Любая страна сильна своими посредственностями. То есть, конечно, и гениями, которые приносят земле славу. Но и посредственностями, что просто живут, по мере сил трудятся, оставляют потомство, безвестно и бесславно умирают, являются той самой почвой, из которой на самом деле может вырасти что угодно.

То есть страна сильна не только духом, но и «брюхом» – телом со своими инстинктами, привычками, стереотипами, желаниями, которые, по сути, и придают жизни определенную форму.

Посредственность, обыватель – не оценочные понятия, это роли, чрезвычайно важные для функционирования всего социума.

Без гениев земля засыхает, как без влаги, но и без тех, кто живет просто, порой неинтересно, порой тупо, но при этом «прекрасен без извилин», тоже не обойтись.

Русская посредственность – это, конечно, не песня. И мало кто (как Розанов) осмеливался слагать гимн быту и этим самым посредственностям, которых он, в отличие от многих, не отделял от народа. Хотя бы потому, что посредственностей, ничем не выдающихся людей, большинство, и они, конечно, не весь народ, но подавляющая его часть, от которой, однако, зависит сам воздух бытия, его фон, социальные привычки.

Мещан, филистеров, обывателей у нас принято презирать. Это как бы хороший тон. У нас принято любить народ, отыскивая среди него то Левшу-самоучку, то деревенского изобретателя – людей с искрой Божьей. Потому что Россия – грубая страна с огромным количеством гениев, талантов и подвижников. Сильная и слабая одновременно. То есть амбивалентная (если вспомнить определение Фрейда). Сильная при защите своих слабостей. И слабая и стеснительная в их осознании. Но именно средний, спокойный, ничем не выдающийся строй жизни не получается и, кажется, никогда не получался здесь.

Зато комплекс грубости, нагловатой естественности и простонародности манер, несомненно, является у нас эквивалентом истинного, взрослого поведения, по сути дела синонимом мужества, будь то неуверенный в себе и самоутверждающийся подросток или самоуверенный и обласканный прессой кинорежиссер.

Почти неуловимый флер полухамоватой натуральности присутствует в речах не только недалеких политиков, но и у модных телеведущих. Ну а то, как грубо ездят автомобилисты, не обязательно бандиты на иномарках, которые просто кичатся своим хамством, но и самые захудалые инженеры на своих ржавых лохматках или водители грузовиков на нагло ревущих самосвалах, известно любому пешеходу.

В то время как вежливость и обходительность до сих пор считаются признаком либо слабости, либо хитрости. Средний, спокойный стиль не дается нам. Хамство и пошлость являются наиболее устойчивыми способами социального поведения и утверждения себя. Россия после счастливого разрушения сословных перегородок представляет собой подростковую субкультуру, и многие до сих пор не знают, как правильно себя вести во взрослом мире, и переходят на истеричный фальцет каждый раз, когда нет сил взять чистую ноту или сопроводить слово точным жестом.

Некоторые считают, что нас сбил с толку Руссо со своим культом «естественного человека». Совершенно в российских традициях его прочли и поняли слишком буквально. На Западе Руссо тоже прочли внимательно и не поверили. В России поверили до одури, до экстаза опрощения, безудержной тяги назад в народ, ощущения вины перед вечно нетрезвым хлебопашцем, не сомневаясь при этом, что воспитание и образование способно грубый злак превратить в мыслящий тростник. И тем самым подготовили тот самый апофеоз торжествующего хамства, захлестнувшего (и захлестывающего) нас, как только, под видом свободы, сверху открывают клапаны.

Важной особенностью нашего времени является обстоятельство, на которое не очень-то любят обращать внимание как отечественные, так и западные исследователи. Мы все, и, конечно, не только в России, живем в эпоху «массового человека» – основного протагониста (героя) нашего времени. То есть той самой посредственности. Его власть является оборотной стороной (и следствием) демократии, той ценой, которую человечество заплатило, решив воплотить в жизнь идеи Великой французской революции. Он – законодатель вкусов, на него ориентируются политики, издатели, радио- и телекомпании; его потребности когда сознательно, когда неосознанно обслуживают критики и журналисты, музыканты и писатели. Генезис «массового человека» XX века кажется очевидным: вроде бы его предшественник – «естественный человек» века Просвещения, воспетый все тем же Руссо. Типологические черты «массового человека» наиболее отчетливо выявил еще Ортега-и-Гассет в своей знаменитой работе «Восстание масс», однако у каждого народа свои национальные особенности «массового человека».

Возможно, кому-то это покажется слишком сильно сказанным, но для определения русского «массового человека», пожалуй, наиболее подходит емкое и энергичное слово – хам.

Первоначально я намеревался назвать эту статью «Кому на Руси сейчас жить хорошо?», имея в виду еще раз задать этот вечно современный вопрос, на который у меня был заготовлен нарочито нивелирующий многие нюансы полемический ответ: конечно же – хаму. Не в том смысле, что только одному хаму хорошо жить на Руси, но в том, что именно ему – лучше других, это точно. Тому самому «грядущему хаму», явление которого на Руси не только было предсказано, но и произошло давным-давно и который – так почему-то всегда выходит – более других выигрывает ото всех перемен, революций, смен власти и политических курсов в России.

Не потому, что Россия – страна сплошного вечного «хамства» («массовый человек» давно уже царствует и в Америке, и в Европе). Но для хама Россия поистине лучшее место обитание, хрестоматийный рай, парадиз.

Однако прежде чем пытаться ответить на вопросы: как? почему? – надо определить, что мы, собственно, понимаем под словом «хам». Традиционная советская этимология этого слова – «грубый, наглый человек» – носит намеренно редуцированный характер, более скрывающий, нежели выявляющий суть. Так, в XIX веке «хамом» называли лакея или холопа. Хотя Даль дает и более социально-ориентированное толкование – «подлый народ, люди низкого рода и безусловные поклонники». Пушкин называл хамами своих крепостных (то есть «естественного человека» своего времени); однако «безусловные поклонники», равнодушные и наглые «лакеи, холопы» (недаром «хамать» – это зевать) не в прямом, а в переносном смысле слова более, кажется, отвечают трансформации этого понятия в наше время.

Понятно, что хам – это ни в коем случае не циник, а скорее пошляк (если опять вспомнить, что, согласно Далю, синонимом пошлости являются слова – общеизвестный, тривиальный, вульгарный, избитый, а по Фасмеру, пошлый – общедоступный, исконный, всеобщий). То есть тот самый, не имеющий своего лица, «личности» «массовый человек». Хам – безусловный поклонник силы (поэтому автомобиль яростно давит пешехода на переходе, а грузовик редко не воспользуется своими преимуществами перед малолитражкой, если она сама по себе – не сила, воплощенная в дорогой марке). Но хам еще и раб исконных традиций и общественного мнения, то есть враг свободы и конформист, плывущий по течению и наглый оттого, что ощущает, что он всегда не один.

Я бы еще сказал, что хам – это человек, равнодушный к тому, чего не знает. Он не уважает то, что ему неизвестно, потому как то, чего он не знает, для него не существует. Он – нигилист по отношению ко всему, что превышает уровень его понимания. И хорошо ощущает себя только в толпе, в сообществе таких же, как он, потому хамы легче объединяются, ценят единство и не терпят инакомыслия любого свойства.

Современная Россия захлебывается в собственной грязи, с недоумением и неодобрением рассматривает образ «новых русских», пасует перед преступностью, которая наглеет день ото дня. Причем, как бы ни возмущался обыватель, как бы ни била тревогу пресса, облик бандита-рэкетира пользуется симпатией отнюдь не только в молодежной среде, рекрутирующей все новых и новых «бойцов». Рэкетиры дают откровенные интервью, не смущаются «жесткими, прямыми вопросами» (больше смущаются корреспонденты) и не сомневаются, что на их стороне правда.

Почему? Почему жестокость и насилие не вызывают ни брезгливости, ни нравственного протеста у тех, кто это насилие творит, поддерживает и санкционирует? Ведь эти люди не считают, что творят зло, и – как написал некогда поэт, сам не чуждый блатной романтики, – на их стороне «поддержка и энтузиазм миллионов». Потому что грабить богатых – не такой и грех. Потому что, в соответствии с самым могущественным общественным стереотипом, – богатство нельзя нажить праведным путем (и уж точно, нельзя разбогатеть, не преступая закон в той или иной мере). А раз они, эти «богатеи», преступают закон, то почему нельзя заставить их делиться, выступив в роли «благородного разбойника»? И эта роль в российском менталитете имеет действительно глубокие корни.

Вспомним хотя бы хрестоматийно двоящийся образ Пугачева в двух пушкинских творениях – «Капитанской дочке» и «Истории Пугачева» (на что в своей статье «Пушкин и Пугачев» еще в легендарном 1937 году обратила внимание Цветаева). «Великодушный и бесстрашный мужичий царь» в «Капитанской дочке» и «низкий и малодушный злодей» в «Истории Пугачева». Пугачев-рэкетир в «Истории» и «благородный разбойник», «вожатый» в «Капитанской дочке». Для Пушкина это не просто два разных образа, это еще два разных жанра – летописи, документа, «обнаженной реальности» и поэзии, фольклора, легенды. В «Истории» Пушкин говорит от своего имени, в романе – голосом народа. И, как считает Цветаева, «Пушкин прав, давая его (Пугачева. – М. Б.) высоким и бесстрашным, ибо тьмы низких истин нам дороже…».

Вся наша жизнь проходит между Сциллой и Харибдой, между неприятными нам «низкими истинами» и «возвышающим обманом». И ничего не поделаешь, мы традиционно выбираем «обман». То есть веру в то, что стоит еще раз справедливо все поделить, и… Ведь обмануть того не трудно, кто «сам обманываться рад». Социальная зависть, страсть к усреднению, «первородный грех преимущества перед обделенным братом»1 и есть тот механизм, который творит «благородных разбойников».

Так появляются не только реальные Пугачев и Разин, но и положительные герои народных сказаний – воры и разбойник, напоминающие о народном пренебрежении к «жизни ради жизни». И характерно, что синонимом их «работы» в русском языке служит слово «веселье».

Асоциальность, «блуд труда», пренебрежение к посредственностям (которые хотят просто жить и больше ничего) – не симптомы и следствия, а формы, выпекающие вполне определенное мировоззрение. Остап Бендер – благородный, обаятельный рэкетир. Большевик – благородный разбойник. Среда, порождающая обоих, едина.

«Пугачев не был моим героем, – вспоминает Л. Я. Гинзбург в “Записях 70-80-х годов” об убеждениях своей молодости, – но как-то само собой разумелось, что это тоже правильно». И чуть дальше: «Формула была простой: народ страдает (абстрактное понятие народа), и поэтому нужно взять меч»2. «Вернем долг обделенному нами брату! – который, может быть, уничтожит нас с нашей культурой вместе».

Но, как показывает Гинзбург, это будущее уничтожение не столь пугало тех, для кого «первородный грех преимуществ перед обделенным братом» был невыносим.

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном, -

писал Брюсов в стихотворении «Грядущие гунны».

Кто такие эти гунны, почему и кого надо уничтожать, было ясно и Блоку, и Пастернаку, и Маяковскому:

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника,

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников, -

восклицал последний в 1915 году.

А еще раньше, в 1907 году, певец Незнакомки пророчески писал:

И мы поднимем их на вилы,

Мы в петлях раскачнем тела,

Чтобы лопнули на шее жилы,

Чтоб кровь проклятая текла.

«Лабазники», «торгаши», посредственности как бы не имеют права на то, чтобы жить в России. В этом праве им отказывает «народная правда», с ними солидарны российские гении. И жизнь, обыкновенная, негероическая, будничная, естественно принимает в России самые уродливые формы: можно терпеть, ждать, надеяться на чудо, но жить почти невозможно. Можно жить гениям, юродивым, нищим, попрошайкам, поэтам, экспроприаторам, рэкетирам, бандитам, для которых, несмотря на сомнение поэта, предусмотрена вакансия, а вот вакансий для посредственностей не предусмотрено. И никакой «закон о преступности» ничего не может изменить в соотношении ценностей, которые легитимированы социальным и культурным опытом перманентной революции, затянувшейся на века, и беспощадной войны с обыкновенной жизнью, которая никогда не сможет стать идеальной, потому что она не идеальная, а реальная.

1 Гинзбург Л. Я. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 299.

2 Там же.

1994