БЕЛЫЙ АДМИРАЛ И КРЫМСКАЯ ЭВАКУАЦИЯ

Двенадцать белых греческих колонн на Ионических капителях поддерживали белый фронтон и крышу Графской пристани.

Сорок белых широких ступеней сбегало к воде Южной бухты города Севастополя. Довольно сильный ветер с севера гнал белые облака на юг по нежно-голубому небу. Мелкие острые волны бились о камни набережной и лизали привальный брус деревянного помоста пристани, осаждаясь жемчужными каплями на зеленой бороде тины и водорослей, на мокрых сваях и досках.

Слева плясали на волнах зелено-красные ялики перевозчиков, справа держались крюками военные вельботы и шестерки.

Точно белый лебедь, плавно колыхалась офицерская байдарка.

Крепким непробудным сном спали мраморные львы на своих пьедесталах, целое столетие, сквозь сон, охраняли они парадную Графскую пристань.

В этот час, пересекая площадь с памятником Адмиралу Нахимову, мимо гостиницы Киста, шли быстрым шагом четыре человека. Шедший впереди был в штатском. По элегантности его одежды можно было предполагать, что он только что прибыл из заграницы; трое за ним были в форме морских офицеров.

Дойдя до портика белых колонн, они все разом остановились. К человеку в штатском подошел старший из спутников и, проведя рукою по всему горизонту, просящим, убеждающим голосом стал говорить ему:

– Ваше Превосходительство, посмотрите вокруг себя: вот южная бухта, в ней громадный порт, мастерские, плавучие доки, дивизионы подводных лодок, эскадренных миноносцев; там выше, на горе Корабельной стороны экипажи морских команд, морской госпиталь; у берега крейсера и броненосцы, на рейде дредноут.

Там, на северной стороне сухой док Наследника Цесаревича, Инкерман с его бомбовыми погребами и складами боевого снабжения; там дальше, близ Ушаковой балки, Морская Авиация и минная станция; а там на горе колыбель флота – Морской Корпус! Все это будет Ваше! все это подчинится воле вашей и будет покорно вашему слову. Примите пост Командующего флотом Черного моря. Вы здесь человек новый. У вас блестящее прошлое. Ваш авторитета уважаем. Ваше имя имеет вес, оно объединит все, что не поддалось еще заразе и растлению и встряхнет и ободрит растерявшихся и ослабевших в борьбе.

Примите пост Командующего флотом, Вы тем спасете Флот и поможете Армии в ее борьбе против красных врагов; а в случае невозможности бороться, спасете и Флот и ее, уведя от врагов и их плена».

Тот, которого так горячо уговаривал искуситель, стоял, облокотясь на белую колонну, и снял шляпу, чтобы освежить свою голову.

Облака разрывались на клочья и солнце поминутно освещало пристань.

Осветило и его бледное, вдохновенное в ту минуту, лицо. Ветер играл его черными, с легкой проседью, волосами, разбрасывая пряди по высокому чистому лбу.

Синие глаза его, синевой своей спорившие с небом и морем, с восторгом и глубоким интересом смотрели на прекрасную панораму неба, моря и гор, белого живописного города Севастополя на этих холмах, и массу кораблей, разбросанных по синим бухтам в зеленых цветущих берегах с тополями и кипарисами.

Губы плотно сжались; между черными бровями легла складка заботы. Сердце боролось и билось в груди. Круглый энергичный подбородок морщился ямочкой.

В мозгу рождались решения, боролись мысли, взвешивал разум. И, как ветер, над его головою, гнал по небу разорванные тучи, так и в голове его неслись с быстротою мысли из бурного настоящего в далекое прошлое. Вдруг глаза его потемнели, осветилось лицо улыбкой мечтательной, и забыл он в мечте своей все свое окружение.

Распахнулись широкие двери ясной памяти. И видит он огромный зал Морского Корпуса Петербургского и, в конце его, под всеми парусами бриг «Наварин».

Слева – черной массой в золоте с ружьями и саблями стоит морской батальон гардемарин и кадет его сотоварищей. Справа полон зал блеска, лент, эполет Адмиралов, морских офицеров, на хорах высоких, на белых колоннах, живые гирлянды нежнейших цветов – дам и барышень.

– Смирно! под знамя! слушай на кра-ул!

Щелкают ремни на винтовках; сверкают штыки и обнаженные сабли. Музыка гремит на правом фланге.

Дверь распахнулась; и, ведомый адъютантом, входить он. Он, для кого все эти крики, все эти ружья, музыка, штыки. Он, на кого направлены все взгляды, все помыслы, мечты.

Фельдфебель он, знаменщик Корпуса!

Бледнолицый красавец, брюнет с синими глазами, 1-й ученик Старшей Гардемаринской роты, фельдфебель знаменщик. Какая честь! Какая слава! Что так приятно «гордою тяжестью» давит плечо, напирает на золотой якорь на белом погоне, вдоль и поперек обшитом галуном. Это белое древко с золотым копьем; а за спиной «торжественно шуршит» тяжелый, плотный, белый шелк родного знамени и блестят на нем инициалы и короны Царей, шитая золотом по голубому кресту Андрея Первозванного.

Все глаза на нем: на знамени и на том, кто, с такою честью, несет его, достойно и заслуженно.

Да, Морской Корпус… дорогое и светлое воспоминание. И еще одно: в роскошном аванзале у парадной лестницы, там, где собираются все родные навещать кадет, гардемарин, над диванами красного бархата, среди картин Айвазовского морских сражений и славы флота, среди белого мрамора бюстов Императоров, на белой мраморной доске золотом выбито: 1899 год окончил первым Морской Корпус Кедров Михаил.

Да, Морской Корпус! дорогое и светлое воспоминание. Лестно его иметь под своим началом.

Он стоял на вершине лестницы этой белой Графской пристани и видел другую высокую лестницу его блестящей офицерской службы, и восходил по ней со ступени на ступень.

Красавец знаменщик превратился в мичмана, золотые круглые эполеты легли на юные плечи, рука с гордостью покоилась на золотом эфесе морского палаша.

Пронеслось, как видение, красное здание 18-го флотского экипажа и молодцы матросы на плацу во время строевых занятий.

Величаво прошел по серо-стальному Балтийскому морю броненосец «Император Николай I-й», шесть месяцев на нем проплавал мичман. И выделился так по службе, что его назначили в трехгодовое заграничное плавание на крейсере «Герцог Эдинбургский». На нем, обойдя все моря, океаны и земли, вернулся он на родину и поступил в Михайловскую Артиллерийскую Академию, которую, как и Морской Корпус окончил он первым учеником.

На золотые эполеты легли три серебряных звездочки и молодой лейтенант взят флаг-офицером к знаменитому Адмиралу Макарову и уезжает с ним в Порт-Артур.

Мелькнул голубой Печилийский залив и темные горы Квантунского полуострова, кольцом обхватившие бухту.

В этой бухте стоят родные Русские корабли под Андреевским флагом.

Стоят во внутреннем бассейне Артура и ждут подъема воды в обмелевшей бухте, чтобы выйти, узким проходом на внешний рейд, где поджидал их хитрый враг – Японец.

Спрятанный в заливе за непроницаемой стеною гор, японский флот бомбардирует флот в бассейне. Адмирал Макаров приказывает спрятать все команды под броневые палубы; а сам со своим флаг-офицером в открытом катере ходить по бассейну, обходя корабли своего флота.

Над ними, вокруг них свистят, летят и разрываются японские снаряды, взвивается фонтанами вода и громкое ура несется с кораблей навстречу адмиралу и лейтенанту Кедрову, презревшим опасность и смерть… Коварный враг готовит брандеры для заграждения выхода на внешний рейд. Эти брандеры полны камней и цемента. Опасность грозная повисла над эскадрой. Темная ночь лежит на горах Порт-Артура. Серебряные мечи прожекторов бегают по черной воде, рассекая тьму и отыскивая неприятеля. Вот поймали один, другой, третий. 14 брандеров шли затопить проход из Порт-Артура. Адмирал Макаров встретил их ураганным огнем; но они все шли, гибли и шли, пока первый не приткнулся у входа. Красно-желтым факелом вспыхнул японский брандер и весь бассейн осветился его кровавым светом.

– Лейтенант Кедров! – приказал Адмирал, – потушите пожар!

Жгучая гордая радость охватила сердце бравого лейтенанта; захватив людей, бросился он на катере к горящему брандеру и вскочил на него. Ловко и быстро перерезал стальной шнур, ведший к адской машине.

Под ногами его на палубе синим пламенем горел рассыпанный уголь, политый керосином. Задыхаясь в чаду и дыму, он бросился с матросами в это море огня и принялся тушить его всеми мерами. Снаряды и пули своих батарей свистали и рвались над их головою. Пожар был потушен. Брандеры потоплены. И на другое утро Русский флот свободно вышел из бассейна навстречу японскому.

– Да, славная ступень моей службы, – думает он теперь, глядя на Черное море, с шумом притекающее к белым ступеням.

А мысли бегут дальше. С сердечной грустью подумал о гибели славного Адмирала Макарова и видит себя флаг-офицером Наместника Генерал-Адъютанта Алексеева, a затем Старшим флаг-офицером всей Порт-Артурской эскадры.

Вспомнил великую осаду Порт-Артура и его геройскую защиту, во время которой был он ранен, и плавание свое на «Цесаревиче», где снова был серьезно ранен и обожжен в бою с японским флотом.

Мелькнули в памяти китайские воды, где встретил он, после выздоровления, эскадру Адмирала Рождественского и был назначен артиллерийским офицером на крейсер «Урал». А вот надвинулся и затмил все собою, грозный, кровавый бой при Цусиме.

Видит, как погиб родной «Урал»; видит себя подобранным на транспорте «Анадырь», который и доставил его обратно в далекую и милую Россию.

И новая ступень: дорогое и светлое воспоминание.

Ясный, летний день. Серо-стальное Балтийское море кажется более синим от ясного неба. На море – суда учебно-артиллерийского отряда. Вымытые и окрашенные, точно к светлому празднику, стоят корабли в ожидании высочайшего смотра Государя Императора.

На мостиках вахтенные не отрываются от биноклей и труб. – Идет. Приближается. Входит на рейд Царская яхта. Желтый Штандарт с Черным Орлом Государства Российского реет в голубом небе высоко на грот-мачте. Вошла. Загремела канатом и стала на якорь.

Длинными нитями вытянулись команды по черному пазу на белых палубах кораблей отряда и замерли в гробовой тишине в трепетном и радостном ожидании.

У борта Царской яхты закачался желтый полированный катер с медной, ярко-горящей на солнце, трубой. В него сошел Государь и свита. Адмирал Нилов встал у руля. Катер отвалил. Еще тише стало на судах. Ждали, затаив дыхание.

Через минуту он пристал к трапу учебного корабля «Петр Великий»; капитан 1-го ранга Кедров встретил рапортом своего Государя.

Император приветствовал офицеров, почетный караул и команду. Судовой оркестр играл встречу. Громовое ура неслось по рейду и перекинулось на другия суда.

И было в этих криках столько любви, преданности и верности своему Монарху, что и Его лицо осветилось ответной милой улыбкой и прекрасные голубые глаза с отеческой ласкою останавливались на каждом матросе.

– Учебное судно к осмотру! – скомандовал Кедров.

И в миг все пришло в движенье. Сломя голову, неслось по палубам и трапам и снова замерло на своих местах.

Командир «Петра Великого» показывал Государю свой корабль и его артиллерию, доведенную его трудами, энергией и познаниями до полного совершенства в стрельбе.

С большим вниманием и интересом Государь осмотрел корабль, его вооружение, учения команды у орудий и башен, результаты стрельбы и остался всем чрезвычайно доволен. В знак своего Монаршего благоволения, крепко пожал Командиру Кедрову руку, благодарил его за прекрасную постановку дела стрельбы в Балтийском флоте и поздравил его своим Флигель-Адъютантом. Затем под ликующие крики и звуки музыки Государь отбыл с «Петра Великого» и проследовал на прочие корабли.

На другой день золотые аксельбанты украсили правое плечо и белый китель капитана 1-го ранга Кедрова и на его золотые погоны легли серебряные вензеля Государя Императора. Офицеры и команда с любовью и гордостью смотрели на своего, достойно отличенного, командира и, с еще большим рвением, принялись за свое славное артиллерийское дело.

Новою грозною тучею, полною крови, мук и страданий, налетела на Родину грозная война с Германией, и застала она Кедрова флаг-капитаном бригады линейных кораблей. И вскоре тут Судьба оторвала его от милой Родины и услала его под туманное небо Английского Королевства на суда Большого Флота представителем флота родного. И там под чужим небом на чужих судах Флигель-Адъютант Кедров отдавал свои силы и знания на служение своей Родине и на борьбу с общим для всех союзников грозным врагом. Быстро пронесся этот тяжкий год. И снова он вызван домой к себе на родные корабли.

Теперь он командир линейного корабля «Гангут». И снова мелькнул год, еще тяжелее прошлого. Флигель-Адъютан Кедров Начальник 1-й минной дивизии Балтийского моря и Командующий морскими силами в Рижском заливе. Это почетное место перешло к нему после ухода Адмирала Колчака в Черное море. Один достойный заменил другого.

И еще пройдена выше ступень:

Уже он не капитан 1-го ранга; а Свиты Его Величества Контр-Адмирал.

За успешную постановку минного заграждения под Либавою награжден, постановлением Георгиевской Думы, Георгиевским оружием. Самая высокая честь для храброго воина.

Измученной и истерзанной жестокой войной, страдающей Матери-Родине, привили враги ее внутренние «красную прививку» – болезнь худшую всякой войны и всякого человеческого страдания. И заболели ею все слои Государства Российского и грянула тогда «великая бескровная русская революция».

И началось тогда: «своя своих не познаша».

И кровью тогда, уже не вражеской, а братской залилась и захлебнулась Русская Земля. Эти мрачные, черные дни революции, отречения Государя Императора и начала братоубийственной брани застали Адмирала Кедрова в Финляндии, в Гельсингфорсе на его флагманском миноносце. Любимый и уважаемый своими командами, он был верно и крепко охраняем и спасен матросами в ту безумную ночь избиения славы и крепости Родины – ни в чем неповинных ее офицеров.

Завладевшее троном Государства Российского, самовольно пришедшее на смену великим Императорам Русским, временное правительство, не имея в своей среде сильных и верных опытных правителей и преследуя людей Царства во имя республики, принуждено было взывать к помощи людей, создававших величие, красоту и силу Государства Российского для того, чтобы не все разом рухнуло, а хоть что-нибудь удержать в порядке и в силе, и вот призвало оно Адмирала Кедрова на должность Помощника Морского Министра, a затем и Начальника Морского Генерального Штаба.

В этих должностях Адмирал оставался лишь 2 месяца и, когда на пост Морского Министра вступил столь опытный «Морской волк», как адвокат Керенский, Адмиралу Кедрову было предложено Адмиралом Колчаком отправиться к нему в Черное море для командования бригадой дредноутов.

Но Адмирал Колчак вскоре и сам отбыл из Черного моря; а Адмирал Кедров уехал за границу для объединения военно-морских агентов Лондона и Парижа.

Там за границей он получил предложение Адмирала Колчака организовать заграничный транспорт по снабжению белых армий.

На культурном Западе Европы в тиши нормальной, человеческой жизни начал жить Адмирал Кедров, желая и здесь за рубежом приносить посильную помощь заболевшей «красной прививкой», бедной, терзаемой Родине; но она не хотела оставлять его в покое. И, протягивая к сыну с далекого зараженного востока свои бледные, исхудалые (в дни Царства столь прекрасный и сильные) руки, голодным ртом кричала и звала: – «Михаил! сын мой родимый, столько раз храбро и доблестно защищавший честь и жизнь мою, вернись и помоги Матери, освободи от хищных рук, разрывающих тело мое на части; вернись, Кедров!».

И Адмирал Кедров вернулся.

Его вызвал из Севастополя Правитель Юга России Генерал Врангель для командования последним белым Русским флотом и руководства Морским ведомством последнего Русского правительства.

Приехав из Лондона в штатском, стоял он теперь на верхней ступени белой Графской пристани и, глядя на проплывавшие мимо разодранный бурей облака, мучительно думал вступить ли ему еще на эту высшую, но тяжкую ступень – Командующего Черноморским флотом. Тем флотом, за кормой которого гордо реял Андреевский флаг с белым конем Св. Георгия Победоносца, побеждающего красного змия.

Тем флотом, который видел на своих палубах Адмиралов: Нахимова, Корнилова, Лазарева и Истомина, Чухнина, Эбергарда и Колчака.

Это ли не искушение? Да; но то был флот здоровый, крепкий, стойкий, честный; его матросы – герои и орлы!

Он шел в наступление, не боялся смерти, разил, побеждал, спасал честь и жизнь Родины; или доблестно умирал и, уходя на дно, стрелял из последней пушки, пока морская волна не зальет на мачте родной Андреевский флаг. Что же мне остается в командование? Флот, раздетый революцией, сменивший Андреевский флаг кровавой тряпкой, флот с покойниками-офицерами и с матросами, ставшими их убийцами. Флот, которого назначение только отступать, спасая Армию. Нет! Кедров отступать не может! Много раз он бестрепетно смотрел в глаза ужасной смерти. Нет, Кедров отступать не может!

Недаром на его плече покоилось святое знамя – эмблема Родины.

Недаром на его плечах черный орел Контр-Адмиральского чина. Он добыт храбростью, страданьем, ранами и удалью морскою. Нет, Кедров отступать не может и не должен!

Да и от кого отступать? Кто враг мой? Русские матросы? – эта «краса и гордость» революции – «взбунтовавшиеся рабы», как называл их Керенский. Больной, зараженный русский народ?

Мне ли покидать Родину, которой служил я с пламенной любовью, верою, правдою, честью моряка?

Мне ли идти в изгнание?.. и кто гонит меня? – Русские матросы?!

Мне ли офицеру, Адмиралу Русского Императорского флота отступать перед русским матросом?

И вдруг мучительной мыслью прорезало мозг:

Трон пуст. Во дворце враги – узурпаторы. Бедный, бедный Государь! Мученик революции. Вспомнились большие голубые глаза и ласковая, отеческая улыбка на корабле «Петр Великий».

С тяжелой грустью обвел глазами корабли. – Крестил Вас Царь именами, даже имена переменили!..

Взглянул на небо. Вечерело. Сильный ветер гнал с севера серые и рыжие тучи на юг. А над ними выше плыли белые кучевые – точно корабли под парусами. «Тучки небесные – вечные странники», – подумалось ему: – «так и я поведу вас, корабли мои, с севера на юг в изгнание».

Солнце красным шаром спускалось над темно-синим морем. Верхние облака стали розовыми.

A нижние пурпурно-рыжими с разодранными седыми и лиловыми концами. Верхние проплывали, как белые корабли с перламутровыми парусами, a нижние складывались в уродливые головы, в дикие рожи, с косматыми гривами и тянулись длинными, тощими, хищными лапами в погоню за белой эскадрой.

– «Это мои корабли плывут наверху; а внизу – преследуют их красные чудовища. Не отступлю перед ними!»

Придя к такому решению, после долгой упорной борьбы, человек в штатском повернул свое бледное вдохновенное лицо к умолявшим его собеседникам и, взглянув им в глаза, своими потемневшими, как море, глазами громко сказал, улыбаясь:

– «Отойди от меня, Сатана!»

Солнце скрылось за горизонтом моря. Темные, лиловые тучи, точно обагренные по краям алой кровью, бешено неслись по темному небу. На белой пристани зажглись фонари и желтыми бликами легли на спины охранявших львов.

Простившись, те четверо разошлись и исчезли в темноте наступающей ночи. Ветер гудел и свистел по балкам, срывал цветы шиповника, потрясал тополя и кипарисы. К земле пригибались нежные туи. Море со смехом билось о берег, и в волнах, бегущих от крепости к Приморскому бульвару, слышались стоны, упреки и слезы; там глубоко под водою на чугунных балластинах, поднимались, как водоросли тонкие тросы и на них качались волнами, обглоданные рыбами, скелеты офицеров, невинных жертв своих матросов – мясников бескровной революции.

Если бы ушедшие могли понять голос этих волн, пропитанных солью и человеческой кровью, то они расслышали бы такие слова: «Кедров! Адмирал Кедров! во имя замученных братьев твоих, помоги, отступи, уведи от рук обезумевших изуверов остатки великого Русского флота. Спаси крест Андрея Первозванного от кровавых, грязных рук на него посягающих!»

Но в ту ночь он не понял, не слышал этих криков.

На другой стороне, там, где славной вершиной своей упирается в черное небо старый Малахов курган и где ветер боролся с корнями деревьев, слышались стоны, упреки и слезы. То кричала кровь офицеров, убитых в спину разбойниками красного террора, на том самом кургане, где их предки купили кровью славу Севастополя! И прогремел курган этот по всему свету славой защиты своей беспримерной. Там нашли смерть и позор неслыханный бедные потомки былых богатырей.

«Этого ли тебе мало?» – кричали голоса ночи: «Кедров! Адмирал Кедров! помоги! отступи! спаси, уведи остатки былой могучей Армии! Подними их на палубу родных кораблей, уведи ты их, хотя бы и в изгнание, ибо нет большого страдания, как умирать от руки братьев-палачей!»

Но напрасно старался ветер, напрасно старались волны донести этот ропот, стенанья и слезы до ушей и сердца Адмирала. Усталый с дороги, он спал в своей каюте и бледная луна освещала в окно его бледное, усталое, но все еще вдохновенное лицо.

И то, что не сумели ни ветер ни волны, чего не достиг искуситель, того достиг благородный рыцарь и рыцари поняли друг друга.

Правитель Юга России, Генерал барон Врангель, Главнокомандующий Белою Армией, пригласив на утро во дворец Адмирала Кедрова, обратился к нему, как офицер к офицеру с горячей просьбою принять тяжелый и ответственный пост Командующего Черноморским флотом и, в случае угрожающей и неминуемой опасности, спасти Флот и Армию в водах и на земле Дружественной, но чужой нам Державы.

«Видно, от судьбы не уйдешь», – подумал Адмирал Кедров: – «послужу тебе, родина-мать и на чужой воде и на чужой земле, коли ты, родная, сама того хочешь!»

Он пожал руку рыцарю Генералу и дал свое согласие, выразив желание иметь Контр-Адмирала H.H. Машукова своим начальником штаба. Все возликовали. Ветер за ночь улегся. Небо очистилось. На ярком солнце оно ласково играло синевой, как и глаза нового и последнего Командующего Русским Флотом.

На своем белом быстроходном катере с молодым Начальником Штаба, сам одетый в только что, срочно сшитую морскую форму с золотыми Контр-Адмиральскими погонами во флотской фуражке Царского времени, носился по рейду Севастополя, обходя все свои владения.

С этого дня и до дня печального, «черного» дня прощанья с великою Родиной, эти два человека неразлучно работали вместе. Всюду появлялись они энергичные, бодрые, вдохновенные надеждами, созидающие новые крепкие кадры команд, бодрящие падающих духом, ослабевающих в непосильной борьбе. Они собрали распадавшийся флот, обновили, освежили, очистили личный состав и приготовили к роковой минуте горького отрывания от груди Матери многих сотен тысяч горячо ее любивших детей, тот великий ковчег, на котором они спасли их всех от ревущих волн великого красного потопа.

К этому дню великой печали были готовы к отплытию в Севастополе 31 судно под Андреевским флагом.

И в портах Феодосии, Керчи, Ялте и других портах Крыма еще множество кораблей – всего белого флота 132 корабля.

Это и был тот Священный Ковчег, которому было суждено спасти остатки Великой России, как драгоценные семена для посева в родную землю светлого будущего.

Все это множество кораблей нужно было на долгие месяцы неизвестного плавания снабдить углем, машинным маслом, котельной и питьевой водою, пищей для команды и бездомных странников, консервами; фуражом для конницы, боевым запасом для отражения возможного нападения врага на пути, обувью и обмундированием команды и распланированием всех этих палуб, кают, кубриков, трюмов и иных помещений для необычайного количества пассажиров, на которых никогда не рассчитывали эти корабли.

Они создали тот разумный, твердый, ясный порядок, при котором в одну, две ночи смогли потом принять для спасения 136.000 людей, сразу покидавших Родину.

Но какой энергии, какого постоянного, неусыпного труда стоило им провести эту трудную организацию великого отступления в то страшное время, когда почти никто уже не доверял друг другу, почти всеми овладевала тоска и безволие; когда красный враг стискивал свое багровое кольцо вокруг последней пяди белой земли; а любезные союзники – иностранные державы перестали оказывать материальную и моральную помощь, бросив белых героев на произвол Судьбы.

Когда по горам, лесам и балочкам, за стеной на северной стороне, на корабельной, в Ушаковой балке, за братским кладбищем, в дубовых лесах ІІ-го кордона, в укромных местах Малахова кургана, прячась от глаз Белого Победителя, но чуя его близкую кончину, Севастопольские «красные» матросы, портовые мастеровые, «розовые» перебежчики обыватели, «зеленые» хищники и другие вредители Родины тайно собирались и шептались, как бы помешать кораблям выйти из Севастополя, как бы испортить их механизмы, открыть кингстоны, затопить на рейде, в порту, или даже в пути, что еще лучше, ибо тогда погибнут и бежавшие на них белые. Замышляли набросать мин у выхода в море, взорвать Инкерман, поджечь склады одежд и питания.

Все эти злобные замыслы внутреннего и самого опасного врага надо было им тоже предусмотреть и изыскать средства, быстрые и решительные, для ограждения флота, порта и учреждений от их тайного нападения; создав верную, надежную и крепкую охрану из офицерских, юнкерских рот и Гардемарин Морского Корпуса, они спасли и отстояли в целости все части и суда и к утру 30-го октября 1920 года были в полной готовности к отплытию.

У подножия образа Божьей Матери, рисовал я белые лилии по золотому фону на белой стене ротного зала вверенной мне кадетской роты Морского Корпуса.

Октябрьское солнце сквозь громадные окна заливало белый длинный зал, сто тридцать железных кроватей, стоявших двумя стройными рядами, разъединенными новенькими белыми табуретами и ночными шкафами, бледно-янтарным светом.

Из крайнего окна косой золотистый луч освещал прекрасный лик Богородицы и покоился на кудрях святого Младенца.

Шенаев, – помощник ротного каптенармуса, сидя на корточках, растирал в горшочке масляную зеленую краску, которой я должен был расписать стебли и листья этих лилий.

Работая у большого ротного образа, я отдавал распоряжения на завтрашний день, день торжественного переселения моих кадет из нижних флигелей в главное здание Морского Корпуса, только что приведенное в жилой вид.

– Вот здесь, Шенаев, – сказал я: – справа у образа Вы набьете дубовый башмак, в нем будет стоять ротный знаменный флаг, a слева набьете другой: в нем будет ротная хоругвь с надписью: «Вера, Верность и Честь».

Далеко в конце спальни послышались быстрые шаги по паркету и запыхавшийся голос. Вбежал матрос-вестовой Директора и прокричал:

– Где ротный командир? Господин Директор требует их к себе. Сейчас же. Поскорее!

– Я здесь! – прокричал я ему: – иду сейчас!

Что такое? – подумалось мне: что за спешка? Случилось что-нибудь с кадетами?

Привычным быстрым бегом пробежал я длинную спальню, классный коридор, спустился на нижнее шоссе и добежал до строевой площадки. Навстречу мне по всему пути, поднимались в гору мои кадеты, согнутые под тяжестью тюфяков, подушек и ротной мебели, которые они переносили в свое новое помещение, чтобы с завтрашнего дня начать в нем свой новый учебный год.

Через пять минут я стоял перед лицом моего Директора. Это полное, розовое, чисто-выбритое лицо с голубыми добрыми, жизнерадостными глазами, было красно, взволнованно, сумрачно в эту минуту и потемневшие глаза беспокойно метались за потускневшим золотым пенсне.

– Владимир Владимирович! – обратился ко мне Директор Корпуса: – остановите сейчас же переноску тюфяков и все это переселение кадет! Прикажите им укладываться срочно, спешно, без минуты промедления! Сейчас придет баржа. Всю ночь будем грузиться. А рано утром уйдем на линейном корабле «Генерал Алексеев». Объявлена эвакуация.

– Ваше Превосходительство! – вскричал я голосом полного отчаяния. – Но, быть может, это опять, как на Рождество, только ложная тревога? Придет баржа и опять уйдет!.. Разве Крым не может больше держаться? Ведь клялся же Генерал Слащев: «честью офицера не сдам я Крыма». Да и Перекопский перешеек, Чангарский и Арбатская стрелка так сильно укреплены, они недоступны нападению; a ІІ-й отряд судов под командою Контр-Адмирала Беренс на Азовском море – это сила. Не сдадут они Крыма, Ваше Превосходительство! Разрешите закончить переселение; почти все уже наверху, осталось самая малость! Я только что привел все в такой порядок, неужели надо все ломать и рушить?

Совсем потемнело лицо Адмирала Ворожейкина:

– Что вы мне говорите? – закричал он: – Вы не знаете положения на фронте! Белые Армии повсюду отступают и движутся спешно к портовым городам, чтобы спасаться на пароходах. Генерал Слащев не может отстоять Крыма! И Морскому Корпусу приказано командующим флотом немедленно грузиться на баржу. Идите, В.В., приготовьте свою роту к погрузке, предупредите семью; я назначил Начальником Эвакуации Инспектора Классов Кап. 1-го ранга Александрова, у него получите все инструкции.

Адмирал Ворожейкин ушел в свой флигель. С убитой душою, упавшим сердцем, побрел я к флигелю, где жили мои кадеты.

Увидя своих милых, живых кадет, по молодости своего детского сердца принимавших с интересом и даже радостью всякую перемену в их жизни, я пересилил и свою невыносимую боль сердечную и бодро давал им свои распоряжения по приготовлению к завтрашнему переселению… на линейный корабль «Генерал Алексеев».

Долгие часы подряд на их маленьких спинах, ручных тележках и носилках сползали с горы зеленые и серые тюки зашитого и увязанного обмундирования, обуви и белья и все это складывалось и громоздилось во флигеле и на дворе. Рота превратилась в багажную станцию. Вскоре к пристани Корпуса подошла громадная портовая баржа, пришвартовалась к ней и открыла корпусу свое огромное, китоподобное железное пустое, темное чрево. На пристани расставили часовых-кадет. На баржу положили сходни. Устроили подъемные тали. Всех гардемарин и кадет разделили на грузовые отряды под командою старших, разослали по флигелям, столовым, классам, кухням, учебным кабинетам и в склады книг. Каптенармусы, служителя, сторожа, повара, женская прислуга и еще откуда-то присланные «пленные» весь вечер, всю ночь до самого утра укладывали «Севастопольский Морской Корпус» в темное чрево железной баржи. Железный кит наглотался до отказа учеными и учебными книгами и богатой беллетристикой. Астрономическими, физическими и химическими приборами. Кухонной и столовой посудой, тюками с бельем, сапогами, обмундированием, подушками, одеялами, бочками сала, клетками кур, петухов и уток, сундуками, корзинами, банками с консервами, картонками для шляп.

Усталые и измученные грузчики закрыли это чрево тяжелыми люками и ввели по сходне последних трех коров. Все, кто мог, забылся кратким сном в последнюю ночь на земле Русской; а кто не смог, сидели тихо у себя дома и шепотом в полголоса вели невеселую беседу. Холостые грелись у очага семейного. Фонари догорали на пристани.

По черной барже ходил часовой. Изредка мычали коровы.

Погрузив ротное имущество и устроив кадет на ночлег, я пошел в свою квартиру во флигеле и вошел в свой кабинет.

Это была просторная комната в два больших окна, выходивших на открытое море прямо на выход из Севастополя.

Было уютно в моем кабинете; но не в эту ужасную ночь!

Войдя в эту комнату, мною столь любимую, где прожил я счастливо с семьею много лет, увидел я хаос и разрушение.

Сундуки, корзины, саквояжи, ящики, картонки и тючки заполнили весь пол и заградили проходы; на диванах столах и креслах кучами лежали одежда и белье и часть его еще сырая после стирки. Все женское население дома моего было в движении и с лихорадочной быстротою укладывало в сундуки и корзины все то, что было разрешено Начальником Эвакуации взять с собою каждой семье.

Все остальное богатство, скопленное трудом многих, многих поколений, все эти вещи, к которым привык с детства, в которые вошла частица души моей, вся эта красота любимых картин и близких сердцу книг оставлялась навсегда во владенье врагу. Не поимеет он его, разобьет грубою рукою, надсмеется над моей святыней, растопчет нежное, любимое и дорогое грубой и дерзкой ногой.

30-го октября 1920 года. Наступило утро Зиновии Богонравы. И видно, так нравилось Богу, чтобы в это утро мы покинули родную землю. Ибо этим путем Господь спасал нашу жизнь и, как некогда Св. Иосифу сказал Он: – «возьми отрока моего и Марию Матерь Его и беги с Ними во Египет, пока не положу к ногам Его врагов Его». Так и мы, взяв отроков наших, вывели их из дома своего и увели в Африку, где лежит Египет, сохранивший Господа нашего.

Но, как тяжело, как горько было покидать дом свой.

Лишь только солнце показалось из-за вершин Мекензиевых гор и розовым светом озарило белые скалы Инкермана, как на площадке между флигелями уже стоял мой фронт. В походной форме, с ружьями и ремнями. Кадет Добровольский – знаменщик моей роты вынес ротный знаменный флаг и ждал у подъезда. Я обнажил саблю.

– «Смирно! Слушай на кра-ул!» – тихо и плавно двинулся флаг с гербом Морского Корпуса и поплыл к фронту.

Но, не успел он доплыть до правого фланга, как я услышал властный окрик:

– Сверните флаг!.. в чехол! Ведите кадет на баржу!

Я оглянулся. На белом балконе директорской квартиры, между белыми колоннами стояли Адмирал Ворожейкин с Адмиральшей. Протягивая руку по направлению к морю, он мне кричал:

– Ведите скорее кадет! Не время теперь разводить церемонии. Сейчас отваливаем!

– Есть! Ваше Превосходительство, – ответил я и, вложив саблю в ножны, скомандовал:

– К ноге! на плечо! направо! правое плечо вперед! Шагом марш! Смирно! равнение направо, господа офицеры!

Длинный тонкий фронт продефилировал мимо балкона, розового от утреннего солнца, и, достигнув пристани, мы взошли на баржу. На ее палубе сгрудившись в кучу, стоял весь личный состав Корпуса: мужчины, женщины и дети, весь, кроме прислуги и служителей, отказавшихся ехать с нами.

Сухими, холодными словами строевой команды простились мы с родной землей. Не так обдумывал я ночью это прощанье. После приема флага, хотелось обнажить головы и в последний раз пропеть всем фронтом Молитву Господню, поклониться родной земле русским поясным поклоном, поклониться Морскому Корпусу – гнезду моряков и, собрав в мешочек земли с родного участка, тогда уже двинуться в дальний и неизвестный путь. Было бы легче, было бы теплее, сердечнее. Каменно-холодно смотрели люди на берегу и на барже, словно за одну эту ночь ставшие друг другу чужими.

– «Кто не с нами, тот против нас!»

Как командир с погибающего корабля последним сходит в спасательную шлюпку, так и Директор с супругою последними вошли на черную баржу.

Маленький портовый катерок принял баржу на буксир, огласил утренний воздух резким свистом и медленно отошел. Натянулись буксиры; дрогнула баржа и точно нехотя, с трудом оторвалась от пристани. Еще с большим трудом отрывалось сердце уплывающих от родной земли и родного гнезда. Перекрестились. Поплыли. Все невольно повернулись лицом к Корпусу. Высокий белый дворец, широко развернув свои крылья по серой горе, холодным белым золотом бесстрастно смотрел с высоты и все уменьшался в размерах. На пристани горько плакала одинокая старушка – бабушка кадета – плакала Старая Русь.

Проплыла мимо цветущая «Голландия», высокое Братское кладбище, глубокий док Цесаревича Алексея Николаевича, и вырос с левого борта громадный серо-стальной борт дредноута «Генерал Алексеев».

Черная баржа с Морским Корпусом доверчиво прижалась к нему. Тонкие бросательные концы змеей пронеслись над баржею; за ними поползли толстые, смоленые и она пришвартовилась.

С палубы спустили сходни и подъемные тали. У трапа стояли Командир Капитан 1-го ранга Борсук, старший офицер Капитан 2-го ранга Слупский и ст. лейтенант Блохин штурман корабля.

Они встретили рапортом Директора Морского Корпуса и с любезностью моряков приняли всех корпусных дам, приютив их временно в глубокий длинный кубрик, где эти дамы с детьми и баулами табором расположились по койкам вдоль бортов. С другого борта выгружались штабные дамы с детьми и проходили на корму, заполняя все каюты.

Когда-то белая, сверкавшая палуба теперь была вся черна от угольной пыли и от тысячи ног протоптавших ее вдоль и поперек. Гардемарины Корпуса, выгрузившись на линейный Корабль, сейчас же заняли караульные посты, на вахтенном мостике, у башен, у бомбовых погребов, крюйт-камер, у ответственных механизмом машины, у трапов и других важных мест охраны корабля, который все еще нес на себе матросов, из коих многие были тайными врагами и могли принести кораблю непоправимый вред. Молодая, но крепкая и надежная охрана Гардемарин с честью выполнила вверенную ей службу. Кадеты в зеленом защитном обмундировании напоминали трудолюбивых муравьев. Непрерывной вереницей поднимались они по сходням и доскам на высокий борт дредноута, неся на детских спинах своих тяжелые корзины, сундуки, тюки с бельем цейхгаузов, ящики с консервами, учебные инструменты, бочки с салом и бесконечное количество книг богатой библиотеки Морского Корпуса.

На палубе, пропыленной угольной пылью, между 2-ой трубой и грот-мачтой складывалось все это имущество Корпуса в одну большую кучу, возле которой стоял Инспектор Классов Капитан 1-го ранга Александров и, энергично размахивая руками, руководил выгрузкой баржи. Кадеты моей роты выгружали баржу и стояли часовыми охраны цейхгауза, библиотеки, и съестных припасов.

Я распределил их на грузовые смены и караул и обходя казематы и кубрики со старшим офицером устраивал помещения для своих кадет. Проходил час за часом; нагруженные кадеты все еще поднимались из баржи на палубу и порожняком спускались в баржу. Устроив помещение для кадет, я поднялся на палубу и подошел к куче книг, разбросанной по большому участку. На юте под тентом, бивуаком, среди корзин, перин, сундуков и утвари стояли дамы, девушки и дети, наблюдая за выгрузкой вещей и погрузкой угля.

«Война и Мир» Льва Толстого, «Евгений Онегин» Пушкина, «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» и «Демон» Лермонтова, «Три сестры» и «Вишневый сад» Чехова, «Бесы» Достоевского, все эти имена и названия бросились мне в глаза из этой кучи на черной палубе и, машинально прочитывая названия, подумал я: «Война» с врагами внутренними, «Мир» с врагами внешними, «Татьяны Ларины» и «Онегины», «Наташи Ростовы», все эти «Анны Каренины», и милые Девушки Гончарова «Веры и Марфиньки», Героини Тургенева «Елены, Лизы», стоят здесь на юте, чтобы отплыть на чужбину, с ними уходит «великая Красавица Россия», царственная, полная величия и красоты. Она уходит от «Героя нашего времени» – грядущего и пришедшего «Хама», «Бесы» Достоевского овладели Русской землею и «Мертвые души» Гоголя наполнят ее города. Развернется широко «Фома Гордеев» и затопчут «Босяки» Горького русскую культуру. Воцарится на родной земле «Царь Голод» Леонида Андреева и со смехом пропляшет жизнь «его» человека.

Красный «Демон» Лермонтова будет соблазнять Чистую «Тамару» и обратит ее взор молитвенный от Святой Иконы на свое лицо. Люди «Мертвого Дома» Достоевского, сбросив цепи с себя, закуют Россию в цепи свои, обратят богатый, чудный край в «Мертвый Дом» и кладбище…

Не оправдалась мечта Чехова: не расцвел «Вишневый Сад» на Руси, не нашел «Дядя Ваня» своего отдыха, не утешились «Три Сестры» – Девы русские.

Не зацвела «зеленая палочка» Левушкой Толстым посаженная среди трех берез, – не настало на Руси Царства Божия. «Волчьей ягодой», ядовитою, красною покрылась русская земля и наелись ею голодные. Отравилась любовь. Заменилась она братоненавистничеством.

Так говорили книги, кучею наваленные. Нарастала новая – книги учебные по 24 учебным предметам. И не знали еще тогда, грузившие их кадеты, грузчики, что пройдя все эти предметы и добавочные: носильщика, маляра, повара, портного и прачки они, еще, быть может, и не дойдут до офицерского чина; а будут только рабочими на фабриках или шофером такси; они ведь шли в полную неизвестность.

Поздно вечером баржа Морского Корпуса была выгружена и медленно покачивалась черная и пустая у высокого борта «Генерала Алексеева».

Усталые и замотанные, не чувствуя больше ног под собою, кадеты поели, на скорую руку, консервов, корнбифа, хлеба и чая и, как снопы, свалились все в повалку прямо на палубу отданного им каземата, подложив себе под голову сложенный бушлат. У книг, цейхгауза и бочек сала сменились кадеты-часовые. В полутьме железного каземата, где в углу светил одинокий масляный фонарь, заснули усталые труженики мертвым сном.

Женское население дредноута после долгих бесед, споров, беспокойств и расспросов тоже утомленное и взволнованное непривычкой обстановкой громадной стальной плавучей крепости с ее башнями и пушками, палубами и кубриками, после белых светлых флигелей с теплыми и уютными квартирками и привычной жизнью на твердой земле, тоже спустилось в отведенные помещения в кормовом отсеке и улеглось спать в повалку с детьми и с вещами.

Я сидел в это время в одной из канцелярий корабля в носовом отсеке и писал список своих кадет со всеми нужными сведениями. (Динамо-машина еще не работала). Близко перед лицом стоял фонарь. Я писал, ослепленный его светом в окружающей меня тьме. Вошел матрос и доложил:

– «Г-н Капитан 1-го ранга, Адмирал вас требует к себе в кормовую каюту».

Я быстро собрал списки, встал, поднялся на верхнюю палубу. Было темно, как в туннели. Море черно. Небо черно. Ни луны, ни звезд. По черной, шершавой от угля, палубе я, ослепленный еще светом канцелярского фонаря, быстро пошел на корму. На мне была еще походная форма и бинокль через плечо (с утра не успел еще раздеться). Прошел несколько шагов по палубе в полной темноте и вдруг… палуба исчезла из-под моих ног, стало совершенно темно; я летел, летел вниз далеко, глубоко, уперся ногами во что-то хрупкое, черное, поднявшееся пылью к лицу. И остановился. «Господи!» – подумал я: «Что это со мною? где я?» – Встал, осмотрелся, ощупал кругом. – «Да это угольная яма! Вот, куда я попал!»

В эту секунду высоко надо мною, волокли два матроса по верхней палубе 6-ти пудовый мешок с углем и готовились сбросить этот груз в горловину ямы, в которой я сидел. С такой высоты 6 пудов на голову – верная смерть. Потом вместе с углем в раскаленную топку; и никто никогда не узнает, куда и когда исчез Ротный Командир Кадетской роты, не узнала бы и семья его, укладывавшаяся на покой в глубоком полутемном кубрике в эту роковую для него минуту.

«Господи! спаси, от такой бесславной смерти!» – пронеслось в моей голове, и, пользуясь угольной многоэтажной трубой, как громадным рупором граммофона, я закричал наверх:

– «Подождите, не бросайте, здесь живая душа, которая жить еще хочет!»

– «Стой, слышь», – сказал наверху матрос и 6 пудовый мешок остановился у самого края горловины. – «Там никак человек, в яме-то», – сказал матрос и с ручным фонарем заглянул в глубину моей железной ямы.

– «Лазить умеешь, я конец тебе спущу», – сказал он.

– «Давай конец! Я вылезу!» – ответил я из глубины.

Толстый смоленый трос медленно спускался по узкой трубе и змеей укладывался на широком подносе гладкого и скользкого железа.

– «Достал?» – спросил голос сверху.

– «Не могу дотянуться по лотку; вижу трос, да не достать! Гладко, скользко; не за что ухватиться», – ответил я снизу.

– «Подожди, я к тебе спущусь», – сказал матрос и быстро скользнул по тросу на поднос. Ловко ногою сбросил мне конец. Фонарь освещал трубу.

Как кошка вцепился в трос моего спасения и с ловкостью гимнаста в несколько секунд на одних руках достиг я палубы и вдохнул полною грудью свежий ночной воздух; сердце радостно билось, «бесславная» смерть отлетела далеко. Матрос за мной выбрался из угольной ямы. Всмотрелся. «Да это офицер!» – воскликнул он вполголоса.

– «Со свету не разглядел я вашей ямы», – ответил я: – «спасибо, братец, спаси тебя Господь!»

Уже осторожным шагом и всматриваясь во все предметы в черной темноте пробрался я в каюту Адмирала и доложил ему об устройстве кадет на корабле, о выгрузке баржи и представил их списки. Затем прошел повидать семью, с которой чуть было навсегда не разлучился.

Простившись с ними на ночь, спустился я в каземат моей роты и, осторожно переступая через тела кадет, добрался к рундуку под фонарем, где их заботливые руки приготовили мне койку.

Сбросив пальто и амуницию, я повалился на рундук и забылся сном тревожным и чутким. Но заснуть надолго не удалось. Несколько раз в ночь инспектор требовал новые смены выгружать; приходили катера с гардемаринами, что-то еще привезли из порта, из Морского Собрания.

На палубе закончили погрузку угля. Баржи оттянулись. В темноте подходили портовые катера, разрезая ночной воздух, резкими свистками.

По палубе забегали люди, подавая буксиры, поднимая шлюпки.

Из Севастополя в открытые иллюминаторы доносился гул и шум: там у пристаней и на рейде шла спешная погрузка угля, воды и тысяч беженцев.

На набережной кричали люди, прощаясь с родными на пароходах. Там, в недрах Октябрьской ночи, разрывались сердца и души, отрывались и сцеплялись руки, горячие, сладкие поцелуи смешались с горькими и едкими слезами.

Ломались Семьи, Дружба, Любовь, привязанности и привычка.

Уезжал молодой внук, оставалась старая бабушка, уезжал муж, оставалась жена, уезжали дети, оставались родители, уходили отцы, оставались дети, уезжал жених – рыдала его невеста, на груди у друга плакал старый друг… Провожала сестра дорогого брата.

Происходило то, что предсказал Господь:

«Будут двое жать на поле: одна возьмется, другая останется».

«Будут двое на одной постели: один отнимется, другой останется».

Махнув рукой на всякий сон, я вышел на верхнюю палубу.

Она была вся залита луною. И черный уголь казался серебром.

По темно-синему небу, ветер крутил нежные вуали вокруг луны, то закрывая ее облаками, то очищая от них насмешливо ласковый лик.

Черная вода выпуклыми черными валами пробегала мимо дредноута и жидкое расплавленное серебро лунных лепешек скользило с волны на волну. На палубе «Генерала Алексеева» суетились люди, приготовляясь к съемке с якоря. В лунном сиянии виднелись буксиры под носом корабля. На баке гремели тяжелые канаты крутясь на шпиле. Гул и рев толпы на пристанях становился все сильнее, поминутно раздавались гудки и свистки готовых к отплытию пароходов.

К голубому лунному свету вдруг прибавились красные блики, как будто в молоко влилась кровь. Я оглянулся на город. На берегу недалеко от места, где мы стояли на рейде, ярким желто-красным столбом взвилось к ночному черному небу пламя большого пожара. Загорелся какой-то склад очень горючего тела. К реву толпы, свисткам пароходов, к портовым гудкам прибавился звон набата и все это с грохотом якорного каната смешалось в дикий хаос ночных зловещих звуков. Под эту дикую музыку ночи, подтянув якоря под клюзы, покинул «Генерал Алексеев» родной рейд города Севастополя. С высокого неба мерцали печальные, ласковые звезды; с загадочной улыбкой смотрела луна. Жаркое пламя терзало склады, у которых больше не было часовых.

На далекой Северной стороне, у белых скал Инкермана, на высокой темной горе – в голубом лунном сиянии, точно видение града Китежа – стоял белый дворец Морского Корпуса; сердцем и душою прощался я с ним, стоя на корме уходившего в море дредноута.

В эту ночь отошел он недалеко, он только вытянулся из внутреннего рейда за боны, мимо форта и вскоре отдал якорь на внешнем рейде.

Высоко над горою Морского Корпуса светили Инкерманские маяки, ласковым светом своим посылали ему прощальную улыбку. Так честно и верно они служили Черноморскому флоту, указуя путь в город Севастополь до последней минуты. Нина-Ундина маяка дежурила в эту ночь в хрустальном куполе своей белой башни и освещала путь отходившим кадетам, тогда то, в горах, спасшим ее от «разбойника».

Под утро потух пожар, луна закатилась за море, корабли нагрузились углем и людьми. Разошлись остающиеся по домам, затихли свистки, умер набат, облака порозовели. Пробираясь, через тела кадет, добрался я снова до койки и лег.

В тишине заснувшего корабля по темным трюмам, по бимсам казематов, кубриков и кают офицерских, медленно и цепко скользя по железному дому, выползли старые и молодые рыжие и черные крысы, и шевеля усами, сверкая красными глазками, пошли в ночной дозор осматривать корабль и жирную поживку: 2 бочки с салом, консервы и муку. С ужасом смотрели на них бедные девушки и женщины, которым так и не удалось заснуть в эту страшную ночь. Они, которые на земле боялись малой мыши, здесь на воде увидели крыс.

– «Боже! Куда деваться?»

– «Не бойтесь, барышня, они не кусаются», – ответил привычный матрос.

На носу дредноута, на баке, в носовых казематах разместились казаки, артиллеристы и кавалеристы разных белых полков, пришедших с Дона, с Кубани, с Перекопа из батарей, крепостей и окопов. Усталые, измученные походами и долгой боевой работой, они спали под утро мертвым сном, ибо участвовали и в угольной погрузке и в кочегарке и по всему кораблю. Те, кто не стоял в машине и на вахте, спали теперь крепко; но и во сне почесывались. Земля, окопы, поля и леса снабдили их зверем страшнее крысы и этот зверь с их тел и одежд расползся по всему кораблю во все казематы, каюты и кубрики. И на другую ночь почесывались флотские офицеры, гардемарины, кадеты и нежные дамы, барышни и дети и далеких Адмиральских кают. Эта бледная, тихая, жирная вошь пряталась днем в сукне, в белье, в батисте, в кружевах, в грубых носках и ажурных чулочках; а ночью скребла и сосала с одинаковой лютой жадностью закаленную кожу Донского казака и нежный атлас Севастопольской девочки. Этот зверь, страшнее крысы, был бичем беженства от осеннего Севастополя до знойной Африки, где горячие бани, обтирания маслами и паровые дезинфекторы французских врачей еле справились с нею и освободили страдальцев.

Рано утром следующего дня в одном из больших железных казематов, у большого медного круглого умывальника, все с засученными рукавами, точно в пестром хороводе мылись друг подле дружки: офицер, барышня, кадет, дама, матрос кочегар; лилейные ручки с золотой браслеткой намыливались рядом с крепкими, волосатыми мускулистыми руками и, несмотря на великое горе оставления Родины полунищим беженцем, в это последнее утро у «общественного колодца» шел веселый и бодрый говор и смех. Запах розового мыла смешался с запахом машинного масла.

Между фок и грот мачтами на верхней палубе сложили утром высокий плотный куб из корзин, сундуков, тюков и чемоданов беженцев и покрыли его толстой парусиною и приставили к нему кадета с ружьем – часовым охранять «господское барахло», как окрестили этот куб Алексеевские матросы.

Но погрузка еще не окончилась.

То и дело приходили из порта буксирные пароходы, шлюпки и баржи, груженые обувью, амуницией, ружьями, походными кухнями и даже автомобилями. Два темно-синих лакированных, с зеркальными сверкающими стеклами и никелированными фонарями высоко поднимались и опускались у борта на разгулявшейся волне.

Старший офицер хватался за голову и разводил руками, не зная, как и куда разместить все это необычное и странное столпотворение из людей, вещей и животных.

Барские и матросские собаки бегали по палубе. На баке у носовой башни мычали три корпусных коровы. Забитые в клетки и ящики, кричали петухи и куры.

С палубы на плясавшие баржи неслись крики и брань. Только к вечеру нагрузившись, до отказа, и задымив одной трубой «Генерал Алексеев» снялся с якоря и медленно-медленно двинулся могучей серой бронированной массой в темную даль, разрезая стальным форштевнем тоже могучие черные волны.

Было 10 часов вечера последнего дня октября, когда Белые Армии, флот и их семьи покинули родную землю и вместе с горючими слезами жгучей боли расставания с Матерью-Родиной, которыми обливались тысячи сердец этих Русских людей, в тех же сердцах билась тайная радость, дрожало ликование, что вот наконец-то ушли, спаслись, вырвались на волю из лютых когтей красного «Человека-зверя».

Крестились, плакали, улыбались, смеялись, не отрываясь смотрели, стоя обнявшись на темной корме, на тонувшие берега Инкерманских и Мекензиевых гор, на мерцавшие огни родного города Севастополя.

Все дальше и глубже в черную ночь уходил линейный корабль, прислушиваясь по радио к приказаниям Белого Адмирала на крейсере «Генерал Корнилов», наблюдавшего в Севастополе за выходом своего флота. Всю ночь один за другим выходили из порта груженые доверху корабли белой эскадры и силуэты их исчезали в ночной темноте. Невидимыми нитями беспроволочного телеграфа были они все связаны с рубкою Командующего последним Черноморским флотом.

А он спокойный и твердый властно вел их по Черному морю на юго-запад к далекому Босфору к заветным вратам ЦареГрада. Последним покинул он родной Севастополь, когда убедился, что все они вышли из обреченного города. Под крылом его находилась и душа Белых Армий – Генерал барон Врангель, Начальник его штаба Генерал Шатилов и другие чины его штаба.

Прошла и эта ночь и, засиявшее на востоке, ликующее солнце осветило лишь темно-синюю, как сапфир равнину моря и, опрокинутый над нею, бирюзовый купол ясного утреннего неба. В небе летали белые чайки. По морю шли стальные корабли. В волнах кувыркались дельфины. Люди на палубах любовались их игрою, цветом моря; грелись на солнце, и тихая радость спасения согревала их сердца. Доверчивой благодарной мыслью они устремились к своему Адмиралу и верили теперь твердо, что будут спасены.

Так плыли они день, два, пятые сутки; все небо да море, сапфир и бирюза.

Ни земли, ни скалы, ни островочка.

Наступило 6-го ноября День Св. Павла Исповедника – праздник Морского Корпуса.

На корме парадный Аналой. Стоят во фронте офицеры, гардемарины и кадеты. Тут же дамы, барышни и дети.

Епископ Вениамин служит торжественный молебен, поет свой хор кадет и вольною птицей несется молитва в открытое небо.

В походной кухне славного отряда Рыкова сварен жирный суп и в нем, несмотря на всю тогдашнюю бедность, плавает «традиционный» гусь.

Дамы и барышни жарят кадетам «лепешки» на мангалке в придачу к ежедневному корнбифу. Белые жирные лепешки взамен ломтя обычного черного хлеба. Вот и отметили праздник Корпуса бедные, бездомные, беженцы-переселенцы. Впрочем «дом» еще есть! Есть еще и Россия! Пока на родном корабле, под сенью Андреевского флага – это все еще родная земля, это все еще Россия! Так думают эти люди на стальном корабле среди спокойного синего моря. Поберег их Господь до Босфора. Не дал кораблям раскачаться, не увлек их на темное дно с роковою их перегрузкою, да с пустыми и легкими трюмами.

Наступила ночь и прошла. Снова взошло солнце. Земля! земля! – закричали на баке «Генерала Алексеева».

Лиловая волнистая полоса в голубой утренней дымке показалась на горизонте по носу корабля. «Анатолийский берег Босфора», – сказал штурман на высоком мостике.

С каждой минутой, с каждым шагом винта дредноута все явственнее вырисовывались сизые горы и предметы на них.

Деревья, первые здания. И вот, наконец, засверкала узкая серебряная полоска между этими горами, сверкнула и убежала в глубь.

Чрезвычайно изрезанный живописными бухтами, скалами, мысочками, бухточками, Босфор лежал наконец перед ними.

«Генерал Алексеев» остановился, медленно и важно покачиваясь на длинных выпуклых волнах. Черное море, вливаясь в Босфор, тянуло сильным течением.

На баке забегали матросы, приготовляя перлиня для буксиров.

Выплясывая трепака на воде, к носу его подошел буксир «Илья Муромец» и приняв толстые тросы с «Алексеева», завернул их на чугунные кнехты. Пронзительно засвистел и дал ход машине. Другой буксир ответил под кормой и стал сдерживать могучую корму, под которой крутилось течение. Пошли к Босфору.

Вдруг на палубе «Ильи Муромца» появился высокий, бравый Генерал, молодой, румяный, полнолицый. Белая папаха лихо сидела на его голове, красные шаровары горели на солнце; расставил широко крепкие ноги в высоких сапогах, белый ментик свисал с плеча. Он громким голосом, весело и бодро закричал: «На «Алексееве»! передайте: – Генерал Слащев на «Илье Муромце» приветствует «Алексеевцев» с благополучным приходом!» – Командир с мостика передал привет Защитника Крыма своей команде и всем запрудившим палубу людям; но гробовое молчание воцарилось на палубе и лица выражали боль и недоумение, точно тронули их раскрытую рану: «Крым»… «Севастополь»… нет! не надо! не будем вспоминать!., не тревожьте больного!.. Еще так свежа, так горит эта рана!

Ни бодрое ура! ни мощный ответ военного привета; только одинокий голос командира в рупор ему отвечает: – «Алексеевцы» благодарят Генерала Слащева-Крымского за его привет и желают ему всякого благополучия!» Прошло печальное видение Крыма. Голубым очарованием надвигался Босфор. В первой же бухточке на Азиатском берегу стоял Английский изящный миноносец, который контролировал входы и выходы судов.

В быстром течении серебряных струй проплывали мимо мысы и заливы и рассыпанные на их берегах живописные поселки и дворцы пашей.

Шефкеты – турецкие пароходы по всем направлениям шныряют по Босфору, поддерживая сообщения между селениями и Константинополем. ,

Гардемарины и кадеты стоят во фронте на юте, горнисты поминутно играют «захождение» крепостям и военным кораблям.

Группы русских дам и девушек с восторгом перебегают с борта на борт, не успевая насладиться очарованием турецких берегов.

Вот проплывает живописное местечко Терапия на Европейском берегу с роскошным «кафэ» у самой воды; там гремит музыка и сидит богатая и нарядная публика. Бурное течение прямо рвет берега.

Вот проносится мимо старинная серая стена времен господства греков.

Постоянными извивами течет Босфор.

В глубокой бухточке в саду миндаля, высоких тополей, туи, кипарисов красавица «Долма-Бахче». Дворец – резного белого мрамора, где каждый камень, колонка или свод покрыты нежным изваянием кружев.

Вот новые холмы. На них мечети со стройным, как свеча высоким минаретом.

По белым гладким стенам вьется плющ, свисают белые, лиловые глицинии. Прошли высокую квадратную «Девичью башню» на крутой скале, взяли влево и вошли наконец в широкое Мраморное море. Здесь, против местечка «Мода», отдал «Генерал Алексеев» свой тяжелый якорь, и, развернувшись носом против сильного теченья, остановился.

Против него на берегу Стамбула стоял великий храм Айя – София – храм Мудрости Господней.

Вдали на Мраморном море виднелись «Принцевы острова»; там на острове «Халки» стоял Турецкий Морской Корпус.

Черные с позолотой каики, зеленые и красные ялики, нагруженные мандаринами, апельсинами, дынями, табаком и восточными сластями окружили корабль. Севастопольцы любовались ЦарьГрадом.

В этот город, некогда великой Оттоманской Империи, ныне обедневшей и измученной великой войною, иссосанной Германцами и опекаемой англичанами и французами, Турции, и решил Командующий Черноморским Флотом Вице-Адмирал Кедров отвести свои корабли. 30-го октября 1920 года он отдал приказ: «Белому флоту взять курс на Босфор и идти каждому, по способности в Константинополь», – и флот вошел в дотоле запертые цепями и минами, охраняемые пушками и крепостями, вожделенные для Русских, Цареградские врата. Очищенный от русских и германских мин, стоял свободный и открытый красавец Босфор, и мирно отдавала честь турецкая крепость входившему в воды ее Русскому Белому Флоту.

Андреевские флаги реяли за кормой эскадры, но на грот-мачтах взвивались французские флаги. Суда входили в Босфор под французским протекторатом.

Они искали приют в водах Мраморного моря, под сенью великой Айя-Софии, под голубым флером испарений Босфора, который нежной турецкой чадрою покрывает весь белый Константинополь в предзакатный час турецкого солнца, заходящего за дворцом Блистательной порты, и озаряющего розовым светом бесценную красоту резного, кружевного мрамора великой «Долма-Бахче». И турки молчаливо кивали головами, улыбались турчанки за нежной чадрой, смотря с холмов, с берегов и мечетей на вход вчерашнего врага – сегодня друга.

Несокрушимой мощи и печального бессилья. Так вошел Черноморский белый флот в Мраморное море и бросил тяжелые якоря. Загремели по клюзам железные цепи и корабли остановились.

Линейный корабль «Генерал Алексеев». Крейсер «Генерал Корнилов». Вспомогательный крейсер «Алмаз». Эскадренные миноносцы «Гневный» и «Цериго». Миноносцы: «Капитан Сакен», «Жаркий», «Звонкий». Подводные лодки «А.Г. 22», «Буревестник», «Тюлень», «Утка». Вооруженный ледокол «Гайдамак», «Джигит», «Илья Муромец». Тральщики: «Китобой», «Баклан», «Березань», «Ипполай». Посыльные суда: «Лукулл», «Якут», «Днепровец», «Атаман Каледин», «Севастополь». Бывший линейный корабль «Георгий Победоносец». Быстроходный катер «С.К.–1». «С.К.–6». Транспорт-мастерская «Кронштадт». Транспорт «Рион». Лоцманское судно «Казбек». Буксирно-спасательный пароход «Черномор».

Все эти суда под Андреевским флагом и масса коммерческих пароходов из всех портов Черного моря с покинувшими родину русскими людьми, не имевшими силы жить и смотреть на страдания матери, терзаемой бесами красного ада и не смогшими побороть эту красную силу.

Тут же на рейде в Мраморном море стояла яхта Главнокомандующего Белой Армией Ген. Врангеля «Лукулл». Вечером в день прихода Русского флота с войсками и беженцами Главнокомандующий пригласил Адмирала Кедрова на совещание, после которого встал, протянул руку Командующему флотом, горячо пожал ее и сказал:

«Адмирал, Армия знает, кому она обязана своим спасением! И я знаю, что я обязан только Вам, что мне удалось вывести с честью Армию, согласно моему обещанию, данному ей при моем вступлении».

«Я никогда не забуду, Адмирал, как Вы один выручили меня из чрезвычайно затруднительного положения. Помните, когда мои войска, ослушавшись моего приказания, не пошли к намеченным пристаням для эвакуации; а бросились к ближайшим портам, где не нашли пароходов; какой хаос, какое смятение, какие несчастья могли бы обрушиться на голову отходящей Армии, если б не Ваш энергичный приказ,* заставивший всех образумиться и подчиниться моей дислокации».

Белый Адмирал улыбнулся светлой улыбкой, в голубых глазах засветлел огонек счастливого удовлетворения.

* Если какая-либо воинская часть не подчинится немедленно распределению их по портам и судам Главнокомандующего, то таковая не будет принята мною на корабли для эвакуации. Адмирал Кедров».

Вспоминая этот приказ и радостное сознание, как молниеносно быстро, с какою точностью и покорностью он был всеми исполнен; и ни один человек не был забыт, или отброшен. Вспомнилась ночь; когда он спал, отдыхая от тяжкого дня труда и забот, когда вбежал взволнованный начальник оперативной части Армии, просил и требовал у его Начальника Штаба Контр-Адмирала Машукова срочно плавучих средств на 50.000 воинов для их эвакуации и, как проснувшись от их голосов, он приказал: «не на 50, а на 150.000 приготовьте корабли для эвакуации».

В Константинополь благополучно пришло на судах его флота 136.000 человек и нашли в нем свое спасение.

В продолжение многих дней в Константинополе Адмирал Кедров провел в беспрерывных хлопотах и заботах о судах, командах и беженцах, об улучшении их жизни в непривычной и тяжелой судовой обстановке, о питании всех вывезенных им из России, о частичной разгрузке судов и свозе на берег на жительство многих частей сухопутных войск.

Хлопоты его увенчались успехом. На кораблях устроились с большим удобством, питание значительно улучшилось и многие войсковые части съехали на берег. Всему этому много способствовал наш друг французский адмирал Дюмениль и его Начальник Штаба. Турецкое правительство предоставило им лагери на полуострове Галлиполи при устье Дарданелл, где и прожили русские воины довольно долгое время.

Генералы, сухопутные офицеры, штабные дамы съехали в Константинополь, в Галлиполи, в Сербию, в Болгарию. Корпусные дамы и дети перешли в Адмиральское помещение из кубрика, a затем все они переехали на удобный пассажирский пароход Ропита. «Константин», на котором и ушли в Бизерту, после месячной стоянки в ЦарьГраде.

В одно прекрасное тихое утро, Русская Белая Эскадра под флагом Вице-Адмирала Кедрова покидала воды Мраморного моря и надолго прощалась с гостеприимным ЦареГрадом. Генерал Врангель съехал на яхту «Лукулл». На бульваре «Малых Полей» на высокой Пера, на террасах горы над красивым турецким кладбищем Кульшук-Мезаристан, откуда открываются такие восхитительные панорамы на Золотой Рог и на часть Стамбула, в роскошном Кафе-Ресторане, где играл симфонический оркестр, завтракали на веранде, полной света и цветов, англичане, французы, американцы – «союзники» – победители Германии.

В лорнеты, в бинокли, в подзорные трубы смотрели они с высокой и гордой Пера, на великую союзницу Россию, на скромных серых боевых кораблях выходившую из Мраморного моря в узкие Дарданеллы. Самодовольная, честолюбивая, гордая улыбка играла на губах победителей; а в углах этих губ змеилось сострадание. Голубая вуаль затянула Константинополь и он потонул в серых горах.

Выйдя на простор Средиземного моря, русские корабли прошли архипелагом в Наварин, где догрузились углем и пресной водою на дальнейший поход в Бизерту.

В Наварине от «Генерала Алексеева» отвалил большой баркас, битком набитый гардемаринами и кадетами. Я сидел на руле его. На кормовом сиденьи Вице-Адмирал Герасимов – новый Директор Морского Корпуса, Митрофорный Протоиерей о. Георгий Спасский, вновь назначенный Настоятелем Церкви Морского Корпуса, и все офицеры воспитатели.

Среди живописных скал и островов проходил баркас на дальний дикий остров, где среди громадных, острых скал, в густой зелени, стояла скромная греческая часовня.

В ней, коленопреклоненно, помолились новые морские поколения и пропели «вечную память» героям морякам, сжегшим в этой бухте весь Турецкий флот в день великой Наваринской победы. Побродив в первый раз снова по твердой земле и, надышавшись запахом апельсиновой рощи, юные моряки и старый Адмирал вернулись на линейный корабль. Их встретили новые Командир Капитан 1-го ранга Федяевский и старший офицер Ст. Лейт. Павлов. Закончив погрузку угля и воды, подняв все шлюпки, суда белой эскадры вышли из архипелага и взяли курс на Бизерту.

За последними скалами с высоким маяком насвистывал ветер и бушевали синия волны.

Белая эскадра шла по тем же водам, где, более 100 лет тому назад, высокие подвиги Адмирала Сенявина заставили победоносно греметь имя великой России. Часть эскадры шла Коринфским каналом; a большие корабли огибали Грецию. Сбор всей эскадры для дальнейшего похода в Бизерту происходил южнее острова Корфу у берегов Кефалонии.

Там, однажды вечером съехал на берег Адмирал Кедров погулять и отдохнуть от своих забот.

У ближайшей деревушки к Адмиралу подошла группа местных жителей. Седой старик обратился к нему по-гречески, а молодой грек, сносно говоривший по-русски, переводил слова старика: – Не русский ли вы Адмирал и суда, стоящие у наших берегов, не русская ли это эскадра? узнав, что да, старик продолжал: – a мне мой отец рассказывал, что когда-то здесь тоже была русская эскадра под командою Вашего Адмирала Сенявина, которая нас спасала от Бонапарта и имя его и русских моряков до сих пор не забыты в этих местах.

Эти простая задушевные слова глубоко запали в сердце Командующего белой эскадрой и прозвучали в нем горячей благодарностью к светлому образу славного Адмирала, прославившего Родину век тому назад.

Доведя свой флот до берегов Африки, Вице-Адмирал Кедров привел его к «тихой пристани». В глубокой бухте Каруба за белым городом Бизертой, среди высоких гор и зеленых пальм установил он свои корабли на мертвые бочки, якоря и швартовы, у пристаней канала и берегов Белого города; заселил нагорные крепости и лагеря спасенными им русскими людьми, и глубоко задумался, что делать ему дальше. Долг был исполнен. Непочатый край недюжинной энергии, не позволял ему сидеть «сложа руки» на «мертвых якорях». Посоветовавшись со своим Начальником Штаба, Контр-Адмиралом Машуковым, он сдал флот и командование старшему Контр-Адмиралу Беренс и, простившись с людьми и с кораблями, на французском крейсере «Эдгар Кинз», отбыл в. далекую Францию в Марсель, в Париж, чтобы там, находясь в близкой связи с правящими кругами Франции, помогать и заботиться о своем флоте и о беженцах во всей полноте и возможности. Действительно, после его отъезда в Париж, Русской эскадрой заинтересовались больше, питание улучшилось еще и медицинская помощь французских врачей подавалась всем без отказа. Белая эскадра мирно отдыхала, зная, что там в далекой столице мира неусыпно следит за нею любящий глаз ее Адмирала.

В Париже Командующий флотом прожил затем многие годы; ум его, вечно жаждущий новых и новых познаний, сердце бодрое и отзывчивое на каждый новый труд с жадностью бросились в науку. На скамье студента Института Путей Сообщения – Эколь Пон-э-Шоссе сидел Вице-Адмирал Российского Императорского Флота, прилежно и страстно учился. В 1925 году весь курс был им окончен. В восторженном изумлении французы профессора и ученики сотоварищи увидели имя Михаила Кедрова. – Окончил первым из всего выпуска.

Это было в третий раз, когда сверкало его имя, первым, торжествуя над трудом и наукой в его просвещенной и трудолюбивой жизни. Четыре года спустя этот Белый Адмирал стал ядром и центром Военно-Морского Союза с великой и светлой задачей: «Стоять у изголовья великой больной Матери и всячески содействовать ее выздоровлению». Под это знамя и поныне слетаются со всех концов мира орлы-офицеры, верные святому долгу и страстной любви к Родине.

 

МОРСКОЙ КОРПУС В АФРИКЕ.

Но вот и Бизерта. Что такое Бизерта? Бизерта – это сказка, пятилетний сон красивый и фантастичный.

Бизерта – это море, как беспредельный темно-синий сапфир в справе золотых берегов, песков пустыни.

Волна прозрачная зеленым изумрудом переливается на солнце.

Кружево белой пены лобзает золотой песок.

Море, порою, спокойное – зеркало ясной небесной лазури и ярких бриллиантовых звезд; порою бурное, мрачное, черное с гневом и ревом разбивает могучие волны о белые скалы своих берегов.

Бизерта – это белый город с куполами магометанских мечетей и готикой католического храма; днем облитый жарким золотом солнца, ночью – спящий в серебре лунного сиянья.

Бизерта – это зеленый оазис среди песчаных холмов и гор. Стены зеленого колючего кактуса, аллеи стройных пальм, колонны алоэ вздымают к небу свои роскошные розовые чаши.

Лиловые и белые глицинии душистыми гроздями спадают по белым стенам дворцов Правителей Тунизии.

В глубине, в оправе серых гор, покрытых лиственными лесами, овальным зеркалом, лежит большое озеро, как драгоценная бирюза в стальном кольце.

На этом озере отдыхает Белая русская эскадра. Бизерта – это малахитовые чащи ее садов и долин, где все зеленое – возделанное поле, a белые жилы – шоссейные дороги, уходящие в горы, в Алжир и Тунис.

По этим дорогам едут бронзовые арабы на серо-дымчатых ослах, проходят длинные караваны верблюдов, голубые всадники на арабских конях проносятся мимо и в белой пыли мелькает их красная феска и плащ. Высокие негры солдаты в расшитых мундирах проходят повзводно, мелькают дорогие автомобили богатых французов, да с палкою и сумою пройдет русский беженец.

Бизерта – это рощи маслины, где между кривыми черными стволами, пригибаясь к земле своим стройным станом, проходят белые фигуры арабских женщин, с головы до ног обвитые тонкой белой чадрой. Смуглыми руками в серебряных запястьях они будут собирать жирные оливы в круглые корзины.

Когда на темном небе зажгутся голубые звезды Ориона, они уйдут в свои аулы. В лесах завоют шакалы и прокричит там выпь.

Бизерта – это город арабов, облагороженный французской культурой и порабощенный ею. За ним бегут поля, пальмовые рощи, скалы каменоломни, оливковые сады и наконец холмы и горы; спрятанные в кактусах, соснах и елях, скрытые от глаз с долины, и с моря стоят лагеря, крепости и бастионы и с этих то высот в тихое воскресное утро или в бурный вечер субботы разносит ветер тихий благовест русского храма.

Там в горах, за валами крепости, за тяжелой железной дверью, в полутемном каземате горят лампады перед новой иконой странников бездомных – «Радость Странным». В облаках, плывущих над морем с белыми кораблями, над зеленым полем с белыми лагерями (руфких беженцев) растянула Царица Небесная свой святой покров Богородицы и внемлет молитве-акафисту защитница странников бездомных. Русские женщины, девушки, мальчики и девочки, русские воины-моряки слушают песнь сию утешительную на коленях в волнах ладана.

Жарко горят восковые свечечки под венцом живых цветов, окружающих Лик Богородицы.

– «Защити, помоги и помилуй войско русское, войско белое под покровом Твоим святым на высокой горе в этой крепости!»

В амбразуру стены ворвался ветерок и колеблет хоругвь с Ликом Христа и белое знамя с крестом Андрея Первозванного; а высоко над церковью на валу крепостном льется ласковый звон родного колокола. – Это тоже Бизерта. А за валом поля, полные душистых цветов и травы изумрудной, там пасутся стада белоснежных овец и черных коз и бредет за ними смуглый пастух и играет на старинной свирели, как в счастливой Аркадии.

Под откосом горы снова русский говор, русская песня. Там деревня «Сфаятская». С десяток белых избушек «мазанок» с черепичной крышей. По дворам бродят жирные гуси, утки плещутся у корыта, пестрые куры водят желтых цыплят, золотые петухи с красной бородкою выкрикивают часы по солнцу.

«Гришку» – серого осла запрягают у лавочки в тележку – ехать за товаром.

В закутке бегают черные и белые красноглазые кролики и русская красавица в шелковом повойнике выносить им рубленой моркови и капусты – будет кроликам праздник!.. Крошечная девочка тянет мать за юбку: «мама! дай морковку!» – а пока, сосет пальчик.

За деревней (лагерем русским) пологий обрыв в широкую долину. По склону черной земли спускаются белые волы с плугом, за ними бредет старый араб в сером бурнусе и цедит сквозь зубы заунывную песнь.

С обрыва видно озеро и далекие сизые горы, видны родные корабли.

Озаренный Африканским солнцем, ходит по даеру под всеми парусами белый русский учебный корабль, на нем загорелые юноши и мальчики работают у снастей, как былые лихие матросы былого парусного флота. Это – «Моряк» под парусами; на нем гардемарины, кадеты и молодые офицеры.

С обрыва сфаятского так ясно виден могучий синий простор и слышен отдаленный шум его прибоя в дни грозных бурь, тропического ливня и беспросветных туч, разрезанных зарницей. В дни зимние и осенью унылой, когда стучит стручек о ветвь, как кость скелета, когда черные тучи низко несутся над горою «Кебира» и заволакивают сырым туманом холодный Сфаят, ветер стонет тогда между потолком и крышей, обрывает ставни, бьет черепицу; испуганно забьется мышь в подполье и слышен дикий крик в оливковом саду: кричит осел, привязанный у древа.

Одевши на себя все шерстяное, теплое, что удалось захватить с собою из дома – из России, закутавшись в «подарки французов», и в «благодеяния американцев», т.е. в одеяла, сфаятские жители за дверями и ставнями пересиживают бурю, или спят, если арабские клопы дают им возможность заснуть. Рыжие, лютые, многосемейные, кровожадные клопы, эти арабские. – Это тоже был бич роковой. Но зато, как прекрасна весна!

Бизерта – это кладбище на высокой горе, французское кладбище, где под священной тенью темных кипарисов спят вечным сном усталые русские труженики, так страстно, так нежно, так глубоко любившие свою Россию и не дождавшиеся ее великого воскресения.

Пухом да будет Вам французская земля на арабской горе. В спасение великой Родины Вы тоже внесли свою долю труда, любви и заботы, и не забудутся они в вечной книге Живота и Правды.

Бизерта – это жгучее дыхание пустыни, горячее Сирокко – огненный вихрь, сжигающий листья и травы, иссушающий реки и водопады, прожигающий сердце человека до исступления и доводящий нервы его до преступления, от белой женщины – неврастеника до закаленного араба, которому прощаются преступления в эти дни содеянные.

В эти дни так сладко пахнут золотые цветы мимозы и листья «недотроги» сами раскрываются; на обрыве под ее ветвями так легко читается «Случайность» Локка и так восприимчиво к ней сердце молодой и прекрасной женщины. Знойный ветер, как дыхание демона прожигает сердце девичье и в жизнь мужчины она входить, как «случайность». Не «случайность» ли и сама жизнь наша? – Для Морского Корпуса жизнь в Бизерте была редкой случайностью.

Небо голубым куполом охватило кольцо бизертских холмов, озеро, белый город и темно-синее море.

На плоской вершине Джебель Кебира высоко над морем у ворот мертвой крепости тихо и мерно шагал бронзовый часовой. Красным маком горела на голове его феска, раскачивались голубые шаровары на ходу и белый плащ, подбитый малиновым сукном, ниспадал с плеч живописными складками. Он был одинок на этой вершине этот араб колониального войска и было ему скучно у железных ворот каменного форта.

Вдруг его черные, влажные глаза оживились, мелькнули яркие белки в сторону моря. Он остановился удивленный и замер, как статуя, в мертвом безмолвии пустынной горы.

Там, куда устремился его взор, разрезая синюю равнину моря стальными носами, шли военные корабли. За кормой их реяли белые флаги с голубыми крестами, а на мачтах развевались французские флаги. Линейные корабли, крейсера, миноносцы, подводные лодки, транспорта шли с моря в Бизерту, направляясь в канал. Что за суда, какой нации? – подумал солдат, знавший только флаг французами, да Тунисского бея.

Шаги за ним, он оглянулся; взял ружье к ноге, встал смирно. Пришла смена часовых с разводящим. Вышел из крепости француз сержант, позвенел ключами от боевых погребов и, указывая на идущие с моря корабли, сказал разводящему по-французски: «вот идут Русские, у них была революция и они пришли искать убежища у нас, у французов». (Сержант читал газеты и увлекался политикой). Смененный часовой еще раз посмотрел на корабли и губы его повторили по-своему слова сержанта: «Русса, Русса, Алла малекум, Русса!» – и он побрел в караулку обедать и спать, бормоча на ходу свой идеал жизни: «боку манжю, боку кушю, пе травайе».

А корабли, тем временем, входили уже в канал Бизерты и расстанавливались на якоря и бочки французским капитаном – над портом.

Гремели якорные канаты, убегая в воду. Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл Русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел приехать к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! не того опасались французы: от тифа, чумы – есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы, пуще другой, боялись французы. И вот: «карантин» над судами… вот желтые флаги…

Около месяца простояли мы в Бизерте под желтым флагом, наконец нас узнали, оценили, поняли, сделали отбор на опустевший, к тому времени, пароход «Константин» и отправили его обратно в Россию. Дошел ли не знаю и куда пришел не ведаю. Только желтый флаг слетел с мачты и земля… земля стала нам доступной. Комиссии из офицеров эскадры, из офицеров корпуса и представителей французских властей начали усердно объезжать лагеря, крепости и поселки, изыскивая место, где бы крепче, лучше и удобнее свить себе новое гнездо на чужом дереве.

Звучали имена «Надор», «Аин-Драхам», Сфаят, Кебир, Сен-Жак и многие другие. Для Морского Корпуса был выбран Сфаят и Джебель Кебир, та самая – «высокая гора», с которой в день прихода эскадры смотрел удивленный солдат.

Позвякивая ключами, прошел французский сержант и тяжелые железные ворота крепости гостеприимно открылись навстречу первым русским переселенцам: Капитану 1-го ранга Китицыну, его мичманам и гардемаринам. Они вошли в крепость, заняли форт и начали все приготовления к принятию Морского Корпуса в недра французской крепости.

Во дворе стояли фургоны с соломой для тюфяков, арабы-солдаты вытаскивали топчаны, сержанты выдавали чехлы и одеяла. Работа кипела в молодых энергичных руках. Быстро сколотилась и создалась 1-ая рота Гардемарин Корпуса (Владивостокская).

Наступила моя очередь съезжать с «Генерала Алексеева». Спешно укладывали кадеты свое обмундирование и личные вещи в походные мешки и кисы. Получались довольно грузные кули. Возник вопрос: с ружьями пойдем, с ротным флагом или, как нестроевая команда?

Узнали: французы берут оружие наше «на хранение», точно мы сами не умеем его хранить!

Со скрежетом, и чуть ли не со слезами, укладывают кадеты жирно-смазанные винтовки в парусину, и зашивают тюками, чтобы не заржавели… ведь пригодятся, когда-нибудь.

Раннее утро. Сыровато. Прохладно. В последний раз, пройдясь по палубе линейного корабля «Генерал Алексеев», который заменял нам родную землю – Россию, который вывел нас из красного плена, окинув его могучие обводы и священный флаг, простились мы со своим спасителем и сошли на палубу французского буксира. Помахали фуражками, прокричали ура! и отошли по каналу. Прощай, родная земля! – теперь уж мы в Африке по настоящему. Но где же негры?

А вот и они! Подходим к пристани. На берегу взвод высоких солдат. Черные живые, настоящие негры.

– «Что это? зачем этот взвод? разве мы военнопленные?» – Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, предупредительно говорит любезный французский лейтенант, провожающий нас… в лагеря?., нет; в… баню! – как можно? – сперва отмыться, продезинфицировать все вещи; а уж потом в чистые лагеря; а на негров не обращайте внимания: это не конвой, нет, Вы свободны здесь, как в любой стране, эти негры – проводники и Ваша охрана от туземцев.

Перевожу кадетам своей роты речь французского офицера. Вздваиваем ряды, равняем фронт и марш в дорогу. За спиной на плече не ружье, а сума и сума претяжелая. Только ротный флаг впереди, да и тот в чехле. Ноги вязнут в песке, танки тяжелые, засиделись на корабле, отвыкли от походов; но гордость и ротная честь: идут красиво, стройно, вздвоенными рядами, держа равнение: вот, вот грянет песнь, русская, залихватская. Не ударят в грязь перед французом, да и перед неграми: солдаты ведь, хоть и черные, значит знают толк в маршировке.

Солнце поднялось выше, стало припекать. Песок глубже, дорога тяжелей, становится жарко. Французский Лейтенант бодро шагает рядом со мною и занимает разговорами о том, какую богатую культуру внесли французы в эту дикую пустыню и как расцвела Бизерта за 30 лет. Площадь озера, где стоят Ваши корабли, говорит он дальше: – равна Парижу и может скрыть весь наш флот; а гора Джебель Кебир, где Вы будете жить, по высоте равна Эйфелевой башне. Но, как ни интересны рассказы лейтенанта, идти все труднее и жарче, нестерпимо режут плечо два походных моих чемодана. Офицер их заметил, подзывает высокого негра и приказывает взять мои чемоданы. – Ничего, донесу до места, говорю я жертвенно; но сильная черная рука уже схватила мои чемоданы и, как перышко, перебросило их на могучее плечо. – Тебе не тяжело? – спрашивает француз негра. – Он отвечает широкой улыбкой белых крепких зубов: ххыы! и качает отрицательно черной головою. Какое облегчение плечу, жаль, что нет с нами фургона, он облегчил бы плечи всей роты.

Идем, идем; пески, да кактусы, да изредка стройные пальмы; а «бани» все нет, да нет.

Так прошли мы более часа, пока, наконец, на пригорке жидкого лесочка, не увидали белого здания с черепичной крышей. Гигантские котлы, возле которых копошились негры-санитары и французский врач.

– Рота стой! – скомандовал я: – чемоданы долой! сложить за фронтом!

Наконец то! какое облегчение. Кадеты стоять красные, разогретые – не по паркету шагать – по пескам Африки.

Первый взвод! – вещи в дезинфекцию, люди в баню. Вытаскиваем все кожаное: сгорит в дезинфекции; все остальное – черные санитары вилами в котлы, сотни градусов наконец убьют нашу мучительницу вшу – «попила ты нашей кровушки, бледная, жирная, будет с тебя! Полезай в котел!» – острят голые кадеты, с удовольствием сбрасывая с себя одежду и белье, и весело подставляя спину под теплый дождь.

Вхожу и я под душ. Испуганно срывается негр и шепчет на ухо: «Командан, пур офисье аппар, бян аппар, па савек ле матло!

– Да это не матросы, – успокаиваю я моего заступника, – это мои кадеты, мне ли их стесняться идти вместе в воду.

В огонь и в воду пойду со своей ротой!

Негр удивленно уступает.

Другой подходит с сосудом пахучего масла и предлагает кисточкой смазать все волосы: все от той же «бледной и жирной». Принимаем медицинскую помощь.

Счастливые, освобожденные, чисто-отмытые и одетые в чистое белье, точно новорожденные выходим мы из бани. Укладываем в чемоданы продезинфицированное платье, закусываем на дорогу консервами и хлебом. В лесочке собрались туземцы и с любопытством рассматривают Руссов.

Ко мне подходит седой французский доктор, любезно справляется о нашем здоровье, о бане и будущем житье в Бизерте. Благодарю за все.

С ротой, нагрузившись снова мешками, двинулись мы в обратный путь вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору и под проливным дождем.

Первый душ мы приняли голыми, второй в одежде и в полной аммуниции. Щедро поливала природа Африки и наши походные чемоданы, вещи намокли – хоть выжми.

Впереди всех шел высокий негр и вел вороного коня под желтым седлом. Это была лошадь французского лейтенанта. За ней шел я с этим офицером. За мной моя рота с суббалтерн-офицерами. Мы подошли к берегу канала, переплыли на пароме на другой берег и вступили в Бизерту.

Из-за дождя на улицах было мало народа, но те, кто были, долго провожали нас по улицам города, таково было общее любопытство в первые дни.

Пройдя весь город, вступили на шоссе и стали подыматься все выше и выше, через оливковые рощи, мимо полей и пальм, отдыхая в пути не более пяти минут, чтобы успеть засветло дойти до «Сфаята».

Еще последнее усилие, борьба с несущимися навстречу ручьями и потоками рыжей воды с сучьями и щебнем, в которой скользят усталые ноги в танках и ноют плечи от набухших водою тюков… Ура! поднялись на дорогу вот уж и белые домики Сфаята. Я остановил роту, дал ей оправиться и подтянуться. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, мы вошли фронтом в лагерь «Сфаят».

На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с Капитаном 1-го ранга Китицыным.

– Подходя к фронту Владивостокского Училища я скомандовал своим Севастопольцам: Смирно! равнение направо! Господа офицеры!

Роты отдали честь друг другу и слились в одну жизнь.

Молодые мичмана энергично и быстро указали приготовленные помещения для моих кадет, выдали постели и кадеты, обсушившись, развесив мокрое обмундирование на деревьях и закусив, стали набивать соломою свои тюфяки, и вскоре заснули на них мертвым сном; теперь уже никакое насекомое не беспокоило их до самого утра. Нового утра. Новой жизни.

Вскоре в Сфаят прибыла ІІ-я Гардемаринская рота Капит. 1-го ранга Кольнера – севастопольская. III-я Гардемаринская, которой командовал Лейтенант Мейер образовалась частью в Севастополе путем приемных экзаменов, частью зачислением в Константинополе и в Бизерте. Весь личный состав преподавателей, их семейств и семьи офицеров приехали несколько позже, так как должны были пройти медицинский осмотр, бани и дезинфекцию во французском госпитале Сиди-Абдала.

Еще позже из детей офицеров Эскадры, Корпуса, семей беженцев, рассыпанных по лагерям Бизерты, и сирот составились еще две малолетних роты 6-ая и 7-ая.

Когда все собрались на высоком Кебире и в долине Сфаята их было 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды, 50 членов семей.

Все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное русское княжество, управляемое главою его Вице-Адмиралом Герасимовым, который держал в руках своих всю полноту власти. Карать и миловать, принимать и изгонять из княжества было всецело в его власти. И он, как старый князь древнерусского княжества мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения.

Приехав с линейного корабля «Генерал Алексеев», Директор Корпуса в сопровождены Контр-Адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости, открытый им Корпус, поднялся на Кебир и, осмотрев все казематы и помещения крепости, Адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.

– Вот здесь я буду жить, – сказал А.М. Герасимов.

– А для кого же вторая койка? – спросил Н.Н. Машуков.

– А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, – ответил Александр Михайловича.

– Как для жены? – воскликнул Николай Николаевич: – ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!

– Она не женщина, – спокойно ответил Директор.

– Кто же она? – спросил Машуков.

– Она – Ангел. – ответил А.М. Герасимов и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо.

Но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте.

Так старый князь не сел на Путивле, а спустился в вотчину свою Сфаятскую, где и сел в крайней белой избе, на верхней террасе холма, под сенью Иудина дерева.

На высоком Кебире засел, со своею дружиною, его помощник Капитан 1-го ранга Китицын и, с первых же дней, стал его владыкою; а дружину свою, как золотую мозаику вкрапил в белый мрамор княжества на должностях отделенных начальников, младших офицеров рот, фельдфебелей, унтер-офицеров, в учебную, хозяйственную и административную части; а весь избыток устроил в офицерские артиллерийские классы на «Генерале Алексееве», в подводное плавание.

Ангел – Глафира Яковлевна села княгинею во Сфаяте, и стала истинным Ангелом Хранителем и мужа своего, и сына, и всего княжества русского Кебирского.

Она хранила его правителя и сама участвовала в правлении. Из жен воспитателей и преподавателей создала она «Дамский Комитет» и мастерскую, которая обшивала весь корпус. Она заботилась, как родная мать, о детях и кадетах, организовала прием и справедливую раздачу молока, шоколада, американских подарков и распределение работ по шитью; устройство угощений кончающим Гардемаринам; ласковой, доброй русской душою мудро подходила ко всем жизненным вопросам княжества и сглаживала умело и быстро все шероховатости человеческих отношений.

Какое бы маленькое Царство, какое бы княжество, городок или даже лагерь не сложился бы из людей, всегда будет в нем общая тяга к солнцу, к правителю, к главе и к месту в тепле и свете главного светила, главного лица.

Так и в этом крошечном княжестве боролись между собою отдельные личности, партии и соединения единомыслящих людей. Ангел Хранитель Глафира Яковлевна Герасимова в постоянных беседах, ласковых уговорах, мудрых решениях отводила грозы, громы и молнии от маленького княжества, которое с таким трудом сложилось, таким трудом держалось и так легко и так быстро могло развалиться.

В «Сфаятской» избе нагружали склады одежды, белья и обуви расторопные цейхгаузники. Молодые елочки окружали деревню, как цепь часовых и скрывали ее от глаз постороннего, хотя иноземные гости знали дорогу и иногда заезжали в это русское княжество.

У обрыва холма под тенью винной ягоды стояла самая малая избушка – в ней была Казенная лавочка для всего населения. Ниже библиотека и литография.

Дровосеки кололи дрова на заднем дворе. Водовозы возили питьевую воду на муле. Под горой у ключа, на каменном лотке, под зеленой крышей шелковичного дерева прачки мыли и сушили белье. Еще изба, в ней слышен стук машин, треск нитки, лязг ножниц, прорезающих сукно, полотна, парусину, бязь, здесь портнихи шьют белье и одежду для воинов Кебира. Боже, сколько «прислуги» привезли с собою эти северные переселенцы! – скажет читатель: кашевары, хлебодары, дровосеки, водовозы, прачки, грузчики, дворники и приборщики! Ошибся, друг мой!

Кроме Джигита-татарина, вестового, да Махина не было у русского барина нынче прислуги! Все сами делали: офицеры, гардемарины, кадеты. Кадеты! дружок.

– Это сказка? – нет, то быль.

 

КАРТИНКА СФАЯГА

Высокое небо голубое, чистое. Изредка проплывет белое нежное облако. Из далекой жгучей пустыни горячий ветер долетает до Сфаята и гонит милых дам в гамаки под тень деревьев, за стены белых бараков. Душно, жарко, хочется прохлады. С камня на холмик, с холмика на поляну переходит белая козочка и бегает за ней веселая розовая девочка Ляля Воробьева, на длинной веревке прогуливая свою любимую козу.

Из дверей барака на второй террасе вышла девушка в русой косе, подошла к дереву и насыпала крошек на деревянный лоток, стайка воробьев с веселым криком слетела к ней и склевала крошки; подарив их печальной улыбкой, Ирина Кнорринг вошла в комнату, села к столу и написала еще одно стихотворение в свою тетрадь.

«Мы пришли умирать. Из холодных снегов, обагренных в крови, унесли мы глухие терзанья свои… Мы устали и жить и мечтать… Счастье наше давно прожито. Окружающий мир нам и глух и далек. Мы лишь тени былого, Мы жгучий упрек… Но кому и за что? Мы страдали одни… Мы устали от злобы, обид и борьбы, мы остались одни среди гордой толпы в наши злые, предсмертные дни. Мы устали томиться и ждать. Нам остались проклятья, да вещие сны… Из холодных снегов в край цветущей весны мы пришли умирать».

Девушка подняла свое бледное, овальное лицо, в голубых глазах ее сверкали слезы; подумала с минуточку, и решительно надписала заглавие: «Беженцы».

На площадке тенниса, окруженной молодыми соснами, звонким колокольчиком звенит задорный смех.

Весело прыгает на крепких загорелых ножках, подбрасывая ракеткой белый мяч, хорошенькая девочка Наташа Кольнер; золотые кудряшки пляшут по загорелым, дрожащим от смеха, щекам.

Ее партнеры-кадеты не отстают от нее ни в резвости, ни в веселости.

Молодая жизнь бьет в них ключом.

Серые, желтые, рыжие, черные куры молодые и старые и золотые петухи разгуливают себе по всему Сфаяту и частенько забредают в кабинки, не обходя и Адмиральской. Как только они поравняются с директорской дверью, оттуда несется грозный окрик: – «к черту» к дьяволу! – и бамбуковая палка летит в золотых шантеклеров. С криком и писком разлетается пернатая стая во все стороны, во все лопатки!

Адмирал переводить серьезные труды немецких и английских моряков о минувшей войне, а тут эти назойливые петухи и куры! Прохода нет от них, что ни кабинка – то курятник! Яйца под топчанами, цыплята на койках, петухи на деревьях орут во все горло.

У соседа не та картина. Сидит на корточках митрофорный протоиерей и ласковым дружеским голосом приговаривает:

«Сюда, сюда, дурачки, маленькие, глупенькие, сюда, сюда… дурачки».

Желтые круглые цыплята и кривоногий утеныш ковыляют к настоятелю Кебирской Церкви и клюют с блюдечка приготовленные явства. «Дурачки» лезут ногами прямо в пищу. Красивый батюшка умиляется над ними. – Блажен аще и скоты милует.

По полянке у елочек ходить Таня Гран, падчерица инспектора. В левой руке у нее рукопись моя – «Руфь» – изучает роль свою прекрасная «Моавитянка»; васильковые глаза полны вдохновения, правая рука поднята торжественно к небу и алые губы шепчут с восторгом: «Твой Бог – мой Бог! Твоя страна – моя страна! Твой народ будет моим народом! И куда ты пойдешь, пойду и я!»

– Это ко мне относится? – спрашивает вдруг мужской голос, и из-за елок выходить высокий, стройный брюнет с синими глазами – Лейтенант Мейрер – славный Командир Гардемаринской роты и счастливый жених. Покорил он себе город Казань, взял Сфаят – лагерь приступом, полонил красную девицу царевну Татьяну.

Вздрогнула она, его голос услышавши, опустила руки, исчезла «Руфь», стала она Таничкой – невестою и радостно, светло улыбнулась своему избраннику.

Сняла с груди его орден Св. Владимира с золотыми мечами и приложила, как брошь, к взволнованной груди своей девичьей. Окончил свой «пасьянс» Михаил Александрович в кабинке барона Соловьева, сложил колоду карт. Бледнолицая, черноглазая баронесса белыми холеными ручками, в золотых браслетах, гладила адьютантовы белые брюки на гладильной доске.

Поцеловал ее руку Владыка Кебира и вышел из кабинки на полянку.

– Китицын идет! – пугливо прошептала Таничка и нацепила орден на грудь жениха.

– Да, с орденами не шутят, – сказал избранник: – это Вам, барышня, не игрушки!

Пониже на шоссейной дороге Гефсиманского сада среди оливок и кактусов слышен звучный треск барабана и детские крики. Там, подражая отцу, командует 10-й ротой сын мой Сережа, шагают не хуже кадет Шуринька Маркова, Леля Тихомиров, сестра и брат Насоновы, Мостик и Володька Ирмановы.

Бой барабана все слышнее, песня все громче.

10-ая рота проходит по террасе.

Все ближе и ближе к роковой двери.

Гудит барабанная кожа. Звонко льется песня.

Из дверей грозный голос:

– Эй вы, барабанщики! подальше отсюда! Бой замолкает, команда разбегается.

В кабинке голос:

– То петухи, то барабанщики, не дают работать.

– Чек-чек-чек! – слышится на шоссе и в Сфаят взбирается ослик. По бокам его вздутого живота висят длинные корзины, полные апельсинов, винограда, фиников и винных ягод, за ним идет бронзовый арабченок в красной феске и живописных складках местной одежды. И выкрикивает товары.

Его обступают дамы. Они только что вышли из барака, где была у них спевка, где регент с огненно-рыжей бородой управлял их голосами, изучая «Херувимскую». Апельсины!., как приятно, после часового пенья освежить рот и горло кисло-сладким соком янтарного плода! И вот под щебет наших птичек Божьих, птичек певчих, корзины сильно опустошились, а довольный арабченок погнал толстопузого на Кебир. Другой араб значительно постарше, плотный, толстый, солидный в белых широких одеждах и в зеленой чалме ходит таинственно по кабинкам и скупает «золото и бриллианты». На третьей террасе у крайних дверей слышен стук молоточка – это папа Кольнер вколачивает гвозди в желтые подошвы парусиновых туфель. Туфли сшиты на славу, крепко, солидно, надолго, как и сам мастер. Его конкурент доктор Марков тоже сапожничает, шьет красиво и аккуратно; а, чтоб отдохнуть, проявляет пластинки: он и фотограф отменный.

На обрыве Сфаята, в белом коротком платье, стоит Инна Федоровна Калинович, тонкими обнаженными руками распускает она по ветру свои длинные русые косы. Горячий ветер пустыни сушит ее, только что вымытую, головку.

Кто-то увидел этот утес и белую молодую женщину, стройную, как девушка, с распущенными волосами и назвал ее «Офелией».

В оливковой роще слышен топот копыт; через минуту-две по дорожкам Сфаятских террас проносится серый конь в крупных яблоках, на голубом чепраке, желтое седло, в нем французская дама в черной амазонке. Генеральша Дюжонши осаживает горячего коня у нашего барака, за нею следует капитан Лоридон на рыжей лошади. Он соскакивает с нее и помогает сойти генеральше. Из кабинки выходить Адмирал с Адмиральшей, вызывают соседку – мою жену.

Губернаторша Бизерты, посидев у Адмирала, затем у нас, обходит последовательно все бараки, знакомится с нуждами семей, капитан Лоридон записывает просьбы. Спустя час приветливая французская дама ловко вскакивает в седло и, дав хлыста, серому в яблоках, рысью уносится по оливковой роще на шоссе в Бизерту в свой белый, Губернаторски дворец. Лоридон провожает свою превосходительную даму.

Звонит колокольчик у Камбуза.

С железными солдатскими жбанами идут и бегут к бараку-кухне офицеры, матросы, дамы и дети; каждый спешит в очередь получить ужин для семьи. Черпак на длинной ручке – мерка супа на одного человека, борщ, бобы или вареное мясо и паек хлеба из кукурузной муки, да кипяток для заварки чая.

Все разошлись по баракам, зажглись керосиновые лампы, семья собралась вокруг стола. Тихо в Сфаяте. Ужинают.

Не долог ужин беженца. Поел. Сыт. И слава Богу! Наступает вечер тихий, теплый. Полная луна освещает белые домики Сфаята голубым серебром и кладет фиолетовые тени на дорожки; оливы, кактусы и алоэ кладут свои узоры на белое шоссе.

По шоссе в «Гефсиманском» саду прогуливаются преподаватели Корпуса, чтобы проветрить головы от дневных уроков и подышать воздухом прохладного вечера и говорят, говорят жадно ненасытно о философии, о звездах, о политике, о России, о тоске по родине, о мечтах, о будущем.

Ходят группами и в каждой центр – дама Сфаята, – умиротворяющее начало, поэзия жизни, источник вдохновения. В такие вечера так хорошо, так красиво певали песни свои Гардемарины III-й роты, жившие одно время внизу в бараке.

Хорошо они умели песни русские певать:

Крепость, в которой устроился Морской Корпус, находилась на вершине высокой горы. Вершина эта кончалась плоским холмом, поросшим жесткой травою и колючим кустарником. В этой толще французские военные инженеры и саперные войска искусно врезали крепкий форт, окруженный глубоким рвом и высоким валом. Вал, широкой каменной стеной, кольцом обнимал всю крепость и замыкался высокими каменными воротами, с толстой железною решеткой.

На воротах в камне была выбита надпись: «Джебель Кебир».

Начиная с этих ворот, вся крепость и внутренние здания были выстроены из крепкого камня, как бы вросшего в окружающие его дикие, острые, грубо изломанные каменные холмы. В широкие окна крепостных стен, кроме стеклянных рам были вделаны толстые чугунные решетки.

В эту мертвую, мрачную, серую крепость широкой волной влилась молодая, веселая, бодрая русская жизнь в лице 320 жизнерадостных Гардемарин и Кадет.

Из нижнего лагеря «Сфаята», извиваясь белой змеей, шла по краю горы на Кебир шоссейная дорога, с внутренней стороны ее обрамляли дикие камни, колючие кусты шиповника и густые заросли серебристой полыни, с внешней стороны тянулись ели и сосны и кружил обрыв горы, убегавший полого в широкую долину с полями и рощами кудрявых маслин.

Шоссе кончалось на плоской широкой площадке у самой крепости, ворота которой, глубоко спрятанные в вырезах горы, неожиданно открывались вам на встречу.

С этой строевой площадки открывалась зрителю восхитительная панорама на всю Бизерту с ее горами, озером, пальмовыми аллеями и прелестной бухтой Средиземного моря.

Эта площадка служила Морскому Корпусу, как бы «Шканцами» – священным местом корабля; на ней служились молебны, выносился знаменный флаг (39 флотского Черноморского экипажа). Проходил «церемониальным» маршем весь батальон Корпуса, читались приказы, и речи начальствующих лиц, устраивались парады в храмовой праздник Корпуса 6-го ноября, в приезды французского Адмирала барона Эксельманс, Ген. Дюжонши и Маршала Петена, Вице-Адмирала Кедрова, Контр-Адмирала Беренса, Военно-Морского Агента во Франции Капитана 1-го ранга Владимира Ивановича Дмитриева, коим Морской Корпус был всецело обязан всем своим существованием в этой французской колонии. Повернувшись налево кругом, спиною к городу и морю вы входите в железные ворота Кебира.

На этом месте встречает рапортом дежурный по Корпусу офицер всех старших офицеров, кому по уставу положена такая встреча. Проходите ширину рва, перед вами вырастают серые стены форта и глубокий проход во внутренний двор под могучими сводами. Дежурный Гардемарин с палашом и дудкою отдает честь.

Входите под гулкие своды. Справа и слева серые деревянные двери.

Первая слева – Динамо-машина с русского судна, освещает весь форт электрическим освещением. Вторая – в карцера; третья – караульное помещение арабского караула крепости. Направо длинный коридор с казематами, превращенными в Классы Морского Корпуса и два из них гордость и слава Инспектора Классов Кап. 1-го ранга Александрова. Первый – физико-электротехнический, 2-й естественный кабинет. Как венец просветительного творчества, показываются эти кабинеты всем русским и иностранным гостям, и преподносятся на последнее, после осмотра рот, кухонь, помещений, как редкий десерт. Ах, этот Естественный Кабинет Александра Захаровича Имшенецкого! Чего только в нем нет! Вместо стен – во весь рост человеческие скелеты, люди в коже и без кожи, листья, травы, цветы и плоды. Картины флоры и фауны Африки. Зеленые лягушки служат барометром, Террариум, где живут ядовитые змеи, тарантулы, сколапендры, смертоносные скорпионы. Коллекции дивных бабочек, крошечных и громадных, пестрых, ярких жуков, минералы; заспиртованные рептилии на столе, где стоит микроскоп, ползает по руке Гардемарина ручной уж; белая крыса мирно греется на груди кадета – помощника строгого профессора, у которого на плече сидит хамелеон и ловкой стрельбой липкого языка ловит мух. Все, что мы видим в нем создано, собрано, найдено, поймано руками гардемарин и кадет на прогулках и экскурсиях под просвещенным руководством преподавателя естественной истории и географии. Обойдя все казематы-классы со скамьями, железными столами и досками из линолеума, на которых вы увидите меловые бином Ньютона, дифференциальное исчисление, чертежи корпуса корабля с бимсами, шпангоутами и пиллерсами, и длинные формулы по Девиации, вы выходите опять под своды ворот и проникаете в левую половину форта.

Там коридор и в нем казематы – ротные спальни. Похоже на кубрик дредноута: двухэтажные железные рамы – на них толстые дубовые доски-стеллажи. На досках тюфяки, набитые соломой, две простыни из бязи и серое солдатское одеяло; на нем у каменной стены подушка, над ней на шелковой ленточке маленький образок – последнее благословение, оставшейся в России, матери.

На крюках у рам висит белье и одежда, под нижней койкой тяжелые танки, подбитые гвоздями. В черных пирамидах русские ружья, возвращенные корпусу французами. «Мы должны вас считать беженцами; но мы видим в вас образцовую воинскую часть», говорил Маршал Петэн.

Под единственным окном в конце каземата, ротный образ в венке живых цветов, перед ним лампада, а под ним наш ротный флаг и расписание ротного дежурства. Походная сумка с учебными книгами и личными вещами в ногах под тюфяком.

И все имущество гардемарина и кадета от №-ра ружья до носка и платка носового находится в описи у Отделенного Начальника и в книге Ротного Командира.

И часто проверяется наличие на форту. Вы проходите спальни вглубь коридора. Там на картонном барабане тянуть нитку через жбан горячего воска – делают собственные свечи для церкви. (Изобретение ктитора Капитана 1-го ранга Александрова). Сладко пахнет медом и ладаном – дверь в Церковь открыта.

Вы входите в полутемный каземат. Там – в стране Магометанских мечетей и католического костела поставил отец Георгий свою Русскую православную Церковь в пещерном каземате высокого Кебира. С низкого, сводчатого потолка спускаются зеленые гирлянды пушистого вереска и туи, в них вплетены живые цветы. Гирлянды темной рамой окружают белый иконостас с Царскими вратами.

На иконостасе образа Христа Спасителя и Св. Павла Исповедника.

Справа и слева две белых хоругви и знаменный флаг. Белые покрывала на аналоях сшиты из бязи и золотых позументов, паникадило из жести. Через узкую бойницу падает луч солнца на Тайную Вечерю над Царскими вратами.

В этой церкви бедной и скромной, уютно-ласковой свершал все службы и требы церковные для Морского Корпуса и семей, Заместитель Епископа Северной Африки, Митрофорный Протоиерей отец Георгий Спасский – Настоятель Церкви Св. Павла Исповедника, Духовник Морского Корпуса и его законоучитель, лектор, оратор и писатель.

«Бизерта в Африке;

Песок, пустыня, над ними пальмы и цепи гор.

В горах тех крепость и в ней

Ты церковь там морякам опять создал.

Ее украсил Ты образами, лампады светлые возжег;

Иконостас обвил цветами.

И словом оживил чертог.

И каземат угрюмый ожил,

И в нем запел прекрасный хор;

Ты с нами там так долго прожил и нам открыл души простор.

Ароматом белых лилий была речь Твоя полна, шелест крыльев херувимов проносился иногда.

В душу льется без усилий веры пламенной волна.

Помнишь ночи, где под небом чудных звезд-очей продвигались батальоны зажженных свечей.

Ты их вел и крестным ходом путь в Сфаят свершал, мимо крепости и вала, всех благословлял.

Окруженный паствой верной,

Шел Ты на шоссе, по дороге камни, скалы,

Кактус, алоэ»…

Но вот вы вышли из Церкви, опять мимо рот идете и выходите на длинный узкий двор, окруженный бастионами и валами со всех сторон. Во дворе три жилых барака вытянулись в одну линию фронтом. В самом дальнем – сперва жили Владивостокские мичмана, затем Гардемаринская, a после их окончания кадетские роты; уютный уголок был отделен под «кают-компанию». Во втором была мастерская – столярно-слесарная и походная кухня; а в третьем, дверью выходящей прямо на выход из форта, в небольшой скромной комнате с голыми стенами, в углу висел золотой образок, под ним простая кровать, под ней чемодан; другой у стены – заменял платяной шкап. Стол, два, три стула, лампа над столом.

В этой скромной келье жил сам владыка Кебира – Помощник Директора Корпуса, Начальник строевой части, Комендант Крепости Капитан 1-го ранга Михаил Александрович Китицын.

Высокого роста, широкоплечий, плотный и полный красивый мужчина с овальным лицом, на котором, кроме черных бровей, вся растительность была начисто выбрита. Темные карие глаза глядели зорко, внимательно и вдумчиво на жизнь, на людей, на службу, на работу; а всего более на подчиненных.

– «Кто ты и что ты?» – спрашивали эти глубокие глаза: «и какую пользу можно из тебя выжать для жизни и для службы?»

Темные, глубокие глаза; такие глубокие, что никогда нельзя было прочесть до дна их выражения, даже в минуты сердечной беседы и откровенного расположения их хозяина. В келье своей спал он крепко и хорошо, как спится здоровому человеку; вставал рано по трубе горниста. Верный его слуга-вестовой окачивал барина водой, растирал мохнатым полотенцем, чистил обувь и платье и затем, с сияющим лицом, вкосил желтоглазую глазунку на горячей сковороде с шипящими белками и утренний кофе. Барин кушал свой завтрак, и одевшись по форме, выходил из ворот своего владения бодрый, свежий с приветливой улыбкой на мягких губах.

Всюду, где проходил он, люди замирали на месте, вытягивались в струнку, отдавали честь, громко и четко отвечали на его приветствие и вопросы.

Владыка Кебира вышел из ворот крепости. Перед ним строевая площадка, на ней белый батальон. Утренний туман обвивает их нежной вуалью, за спиною всходить румяное солнце и белые воины-моряки, кажутся, прозрачными, как бы сотканными из тумана. Точно «Бледные тени яркого» прошлого».

– Смирно! слушай на краул!.. Господа офицеры! – командую я и встречаю начальника.

Кап. 1-го ранга Китицын здоровается с батальоном. Гулко и звонко разносится бодрый ответ по горе Кебира и бьет по каменным стенам, и стены отдают голоса.

– Ведите батальон! – приказывает Китицын.

– Есть! отвечаю я.

Разворачиваю батальон лицом к Сфаяту.

– Батальон, равнение на право, шагом… марш! Треск барабанов и веселый бодрящий крик медных горнов, оглашает горы и летит вперед к еще сонному «Сфаяту».

Раз, два, три, четыре! Машет руками капельмейстер Гардемарин Данюшевский. Оборвали барабаны, смолкли горны.

Густые, полные, сочные звуки оркестра и бархатный гул турецкого барабана мощным потоком разлились по шоссе и окрестности. Бодро и крепко отбивают шаги 600 молодых ног по щебню дороги в такт музыке. Дети и девушки выбегают из белых домов Сфаята, в окна смотрят дамы, прибирая волосы на сонной голове.

– Батальон идет! батальон идет – кричат детишки, и весело приплясывают сбоку по дороге.

С шумом и грохотом труб и барабанов, белой лавиной, провожу батальон сквозь Сфаят.

– Смирно! равнение на право! Господа офицеры! – командую я, проходя мимо домика Директора Корпуса. Ласково улыбаясь, прищуренными от солнца, глазами глядит Адмирал Герасимов на свой Корпус и, приложив широкую загорелую руку к парусиновой американской шляпе с русской кокардой:

– Здравствуйте Гардемарины и Кадеты!

– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – гремит ответ среди деревянных бараков Сфаята и белый батальон исчезает в роще маслин.

– 1-й роте песни петь! – командую я.

Музыка обрывается и лихая, задорная песнь старших гардемарин разливается между кривыми, сказочно-уродливыми стволами маслин: «Пошли девки на работу!»

Прошли рощу – кончилась песнь.

– ІІ-й роте песни петь! – запели «Бородино». Кончилась и эта песнь; снова грянула музыка уже далеко за Сфаятом, на втором холме. Обошли по нижнему шоссе холмы и поворачиваем обратно, надо успеть к 1-му уроку в классы «на Кебир». III-я рота поет «12-й год», І-я «Фуражка милая», II-я «Бригада Крейсеров», І-я «Гимн Корниловцев», ІІ-я «Моряк». У каждой роты своя любимая песнь, есть и общие всего батальона. Голоса молодые, сильные и красивые.

Проходим снова «Сфаят» по извилистому шоссе и поднимаемся на Кебир. По пути обгоняем группу преподавателей, идущих на уроки.

«Мы все только негры» – звонко и задорно льется песнь старших гардемарин и исчезает за сводами крепости.

– Разойтись! – слышится команда во дворе, и белый батальон разбегается по казематам убирать трубы и барабаны, уставить ружья в пирамиды и, быстро оправившись в уборных, бежать с книгами в свои классы. Господа преподаватели: Александров идет читать Дифференциальное исчисление, Высоикий – Астрономию, Дембовский – Математику, Матвеев – Русский язык, Кнорринг – Историю, Я – Морское дело.

За два дня до 6-го ноября, с восходом солнца, на самой утренней заре, все жители Сфаята были разбужены страшным криком гусей. В пижамах, полуодетые выскакивали обитатели кабинок на двор и удивленный сонные лица с тревогою смотрели в сторону отчаянных гусаков. Не враг ли воинственный ночью обложил ги Дирование, ни мирный лагерь «Сфаят» и вместе с солнцем в атаку на спящих русских. И вот гуси по примеру знаменитых предков, спасших Рим, криком и воплем спасают лагерь. Так спрашивали друг друга испуганно-удивленные лица. Но люди крайней кабинки уже улыбались, поняв в чем дело: Ванька Махин – этот русый богатырь Сфаята – кухонный мужик, вооруженный острым топором носился по птичьему двору и ловил трепетавших гусей, убегавших во все стороны в паническом страхе. Ловкие, сильные руки ловили их на лету, склоняли белые, длинные шеи на дубовый сруб, сверкал топор и алая кровь фонтаном обагряла белоснежные крылья; обезглавленная птица долго еще кувыркалась по двору; а Ванька ловил уже другого гуся. Перепуганные петухи и куры горланили во все горло, хотя побоище касалось только гусей.

В своих клетушках пестрые кролики задумчиво вращали свои красные глазки и быстро шевелили ноздрями и усами, точно шептали: «что такое творится в нашем мирном Сфаяте?».

На краю у обрыва в небольшом хлеву толстая жирная свинья беспокойным хрюком призывала поросят под свою защиту.

Поняв в чем дело, радостно успокоенные, ушли в свои кабинки жители лагеря. Солнце уже ярко блистало над горами. Кадет-горнист играл «Побудку» и эхо повторяло его медный призывный аккорд.

Напившись кофе с маисовым хлебом, освеженные мытьем, в платочках, скрывавших бумажные и железные папильетки – будущие локоны 6-го ноября, жены Сфаята расселись в кружок и, положив себе на колени по жирному гусю, ловко и быстро щипали его перья. Мелкие пушинки носились вокруг их голов, как снежинки, лица раскраснелись от быстрой работы, глаза блестели улыбкой от приятной, веселой беседы. Готовились к празднику все эти милые добровольные кухарки, прачки, швеи, обдумывали варенья, печенья, пироги, которые надо было замесить, испечь, синить, жарить на 600 человек своих и гостей.

Обдумывали, еще более сложное, во что одеть принарядить свое тело? Какой лентой обвить лоб и локоны свои, какой пудрой побелить лицо и помадкой освежить свои губы, чтобы «в прежней красе» былых счастливых годов украсить «прелестною дамою» Морской бал 6-го ноября и, проплясав ночь под военную музыку, закружить голову в пьянящем тумане вальса, или бешеной мазурки, на утро седьмого снова погрузиться в серые будни, мечтать об ушедшем «миге восторга», за швейной машинкой, за пеной мыла, за утюгом горячим, за мясорубкой и похлебкой бобовой.

Вот о чем болтали милые дамы Сфаята, пока проворные руки общипали гусей.

Прошел час другой, белым снегом вокруг их ног лежали пух и перья.

На камбузе разводили огонь, приготовляли яблоки для начинки «Традиционного гуся».

В дежурной комнате кадеты писали меню:

Суп Сан-Жермен

Волованы

Гусь с яблоками

Мороженое

Фрукты

Кофе.

На Кебире Капит. 1-го ранга Китицын производил репетиции парада белому батальону. А днем до глубокой ночи гардемарины и кадеты расписывали стены рва видами морских сражений и силуэт памятника Петра Великого украсил стену французской крепости.

Казематы – классы и часть ротных помещений превращались в уютные, интимные гостиные. Плоскогорье с гимнастической площадкой подметалось и чистилось, расставлялись параллельные брусья, турник, аппараты для прыжков, тюфяки, маты, флажки и жерди для праздника гимнастики. (Гимнастические приборы были закуплены во Франции Адмиралом Машуковым, как и многие учебные книги и письменные принадлежности; так и вдали от нас Николай Николаевич продолжал заботится о любимом им Корпусе). К празднику Корпуса подоспело и новое обмундирование, изготовленное нашими дамами, которые для воспитанников Корпуса несли свое драгоценное миро, подобно Евангельским женам мироносицам, принесшим его Христу, они, во имя Христа, принесли свое знание, труд и материнскую заботу оторванным от родных и родины детям.

В своих «письмах из Африки» в газету «Новое Время» Настоятель Церкви Морского Корпуса отец Георгий Спасский так описывает Праздник.

6-го ноября – день Святителя Павла Исповедника – традиционный Морской Праздник. Сколько с ним связано воспоминаний, воспоминаний самых дорогих. Детство… Юность. Чистые, полные огня грезы… мечты и надежды.

Корпус пригласил на праздник с эскадры и из лагерей всех бывших питомцев одной школы. Явились все. Сердце – не камень. A здесь, на чужбине особенно дорог этот день. Радостно собраться вместе и грустно вспомнить прошлое.

Какой блеск раньше – горящее огнями огромное здание. Залы, залитые электричеством.

Первый в сезоне бал всей столицы.

А теперь форт вместо столовой – ров и сверху моросить дождик. Но, несмотря на это, настроение приподнятое. Как сказал Апостол: «Внешний человек тлеет, зато внутренний обновляется». Гостей очень много во главе с И.Д. Командующего К.-Адм. Беренсом и Начальн. Штаба К.-А. Тихменевым.

Маленькая полутемная в каземате Церковь. В самый торжественный момент над царскими вратами загорелся электрический крест, а по средине церкви паникадило, сделанное из баночек и старой жести. Облачение из бязи, точно из белого шелка. Все сделано самими: свои художники, свои плотники, свои слесаря, свои портнихи. Делали любящие руки. Нужно отдать честь вдохновителю всего ктитору храма – Инспектору Классов. О, этот маленький пещерный храм! Как он дорог нам! Сюда несем мы свои скорби, сюда идем со своими надеждами.

«Молитву пролью ко Господу и Тому возвещу печали моя». Стройно и торжественно идет литургия. Служат пять священников и один диакон. Прекрасный бархатный голос его и красивая манера так способствуют благолепию службы. Задушевно поет хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих.

Много труда и много любви вложил этот хор в свое святое дело.

Исповедники Морской идеи молятся Павлу Исповеднику. Кончается служба.

На площадке перед фортом замер фронт. Впереди знамя. На правом фланге оркестр. Выходит Директор Корпуса, Вице-Адмирал еще Царского производства. Старый моряк, суровый по виду, несколько сутуловатый, он из-за своего пенсне своими добрыми глазами окидывает юный фронт.

Несмотря на внешнюю суровость, иногда даже резкость, видно, что он любит свою молодежь. Он хотел бы их побаловать, скрасить суровую обстановку, да бессилен.

– Здравствуйте, гардемарины и кадеты!..

– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – как один отрезали молодые голоса.

Выходит Командующий Флотом и принимает парад. Церемониальный марш. Под бодрящие звуки оркестра плывут мимо стройные ряды: ведет их Начальник Строевой Части – (Капитан 1-го ранга Китицын) – фанатик морской идеи, весь пропитан лучшими традициями флота.

Идет первая рота – высокая, стройная, вышколенная, гордая своим Владивостокским походом; вторая – серьезная, сосредоточенная, жаждущая знаний; третья – пылкая, горячая, отзывчивая; пятая и шестая – выравнивающаяся, заметно духовно и физически поднимающаяся и в конце седьмая – дети, без ружей.

Делают широкие шаги, поднимают плечи и голову, гордые собою. Прощебетали, как птички, на благодарность Адмирала: «Рады стараться, Ваше Превосходительство». – На фланге роты, прихрамывая (одна нога искусственная) идет их любимый отделенный начальник-воспитатель – Божией милостью (Лейтенант Калинович).

Публика с особенной нежностью провожает глазами ряды малышей.

Гремит оркестр, а к горлу подкатывается какой-то клубок, отворачивают лица друг от друга, чтобы не заметили предательских слез. Обед во рву; обедает около 600 человек. Традиционный гусь. Тосты. Громовое «ура» за любимого Адмирала Кедрова.

Он, да Морской Агент в Париже, В.И. Дмитриев – защита и опора Корпуса в Парижских сферах. Все знают, как это трудно делать им, имея ограниченные средства, не имея под ногами почвы – своего Государства. Благодарно вспоминает Корпус и тот Комитет, что среди грохота, шума и дрязг мировой столицы взял на себя святую задачу поддержать питомник Морской детворы и молодежи.

На другой день Гимнастический праздник. Очень хорошо поставлена эта сторона. (Поручик Вл. Ив. Высочин).

Праздники такие действительно дают внушительную картину физического развития: ловкости, силы, гармонии и красоты.

Точно воскрес перед нами дух древних Эллады или Рима.

Тело – как красивый пьедестал души. Большое оживление в жизнь корпуса вносили посещения его Адмиралом Кедровым, или главными французскими начальствующими лицами. Последним, видимо, импонировала стройная во всех своих частях корпусная организация.

Вечером после Гимнастического праздника в устроенном мною театре во рву крепости я дал жителям Кебира и Сфаята и всем приглашенным гостям с эскадры и лагерей представление своей пьесы «Руфь», артистами которой были красавицы Сфаята Т. Гран, Т. Оглоблинская, А.Н. Куфтина, М.А. Жук, и В. Васильева и гардемарины и кадеты от каждой роты Корпуса. Музыка была составлена и подобрана Н.Н. Кнорринг, он же играл на скрипке. На пианино играл Ст. Лейт. H. П. Солодков. Оркестром дирижировал гардемарин 1-й роты Данюшевский. Отец Теорий Спасский так писал об этом спектакле: В том же рву была поставлена пьеса – (творчество одного нашего ротного командира, опытнейшего руководителя детей и талантливого, несомненно, писателя для них, известна его книжка под заглавием «Звездочкам земли») под заглавием «Руфь». Проведена была параллель между скитающейся на полях богатого Вооза благородной Руфью и трудящеюся на чужих полях изгнанною Русью. Ставили в декорациях натуральных – среди живых растений и цветов, и каменных стен форта. Библейские костюмы были сделаны из бязи и одеял.

Парики достали в Бизерте.

При волшебном свете прожектора сглаживались все шероховатости и впечатление временами получалось самое сильное.

Помню, в одном месте, где на полях Вифлеемских молятся жнецы (мелодекламация) перед отходом ко сну, обращается ко мне сосед и шепчет: «Правда, точно в Художественном театре?».

Татьяна Гран дала высоко-поэтичный образ моей «Руфи» и все артисты играли прекрасно, как и нежная музыка рояля и скрипки. Хор морского корпуса сыграл, как финал «Тоску по Родине», под эти звуки и громкое «ура» автора снова высоко качали. Я получил благодарность Директора и крепкий поцелуй Владыки Кебира.

В другой русской газете так описали мой спектакль:

«Русский театр в Африке».

В далекой и чужой стране, в мрачном рву заброшенного старинного форта творится красивое дело.

Под ярким серебряным блеском снятого с корабля прожектора идет русская пьеса под русскую музыку, с русскими артистами и для русской публики.

Темное звездное вечернее небо повисло над суровыми, каменными стенами, между которыми приютилась кучка любителей искусства, изголодавшаяся после семимесячного помета,

Библейская история Руфи, принявшей добровольно терния изгнания ради высшей самоотверженной любви – оживает для терпящих ту же самую судьбу.

Нежно и осторожно играют артисты, – любители, тихо и трогательно звучит тонкая и глубокая музыка. Благоговейно слушают зрители древнее сказание, переживая ее своим настрадавшимся духом.

В коротком вступительном слове, автор пьесы, на черном фоне траурного занавеса, среди многозвездного мрака надвигающейся ночи, тихим и проникновенным голосом говорит о своих переживаниях, приведших его к пьесе.

Давным давно история Руфи становилась перед его духовным взором; но повседневные работы отодвигали этот образ от него.

И вот теперь, среди испытания судьбы, потеряв близких… Родину… потеряв «все, кроме чести», он снова и ярко вернулся к этому образу.

Поразительная аналогия между судьбой Руфи и загнанной в чужие края Русью – властно потребовала воплощения. И образы этого воплощения, в виде чутко написанной пьесы, с тонким музыкальным сопровождением в наиболее выразительных местах автор скромно предлагает вниманию собравшихся.

«Надо оживить души», – говорит он, и он не ошибается. Шаг за шагом проходят перед зрителями тяжелые испытания добровольной изгнанницы, пока не начинает чувствоваться рука Возмездия.

Убогие остатки Колосьев собирает Руфь на полях Вооза и кормит престарелую Ноеминь.

Эта красота страдания и этот подвиг любви глубоко западают в душу Вооза, из рабы становится госпожою в его доме.

А когда пророк встречается с нею и с сыном ее Овидом – он предрекает ее роду благословение Господне: Царь Давид произойдет от сына ее и Спаситель Мира родится от Девы из рода Давидова.

Чутко и с надеждой внимают зрители святому пророчеству…

И в душах этих людей, заброшенных в далекую, чужую страну, зарождается зерно веры в высшую справедливость.

Тихо задвигается занавес. Грустные звуки марша – «Тоски по родине» тонут в бодром говоре молодых голосов. Это чествуют автора пьесы, сумевшего в символических образах оживить падающую веру в нашу больную Родину…

Чествуют задушевно и даже с энтузиазмом. Они теперь знают, что «пока что» им придется жить мечтою; но эта мечта обязательно воплотится в действительность.

Ведь обрела же Руфь в конце концов воздаяние за свои самоотверженные страдания.

Первые ряды зрителей просто лежат на земле, покрытой старой палаткой, задние сидят на высоких столах, многие смотрят со стен, переходящих в земляные валы. И наконец, вместо богатой театральной техники и патентованного искусства – просто любовь к Родине. Эта любовь и у автора, и у исполнителей, и у оркестра и у зрителей.

Нужды нет, что тысячи препятствий стоят на путях впечатления, что многие очень привыкли к Московским и Петроградским театрам с их большими артистами и богатым инвентарем.

Любовь к Родине заставляет производить в себе могучую работу: угнетать досадные последствия бедности и уметь глубоко почувствовать самое важное и вечное – Идею.

Вспоминаются Шекспировские пьесы, шедшие когда-то с громадным подъемом, но где вместо декорации был шест с соответствующей надписью. Она углубляет зрителя, призывает «терпеть до конца» и закаляет колеблющейся дух. Эта исповедь кроткого духом человека, сумевшего путем красоты оживить наши надежды нетленною верою в воплощение нашей высшей мечты – мечты о Родине.

 

БАЛ.

Прямо с моего спектакля двинулись зрители шумной толпой по крепостному рву, свернули налево в ворота Кебира, вошли во двор. Там, освещенный лампами, убранный флагами и живыми цветами с гардемаринами-распорядителями в голубых и белых аксельбантах гостеприимно и радушно принял их танцевальный зал. На возвышении в гирляндах и флагах грянул им навстречу оркестр корпуса. Бодрый, молодой голос прокричал: «вальс». И нарядные пары прекрасных дам гардемарин, кадет и офицеров плавно понеслись по цементному полу крепостного барака. Солидные дамы, Адмиралы, Штаб – офицеры, Профессора Корпуса в живописных группах расположились вдоль стен, изредка выходя «вспомнить молодость» или «тряхнуть стариной» с какою-нибудь розовой барышней Сфаята, отдаленного лагеря Бизерты или с «Георгия Победоносца» – базы флотской семьи.

Вальсы сменялись мазуркой, плясали Краковяк, Кадрил, Миньон, полонез, шаконь и даже польку. Весело, искренно, непринужденно, как всегда у моряков.

Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом.

Там на мягких диванах, освещенная янтарным, розовым, голубым или зеленым светом ламп восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады, в третьей велись беседы и раздавался веселый смех. И снова музыка. Пустеют уголки уюта, песни и остроумной шутки, и снова полон зал, и топот ног в лихой мазурке.

Но вот утомлены танцоры, дамы, музыканты.

Затих «Кебир». Огни потухли. Разъехались все гости по домам. И мирный сон спустился над горою.

По очереди одна из рот уходила в плавание на учебном судне «Моряк», которым командовал (бывший мой воспитанник Петербургского корпуса) Старш. Лейтен. Максимович. Подошла очередь и моей (севастопольской) роте идти в это плавание. По морскому уставу я, – капитан 1-го ранга, не мог плавать под началом Ст. Лейтенанта, а потому Директор Корпуса назначил к кадетам Лейтенанта Калиновича.

Утром на крепостном дворе нагрузили кадеты две фуры, запряженные мулами и чернокожие возницы повезли кадетское имущество на пристань Бизерты, чтобы там перегрузить на парусное судно «Моряк». Я сказал роте наставительное слово, пожелал им счастливого плавания и благословил в поход. Рота покинула крепость и фронтом с песнями ушла в Бизерту. Из рощи оливок еще доносились их звонкие, молодые голоса и стихли на нижнем шоссе. Осиротелый на время, я спустился в «Сфаят», где по совету Директора, засел за новую патриотическую пьесу для театра Морского Корпуса – «Памятник – Россия». Я написал ее в 3-х картинах:

1) Могущество великого Царства.

2) Распад Царства во время революции.

3) и Светлое воскресение России.

Закончив ее, я прочел свое произведете в «Художественно-Литературном Кружке» Морского Корпуса – председательницей которого была супруга Директора. Пьесу одобрили и много о ней потом говорили.

А пока она писалась, кадеты мои плавали и я навещал их на учебном корабле.

Командир его хорошо помнил своего воспитателя, принимал меня с почетом и ласкою, показывал судно, занятия кадет, устраивал шлюпочные учения под веслами и парусами.

Приезжал ко мне в Сфаят Лейт. Калинович, докладывал о кадетах и высказал мне, что очень доволен кадетами, что они удивительно хорошие мальчишки и, несмотря на мелкие проступки и ошибки (благодаря их молодости), они очень хорошего направления и полны благородных задатков. Одно удовольствие с ними работать.

Выслушав такой лестный отзыв, такого прекрасного воспитателя, я испытал глубокую радость за свою любимую Севастопольскую роту и с душевным удовлетворением увидел, что мои труды нескольких лет не пропали даром.

Вот, думалось мне, они уже кадеты 5-й роты, там 4-я, и вот они – Гардемарины; доведу ли их до мичмана? увижу ли их офицерами? А пока я так думал о них, в келье Владыки Кебирского, Китицын ловкими и умелыми руками перетасовывал две колоды «Владивостокскую» и «Севастопольскую» карт. В стройном «пасьянсе» укладывались офицеры – валеты, ротные командиры – короли, отбрасывались дамы и передвигались важные тузы.

В результате этой раскладки, большинство «Севастопольских» офицеров перешли на разные хозяйственные, классные, канцелярские должности, а воспитателями к севастопольцам пришли «Владивостокские» мичмана, фельдфебеля и унтер-офицеры.

Я сам не избег той же участи.

После многих часов убеждений и уговоров, темные, бархатные глаза уговорили меня: «для общего блага Корпуса», как говорили мягкие губы, отдать мою роту, расколов ее на две части, – старшую – по возрасту, успехам и развитию 4-ую – Ст. Лейтенанту Брискорн; а 2-ую – 5-ую роту новому гостю с эскадры – Помощнику Старшего офицера крейсера «Генерал Корнилов» Старшему Лейтенанту Круглик-Ощевскому – офицеру, перешедшему из армии во флот.

– Вы – «человек с сердцем», – говорил мне уговаривающий голос Китицына. – Вы знаете сердце детей, возьмите 6-ую и 7-ую роты и воспитывайте их, как Вы прекрасно это умеете. Он – «человек с перцем» – возьмет 5-ую роту – это возраст – который нужно держать в ежах. – Я и других «королей» переставлю и тогда у нас получится стройная организация. Каждый будет на своем месте. И Корпус отшлифуется, как бриллиант!

Вечером того же дня вышел приказ по Корпусу, благодаривши меня за все труды, заботы и знания, положенные в роту мою в Севастополе, во время эвакуации и в Бизерте и я назначался Командиром Сводной 6-й и 7-й рот. Всю работу приходилось начинать сначала. Плавание на «Морях» окончилось и «Севастопольцы» мои вернулись на «Кебир». Приехал и «гость с эскадры».

В одно печальное утро, о котором и до сих пор вспоминаю с невыразимой грустью, на дне крепостного рва, стоял я перед серединою фронта своей дорогой, «Севастопольской» роты и читал им приказ по Корпусу о нашей разлуке.

Длинный фронт вытянулся вдоль крепостной стены и двойной линией тянулись передо мной милые головы кадет с глазами, устремленными на меня, давно знакомые, близкие, родные лица, так хорошо изученные мною души, так горячо любимые дети-друзья.

Прочтя приказ, я сказал им прощальное слово, – мне тяжело и грустно отходить от Вас; но я учил Вас безропотно подчиняться каждому приказу и сам подаю Вам в этом пример.

Сбоку на фланге на фоне крепостного вала стояла высокая фигура Круглика-Ощевского, белая рука разглаживала черные бакенбарды на белом лице и черные глаза с улыбкой следили за прощанием Командира с его ротой.

Вдруг он отделился от скалы и громко закричал:

– Господа, по обычаю моряков, качать вашего любимого командира, ура!

Рота бросилась ко мне, подхватила и высоко взлетал я между двумя каменными стенами на мягкие руки дорогих моих воспитанников и учеников.

– Ура! ура! – кричали кадеты; но сердце мое сжималось от горя разлуки.

Я переживал чувство матери, отрывающей родное дитя от груди своей и передающей его, против воли своей, чужой и строгой гувернантке.

Отделенную часть превратили в 4-ую роту и я передал ее Ст. Лейтенанту Брискорн; оставшуюся часть – 5-й роты передал Ст. Лейт. Круглику-Ощевскому, а сам пошел в крепость принимать 6-ую и 7-ую сводную роту, которою мне теперь предстояло командовать.

Никогда не забывая своей «Севастопольской» роты, как нельзя забыть даже умершее дитя, я вскоре привязался к своим новым «малышам» воспитывая их, я обучал их морскому делу, французскому языку и затем еще рисованию, ходил с ними в экскурсии, читал им Историю Морского Корпуса и так часто и много общаясь с ними, искренно полюбил и эти роты, с которыми пробыл до 1923 года до своего отъезда в Париж.

В тот год и в той роте я закончил все 20 лет моей учебно-воспитательской деятельности, имея своим старшим воспитанником Контр – Адмирала Николая Машукова и самым младшим – кадета Владимира Спильниченко.

Дело его личных воспитанников, Владивостокского Морского Училища было теперь окончено в Бизерте и Михаил Александрович Китицын считал, что долг его по отношению «к своим» закончен; «перевоспитывать» или «довоспитывать» «Севастопольцев», вероятно, ему больше уже не хотелось, или были у него для того личные причины; только недолго он пробыл с нами после своего возвращения из Парижа, куда ездил он устраивать «своих». Подарив мне «свои погоны» на добрую память о совместной службе, он в один печальный день с грустью простился со своим «Кебиром», и, переодевшись в штатское платье, снова на пароходе и уже окончательно покинул Морской Корпус. Уехал он в Америку, куда уже раньше уехал адъютант Корпуса барон Соловьев.

За начальником строевой части вскоре оставил Корпус и ушел на эскадру его помощник Ст. Лейтенант Брискорн.

Начались перестановки в личном составе. Вскоре после отъезда Кап. 1-го ранга Александрова, Директор Корпуса предложил мне занять пост Инспектора Морского Корпуса.

На предложение Адмирала Герасимова я ответил: «если» Ваше Превосходительство, мне прикажете вступить Инспектором Классов, я исполню Ваше приказание беспрекословно, если же Вы спрашиваете мое желание, то я откровенно Вам скажу: Я всю свою службу состоял на строевых должностях и любил живое дело воспитания и обучения живых людей; а потому предпочел бы остаться строевым офицером и командиром своих рот; к бумажному, канцелярскому, классному управлению и делу не особенно лежит мое сердце.

Адмирал ответил: – «Хорошо; я неволить Вас не хочу. Командуйте ротами; я предложу Ивану Васильевичу Кольнер. Капитан 1-го ранга Кольнер вскоре вступил Инспектором Классов Корпуса и с честью выполнил свое трудное дело. Свою 2-ую Гардемаринскую (Севастопольскую) роту Кап. 1-го ранга Кольнер тоже довел до благополучного конца.

В период горячих реформ Владыки Кебира – М.А. Китицына, Ивану Васильевичу было предложено отдать свою роту другому офицеру, а самому командовать одной из кадетских рот. Не желая расставаться со своей родной ротой, он пошел на жертву и рискнул ответить:

«Лучше я в «Надор» беженцем пойду, чем роту свою отдам. Я ее создал в Севастополе и хочу довести до конца!» – ответ подействовал решительно; жертву его не приняли и желание его исполнилось. 5 июля 1922 года Гардемарины его окончили успешно Корпус и были произведены в Корабельные Гардемарины.

Дальше в годы его инспекторства и после его отъезда в Париж, при Капитане Насонове, кончали Корпус следующие роты:

6-го ноября 1922 года окончила 3-я Гардемаринская рота и стала Корабельными Гардемаринами. В июле 1923 года окончила среднее образование и стала Гардемаринами 4-я рота кадет. В октябре 1924 окончила 5-я рота кадет, в мае 1925–6-ая рота и в июне того же года 7-ая рота. Четыре последних роты все бывшие мои: 4 и 5 – Севастопольская; 6 и 7 – Бизертская. 4-ая перешла к Ст. Лейт. Брискорн и Кап. 2-го ранга Якушеву. 5-ая к Ст. Лейтенанту Круглик-Ощевскому. 6-ая и 7-ая к Лейтенанту Калиновичу, a впоследствии к самому Генералу Завалишину, о последнем я узнал уже в Париже от бывших моих воспитанников.

Где бы, когда бы ни встретил я, хоть одного из них, всегда охватывает меня искренняя, теплая радость, как при встрече с родным и близким человеком-другом; и лицо каждого из них ярко оживляет в моей памяти счастливые годы самой светлой моей деятельности – воспитания живой человеческой души – мальчика-кадета, юноши-гардемарина в готового достойно пойти под сенью святого креста Андрея Первозванного. Честного и храброго офицера Российского флота.

Да пошлет и им Господь эту честь и радость.

Вместо Лейтенанта Мейрера вступил в командование 3-й ротой Гардемарин Капитан 2-го ранга Остолопов, вместо С. Лейтен. Брискорн, стал командовать 4-й ротой кадет Капитан 2-го ранга Якушев. Так снова судьба переставила фигуры на шахматной доске Корпуса. Он продолжал жить раз налаженной жизнью, сохраняя свое лицо и великие заветы своего великого Основателя и был по духу таким же в Петербурге, как в Севастополе и теперь в Бизерте, так как все основные руководители жизни и воспитания в Морском Корпусе были старые, опытные, кадровые офицеры Императорского флота, которым Морские Законы, уставы и традиции вошли уже в плоть и кровь, а опыт и знания давали возможность легко, хорошо и понятно передавать их молодым поколениям.

 

ДВОРЕЦ ШЕХЕРАЗАДЫ

После отъезда Мих. Алек. Китицына из Морского Корпуса, Директор Корпуса предложил его место Генерал-майору Ал. Евг. Завалишину.

Мудрый Царедворец, вступив на этот большой и ответственный пост, решил сразу проявить свои силы и таланты и начал с праздника самого Адмирала Герасимова, которому в этом году выходил срок службы в офицерских чинах ровно 40 лет. Он выслуживал право ношения Георгиевской ленточки с золотым числом 40 римскими цифрами, наложенными на нее. Для этого праздника Генерал Завалишин поднял на ноги весь «Сфаят» и весь «Кебир», объездил город и эскадру, задал всем работу, наприглашал гостей, поручил Заведующему Хозяйством Лейтенанту Богданову организовать пир, вина, сластей, плодов и всякой снеди! Для пира был отведен столовый барак. Хлопоты Генерала увенчались полным успехом.

В торжественный день внутренность арабского барака превратилась в «Дворец Шехеразады».

Гирлянды Африканского вереска темной резной зелени со вплетенными в них лиловыми и розовыми астрами обрамляли вход и вились под потолком вдоль белых стен. Красные, синие, желтые, розовые ковры устилали пол и низ стены и покрывали высокий помост с креслом триумфатора. Перед креслом стоял стол, другие столы обступали помост, составляя каре.

Над помостом с потолка спускалась сень в виде тонкого шатра, сшитого из Морских сигнальных флагов. Скрытые в розовых, зеленых, желтых и голубых абажурах, лампы, одевали шатер в перламутровый свет. Живые цветы, вино, фрукты, пироги и печенья украшали столы.

Вечером вошли в шатер все жители Сфаята и офицеры Кебира и эскадры. В торжественной тишине Генерал Завалишин пошел приглашать Адмирала и Адмиральшу. Они вошли в шатер. Ласковая радостная улыбка сияла на их лицах.

Громкое, дружное, искреннее ура встретило их приход, они поднялись на возвышение под сень родных флагов и сели рядом, как на троне. Вокруг них, по старшинству, расселись Адмиралы и штаб-офицеры, а по бокам остальные чины, дамы и гости. Начались тосты и речи, стаканы чокались, ораторы сменяли друг друга, переливались крики, смех и говор. Веселое, радостное, праздничное настроение охватывало всех. Прямо против Адмирала с потолка спускалась Георгиевская лента и на ней золотые римские цифры 40 лет.

Он сидел, простой и милый, слушал всех с добродушной улыбкой на своем мужественном лице.

И, глядя на него, мне вспомнилось:

Среди военных преподавателей был в Корпусе Генерал-Лейтенант К.Н. Оглоблинский – знаменитый девиатор, профессор компасного дела, он встал и, подняв бокал за здоровье Адмирала, в прекрасной речи рассказал блестящую службу Директора Корпуса и закончил речь словами:

«Девизом жизни и службы А.М. Герасимова было всегда: «Прямо и верно», так он и прошел всю свою жизнь».

От штатских преподавателей встал профессор Истории Ник. Ник. Кнорринг и прочел стихотворение, не то свое, не то его дочери:

– Когда грохочет гром и рвутся с треском снасти, и, может быть, вдали грядет девятый вал, отрадно знать, что в этот миг напасти не спит в каюте Адмирал. И мы, пловцы разметанные шквалом, усталые плывем в морях страны чужой, но верим мы – не выпустить штурвала из рук своих умелый рулевой. Пройдут года и пронесутся бури, увидим мы опять родной земли поля, леса, снега, своих морей лазури, отважный взлет родного корабля… И в призраках минувшего былого мы вспомним Африку, Сфаят, Джебель Кебир, забудется, что было в них плохого, запомнится лишь добрый мир. Припомнятся нам дни и вечера и ночи и он, приветливый, средь разных лиц и встреч, в кабинке огонек его, горящий до полночи и юмором посыпанная речь. Он с нами здесь несет изгнанья бремя, ведя корабль среди подводных скал, сам твердый, как скала – и мягкий в то же время наш бодрый старый Адмирал.

Это стихотворение вызвало сенсацию: аплодировали, кричали, вызывали автора. Сам виновник торжества был растроган, встал и сказал:

«Если автор сам профессор, то жму крепко его руку, если милый поэт – его дочь, то я завтра поцелую поэта».

Взрыв дружного смеха покрыл ласковую шутку Адмирала.

Звенели стаканы, лилось вино, сладкие пироги исчезали за чаем. Собрание веселилось и сливалось в одну дружную семью. Так сближает людей разнородных праздник, радость, счастье и вино.

Но всему есть конец. Кончился и праздник. Адмирал благодарил гостей и устроителей и ушел в свою кабинку. Генерал ликовал. Гости разъехались по домам, кто не смог – заночевал в Корпусе; погасли огни, завяли цветы в табачном дыму и ночь окружила Сфаят темнотой, тишиной и истомою.

На строевой площадке Кебира шли репетиции парада. Батальон проходил перед новым Начальником Строевой Части Генералом Завалишиным, который заменил уехавшего M. A. Китицына, и занял свое прежнее достойное и заслуженное место, превратясь из «Сан-Жанского беженца» в Помощника Директора.

После праздника Адмиралу, мудрым действием его было предложение сыну Адмирала – офицеру-авиатору и художнику Вл. Ал. Герасимову расписать красками стены барака-столовой картинами из жизни флота от Петра Великого до наших времен. Были куплены краски и кисти, выбраны из гардемарин и кадет художники и талантливый преподаватель мастер и его подмастерья создали из арабского барака «дворец из русской сказки».

Над выходной дверью был укреплен бриг «Наварин» под всеми парусами под Андреевским флагом – (работа гардемарин – модель брига) по одну сторону двери на стене старинные корабли 120-ти пушечные фрегаты под парусами, по другую бригада крейсеров нашего времени. У противоположной двери, по одну сторону – Сухарева Башня в Москве – 1-ая Навигацкая Школа, по другой – Морской Корпус в С.-Петербурге на берегу реки Невы. На боковой стене противоположный берег с Балтийским Судостроительным заводом, линейный корабль ХХ-го века и эскадренные миноносцы на полном ходу и наконец, памятник Императору Петру Великому (работы Антокольского) в окружении его галерного флота под парусами.

Все эти картины в живых и ярких красках талантливой кисти Владимира Александровича, были в рамах живых гирлянд из вереска, листьев и вай. Пальмовые ветви скрещивались над овалами картин, образуя и раму и «славу» художников, создавших эти удивительные картины.

Длинные столы были покрыты бязевыми скатертями, на них расставлена железная посуда «арабских» войск, в консервных банках цветы Сфаята, бутылки красного и белого «французского» вина и яства «русской кухни».

«Кто этих чудес художник?»

«Кто автор этого зала?» – восклицали гости.

«Герасимов художник, Сын нашего Адмирала», – отвечал им счастливый Генерал Завалишин.

 

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО О ЖИЗНИ М.К.

О жизни Морского Корпуса в Африке можно было бы написать отдельную большую интересную книгу со многими психологическими этюдами, романическими сценами, веселыми и печальными эпизодами, с глубокими философскими мыслями и весьма остроумными шутками и остротами старых и молодых участников этой оригинальной жизни; но, к сожалению, количество печатных знаков моего произведения ограничено и я принужден закончить его на этих последних страницах.

Благодарною памятью коснулся я многих офицеров Императорского производства – воспитателей Корпуса.

Велика благодарность и добрая память Морского Корпуса и тем совсем молодым офицерам: Мичманам Парфенову, Васильеву, Аксакову, Макухину, Макшееву, Майдановичу, Дунаеву и следующим за ними Корабельным Гардемаринам из «Владивостокского» Морского Училища, которым выпала на долю с первых дней своей службы начать столь тяжелую, столь сложную учебно-воспитательскую службу, которая в былое время в Петербургском Корпусе допускалась только с солидного Лейтенантского чина. Эти молодые мичмана и корабельные гардемарины вложили всю свою молодую энергию и горячее сердце юноши в дело воспитания молодых моряков и, отдавая честно и широко свои свежие силы и знания, много и хорошо способствовали образцовой жизни, службе и работе Морского Корпуса в Бизерте. И, конечно, ни Корпус, ни благодарные их воспитанники их большого и ценного труда не забудут!

Чтоб закончить, кратко пробегу незаписанные «события».

Во Франции у кадет, хлопотами Лейтенанта Цингер образовались «Крестные матери», – от них кадеты получали письма, сладости, мелкие вещицы обихода и карманные деньги.

Был приглашен учитель месье Лафон – обучать Кебир и Сфаят французскому языку.

Прискакали однажды на горячих арабских конях арабы всадники и привезли на седлах своих «подарки» Корпусу. Это была сладкая каша с фруктами по-арабски «Кус-Кус». Всадники въехали к крепость, сошли с коней и понесли медные, ярко вычищенные тазы с «Кус-Кусом» гардемаринам и кадетам, – большим любителям всего сладкого.

В день равноденствия старшие гардемарины ночью, украдкой, навешивали плакаты с более или менее остроумными надписями по адресу воспитателей и преподавателей на двери их кабинок, вызывая этим на утро веселый смех, лукавую улыбку, иногда ругань и слезы обиды.

Перед экзаменом по Астрономии у выпускных гардемарин, тяжко заболевал «Нотикаль – Альманах». На деревьях, на бараках появлялись бюллетени о ходе его болезни. А в ночь, по окончании экзамена, «Альманах» скончавшийся хоронили, согласно ритуалу, заповеданному предками через «Золотую книгу» Корпуса.

Первый выпуск в Бизерте на похоронах «Альманаха» выставил очень хорошо переодетых и загримированных – гардемарин. Вице – Адмирала Герасимова – Директора правящего и Контр-Адмирала Ворожейкина – бывшего Директора. Кап. 1-го ранга Китицына, Генерал-Лейт. Оглоблинского, меня, Старш. Лейтенантов Брискорн, Круглик-Ощевского, Кап. 2-го ранга Остолопова, Кап. Насонова и Адъютанта Лейт. Лемлейн. Четырех полуголых носильщиков гроба. Вдову «Альманаха», четырех полуголых русалок и самого Царя Морского – «Нептуна». «Похороны» прошли по всем правилам с песнями, пляскою, анафемой и возлиянием. Затем «Золотая книга» перешла следующей роте, становившейся старшей.

Вновь испеченных корабельных гардемарин чествовали дамы «Сфаята».

Дамский Комитет устроил им «прощальный чай». Жены офицеров и преподавателей угощали их сладкими пирогами, милой речью и светлой улыбкой и, простившись с Корпусом, корабельные гардемарины ушли в большую и новую жизнь.

В лагере «Сфаяте» почти каждый гардемарин и кадет имел свою хорошо-знакомую семью, в которой он был принять, как родной и близкий дому, где проводил свои свободные часы и праздники. Такие гости носили название «сыновей». У кого было два, три, а у других 8 и 10 «сыновей». Такое отношение «Сфаята» к «Кебиру» несколько смягчало остроту полного сиротства воспитанников Корпуса; а мягкое влияние женщин – матери и сестры смягчало и облагораживало грубого, по природе, мужчину – воина.

Были спектакли на Кебире, тогда обратно: дамы и барышни Сфаята становились гостями гардемарин и кадет. Кроме моей «Руфи», ставил Ст. Лейт. Круглик-Ощевский со своей ротой пьесу. Ставила супруга Инспектора г-жа Александрова пьесы А. Чехова; все спектакли проходили очень успешно и приносили большое и долгое удовольствие и участникам и зрителям.

Каждый год на Рождестве сооружали «Елку». В год правления «Кебиром» Генерала Завалишина «Елку» сооружал я со своими ротами.

С любезного разрешения французов, вырубили мы большую елку – до самого потолка. Все украшения, бонбоньерки, бусы, ленты, фонарики, зверюшки создавались у меня руками кадет из купленных в Бизерте материалов. В первый день Рождества громадная елка, сверкая огнями и звездами, горела в столовой Корпуса на великую радость детей и взрослых, своих и гостей с эскадры.

Под гром рукоплесканий и радостный крики из под елки на тройке детей выехал в санях сам «елочный дед» и привез детям полные сани подарков. Русская «баба-Яга», «русалки» и «леший», помогали детям раздавать сласти и подарки. Шум, смех, возня, крики и полный рот пряников совсем, как в России. Елку увлекали в угол. Грянула музыка. Начались веселые танцы.

На другой год «елку» ставил Ст. Лейт. Круглик-Ощевский со своей ротой. Елка эта была на Кебире. Много на нее ушло и труда и фантазии. Была даже «Избушка на курьих ножках». Веселились, резвились, много смеялись, много танцевали. Гуляй Рассеюшка! Гуляй Матушка.

Вот уж, воистину, «гулять» «хорошо и с душою» умеют одни только русские!

На Пасху приносили мне высокий «Артос» и я, еще в Севастополе, всегда расписывал его верхнюю главу «Воскресением Христовым» акварелью или масляной краской. Так украшал я их и в Бизерте. Овеянные тихой печалью, трогательные дни последней недели Великого поста, когда говел я со своими кадетами. Радостный день святого причащения. И наконец незабываемый светлый, торжественный, великий и ликующий праздник Св. Пасхи и Крестный ход в горах с пением «Христос Воскресе!» Богатые разговены и роднящее христосование с дорогими ротными сыновьями.

Из печальных событий, посетивших Морской Корпус, были смерти: умер Хаджи-Мед – джигит – Кавказский воин – верный вестовой Директора Корпуса. Не странно ли «Джигит» у Адмирала? Но там нас ничего не удивляло. Хаджи-Меда хоронили с воинскими почестями, как солдата русской армии с музыкой на Магометанском кладбище. Узнали об этом арабы-единоверцы и радовались, проникаясь уважением к русскому народу, который так уважает каждого своего солдата, хотя бы и не русской веры.

Умерла здоровая, полная, румяная, красивая и веселая женщина Квитченко, прислуживавшая Адмиральше во время ее болезни и стиравшая ее белье. Горько оплакивал ее муж и маленькая тоже в мать «кровь с молоком» ее дочка.

Умерла после долгой, исступленно-мучительной болезни Глафира Яковлевна Герасимова – супруга Директора Корпуса. У дверей ее кабинки шла панихида. У окна на коленях рыдал Адмирал. Аромат цветов и запах ладана наполняли маленькую комнатку. За стеной на столе стоял гроб розоватого дерева. Генерал Завалишин обивал его собственноручно глазетом и кружевами; приготовляя Адмиральше ее последнюю постель, мудрый царедворец оказал правящей семье третью и последнюю услугу. Гроб готов, внесен в горницу. Адмирал подошел к дорогой покойнице.

– Господа, помогите мне уложить ее, – сказал он голосом отчаянной скорби.

Я подошел к ее постели, и мы вдвоем уложили тело в приготовленный гроб. Адмирал собрал цветов и обложил ими покойницу и, с невыразимой нежностью, погладил ее скрещенные, совсем прозрачные восковые руки.

Гроб подняли офицеры и понесли на руках на высокий «Кебир» в ту церковь, в которой она так любила молиться.

Впереди гроба на всем пути маленькие кадеты несли живые цветы и усыпали ими шоссейную дорогу, по которой двигался гроб с той бесконечно-доброй женщиной, которая отдавала им истинно-материнскую любовь и заботу.

Гардемарины стояли шпалерами по всей горе до самой церкви.

В церкви гроб стоял, утопая в цветах и в венках.

Военные Морские и Сухопутные офицеры французы и их дамы, представители русской эскадры, все жители Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости, где шла последняя заупокойная литургия.

Корпусный хор в последний раз пел дорогой покойница свои дивные и трогательные напевы и вот уже «вечная память» и «последнее целование»… И гроб закрыть навсегда… Медленно и торжественно двинулось длинное погребальное шествие на далекое Бизертское кладбище.

Там у каменной ограды французского кладбища ждала ее открытая могила. В нее опустили гроб. Отец Теорий Спасский благословил отходящую в недра Матери-земли и бросил первый ком, Адмирал – второй, и посыпалась земля из рук всех проводивших к месту последнего упокоения. И закрылась могила и выросла насыпь. Цветами и венками покрылась сырая земля и черный крест с дорогим ее именем, среди роз и белых лилий легли голубые и белые ленты.

На шелку золотыми буквами стояло: «Незабвенной Глафире Яковлевне Герасимовой – Морской Корпус».

О жизнь, жизнь! Ты прекрасна, как нежный ласковый рассказ и я любила тебя страстно в последний день, в предсмертный час. Богатой жизни след мятежный исчез, как сон. Теперь ничем не отуманен путь безбрежный… – Как умирать? Сейчас?.. Зачем?..

Медленно, но верно таял Морской Корпус в своем личном составе.

Кончающее воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих.

Драгоценная чаша с дорогим напитком медленно испаряла живительную влагу и уже виднелось, просвечивая, ее золотое дно. Наконец последняя капля была испита И жизни Морского Корпуса в Африке приходил конец, «сказка, где был Русский дух и Русью пахло» кончалась, наступало пробуждение после пятилетнего сна, в котором грезилась еще Россия. Умирало маленькое русское княжество «Джебель-Кебир-Сфаятское» и 5-го мая 1925 года, по требованию французских властей, была объявлена ликвидация Морского Корпуса. И с этого дня с лица высокой Кебирской горы сползал он медленной поступью, пока не сошел весь; и на месте живой и плодотворной жизни остался снова пустой ненаселенный «лагерь Сфаят» с белыми бараками и красной черепичной крышей.

Крепко заперлись железные ворота Джебель-Кебирской крепости и бронзовый воин араб в голубых шароварах и белой накидке тихо и мерно шагал перед каменным умершим фортом. На солнце ярко горела его красная феска. Синее море билось под горою и омывало белый город Бизерту ко всему равнодушною волною.

Окончен труд завещанный от флота мне – флотскому. Не даром 20 лет воспитывал кадет я, Морскому делу всех их обучал.

В сердца их сеял я любовь к родному флоту.

Их души к морю направлял. Да ведают младые поколенья всю красоту великого служенья родному морю, кораблям, великой Родине России венчанным ее Вождям.

Российского Императорского Флота

Капитан 1-го ранга Владимир Берг.

1931 года Кламар.