Ровно… толкать… плавно… вести рубанок по пахучей сосновой доске… долго, дольше, чем в прошлый раз. Ничего, что застоявшиеся мышцы горят огнем… истерзанная спина после стольких дней работы ослабела окончательно… Еще десять досок остругать… у каждой две стороны и два ребра… а потом гладкое белое дерево можно пилить, сверлить, сколачивать, делать столы и скамьи, двери и стены… не важно что… Важно работать. Сожми ноющие пальцы на деревянной рукояти, потемневшей от прикосновения сотен рабочих рук… не твоих. Эти узловатые уродливые отростки некогда плясали по струнам… а теперь сжать покрепче и повести рубанок по дереву… ровно… половина… три четверти… и пусть витая стружка будет длиннее, чем в прошлый раз… Бесконечные доски из бесконечных стволов. Бесконечные упругие сосновые стружки — бросить их в огонь, жадно ждущий подачки. Еще, еще. Не думай, делай. Делай, делай, пока руки не онемеют и глаза не закроются. А тогда тащись в угол, на соломенную циновку, под шерстяное одеяло, и забудь обо всем до утра… Ровно… толкать…

— А на что, интересно, старику Ванке такая гора деревяшек?

Я выпрямился и прищурился на стоявшего в дверях элима, пытаясь разобрать мелкие черточки, отличавшие одного от другого. Но теперь мне это оказалось нетрудно. Широкие плечи, глубокая ямочка на подбородке, белый завиток падает на левый глаз.

— Давин?!

— Он самый. Наконец-то дома.

Я кивнул и снова взялся за рубанок.

— Я рад. Правда.

А что еще скажешь? Жалко, что ему тогда пришлось рисковать ради меня головой, а я не могу сделать то, чего он хочет. Запеть. Ничего себе… Они хотят, чтобы я пел жутким тварям, чтобы я заклинал драконов, чтобы я выпустил на волю огонь и смерть.

— Ты ел? — спросил Давин. — Погляжу, не осталось ли чего от ужина. Оголодал я чего-то.

Чтобы понять, ел я или нет, мне всегда приходилось вспоминать все события дня по порядку. Есть мне хотелось всегда — и при этом к еде меня не тянуло. Обычно я вставал по утрам очень рано, вместе с поваром Ярой, а он не отличался разговорчивостью. Остальные еще спали, и повар давал мне сверток с хлебом, сыром и холодной вареной репой, а я запрягал повозку и ел свой завтрак по дороге, направляясь к северной стороне долины, чтобы привести еще камней к мосту. Утром и вечером элимы собирались в общей столовой — они болтали, смеялись и наслаждались обществом друг друга. Они принимали меня ласково, но я-то прекрасно понимал, что радости от меня никакой. Глядя на меня, они только лишний раз вспоминали о крушении своих надежд. Меня избегал даже Нарим. Так что я держался в стороне. В сумерках я возвращался в сарайчик, который предоставил в мое распоряжение старый Ванка — сам он строил амбар в южной части долины. Там я доедал утренние припасы и работал, пока не валился с ног. Соломенный тюфяк и два шерстяных одеяла в углу позволяли мне не тратить сил и времени на долгий путь в пещеру.

— Нет, кажется.

— Там пахнет Яриным колбасным пирогом. Если ты его не пробовал, то поверь мне — ради него стоит и прогуляться. Все уже поели и разошлись по своим делам. Составь мне компанию. Вообще-то, раз наши жизни принадлежат друг другу, надо бы познакомиться поближе.

Наверно, я даже глаза вытаращил от удивления. Давин расхохотался, серые глаза превратились в щелочки, должно быть, смеялся он часто и охотно.

— Обычай такой элимский. Если спасаешь кому-то жизнь, эта жизнь становится частью твоей. Черпаешь радость в радостях другого и горюешь, когда ему плохо, и, кроме всего прочего, обязан принимать участие в его жизни до самого конца. Ты спас мне жизнь, а я благодаря доблести моего упрямого друга Желудя спас твою. Сдается мне, мы уже вовсю начали черпать радость, горевать и участвовать — тебе не кажется?

— Мне кажется, что ты прогадал. Виды мои на будущее сильно ограничены.

— Далеко не всякий сенай счел бы жизнь элима достойной спасения. Не будем пока думать, кто прогадал, а кто выгадал, ладно? — Давин блеснул глазами с победным видом.

Я стал складывать у стены готовые доски, а элим, не сказав больше ни слова, взял метлу и принялся сметать стружки и обрезки и бросать их в очаг.

— У тебя очень смышленый конь, — сказал я. — Честно говоря, когда я поехал на нем в пургу, в одном плаще и не зная дороги, то чувствовал себя круглым дураком.

— А я-то думал, чью это ругань ветер доносит? Да уж, Желудь и его сородичи — зверюшки смышленые, их и учить ничему не надо. Ты когда-нибудь подходил поближе к их табуну? Чудесное зрелище, даже для такого чудесного места, как Кор-Талайт.

Мы прибирали в сарайчике и тушили огонь, а тем временем Давин рассказал мне о маленьких крепких лошадках, живущих в долине, и о том, что их можно седлать и запрягать, но они все равно своим умом крепки и никому не подчиняются.

— Вот захочется им на южные луга — и все, на север их уже ничем не заманишь, и охотиться на них нельзя, и лес возить. Проще флорианца заставить рыбу есть, право слово. — Элим поставил метлу в угол. — Ну что, идем мы наконец ужинать или как?

— Знаешь, когда мне было десять, я любил колбасный пирог больше всего на свете, — признался я.

— А! Ну, попробуешь Ярино творение — сразу вспомнишь то славное время!

Луна светила ярко, отбрасывая длинные тени деревьев и скал. Мы не спеша шли по долине. В закутке, образованном нависающими утесами, теснились домишки и сарайчики. Изгиб скальной цепи скрывал их до последнего момента, пока не свернешь за очередной утес и не уткнешься в строения носом. В кузнице полыхал оранжевый огонь и слышались мерные удары — кузнец Бертран часто работал по ночам, — но стоило нам углубиться в густую пихтовую рощицу, и шум стих. В долину из рощицы бежал бурный ручей, сверкавший в серебристом свете. Давин всей грудью вдохнул бодрящий воздух, было прохладно, и моя толстая шерстяная рубаха оказалась очень кстати, а перчатки я надел по привычке.

— Как я люблю возвращаться домой… — произнес элим. — Я редко здесь бываю.

— Здесь очень красиво, — отозвался я. — Спокойно. — Самая мысль о том, чтобы снова поселиться в городе, была для меня невыносима — шум, толчея, вечный страх… Ох, как надоело быть таким трусом… — Спасибо, что твой народ позволил мне здесь пожить.

— Живи сколько хочешь. Про это место никто не знает. Даже если какого-нибудь зарвавшегося Всадника занесет в богами проклятые горы, он не разглядит среди снегов крошечное зеленое пятнышко — Кор-Талайт.

— Но ведь…

— Ты второй галлим — ну, не элим, — которому довелось здесь побывать. Мы совсем не такие, как другие племена, ты же знаешь. Нас мало, и жить самим по себе нам никак, и при этом мы слабенькие и воевать не умеем, так что хорошо, что у нас есть эта долина. Наши корни здесь — и не важно, где мы бродим. Да и вообще, надо, чтобы было такое место… уединенное… тихое… иногда, понимаешь, это необходимо.

Он явно недоговаривал. Мне хотелось спросить его о том, чего не знает об элимах ни один человек: почему они совсем не как люди, бывают ли у них дети и как они получаются. Мне показалось, что Давин ответит, если я спрошу. Но я так устал, что голова совсем не работала — именно этого я и добивался ежедневно, — да и каждый шаг давался мне с трудом: ноги идти не хотели. И что мне было в сарайчике не остаться…

Давин о чем-то задумался, и в залитую светом большую пещеру мы вошли молча. Он пошарил в пустой кухне и принес две кружки ледяного сидра и две тарелки аппетитной колбасы с овощами в золотистом тесте — еще горячей: в печке теплились угольки. Мы поели, а потом Давин сказал, что вымоет посуду, если я расстелю два тюфяка — запас их держали для тех, у кого не было своего места в пещере. Я так и не понял, переночевал ли Давин рядом со мной: едва упав на тюфяк, я заснул, и снилось мне, как чудовища-драконы схватили меня в острые когти и швырнули, окровавленного и израненного, в черное сердце Мазадина.

Когда я проснулся — как обычно, в холодном поту от страшных снов, — тюфяк Давина был уже скатан, хотя два других элима, которых мы вчера вечером застали спящими, все еще тихонько посапывали. Я убрал подстилку, а потом присел у горячего источника, бившего в раковину в дальнем конце комнаты, и предпринял ежедневный ритуал бритья. Мне приходилось несколько раз начинать снова, я ронял нож и все время норовил порезаться, но твердо решил не отпускать бороду. Нет уж. Думаю, многое станет понятно о моей тогдашней жизни, если я скажу, что ежедневное бритье было для меня заметным событием. Мало-помалу я не только перестал бояться перерезать себе горло, но и научился бриться более или менее сносно и даже достиг определенных сдвигов, если так можно выразиться. Вот и в то утро я ронял нож всего трижды и даже ни разу не порезался.

Я осторожно прошел между спящими элимами и направился в общую столовую. У двери я застыл. Давин сидел в дальнем конце длинного стола и пил чай с Наримом. Третьей была женщина. Она сидела у очага, поджав ноги и опершись подбородком на руку. Из длинной каштановой косы выбивалось несколько прядей, почти скрывавших узкое лицо. На женщине была зеленая рубаха, подпоясанная цепочкой, коричневые штаны, жилет и высокие сапоги на стройных ногах. Женщина тихо и яростно спорила с элимами, позабыв, что в правой руке у нее вилка с куском колбасы, который она, не глядя, поджаривала в очаге.

— Не понимаю, на что он вам сдался. Я сама все сделаю. И ритуал я знаю, и…

— Тише, девочка моя. Сюда вот-вот придут, — оборвал ее Нарим. — Одна ты не справишься.

— Я не собираюсь ничего делить со слабаком-сенаем! Это мое по праву!

— А ты сначала повидай его, а потом слабаком обзывай. — Давин даже подскочил на скамье. — Ты много знаешь и умеешь, никто не спорит, но мы делаем ставку на него.

Ах я остолоп. Они же мне не поверили. Они решили, что смогут интригами вынудить меня уступить. И Давин не лучше остальных. Пора уходить. Мне и своих горестей хватало — где уж заниматься спасением целого народа. Разоблачать их лицемерие на месте мне было отвратительно, и я пошел было прочь, но в дверях задел колокол, которым элимов созывали на ужин. Мне не удалось приглушить звук, и Давин приветливо махнул рукой:

— Мак-Аллистер! Утречко доброе. Наши двери — не для сенайского роста, ты уж прости. Чайку?

— Не сегодня, — ответил я. — Извините, мне пора.

— Темень же еще — ты собственных ног на улице не увидишь. — Давин дружелюбно улыбнулся. Умеет же дружелюбно улыбаться. — Подождет твоя работа еще полчаса. Нам надо тебе кое-что сказать, пока тут никого нет. Вот человек, который…

— Я хотел сказать — мне пора уходить из Кор-Талайт. Не стоит обременять вас так долго.

Нарим промолчал, а женщина целиком сосредоточилась на скворчащей пережаренной колбасе. То ли она переигрывала, то ли действительно любила подгорелое. А Давин кинулся меня отговаривать.

— В Камартане тебя вовсю ищут, хотя прошло уже больше месяца! Все дороги перекрыли, всех путников проверяют! Куда ты пойдешь?!

— А что, отсюда можно только в Катанию?

— Нет, можно еще на север, через плоскогорья, и вниз, в Раггай, но это же далеко, и пока снег не стаял, туда и соваться нечего!

— Ну что ж, тогда придется в Катанию. Хватит. Надо жить своей жизнью, а ваше племя пусть живет своей.

— Поступай как знаешь. Только послушай: на той неделе вернется Тарвил и расскажет, как дела в Катании. Если туда действительно можно и ты не передумаешь, я пойду с тобой.

Нарим выпрямился и обжег его взглядом, и Давин отмахнулся, не отрывая взгляд от моего лица.

— Ты сам решаешь — идти или остаться. Твоего решения никто оспаривать не будет. Только пойми, все надежды, в том числе разбитые, тут ни при чем. Мы не хотим, чтобы ты опять попался Клану. Ну что, подождешь Тарвила?

Спорить я не мог. Да, их интриги меня раздражали, но это не повод делать глупости.

— Что ж, это разумно. Еще раз спасибо. Но если я собираюсь остаться, будет лучше, если я пойду поработаю — хоть в чем-то буду полезен.

Я кивнул троице. Давин не улыбнулся, но и не хмурился больше. Нарим сидел с бесстрастным лицом и тихонько водил пальцем по струганому столу. Женщина подняла голову и с ненавистью взглянула на меня синими пронзительными глазами, отведя со лба растрепанные пряди. Запрягая мула в предрассветной мгле, я все думал о ней. Такое не забудешь.

Левая сторона ее лица была страшно обожжена. Давно. Смуглая гладкая кожа, обтягивавшая правую скулу, слева на лбу и на щеке спеклась чудовищными багровыми шрамами, зацепив уголок левого глаза — из-за этого он не открывался как следует. Но еще хуже уродливого ожога было красное пятно на левом запястье — нет, не шрам. Красный дракон. Женщина из Клана Всадников. Чушь какая-то. Элимы спасли меня от Всадников. Элимы хотели победить Клан. Элимы собирались освободить драконов, благодаря которым Клан повелевает королями.

Мул неторопливо тянул повозку по росистым лугам, а я волновался все больше и больше. Если элимы тоже мне лгали, то я снова не имел решительно никакого представления о том, что же со мной случилось. Я принялся перебирать в памяти все, что произошло с тех пор, как я побывал в Кор-Неуилл, но к тому времени, как я принялся грузить камни в тележку, ни до чего путного додуматься мне так и не удалось. Лишь одно казалось мне бесспорным: если элимы солгали о своих отношениях со Всадниками, то они могли солгать и о другом. О чем-то куда более важном.

Направь меня, Келдар.

Впервые за последние недели знакомая молитва не вызвала волны отвращения. И тем не менее, подсовывая руки под осколок гранита размером с череп, осторожно сгибая локти и прижимая камень к груди, я клял себя почем зря. Нет никаких богов.

В ярости я погрузил в тележку еще один камень. И еще. И еще один — побольше. Становилось легче. Плечи ныли, но я не обращал на это внимания — меня отвлекали мысли и воспоминания, хотя смысла в них я по-прежнему не видел.

Работай. Забудь обо всем.

Мерно поднимая камни, сгибаясь и разгибаясь, я все твердил и твердил себе эти слова. Нет, я способен распознать правду на слух. То, что рассказал Тарвил тем вечером, было правдой. Просто не всей.

Нагрузив повозку, я поехал через долину к мосту. Над горячим ручьем, как обычно, вился пар, но ветерок уносил его прочь, и было видно, что рабочих у моста еще нет. На бревнах в лучах восходящего солнца сидел только один элим и ждал меня.

— Утречко доброе, сенай.

Нура, постоянный спутник старого Искендара, нервный и подвижный, выглядел так, будто кто-то стянул ему все лицо к носу, хотя места на просторных бледных щеках было предостаточно. В первые дни в Кор-Талайт я часто разговаривал с Искендаром и Нурой. Искендар, глава элимов, все время спрашивал, не нужно ли мне чего-нибудь и не откажусь ли я разделить с ними трапезу. Я знал, на что он надеется: а вдруг, познакомившись поближе с дружелюбными элимами и поняв, что заставило их пойти на преступление и пятьсот лет искупать вину, я найду в себе силы петь? Если бы это было так просто… Я думал, что ясно объяснил, насколько тщетны их надежды, и полагал, что они это поняли, раз с такой готовностью оставили меня в покое. Но события этого утра показали, что я заблуждался. И вот они подослали ко мне подлизываться еще одного элима.

— Как поживаете, Эйдан Мак-Аллистер? Искендар шлет вам привет и спрашивает, чем мы можем вам служить.

— Спасибо. Благодаря доброте элимов у меня все хорошо. Но я слишком долго злоупотреблял вашим гостеприимством. Мне пора в путь.

Казалось, он даже не удивился.

— Нам будет вас не хватать.

— Сожалею, что не оправдал ваших надежд.

— Не беспокойтесь. Мы еще что-нибудь придумаем.

Я стал разгружать тележку, а элим смотрел на меня, задумчиво потирая подбородок, словно решая, как продолжить зашедшую в тупик беседу.

— Не сочтите за дерзость, — отважился я. — Нет, конечно, вопрос слишком нескромный… я так понимаю, у элимов нет женщин…

Не знаю, чего он от меня ждал, но уж точно не этого. На мгновение он онемел, но быстро опомнился и ответил легко и мирно, словно стремясь исчерпать тему как можно скорее.

— Действительно нет. Наше племя не разделяется надвое, подобно вашему. Мы все одного рода, не мужского и не женского. Ну а если вас еще что-то интересует… что ж, это материя интимная, но тайны из нее мы не делаем, вы же понимаете. Так что если вы тесно подружитесь с одним из нас и это будет нечто большее, чем поверхностное знакомство, которое мне посчастливилось с вами завести, — тогда, несомненно, ваш друг с радостью все вам объяснит. Видите ли…

— Да-да, само собой. Просто я сегодня утром слышал женский голос в большой пещере. Она говорила с Наримом.

— А, вот оно что. Это Лара. Грустная история. Вы видели ее шрамы? Она попала в Кор-Талайт совсем молоденькой — лет восемнадцать тому назад. Ожоги были страшные. Глупышка пролезла в Кор-Неуилл — на драконе хотела покататься. Уже то, что она сумела оседлать зверя, говорит о многом… Мы оставили ее здесь и вылечили, как смогли.

— То есть она действительно из Всадников?!

— Ну да. Только Клан ее больше не принимает — она же нарушила их законы.

— Она так и живет здесь?

— Нет-нет. Она сама по себе. Бродит по горам и северным долинам. Нарим говорит, что она нанимается сопровождать купеческие караваны. Это Нарим нашел ее и вылечил. Иногда она наведывается сюда навестить его. Другой-то семьи у нее нет.

— А, понятно. — Я не стал продолжать разговор и снова принялся выгружать из тележки последние камни. Какое отношение все это имеет ко мне, я так и не понял, а Нура явно не собирался просвещать меня на этот счет.

Неудивительно, что она говорила так резко. Для Всадников нет ничего важнее семьи и Клана, традиций и чести.

Элим так и сидел на своем насесте и глядел на меня сверху, нетерпеливо притопывая. Беседа явно еще не закончилась. Пока что было прохладно, но ветерок разогнал облака, и солнце начинало припекать. Я приостановился утереть пот, и тут Нура снова заговорил, глядя мне в лицо близко посаженными светлыми глазами:

— Я должен вам кое-что сообщить… Вам может быть интересно… хотя… имея в виду ваше ужасное прошлое… В общем, надеюсь, вы не станете возражать, хотя имеете полное право отвергнуть с презрением все, что я скажу.

Он мялся и запинался, а в паузах то посматривал на меня, то отводил взгляд. Я продолжал работу — пусть соберется с мыслями, если хочет.

— У вашего кузена короля Девлина есть сын…

Он не мог не заметить, насколько мне небезразличны эти слова. Донала я никогда не забывал — этот ребенок явил мне истину невинности, чистоты и нетребовательной любви. А я вплел это в музыку.

— Сейчас ему девятнадцать. Он хороший мальчик, правда, хороший. И он стоит во главе войск в Гондаре.

Это я уже знал — слышал в Камартане.

— Никто не понимает, почему король и принц до сих пор не сокрушили гондарцев — ведь сила на их стороне. Так вот, мы узнали, что гондарцы взяли принца в заложники.

В заложники! Донал… сын моего кузена, мой родич… Уже давно не ребенок, взрослый юноша, и сейчас его держат в грязи, в леденящем холоде и испепеляющей жаре, в вечном страхе, его окружают дикий рев и огненные извержения крылатых чудовищ, и это длится днем и ночью… И никакой надежды. Совсем никакой. Если отец Донала нападет на Гондар, мальчика привяжут к столбу и сожгут драконьим огнем, и не просто сожгут — его будут медленно поджаривать, он будет умирать долго, они уж постараются, они это умеют… А если Девлин сдастся, Донал навечно останется в заключении и умрет, харкая кровью, трясясь в бесконечной лихорадке, а может быть, разобьет в припадке безумия голову о каменную стену, а драконы будут победно рычать. Узник. Вечный узник.

И тут-то я и понял, о какой такой услуге хотел Девлин просить меня в ту ночь, когда убили Каллию. Он думал, что я смогу освободить его сына. Он думал, что вот я запою и заставлю драконов выпустить Донала, как в Абертене. Теперь ясно, почему он так упорно твердил, что не знал, как со мной поступили. Конечно. Он так волновался, он глядел на меня испытующе и был готов вот-вот попросить… и тут-то я и ляпнул, что не знаю, почему оказался в Мазадине. И он не мог ни о чем меня просить, потому что выдал бы страшную тайну, ради сохранения которой, по всей видимости, я и оказался в Мазадине. И он принес в жертву сына, чтобы сохранить эту страшную тайну. Огни небесные, Девлин…

До этой минуты я не верил тому, что мне рассказали элимы, — будто бы моя музыка освобождала драконов от власти камней-кровавиков. Я-то считал, что все это ужасная ошибка, чудовищное недоразумение, стоившее мне жизни, но теперь…

Я взглянул в бледное лицо Нуры, но думал я вовсе не о нем. Я думал о мальчике, оказавшемся в темнице хуже Мазадина. Нет, я не настолько ненавидел Девлина, чтобы обрадоваться такому его несчастью. Прикрыв глаза, я вспомнил доверчивого беспомощного младенца, которого видел в час чистой радости.

— О, если бы я смог запеть ради тебя, — прошептал я. — Если бы на свете были боги, я бы просил их милости, чтобы они помогли мне спеть и освободить тебя.

Ржание коней вернуло меня к действительности. Нура скакал прочь к большой пещере. Наверное, мое молчание обидело его. А к мосту приближались строители на нагруженных лесом повозках. Я поздоровался и не спеша направился назад к осыпи за следующей порцией камней. Проработав до заката, я пошел в сарайчик и стругал доски, пока не выронил рубанок.

Хотя работа даровала мне вожделенную усталость, избавиться от мысли о Донале, попавшем в ужасную западню, я не мог. В пещеру я не вернулся и остался в сарайчике, как и поступал обычно в последние недели. Во сне я слышал рев драконов, и в нем не было ни следа музыки, только дикая жажда убийства. Должно быть, едва успевшему повзрослеть принцу невыносимо это слышать. А драконы все кричали, неукротимо, страшно, и наконец я проснулся, весь дрожа, в темном углу сарайчика и увидел тонкую фигуру, вырисовывавшуюся на фоне тускло рдеющих угольев в очаге. В поднятой руке она держала жутко блеснувший алым кинжал, готовый вонзиться мне в спину.