воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих.
Драгоценная чаша с дорогим напитком медленно испаряла живительную влагу и уже виднелось, просвечивая, ее золотое дно. Наконец последняя капля была испита И жизни Морского Корпуса в Африке приходил конец, «сказка, где был Русский дух и Русью пахло» кончалась, наступало пробуждение после пятилетнего сна, в котором грезилась еще Россия. Умирало маленькое русское княжество «Джебель-Кебир-Сфаятское» и 5-го мая 1925 года, по требованию французских властей, была объявлена ликвидация Морского Корпуса. И с этого дня с лица высокой Кебирской горы сползал он медленной поступью, пока не сошел весь; и на месте живой и плодотворной жизни остался снова пустой ненаселенный «лагерь Сфаят» с белыми бараками и красной черепичной крышей.
Крепко заперлись железные ворота Джебель-Кебирской крепости и бронзовый воин араб в голубых шароварах и белой накидке тихо и мерно шагал перед каменным умершим фортом. На солнце ярко горела его красная феска. Синее море билось под горою и омывало белый город Бизерту ко всему равнодушною волною.
Окончен труд завещанный от флота мне – флотскому. Не даром 20 лет воспитывал кадет я, Морскому делу всех их обучал.
В сердца их сеял я любовь к родному флоту.
Их души к морю направлял. Да ведают младые поколенья всю красоту великого служенья родному морю, кораблям, великой Родине России венчанным ее Вождям.
Российского Императорского Флота
Капитан 1-го ранга Владимир Берг.
1931 года Кламар.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
